ТОРЖЕСТВО ФИТЮЛЬКИ
ТОРЖЕСТВО ФИТЮЛЬКИ
<,1>,
II
вышел из кабинета с сыном, глаза последнего были красны, а Иван Яковлевич сверкал своими белыми зубами, хлопал сына по плечу и говорил:
III
IV
Торжество Фитюльки, Андреев Леонид Николаевич, Год: 1899
Время на прочтение: 44 минут(ы)
Л. Н. Андреев. Полное собрание сочинений и писем в двадцати трех томах
Том первый
М., ‘Наука’, 2007
(л. 1)
Всякому, кто пожелал бы изучать добродетель во всех ее проявлениях, следует избрать другой, более подходящий образец, нежели Фитюлька. Эта суровая и чопорная дама едва ли могла иметь что-нибудь общее с человеком, в1 жизненную программу которого алкоголь входил в таком неумеренном количестве, что даже сами стойкие законы физики чувствовали себя несколько смущенными: пусть природа не терпит пустоты, но нельзя же этот принцип доводить до крайности! В число тех добродетелей, которые всю жизнь враждовали с Фитюлькой, входили, в частности, добродетели семейные. Он носил высокое звание отца и супруга, но не сгибал под ним спину, как другие, а держался непринужденно и прямо, и если сваливался иногда, то отнюдь не потому, чтобы его сшибла с ног масса тяжелых обязанностей. С первых дней супружества он великодушно уступил жене эту сторону своих владений, и с бескорыстным и искренним восторгом созерцал, как жена рожала детей, мыла их и била, как она крикливо металась по всему дому, потом на минуту исчезала — и в результате крика и тишины2 на трехногом столе появлялся обед, в котором принимал посильное участие и Фитюлька. Те, кто считал его аспидом, глубоко, однако, ошибались: у него было доброе сердце, и когда крик жены его доходил до неистовства и единственный его наследник по мере слабых сил своих содействовал общему гвалту, он от души советовал ей успокоиться и предоставить все судьбе, которая, несомненно, устраивает все к лучшему. Несправедлив был также упрек в неблагодарности: Фитюлька понимал и высоко ценил заслуги жены в области внутреннего управления — но что мог он поделать с собою, если заботы о будущем были совершенно чужды его глубокому уму и если благожелательное созерцание он предпочитал какой бы то ни было деятельности. Отсюда не следует, однако, чтобы он злонамеренно уклонялся от труда. Нет — когда его запирали снаружи большим и надежным замком, отбирали у него шапку и сапоги и вывертывали ему все карманы, он был не прочь и потрудиться. Он охотно брал тогда подсунутую ему кисть, тихонько курлыкал песенку и разделывал дверь под дуб или под орех с таким поразительным совершенством, которое приводило в умиление его товарищей по малярному искусству. Он рисовал даже и купидонов, и они, с своими багровыми щечками и пухлыми ножками, смотрели со стены, как живые, и в их глазах светилось то же кроткое спокойствие и неиссякаемая благожелательность, как и в глазах любовавшегося ими человека, хотя он был не толст, а тощ, имел красный нос, а не щеки, и глазками обладал маленькими и веселыми, а не большими и задумчивыми. Жена не без основания утверждала, что если бы он не был таким пьяницею, он мог бы3 составить благосостояние семьи, поднявшись до создания шедевров по вывесочной части — по крайней мере, едва ли другой художник мог бы изобразить бутылку с таким проникновением в ее сущность и в таком гармоническом сочетании с жареным поросенком, как он. Фитюлька не отрицал этого — но был ли он виноват, если его забывали запереть? или оставляли в кармане двугривенный? или, наконец, погода благоприятствовала4 хождению босиком и уничтожала условную необходимость в сапогах? (л. 2) Одной из этих причин было достаточно для того, чтобы проститься с прекраснейшим из купидонов, если же они во всей своей подавляющей совокупности налегали на слабого человека, слабый человек благоразумно уклонялся5 от бесполезного протеста. Воля судьбы свершалась, и недоконченный купидон одним лишь глазом уныло созерцал пустую квартиру и ведерко с краскою, пока Фитюлька нарушал закон естества и пытался объять необъятное. И был ли он виноват перед людьми и собственною совестью, если, поднимаясь на крыльях алкоголя в беспредельную высь, он бросал оттуда на землю, где стоял за стойкою кабатчик, сперва жилетку, потом шапку, потом сапоги, если они6 находились при нем? Может быть, и был, но Фитюлька мало интересовался этим вопросом, и, во всяком случае, не пробовал малодушно уклониться от заслуженного возмездия. Бросив на землю последнее, что она соглашалась принять, Фитюлька расправлял крылья и парил, то7 подобно орлу,8 делая плавные круги, то стремительно прорезая пространство и незаметно долетая до дому.
Там ждала его жена, Елена Семеновна. Она слышала, как супруг ее спускался на землю и с размаху стукался о дверь. Она ждала. Дверь приоткрывалась и некоторое время стояла открытою, но никто не показывался в ее темном пространстве. Но она знала и ждала. В намерения Фитюльки вовсе не входило вылетать на середину комнаты, и он пламенно мечтал о том, чтобы пробраться вдоль стенки, но высокий порог разбивал все его планы и он9 оказывался именно на середине.
— Ты? — с злою ирониею спрашивала Елена Семеновна, засучивая рукава на коротеньких и толстых руках.
Фитюлька утвердительно кивал головою.
— Пойди сюда!
Фитюлька качал головой отрицательно, но в этом не было злой воли. Если бы он вообще мог идти, он уже давно пошел бы к кровати.
— Не хочешь?10 Так я к тебе пойду! — говорил Магомет и двигался к горе. Теперь ждал Фитюлька, и ждал недолго. Цепкие пальцы поднимались к его лицу и волосам, но потому ли, что Фитюлька, как и многие другие грешные люди, на практике расходился с теорией пользы и необходимости возмездия, он отдергивал голову назад и делал слабые жесты отрицания.
— Не хочешь? — с возрастающею ирониею спрашивала Елена Семеновна: она была низка ростом и потому нуждалась в согласии мужа на предстоящую операцию. Фитюлька11 мотал отрицательно головою и еще дальше забрасывал ее на спину, пока законы равновесия не нарушались и он не начинал пятиться назад. Совокупные усилия природы и жены предоставляли наконец добродетели заслуженную победу. Ухватив мужа за волосы, Елена Семеновна вела его к кровати, так как любила порядок во всем. Там она сажала мужа, забирала его голову под мышку и начинала методическую и основательную трепку. Дальнейший протест не имел смысла, и Фитюлька раскрывал уста, но не для критики, а для скромного поощрения:
— Трепи — трепи — трепи, — припевал он в такт движению головы и с последней вспышкою энергии добавлял: — так ему и нужно, курицыну сыну!
По правде, ему совсем не было больно, так как Елена Семеновна была женщина добрая и проделывала все это лишь во имя порядка управления, и если он (л. 3) иногда издавал легкие стоны, то только из желания доставить жене посильное удовольствие. Но если экзекуция затягивалась, он засыпал и тем полагал естественный конец торжеству добродетели.
Больше всего удивляло Фитюльку то загадочное обстоятельство, каким образом и когда вырос у него такой большой и такой поразительно хороший сын. С чувством молчаливого восхищения он рассматривал Алешу, который, подобно своей матери, был более склонен к точным наукам, нежели к свободному искусству, и сделался12 слесарем. Детально осмотрев сына, обратив благосклонное внимание на его высокий рост и пухлые, как подушка, губы, Фитюлька брал из тисков замок и подвергал его такому же внимательному осмотру, переводя глаза с сына на замок и обратно, и все более поражаясь.
— Ты сделал? — спрашивал он с видом недоверия.
— А то кто же? Конечно я, — отвечал польщенный Алеша.
Фитюлька качал головою и после нового осмотра замка, сопровождавшегося теми же красноречивыми знаками одобрения, говорил вскользь:
— Может быть, у тебя и двугривенный есть? — и он смотрел так, точно это было бы уже таким верхом добродетели, до которого не может подняться ни один смертный.
— Конечно есть, — 13 подтверждал Алеша, с конфузливо-радостной улыбкой поджимая пухлые губы.
— Фу-ты! — задыхался от удивления Фитюлька. — И может быть, ты мне его дашь?
С двугривенным в кармане Фитюлька шел в кабак и, храня на лице праздничное выражение, усаживался за столик. Кабатчик подавал водку и спрашивал:
— Именинник, что ли?
Незнакомство с настоящим именем Фитюльки в связи с обычным выражением сияния на его лице, часто заставляло думать, что он празднует день своего ангела.
Фитюлька выпивал, клал в рот щепотку сала и говорил:
— Нет. Гуськов, ты мне скажи, в кого у меня такой сын уродился? Ах ты Боже мой, — энергично мотал он головой, не в силах выразить одолевавших его чувств.
Кабатчик полагал, что сын уродился в проезжего молодца.
— Врешь, Гуськов. В мать он уродился — вот в кого! — торжествующе восклицал Фитюлька. — И она же его до толку довела. Ну и женщина, ах ты Боже мой!.. Будь у него еще отец, такой бы вот, как ты, Ионыч, с понятием, а то одна мать, а, поди, какие дела делает. Чудеса!
Гуськов был действительно человеком с понятием, что в достаточной мере удостоверялось его брюшком, ложившимся на грудь подбородком и пятью тысячами в банке, и любил, когда его достоинства оцениваются по справедливости другими. В этом отношении14 неиссякаемым источником самоудовлетворения служил для него Фитюлька, который, словно задавшись целью продать кому-то все человечество с наибольшим для него барышом, умел15 даже в под<,о>,превшей и подгнившей вещи найти такие совершенства и с таким умением выставить их, что и окружающие, и сами вещи начинали сомневаться в правильности своей, довольно низкой, оценки. Эти обязанности аукциониста Фитюлька нес совершенно безвозмездно, и если Гуськов внезапно открывал ему доселе невиданный (л. 4) кредит, Фитюлька радовался такому блестящему подтверждению теории о возвышенности духовной природы кабатчика. Воспарив гораздо выше, чем это можно было сделать на двугривенный, Фитюлька в соответствующей степени удлинял экзекуцию, но выносил ее стоически.
Возраставшее удивление к достоинствам сына вскоре приняло такие размеры, превосходство замка над краснорожим купидоном было столь очевидно, что дальнейшее производство последних становилось несовместимым с понятием о достоинстве искусства. Елена Семеновна и Алеша не понимали этой теории, проводимой Фитюлькой, но им пришлось помириться с фактами. С этой поры Фитюлька стал проводить дни в мирном созерцании окружающего, равномерно распределяя свою благожелательность на жену, сына, кур, разгуливающих по двору, и голубое небо, стоящее над головою. Жена хлопотала, сын стучал молотком, куры рылись в навозной куче, небо сияло таким спокойным и любящим светом — как хорошо на этом свете, Боже ты мой! Всякая тварь состоит при своем деле, и так все это идет мирно, тихо и ладно. Вот сапог, например, на ноге разорвался — Фитюлька благосклонно созерцает дыру — и разорвался не тогда, когда был новый, а только теперь, и разорвался так удобно, что пальцы, как малые ребята, могут поиграть и с камушками и с хворостинкой. А то вот гвоздь в стену вбит — Фитюлька благосклонно созерцает ржавую шляпку гвоздя — поди, добудь железа, да сделай этот гвоздь, да вбей его. И как ладно16 ему сидеть тут, в своей ямочке: пойдет дождичек, а там снег повалит, мороз хватит, а он сидит себе в своем гнездышке, как у Христа за пазухой, и горя ему мало. Ночь настанет морозная,17 долгая, прижмется он к теплому дереву, которое со всех сторон обнимает его, и только одним глазком18 посматривает, как искрятся голубые звезды на небе и перемигиваются с маленькими звездочками на снегу. Удивительно славный гвоздь! А как премудро греет солнце: накалило спину, можно теперь живот подставить. Рубаха тонкая, тепло сквозь нее так и идет, доходит до самого сердца и согревает его. Надоело на дворе, никто не мешает и в сад пойти, а там премудрости конца-краю нет. Хорошо лечь у забора, там, где широкие19 кусты смородины, крыжовника и высокие стебли малины образовали густую и прохладную заросль, смотреть снизу на листья и удивляться тому, как все они разнятся друг от друга, но так ровно наделены красотою и кроткою жизнью. И тепло и сыро в траве и как будто кто ласкает тебя, добрый да мягкий.
— А может быть, у тебя и двугривенный найдется? — спрашивает сына Фитюлька и не доверяет самому себе: уж больно20 мудрено было бы устроено, если бы еще и двугривенный нашелся.
— Нету у меня двугривенного, — сердито шлепает губами Алеша, если он не в духе. В душу Фитюльки закрадывается тень сомнения в премудрости созданного, но всякие тени недолго удерживаются в его душе. Если нет двугривенного теперь, то он может явиться к вечеру. Наконец, Гуськов человек с понятием, и если он вчера выгнал Фитюльку, то отсюда следует, что сегодня он примет его дружески. Хорошо устроено все на этом свете! (л. 5) Всякая тварь при своем деле… Вон петух как расхаживает: охоч до кур, разбойник! Ловеласовские подвиги петуха приводят Фитюльку к окончательной уверенности в премудрости созданного, и он лежит, греет то живот, то спину и слушает, как упорно визжит напилок по мягкому железу и каляной стали.
Мирное течение жизни Фитюльки было нарушено событием чрезвычайной важности: в один прекрасный день Елена Семеновна сообщила, что Алеша женится. Подобный случай был само по себе удивителен, но когда из дальнейшего повествования Фитюлька узнал, что Алеша сочетается законным браком с Хвостовской барышней, он нашел, что границы чудесного перейдены. На Хвостовской барышне? Его сын Алеша? И законным браком! Если бы Елена Семеновна и Алеша представляли собою самые чудные творения гениальной кисти, достойные помещения в лучшую из галерей Европы, Фитюлька не мог бы созерцать их с большим удивлением и восторгом. Он осмотрел Алешу от самых его сапог и, поднимаясь все выше, добрался до светлого волоска, торчавшего вверх над взлохмаченною поверхностью головы, и всякая подробность его длинной фигуры была само по себе изумительна. Но когда он таким же взглядом произвел параллельный осмотр супруги, сравнил ее с сыном и обоих сравнил с собою, — глаза Фитюльки стали совсем маленькие, а рот большой и круглый. Елена Семеновна, проникнутая уважением к себе, сыну и Фитюльке — он был отцом и супругом, благосклонно принимала эту дань безмолвного восхищения. Похлопав по плечу жену и сына, Фитюлька с видом, выразившим некоторое недоверие к возможности того, о чем думает, спросил:
— А может быть, и двугривенный у тебя найдется?
Елена Семеновна холодно встретила этот порыв любознательности) и ответила, что с двугривенными можно и подождать.
— Да к-как же можно теперь без двугривенного? — развел руками Фитюлька. — Ах, Боже ты мой!..
Справедливость этого замечания была достойно оценена, и в руке Фитюльки оказался целый четвертак. Осмотрев еще раз супругу и сына, Фитюлька, дабы долее насладиться их красотою и могуществом, стал задом отступать к двери, закрывая поочередно то один, то другой глаз и энергично поматывая головою.
— Шапку-то надень. Нельзя без шапки, — сказала Елена Семеновна, протягивая мужу картуз. Ранее, когда муж отправлялся в кабак, она считала простою мерою осторожности не давать шапки, которую все равно придется потом выкупать из-за стойки, но теперь обстоятельства изменились: отец человека, который женится на Хвостовской барышне, не мог идти по улице с непокрытой головою. — Да под лошадь не попади, — предостерегла Елена Семеновна, когда Фитюлька в последний раз приотворил дверь и убедился21 в реальности существования супруги и сына.
— Под лошадь, — пожал плечами Фитюлька.
(л. 6) Лошади ходят по земле, а он уже и теперь летит по воздуху. Под лошадь!..
Жил в том небольшом городке большой барин, стоявший у всех на виду. Фамилия его была Хвостов. Когда по тротуарам городка грузно подвигалась его мощная фигура, в красной канаусовой рубашке с косым воротом, в поддевке и высоких сапогах, или ярким метеором проносилась на рысаке — шляпы, шапки и картузы слетали с голов с различною степенью быстроты, отставлялись в сторону и долго потрясались в воздухе или далеко выставлялись вперед все с тою же целью выразить приязнь и уважение. Высоко держа красивую голову, с чисто русской курчавившейся бородкой и орлиными глазами, Хвостов направо и налево сверкал белыми зубами, кланялся и улыбался, приветливый и ласковый, и гнал рысака в банк, или в управление товарищества, или, наконец, в загородный сад ‘Стрельну’, где уже с утра поджидали его лакеи. Город чтил своих именитых сограждан и не желал смущать покоя души своей22 ненужными вопросами о том, за какие добродетели он чтит. Он с одинаковым восторгом встречал слухи о новом десятке тысяч, которые хапнул где-то ‘наш Иван Яковлевич’, и хотя никто не мог указать человека, с которым Хвостов поделился бы, но все чувствовали себя так, точно у них общая касса, и рассказы о грандиозных скандалах, которые он устраивал, причем вопрос о правоте заранее предрешался в его пользу, количество побежденных врагов преувеличивалось, как в официальных телеграммах, а врагам его приписывались самые низкие свойства и побуждения. Купцы, знакомые с отечественною литературою, называли его Василием Чуркиным — фамилией, украшавшей известного разбойника, но называли так не в суд или осуждение, а из преклонения перед его молодечеством, господа приезжали смотреть его23 дом с башнями, кружевною резьбою и такими надворными24 постройками, которым более пристало находиться в благоустроенном имении, где-нибудь на широком просторе черноземной полосы, нежели в городе, где дома и люди жмутся друг к другу, как бараны в непогоду. Охотников исследовать этот характер во всей его широте не находилось, и бесхитростные умы совершенно удовлетворялись тем, что если с Иваном Яковлевичем дело делать — он золотой человек и если в Стрельне барак с буфетом и певицами разрушать — он также золотой человек и ничуть не низшей пробы. Фитюлька издали наблюдал течение этого великолепного светила и бескорыстно преклонялся перед ним, как перед недосягаемым идеалом силы и великодушия, тем более что коренной недостаток Хвостова — наклонность его к употреблению спиртного — при некоторой субъективности Фитюльки лишь содействовал увеличению блеска. По крайней мере, после проезда Хвостова, Фитюлька, не всегда обладавший счастливою способностью снять картуз, долго еще жмурился, точно ослепленный, и покачивал непокрытою головою, с трудом удерживая тело от повторения качательных движений при содействии ближайшего забора.
Большой дом Хвостова был переполнен народом. Помимо жены и детей там ютились разные близкие и далекие родственники, воспитанники и воспитанницы (л. 7) и просто знакомые, которые не то пришли в гости, не то живут здесь. Последнее обстоятельство более всего смущало жену Хвостова, никогда не знавшую, сколько у нее в доме постелей занято и сколько свободно. Какой-нибудь Свириденко утром здоровался с нею, точно он невесть откуда вернулся, а справиться о его здоровье и о том, как он поживает, нельзя было, потому что он, может быть, тут и ночевал, что иногда по справкам и подтверждалось. Эти сомнения придавали несколько тревожный характер отношениям Варвары Игнатьевны к гостям, чего не понимал Иван Яковлевич.
— Да ты реши раз навсегда, что все они здесь ночуют, — посоветовал он жене.
— Неловко, Иван Яковлевич. Всякому нужно ласковое слово сказать, а как его сказать, когда вместо ласки, смотришь, и обидела человека.
За исключением этого обстоятельства ничто иное не тревожило Варвары Игнатьевны. Она даже была довольно шумным потоком людей, который бурлил возле, редко обязывая к чему-нибудь ее. Только какие-нибудь исключительные гости требовали ее внимания, а в остальные дни она играла в преферанс, ездила в театры и читала романы Понсон-дю-Террайля, ложась в постель в то время, когда дом продолжал еще шуметь и гореть огнями. Она знала, что муж изменяет ей с разными цыганками Стешами, и когда-то эти измены заставляли ее плакать, но с течением времени привыкла не придавать им значения, верила в любовь мужа и слегка боялась его. По утрам, когда Иван Яковлевич еще спал, она осторожно обыскивала его карманы. Записочки, бумажонки25 и мелкие деньги она клала обратно, а часть скомканных крупных ассигнаций откладывала и прятала в свою шкатулочку, так, на всякий случай. В глубине души она не верила в то, что все называли счастьем, и в банке у нее хранился небольшой капиталец на черные дни. И в последнее время ей начало казаться, что недалек день, когда придется тронуть ее капитал: она ничего не знала о положении дел ее мужа, но видела морщинки на его лбу и внезапную мрачность, сменявшуюся весельем, отчаянным даже для Хвостова. В одну из минут такой мрачности он спросил ее:
— А если, Варя, я под суд попаду?
— Что ж! Все под Богом ходим. Умели с тобою погулять, сумеем и в тюрьме посидеть. Эка важность.
Сказал она это голосом веселым и бодрым, и Иван Яковлевич не знал, что руки у нее затряслись и ноги похолодели. Он поцеловал ее руку — первый раз в жизни он целовал руку жены, посмеялся над нею, а ночью Стрельна гудела от дикого цыганского пенья, пьяного крика и веселья.
Жила в доме воспитанница Верочка, невысокая девушка с льняными волосами, серыми глазами и красными, точно накрашенными губами. Что у нее произошло с сыном Хвостова, гимназистом восьмого класса, высоким и задумчивым юношею, в доме в точности не знал никто, хотя говорилось и шепталось много. Дошел ли шепот до ушей Ивана Яковлевича, или другим путем он узнал о романе, но в один вечер двери его кабинета захлопнулись за сыном. Ожидали услышать26 крик, но крика не было, ожидали увидеть один из тех припадков гнева, которые приводили весь дом в состояние27 немого страха, но гнева не было. Когда Хвостов (л. вышел из кабинета с сыном, глаза последнего были красны, а Иван Яковлевич сверкал своими белыми зубами, хлопал сына по плечу и говорил:
— Нечего, брат, нюни распускать. Согрешил, покаялся — ну и баста!
— Папа, но ведь я… но ведь мы…
— Тсс! — погрозил пальцем Хвостов. — Мне не нужно знать, что там ты, что там она — уж конечно, не Богу молились. Но я не позволю тебе ломать жизни из-за глупости, ведь у этой, у твоей-то, ничего, кроме розовых губок, и нету. Вырастешь, голубчик, и сам поблагодаришь. А Верочка не пропадет, я никому не дам пропасть.
Хвостов перестал смеяться, положил руку на плечо сына и серьезно добавил:
— Не туда мечу я тебя, Саша. Твой отец был дурак, прожег жизнь — ну а ты исправляй то, что он напортил.
Над Сашею и Верочкою был учинен строгий надзор, и им пришлось плакать отдельно по своим комнатам. Верочке казалось, что она хоронит свою жизнь, Саша чувствовал, как что-то мутное и грязное заползало в его душу, и он думал, что едва ли он так исправит то, что напортил его отец. А большой дом шумел своею многоголовою жизнью, наполняясь веселым и громким голосом Хвостова. Его занимал придуманный им план выдать Верочку замуж, и он деятельно принялся за его осуществление, пустив в ход целую пару свах. Одним из первых претендентов на руку Верочки явился28 длинный, чахоточный телеграфист, точно вымытый в щелоке, который — уничтожил все яркие цвета на его особе. Хвостов посмотрел на него и сказал:
— Куда ты, дохлятина, годишься. Проваливай подобру-поздорову.
— Вы, может быть, насчет приданого? Так я могу и без приданого. Они мне очень нравятся, потому что я тут по соседству живу, у Гончарихи. Кроме того, я обучен искусствам, на гитаре, например, или танцы.
— Нет, не годен, — решил Хвостов. — Танцуй в одиночку. Много было перебрано и других женихов, пока строгий
выбор Ивана Яковлевича не остановился на Алеше.
Первый визит, который нанес Хвостову с семейством Фитюлька с семейством, был полон невыразимой торжественности. Они шли в таком порядке: впереди рука об руку выступали Фитюлька с супругою, сзади на приличном расстоянии шел Алеша. Гуськов, мимо которого двигалось это шествие, принужден был сознаться, что если Фитюльку нельзя назвать полным красавцем, то все же в нем есть что-то такое, что не дается первому встречному. Воротник жестоко накрахмаленной рубашки держал голову Фитюльки в положении прямизны и неуклонности, лишенном, однако, непринужденности и напоминавшем те печальные минуты, когда цепкие пальцы тянулись к волосам, а голова усиленно откачивалась29 назад. Но сходство на этом30 кончалось: взгляд, брошенный31 Фитюлькою через32 плечо на знакомое строение и толстого кабатчика, выражал полное душевное равновесие, несовместимое, конечно, с мыслью о возмездии. Длинная и тонкая фигура Фитюльки увенчивалась картузом, способным пробудить игривые мысли во всяком кабатчике и обладавшим такими (л. 9) широкими полями, что незначительная часть их могла облагодетельствовать прогоревшего помещика. Неугасаемый жар Фитюлькиной души концентрировался на кончике его носа, круглого и маленького в сравнении с остальным лицом. Тесны ли были новые Фитюлькины сапоги и жали ему ногу, или это была новая походка, усвоенная им в соответствии с величием переживаемой минуты, но после каждого длинного и размеренного шага он на миг приостанавливался с видом глубокого удивления, чем особенно ярко оттенялась плавная, хотя и дробная, поступь его жены. Несмотря на жаркий августовский день, Елена Семеновна набросила на плечи толстый платок, покрытый изображениями чудеснейших цветов, шуршала тяжелым шелковым платьем и поджимала губы с величайшею многозначительностью, полной таинственных и недоступных простому смертному глубин. В противоположность своим великолепным родителям, вызывавшим почтительное восхищение соседей, Алеша внушал некоторое чувство тревоги. Длинный черный сюртук в значительной степени затруднял его движения, предостерегающе потрескивая на спине всякий раз, как Алеша пытался поднести руку к голове, так что при всем своем желании он не мог разрешить проклятого вопроса: продолжают у него виться волосы, или же, вопреки уверению парикмахера, находившего в них твердость железа и гибкость стали, они уже пришли в свое нормальное состояние унылой прямизны. Эта неразрешимая загадка придавала лицу Алеши выражение растерянности, и33 стекла магазинов, куда он искоса заглядывал, нимало не содействовали успокоению, то отражая волосы прямыми, как палки, то всю голову обращая в один курчавый свиток.
Они пришли.
С присущей ему тактичностью, Фитюлька дал тон новым отношениям, потрепав Хвостова по спине и конфиденциально заметив ему, с подмаргиванием на жену:
— Превосходная, сват, женщина.
— Ну? Хороша?
Фитюлька закрыл глаза и почмокал губами, точно ел что-нибудь очень сладкое. Затем таким же порядком качнул головою в сторону Алеши и удостоверил его права на уважение всякого порядочного человека следующим оригинальным замечанием:
— Превосходный, сват, малый.
— Хорош?
Фитюлька улыбнулся с34 видом легкого презрения к подобному вопросу и кротко рекомендовал Алеше:
— Ну-ка, сын, повернись.
Алеша повернулся. Продержав его в этом положении столько, сколько требовалось для всестороннего уяснения его достоинств, Фитюлька повернул его боком и, не имея, к сожалению, возможности показать его с птичьего полета, остановил на этом свои исследования. И хотя лицо Хвостова выражало видимое удовольствие, но оно едва ли относилось к Алеше, пухлые губы которого развисли, нисколько не увеличив тем глубокомыслия его физиономии.
Чай, предложенный Варварою Игнатьевною, не содействовал общему оживлению, хотя Алеша и перевернул стакан на скатерть и обжег вертевшуюся (л. 10) под столом собачонку. Фитюлька молча и с достоинством рассматривал террасу, где происходило чаепитие, бросил поощрительный взгляд в глубину сада и взвесил на руки серебрённые<,?>, щипчики, после чего лицо его выразило положительное удовлетворение. Тут вышла невеста. Глаза ее были потуплены, и одни губы краснели на бледном лице. В голове Алеши сверкнула отчаянная догадка, что волосы его развились, а Фитюлька сделал шаг навстречу Верочке, бросил по сторонам взгляд, приглашавший к вниманию, и торжественно воскликнул:
— Дочь наша! — после чего заключил ее в свои объятия. Потом так же торжественно он проследовал к Алеше, с некоторым усилием вытащил его из-за стола и поставил рядом с невестою, соединив их руки. Отступив на два шага, Фитюлька прищуренными глазами оглядел пару, словно это были одни из созданных им купидонов, подморгнул на ни<,х>, поочередно Хвостову, его супруге и своей супруге и шепнул в сторону, как это делается на сцене:
— Боятся!
Затем он наклонился к Хвостову, смотревшему на него с возраставшим удовольствием, и густым шепотом спросил:
— Беседка есть?
— Есть! — тем же шепотом ответил Хвостов.
— Ты, сват, подталкивай невесту, а я жениха, — шептал Фитюлька.
— Да, может, они так пойдут? — шептал Хвостов.
— Нет, не спорь уже, я знаю.
Фитюлька уперся плечом в Алешу в очевидном и небезосновательном предположении, что тот врос в землю, и жестами приглашал к тому же Хвостова по отношению к невесте. Хвостов сказал Верочке, чтобы она шла в беседку, и Алеша последовал за нею, с трудом отдирая подошвы. Находчивость Фитюльки при таких затруднительных обстоятельствах поразила всех благодарным изумлением, а в голову Елены Семеновны заронила некоторые вопросы относительно добрачной жизни ее супруга.
— Ну а теперь можем и выпить. Так, Фитюлич? — спросил Хвостов.
— А разве уже время? — деликатно35 возразил тот, пораженный в свою очередь удивлением к деликатности и остроумию Хвостова. Фитюлич! — как тонко одним лишь словом36 подчеркнута разница между тем, чем он был когда-то, и настоящим положением дел. Фитюлич!.. Какой превосходный человек, этот Хвостов!
С этого дня началось торжество того, кто волею судеб был превращен в Фитюлича. Хвостов, словно в предчувствии недалекой беды, вверх дном поставил весь свой дом. Водка лилась неиссякаемою струею, с утра начиналась толчея и заканчивалась позднею ночью. В первый же визит Фитюлич выразил решительное отвращение к собственному дому, и Елена Семеновна ушла вдвоем с Алешею, оставив супруга уже на значительной высоте от земли. Каждодневно с раннего утра Фитюлич отправлялся на исследования, причем его восторг и удивление переходили границы, за которыми теряется возможность выражать свои чувства путем соответственных телодвижений. Он безусловно одобрял конюшни, в которых били копытами рысаки, поражался основательностью и глубиною суждений кучера Василия и в безмолвном очаровании созерцал обстановку (л. 11) барских комнат: до сих пор в своих малярных экскурсах он видел их пустыми и холодными. Одному ему37 известным путем придя к выводу, что отныне все вокруг составляет его полную и неотъемлемую собственность, Фитюлич с благосклонностью останавливался на подробностях. Ощупав пальцами штоф, которым была обита мебель, он закрывал глаза, мотал головою и переходил к обозрению трюмо. Оно отражало высокую фигуру на длинных ногах и маленькую головку, на лице которой, точно38 сквозь щелочки в заборе, высматривали веселые черные глазки, имевшие такой вид, как будто обладатель их знает что-то очень хорошее, чего не знают другие. Критическое сопоставление этой фигуры с окружающим окончательно убеждало Фитюлича в премудрости созданного, и он отправлялся разыскивать невесту, несомненно составлявшую перл творения. Найдя Верочку в саду или в ее комнате, куда он проникал с величайшим презрением к толкам о неприличии подобного поведения, Фитюлич устанавливал с порога надлежащую точку зрения, достигаемую созерцанием совокупностей, и торжественно произносил:
— Дочь наша!
После этого прелиминарного возгласа он заключал Верочку в объятия. Верочка брезгливо отирала рот и щеки и отвертывалась в сторону, а в глазах ее бегал недобрый огонек. Но Фитюлич стоял выше действительности. Он усаживался на стул и, придав лицу выражение отчаянного лукавства, спрашивал:
— Ну, как насчет Алеши-то? Скоро, а?
Верочка молчала. Лукавство Фитюлича становилось поистине достойным удивления. Он трогал девушку за плечо, и подмаргивал, совершенно не заботясь о строгой морали, не допускающей девушек знать и понимать многое.
— Скоро, а?
Девушка краснела, а Фитюлич так же торжественно удалялся, на минуту останавливался за дверьми, бросал по сторонам взгляды, свидетельствовавшие о его намерении произвести удивительную39 шутку, и снова приотворив дверь, шептал страшным голосом:
— А Алеша-то у-у-драл!
И крайне довольный Верочкою, шел на кухню, где любовался быстрыми руками кухарки Матрены, валявшей пироги, и размышлял по поводу того не лишенного интереса открытия, что всякая тварь при своем деле состоит. А Верочка посылала ему вдогонку: у, противный старикашка! — валилась на постель и грызла зубами кружевную наволочку подушки, той подушки40, на которую только что подмигивал Фитюлич.
Иногда Фитюлич наталкивался на гимназиста Сашу, и почему-то это случалось поблизости от дверей Верочкиной комнаты. Саша краснел и смотрел исподлобья, а Фитюлич, умевший различать людей, вступал в занимательную беседу.
— Все наука? А? — говорил, качая головой. — И много науки?— он шире открывал глаза, словно при обычном размере его глаз вся наука сразу поместиться в них не могла.
(л. 12) — Да, наука, — хмуро отвечал Саша, с презрением, смотря на длинного и грязноватого человека, от которого пахло перегоревшей водкой.
— Ничего, не робей, умный будешь. Алешу видел?
— Видел.
— Ну? Как следует видел? — в голосе Фитюлича звучало сомнение, чтобы кто-нибудь мог достаточно оценить Алешу без его содействия.— Хорош?
— Прелесть! — язвительно41 отвечал гимназист и тоном крайней вежливости добавлял:.
— Извините, мне некогда. Фитюлич сентенциозно замечал:
— Всякая тварь при своем деле состоит. Валяй, брат, ее науку-то — такой же, как отец, будешь.
Но настоящее ликование наступало вечером, когда весь дом наполнялся говором42 разношерстныхтостей. Фитюлич утопал в океане блаженства, выныривая оттуда лишь для того, чтобы обратить внимание общества на совершенство мирового порядка. Решив обходиться без чинов, Фитюлич с равною благожелательностью приветствовал гостей Хвостова, приглашая их полюбоваться как великолепием, комнат, так достоинствами его сына и невесты, сопоставить одно с другим и дать соответствующее заключение. Гости выражали восхищение, после чего Фитюлич отыскивал супругу и, не желая вводить людей в заблуждение по поводу талантов воспитания, которых у него не было, выдвигал ее вперед.
— Все она! Превосходная женщина.
— Ах, что вы говорите! — жеманничала Елена Семеновна.
Фитюлич, предложив супруге не покидать позиции43 до его возвращения, разыскивал Хвостова, приводил его и ставил рядом с Еленой Семеновной.
— Превосходный человек! — пояснял он гостям и удалялся в задние ряды, где, приподнявшись на цыпочки, блаженно созерцал пару превосходных людей, усиленным подмаргиванием давая понять, что в жене его говорит присущая ей скромность. Невозмутимая благожелательность Фитюлича в связи с полным отсутствием тщеславия, навела одного из гостей, надзирателя местной гимназии, на прекрасную мысль. Видя, с каким неподдельным удовольствием встречаются гостями проявления Фитюлькиного характера, он пожелал усилить44 удовольствие, доведя эти проявления до крайних их пределов. С этою целью остроумный молодой человек набил папиросу наполовину табаком и наполовину селитрою, и когда Фитюлич при посредстве алкоголя воспарил над землею, поднес45 ее. Фитюлич поблагодарил, но не успел как следует затянуться, как последовал взрыв, обжегший ему усы и ресницы. Все смеялись и особенно автор остроумной выдумки, изображавший мимикою ужас и растерянность человека, у которого под носом происходит взрыв.
— Это кто его угостил? — спросил Иван Яковлевич, которому рассказали про смешную шутку.
— Я, Иван Яковлевич, — поспешно отозвался остроумный молодой человек.
Хвостов посмотрел на него и, сверкнув зубами, крикнул: — Вон!
— То есть, как же это? — обиделся тот.
Хвостов, не допуская себя упрашивать, показал как. В. сущности операция46 оказалась (л. 13) очень несложною: нужно47 взять человека за шиворот, открыть им дверь и выслать ему пальто и шапку. Вот и все.
— А калоши? — спросил молодой человек, высовывая голову.
Были высланы и калоши. Если Фитюлич до сих пор признавал за Хвостовым массу достоинств, то теперь вера его в этого превосходного человека приняла твердость камня.
Саша сидел в своей комнате и хмуро слушал доносившийся до него веселый гомон голосов, среди которого он не различал одного, который был так нужен ему, — голоса Верочки. Гомон становился все громче и веселее и все бледнее становилось лицо юноши. Складка над переносьем, такая же, как у отца, прорезывалась яснее. Он нервно вздрагивал, когда кто-нибудь проходил мимо двери, протягивал вперед бледную голову и пронизывал дерево горящим взглядом. Но вот чьи-то легкие шаги остановились у двери, и легкий стук дошел до уха Саши. В два шага он48 очутился у двери и прислушивался, расширив глаза:
— Это я, Вера, — донесся49 тихий шепот.
Дверь открылась и снова закрылась. Мягкие руки обвили шею Саши и замерли. Потом две головы, одна белолицая со светлыми волосами, другая черная со сверкающими глазами, прижимались боком одна к другой и всматривались в пространство, допрашивая<,?>, пьяный гомон, в котором им чудилась опасность.
— Потуши лампу, — говорила Верочка, а то страшно.
Лампа гасла50 и в комнате слышался шепот, прерываемый поцелуями и вздохами.
— Я не могу терпеть дольше. Я или уйду, или руки на себя наложу. Саша, милый!
— Я опять говорил с отцом. Чуть не убил меня.
— Господи, Господи… Слышались подавленные рыдания.
— Тсс! Кто-то идет.
Казалось, что два сердца стуком своим наполняют всю темную комнату. Пьяные колеблющиеся шаги затихали в отдалении. Из зала внезапно вырывалась громкая песня и заглушала тихий шепот.
А в зале царило веселье. Смеялись, говорили, не слушая друг друга, красные, возбужденные. Играл на гитаре и пел чахоточный телеграфист, тот самый, которому было отказано в руке и который не мог отказать себе в грустном удовольствии проводить милую до венца. Подняв к потолку бесцветные глаза и вытянув тонкую шею с острым кадыком посередине, он пел сладким тенором:
Что мне царская корона? Была бы милая здорова. Господи помилуй, Ее и меня.
С Фитюличем и Алешею он был убийственно вежлив, свысока презирая их за невежество. Фитюлич, сочувствовавший его горю, подсаживался и с нежным участием говорил:
— Что, брат, тянешь? Ай тошно? Прямо как собака на морозе.
— Я не собака-с, а вы неуч, — сухо отвечал певец. — Сделайте одолжение (л. 14) отойти в сторону, так как я не кончил романса.
Фитюлич с51 сожалением52 мотал головою, показывал Ивану Яковлевичу на телеграфиста, делая при этом такое лицо, какое бывает при зубной боли, и на цыпочках отходил:
— Пускай повоет — легче будет, — говорил он шепотом Ивану Яковлевичу. — Хороший человек, только до Алеши куда!.. А где же дочь наша?
Алеша сидел один в углу, около печки. Он давно был ошеломлен этим пьяным гвалтом, из которого ни на минуту не выходил большой дом, и чувствовал что-то неладное. Он не мог понять, каким это образом происходило, но невесты никогда не было возле него. Он послушно вертелся, когда Фитюлич демонстрировал его перед гостями, развешивал губы, целовал по приказанию отца Верочку и Ивана Яковлевича, выпивал, когда ему наливали, и от всей души ненавидел телеграфиста с его гитарой на голубой перевязи, белыми53 длинными пальцами, кадыком и убийственною вежливостью. Когда телеграфист пел, Алеша воображал его в виде гибкой раскаленной полосы, которую он кует, кует, кует, пока она не обращается в тоненькую кочергу.
— Верочка! — проносится по комнатам грозный окрик Ивана Яковлевича.
Невеста показывается из двери, противоположной той, где находится комната Саши, с лицом, белеющим от пудры.
— К жениху, — резко приказывает Хвостов, сверкая глазами, наводившими страх на людей и похрабрее Верочки.
Лица гостей все более краснеют. Лампы54 и свечи горят красным огнем в душных комнатах55, полных табачного дыма и испарений. Бутылки с вином, пивом и водкою стоят на подзеркальниках, окнах и столах. Красная рубашка Ивана. Яковлевича горит ярким пятном среди черных пиджаков и сюртуков. Глаза его, покрасневшие и воспаленные, дико смотрят на присутствующих.
— Вниз по матушке по Волге, — кричит он. — Начинай, кабардинец.
Кабардинец,56 смуглый мужчина с черною окладистою бородою, начинает песню. Все садятся на пол и размахивают руками, делая вид, что гребут по воде. Фитюлич лежит посередине того, что составляет лодку, и блаженно созерцает живописные берега, плывущие перед его осоловевшими глазами. С восторгом, выразить который он уже не в силах ввиду полного паралича языка и конечностей, он любуется мощною фигурою свата, в своей красной рубашке с засученными рукавами и сверкающими дикими глазами действительно похожего на одного из легендарных разбойников. Дикая и нестройная гремит песня, а в ее перерывы доносится слабый и сладкий вздох:
Господи помилуй,
Ее и меня,
Ее и меня!..
То одиноко взывает телеграфист. Гитара его валяется на полу, тощее тело, пораженное хмелем, согнулось, и голова болтается, как у утопленника.
А на пороге, прислонясь к притолоке, стоит бледный гимназист и с выражением страха, презрения и боли смотрит на отвратительную картину пьяного веселья.
(л. 15)
Ночь после свадьбы. Большой дом погружен в мрак и тишину. Не спят только двое, и только двое бродят, не зная устали.
Одним из них был гимназист Саша. Он бродил по густому саду, на память делая завороты на дорожках, потому что сентябрьская ночь была беспросветно черна. Посвистывал ветер, заставляя шептаться деревья, но шепот этот казался старчески жидким и унылым. Иногда что-то холодное и легкое на миг прикасалось к Лицу Саши — то пролетал лист, сорвавшийся с высокой ветви. Саша проходил дорожку до конца, проходил другую, снова возвращался к первой и так ходил и ходил, пока холодный ветер не вызвал слезы на его глаза. Временами он присаживался, безошибочно определяя скамейки под черною тенью деревьев, но то были знакомые скамейки: на них сиживал Саша весною и рядом с ним сидела Верочка. Первый раз, когда они сидели, их разделял большой кусок скамьи, а краев почти не было. Постепенно края увеличивались, а промежуток становился все меньше, пока в один вечер он не исчез совсем. Вот на этой скамейке они тоже сидели, если поискать внимательнее, то, вероятно, в траве найдется окурок папиросы, которую он начал курить тогда и бросил, потому что она мешала. Нет, не найдешь. Ночь так темна, да, вероятно, и дождь размочил неплотную бумагу, с тех пор прошло так много дождей. Вот на этом месте песок два дня сохранял следы Верочкиной ноги,57 и он старательно обходил их, чтобы не испортить, а когда пришел на третье утро, следов уже не было. Блестели обмытые тополя, малина стояла темно-зеленая и веселая, — а следов ног не было. Их унесла с собою вода. Она все уносит с собою: следы дорогих ног, человека, который упадет в темную реку. Темную и холодную, какою она бывает осенью, когда один только тростник нарушает своим шепотом окрестную тишину. Жутко теперь на реке!..
Второй, на кого ни сон, ни хмель не оказывают видимого влияния — неугомонный Фитюлич. Того и гляди, он треснет по всем швам от переполняющей его радости. Нетвердыми шагами он и очерчивает комнаты и принимает величайшие предосторожности относительно соблюдения тишины, но они не всегда достигают цели: откуда-то налетает на Фитюлича стул58, падает и ворочается на полу, уклоняясь от его рук. Наконец Фитюлич поднимает его и долго держит в воздухе, равномерно покачиваясь, пока не выясняется окончательно, что стул, взятый само по себе, безусловно тих и приличен. Светящаяся полоска двери привлекает внимание Фитюлича, и он осторожно заглядывает в комнату: на полу лежит вповалку многолюдное общество превосходных людей, заснувших очевидно по недоразумению. Упустив из виду свою неспособность к рискованным позам, Фитюлич пытается сесть на корточки, но вместо того опускается ниже с такою стремительностью, точно земля провалилась и он во что бы то ни стало обязан нагнать ее. К удивлению, земля уже возвратилась и встречается с ним на полдороге. Приведя в порядок чувства, взволнованные неожиданной встречей, Фитюлич благожелательно <,осматривает>, ряды спящих и толкает близлежащего.
(л. 16) — Сеня! А, Сеня!
Сеня обнаруживает зачерствелость трупа, два месяца пробывшего в спирту.
— Сеня! — Фитюлич щекочет ему в носу. К Сене59 возвращаются признаки жизни. Он чхает, приподнимается и выпуча глаза смотрит на Фитюлича.
— Ты спишь? — спрашивает тот.
— Нет, — нерешительно отвечает воскресший.
— Чего ж ты не спишь? — удивляется Фитюлич, имевший основания думать, что он будит именно спящего. — А я хотел поговорить насчет свата: какой превосходный человек!
Оказывается, что Сеня действительно спит. Некоторое время Фитюлич мыкается еще по комнатам и наконец засыпает рядом с Сеней. Еще нет и семи часов, когда он встает и, освежившись несколькими рюмками водки, едет в другой конец городка, на молочный базар. Там сжатым, но выразительным повествованием о браке Алеши на воспитаннице превосходного человека, Хвостова, он привлекает на свою сторону живые и шумные симпатии женской половины торгующих, приобретает на тридцать копеек дюжину малых и больших горшков и отдает последние два рубля извозчику, сумевшему без указаний найти дом Хвостова.
Весь дом, до прислуги включительно, еще находится в объятиях сна, когда внезапный треск, грохот и глухой звук ударов проносится по неубранным комнатам. Спящие вскакивают с быстротою людей, застигнутых пожаром, Сеня поднимает лохматую голову и60 убеждается, что светопреставление, наступления которого он ожидал все эти дни, наконец совершилось. Не видя поэтому необходимости торопиться, он снова засыпает, а остальные бегут по тому направлению, где61 продолжает грохотать целая стая демонов, толкают друг друга и, изумленные, тесною толпою спираются в дверях: в изящной позе атлета, мечущего диск, Фитюлич размахивается горшком и пускает его в дверь молодых. Осколки разлетаются, а невинная причина тревоги упирает руки в бок<,а>, и с гордым торжеством смотрит на полуодетых зрителей. Усиленное подмаргивание и ряд выразительных жестов удачно иллюстрируют символическое значение этого стародавнего обычая. Когда62 над толпою показывается голова Ивана Яковлевича, Фитюлич устремляется к нему и протягивает два горшка:
— Ты уж, сват, прости меня, — говорит он смущенно. — Я тебе три горшка берег, да не утерпел, один сам разбил.
Хвостов, смеясь, бросает горшки, а Фитюлич, отступив на задний план, созерцает его с видом безусловного одобрения и шепчет зрителям:
— Превосходный человек!
Так весело начался этот день, и водка полилась, сшибая с ног правого и виноватого. Особый интерес гостей вызывали молодые. Их снова и снова поздравляли, кричали ‘горько’ и двусмысленно шутили. Молодая краснела до слез, улыбалась смущенною улыбкой и из-под густых ресниц бросала пугливые взгляды, не находившие, по счастью, того, кого им не хотелось бы встретить теперь. Успокоенная, она снова принимала поздравления и шутки и улыбалась, (л. 17) пока улыбка не перешла в неудержимый смех. Глядя на нее, смеялись и пьяные гости, но тут подошел к ней суровый Иван Яковлевич, взял ее под руку и повел куда-то. Она прошла два шага, потом стала биться и рвать на себе платье и наконец бессильно повисла на поддерживавшей ее руке, а бледная головка ее, роняя цветы, откинулась назад. Ее увели, и прерванное веселье возобновилось, так как истерика, хотя и не входила в порядок дня, весьма естественно объяснялась нежностью63 организации молодой64. Так было сообщено Алеше, которого не пустили в комнату жены. Тогда он сел в углу, около печки, и65 заплакал от горькой обиды, настоянной на спирту. Возле него был Сеня, который узнал, что светопреставления еще не было, и потому счел за благоразумное восстать из мертвых, и Алеша говорил ему, что он66 не потерпит67 и что если бы женился не он, а проклятый телеграфист, то его пустили бы в комнату, потому что он умеет бренчать на68 гитаре. Сеня возразил на это, что нужно выпить, и они выпили, причем Алеша разбил рюмку и сказал, что так поступит он и с гитарой.
Часа через полтора Фитюличу удалось проникнуть в комнату Верочки. Она лежала на широкой двухспальной кровати и смотрела не моргая куда-то вперед. На вошедшего она не обратила внимания, хотя Фитюлич, балансируя, точно он шел по канату, громко шипел ‘тсс!’, чтобы выразить ясное понимание ее болезненного состояния и свою полную готовность соблюдать необходимую тишину. Усевшись в кресло, Фитюлич хотел погладить свесившуюся руку Верочки, но рука была нетерпеливо отдернута.
— Дочь наша! — торжественно и умиленно провозгласил Фитюлич.
— Ах, отстаньте, — раздраженно сказала Верочка, от которой пахло эфирно-валерьяновыми каплями и шампанским. — Сашу не видали?
— Науку? Нет, не видал.
— Его с утра нет, — 69 произнесла Верочка, говоря словно для себя.
— Прекрасный человек. А?
— У вас все прекрасные70. Вот и Иван Яковлевич тоже прекрасный.
Фитюлич закрыл глаза и почмокал, точно ел что-нибудь очень сладкое.
— Ох, уж хуть бы дурака не ломали,— сердито крикнула Верочка, переводя заплаканные глаза на Фитюлича. — Стыдно. Старый вы человек, а на какие дела пустились. Получили свое, спрятали денежки в карман — чего вам еще? А то ‘превосходный человек’! Смотрите, дыры-то в карманах зашейте. Опротивели мне все, уйду куда глаза глядят. Где Саша? Где, я вас спрашиваю, Саша?
Ошеломленный потоком слов, исходивших от обычно молчаливой и скромной нашей дочери, Фитюлич вопросительно посмотрел на потолок, обвел глазами комнату и наконец уставился на Верочку. К чему она приплела науку и деньги? И дыры в карманах?
— Больна? — кратко резюмировал он свои размышления.
— Две тысячки слямзили? — продолжала Верочка, все более раздражаясь71. — Ах, как хорошо сына за две тысячи на несчастье продавать. А еще старый человек!
(л. 18) Фитюлич чувствовал возрастающее беспокойство и моргал глазами. Ему хотелось уйти, но он не совсем надеялся на свои ноги.
— Нянчится с своим Алешей. Как же, красавец писаный, губошлеп противный! Всю слюнями измазал. Тьфу! — плюнула Верочка с отвращением. — Вырастили дурака, нечего сказать: такой же пьяница будет, как и отец. Тьфу!
— Губошлеп?
— Где Саша? Где мой Саша? — стонала Верочка, начиная метаться по кровати и искоса поглядывая на Фитюлича, подвижная физиономия которого застыла в выражении неописанного изумления. — На две тысячи польстились! Да он бы вам, как вырос, десять тысяч бросил72: — нате, мол, рвите, а Верочку мою мне оставьте! Милый ты мой, желанный!..
— Наука?
— Не вам, хамам, чета. Прошли, весь дом протушили водкою да сапожищами. Фитюлька поганая! Подавай сюда73 Сашу, слышишь? — перешла Верочка на ты. — А то закричу! Саша, слышишь ли ты меня?..
Истина не хотела укладываться в голове Фитюлича, хотя хмель выходил, открывая место. Он был испуган Верочкою, ему хотелось бежать от злого женского лица, близко наклонявшегося к нему и смотревшего такими ядовитыми глазами, как у разбуженной змеи. Но он не мог тронуться с места и, жалобно моргая, слушал, как74 Верочка разрушала чудный мир,75 который создали его глаза, не видящие зла, и доброжелательное сердце. Ядом речей своих она отравила превосходного человека Ивана Яковлевича, и он стал противен и неузнаваем, как раздувшийся труп. Фитюлич видел в нем настоящего барина — если бы Фитюлич имел в распоряжении более обширный лексикон, он назвал бы его рыцарем — Верочка зло смеялась над ним. Разве настоящие господа такие бывают? Разве они пьют водку с разными слесарями да телеграфистами, а хороших гостей выгоняют. Кто из хороших гостей ездит теперь к ним? Да никто. Все махнули рукою на этого сумасшедшего человека. Фитюлич видел среди гостей мало таких, которых он считал за настоящих господ, — но и эти ненастоящие. Пропившиеся помещики, подначальные банковские чиновники, которые пьют, а сами по дням высчитывают, когда приедет ревизия из Петербурга и Хвостова под суд упечет. А те важные и серьезные господа, которые увиваются вокруг Хвостова, такие же воры, как и он, и теперь лебезят перед своим атаманом, думая, что он спасет их своим умом. Во всем доме один только Саша не знает, что (не) нынче — завтра — и все полетит по ветру и развалится, как карточный домик. Превосходный человек Иван Яковлевич! А что он сделал с своею женою? Когда видит76 ее Фитюлич? когда слышит ее голос? Заживо схоронили ее. А как поступил он с Сашею да Верочкою? Как любились они, как думали вместе век свековать, а он своею грубою рукою уничтожил этот союз и насильно выдал ее за немилого, за77 Алешу, дурака да губошлепа.
— За две тысячи целую семейку купил: отца пьянчужку, мать дуру да сына губошлепа, — говорила Верочка, наслаждаясь действием своих слов. — Саша видел, как вчера Елене Семеновне78 деньги из рук в руки передал. Чего жалеть — все равно ворованные! Ты думаешь, почему он меня с Сашей разлучил? Думаешь, (л. 19) сына жалко? Как бы не так! Он сам, старый черт, зубы на меня точил, да ничего не вышло вот. Обжегся!
Последнее сообщение Верочка выдумала, но тотчас же сама поверила ему и с гадливостью плюнула:
— У, развратник! А у тебя все ‘превосходный человек’! Обделали дурака… Ну чего глаза-то таращишь?
Верочка начала тормошить Фитюлича. Он покачивался, но молчал.
— Да что ты, очумел, что ли?
Фитюлич утвердительно мотнул головою и, собравшись с силами, произнес:
— А горшки-то как же?
— Какие еще там горшки?
— На, говорю, сват, два горшка, — показал Фитюлич, как он подавал Ивану Яковлевичу горшки. — Нет, это ты, дочь, пустое говоришь.
— Дурак и есть, — махнула рукою Верочка.
Фитюлич молчал, — долго молчал, пока Верочка снова не принялась тормошить его.
— Обманул, — медленно проговорил он и быстро задвигал носом, бровями и ртом, борясь с тем, что изнутри с силою подступало к глазам.
— Чего ты? — спросила Верочка.
— Св-а-та жалко, — произнес Фитюлич, проделывая ту же гимнастику лица. — За-а-чем он гор-ршки бил? Пойду, скажу: св-а-т, что же это?
— Сиди уж, сиди, — испугалась Верочка. — Нечего, дела не поправишь, что даром скандал заводить. Сиди, говорю. Видишь, я совсем успокоилась — обойдется как-нибудь. Ах ты Господи!..
С некоторыми затруднениями Фитюлич встал и пролавировал к выходу79. Выбравшись в открытое море, он остановился и посмотрел на80 белую поверхность двери: она хранила все выбоины и царапины от разбитых об нее горшков и местами в ней сидели маленькие, острые осколки. Давно ли это было!
В зале пьяный гармонист энергично выводил плясовую. Плясали двое: Елена Семеновна и сам Хвостов. Елена Семеновна грациозно склонила голову и, помахивая платочком, плавно проносилась мимо Хвостова, изображая, как девица81 шла за водою.
— За холодною ключевой,
За холодной ключевой…
— подпевала она визгливым голоском.
— Ай, жги, говори! — поддерживал ее Иван Яковлевич, сверкая белыми зубами и красной рубашкой.
Стукнувшись о притолоку, вошел Фитюлич. Он с трудом протолкался сквозь тесное кольцо, образованное зрителями, и направился к Хвостову. Но Елена Семеновна заметила мужа и повернулась к нему. Потрясая платочком, она шумливо загораживала ему дорогу и пела:
— Кричит: девица, постой,
Красавица, погоди!
— Сват!— глухо кричал Фитюлич. — Сват!82
Иван Яковлевич подмигнул ему и топнул ногою, приглашая к пляске.
— С-ва-ат! — жалобно вопил Фитюлич. — Как же горшки-то? Ах, сват, сват.
(л. 20) Хвостов прекратил пляску и, тяжело отдуваясь, спросил:
— Ну что там с горшками, Фитюлич? Еще, что ли, бить будем?
— Не Фитюлич я тебе. Нет, брат, зови Фитюлькой. Не хочу Фитюлича.
Вид плачущего Фитюльки был до того необычен, что все покатились с хохоту, но Иван Яковлевич, догадываясь, взял его за руку и повел в кабинет.
— Чего разрюмился? Верка насплетничала?
— Нехорошо, — мотал головою Фитюлька. — Обманул ты меня.
Хвостов прошелся по кабинету и остановился перед гостем, с снисходительною улыбкою глядя на него.
— Дурак, дурак ты, братец. Никто тебя не обманывал, и обманывать не в чем. Экая важность, что мальчишка с нею поиграл.
— И горшки бил… Жа-а-лко мне тебя, сват.
— Что? — нахмурил брови Хвостов. — Что ты сказал?
— Жалко, — мотал головою Фитюлька, недоступный страху. — Такой ты был человек… ах, какой человек!
— Какой был, такой и остался, — сказал Хвостов83 после продолжительного молчания84. — Ах, Фитюлич, Фитюлич. Все, брат, мы мерзавцы, негодяи и давно душу свою черту продали. Видел, сколько народу около меня трется? Все такие же мерзавцы, как и я. Сейчас их много, пройти негде, а погоди, час наступит, беда придет — разлетятся, как воробьи от трещотки. Ах, как тошно, как тошно, — скрипнул он85 зубами86. — И душу отвести не с кем. Пойдем, голубчик, выпьем! А то я велю сюда подать. Ну их всех к черту!
— Не пойду, — заплакал Фитюлька, так как ему очень хотелось выпить. — Не пойду выпить. И Фитюличем меня не называй, не обижай.
— А, черт! — рассердился Иван Яковлевич.
— Прощай, сват, — говорил Фитюлька, не подымаясь с кресла. — А выпить не пойду. Домой пойду.
— Да какой у тебя дом? Дубина стоеросовая! Ведь жена тут и ключ у нее.
Но Фитюлич, недоступный страху, был недоступен и уговорам. Шатаясь, он побрел в прихожую и там, никем не замеченный, стал одеваться. Операция эта, по существу несложная, заняла, однако, у него много времени, хотя он довел ее до степени возможной простоты, надев чужое пальто и шапку. Бросив боязливый взгляд на стол, видневшийся через анфиладу комнат, Фитюлич принял осанку человека, принадлежащего к обществу трезвости, и шагнул за дверь. Когда он был уже на улице, дверь снова открылась и голос Хвостова крикнул вдогонку:
— А то вернись! Фитюли-и-ч! Слышишь, вернись!
Хотя никто не мог этого видеть в темноте, Фитюлич отрицательно покачал головой. Воздух был влажный, и теплый, и приятный после чада, которым пропитались все комнаты Хвостовского дома. Земля и небо сливались в одну черную массу, и только стукаясь о тумбы и заборы, можно было догадаться об их присутствии. Фонарей на этой окраине не существовало, и только вдали, на горе, откуда начинался мощеный город, горел одинокий огонек. Он горел спокойно и ровно, как свалившаяся на землю звездочка, и говорил о темной, долгой ночи, (л. 21) о бесконечности, об одиночестве. Фитюлька87 шел к нему, долго шел, но под ноги попался большой камень и он упал. Рукою он нащупал траву и забор и подполз к последнему. Здесь он сжался в комок, подогнув88 колена к самому подбородку, надвинул шапку на глаза и сразу почувствовал, как согревают его ночь и тишина.
Глубокий вздох послышался89 из черного комка, и безмолвие раскрыло над ним свои мягкие крылья: заснул тот, кто волею судеб был превращен на миг в великолепного Фитюлича,90 кто снова обратился в Фитюльку и кто при всякой91 перемене имен оставался все одним и тем же человеком.
Тихо. Тихо.
1 Далее было начато: програ<,мму>,
2 Далее было начато: появл<,ялся>,
3 мог вписано.
4 Далее было: пешему
5 уклонялся вписано.
6 Далее было: были
7 то вписано.
8 Далее было: то (вписано и зачеркнуто)
9 Далее было начато: им<,енно>,
вышел из кабинета с сыном, глаза последнего были красны, а Иван Яковлевич сверкал своими белыми зубами, хлопал сына по плечу и говорил: