В чудный майский вечер 1879 года несколько молодых девиц с воодушевлением болтали в обширном дортуаре, рассматривая содержимое бесконечного числа ящиков и картонок, разбросанных по полу и столам, которые стояли между кроватями, однообразно застланными белыми шерстяными одеялами.
Волнение пансионерок было вполне понятно. Все они находились накануне столь нетерпеливо ожидаемого дня. Завтра, после обедни и раздачи дипломов, они навсегда расстанутся с аристократическим пансионом Гортензии Виллис, вступят в светскую жизнь, столь заманчивую с виду, в которой каждая из них, наверное, рассчитывала найти счастье.
Молодые девушки без устали примеряли наряды, присланные им из дому, сравнивали и любовались ими. Мало-помалу они разбились на группы, и вопрос о нарядах сменился мечтами о будущем. Четыре девушки устроились у открытого окна и вполголоса беседовали об ожидающих их летних и зимних удовольствиях.
Одна из них, обладавшая очень громким голосом, отличалась особенной неутомимостью при перечислении предстоявших ей балов и вечеров, а также костюмов и бриллиантов, которыми она собиралась блеснуть на них, но с особенным удовольствием она останавливалась на многочисленных победах, которые она, без всякого сомнения, будет одерживать в свете.
Эта неутомимая воркунья, отличавшаяся высоким ростом и замечательно крепким телосложением, имела самую обыкновенную, хотя и решительную фигуру: чересчур развитый бюст, громадные руки и малосимпатичное лицо, которому большой рот, белые, острые зубы и вздернутый нос придавали какое-то вульгарное выражение. Звали ее Екатерина Карповна Мигусова. Она была дочерью одного очень богатого купца, сумевшего, благодаря своим миллионам, проникнуть в высшее общество, охотно посещавшее роскошные праздники и лукулловские обеды, устраиваемые в его великолепном доме. Он отдал свою дочь Екатерину в аристократический пансион госпожи Виллис не только с целью дать ей хорошее образование, но и ради того, чтобы она могла завязать знакомства с аристократическими семействами.
— А ты о чем грустишь, Тамара? — спросила одна из пансионерок, перебивая болтовню Мигусовой и обращаясь к одной из молодых девушек, которая давно уже умолкла и сидела в глубокой задумчивости.
— Нет, Надя, я не грущу, а просто задумалась о предстоящем отъезде, — ответила Тамара, целуя свою подругу, красивую блондинку.
— Если бы она и загрустила, то в этом ничего нет удивительного! Нельзя назвать особенно приятной перспективу покинуть Петербург и своих родных, чтобы ехать в Швецию, к чужим людям! — вмешалась в разговор Мигусова. — Откровенно сказать, я ничего не понимаю в дикой идее твоего отца, и на твоем месте, Тамара, я категорически объявила бы ему, что не хочу ехать! Отец очень любит тебя и, конечно, видя твою настойчивость, уступит твоему желанию.
— Нет! То, что ты предлагаешь мне, невозможно: я не могу не исполнить последней воли моей покойной матери.
— Но почему же она желала этого отъезда?
Лицо Тамары омрачилось, когда она ответила тихим голосом:
— Ведь вы знаете, что мама еще за несколько лет до своей смерти разошлась с моим отцом. Предвидела ли она, что он женится на другой, я не знаю, но только при свидании с ним, перед самой своей кончиной, она потребовала, чтобы меня отдали в пансион и чтобы все каникулы я проводила у госпожи Эриксон — ее кузины и лучшего друга, там же я должна прожить четыре года по окончании курса. Мой отец поклялся исполнить желание умирающей и сдержал свое слово. Неужели же я буду настолько легкомысленной, что воспротивлюсь воле умершей матери? К тому же я еду в Стокгольм без всякого отвращения. Я и моя мачеха вовсе не симпатизируем друг другу, она как тень стоит между мной и отцом. У тетушки же Эвелины я чувствую себя хорошо и очень люблю как ее, так и ее домашних. Ты знаешь, я всегда интересовалась живописью и если достигла в ней некоторого искусства, то обязана этим исключительно господину Эриксону — профессору живописи и известному портретисту. Он каждое лето серьезно занимался со мной и сказал, что если я хорошо поработаю в продолжение четырех лет, которые должна провести у них, то из меня выйдет настоящая художница.
Говоря это, Тамара воодушевилась, щеки ее покрылись румянцем, глаза засверкали наивным энтузиазмом. Это была очаровательная молодая девушка, резко выделявшаяся среди своих подруг необыкновенным изяществом форм: руки у нее были маленькие, как у ребенка, миниатюрное личико хотя и не отличалось классической правильностью черт, но, благодаря поразительной белизне кожи, розовому ротику и большим, прекрасно очерченным серым блестящим глазам, дышало какой-то неотразимой прелестью.
— Сделаться художницей? Вот так будущность, нечего сказать! — заметила с презрительной гримасой Мигусова. — И зачем? Благодаря Богу тебе нет необходимости зарабатывать кистью свой хлеб! Но я уже предвижу, что там, в Стокгольме, ты сделаешься настоящей мещаночкой, которая только и будет бредить живописью и хозяйством и в конце концов выйдет замуж за какого-нибудь меланхолического шведа. Брр!.. Они, говорят, ревнивы как турки! Нет, что касается меня, я отказываюсь от подобной будущности!.. Я даже не думаю выходить замуж раньше, чем через два или три года. Я хочу наслаждаться свободой, веселиться сколько мне угодно — и только почувствовав себя утомленной, выйду замуж за графа или князя.
Тамара, слушавшая ее сначала с недовольным видом, разразилась под конец громким и веселым смехом.
— Ты сама не думаешь о том, что говоришь, Катя… Ты должна выйти замуж только за того, кого полюбишь… А если любимый человек окажется без титула?.. Или представь себе (при этом на лице молодой девушки появилась лукавая улыбка), что не найдется ни одного князя или графа, который пожелал бы сделать тебя своей женой? Тогда как?
Маленькие голубые глазки Кати засверкали, губы сложились в насмешливо-презрительную улыбку.
— Нет, мой друг, это ты не понимаешь того, что говоришь… Наши графы и князья, по большей части, так хорошо сумели распорядиться своими состояниями, что теперь как рыба воды жаждут обладать богатой наследницей. Не пожелают взять меня в жены! Не беспокойся! Ты забываешь, что мы живем в век материализма и что у меня миллион приданого… Не пустые обещания, а миллион, лежащий чистыми денежками в государственном банке, не считая моих туалетов, бриллиантов, серебра и прочего. Нет, эта приманка привлечет ко мне столько князей и графов, что мне останется только выбирать из них любого!
— Миллион!.. Какое огромное состояние! — заметила третья молодая девушка с выражением зависти на бледном лице. — Какая ты счастливая, Катя! А мне бабушка дает только восемьдесят тысяч рублей.
— Ну, и это очень приличная сумма, ты можешь быть покойна: у тебя также не будет недостатка в обожателях, — возразила снисходительно Катя. — Вот бедной нашей Наде будет труднее пристроиться, если только она не одержит победы над толстым полковником, уже два раза привозившим ей конфеты, — закончила она с громким смехом.
Тамара слушала, сдвинув брови.
— Фи! — перебила она разговаривавших. — Вы рассуждаете о своем приданом и считаете рубли, как два еврея-ростовщика! Ну, а сами-то вы ничего не стоите?.. По моему мнению, в деле брака только одна любовь должна иметь влияние на выбор, а никак не деньги.
— Не в наше время! Теперь только и говорят о деньгах, — возразила Катя. Вот вам пример: прошлой осенью один из приятелей моего отца, Сосунов, выдал свою дочь за барона. Вы видели Прасковью Сосунову — она не раз навещала меня. Она не молода и не красива, кругла как мяч, с лицом, покрытым веснушками, а между тем ее муж, молодой и красивый мужчина, уверяет, что страстно любит ее.
— И она верит? — спросила Тамара.
— Конечно, я кусала платок, чтобы не расхохотаться, когда Паша рассказывала, как муж ее обожает. Я, конечно, понимала, что источником этого обожания служат триста тысяч приданого, которыми отец благоразумно обеспечил свою дочь. Но довольно об этом! Пойдем, Наташа, я покажу тебе только что присланный мне браслет.
Как только Катя с Наташей удалились, Надя обняла Тамару за талию и прислонилась головой к ее плечу. Она вся вспыхнула при намеке Мигусовой на то, что у нее нет состояния, и теперь была, видимо, возбуждена.
— Тамара, посоветуй мне в одном деле, которое я хочу тебе доверить…
И, не дожидаясь ответа подруги, она продолжала:
— Ты знаешь, что у меня нет никакого состояния и только благодаря тетке я получила здесь образование. У нее я и буду жить. Ну, так вот: моя тетка хочет, чтобы я вышла замуж за того самого полковника Кулибина, над которым только что насмехалась Катя. Правда, он не очень красив и ему сорок два года, но он богат, и моя тетка уверяет, что, выйдя за него, я сделаю гораздо лучшую партию, чем моя сестра Леля, вышедшая замуж за пехотного офицера, который иногда не знает, как дожить до конца месяца.
— А ты любишь полковника Кулибина? — спросила серьезно Тамара. — Если ты его не любишь, то как можешь ты выйти за него замуж? Как ты будешь уверять его в своей любви?
— О, тетка уже говорила ему, что я уважаю его и что он очень мне нравится, — с живостью перебила Надя. — К тому же, подумай только: ведь если я не выйду замуж, то мне придется давать уроки! Я же думаю, что предпочтительнее замужество.
— Я не согласна с тобой: в тысячу раз лучше работать, чем лгать и продавать себя, чем на всю жизнь связать себя с нелюбимым человеком.
— Я не буду лгать, я постараюсь полюбить его и к тому же докажу Мигусовой, что могу устроиться не хуже других. Впрочем, все это одни только предположения. Я буду извещать тебя о ходе этого дела.
— Я надеюсь, что ты будешь часто писать мне. Но посмотри, Ксения уже закончила свое письмо. Пойдем и поболтаем с ней в последний раз. Бог знает, когда мы увидимся и куда забросит нас судьба!
Звон колокола, призывающего учениц к ужину, прекратил в эту минуту все разговоры. Подобно стае вспуганных птиц молодые девушки выпорхнули из дортуара.
Утро следующего дня с различными церемониями пролетело как сон. Настала минута отъезда. В зале, окруженные остающимися пансионерками и родителями, молодые девушки, раскрасневшиеся от волнения и радости, прощались с директрисой, учителями и остающимися подругами. Слышались клятвы в вечной любви и обещания как можно чаще писать друг другу.
Поцеловав в последний раз Надю и Наташу, Тамара подбежала к одетому в гражданское платье мужчине, с улыбкою ожидавшему ее в обществе старого моряка.
— Вот, наконец, и я, папа! — вскрикнула она, бросаясь в его объятия и горячо целуя его.
— А меня разве ты не поцелуешь, неблагодарная девочка? — спросил старый моряк, подавая своей крестнице великолепный букет.
— Конечно, поцелую, крестный! Ведь ты знаешь, как я люблю тебя! Только не могу же я целовать вас обоих в одно и то же время, — ответила, смеясь, Тамара.
Накинув свое пальто, молодая девушка под руку с отцом стала спускаться с лестницы.
— Ты сделалась совсем взрослой барышней, и я сожалею только о том, что ты скоро опять покинешь нас, — заметил, улыбаясь, моряк.
— Что делать? — вздохнула Тамара, глядя на погрустневшее лицо отца.
Николаю Владимировичу Ардатову было около пятидесяти лет. Несмотря на седеющие волосы, это был еще красивый, вполне сохранившийся мужчина. Он отличался тонкими, правильными чертами лица, большими серыми, полными огня, глазами и необыкновенно изящными манерами. Георгиевский крест на его сюртуке свидетельствовал, что он не без пользы послужил своему отечеству.
Адмирал Сергей Иванович Колтовской был старым товарищем и другом Николая Владимировича. Будучи старым холостяком, он всей душой привязался к своей крестнице, Тамаре, и полюбил ее как родную дочь.
Во время переезда один адмирал болтал с Тамарой, Ардатов же всю дорогу был задумчив и молчалив. Только когда коляска остановилась перед одним из роскошных домов на Большой Морской, к нему, казалось, вернулось его обычное хорошее расположение духа.
— Ты застанешь у нас общество: сегодня как раз наш приемный день, — сказал он, помогая дочери выйти из экипажа.
— Я предпочла бы остаться только с вами, — заметила молодая девушка.
— Это невозможно, дитя мое! Но почему же тебе так неприятно познакомиться с нашими друзьями? Если бы одно неблагоразумное обещание не вынуждало меня расстаться с тобой, то ты с сегодняшнего же дня начала бы светскую жизнь.
Пять минут спустя Тамара и два ее спутника входили в обширную гостиную, где собралось уже человек пятнадцать гостей. Все разговоры сразу смолкли. Хозяйка дома быстро поднялась со своего места и поспешила навстречу молодой девушке, которую горячо обняла.
— Добро пожаловать в родительский дом, дорогое дитя, — сказала она, увлекая девушку к дамам.
Краснея и конфузясь, Тамара отвечала на банальные фразы дам и глубокие поклоны мужчин. Она почувствовала себя счастливой, когда ей удалось, наконец, сесть и перестать быть центром всеобщего внимания. С любопытством прислушивалась молодая девушка к разговорам и рассматривала гостей, большая часть которых была ей незнакома.
Мачеха Тамары — Люси Ардатова — была женщина лет тридцати пяти, очень пикантная и изысканно одетая, только манеры ее были слишком порывистые и ребяческие для женщины ее лет. Разговаривая с гостями, она случайно взглянула на свою падчерицу и, оборвав начатую фразу, вскричала смеясь:
— Взгляните, пожалуйста, на нашу пансионерку! Серьезна, как лекция профессора! Она совсем забыла, что она дома. Сними же, дорогая, перчатки и шляпу! (она помогла ей раздеться). А теперь взгляни, сколько хорошеньких вещиц привезли тебе наши друзья, чтобы отпраздновать твое вступление в свет, — прибавила она, увлекая молодую девушку к столу, заваленному букетами и изящными бонбоньерками.
Сконфуженная молодая девушка неловко поблагодарила. Заметив в дверях соседней комнаты трехлетнюю девочку, посылавшую ей ручонкой воздушные поцелуи, она бросилась к ребенку, взяла его на руки и приласкала. Очень довольная тем, что ей представляется возможность ускользнуть от внимания гостей, Тамара вошла в кабинет и, посадив свою маленькую сестренку к себе на колени, принялась с ней весело болтать. Когда же маленькая Оля, как звали девочку, выразила настойчивое желание показать свою прекрасную куклу, она послала ее за ней, а сама подошла к зеркалу, чтоб поправить свои роскошные волосы. Закалывая шпильки, она не без внутреннего самодовольства любовалась своей грациозной фигурой. Как шло ей это белое платье с голубым поясом!..
— А! Вот куда она скрылась, князь! Посмотрите-ка на эту маленькую кокетку: она покинула нас, чтобы на свободе полюбоваться своим первым длинным платьем!..
Вся вспыхнув, Тамара обернулась, и ее глаза остановились на лице молодого офицера, стоявшего рядом с ее мачехой. Ей казалось, что она никогда не видала более красивого лица, более чарующего взгляда! Вся поглощенная созерцанием, молодая девушка не слыхала даже, как Ардатова назвала ей этого офицера, и только когда мачеха взяла ее за руку и, смеясь, спросила: ‘Что с тобой, Тамара? Я представляю тебе князя Угарина, а ты, кажется, наяву грезишь!’, — она пришла в себя и, в страшном смущении, ответила на поклон князя с гораздо большим почтением, чем это сделала бы при других обстоятельствах. Чуть заметная улыбка скользнула по губам молодого офицера. Хотя он и был избалован подобного рода триумфами, явное, наивное восхищение Тамары доставило ему большое удовольствие. Напротив, молодая девушка была очень недовольна собой. Раздосадованная и приведенная в дурное расположение духа, она отрывисто и неохотно отвечала на вопросы. Заслышав в гостиной голос отца, Тамара быстро поднялась со своего места:
— Извините, мама, меня зовет отец! — сказала она, обращаясь к мачехе.
Как только молодая девушка вышла из комнаты, Ардатова, смеясь, обратилась к своему собеседнику:
— Ну, князь — великий знаток в деле женской красоты — как находите вы нашу пансионерку?
Князь провел рукой по своей маленькой черной бородке.
— Я нахожу, что ее следовало бы назвать Титанией, а не Тамарой, так как ей не достает только крыльев, чтобы быть настоящим воплощением шекспировской героини.
Ардатова с удивлением посмотрела на него.
— Вы насмехаетесь, неблагодарный, а между тем она оказала вам очень лестный прием!
С этими словами она громко рассмеялась.
— Я не смеюсь, я высказал только свое глубокое убеждение, что, впрочем, вовсе не значит, что я предпочитаю красоту подобного рода. Менее воздушная женщина и более земная красота гораздо желательнее для нас, простых смертных, — возразил князь с любезной улыбкой.
Ответу Ардатовой помешало появление в комнате пожилой дамы с очень добрым и симпатичным лицом.
— Я вас искала, Арсений Борисович, чтобы спросить, исполнили ли вы мое поручение относительно того бедного человека, о котором я вам говорила, — поинтересовалась вновь пришедшая, садясь против князя и завязывая с ним деловой разговор.
Ардатова, сказав еще несколько незначительных фраз, вышла из кабинета и присоединилась к остальным гостям, оставив князя с его пожилой собеседницей, о которой мы скажем здесь несколько слов. Вера Петровна, баронесса Рабен, была женой директора департамента одного из министерств. Очень богатая и бездетная, она делила свое время между развлечениями светской жизни и делами милосердия. Будучи членом многочисленных благотворительных обществ и одаренная от природы очень добрым сердцем, Вера Петровна всегда старалась прийти на помощь несчастным, что ей часто и удавалось благодаря большим связям. В обществе ее очень любили за прекрасный характер и неистощимую веселость.
Решив интересовавший ее вопрос и спрятав свои золотые очки, баронесса, не замечая нетерпения князя, обратилась к нему:
— Вы видели Тамару? Как находите ее?
— Она очень красива, и, право, жалко, что отец отсылает ее в Швецию. Что за странная идея: изгонять свою собственную дочь из родительского дома!
— Ардатов связан обещанием, данным им своей первой жене. Но я очень боюсь, как бы эта разлука не стала роковой для ребенка, — вздохнула баронесса.
— Почему вы так думаете?
— Потому что я немного знакома с семейством Эриксонов, в котором будет жить девочка. Это люди экзальтированные, с отсталыми идеями и с убеждениями, немыслимыми в наши дни.
— Но, в таком случае, это безумие исполнять подобное обещание! Я не понимаю, как может Николай Владимирович приносить в жертву фантазии умершей женщины свою дочь! Не будет нескромностью с моей стороны, баронесса, если я спрошу вас, почему он разошелся со своей первой женой?
— Это не секрет, и я, может быть, лучше, чем кто-нибудь другой, знаю причины этого, — ответила Вера Петровна, слегка понижая голос. — Ардатов служил еще в морской службе, когда познакомился со Свангильдой. Вследствие какой-то аварии его корабль вынужден был пробыть несколько дней в Гетеборге для необходимого ремонта. Там он увидел ее и безумно влюбился. Свангильда была прекрасна собой — со временем Тамара будет ее вылитым портретом, — так же добра, как и красива, умна и прекрасно образована. Я никогда не знавала более совершенной и в то же время более несчастной женщины.
Когда Свангильда познакомилась с Ардатовым, она уже была невестой одного очень богатого молодого шведа. Конечно, она со своей стороны полюбила Николая Владимировича, так как взяла свое слово обратно. Мне неизвестны подробности, но я знаю, что этот союз, заключенный при таких романтических условиях, не был счастлив, потому что молодая женщина не была создана для действительной жизни. Воспитанная в уединении, она стремилась к неосуществимому идеалу, к добродетелям, которых нет в людском обществе! Раз Бог допускает существование зла, нужно мириться с ним, если хочешь жить в свете, нетерпимость же не приносит добра ни себе, ни другим! Бедной Свангильде, оторванной от ее фантастического, идеального мира, в котором она до сих пор жила, показалось, что она очутилась в каком-то аду. Ее ум, ее идеи и ее знания настолько не подходили к нашему обществу, что скоро между ним и ею легла целая пропасть! Зло возмущало ее, она презирала пороки и открыто осуждала их. В домашнем миру ее нетерпимость породила подобную же дисгармонию. Ардатов, несмотря на свои прекрасные качества, имеет слабости, жена же не умела прощать их, а ее чрезмерная гордость делала всякое сближение невозможным. Она не была тронута раскаянием мужа и разошлась с ним, увозя с собой Тамару. Говорят, что она смотрела на свою неудавшуюся жизнь, как на возмездие за измену своему первому жениху, и, терзаясь угрызениями совести, умерла пять лет тому назад жертвою своего нерационального воспитания. Свангильда знала о связи мужа с Люси и предвидела, что она окончится браком. Поэтому-то, опасаясь влияния бывшей актрисы, она и потребовала от Ардатова клятвы в том, что Тамара до двадцатилетнего возраста будет жить у ее кузины. Конечно, она считала, что поступает очень предусмотрительно, но я не жду ничего хорошего от пребывания девочки у Эриксонов. Там Тамара будет оторвана от действительной жизни и вернется в родительский дом с умом, обремененным познаниями, с сердцем, полным чувствительности, и будет изолирована от людей, как и ее мать. У нее отнимут все, не дав ничего взамен для борьбы с жизнью и людьми. Долг же и добродетель — слишком ничтожное оружие для этой борьбы.
Князь молча выслушал длинную речь баронессы.
— В результате вы опасаетесь, что Тамара сделается чересчур добродетельной, — заметил он насмешливо.
— Именно, — возразила с живостью баронесса. — У нее будет слишком много внутреннего достоинства и сдержанности, чтобы стараться нравиться мужчинам, и слишком много гордости, чтобы преклоняться перед обстоятельствами. Красота ее не останется незамеченной, но Тамара будет слишком требовательна, чтобы найти мужа, которому бы симпатизировала, так как ее слишком развитой ум не позволит ошибаться относительно пустоты и порочности окружающих ее людей. Одним словом, ей будет недоставать наивности верить в то, чего нет, и снисходительности извинять то, что она будет презирать. Бедное дитя! Мне от души жаль ее, так как в тысячу раз лучше быть слепой, чем слишком прозорливой, особенно в супружеской жизни!
Вошедшие гости помешали князю Угарину ответить, и разговор немедленно же принял другой оборот.
Восемь дней, которые Тамара провела в родительском доме, были посвящены, главным образом, приготовленьям к отъезду. Тем не менее мачеха успела свозить ее к некоторым знакомым, где молодая девушка еще раз встретилась с князем Угариным, явно околдовавшим ее.
Накануне ее отъезда у них собралось много гостей, между которыми был и князь Угарин. После чая все сели за карточные столы. Предоставленная самой себе, Тамара села в отдалении на диван и из своего темного уголка наблюдала за князем Арсением Борисовичем, в котором все привлекало ее: презрительная и насмешливая улыбка, усталый и равнодушный взгляд больших черных глаз — все, до небрежного жеста, которым он разбирал карты.
Мысль, что она не увидит больше князя, заставила сжаться ее сердце. О! Если бы ей, по крайней мере, можно было увезти с собой один из его портретов, которые она видела здесь в альбомах! Но она не смела просить об этом мачеху, опасаясь, что покраснеет и тем выдаст свою тайну.
Когда гости разъехались, молодая девушка ушла в свою комнату. Не желая еще ложиться спать, она отослала горничную и, сев за письменный стол, стала укладывать некоторые вещи, разбросанные на нем.
Там лежала раскрашенная фотография ее матери — копия с большого портрета масляными красками, висевшего в кабинете отца. Тамара взяла ее и стала рассматривать дорогие черты лица. Баронесса была права. Мать и дочь необыкновенно походили друг на друга, только одна была еще ребенком, тогда как другая в полном расцвете красоты. Мало-помалу мысль Тамары от матери перешла к князю Угарину. Очаровательный образ молодого человека встал перед глазами девушки, и желание иметь его портрет с новою силою пробудилось в ее душе. Отчего бы ей не взять его, не спрашиваясь ни у кого? Кто заметит пропажу? Конечно, ничего не может быть дурного в том, что ей хочется иметь модель этой чудной головы с чисто художественной точки зрения!
С внезапной решимостью Тамара встала и как тень проскользнула в гостиную. Дрожащими руками она вытащила из альбома карточку князя и заменила ее другой. Вернувшись к себе в комнату, молодая девушка тщательно завернула портрет в бумагу и спрятала его на самом дне шкатулки.
Тамара не отдавала себе отчета в чувстве, заставившем ее так поступить. Она не думала даже о равнодушии своего героя, у которого не нашлось взгляда для девочки-пансионерки. Она просто довольна была возможностью любоваться им, когда ей будет угодно, и, сразу успокоившись, заснула крепким, здоровым сном юности.
II
Ардатов сам отвез свою дочь в Стокгольм, где дела не позволили ему остаться больше двух дней.
В день отъезда он вручил Тамаре довольно солидную сумму на мелкие расходы, горячо обнял ее и в сильном волнении, со слезами на глазах, сказал:
— Мне очень тяжело расставаться с тобой, дорогое дитя, но если ты будешь грустить и тебе здесь покажется слишком скучно, то напиши мне откровенно, и, даю тебе слово, через два года я возьму тебя отсюда.
Проводив отца, Тамара вернулась домой вся в слезах, но внимание, которым окружали ее все члены семейства Эриксонов, скоро вернуло ей обычное веселое расположение духа.
Хозяйка дома, Эвелина Эриксон, была еще очень красивая женщина, отличавшаяся настоящими аристократическими манерами. Всегда любезная и, в то же время, серьезная, она держала свой дом в образцовом порядке и действительно была душой многочисленного семейства, окружавшего ее.
Муж Эвелины был художником. Человек очень умный и прекрасно образованный, он, подобно жене, серьезно занимался воспитанием своих пятерых сыновей, из которых старший, двадцатилетний юноша, был слепым. Отец Эриксона жил вместе с ними и занимал три комнаты, которые сверху донизу были завалены всевозможными книгами и манускриптами. Бывший профессор истории и археологии, старый ученый и теперь серьезно работал над капитальным трудом о скандинавских древностях, чувствуя себя хорошо только среди своих книг и рукописей.
Тихо и спокойно, с правильностью часового механизма, протекала жизнь этого семейства, каждый член которого, по мере сил своих, старался содействовать общему благосостоянию. Так, старший сын, Малхус, несмотря на свою слепоту, участвовал в концертах, госпожа Эриксон прекрасно переводила с различных языков и, кроме того, писала акварелью. Благодаря всему этому Эриксоны, несмотря на свои скромные средства, жили очень комфортабельно, проводя зиму в городе, а лето в красивой вилле, стоявшей на берегу моря и окруженной большим садом. Тамаре жилось легко в этой среде, к которой она уже успела привыкнуть. Она любила Эвелину и ее мужа, как своих самых близких родных, а уроки живописи, которые давал ей дядя Ивар, как она его называла, были лучшими минутами дня, так как каждый шаг вперед в этом искусстве наполнял ее душу неизъяснимой радостью.
Лето прошло очень весело. Это было время отдыха для всех членов семейства, а потому ежедневно предпринимались экскурсии в окрестности или прогулки по морю. По вечерам же Малхус играл на скрипке или пел вместе с матерью, чем обыкновенно и заканчивался день. Зимою же Тамара начала скучать. Ее маленькие товарищи по играм были поглощены своими уроками, гостей у них почти не бывало, а между книгами только изредка попадались романы. Мало-помалу она все чаще и чаще стала с сожалением вспоминать постоянное оживление и шумное веселье, царствовавшие в ее родительском доме. Мысль о князе Угарине, которого там она могла бы часто видеть, все настойчивее стала ее преследовать. Охваченная печалью и скукой, молодая девушка запиралась в своей комнате, любовалась портретом князя и даже к урокам живописи начала относиться небрежно.
Госпожа Эриксон отлично заметила перемену, происшедшую в ее гостье, и однажды утром позвала ее в свою комнату.
— Дорогое дитя мое, — сказала она, заставив девушку сесть около своего рабочего стола, — я давно хотела попросить тебя помочь мне. Видишь ли, в чем дело: я разрисовываю для фабрики веера. Это очень легкая и изящная, однако требующая знания и вкуса работа. Если я дам тебе несколько указаний, то ты лучше моего будешь рисовать на шелку. Таким образом, ты поможешь мне и в то же время это разгонит скуку, которую навевает на тебя наша замкнутая жизнь. Впрочем, если это тебе не нравится, то скажи откровенно.
— Полно, тетя Эвелина. Конечно, от всей души хочу помочь тебе и научиться этой изящной работе! — вскричала Тамара со сверкающими глазами.
С этого дня Тамаре уже некогда было скучать, так как она деятельно принялась за работу, очень довольная, что хоть чем-нибудь может помочь госпоже Эриксон. Большое счастье доставляла ей мысль, что она работает в ателье своего учителя, вместе с его вторым сыном, Эриком, избравшим, подобно своему отцу, карьеру художника. Конечно, между молодыми людьми началось соревнование, но молодая девушка скоро перегнала своего товарища, так что отец ставил в пример своему сыну твердость ее кисти и яркость колорита.
В это время Тамара получила письмо, которое опять смутило ее душевный покой. До сих пор молодая девушка поддерживала постоянную переписку только с отцом и с мачехой. Что же касается подруг, то они, казалось, совсем забыли про нее, за исключением Нади, известившей, что она приняла предложение полковника Кулибина. Теперь же Тамара получила длинное послание от Кати Мигусовой, в котором та описывала свою поездку за границу, бесчисленные балы, концерты, пикники, в которых она принимала участие, и свои роскошные туалеты от Ворта, которые возбуждали зависть всех женщин. Большая же часть письма содержала рассказ о ее победах:
‘Мой миллион произвел эффект, какого я и ожидала, — писала она. — В Ницце один итальянский князь, какой-то маркиз и немецкий барон сделали мне предложение. Последний даже хотел застрелиться, получив мой отказ! Но ни один мне не нравился, и я оставалась непоколебима. И кто знает? Может быть, все эти дворцы и замки, которыми они хвастались, не более как развалины, которые были бы восстановлены при помощи моих рублей? Нет, благодарю покорно! В данную минуту — свобода прежде всего!’
Глубоко задумавшись и сдвинув брови, Тамара облокотилась на свой маленький письменный стол. Описание триумфов Мигусовой пробудило в ней страстное желание пользоваться жизнью, и она с горечью спрашивала себя, почему же она должна томиться и скучать здесь, когда свет так прекрасен и скрывает столько наслаждений. Разве не могла она, так же как и ее подруга, блистать на балах и вечерах и покорять сердца? Разве она не была тоже богатой наследницей? Правда, ее отец не определил еще цифры приданого, но их дом, наряды и бриллианты мачехи — все доказывало, что у ее отца большое состояние. Молодая девушка до такой степени была погружена в свои мысли, что не слыхала, как к ней вошла Эвелина, которая сейчас же заметила настроение духа своей любимицы и обратила внимание на письмо, лежавшее перед ней.
— Ты получила дурные вести, дитя мое? — спросила госпожа Эриксон.
— Нет, тетя. Я получила письмо от одной своей подруги по пансиону. Если бы ты знала, как она счастлива, как веселится и каким успехом пользуется в свете!
— Могу я прочесть это письмо?
— Конечно! Ты сама увидишь, как оно интересно.
Прочтя письмо, Эвелина с улыбкой сложила его.
— Кто это тебе пишет? Пустое тщеславие и глупая напыщенность, которыми дышит каждая строчка этого послания, заставляют предполагать, что оно принадлежит грубой и невоспитанной натуре.
— Екатерина Мигусова, дочь очень богатого негоцианта, — ответила Тамара, краснея.
— Вероятно, это какой-нибудь случайный выскочка, природную грубость которого, конечно, не могли скрасить никакие миллионы. Доказательством этому служит его дочь, и ты, мой друг, не должна принимать за чистую монету хвастовство Екатерины. Поверхностное образование, полученное ею в пансионе, не могло дать то, чего ей недостает, а именно — влияния умной и развитой матери, благодаря которому с самой колыбели в ребенке развиваются истинное благородство и деликатность души. Скажи, положа руку на сердце, неужели тебя может привлекать богатство, о котором надо всем кричать, чтобы тебя не приняли Бог знает за кого? Поверь, истинной аристократии нет надобности выставлять напоказ свой кошелек. Что же касается успехов, то они самого грустного свойства. Людей, которые гоняются за приданым, везде много, но разве союз с таким человеком может дать счастье? Разорившийся негодяй, который на ней женится, будет презирать ее и отравит ей жизнь. Когда у тебя будет побольше жизненного опыта, ты убедишься, что я была права.
— Но, тетя, ведь я так же богата! Неужели же из-за этого я должна презирать всякие успехи в свете и недоверчиво относиться ко всем тем людям, которые меня полюбят?
— Конечно, нет. Но опыт научит тебя различать, относятся ли расточаемые любезности к тебе лично или к твоему приданому. К тому же, мой друг, богатство вещь неверная, и я надеюсь, что твое будущее счастье будет построено на более прочном основании, а именно на развитии ума и сердца. Но довольно о будущем! Теперь пойдем, ты поможешь мне сделать небольшой перевод.
После этого случая, который вскоре был забыт, жизнь потекла своим обычным порядком, открывая перед Тамарой все новые горизонты и обогащая ее ум разнообразными знаниями. Каждый вечер, пока дети готовили свои уроки, Эвелина, ее муж, оба старших сына и Тамара собирались в комнате старого Эриксона, где по очереди читали вслух или рассуждали о литературных и ученых новостях. Сначала молодая девушка рассеянно слушала эти разговоры. Что ей было за дело до борьбы между материализмом и теософией, до споров между последователями гипнотизма и магнетизма, до раскопок всех этих отживших и забытых городов!.. Но мало-помалу ее стали интересовать эти разговоры, и скоро она уже с жадностью прислушивалась к увлекательным рассуждениям о духовной жизни и о таинственных, малоисследованных законах, которые управляют невидимым миром в его отношениях с живущим человечеством и придают совершенно новый смысл жизни. История также перестала быть для нее мертвым и сухим предметом. Увлекательная и образная речь старого ученого воспроизводила перед глазами слушателей древнюю, давно угасшую жизнь. Исчезнувшие народы выступали из мрака забвения и стряхивали с себя прах веков. Так прошли перед изумленным взором Тамары Древний Египет, Индия, Греция. Но это уже не были те пустые, не вызывающие никакого интереса названия и легендарные имена, которые она помнила по мертвой и сухой хронологии. По сохранившимся остаткам и развалинам ученый-археолог восстанавливал жизнь вымерших народов с их искусствами, науками и религиозными верованиями. Вместо легендарных героев молодая девушка знакомилась с обыкновенными людьми, и ей становилось понятно, зачем и почему они боролись, трудились, любили. С пылающими щеками Тамара рассматривала гравюры, на которых изображены были барельефы, статуи и другие памятники, открытые при раскопках. Сама того не замечая, она стала считать часы, которые оставались до вечера. Работая с Эвелиной и рассуждая с ней об этих интересных предметах, молодая девушка не сожалела больше об отсутствии романов, и никогда скука не омрачала ее красивого личика. Не менее заинтересовал ее и магнетизм. Она произвела опыты над птицами и своей собачкой, и полученные результаты доставили ей большую радость. Когда же наступило лето, Тамара с большим удивлением заметила, что длинная и скучная зима пролетела для нее, как сон.
Но, несмотря на громадную перемену, происшедшую в Тамаре, одно воспоминание с прежнею живостью жило в ней — воспоминание о князе Угарине. Образ молодого человека по-прежнему имел чарующее влияние на нее. Молодая девушка постоянно рассматривала и изучала каждую черту этого красивого лица. Она без устали рисовала с него портреты, и голова князя Арсения служила ей моделью для всех исторических героев. Поочередно Тамара надевала на него то двойную корону фараонов, то тиару царей Ниневии, то шлем Ахиллеса. Только ни один нескромный глаз не видал этих многочисленных эскизов, тщательно хранимых ею ото всех. Так незаметно пролетели четыре года, которые Тамара должна была провести в Швеции. Мысль о возвращении в родительский дом наполняла сердце молодой девушки необыкновенной радостью. Уже два года она не видала своего отца. В последнее свое посещение тот сообщил ей о рождении маленького братца, которого назвали Гришей и который, как и она, был крестником адмирала. Теперь Николай Владимирович писал, что с нетерпением ждет ее, и сердце молодой девушки усиленно билось при мысли, что она скоро опять увидит Петербург и… князя Угарина. Как-то он поживает? Ни отец ее, ни адмирал ни разу не упомянули о нем в своих письмах. Может быть, он уже женился? Эта мысль заставляла ее испытывать какое-то болезненное чувство, в котором она не могла отдать себе отчета. То ей хотелось сейчас же ехать домой, то она желала навсегда остаться здесь, так как мачеха внушала ей сильную антипатию. Здесь она любила всех и все платили ей взаимностью, она была всеобщей любимицей и ученицей и, сама того не замечая, сделалась маленькой ученой. Дедушка дал ей серьезные знания. Эвелина внушила любовь к литературе и изящным искусствам. Что же касается дяди Ивара, ее лучшего друга, то он с любовью отца поощрял ее талант к живописи, так что, когда на последние Рождественские праздники Тамара подарила ему написанный ею портрет Малхуса, художник обнял ее и с глубоким волнением сказал:
— Мне больше нечему учить тебя, дорогое дитя! Техника этого портрета и жизненность, какую ты сумела придать этому слепому лицу, свидетельствуют, что Бог одарил тебя той тонкой наблюдательностью, которая создает великих артистов. Продолжай работать, и ты достигнешь высших ступеней искусства!
— Да, мой друг, продолжай заниматься искусством и наукой. Они поставят тебя выше общества и его банальных светских развлечений, — прибавил старик-профессор. — Поверь мне, люди, предающиеся бездействию, разрушают гармонию души. Только вдали от них можно найти мир и счастье. Искусство и знание откроют тебе двери в царство мысли, где ни зависть, ни измена, ни клевета не в состоянии будут коснуться и оскорбить тебя.
Наступило последнее лето, которое Тамара должна была провести со своими друзьями. Вследствие различных соображений ее отъезд был отсрочен на три месяца, и только в конце августа молодая девушка должна была уехать в Петербург.
Близость предстоящей разлуки огорчала все семейство, все старались как можно больше быть вместе.
Однажды вечером госпожа Эриксон и Тамара сидели одни на террасе, со всех сторон увитой диким виноградом. Эвелина была занята каким-то женским рукодельем, а молодая девушка читала ей вслух письмо своей мачехи, в котором та только и писала о балах, спектаклях и вечерах, в которых будет участвовать Тамара, так как отец решил с блеском ввести ее в свет и, если будет возможно, выдать замуж. По прочтении этого письма Тамара начала строить бесконечные планы на будущее. Эвелина с улыбкой выслушала ее и затем заметила:
— Конечно, дитя мое, я от всей души желаю, чтобы ни одно облачко не омрачило твоего будущего счастья, но по опыту знаю, как опасно слишком многого ожидать от жизни! На этом свете все так непрочно, встречается такая масса разочарований, что только одна непоколебимая вера в Провидение может поддержать нас и сохранить нам спокойствие души. Но насколько сильна будет твоя вера и хватит ли у тебя твердости бороться с искушениями, покажет, конечно, будущее!
— Без сомнения, я твердо верю в Бога, да и может ли быть иначе после всего того, что мы читали и изучали о бессмертии и загробной жизни. Но почему, тетя, ты думаешь, что я неизбежно подвергнусь искушениям?
— Потому, что это неизбежно в тех условиях, в которых ты будешь жить. Чтобы не подвергаться этому, надо жить вдали от людей и стать выше многих и многих слабостей!
— Но, тетя, разве, находясь под опекой отца, я не буду защищена от людской злобы? Наше состояние обеспечивает мне независимую будущность, а когда я выйду замуж (она покраснела), я постараюсь создать в своем доме такое же согласие и любовь, какие царствуют вокруг тебя и дяди Ивара.
— Повторяю, мой друг: я надеюсь, что твое будущее будет счастливо, однако благоразумие побуждает меня напомнить тебе, что не следует ни на что рассчитывать, а менее всего — на человеческую жизнь. Все мы не более как прах, и никто не знает момента, когда он исчезнет из этого мира, чтобы перейти в другой, скрытый от нас непроницаемой завесой. Мы можем быть взяты отсюда, когда менее всего этого ожидаем, и никакая любовь в мире не в состоянии удержать нас здесь. Что же касается богатства, то это еще более эфемерная вещь, и в жизни следует рассчитывать на себя, но никак не на него.
Тамара побледнела. Ей казалось, что будущее подернулось черной дымкой и что ее стремления к радостям жизни натолкнулись на неизбежный закон разрушения, закон этого непобедимого гиганта — времени, которое все поглощает. Ей внезапно вспомнилась своя собственная жизнь: как быстро она пролетела! Не вчера ли, еще маленькой девочкой, она играла со своей матерью? А между тем вот уже девять лет, как та умерла! А сколько других исчезли и ушли в иной, неизвестный мир, куда и она сама двигалась с поражающей быстротой! Неумолимое время в своем неудержимом беге будет постепенно отнимать у нее любимых людей, молодость, красоту, пока, наконец, состарившаяся, покрытая морщинами и, может быть, одинокая она сама не сойдет в мрачную могилу… Дрожь пробежала по телу молодой девушки, и на глазах ее блеснули слезы.
Госпожа Эриксон внимательно наблюдала за выразительным лицом девушки и нежно взяла ее за руку.
— Неужели в тебе так мало мужества, Тамара, что простой, лишенный иллюзий взгляд на жизнь заставляет тебя дрожать? Смерти ты не пугайся. Если же я и напомнила тебе о разрушении физического тела, то сделала это вовсе не с целью заставить тебя бояться естественного закона природы, непреложного и необходимого, как и все, что создано нашим Предвечным Отцом. Смерть есть не что иное, как переход нашего бессмертного ‘я’ в новую фазу существования. Любовь переживает мрак могилы и продолжает связывать нас с теми, кто исчез, но по-прежнему находится вблизи нас. Представь себе, что мы все собрались в темной комнате. Не видя никого, ты можешь подумать, что нас нет, но зажигается свет — и ты нас видишь. То же самое бывает и с нашей душой: пробуждаясь, она снова находит тех, кого любила. Но пойдем дальше. Ничего из того, что кажется нам самым ничтожным, не уничтожается, раз оно связано с нами искренним чувством, так как в любви заключается божественная сила, которая одинаково распространяется на все, что любят. Так, например, твоя привязанность к Бижу (она указала на любимую собачку Тамары) образует между тобой и ею такую же неразрывную и вечную связь, какая существует между мной и тобой, только Бижу является существом, стоящим на низшей ступени лестницы совершенства.
— Я тебя понимаю, тетя, и знаю, что все эти прекрасные и утешительные теории подтверждены фактами. Но чтобы окончательно убедиться, нужно все это видеть самой. О, если б мама явилась мне и сказала: ‘Я живу, я охраняю тебя!.. О, тогда, конечно, смерть перестала бы ужасать меня, но… — молодая девушка внезапно умолкла.
— Кто знает? Может быть, Господь, по милосердию своему, и дарует тебе это доказательство нашей загробной жизни? — ответила Эвелина с пылающим взором. — Знай, дитя мое, что среди нас живет одно из тех избранных существ, которые часто служат посредниками между нами и нашими дорогими умершими. Малхус — очень сильный медиум. Помнишь наши вечерние собрания, которые так интересовали тебя и на которые я обещала взять тебя с собой, прежде чем мы расстанемся, — это были спиритические сеансы.
— А теперь ты возьмешь меня с собой? — спросила взволнованная Тамара.
— Да, мой друг. Настал момент ввести тебя в храм истины и фактами подтвердить теории. Это даст тебе силы и поддержит тебя в борьбе с искушениями света, среди которых ты будешь с этого времени жить.
Два дня спустя после вечернего чая, небольшое общество, состоящее из госпожи Эриксон, ее мужа, старого профессора и Тамары, собралось в одной из комнат дома. Молодая девушка с живейшим интересом наблюдала за слепым, который скоро погрузился в глубокий сон. Малхус велел уменьшить огонь и указал, каким образом должны разместиться присутствующие.
— Разве ты меня видишь, Малхус?.. И видишь все, что вокруг меня? — с любопытством спросила Тамара.
— О, разумеется, я вижу тебя: ты очень красива, Тамара, и замечательно похожа на свою мать, — ответил, улыбаясь, Малхус.
Затем он подробно описал костюм молодой девушки, цвет ее платья и волос, а также медальон, украшавший ее шею.
— В настоящую минуту я не слеп, — прибавил он, — так как только мои земные глаза лишены возможности видеть свет, но тем яснее мое духовное зрение.
Последовавшие затем явления не оставили в Тамаре никакого сомнения насчет присутствия и действий разумной силы, совершенно независимой от присутствовавших, и возможность общения с покойной матерью наполнила ее сердце неизъяснимой радостью.
Некоторое время спустя молодой медиум объявил, что мать Тамары желает явиться своей дочери. В назначенный вечер погасили огонь и откатили кресло Малхуса за драпировку, отделявшую небольшую часть комнаты. Водворилось глубокое молчание. С замирающим от страха и надежды сердцем Тамара не сводила глаз с драпировки, за которой слышалось тяжелое дыхание впавшего в транс медиума. Ей уже казалось, что прошла целая вечность, когда вдруг послышался легкий треск, и по драпировке начали скользить светящиеся фосфорическим светом пятна, то исчезая в складках, то группируясь в одну общую массу.
Через минуту драпировка поднялась и показалась воздушная фигура, закутанная во что-то белое. Яркий свет распространялся вокруг этого видения, освещая не только его улыбающееся лицо, но и фигуру Малхуса, полулежавшего в кресле.
— Тамара! — донесся как бы издалека тихий и нежный голос.
Воздушная и прозрачная рука видения сделала молодой девушке знак приблизиться. Тамара, дрожа, встала со своего места и опустилась на колени перед той, которую не могла не узнать: это была действительно ее обожаемая мать, которую она видела последний раз в гробу. Но тогда, бледная и холодная, она оставалась нечувствительна к ее слезам и к ее отчаянию, теперь же она явилась живая и прекрасная и с любовью смотрела на нее.
— Я живу, я люблю и охраняю тебя! — раздались такие же слабые звуки, в которых Тамара с трепещущим сердцем узнала хорошо знакомый ей голос.
Сияющее видение наклонилось к ней, окружив ее своим фосфорическим светом, теплое, ароматное веяние коснулось ее лба и затем вся комната опять погрузилась во мрак. Но какая-то вещь осталась в руках молодой девушки, когда зажгли свечи, эта вещь оказалась белой розой — чудесным цветком, который материнская любовь принесла из небесного пространства для своей дочери, осужденной еще жить на земле.
Этот случай произвел глубокое впечатление на Тамару. Убеждение, что мать охраняет ее, успокоило душу молодой девушки и наполнило ее счастьем. Воспоминание о покойной с новой силой ожило в ее душе, и Тамара с жадностью искала все, что так или иначе касалось ее матери. С этого времени она каждый вечер подолгу смотрела на портрет, подаренный ей отцом при выходе ее из пансиона. Под влиянием этого чувства молодая девушка избрала целью своих прогулок одно место, интересовавшее ее и раньше, но до сих пор редко посещаемое ею.
В одном часе ходьбы от дачи Эриксонов находился небольшой лес, который соприкасался с парком, обнесенным железной решеткой. Вдали, сквозь зелень, виднелись остроконечные крыши и башенки замка, выстроенного в готическом стиле. Это прекрасное здание казалось совершенно необитаемым. Никогда ни в дубовой аллее, ни в парке не видно было ни одной живой души, даже маленький лесок посещался исключительно крестьянами. Эвелина Эриксон очень любила это место и часто приходила сюда с детьми за ягодами и грибами. Однажды Тамара спросила ее, кому принадлежит этот замок.
— Олафу Кадерстедту, — ответила та лаконично.
Несмотря на интерес, возбужденный в молодой девушке этим именем, разговор оборвался и никогда уже более не возобновлялся.
Олаф Кадерстедт — это имя того самого молодого человека, которому изменила ее мать, чтобы выйти замуж за Ардатова. Тамара знала это, хотя причины такого поступка были ей неизвестны. Она знала также, что последнее время своей жизни покойная Ардатова очень мучилась своим поступком. Разговор Тамары со своей матерью за два дня до смерти последней произвел глубокое впечатление на нее — в то время еще только одиннадцатилетнего ребенка. Умирающая приказала подать ей шкатулку, в которой лежали исписанная тетрадь, несколько писем и золотой медальон. Посмотрев в последний раз на эти вещи, она замкнула их обратно в шкатулку, а ключ отдала Тамаре.
— Ты еще ребенок, но твой ум развит не по годам, — сказала больная. — Я знаю, что ты поймешь и исполнишь мою последнюю волю. Спрячь эту шкатулку: в ней хранятся мой дневник и портрет человека, перед которым я глубоко виновата. Я не хочу, чтобы ты читала эти страницы, на которых я излила свое горе, но если ты когда-нибудь встретишь Олафа Кадерстедта, то передашь ему эту тетрадь. Он один может прочесть ее! Но пойми хорошенько: ты не должна искать встречи с ним и если услышишь о его смерти, сожги все это. Ты передашь ее, только если вас сведет случай: это будет значить, что Господу угодно, чтобы Олаф узнал, как я была наказана за свой грех!
Заливаясь слезами, Тамара обещала исполнить волю умирающей и сдержала свое слово. Подобно всем детям, которых разрыв родителей ставит в ложное и неловкое положение, она очень рано развилась, и никто, даже Эвелина, не подозревал о поручении, данном ей матерью. Тем не менее, не возбуждая ничьего внимания, молодая девушка навела справки и узнала, что господин Кадерстедт уже много лет живет за границей.
С течением времени воспоминание об этом случае несколько изгладилось, но видение матери с новой силой пробудило его в душе Тамары. Она стала часто посещать этот лесок. Пока ее спутники — два младших сына Эвелины — собирали растения для своего гербария, молодая девушка, лежа на траве, размышляла о трагедии, разыгравшейся в сердце ее матери, и с любопытством смотрела на замок, где, без сомнения, та жила.
За восемь дней до своего отъезда Тамара пришла сюда опять, чтобы последний раз погулять в этом лесу и еще раз взглянуть на интересовавший ее замок. Пока Гаральд и Клас собирали грибы, она села на ствол упавшего дерева и задумалась, как вдруг сухой кашель привлек ее внимание. Оглядевшись кругом, она увидела худого, сгорбившегося старика, медленно подвигавшегося вперед, опираясь на трость.
Незнакомец, казалось, весь погружен был в свои мысли, так как прошел мимо молодой девушки, даже не заметив ее. Охваченный новым приступом кашля, он вытащил носовой платок и вытер губы. В эту минуту Тамара увидела, как какая-то блестящая вещица выпала из его кармана, старик же, ничего не замечая, продолжал свой путь. Оставив рабочую корзинку, Тамара подняла упавшую вещь, оказавшуюся серебряным портсигаром, и в одну минуту догнала незнакомца.
— Вот, сударь, портсигар, который вы сейчас выронили, — сказала она, подавая ему свою находку.
Старик поднял голову и протянул руку, бормоча какую-то благодарность. Но едва его взгляд упал на лицо молодой девушки, он попятился назад и, шатаясь, прислонился к дереву. Задыхающимся голосом старик прошептал:
— Свангильда!
Тамара с удивлением смотрела на незнакомца, не понимая его волнения. Но при имени ‘Свангильда’ странное подозрение мелькнуло в ее уме.
— Свангильда — это имя моей покойной матери, Ардатовой, — сказала она.
— Ее мать!.. Да, так все и должно быть. Итак, она умерла!.. — пробормотал старик, опустив голову. — Умерла! — повторил он. — Все кончено: с мертвыми не считаются. Но как ваше имя? — спросил он, быстро схватив за руку молодую девушку.
— Я — Тамара Ардатова. А вы, вероятно, Олаф Кадерстедт? — ответила она с легким колебанием.
— Да, это мое имя.
— Значит, это о вас говорила мне мать перед своей кончиной и…
— Перед смертью она говорила обо мне? — перебил старик, причем глаза его вспыхнули мрачным огнем. — Была ли она счастлива?.. Впрочем, что я говорю! Разве может знать дочь, дал ли отец счастье ее матери.
— Моя мать не была счастлива, — сказала Тамара, понижая голос, — перед смертью она передала мне свой дневник и медальон со словами: ‘Если ты когда-нибудь встретишь Олафа Кадерстедта, то отдай ему эти вещи, но нарочно не ищи его. Если вас сведет случай, то это будет значить, что Господу угодно, чтобы человек, перед которым я так виновата, прочел мою исповедь и узнал, как жестоко я была наказана за свою измену’.
Старик слушал, тяжело дыша. После минутного молчания он сказал:
— Благодарю вас, милое дитя, за все то, что вы мне сказали! С нетерпением жду посылки той, которая была и счастьем, и несчастьем всей моей жизни. Навестите меня: я живу вон в том небольшом замке. Но сами вы где живете? Что делаете в Швеции?
— Я живу у профессора Ивара Эриксона. По желанию моей покойной матери я провела четыре года в семействе тети Эвелины.
— А! У Эвелины Эриксон! Уже около двадцати пяти лет я не видал ее! Но все равно: кланяйтесь ей от меня и навестите меня поскорей. Хотите, я завтра пришлю за вами экипаж?
— О, нет! Благодарю вас! Я очень люблю гулять, и если вам угодно, то завтра же приду к вам.
В сильном волнении Тамара вернулась домой, и ее рассказ о неожиданной встрече не менее взволновал и Эвелину, но она решительно отказалась исполнить просьбу молодой девушки сопровождать ее в замок.
— Я не знала, что Кадерстедт вернулся домой. Мой вид возбудит в нем слишком много грустных воспоминаний, чтобы я решилась идти к нему. Возьми в провожатые Гаральда или Адольфа и отнеси ему то, что поручила тебе твоя мать. Бедный Олаф! Как много страдал он за свою искреннюю и верную любовь! Но оставим эти грустные воспоминания.
На следующее утро, прежде чем отправиться в замок, Тамара достала шкатулочку и отперла ее. Молодая девушка не тронула ни тетради, ни писем, но открыла медальон и долго рассматривала миниатюру, изображавшую белокурого молодого человека с энергичным взглядом, благородным и симпатичным лицом, в котором трудно было узнать сгорбленного и дряхлого старика, встреченного ею накануне. Только одни проницательные и полные огня глаза оставались все те же.
В грустном настроении Тамара и ее молодой спутник пришли в замок и были встречены старым седым слугой — камердинер в продолжение сорока лет служил своему господину и отлично помнил его прекрасную невесту. Он вежливо попросил молодых посетителей следовать за собой и повел их через целую анфиладу комнат в кабинет своего хозяина. Тамара с любопытством рассматривала строгую роскошь и местами странное убранство комнат, через которые проходила. В них в живописном беспорядке располагались редкости всевозможных стран. Чудные фарфор и бронза Китая и Японии стояли рядом с грубыми идолами Индии. Роскошная восточная материя, драпировавшая стены, служила фоном для интересных древностей Египта и Греции, а на целом ряде столов, как в каком-нибудь музее, были расставлены модели кораблей всевозможных размеров, начиная от больших трехмачтовых и кончая изящной яхтой и тяжелым каботажным судном. Последняя коллекция менее всего удивила Тамару. Она знала, что Кадерстедт, один из самых богатых арматоров Гетеборга, владел целой флотилией торговых кораблей, которые бороздили все океаны и моря нашей планеты, прежде чем он бросил все дела. Но маленький Гаральд, страстно любивший море, был просто очарован и с трудом мог оторваться от них. Наконец старый слуга ввел их в обширный кабинет, убранный в готическом стиле. Стены были покрыты рельефной резьбой по дереву, на полках стояла масса книг и манускриптов, а высокие окна с разноцветными стеклами придавали всей комнате вид монастырской библиотеки. Это сходство еще более увеличивали стулья с высокими спинками и тяжелые портьеры. У открытого окна, уставленного цветами, сидел Олаф Кадерстедт с журналом в руках. При входе гостей улыбка осветила его бледное лицо.
— Здравствуйте, мои друзья, будьте здесь желанными гостями! — сказал он сердечным тоном. — Нет надобности представлять мне сына Эвелины Эриксон — он вылитый портрет ее.
Старик ласково положил свою руку на белокурую головку мальчика. Затем, обернувшись к старому слуге, он прибавил с волнением:
— Взгляни-ка, Юстин, это ведь ее дочь… дочь Свангильды!
— О, сударь! Мне показалось, что это сама госпожа Свангильда! Только та была как будто выше ростом.
— Это правда, и волосы у той были светлее, но все эти детали теряются в общем сходстве… А теперь, мой старый Юстин, скажи-ка госпоже Берглунд, чтобы она распорядилась завтраком.
Когда шоколад был выпит, Олаф Кадерстедт приказал Юстину показать Гаральду все достопримечательности замка, а сам увел Тамару в свой кабинет.
— Теперь, дорогое дитя, поговорим с вами, — сказал он, заставляя молодую девушку сесть в кресло против себя.
— Прежде всего позвольте мне исполнить поручение матери, — сказала Тамара, подавая ему шкатулочку.
Дрожащею рукой Олаф открыл ее. С каким-то благоговением он вынул исписанную тетрадь и вместе с прочими вещами замкнул в старинное резное бюро. Затем, сев на свое место, он погрузился в глубокое раздумье, прервать которое Тамара не осмеливалась.
После продолжительного молчания Кадерстедт вдруг выпрямился и, схватив руку молодой девушки, крепко пожал ее.
— Благодарю вас, дорогое дитя, за тот луч света, которым ваш приход осветил мои последние дни! Теперь я примирился с прошлым, и ваш чистый образ уничтожил преграду, до сих пор стоявшую между мной и любимой женщиной. Говорите же мне о вашей матери, о ее последних днях, а также о вашем отце. Очень ли он грустит о потере этой несравненной женщины?
Тамара в замешательстве опустила голову, и грустное выражение появилось на ее красивом лице.
— Конечно, он очень жалеет маму, но теперь он женат на другой.
— Женат?.. На ком? — спросил Олаф, сдвигая брови.
— На одной французской актрисе, Люси Морен. От нее у него есть дети: мой брат и моя сестра.
Выражение гнева и презрения исказило лицо Кадерстедта.
— Негодяй! Так ты только для того отнял ее у меня, чтобы принести в жертву какой-то комедиантке! — прошептал он, забывая о присутствии молодой девушки и снова погружаясь в глубокое молчание. Тамара со страхом следила за выразительным лицом старика, на котором отражались все его душевные муки. Наконец, Кадерстедт вздрогнул, провел рукой по лбу и, желая, вероятно, дать другое направление разговору, указал на прекрасный олеандр, стоявший на окне.
— Взгляните, Тамара, на это цветущее деревце! Это отпрыск того самого олеандра, который я и ваша мать посадили в день нашего обручения.
— Сорвите мне один цветок. Я отвезу его на могилу моей матери как видимый знак вашего прощения, — вскричала с живостью молодая девушка.
— В таком случае я дам вам все растение и попрошу вас посадить его на могиле моей дорогой Свангильды. Это будет знаком моего прощения и любви.
С этими словами он наклонился и прижал к губам один из цветков, причем Тамара заметила, как слеза скатилась на зеленые листья олеандра. Мало-помалу старик успокоился и в дружеской беседе расспросил молодую девушку о ее прошлой жизни, о планах на будущее, а также о матери и подробностях кончины последней. Когда настало время расстаться, Кадерстедт привлек к себе дочь изменившей ему невесты и запечатлел на ее лбу поцелуй.
— Не обижайся на эту отеческую ласку, дорогое дитя — вестница мира и прощения, — сказал он с волнением. — Да защитит Небо твою чудную головку и твое чистое сердце от всякого несчастья и разочарования! Но если тебе когда-нибудь понадобится помощь преданного друга, то вспомни обо мне и смотри на меня, как на твоего близкого родственника.
К вечеру этого же дня садовник принес обещанное растение, уже тщательно упакованное для дальнего пути. Тамара дала себе слово внимательно следить за ним в дороге и в то же время решилась ничего не говорить отцу о встрече с Олафом, чтобы не возбуждать в нем тяжелых воспоминаний.
Следующие дни все целиком были заняты приготовлениями к путешествию, которое несколько ускорила телеграмма ее отца, слегка изменявшая первоначальные планы. Ардатов извещал, что очень важное дело мешает ему лично приехать за дочерью, но что по его просьбе одна русская дама, тоже ехавшая в Петербург, согласилась взять ее под свое покровительство.
Молодая девушка была очень недовольна и грустна. Путешествие в обществе этой незнакомой дамы было для нее в высшей степени неприятно, а разлука с семейством, к которому она так привязалась, наполняла печалью ее сердце. Скоро Фанни, ее верная камеристка, будет единственным существом, с которым ей можно будет вспоминать своих далеких друзей и поговорить на шведском языке, сделавшемся для нее таким же близким, как и ее родной. Эта Фанни, ровесница Тамары, была дочерью скромной портнихи, работавшей на госпожу Эриксон. Смерть отца-гравера, последовавшая после продолжительной болезни, разорила это многочисленное семейство. Чрезмерные расходы, вызванные болезнью мужа, повлекли за собой долги, и несчастная вдова готова уже была продать свое последнее имущество, когда к ней на помощь явилась Тамара.
Получая много денег от отца, молодая девушка великодушно помогла этому бедному семейству, о несчастьях которого она узнала от Эвелины. Она уплатила все их долги, приняла на себя заботы об образовании двух мальчиков, а старшую дочь, Фанни, оставила при себе в качестве камеристки. Испытывая чувство благодарности, последняя всей душой привязалась к Тамаре и считала за большое счастье, что может следовать за своей благодетельницей.
В самый день отъезда, когда Тамара еще одевалась, к ней в комнату вошла Эвелина и, отослав Фанни, усадила свою воспитанницу рядом с собой на диване.
— Я пришла, — сказала она, — звать тебя к завтраку. Но, прежде чем идти в столовую, мне хотелось бы, дорогая моя, сказать тебе несколько слов. Мы расстаемся с тобой надолго, может быть, на целые годы, а свет, в который ты готовишься вступить, так не похож на нашу тихую и уединенную жизнь, что первое соприкосновение с ним будет пробным камнем для твоего характера. В этом блестящем, но развращенном обществе ты ежедневно будешь наталкиваться на эгоизм и измену. Блестящее положение, громкие титулы и светская любезность маскируют вначале пустоту сердца и бедность ума, но при ближайшем знакомстве, при первом же столкновении интересов обнаруживается во всей своей наготе вся сухость души, весь эгоизм этих людей, ненасытных в погоне за земными благами.
— Но, может быть, я буду настолько счастлива, что не встречусь с такими людьми. Ведь всюду же есть честные и добрые люди? — сказала Тамара дрожащим голосом, со слезами на глазах.
Эвелина нежно прижала ее к своему сердцу.
— От души желаю, но не надеюсь на это, дитя мое!
Рассеянная жизнь большого света и паркет гостиных слишком благодарная почва для кокетства, мелочной зависти и тщеславия. Как же в подобных условиях не развиться дурным страстям? Циничные и пустые мужчины ищут исключительно наслаждений и материальных выгод. Порочные и развращенные женщины только и грезят бриллиантами и победами. Чтобы составить себе более блестящую партию, чтобы отбить поклонника у соперницы, они забывают свою честь и внутреннее достоинство, для них перестает существовать благородство и дружба. Впрочем, тебя не должна пугать эта грустная картина! Жизнь есть борьба, которую каждому из нас приходится выдерживать, и ты должна менее чем кто-нибудь другой бояться ее. По мере наших сил мы приготовили тебя к этой борьбе. Твои знания и твой прекрасный талант ставят тебя вне случайностей богатства. Если тебя постигнет какое-нибудь несчастье, то ты всегда будешь в состоянии сама себя содержать. Твоя любовь к наукам, к серьезному чтению и к труду делает тебя независимой от общества, если оно отвернется от тебя. С такими союзниками ты никогда не будешь одинока! Наконец, чувство добра, которое мы старались тебе внушить, и знакомство с духовным миром должны дать тебе силы бороться со злом, если оно когда-нибудь коснется твоего сердца. Пусть чувство долга, которое подсказывает нам наша совесть, всегда руководит твоими поступками: этот неподкупный страж всегда укажет тебе настоящую дорогу. Еще одно слово, мой друг: старайся как можно тщательнее сохранять свое женское достоинство. Оно должно быть для тебя дороже всяких расчетов и блестящих положений, даже дороже любви, так как без него любовь ведет к падению. Избегай дурных книг этой современной литературы, которая под предлогом натурализма разрушает основы общества, уничтожает стыдливость, деликатность души и низводит человека на уровень животного. Итак, будь сильна в этой неизбежной борьбе! Жизнь среди людей очень тяжела, но тем славнее победа, и я надеюсь, что при нашей встрече я найду в тебе такое же чистое сердце, как и теперь, и буду в состоянии сказать твоей матери, что я честно исполнила свой долг.
Вся в слезах, Тамара бросилась на шею госпожи Эриксон.
— Клянусь тебе, тетя Эвелина, что я всегда буду помнить твои уроки и тот пример, который подавала мне ты и твои домашние. Какова бы ни была будущность, которую готовит мне Господь, я всегда останусь честной и исполню свой долг.
Долгий поцелуй скрепил это обещание. Затем обе они прошли в столовую, где уже собралось все семейство, чтобы проститься со своей любимицей. Сердце Тамары готово было разорваться на части. При расставании с этим честным и любящим семейством, с которым ее связывали тысячи невидимых нитей, ей казалось, что она покидает тихую и верную гавань, чтобы идти навстречу неизвестному будущему, может быть, полному ужасных бурь.
III
Путешествие рассеяло грустные мысли молодой девушки. Вернувшись в родительский дом, всегда кипевший таким оживлением, она стала по-прежнему весела и беззаботна, и ей казалось, что она только вчера вышла из пансиона. Дома ее встретили с распростертыми объятиями. Мачеха была все так же красива, весела и любила наряжаться, но отец, на взгляд Тамары, очень изменился. Он постарел, глубокие морщины легли на лбу, и какое-то тайное беспокойство и внутреннее раздражение сменили его обычную добродушную веселость.
Первый день Тамара провела исключительно в кругу своего семейства. Один только адмирал явился к вечернему чаю с громадной бонбоньеркой. Все были очень веселы и оживленно болтали.
— Итак, этой зимой Тамара будет много выезжать в свет! Следует подумать о том, как ее пристроить, не правда ли, Николай Владимирович? — заметил, смеясь, адмирал.
— Конечно! Тамара уже совсем невеста!.. Дорогая Люси, займись-ка ты туалетом нашей путешественницы.
— Непременно! Завтра же я свезу ее к своей портнихе. Там мы закажем ей все, что нужно, — с живостью ответила Ардатова.
— Папа!.. Крестный!.. Неужели же мое присутствие так неприятно вам, что вы спешите как можно скорей отделаться от меня? Не успела я приехать, а вы уже хлопочете о моем замужестве! — вскричала, вспыхнув, Тамара.
— Ты ничего в этом не понимаешь, малютка! Чем больше отец любит свою дочь, тем скорее он желает от нее отделаться, — возразил Сергей Иванович, угощая ее конфетами из бонбоньерки.
Со следующего дня для Тамары началась совершенно новая жизнь. Езда по магазинам, визиты баронессе Рабен и другим семействам, уже вернувшимся в столицу, и поездки за город — все это занимало целые дни, с утра до ночи. Тамара чувствовала себя охваченной каким-то вихрем, но, тем не менее, она не позабыла съездить в сопровождении Фанни на кладбище и посадить на могиле матери растение, присланное человеком, который из любви к Свангильде всю жизнь оставался одиноким. В одну из поездок в Гостиный Двор Тамара случайно встретила свою прежнюю подругу Надю, очень обрадовавшуюся этой встрече. Она взяла с Тамары слово, что та завтра же приедет к ней, где увидит Катю и Наташу. Свидание с подругами несколько разочаровало молодую девушку. Она нашла всех их сильно изменившимися и не видела больше между ними и собой той внутренней связи, которая прежде соединяла их. Кулибина очень похорошела. Она отличалась свежестью лица и роскошным бюстом, но манеры ее были слишком резки и вызывающе кокетливы. В этом с ней соперничала Мигусова. Как и прежде, она говорила очень громко и была занята исключительно балами и победами, но только очень похудела и поблекла, отчего еще резче выделялись неправильность и грубость черт ее лица. Что же касается Наташи, то она была очень не в духе вследствие язвительного намека Кати на какого-то господина, вернувшегося из Крыма женатым. Очевидно, она далеко не так философски, как Катя Мигусова, относилась к тому обстоятельству, что ей до сих пор еще не удалось выйти замуж.
Разговор вертелся около лиц, совершенно не знакомых Тамаре, и был полон непонятных ей намеков. Скука начала одолевать молодую девушку. К тому же она не выносила табачного дыма, которым была полна комната, так как все ее подруги очень много курили. Вдруг фамилия ‘Пфауенберг’, произнесенная Катей, возбудила ее внимание. Об офицере, носящем такую фамилию, она слышала уже от баронессы Рабен, причем та сообщила ей, что он спирит и, кроме того, весьма сильный медиум, но только тщательно скрывает это обстоятельство, опасаясь, как бы оно не повредило ему на службе, так как на спиритизм и теперь косо смотрят в высшем свете.
— Он только изредка дает сеансы мне и некоторым очень близким особам, причем к нему является его дух-покровитель, Калхас, — прибавила с энтузиазмом пожилая дама.
— Калхас!.. Что за странное имя! Это, вероятно, какой-нибудь псевдоним? — спросила молодая девушка.
— Вовсе нет, это дух великого жреца, о котором упоминает Гомер. Это видно по его возвышенным и мудрым сообщениям. Он сделал поразительные разоблачения прошлого Пфауенберга и, между прочим, открыл ему, что в нем живет душа Париса… Не смейтесь, маленькая безумица! Раз мы верим в возможность воплощения души, то отчего ему не быть этим троянским принцем, так воспетым поэзией?
Фамилия Пфауенберга напомнила Тамаре этот разговор, и она стала внимательно прислушиваться к беседе своих подруг. Речь шла о богатой невесте, дочери одного банкира, на которую имел виды этот офицер. Расходились только во мнениях относительно возможного успеха этого ухаживания, причем Кулибина с каким-то злорадством утверждала, что Пфауенберг не задумается бросить свой предмет любви, если только ему представится более выгодная партия.
Две недели спустя после возвращения Тамары из Швеции начались приемы в их доме. — ‘В этот четверг хотя и мало гостей соберется у нас, но все-таки ты позаботься о своем туалете’, — сказала ей как-то мачеха. Но и без этого предупреждения Тамара тщательно занялась своим костюмом, так как какое-то внутреннее чувство говорило ей, что на этот вечер приедет князь Угарин, тем более, что адмирал сообщил о его возвращении из-за границы.
Вечером действительно собралось немного гостей, но между ними были князь Арсений Борисович и Пфауенберг. Угарин, как и четыре года тому назад, почти не обратил внимания на молодую девушку. Обменявшись с ней из вежливости несколькими общими фразами, он подошел к Ардатовой и стал с ней оживленно о чем-то беседовать. Тамара с любопытством разглядывала красивое лицо героя своих девичьих грез. Она нашла, что он похудел и побледнел. На всей его фигуре лежал какой-то отпечаток утомления и скуки. Пораженная внезапною мыслью, она опустила глаза на его руку, которой тот небрежно играл своей часовой цепочкой, на ней сверкал крупный бриллиант, но простого, гладкого золотого кольца не было. Итак, князь не был еще женат. Это открытие наполнило тайной радостью сердце молодой девушки.
После чая, когда большинство гостей разместилось за карточными столами, приехал Пфауенберг. При виде этого офицера небольшого роста, с тщательно завитыми белокурыми волосами и с лицом, дышавшим полнейшим самодовольством, Тамара едва могла сдержать смех. Она вспомнила свой разговор с баронессой Рабен и сейчас же угадала в нем воплотившегося Париса. Но когда их представили друг другу и она обменялась с ним несколькими фразами, какое-то неприятное чувство, очень близкое к отвращению, охватило молодую девушку. Она инстинктивно чувствовала, что под лицемерной маской этот человек скрывал сухую и эгоистичную душу.
С этого дня время для Тамары летело с поразительной быстротой. Столица начала мало-помалу оживляться. Хотя больших балов еще не давали, но маленькие собрания были часты и театры гостеприимно открыли свои двери. Тамара была увлечена этим вихрем удовольствий, а частые визиты Угарина доставляли ей неизъяснимое наслаждение.
Первый большой бал, на котором должна была появиться Тамара, объявлен был в середине октября. Его давала жена одного сенатора, желая блестяще отпраздновать годовщину своей серебряной свадьбы.
За два дня до этого пышного торжества Угарин сидел вечером у Ардатовых. Разговор, естественно, вращался около предстоящего бала, поглощавшего теперь все внимание молодой девушки.
— Не осталось ли у вас какого-нибудь свободного танца на мою долю? — спросил любезно князь Тамару.
— О, разумеется! Все свободны, за исключением одного вальса и одной кадрили, на которые пригласил меня Тарусов, — отвечала та, краснея от удовольствия.
— Когда же это Тарусов успел пригласить тебя? — заметила Ардатова.
— Вчера, когда он был здесь со своей тетушкой. Пока ты беседовала с Надеждой Павловной, мы разговорились о бале, и он пригласил меня.
Тарусов, о котором шла речь, был молодой гвардейский офицер, явно интересовавшийся Тамарой.
— В данном случае я не могу уступить ему и прошу вас оставить за мной три танца, — сказал Угарин, окидывая сверкающим взглядом молодую девушку и любуясь ее оживленным и радостным видом.
Люси Ардатова пригласила князя прийти к ним обедать в день бала.
— Адмирал тоже будет у нас, — прибавила она, улыбаясь. — Вы можете сыграть с ним партию в шахматы, пока мы займемся своим туалетом, а потом все вместе отправимся к Платоновым.
Угарин принял приглашение Ардатовой, к великому удовольствию молодой девушки, не терявшей надежды покорить сердце этого блестящего офицера, с первого же взгляда произведшего на нее такое сильное впечатление.
Тамара любовалась в зеркало на свою изящную фигуру, пока Фанни при помощи другой камеристки заканчивала одевать ее. На молодой девушке было воздушное платье из розового газа, отделанное зелеными ветками, перемешанными с белыми цветами жасмина, букет таких же цветов украшал ее роскошные темные волосы.
Как только последняя булавка была заколота, Тамара, схватив перчатки и веер, побежала в кабинет отца, чтобы показаться ему в своем бальном костюме. Николай Владимирович не выходил еще из уборной, но зато в кабинете она неожиданно застала адмирала и князя, которые предпочли здесь, а не в гостиной сыграть партию в шахматы.
Тамара сконфуженно остановилась на пороге, но радость ее была слишком велика, чтобы она могла долго поддаваться своему смущению.
— Взгляните на меня, крестный, удачно ли я выбрала себе костюм? — спросила она, быстро подходя к адмиралу.
Тот надел очки и осмотрел свою крестницу.
— Ты очень хороша, и я от души желаю, чтобы ты так же понравилась всем, как и мне, — сказал он, улыбаясь.
Князь тоже встал со своего места. Глаза его светились неподдельным восхищением при виде этого очаровательного ребенка — настоящего воплощения молодости и невинности, — поражавшего глаз гибкими и изящными формами, здоровым, свежим цветом лица и светлым, чистым взглядом.