Толстой, Ленин, Ганди, Булгаков Валентин Федорович, Год: 1930 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Валентин Федорович Булгаков

Толстой, Ленин, Ганди

Изд: Валентин Булгаков. ‘Толстой, Ленин, Ганди’, Прага, 1930.

Date: 30 ноября 2009

OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)

В основу этой статьи легла публичная лекция, прочитанная на немецком языке в Берлине, Бреславле, Кельне, Галле, Дюссельдорфе, Эссене, Кайзерслаутерне, Аахене, Шверине и др. городах Германии, а также на чешском языке в Праге, в Чехословакии.

На нашу долю, на долю поколения конца XIX и начала XX столетия, выпала чрезвычайно трудная и ответственная задача быть участниками или хотя бы только свидетелями событий, которые, по справедливости, могут почитаться событиями всеобщего, мирового значения.

Эпоха, в которую мы живем, является, с одной стороны, эпохой мировых катаклизмов — войн и революций, с другой — эпохой рождения новых идей, эпохой появления пророков.

Величайшим из катаклизмов, — к счастью, уже пережитым нами, — была, конечно, ужасная мировая война 1914-1918 г. г., война, наиболее кровопролитная из всех, когда-либо бывших на земле, войн, война, поглотившая не десятки и не сотни тысяч, а миллионы человеческих жертв.

Как и все вообще великие мировые катаклизмы, мировая война, конечно, родилась не внезапно и не неожиданно, а была подготовлена и вызвана всем предшествующим развитием духовной, политической и социальной жизни народов. Это была не случайная катастрофа, вроде землетрясения или наводнения, а постепенно созревшая катастрофа известного строя общеевропейской жизни, долгое время существовавшего и поддерживавшегося сознательно и сознательными людьми. Мировая война явилась своего рода роковым счетом, предъявленным историей и судьбою к уплате современной европейской — обанкротившейся, не оправдавшей своего существования — цивилизации. Война вскрыла все противоречия этой цивилизации, еще так недавно казавшейся нам безукоризненно-здоровой, цельной и прекрасной.

Вместе с тем, мировая война разбудила спящую совесть огромного большинства человечества, поставила на очередь вопросы о том, как изменить, как перестроить общую жизнь таким образом, чтобы избежать в будущем подобных катастроф, как спасти положение, как примирить противоречия и где найти выход из затруднений? Этот косвенный результат — всеобщее пробуждение умов и напряженное искание наилучших способов исправления старых ошибок — и является, бесспорно, едва-ли не главным положительным результатом мировой войны.

Современное духовное состояние человечества — это, конечно, неуравновешенное состояние, состояние поисков, нащупывания, прокладывания новых, лучших путей. Тяжело жить с таким наследством на плечах, как воспоминания о невероятных кровопролитиях и ужасах последнего 15-летия. Уйдем же от него, от этого наследства, уйдем от старой жизни! Выправим свой путь! Начнем все сначала! Вперед, вперед! Так взывает душа современного человечества.

Но только вот вопрос: куда же и как итти? Советчиков и советов, разумеется, очень много. И мнения — разнообразны. Где истина?

Среди всех ищущих, среди всех думающих, что они нашли, среди всех зовущих, советующих, объясняющих и обещающих мы выделяем невольно эти три, наиболее значительные, наиболее привлекающие внимание, наиболее характерные, поистине пророческие фигуры: Толстого, Ленина и Ганди.

Мне даже кажется, что все разнообразие всех возможных ответов о новых путях, зовущих и ожидающих человечество в будущем, можно свести именно к ответам этих трех, наиболее выдающихся в нашу эпоху вождей человечества.

Разобраться в ответах-мировоззрениях, обозначаемых названными мною тремя именами, объективно сравнить, трезво оценить эти ответы и извлечь соответствующее поучение — и является нашей целью.

Старшие из нас еще помнят появление Толстого-моралиста в 80-х г. г. прошлого столетия. Это было нечто поистине великолепное, поистине замечательное, особенно у нас, в бедной, отсталой, малокультурной России, и в ту пору, в пору глухой политической реакции, исключительной даже для самодержавного режима.

Уже знаменитый писатель, автор прославленных романов ‘Война и мир’ и ‘Анна Каренина’, аристократ и богач по происхождению, Толстой вдруг откладывает кисть художника и ополчается мечем пророка. Пророческой, не иначе, приходится определять его тогдашнюю роль, а, главное, самый способ общения с людьми и передачи им своих мыслей и духовных откровений. Подобно всем пророкам, Толстой, учуявши призвание свыше, духовно прозрев и увидев правду, захотел передать людям эту правду, только правду, голую правду, без обиняков, и при том простейшими, но тем более сильными и значительными словами, корявым, иногда грубоватым, иногда наивным и детским, но всегда глубоко трогавшим и захватывавшим языком.

Со всей силой своего писательского дарования и вместе с тем со всей своей искренностью и непосредственностью обрушился Толстой на окружавшую его ложь, появились одна за другой его замечательнейшие, во многом до сих пор недооцененные книги: ‘Исповедь’, ‘В чем моя вера’, ‘Так что же нам делать’, ‘Рабство нашего времени’, ‘Царство Божие внутри вас’ и др. Несмотря на то, что книги эти запрещены были к печати, скоро они приобрели всероссийскую известность. По-

добно рыканию льва в пустыне, разносился по стране могучий голос великого яснополянского Льва, — и трудно было не поддаться его обаянию.

Скоро понята была, однако, кем надо, и опасность этого голоса. И вот, все обрушились на Толстого.

На него обрушилась церковь, предавшая его анафеме, — за то, что, исходя из Евангелия, из христианских понятий о Боге-любви и о ‘служении Ему в духе и истине’, Толстой отверг посредничество третьих лиц в общении человека с Богом, отверг внешнюю пышность и сложный церемониал богослужений, отверг догму и ‘таинства’, установленные не Христом, а Его, не понявшими Его, последователями, осудил богатство церкви и равнодушие ее к бедным, изобличил связь церкви с государством и отсутствие какой бы то ни было духовной независимости у церковной организации, существующей за счет государства.

В свою очередь, государство обрушилось на Толстого за то, что он показал, как, под видом охраны отечества, эксплуатируется беднейшее, трудовое большинство населения в пользу не трудящегося физически, ‘паразитического’ с точки зрения Толстого меньшинства, за то, что он осудил оружие и выявил антихристианский характер всякого насилия, а также вражды и войн между народами.

Богачи обрушились на Толстого за призывы к социальному равенству и за то, что он ярко развернул передо всей страной картины царящего в России неравенства и вопиющей бедности огромных классов населения.

Представители науки не могли простить Толстому, что служение ближнему он ставил выше простой любознательности и принципа ‘знание для знания’. Они очень остро были уязвлены также указанием

Толстого, что в существующих условиях наука, особенно социология и юриспруденция, а также техника и медицина, занимается подслуживанием правящему классу и богачам и оправдыванием насилия угнетателей над угнетенными.

Художников Толстой восстановил против себя потому, что он мешал им вести беззаботную жизнь жуиров, потому, что он отверг принцип ‘искусства для искусства’, отверг искусство, как баловство праздных людей, и поставил перед искусством великую цель сближения и соединения людей в чувствах братства, любви и добра.

С другой стороны, и радикальная русская интеллигенция также не признала Толстого-пророка потому, что он, по ее мнению, мешал ей делать ее дело политического освобождения страны. Для Толстого ненависть партийная, борьба дурными средствами за хорошую цель и, в частности, революционный террор, перед которым тогда преклонялись в России, был так же ненавистен, как жестокость правительства к его врагам, как ссылки, аресты и казни революционеров. Ни тут, ни там не находил он человека и человечности. И тут, и там мерещились ему личные, эгоистические жизненные цели. Если пожертвовать Евангелием и любовью к людям, ко всем людям без изъятия, то какая же может быть другая, вполне достойная этой цель жизни, которая бы оправдывала употребление насилий и преступления?!

Немногочисленные одиночки-идеалисты, небольшой круг друзей из разных слоев общества поддержал Толстого. Но если бы и вовсе не было никакой поддержки, Толстой и один несокрушимо выдержал бы враждебный натиск. Силы ему уделено было Господом Богом довольно. Только к Богу обращался и сам Толстой в минуты слабости.

Критическая сторона учения Толстого — необыкновенно сильна. Его проницательность и правдивость делали его беспощадным судьей современности. Это признают, между прочим, и те, кто, принимая внешнюю, критическую сторону учения Толстого, отвергает позитивную, внутреннюю, последовательно-христианскую сторону этого учения. Я говорю о революционерах — социалистах и коммунистах.

Что касается положительной стороны мировоззрения Толстого, то она, конечно, ничего не говорит людям материалистического, ‘внешнего’ жизнепонимания, но она говорит очень много и очень ясно душе религиозного и духовного человека. Толстой прав в том, что душа человеческая все же, при всяких условиях, представляет тот центр, вокруг которого все вертится в мире. От того, каковы отдельные люди, зависит и счастье мира. Самосовершенствование — эта основная заповедь толстовского катехизиса — не может и на будущее время не остаться одной из необходимейших основ разумной человеческой жизни. Для того, чтобы жизнь сделалась лучше, надо, чтобы мы сами стали лучше. Если мы не сделаем необходимого нравственного усилия над собой, не научимся владеть собой, ограничивать свои потребности, воздерживаться от дурного, воспитывать в себе чувство любви и братства к другим людям, жить больше для души, чем для тела, — то никакие силы неба и ада, никакие революции нам не помогут. Достигнув внешнего освобождения, мы останемся рабами своих страстей, а при наличии этого внутреннего рабства каждого отдельного человека своим страстям, невозможна и общая совершенная, идеальная жизнь, о которой мечтают люди. И, наоборот, тому, кто достиг внутреннего обладания своими силами и желаниями, тому ‘приложится’ и все остальное. Такой человек

явится достойным членом и будущего, лучшего устройства общества.

‘Нам кажется, — говорит Толстой, — что настоящая работа — только над чем-нибудь видимым: строить дом, пахать поле, кормить скот, а работа над своей душой, над чем-то невидимым — дело неважное, такое, какое можно делать, а можно и не делать. А, между тем, всякая другая работа, кроме работы над своей душой, над тем, чтобы делаться с каждым днем духовнее и любовнее, — всякая другая работа — пустяки. Только одна эта работа настоящая, и все остальные работы полезны, только тогда, когда делается эта главная работа жизни’.

‘Надо не столько стараться делать добро, сколько стараться быть добрым, не столько стараться светить, сколько стараться быть чистым. Душа человека живет как будто в стеклянном сосуде, и сосуд этот человек может загрязнить и может держать чисто. Насколько чисто стекло сосуда, настолько светит через него свет истины, — светить и для самого человека, и для других. И потому главное дело человека — внутреннее, в содержании в чистоте своего сосуда. Только не загрязняй себя, и тебе будет светло, будешь светить и людям’.

‘Мы часто говорим и думаем, что я ‘не могу делать всего, что должно, в том положении, в котором нахожусь теперь’. Как это несправедливо! Та внутренняя работа, в которой заключается жизнь, всегда возможна. Ты в тюрьме, ты болен, ты лишен возможности какой-бы то ни было внешней деятельности, тебя оскорбляют, мучают, — но внутренняя жизнь твоя в твоей власти: ты можешь в мыслях упрекать, осуждать, завидовать, ненавидеть людей и можешь в мыслях же подавлять эти чувства и заменять их добрыми, так что всякая

минута твоей жизни твоя, и никто не может отнять ее у тебя’.

Да, в этих словах говорит нам мудрость. Мы должны это признать.

Но жизнь не ограничивается одной духовной работой. Человек живет не только духом, но и телом. Он живет в обществе. Как же рисует себе Толстой, практически, будущий, лучший строй жизни?

Он никак его не рисует. Предвидеть его нельзя. И нас это не вполне удовлетворяет.

Еще вопрос: нет-ли, кроме самосовершенствования, также каких-либо других, внешних способов приблизить наступление более высокого и справедливого общественного строя, ограничить эксплуататоров, обеспечить интересы эксплуатируемых, предупредить грозящие современным государствам военные столкновения? Нет, — говорит Толстой, — никаких других настоящих способов, кроме личного самосовершенствования и зависящего от него улучшения всего человеческого материала, нет. Самосовершенствование — это альфа и омега, единственный и вполне достаточный способ улучшения не только личной, но и социальной жизни.

В самом деле, ко всякой общественной деятельности, хотя бы и мирного характера, Толстой относился отрицательно. Он признает отказы от военной службы по религиозным убеждениям, но исключительно как личный акт, как выполнение каждым отдельным человеком внутреннего дела его личной совести.

Толстой, вообще, равнодушен ко всякому внешнему устроительству. И тут виной — односторонне-спиритуалистическое направление его мысли. Жизнь, внешняя жизнь, вообще, едва-ли стоит того, чтобы

нам особенно хлопотать над ее устройством: ведь вся наша внешняя жизнь призрачна, основа истинной жизни — духовна, а расстояние от рождения и до смерти — это только краткое мгновение.

Надо сказать, что чем дальше жил и мыслил Толстой, тем глубже и тем сильнее укреплялся в нем этот религиозный субъективизм, это убеждение в ничтожности нашего существования здесь, на земле.

Когда в 1910 году нашей планете, по словам астрономов, угрожала катастрофой пролетавшая мимо комета Галлея, Толстой написал своему бывшему секретарю Н. Н. Гусеву, находившемуся в ссылке в Пермской губ.:

‘Мысль о том, что комета может зацепить землю и уничтожить ее, мне была очень приятна. Отчего не допустить эту возможность? А допустив ее, становится особенно ясным, что все последствия материальные, — видимые, осязаемые последствия нашей деятельности в материальном мире, — ничто. Духовная же жизнь так же мало может быть нарушена уничтожением земли, как жизнь мира — смертью мухи. Еще гораздо меньше. Мы не верим в это только потому, что приписываем несвойственное значение жизни вещественной’.

И — опять — мы можем преклониться перед смелостью, глубиной, остроумием, а, главное, последовательностью мысли Толстого. Но если мы подойдем к нему не как к метафизику, презирающему ‘жизнь вещественную’, а как к социологу, то мы опять-таки почувствуем известное неудовлетворение то слишком узкими, то слишком отвлеченными формулами Толстого. Чего-то не хватает в толстовской концепции, чем-то надо ее дополнить.

Во всяком случае, после того, что мы пережили в последние годы (я имею в виду именно мировую

войну и русскую революцию), стало труднее итти за Толстым и именно — за одним Толстым.

Согласно ‘толстовской’ догме, одного только личного неучастия ни в войне, ни в революции, ни в том, что их может косвенно поддерживать, было бы достаточно для того, чтобы чувствовать себя вполне спокойным и, главное, не ответственным за то, что эти ужасы произошли, и за то, что они могут повториться в ближайшем будущем. Однако, в действительности, лежащая на нас ответственность — еще больше, еще глубже, еще тяжелее, и мы не можем не сознавать, что толстовского ‘непротивления’ и ‘неделания’ тут недостаточно. Нужно какое-то активное выступление против войны и революции, при том — выступление, по возможности, организованное, совместное с другими братьями-людьми, одинаково мыслящими и чувствующими.

Но… как только я произношу эти слова — об ‘активности’, об ‘организованности’, о ‘совместных действиях’ с другими людьми, так я — увы! — уже перестаю быть ‘толстовцем’. Догма ‘толстовская’, да даже и широкое понимание учения Л. Н. Толстого, не допускает, не знает таких ‘активности’, ‘организованности’ и ‘совместности действий’. Это факт. Мне остается только либо отречься от звания ‘толстовца’, либо отказаться свободно итти по тому пути, который мне открывается. Разумеется, я предпочту первое, т. е. отказ от звания ‘последовательного толстовца’. Лучше быть с истиной, как ты ее понимаешь, чем с той или иной догмой или сектой.

Однако, в чем-же дело? Уж не хочу-ли я примкнуть к революционерам и не стал-ли я ленинцем?

Нет. Все-же нет.

Ведь я, в качестве религиозного человека, до конца разделяю принцип ненасилия, проповедуемый

Толстым. Между тем, у Ленина все основано на насилии.

Ленин! Вот имя, почти совершенно не известное не только во всем мире, но даже и в России, всего каких-нибудь 12-15 лет тому назад, а ныне затмившее известностью едва-ли не все другие имена, в том числе, пожалуй, и имя Толстого.

В вихре и буре революции всплыло это имя и сделалось, несмотря ни на что, символом бунта, символом протеста, символом бешеной ненависти к эксплуататорам и угнетателям всякого рода, символом беспощадной борьбы за права угнетенных и эксплуатируемых. Ища путей правильного развития человеческих отношений, мы уже не можем теперь не считаться с Лениным.

Присмотримся же поближе к этому явлению.

Учение свое Ленин заимствовал у Маркса и Энгельса, но он по-своему перетолковал их доктрину и, возможно, что Маркс и Энгельс не признали бы Ленина своим учеником.

Перенеся в Россию типично-западную и, в сущности, совершенно чуждую русскому духу доктрину, Ульянов-Ленин сам остался все же типичным русским человеком и при том русским интеллигентом. Ведь надо же признать, что тот, что считал себя и кого считали другие крайним выражением позитивизма и реализма, в действительности был ничем иным, как величайшим идеалистом и даже фантастом. Правда, русские идеалисты — бесхарактерные добряки, а Ленин не был ни бесхарактерен, ни добр. В нем было что-то татарское. Вероятно, как это видно и из его наружности, с выдающимися скулами и маленькими, немного вкось поставленными глазами, татарская кровь текла в жилах его предков — симбирских дворян, — явление довольно частое в России, где трехсотлетнее

монгольское иго, вообще, оставило по себе заметный след. В этом смысле к характеристике Ленина, как явления русского, может быть, кажется, сделана поправка: это был, собственно, не русский, а то, что теперь называют евразиец, помесь, скрещение кровей и культур азиатской и европейской. Учение Маркса очень пригодилось этому сыну Евразии. Но только скучные западные цифры он зажег пламенем всеиссушающего и всесожигающего восточного фанатизма.

Ленин — это не проповедник, не учитель нравственности. Это была сила, но какая это была сила, добрая или злая, от Бога или от дьявола, сказать, собственно, трудно. Это был мститель, избранный судьбою для мести угнетателям, многосотлетним господам земли, тем, кто, по ставшему вульгарным революционному выражению, ‘пил кровь народа’. Он был не первый, да, вероятно, и не последний мститель, но, конечно, один, из самых могущественных, а, может быть, и могущественнейших во всей истории человечества.

Ленин своим появлением несомненно отвечал потребностям своего времени: безумию мира, на четвертый год кровопролитнейшей войны. Он одобрил и вызвал бездну новой жестокости, на этот раз жестокости революционной, мстящей, но если использовано было им при этом несомненное послевоенное одичание народных масс, то ведь за него же работало и то великое разочарование, которое накопили люди за четыре года сидения в окопах, — разочарование в старых идеях, системах, вождях, правителях. О, это была ‘выгодная’ и страшная ситуация! Не дай Бог, чтобы она когда-нибудь повторилась!..

В противоположность христианину, индивидуалисту и противнику всякого насилия Толстому, —

Ленин — материалист, коллективист и революционер.

О том, как Ленин относился к Толстому, может свидетельствовать великолепная, по яркости и стилистической законченности, цитата из его небольшого сочинения: ‘Лев Толстой, как зеркало русской [крестьянской] революции’ (1908).

— ‘Противоречия в произведениях, взглядах, учениях, в школе Толстого, — пишет Ленин, — прямо кричащие. С одной стороны, гениальный художник, давший не только несравненные картины русской жизни, но и первоклассные произведения мировой литературы. С другой стороны — помещик, юродствующий во Христе. С одной стороны, замечательно сильный, непосредственный и искренний протест против общественной лжи и фальши, — с другой стороны, ‘толстовец’, т. е. истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который, публично бия себя в грудь, говорит: ‘я — скверный, я — гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием, я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетами’. С одной стороны, беспощадная критика капиталистической эксплуатации, разоблачение правительственных насилий, комедии суда и государственного управления, вскрытие всей глубины противоречий между ростом богатства и завоеваниями цивилизации и ростом нищеты, одичалости и мучений рабочих масс, с другой стороны — юродивая проповедь ‘непротивления злу’ насилием. С одной стороны, самый трезвый реализм, срывание всех и всяческих масок, с другой стороны — проповедь одной из самых гнусных вещей, какие только есть на свете, именно: религии, — стремление поставить вместо попов на казенной должности попов по нравственному убеждению, т. е. культивирование самой утонченной и

потому особенно омерзительной поповщины. Поистине:

Ты и убогая, ты и обильная,

Ты и могучая, ты и бессильная,

Матушка Русь!’

Ленин восхищается Толстым и в то же время презирает его.

Я думаю, что и Ленина, в свою очередь, можно одновременно и любить, и ненавидеть: любить — за эту силу сочувствие угнетенным и за несокрушимую верность своему делу, и ненавидеть — за непонимание ценности человека, как такового, независимо от принадлежности к тому или иному классу, к той или иной партии, и за беспредельную ненависть и за вытекающую из нее столь же беспредельную жестокость к тем, кого он считал врагами своего дела…

Но какова цитата! Конечно, такие места ее, как нарочито дерзкое отнесение религии к ‘самым гнусным вещам, какая только есть на свете’, можно, только обойти улыбкой. Но ведь, пожалуй, сыщется в антитолстовской цитате Ленина и крупица истины?

— ‘Я — скверный, я — гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием: я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками!’…

К Л. Н. Толстому лично этих слов, разумеется, нельзя отнести. Но разве мы с вами, дорогой читатель, не встречали таких людей? И разве не несло от них на нас с вами невыразимой скукой, полнейшей внежизненностью и никчемностью?! Вот уж не стоит, в самом деле, защищать таких позиций, позиций рисовых котлет, хотя бы и против Ленина!..

Идеал, стоящий перед Лениным, если наметить его в самых общих чертах, в сущности, очень похож на идеал Толстого: общество без

принудительной власти, никаких классов, все равны, отсутствие собственности на землю, отсутствие эксплуатации, личный труд. Есть, конечно, и разница, зависящая от материалистического жизнепонимания Ленина и от религиозного жизнепонимания Толстого. Кроме того, политические формулы Ленина полнее, четче, определеннее неясных ‘пожеланий’ Толстого. Но все-таки не составляет большого труда характеристику отдаленного общественного идеала обоих мыслителей и бойцов за лучшее будущее человечества свести к старой, классической формуле, провозглашенной большой французской революцией: ‘равенство, братство и свобода!’

И если некоторым противникам Толстого во что бы то ни стало хочется обвинить его во всем том, что наделал в России Ленин, то они могут утешаться тем, что этот отдаленный идеал устройства человеческого общества на началах, провозглашенных еще французской революцией, действительно привлекал к себе как Ленина, так и Толстого. Обвинители Толстого должны только при этом вспомнить, что до Ленина, до Толстого и до французской революции основы того же самого идеала заложены были одной великой книгой, которая называется: Евангелие.

В том-то и дело, что чаяния всех лучших человеческих умов всегда приблизительно одни и те же. И если ставят тот вопрос, который поставили и мы в начале этой статьи, а именно: куда и как итти? — то на первую часть этого вопроса: куда? — все отвечают приблизительно одинаково, но зато на вторую часть: как? — отвечают по-разному.

Совершенно различны ответы на вопрос: как? — т. е. ответы о средствах достижения идеала или стремления к нему, также у Толстого и Ленина.

Толстой, в согласии с Евангелием, говорит о достижении лучшей жизни отдельным человеческим существом, о Царстве Божием, которое ‘не тут и не там’, которое ‘не придет приметным образом’, но которое, ‘внутри вас есть’. Поэтому, ему прежде всего дорог человек, как таковой, каждый человек без изъятия. Он не перешагнет через труп одного человека, чтобы достичь будущего счастья для миллионов. Человек — это микрокосм. Убить одного человека — это все-равно, что посягнуть на все мироздание. Человек и человеческая жизнь — священны. Они ни в каком случае не могут быть средством для достижения какой-то внешней цели. Они — цель сама по себе.

Ленин, наоборот, имеет в виду не личный, внутренний, а общественный, внешний идеал. Он стремится к освобождению рабочего класса. Отдельный человек, сам по себе, не играет для него большой роли. Лучший порядок должен быть построен не ‘внутри нас’, в качестве какой-то непонятной для материалиста и атеиста Ленина психологической инстанции, а всем видимым образом здесь, на земле, на нашей грешной земле. Лучшее устройство не придет просто и не дастся рабочему легко, за него надо бороться, а в борьбе, разумеется, смешно было бы щадить жизни врагов, тех самых врагов, которые и делают жизнь рабочих такой отвратительной, как она есть. Пусть погибнут десятки, сотни, тысячи этих врагов, но за то рабочий класс в целом спасется — и уже навсегда. Вопрос может итти только о целесообразности средств борьбы, а вовсе не об их мнимой ‘нравственности’ или ‘безнравственности’. Все хорошо, все нравственно, что содействует освобождению рабочего класса.

Аморальность учения Ленина в вопросе о методах борьбы за коммунистически идеал — вот то, что убивает все это учете в целом и делает невозможным принять его для человека, хоть сколько-нибудь восприимчивого к моральной значимости вещей и отношений.

Аморальность, т. е. глухота к вопросам морали, в обычном общечеловеческом понимании, свойственна была и самому Ленину.

Известно, каково было его первое общественное выступление. В 1889 г. в приволжских губерниях случились засуха и неурожай, и в заседании образовавшегося в г. Самаре общественного комитета помощи голодающим обсуждались меры этой помощи. Все горячо принимали к сердцу горе народа, и каждый спешил предложить что-нибудь, что могло бы служить успеху начинания. И вот на этом-то собрании выступил дотоле неизвестный 19-летний юноша, Владимир Ульянов, который заявил, что вся эта затея помощи голодающим не нужна и вредна, так как она должна посеять в крестьянах ложное представление, что буржуазное общество и царское правительство могут каким-то образом облегчить их участь, гораздо правильнее и целесообразнее — предоставить крестьян своей собственной судьбе и дожидаться дальнейшего развития событий. Политические последствия такого образа действий могут быть гораздо более значительны.

Нечего и говорить, до какой степени были ошеломлены и оскорблены присутствующее неожиданным предложением со стороны юного Ленина. Предложение это сочувствующих не нашло, и помощь голодающим была оказана.

Максим Горький рассказывает, в своих воспоминаниях о Ленине, что когда он приходил к

нему с просьбами о приговоренных к смертной казни, то Ленин, усмехаясь, возражал ему:

— Вам не кажется, что вы занимаетесь чепухой, пустяками?.. Чего вы хотите? Возможна-ли гуманность в такой небывало-свирепой драке? Где тут место мягкосердечию и великодушию?.. Извините, мы не дурачки!..

Горький добавляет, что иногда, после того, как им получено было от Ленина обещание сделать все, что можно для спасения того или иного лица, он узнавал все-таки о казнях этих лиц. Горький относит такие поступки к недобросовестности и коварству помощников Ленина. Однако, имеется мнение, среди историков, что в таких случаях и сам Ленин мог позволять себе обходиться ‘некорректно’ со своим другом Горьким.

‘Мне кажется, что ему (т. е. Ленину) почти совершенно не интересно индивидуально-человеческое, — говорит Горький в другом месте*): он думает только о партиях, массах, государствах’.

Троцкий в своей книге ‘Ленин, материалы для биографа’, написанной и опубликованной еще до изгнания его из Советской России, также подтверждает, правда, в виде восторженной похвалы (но, быть может, и не без задней мысли), — необыкновенную жестокость Ленина. Иногда Ленин один, против мнения всех членов центрального комитета партии, требовал и добивался усиления террора. ‘Добер русский человек, на решительные меры революционного террора его не хватает, но попытаться необходимо!.. Неужели же вы думаете, что мы выйдем победителями без жесточайшего революционного террора?..’

——

*) В своей брошюре ‘В. И. Ленин’, Госиздата, Ленинград, 1924.

Методы Ленина представляются, однако, сомнительными не только с точки зрения нравственности, но и с точки зрения целесообразности. В самом деле, Ленин глубоко верил, что применяемыми им мерами, т. е. жесточайшим насилием, он заставит людей принять его теории. Он хотел навязать коммунизм людям, но не стремился к тому, чтобы убедить людей, к тому, чтобы побудить их полюбить тот идеал, которому он служил, и принять его добровольно. Но он, очевидно, не мог добиться таким путем сколько-нибудь серьезных результатов. Усвоение новых идей идет иным путем. Эммануил Кант не даром говорит о всякой насильственной борьбе против старых идей, суждений, навыков, что такая борьба может быть уподоблена действиям человека, который, для того, чтобы уничтожить гвоздь, торчащий в дереве, стал бы колотить изо всех сил по шляпке гвоздя: ясно, что в результате таких действий гвоздь только уходил бы глубже и глубже в дерево. Не удалось, повидимому, и Ленину насильно вытравить из черепов многострадальных россиян все то, что мешало мгновенному и поголовному обращению их в добросовестных коммунистов. Ленин слишком верил во внешнюю силу организаций, в силу партий, в силу принуждения и мало верил в то, что самый людской материал должен быть прежде всего подготовлен к новой жизни.

Русские читатели отчасти знакомы уже с критикой марксизма, данной известным бельгийским социалистом Гендриком де-Маном. В статьях и докладах де-Мана совершенно правильно указывается, что марксистская, а, следовательно, и ленинская доктрина не признает в достаточной мере значения морального элемента в борьбе классов, ее

внимание приковано исключительно к материальным стимулам и интересам. Забыли о повышении духовного, культурного уровня рабочего класса и тем самым открыли дверь буржуазному влиянию на представителей этого класса.

Я сказал бы еще иначе: вместо того, чтобы поднять человека в рабочем, унизили в нем этого человека, внушивши рабочему ложную мысль, что будто бы, кроме узко-материальных, животных интересов не существует никаких других интересов у человека. Таким учением только развивали эгоизм в рабочем и, действительно, подготовляли из него не коммуниста, а буржуа.

И каким же это образом люди, выше всего ставящие личный,

Читайте также: