ТОЛСТОВСКОЕ НЕПРОТИВЛЕНИЕ И ВОЙНА
ТОЛСТОВСКОЕ НЕПРОТИВЛЕНИЕ И ВОЙНА
I
II
III
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Толстовское непротивление и война, Бердяев Николай Александрович, Год: 1916
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Бердяев, Н.А. Падение священного русского царства: Публицистика 1914—1922
М., ‘Астрель’, 2007.
Недавно шел в московском военном суде процесс толстовцев. На скамье подсудимых собрались со всех концов России самые видные толстовцы. Сила государства на время сделала этих в корне не общественных людей, отрицающих всякое общественное действие и признающих лишь индивидуальное совершенствование, людьми общественными. Только война вплотную столкнула толстовцев с государством, и принуждение государственного суда сделало их отрицательно общественными. Толстовцев обвиняли в распространении воззвания, направленного против войны и против отбывания воинской повинности. Толстовцы защищались на суде, доказывали несправедливость возводимого против них обвинения, и уже этим, в противоречии со своим учением, принимали участие в жизни государства. Непротивленец-толстовец принужден противоречить себе на каждом шагу. Он отрицает государство, не желает вступать с ним ни в какие компромиссы, и он принужден признавать государство, когда сажает картофель и хочет сохранить его для себя, когда едет по железной дороге, зажигает лампу, когда читает книгу, когда дышит общим воздухом со своим народом. Через каждую мелочь, через самый, незаметный жизненный акт входят в жизнь толстовца-непротивленца хозяйственность, культура, государственность и вовлекают его в мировой круговорот, в круговую поруку ответственности. Все толкает в круговорот государственной и культурной жизни, и самые элементарные и простые основы жизни толстовцев предполагают организованный государственный и общественный механизм. Толстовцы бессильны на практике отвергнуть государственность, они принимают государственность дробными частями и урывками. Отрицать же они в силах лишь государственное сознание, лишь сознание необходимости и ценности государства. Но принятие на практике и отвержение в сознании есть слабость сознания и безответственность. Толстовцы не хотят брать на себя ответственности за государство, всегда связанное с насилием, хотят себя выделить и сделать вид, что не нуждаются в охранах и услугах государства. Это, конечно, самообман, покупаемый слабостью души и немощностью сознания.
Толстовцы совершенно внешне понимают государство. Они думают, что государство есть какой-то вне их находящийся предмет, возникший по какой-то бессмысленной случайности и являющийся источником всех зол. Но этот злой предмет, именуемый государством, по их мнению, призрачен, и лишь ошибки сознания заставляют признавать его и служить ему. Толстовцы не хотят понять, что государство не только внешний, но и внутренний факт человеческой жизни, что государство в каждом из нас и каждый из нас его создал. В насильственной1 природе государства объективируется наша собственная природа, и необходимость государства связана с живущим внутри нас злом. Всякий акт нашей жизни в этом относительном мире уже предполагает государство, как предполагает организованное общество, хозяйство, культуру. Ничто не может быть изолировано и превращено в какой-то оторванный предмет, с которым отдельный человек может не иметь никакого дела. Внешнее отношение толстовцев к государству связано с их внешним отношением ко злу. Злом они считают прежде всего и исключительно насилие, насилие же понимают по преимуществу физически, материально. Отсюда рождается законничество, мелкий и педантический морализм, который, в конце концов, субботу ставит выше человека. Весь пафос толстовской непротивленской морали в том, чтобы не совершать физического насилия над человеком или животным, чтоб исполнить закон хозяина жизни, не участвовать в войне, не участвовать в суде, не есть мяса, не пить вина, не курить и еще много не. Но природа зла — внутренняя и духовная, а не внешняя и материальная. И добро нужно понимать внутренне и духовно и видеть высший цвет добра не в непротивлении, а в любви, не в отрицательном, а в положительном. Можно не совершать физического насилия и быть дьяволом. И можно совершать физическое насилие, без которого, кстати сказать, невозможно жить в природном порядке, и быть святым. У непротивленцев-толстовцев есть уклон к буддизму. И кротость их — не христианская, а буддистская кротость. В ней есть что-то нечеловеческое, враждебное жизни и бытию. Эта нечеловеческая, буддистская кротость чувствуется у главного героя толстовского процесса — Сережи Попова.
Во всей атмосфере суда над толстовцами чувствовалась мягкость и невозможность сурового приговора. Эти люди не вызывают к себе никакого раздраженного и злого чувства, и никто не думает, что они могут что-нибудь существенно изменить в мире, в жизни общества и государства, нанести вред делу защиты родины, ослабить силу нашего сопротивления врагу. Для всякого сколько-нибудь чуткого человека ясно, что толстовское непротивление — явление индивидуальное, а не общественное, и общественным оно никогда не сделается. Всякая попытка перевести толстовские убеждения в общественное действие есть уже самоубийственное противоречие и измена идее непротивления, введение в мировой круговорот противления. Толстовство есть индивидуальный путь, который никому и ничему не может быть навязан. Толстовское непротивление спасает не мир, а индивидуальную душу. В конце концов, толстовец заботится только о себе, о своей чистоте и ему нет дела до других, до всего мира. Прозелитизм невозможен в толстовстве, в нем не может быть жара проповедничества. И то, что сам Л. Толстой писал так много поучений, обращался к людям, было в нем противоречием. Толстовский путь есть уход из мира, а не приход в мир для его изменения и преображения. Толстовцы не признают никаких соединяющих путей между миром непротивления и миром противления. Свет и тьма резко разделены. Только непротивленцы пребывают в царстве света, в знании, в законе Бога. Противленцы же, а таковы все нетолстовцы, пребывают в царстве тьмы, в незнании, в законе ‘мира’. Каждый сам может узнать божественный закон жизни и осуществить его. Это представляется толстовцу очень легким для каждого человека, так как он совсем не чувствует иррациональной тайны зла. Но никакого процесса, никакого развития к царству Божьему, к царству света толстовцы не признают. В сущности, для толстовцев нет пути со всей его сложностью, а есть внезапное постижение истины, от которого и начинается для каждого человека новая, истинная жизнь. Чтобы стать истинным, достаточно узнать истину. Узнать же истину очень легко. Это — чистый рационализм, доведенный до безумия. И такой человек, как С. Попов, человек не от мира сего, всех называющий братьями, почти блаженный, может быть назван безумным рационалистом. Святой знает, как затруднено и осложнено все в мире темными, иррациональными злыми стихиями. С. Попов этого не знает и не хочет знать, для него весь мир прозрачен и все в мире легко может быть подчинено закону разума. Не потому ли так просто и так легко все для него, что он не видит Космоса, что весь космический процесс для него лишь недоразумение, призрак неведения?
Этот С. Попов — характерно русский искатель праведной жизни, уходящий от неправды ‘мира’. Он не признает отечества, государства, национальности, царства кесаря, он хочет жить лишь по закону Божьему. Но и в самом своем отрицании России, как и всего индивидуального и особого в мире, он остается характерно-русским человеком, очень национальным. Он не хочет защищать Россию с оружием в руках, но он по-своему выражает и хранит характерно-русское обличье, русскую душу. И это вызывает иное к нему отношение, чем то, которое вызывают к себе интернациональные типы, доктринеры космополитизма, пораженцы и т. п. Л. Толстой отрицал национальность, но был ее великим выразителем, был национален в самом ее отрицании, и он отрицал искусство и был одним из величайших художников. Само отрицание войны у Толстого было гениально-национальным. Совершенно невозможно толстовское отрицание войны и защиты отечества сопоставлять с такими общественными настроениями, как ‘пораженчество’, которое может быть национально-опасным. Государство, по природе своей ‘холодное чудовище’2, всегда обращено к общему, к внешне общественному, оно не знает ничего интимно-индивидуального, внутреннего. Представителям государства трудно понять такие явления, как отказ от воинской повинности по религиозным убеждениям, они учитывают лишь внешнее, внутреннее же не поддается их учету. Но и судьи, представляющие это холодное начало, остаются людьми и могут иначе отнестись к толстовским призывам не воевать, чем к обычным преступлениям против государства.
Грех толстовства есть прежде всего грех суженного сознания, отвлеченно-моралистического и отвлеченно-рационалистического. Толстовцы отрицают сферу многообразно-относительного, в которой и протекает мировой и исторический процесс, и прямолинейно применяют абсолютное к относительному природному порядку. Это ведет к тому, что они абсолютизируют относительное, признают божественным естественное, природное, народное, простое, элементарное. Но это обман сознания. Насилие, которого боится толстовское сознание, как диавола, есть во всем естественном, народном, во всем самом простом и элементарном. Весь круговорот естественной природной жизни основан на насилии, взаимном поедании и истреблении. Великое заблуждение думать, что насилие всегда идет от культуры, а приближение к естественной природной жизни ведет к непротивлению и отказу от насилия. Л. Толстой разделял взгляд Руссо на существование какого-то благостного естественного состояния.
Но если идти от культуры назад, к жизни естественной, то насилие лишь увеличивается. В жизни дикарей насилие — максимально. И жизнь крестьян, которая представляется толстовцу столь благостной по сравнению с жизнью культурных людей, полна насилиями и неправдой. Думать, что в этом природном мире есть такие места и такие жизненные положения, которые совершенно свободны от насилия и выходят за пределы мирового зла, есть самообман и самоутешение. Толстовское опрощение не спасает от насильственного природного круговорота жизни. Спасти от участия в насилии и окончательно освободить может лишь выход из природного порядка в абсолютную божественную жизнь. Ошибка нравственного суждения толстовцев в том, что они хотят выйти из круговой поруки мирового и исторического процесса, снять с себя ответственность и остаться единственными чистыми и праведными среди погруженного во тьму, живущего насилиями мира. Так выделить себя и охранить свою чистоту хотят они, оставаясь в теле, в материальном мире, как будто бы самая элементарная физическая жизнь тела не есть уже насилие и участие в насилии. Толстовцы-непротивленцы хотят не мир изменить и преобразить, не одухотворить его изнутри, не обратить других людей к своей правде, а выделить себя из мира, подчеркнуть свою чистоту, отказаться от участия в национальной и мировой судьбе. И это сознание не может быть признано самым высоким, в нем нет жертвенности, оно не обращено к мировому спасению.
Исповедующие религию непротивления не могут ничему противиться, они не могут противиться и злу войны, они заняты лишь отрицательным выделением себя из того, что совершается в мире. Толстовство никогда не может стать широким, общественно-народным движением. И именно по тем причинам, в силу которых суд государственный должен был оправдать толстовцев, суд нравственный и религиозный может их осудить, осудить за их непротивление и неделание в мире, за их слишком большую заботу о своей собственной чистоте. Толстовцы занимают свое место в духовной жизни русского народа, и они — явление чисто русское, ибо непротивление так свойственно русскому народу. Но для государства, для общественности толстовское течение почти неуловимо и безразлично. В деле выработки нашего национального сознания в эпоху мировой войны толстовство не может быть помехой. Отдельные непротивленцы, уходящие от мира, нужны для духовной жизни народа. Толстовская же доктрина опрокидывается и рушится от малейшего соприкосновения с жизнью и мыслью. Но дух непротивления, дух пассивного ухода мы должны внутренне победить в себе, не судами, не полицейскими мерами, а духом творческой активности. Русская душа отравлена исключительно моральной оценкой жизни. Эта абсолютная и отвлеченная власть прямолинейной моральной оценки там, где должна быть оценка более сложная, гибкая и чуткая к таинственному ходу мировой жизни, нас обессиливает и мешает нам свободно творить новую жизнь. И толстовство есть одно из доктринальных выражений этого духа, прямолинейного морализма, способного видеть лишь одну точку на прямой линии. Дух этот, еще менее оправданный, есть и в разных социальных доктринах русской интеллигенции. Жизненная трагедия войны сметет все доктрины, все морали, приспособленные к более простой и элементарной действительности. В доктринерском, прямолинейном морализме обнаруживается семя моральной неправды, недостаточной нравственной просветленности. И высшим нравственным откровением остается евангельская истина, что душу свою спасет тот, кто погубит ее3.
Биржевые ведомости. 1916, No 15515, 23 апреля.
1 В тексте газетной публикации — ‘наследственной’, что, по-видимому, является опечаткой.
2 См. прим. 2 на с. 1089.
3 Кто станет сберегать душу свою, тот погубит ее, а кто погубит ее, тот оживит ее (Лк. 17, 33).