Толки о том, что нового в новом романе г. Тургенева, Басистов Павел Ефимович, Год: 1860 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

ТОЛКИ О ТОМЪ, ЧТО НОВАГО ВЪ НОВОМЪ РОМАН Г. ТУРГЕНЕВА (*).

Наканун. И. С. Тургенева. Москва 1860.

(*) Романъ г. Тургенева ‘Наканун’ возбудилъ множество противорчивыхъ мнній. Небезупречный во многихъ мстахъ въ художественномъ отношеніи, но въ то же время полный поэтическихъ красотъ, съ глубокозадуманною идеею, онъ заслуживаетъ подробнаго разбора. Мы помщаемъ дв статьи, полученныя нами: одну отъ сотрудника нашего журнала, г. Басистова, другую — переданную намъ самимъ г. Тургеневымъ, съ просьбою напечатать ее. Мы не исполнили бы этой просьбы автора ‘Наканун’, потому-что ‘Письмо провинціала къ г. Тургеневу’ слишкомъ-взыскательно и односторонне въ своихъ эстетическихъ требованіяхъ, но такъ-какъ статья г. Басистова дополняетъ то, что опущено ‘провинціаломъ’, то мы и ршились напечатать ихъ вмст, сдлавъ въ нкоторыхъ мстахъ свои замчанія. Ред.

На г. Тургенева за его новое произведеніе полилось столько обвиненій и упрековъ, оно вызвало столько кривыхъ толковъ, шума и брани и въ то же время нашло въ нкоторыхъ читателяхъ столько благороднаго, горячаго сочувствія, что литературная судьба этого романа можетъ считаться навсегда-упроченною. Эти толки, этотъ шумъ и крики, это ожесточенное отстаиванье нкоторыхъ началъ, будто-бы разрушаемыхъ г. Тургеневымъ — все это ручается за то, что въ своемъ ‘Наканун’ онъ коснулся весьма-живыхъ интересовъ нашего общества Мы затронулъ такіе вопросы, которымъ скоро предстоитъ уже новое разршеніе, какъ всякая новость, пугающая многихъ и многихъ охранителей существующаго statu quo, облпившихся въ спокойномъ болот, рутинныхъ отношеній и до-того привыкшихъ къ гладкой обрядности жизни, что они съ ужасомъ смотрятъ на всякое свободное движеніе живой души и хотятъ уврить насъ, что оно грозитъ разрушеніемъ всему, на чемъ держится семейство, общество. Особенно досталось г. Тургеневу за то, что онъ осмлился изобразить съ сочувствіемъ двушку, которая не очень уважаетъ своего отца, холодна къ матери, не увлекается солидными качествами пріисканнаго ей родителями жениха — чиновника Курпатовскаго, съ отличіемъ подвизающагося на служб емид — отдаетъ свое сердце и руку, не спросясь родныхъ, студенту-болгарину и — о ужасъ! разночинцу! Какой ударъ нравственнымъ, общественнымъ, патріотическимъ и наконецъ сословнымъ предразсудкамъ! Какой ужасный примръ подаетъ Елена всмъ благо воспитываемымъ двицамъ, которымъ заботливые родители всячески стараются внушить, вопервыхъ, вчную признательность къ нимъ уже за то одно, что они произвели ихъ на свтъ, и, вовторыхъ, неуклонное повиновеніе ихъ вол, хотя бы дло шло о сердц, которымъ никто распоряжаться не воленъ! Какое опасное противоядіе всмъ ихъ спасительнымъ наставленіямъ, всей ихъ заботливости, съ которой они внушаютъ имъ съ шестнадцатилтняго возраста думать о выгодной партіи, полагая все счастіе въ нарядахъ, экипажахъ, балахъ и визитахъ!… Мн случилось слышать, какъ одна маменька называла Елену ‘мерзавкой…’ Эта маменька произносила это милое слово съ особеннымъ удареніемъ при своей дочк, которая также имла неосторожность влюбиться не по календарю… Нашлась такая же маменька и въ литератур и разбранила Елену на чемъ свтъ стоитъ. Конечно, въ печати не явилось ругательствъ, неприличныхъ печати, за то какихъ преступленіи, какихъ ужасовъ не было приписано бдной Елен!… какихъ обидныхъ эпитетовъ не надавала ей эта блюстительница нравовъ, скромно-подписавшаяся не боле, какъ ‘русской женщиной’ ‘.въ газет г. Павлова ‘Наше Время’.

Впрочемъ, на обвиненія этой госпожи превосходно отвчала другая русская женщина и, посл ея краснорчивой апологіи, ничего не остается прибавить въ пользу Елены, можно только посовтовать всмъ тмъ, кто видитъ въ Елен разрушительницу семейной нравственности, прочесть статью Евгенія Туръ {‘Московскія Вдомости’ 1860 г., No 35.} съ должнымъ вниманіемъ. Въ этой стать любительницы патріархальной жизни найдутъ, между прочимъ, и одну утшительную для нихъ мысль, именно: что г. Тургеневъ вовсе и не думалъ ставить своей Елены за образецъ — съ чмъ также нельзя не согласиться.

Въ-самомъ-дл, мы такъ избалованы поучающимъ направленіемъ, господствующимъ съ нкотораго’времени въ нашей литератур, что уже не можемъ и вообразить себ ни романа, ни повсти безъ поучительной цли. Намъ все кажется, что вс литераторы наши только затмъ и пишутъ эти повсти и романы, чтобъ доказывать намъ разныя истины, боле или мене и безъ нихъ извстныя. Мы когда-нибудь въ другой разъ, можетъ-быть, и поговоримъ о томъ, много ли можно доказать поэтическимъ разсказомъ, въ которомъ все вымышлено — и происшествіе, и дйствующія лица, и въ какой мр правы т читатели, которые изъ этихъ вымышленныхъ происшествій длаютъ для себя какіе-нибудь моральные или практическіе выводы. Изслдованіе этого вопроса по всей его подробности повело бы слишкомъ-далеко и притомъ заставило бы повторить такіе элементарные эстетическіе зады, которые, благодаря критик сороковыхъ годовъ, должны быть уже всмъ извстны, но которые, къ-сожалнію, забываются всякій разъ, когда идетъ дло, о приложеніи ихъ къ какому-нибудь новому литературному произведенію, о произнесеніи ему приговора. Мы все позабываемъ, что есть на свт люди, которые мыслятъ не голыми сужденіями, какъ вс мы, а живыми образами, и что такіе люди называется поэтами, что у этихъ людей есть особенная способность превращать впечатлнія, производимыя дйствительною жизнію, не въ отвлеченныя понятія, какъ длаютъ вс, а въ новыя представленія, что эти новыя, созданныя ими представленія они передаютъ намъ, часто даже сами не зная, какъ и зачмъ создались эти представленія… Нтъ, намъ все кажется, что они облекаютъ ‘мысль’ въ изящныя формы, какъ выражались старинныя піитики, въ поэтическихъ разсказахъ намъ вс видится аллегорія, подъ которой нарочно скрыто какое-нибудь нравоученіе, какъ это длается въ басняхъ со временъ Федра, намъ все- еще въ поэзіи чудится проповдь. Это заблужденіе, къ-сожалнію, поддерживаютъ въ публик и сами писатели, которые не довольствуются поэтическимъ воспроизведеніемъ дйствительности въ своихъ романахъ и повстяхъ, но непремнно хотятъ проповдывать посредствомъ поэзіи. Они забываютъ, что содержанія, въ собственномъ смысл, поучительнаго можетъ хватить много-много что на коротенькую басню, что человку взрослому стыдно ломать себ голову и придумывать длинный рядъ лицъ и событій для: того только, чтобъ доказать, напримръ, что ‘лнь есть мать пороковъ’, что выдумыванье разныхъ лицъ и происшествій, которыхъ никогда не было, только тогда и извинительно, когда оно составляетъ естественный, невольный родъ мышленія, что, напротивъ всякое искусственное, намренное высиживанье лицъ и событій, ради облеченія въ нихъ какихъ бы то ни было идей, ведетъ къ одной мертвой аллегоріи, что вс эти образы, порожденные отвлеченнымъ мышленіемъ, только на минуту могутъ обмануть кажущимися атрибутами жизни, но, при внимательномъ разбор, все-таки оказываются пустыми призраками…

Г. Тургеневъ принадлежитъ къ небольшому числу тхъ избранныхъ, чуткихъ натуръ, въ которыхъ находятъ себ живой отголосокъ вс лучшія стремленія развивающагося русскаго общества и въ которыхъ эти стремленія, даже едва-замтно пробивающіяся въ дйствительности, отражаются боле-полными, боле-яркими и послдовательными образами. Я не знаю, сдлаетъ ли хоть одна изъ нашихъ двицъ именно то, что длаетъ Елена въ роман г. Тургенева, побжитъ ли въ чужую сторону за какимъ-нибудь студентомъ, освобождать Болгарію, но мысль, что назначеніе женской любви заключается въ томъ, чтобъ сочувствовать идеямъ любимаго человка и служить ему утшительной опорой на пути, ведущемъ къ избранной имъ цли, ‘эта мысль уже не исключительная фантазія немногихъ горячихъ головъ, но почти общее убжденіе всего молодаго поколнія нашихъ женщинъ. По-крайней-мр серьзныя женщины не понимаютъ уже любви безъ раздленія принциповъ и убжденій того, кого любишь. Та ступень общественнаго развитія, на которой для женщины въ будущемъ ея муж стояла на первомъ план наружность, мундиръ, чинъ, богатство — уже пережита нами и теперь осталась достояніемъ однихъ неразвитыхъ женщинъ, да и т уже совстятся признаться явно, что он идутъ замужъ за мундиръ, за деньги и т. п. Для того, чтобъ стать подругой человка на всю жизнь, сдлалось необходимо нравственное побужденіе, душевное сочувствіе тому, что этотъ человкъ длаетъ, для чего онъ живетъ. Но какъ скоро женщина пришла къ этому серьзному взгляду на замужство, она непремнно придетъ и къ слдующему, боле-общему и еще боле-серьзному вопросу: чему же сочувствовать? для чего жить? Отвтъ на этотъ вопросъ заключается для женщины въ личности того человка, котораго она наконецъ полюбитъ. Извстное выраженіе: dis-moi qui tu hantes, je te dirai qui tu es, можно примнить къ женщин слдующимъ образомъ: dis-moi qui tu aimes, je te dirai gui iu es. И чмъ требованія женщины выше и шире, тмъ, конечно, доле откладывается для нея ршеніе этого вопроса, ибо тмъ трудне встртить ей личность, которая бы совершенно удовлетворяла ея понятіямъ. Наконецъ можетъ случиться, что требованія женщины переросли все то, что можетъ дать современная дйствительность извстнаго общества, или, если не переросли, то, по-крайней-мр, разошлись съ нею, можетъ случиться, что въ ея воспитаніи упущены какіе-нибудь спасительные пріемы, которые заглушаютъ въ человк излишнюю требовательность и заставляютъ мириться съ окружающей его средой и въ statu quo находить блаженное успокоеніе… Что же въ такомъ случа предстоитъ женщин? Безвыходная тоска и смерть, или бгство изъ этого общества.

Въ Елен Николаевн Стаховой представляетъ намъ г. Тургеневъ именно такую двушку, которой нравственныя требованія уже не удовлетворяются тмъ, что даетъ русское общество въ его современномъ состояніи (дло идетъ о такъ-называемомъ образованномъ русскомъ обществ). Не пересказывая содержанія ея романа, вроятно* уже извстнаго большей части нашихъ читателей, скажемъ нсколько словъ о тхъ лицахъ, которыя выведены г. Тургеневымъ, какъ представители этого образованнаго общества.

Наука, искусство, жизнь практическая — вс рубрики общественной жизни по Гегелю, повергаютъ себя поочередно къ стопамъ Елены, вс несутъ ей дань обожанія въ лиц, можно сказать, благороднйшихъ своихъ представителей: молодой художникъ Шубинъ, молодой ученый Берсеневъ, практикъ и юристъ Курнатовскій — одинъ за другимъ влюбляются въ Елену и каждый изъ нихъ счелъ бы счастливымъ, еслибъ она согласилась быть его спутницей въ жизни. Но ей не нравится ни художникъ Шубинъ, ни ученый Берсеневъ, ни длецъ Курнатовскій, она понимаетъ и цнитъ ихъ достоинства, Шубина и Берсенева даже любитъ, какъ братьевъ, но ни за одного изъ нихъ не пойдетъ: она чувствуетъ, что все это — не то, а между-тмъ вс они изъ лучшихъ, изъ передовыхъ людей нашего образованнаго общества. Шубинъ — скульпторъ, съ положительнымъ талантомъ, будущая извстность {Это еще вопросъ: желалъ ли авторъ въ поверхностномъ Шубин представить истиннаго художника? Ред.}, Берсеневъ — скромный, прилежный молодой человкъ, будущій профессоръ исторіи, наконецъ, Курнатовскій — дльный секретарь въ сенат, усердный, честный чиновникъ. Спрашивается: что же нужно Елен, если ее не удовлетворяютъ ли у наше искусство, ни наша наука, ни паша жизнь гражданская, являющіяся передъ ней — замтьте — въ лучшихъ своихъ представителяхъ, или по-крайней-мр, въ такихъ, которыхъ авторъ желалъ, чтобъ мы считали лучшими представителями современнаго общества? И почему все это ее не удовлетворяетъ?

Сначала Елена сама не могла понять, отчего это происходитъ. ‘Все, что окружало ее, казалось ей не то безсмысленнымъ, не то непонятнымъ’, говоритъ за нее авторъ: ‘какъ жить безъ любви? а любить некого! думала она: Иногда ей приводило въ голову, что она желаетъ чего-то, чего никто не желаетъ, о чемъ никто не мыслитъ въ цлой Россіи’. Но это смутное желаніе не складывалось въ опредленную мысль, ея мысли были ей самой неясны. Нужно, чтобъ явился человкъ, который бы удостоился ея сочувствія: тогда само-собою сдлалось бы яснымъ, почему она не могла сочувствовать всему тому, что не онъ.

Въ Россіи такого человка не оказалось. Только иностранецъ могъ показать Елен, каковы должны быть настоящіе люди. Къ-счастью, такой иностранецъ нашелся. На дачу, гд жила Елена лтомъ 1853 года, перехалъ болгаринъ Инсаровъ, студентъ, товарищъ Берсенева по университету, Берсеневъ познакомилъ его съ Еленой, и — слово било найдено, загадка ршена… Все то, что инстинктивно и смутно до-сихъ-поръ только снилось Елен, предстало передъ ней въ лиц Инсарова вылитымъ въ положительный образъ, и этотъ образъ приковалъ ее къ себ на вки. Что жъ такое нашла Елена особеннаго въ Инсаров — такого, о чемъ никто не мыслитъ въ цлой Россіи?

Ей понравилась его прямота и непринужденность, ей понравилась твердость его воли и упорное преслдованіе своей цли: понравилась самая цль — освобожденіе своей угнетенной родины, цль простая, ясная, понравилось и то, что это била цль, поставленная не личнымъ капризомъ фантазіи, а общая Инсарову съ послднимъ мужикомъ, съ послднимъ нищимъ въ Болгаріи. Дятельность съ такой прекрасной цлью и должна была понравиться Елен, потому-что въ ней она увидла простое исполненіе той мечты, которая Постоянно де давала ей покоя. ‘Съ дтскихъ лтъ (говоритъ г. Тургеневъ) она жаждала дятельности, дятельности добра’. Она восйитывала заброшенныхъ собакъ и кошекъ, подавала щедро милостыню, по все это казалось ей ничгожнымъ. Въ дневник своемъ она писала: ‘О, еслибъ мн кто-нибудь сказалъ: вотъ что ты должна длать. Быть доброю, этого мало, длать добро… да, это главное въ жизни. Но какъ длать Добро?’ Въ Инсаров Елена увидла, что надобно длать и какъ. Инсаровъ отнялъ ее у Шубина, у Берсенева, у Курпатовскаго, у всей Россіи, и увлекъ ее за собой въ Болгарію.

Къ-сожалнію, г. Тургеневъ не обрисовалъ этого героя въ такой полнот, какая необходима была для того, чтобъ онъ и читателя увлекалъ также, какъ увлекъ Елену. Мы видимъ въ немъ студента, намревающагося принять участіе въ возстаніи, которое готовилось въ Болгаріи, въ начал восточной войны — и только. Но какимъ образомъ онъ сталъ бы освобождать Болгарію, какія у него были средства и связи — ничего этого мы не видимъ. Елена, въ своемъ дневник, пишетъ, что онъ разсказалъ ей ‘свои планы’, но какіе были эти планы — мы не знаемъ. Когда Инсаровъ сдлался боленъ, къ нему пришелъ Берсеневъ. Взоры его упали на столъ, покрытый грудами бумагъ. ‘Исполнитъ ли онъ свои замыслы? подумалъ Берсеневъ. Не-ужели все исчезнетъ?’ Но что такое было въ этихъ бумагахъ — опять неизвстно. Елена нашла у него письма. ‘Это письма изъ Болгаріи, сказалъ ей Инсаровъ: друзья мн пишутъ, они меня зовутъ’ — и только. Изъ всхъ сношеній Инсарова съ болгарами, жившими въ Россіи, мы узнаемъ только, что одинъ разъ у него были два какіе-то человка, ‘лица смуглыя, широкоскулыя, тупыя, съ ястребиными носами, лтъ каждому за сорокъ, одты плохо, въ пыли, въ поту’, и съли вдвоемъ цлый огромный горшокъ каши, и что съ ними Инсаровъ отправился въ Троицкій Посадъ, мирить какихъ-то земляковъ, которые не хотли платить другъ другу какія-то деньги. Если не считать гимнастическаго подвига съ пьянымъ нмцемъ въ Царицын (мимоходомъ сказать, вовсе ненужнаго ни для освобожденія Болгаріи, ни для усиленія любви Елены, и весьма-неловко напоминающаго гораздо-лучше мотивированный и боле демоническій подвигъ Печорина съ краснорожимъ господиномъ, съ длинными усами, ангажировавшимъ княжну Мери pour mazure), то Инсаровъ, ровно ничего не длаетъ въ роман. Берсеневъ, заочно рекомендуя его Елен, уврялъ ее, что ‘у него одна мысль — освобожденіе его родины, и Елена задумчиво промолвила: ‘освободить свою родину!’ Эти слова даже выговорить страшно — такъ они велики… Конечно, велики., но эти слова такъ и остаются словами. Мы не видимъ ни одного шага, который бы подвинулъ насъ къ приведенію ихъ въ дло, мало того, г. Тургеневъ не потрудился указать намъ даже возможности приведенія ихъ въ дло Инсаровымъ. Намъ остается восхищаться голымъ принципомъ, прекраснымъ возвышеннымъ, безспорно, но все же отвлеченнымъ принципомъ, а не живымъ человкомъ. Все, что есть живаго въ Инсаров — его отношенія къ русскимъ и къ своимъ землякамъ, его занятія, его любовь къ Елен — все это могло бы существовать и безъ этого принципа, а того, чмъ бы осуществлялся этотъ принципъ, мы въ Инсаров не видимъ.

Эта точность осталась бы для насъ совершенно-непонятною, еслибъ г. Тургеневъ не далъ намъ санъ ключа къ ней въ своей философской стать о Гамлет и Дон-Кихот, напечатанной въ No 1 ‘Современника’ ныншняго же года, одновременно съ появленіемъ ‘Наканун’ въ ‘Русскомъ Встник’. Въ этой прекрасной стать ни находимъ слдующее разсужденіе:

‘Что выражаетъ собою Донъ-Кихотъ? Вру прежде всего, вру въ нчто вчное, незыблемое, въ истину, однимъ словомъ, въ истину, находящіеся вн отдльнаго человка, не легко ему дающуюся, требующую служенія и жертвъ, но доступную постоянству служенія и сил жертвы. Жить для себя, заботиться о себ Донъ-Кихотъ почелъ бы постыднымъ. Онъ весь живетъ вн себя, для другихъ, для своихъ братьевъ. Въ немъ нтъ и слда эгоизма, онъ не заботится о себ, онъ весь самопожертвованіе — оцните это слово!— онъ вритъ, вритъ крпко и безъ оглядки’.

Дале:

‘Постоянное стремленіе къ одной и той же цли придаетъ нкоторое однообразіе его мыслямъ, односторонность его уму, онъ знаетъ мало, да ему и ненужно много знать: онъ знаетъ, въ чемъ его дло, зачмъ онъ живетъ на земл, а это — его главное знаніе’.

‘Простота его манеръ происходитъ отъ отсутствія того, что мы бы ршились назвать не самолюбіемъ, а Донъ-Кихотъ не занятъ собою и, ражая себя и другихъ, не думаетъ рисоваться’.

И дале:

‘Кто, жертвуя собою, выдумалъ бы сперва разсчитывать и взвшивать вс послдствія, всю вроятность пользы своего поступка, тотъ едва-ли способенъ на самопожертвованіе’.

То же самое находимъ мы высказаннымъ объ Инсаров въ разныхъ мстахъ ‘Наканун’. Когда Варсеневъ сталъ толковать съ нимъ о Фейербах, то ‘изъ возраженіи его (говоритъ г. Тургеневъ) видно было, что онъ старался дать самому себ отчетъ въ томъ: нужно ли ему заняться Фейербахомъ, или же можно обойтись безъ него’.— ‘Онъ плохо говоритъ пофранцузски и не стыдится’, пишетъ о немъ Елена въ своемъ дневник. ‘Мн кажется, что у Дмитрія (говоритъ о немъ она же) оттого такъ ясно на душ, что онъ весь отдался своему длу, своей мечт. Изъ чего ему волноваться? Кто отдался весь… весь… весь… тому горя мало, тотъ ужь ни за что не отвчаетъ. Не я хочу, то хочетъ’. ‘Ты вришь — говоритъ она же въ письм къ Инсарову о представленномъ ей жених, Курнатовскомъ: а тотъ нтъ, потому-что только въ самого себя врить нельзя’.

Итакъ, другіе говорятъ объ Инсаров то же самое, что самъ г. Тургеневъ говоритъ о Дои-Кихот, жаль только, что Инсаровъ самъ за себя ничмъ не говоритъ, какъ бы слдовало ожидать отъ живаго лица. Что жь такое этотъ Инсаровъ? Отвлеченная идея донкихотства, въ благороднйшемъ смысл этого слова, окрещенная славянской фамиліей, но, при всемъ томъ, оставшаяся отвлеченной, какъ созданіе мышленія, а не фантазіи.

Увлекшись превосходнымъ, глубоко-психологическимъ анализомъ Дон-Кихота, возбуждающимъ горячее сочувствіе къ этому міровому типу указаніемъ свтлыхъ его сторонъ, и встртивъ — не въ Инсаров, а объ Инсаров — такія же черты въ ‘Наканун’, иные критики очень-горячо принялись разсуждать о томъ, что для насъ прошла пора гамлетовъ, что довольно мы разсуждали, что намъ теперь нужны ДонКихоты, люди дла, люди, способные къ самоотверженію, которые бы привели въ исполненіе то, что мы до-сихъ-поръ только придумывали. До-сихъ-поръ у насъ были гамлетики, грызуны, самоды и проч. Теперь намъ нужны люди, герои для борьбы съ врагами внутренними, не говоруны и не рефлектры, а практическіе дятели, надобно, чтобъ они всею силою души своей захотли уврачевать наши раны, вполн отдались иде общаго блага, слились съ нею своимъ существомъ, и т. п. И возможность Елены показываетъ возможность такихъ людей. Вотъ мысль новаго романа г. Тургенева! Вотъ, что хотлъ онъ сказать его заглавіемъ! До-сихъ-поръ мы разсуждали, сознавали извстныя идеи и стремленія, теперь мы людей дла, которые осуществятъ ихъ.

Итакъ, на г. Тургенева хотятъ взвести такую мысль, что намъ ненужно теперь ни искусство, ни наука, а нужны одни практическіе дятели? Уже ли онъ сказалъ это? Странно, какъ эти толкователи не замтили, что въ той же самой повсти эти безсмысленные крики: ‘практики! практики! давайте намъ практики!’ превосходно осмяны въ лиц Лупоярова, какъ снгъ на голову свалившагося къ Инсарову въ Венеціи. Все, что онъ говоритъ, такъ метко характеризуетъ этихъ ярыхъ поборниковъ практики, какой бы то ни было, лишь бы практики, что это мсто стоитъ выписать сполна, для вящшаго напоминовенія нашему поколнію.

…Кто-то постучался въ дверь. ‘Можно войти?’ Елена и Инсаровъ перемигнулись съ изумленіемъ, и, не дождавшись ихъ отвта, вошелъ въ комнату щегольски одтый человкъ, съ маленькимъ, остренькимъ лещомъ и бойкими глазками. Онъ весь сіялъ, какъ-будто только-что выигралъ огромныя деньги или услышалъ пріятнйшую новость.

Инсаровъ приподнялся со стула.

— Вы не узнаете меня, заговорилъ незнакомецъ, развязно подходя къ нему и любезно кланяясь Елен.— Лупояровъ, помните, мы въ Москв встртились у Е…хъ?

— Да, у Е…хъ, произнесъ Инсаровъ.

— Какже, какже! Трошу васъ представить меня вашей супруг. Сударыня, я всегда глубоко уважалъ Дмитрія Васильевича… (онъ поправился) Никонора Васильевича, и очень счастливъ, что имю наконецъ честь съ вами познакомиться.— Вообразите, продолжалъ онъ, обратившись къ Инсарову:— я только вчера вечеромъ узналъ, что вы здсь. Я тоже стою въ этой гостинниц. Что это за городъ, эта Венеція — поэзія, да и только! Одно ужасно: проклятые австріяки на каждомъ шагу, ужь эти мн австріяки! Кстати, слышали вы, на Дуна произошло ршительное сраженіе: 300 турецкихъ офицеровъ убито, Силистрія взята, Сербія уже объявила себя независимою. Не правда ли, вы, какъ патріотъ, должны быть въ восторг? Во мн самомъ славянская кровь такъ и кипитъ! Однако, я совтую вамъ быть осторожне, я увренъ, что за вами наблюдаютъ. Шпіонство здсь ужасное! Вчера подходитъ ко мн какой-то подозрительный человкъ и спрашиваетъ: ‘Русскій ли я?* Я ему сказалъ, что я датчанинъ. А только вы должны быть нездоровы, любезнйшій Никаноръ Васильевичъ. Вамъ надобно полечиться. Сударыня, вы должны лентъ вашего мужа. Я вчера, какъ сумасшедшій, бгалъ по дворцамъ и но церквамъ — вдь вы были во дворц дожей? Что за богатство везд! Особенно эта большая зала и мсто Марино Фальеро, такъ и стоитъ: decapilati pro criminibus. Я былъ и въ знаменитыхъ тюрьмахъ: вотъ гд душа моя возмутилась — я, вы мажетъ-быть помните, всегда любилъ заниматься соціальными вопросами и возставалъ противъ аристократіи — вотъ куда бы я привелъ защитниковъ аристократіи — въ эти тюрьмы, справедливо сказалъ Байронъ: ‘I stood in Venice, on the bridge of sighs’, впрочемъ, и онъ былъ аристократъ. Я всегда былъ за прогрессъ: молодое поколніе все за прогрессъ. А каковы англо-Французы? Посмотримъ, много ли они сдлаютъ: Бустрапа и Пальмерстонъ. Вы знаете, Пальмерстонъ сдлался первымъ министромъ. Нтъ, что ни говорите, русскій кулакъ но шутка. Ужасный плутъ этотъ Бустрапа — хотите я вамъ дамъ Les chtiments de Victor Hugo — удивительно! L’avenir le gendarme de Dieu! Смло немножко сказано, но сила, сила! Хорошо также сказалъ князь Вяземскій: Европа твердитъ Башъ-Кадыкъ-Ларъ, глазъ не сводя съ Синопа. Я люблю поэзію, у меня также есть послдняя книжка Прудона, у меня все есть. Не знаю, какъ вы, а я радъ войн, только бы домой не потребовали, а я собираюсь отсюда во Флоренцію, въ Римъ, во Францію нельзя, такъ я думаю въ Испанію — женщины тамъ, говоритъ, удивительныя, только бдность и наскомыхъ много. Махнулъ бы въ Калифорнію — намъ, русскимъ, все нипочемъ, да я одному редактору далъ слово изучать въ подробности вопросъ о торговл въ Средиземномъ Мор.

Вы скажете, предметъ неинтересный, спеціальный, но намъ нужны, нужны спеціалисты, довольно мы философствовали — теперь нужна практика, практика…

И долго еще трещалъ такимъ образомъ Лупояровъ…

Измученный неожиданнымъ посщеніемъ, Инсаровъ легъ на диванъ.— Вотъ, съ горечью промолвилъ онъ, взглянувъ на Елену: — вотъ ваше молодое поколніе! Иной и важничаетъ, и рисуется, а въ душ такой же свистунъ, какъ этотъ господинъ.’

Посл этого приговора ясно, что не безтолковой практики, практики безъ мысли, хочетъ г. Тургеневъ. Идея его задумана глубже. Въ лиц Елены онъ задаетъ вопросъ: надобно длать, и какъ длать?

Литература наша не со вчерашняго дня занимается ршеніемъ этого вопроса и до-сихъ-поръ пыталась представить намъ уже нсколько идеальныхъ образцовъ дятельности. Еще г. Авдевъ, въ лиц трудолюбиваго чиновника Иванова, хотлъ вывести идеалъ истиннаго дятеля, намъ нужнаго. То же повторилъ г. Писемскій своимъ Калиновичемъ, но уже съ печальнымъ исходомъ, показывающимъ, что въ этомъ род дятельности несть спасенія. Г. Гончаровъ создалъ Штольца, но этотъ идеалъ вышелъ чмъ-то въ род облагороженнаго Чичикова и не удовлетворилъ публику. Наконецъ г. Тургеневъ является съ новымъ идеаломъ — Инсаровымъ. Посмотримъ же, много ли онъ сказалъ этимъ лицомъ.

Если Елена выражаетъ собою протестъ противъ существующаго въ нашей жизни, то Инсаровъ, которому Елена отдаетъ преимущество у передъ Шубинымъ, Берсеневымъ и Курнатовскимъ, естественно, долженъ представить положительный идеалъ, взятый изъ чуждой намъ жизни, какъ несуществующій еще въ нашей дйствительности, но желаемый. Слдовательно, значеніе Инсарова должно заключаться въ контраст, который укажетъ авторъ между нимъ и представителями русской дйствительности — Шубинымъ, Берсеневымъ и Курнатовскимъ — въ главныхъ ея проявленіяхъ: наук, искусств, практической дятельности.

Мы на столько убждены въ сочувствіи г. Тургенева къ искусству (котораго онъ самъ служитъ однимъ изъ представителей) и къ наук (которую онъ такъ прекрасно умлъ почтить въ лиц покойнаго Грановскаго), что не беремъ на себя смлости думать, чтобъ онъ хотлъ, унизить ихъ въ пользу практической дятельности. Не думаемъ также, чтобъ онъ понималъ слово ‘дятельность’ такъ узко. Вдь и Шубинъ дйствуетъ: онъ надлалъ шуму своей Вакханкой, и Берсеневъ дйствуетъ: онъ обратилъ на себя вниманіе ученой публики своими дльными сочиненіями, и Курчатовскій дйствуетъ: онъ честно и добросовстно исполняетъ свои служебныя обязанности. Стало-быть, если г. Тургеневъ и выводитъ въ Инсаров контрастъ со всми этими лицами, то, кажется, не для того, чтобъ протестовать вообще противъ искусства, противъ науки и служебной дятельности, а для того, чтобъ протестовать противъ такой художественной, ученой и гражданской дятельности, какую представляютъ собою Шубинъ, Берсеневъ и Курнатовскій. Въ чемъ разница между дломъ ихъ и дломъ Инсарова?

Дло Инсарова иметъ дв стороны: одну — временную, другую — вчную, другими словами: въ немъ есть форма и идея. Временную сторону, или форму, составляетъ мысль объ освобожденіи угнетенной родины, сущность не въ этомъ. Еслибъ дло было только въ томъ, чтобъ изобразить намъ человка, въ минуту общей опасности поднимающагося на общее дло и жертвующаго этому длу всего себя безраздльно, въ такомъ случа можно бы найти образцы и у насъ, въ Россіи: стоитъ вспомнить 1612 годъ съ тогдашнимъ нашимъ Инсаровымъ — мщаниномъ Мининымъ. Еслибъ г. Тургеневъ только въ этомъ смысл хотлъ намъ показать Инсарова, то его романъ былъ бы не боле, какъ исправленный ‘Юрій Милославскій, или русскіе въ 1612 году’.

Но вдь такіе случаи, которые вызываютъ на дло весь народъ и даютъ возможность являться героямъ, встрчаются не всякій день въ народной жизни. Всенародныя событія начинаются и кончаются, а между-тмъ жизнь народа продолжаетъ идти своимъ чередомъ, слагаясь не изъ подвиговъ, а изъ мелкихъ длъ каждаго. Вдь и Инсаровъ — положимъ, что ему удалось бы освободить свою Болгарію — долженъ же былъ бы потомъ заняться какимъ-нибудь не столь громкимъ дломъ. Онъ — такъ же, какъ и вс — училъ бы дтей, или писалъ статьи въ болгарскіе журналы, или служилъ бы въ военной, или статской служб, или, наконецъ, торговалъ бы, пахалъ землю, и т. п. Спрашивается: отличалась ли бы тогда его дятельность отъ дятельности Шубиныхъ, Берсеневыхъ, Курнатовскихъ?

Еслибъ Инсаровъ былъ живое лицо, а не порожденіе отвлеченнаго мышленія, то мы сейчасъ же нашли бы въ немъ черты постоянныя, которыя дали бы намъ возможность отвчать на этотъ вопросъ съ увренностью. Теперь же, такъ-какъ Инсаровъ опредляется только тмъ, что говорятъ о немъ другіе, а не тмъ, что онъ говоритъ и длаетъ самъ передъ нами, то намъ придется искать отвта въ какихъ-нибудь намекахъ, которые случайно обронитъ то или другое изъ дйствующихъ лиръ романа, и изобличать тайную мысль автора, съ опасеніемъ ошибиться.

Когда Елена познакомилась съ Инсаровымъ, она написала въ своемъ дневник: ‘Вотъ наконецъ правдивый человкъ, вотъ на кого положиться можно. Этотъ не лжетъ, это первый человкъ, котораго я встрчаю, который не лжетъ: вс другіе, все лжетъ’. Это говоритъ Елена, уже знавшая и Шубина, и Берсенева. Между-тмъ г. Тургеневъ представляетъ намъ ихъ благородными людьми: стало-быть, тутъ ложь надобно относить не къ нравственнымъ ихъ правиламъ, а къ самой ихъ дятельности. Они не лгутъ, но дятельность ихъ ложна, въ жизни ихъ нтъ правды, а, слдовательно, нтъ и истинной жизни. Все, что они длаютъ — пустоцвтъ. А то, что длаетъ Инсаровъ — не ложь, въ его дл — истинное дло. И оно истинно не потому, что оно практическое: дло Курнатовскаго тоже, практическое, но и оно ложь. Это понимаетъ не только Елена, но и Шубинъ. Когда Курнатовскій былъ у Стаховыхъ, Шубинъ посл обда подошелъ къ Елен.и сказалъ: ‘Вотъ этотъ (то-есть Курнатовскій) и нкто другой (то-есть Инсаровъ) — оба практическіе люди, а посмотрите, какая разница: тамъ настоящій, живой, жизнью данный идеалъ, а здсь даже не чувство долга, а просто служебная честность и дльность безъ содержаніи’. Тотъ же рзвый художникъ Шубинъ еще въ начал романа высказалъ еще понятне свой взглядъ на то, въ чемъ состоитъ сила Инсарова: онъ съ своею землею связанъ, говорилъ онъ Берсеневу: ‘не то, что наши пустые сосуды, которые ластятся къ народу: влейся, молъ, въ насъ живая вода!’

Вотъ эта живая связь съ своей землей и составляетъ внутреннюю вчную сторону дятельности Инсарова, она-то и даетъ ей правдивость и силу. Понятно, что дятельность Шубина, Берсенева, Курнатовскаго ложна, потому-что она не связана съ землей, выросла не изъ народной жизни, а явилась Богъ-знаетъ откуда и служитъ Ботъ, знаетъ чьимъ потребностямъ. Шубинъ лпитъ какихъ-то вакханокъ, Берсеневъ пишетъ ‘о нкоторыхъ особенностяхъ древне-германскаго права въ дл судебныхъ наказаній’ и пестритъ свою статью иностранными словами, Курнатовскій дленъ безъ содержанія.

Итакъ, разбирая Инсарова, мы пришли къ мысли о необходимости народности въ искусств, народности въ наук, народности въ жизни общественной.

И стоило изъ-за этого поднимать Болгарію! Вдь эту новость проповдывалъ еще ‘Москвитянинъ’, эту новую мысль, четыре года разносила на своей обертк ‘Русская Бесда’: ‘Только коренью основанье крпко, то и древо неподвижно, только коренья не будетъ къ чему прилпиться?’ {За словомъ ‘народность’ скрывается столько разнорчивыхъ мнній, что въ настоящее время мы полагали бы необходимымъ длать оговорка, что именно рецензентъ понимаетъ подъ ‘народностью’? Иначе мы можемъ длать несправедливые упреки. Ред.}.

Впрочемъ, спасибо этому вопросу о народности: онъ далъ Тургеневу поводъ написать новую повсть, а намъ доставилъ новое Наслажденіе. Кром Инсарова, вс остальныя лица — прелесть, въ-особенности Шубинъ. Курнатовскій, Стаховы — отецъ и мать, Лупояровъ. А сколько обаятельно — поэтическихъ картинъ, напримръ, хоть Венеція! А какая нга, какая психологическая тонкость и глубина въ изображеніи различныхъ Фазисовъ любви Елены и Инсарова! Эти безчисленныя достоинства вполн искупаютъ блдность Инсарова, какъ носителя извстной философской идеи.

Изъ всего, сказаннаго мною, выходитъ, кажется, то заключеніе, что философской мышленіе и мышленіе поэтическое не столько помогаютъ другъ другу, сколько мшаютъ, какъ-скоро начинаютъ дйствовать вмст. Поэтическіе вымыслы даютъ очень-скудные выводы для практики, а отвлеченное мышленіе портитъ рядъ поэтическихъ образовъ мертвыми призраками…

Еще одно слово. Въ конц романа меня чрезвычайно поразили Слдующія строки, неожиданно слдующія за описаніемъ смерти Инсарова: ‘Каждый изъ насъ виноватъ уже тмъ, что живетъ, и нтъ такого великаго мыслителя, нтъ такого благодтеля человчества, который, въ силу пользы, имъ приносимой, могъ бы надяться на то, что иметъ право жить…’

Что это такое? Наукообразное переложеніе философіи набожныхъ старухъ, со страхомъ повторяющихъ извстную сентенцію: ‘что ступилъ, то согршилъ?’ Аскетизмъ, доведенный не только до отрицанія права на наслажденіе жизнью, но даже на самую жизнь?… Уже ли эта фраза вырвалась не случайно? Уже ли она — логическій выводъизъ цлаго ряда размышленій? Не обмолвился ли авторъ?… Если нтъ, становится страшно за г. Тургенева. За аскетизмомъ обыкновенно слдуетъ такая ужасная свита, если не остановиться во-время…

Мн хочется сказать еще нсколько словъ объ Елен Николаевны Стаховой. Къ ней невольно обращается наше вниманіе посл обзора всхъ другихъ лицъ, дйствующихъ въ роман г. Тургенева, потому-что, какъ его ни перевертывай, все-таки Елена есть главное въ немъ лицо, которому вс другіе служатъ только для освщенія. Она — центръ, около котораго вертятся вс пружины, романа. На нее положилъ авторъ всего боле труда, ея личность постарался онъ отдлать съ наибольшей отчетливостью. Везд о на первомъ план. Мы знаемъ ея жизнь почти съ колыбели, мы видимъ, что было вложено въ нее натурой, что развилось первыми впечатлніями ея дтства, чему помогло развиться отсутствіе воспитательной ферулы. Любовь къ правд, общая всмъ дтямъ и заглушаемая только впослдствіи всякими неправдами, сросшимися съ нашей перепорченной жизнью, растетъ въ Елен передъ нашими глазами, тсно съ нею связанное отвращеніе ко всякой лжи, нестсняемое никакими одуряющими наставленіями, жизнь наедин съ собой и вмст съ нею вырабатывающійся серьзный взглядъ на жизнь, жажда жизни со смысломъ и инстинктивное угадыванье этого смысла — сначала только отрицательное, а потомъ, съ появленіемъ Инсарова, положительное, и наконецъ, радостное успокоеніе въ любви къ человку, поставившему себ задачей жизни простое, но великое, народное дло, къ человку, связанному съ своей землей и живущему только ея счастьемъ — вотъ въ короткихъ словахъ рамка той занимательной исторіи, которая, составляетъ содержаніе романа. Я уже говорилъ, какъ неудовлетворительно Инсаровъ — _ тотъ Инсаровъ, какого мы видимъ въ роман — обрисованъ, какъ мало въ немъ осуществлена идея, которую, какъ кажется, хотлъ вложить, въ него г. Тургеневъ — идея гражданина своей земли. Это даже не, гражданинъ своей земли im Werden: ибо о такомъ подвиг, какъ освобожденіе своего отечества отъ чужаго ига, можетъ не только мечтать, но даже приводить въ исполненіе и такой человкъ, который ни прежде, ни посл этого подвига не былъ и не будетъ гражданиномъ въ истинномъ смысл этого слова. Словомъ, Форма, въ которую отлилась у г. Тургенева идея гражданина, связаннаго съ своей землей и способнаго посвятить всего себя народному длу, неудовлетворительна, идея эта и теперь, посл Инсарова осталась, пока, въ нашей литератур безъ образа. Этотъ образъ — въ будущемъ. Но, спрашивается, на какомъ основаніи вывели иные оптимисты изъ романа г. Тургенева такое заключеніе, будто бы мы — наканун такихъ людей, которые въ дйствительности выразятъ собой эту идею? Вдь ‘наканун’ значитъ очень близко, завтра… Я не говорю теперь о дйствительной нашей жизни, быть-можетъ, въ ней и нын есть люди, всей душой преданные длу народа, и не только разсуждающіе, но и длающіе… Нтъ, я говорю о той русской жизни, которая въ роман г. Тургенева разыгрывается вокругъ Елены, о тхъ лицахъ, которыми ее окружилъ авторъ, и спрашиваю: есть ли въ жизни, есть ли въ этихъ лицахъ данныя, изъ которыхъ мы могли бы заключить, что эта жизнь, эти лица — предтечи иной жизни, иныхъ людей? Въ комъ зародыши этого новаго, инаго порядка вещей? Въ отц Елены? въ матери? въ Зо? въ Увар Иванович? въ Берсенев? въ Шубин? Но, не говоря уже о всхъ первыхъ, Шубинъ — художникъ, который только забавляется всмъ, а Берсеневъ — благородный труженикъ отвлеченной, мертвой науки. Или ужь не въ Курнатовскомъ ли, такъ-какъ онъ, въ качеств практическаго человка, долженъ бы быть всхъ ближе къ Инсарову, тоже человку практическому? Кажется, въ немъ, по-крайней-мр, долженъ бы сказаться переходъ отъ старыхъ практическихъ дятелей къ новымъ. Но и онъ — служебная дльность безъ содержанія, но справедливому выраженію Шубина. Такимъ-образомъ Елена является безъ всякой связи съ міромъ, которымъ окружилъ ее г. Тургеневъ. Этотъ міръ — самъ по себ, а она сама по себ. Мы спрашиваемъ: откуда же взялись въ ней эти требованія. Отъ жизни? и не находимъ отвта въ роман, а это недостатокъ важный. Елена Стахова оказывается какимъ-то чудомъ, а въ поэтическомъ произведеніи не должно быть чудесъ. Если идеалъ г. Тургенева — гражданинъ своей земли, а лучшіе люди нашей дйствительности таковы, какъ его Берсеневъ и Шубинъ, то мы еще далеко не наканун осуществленія этого идеала, и Елены у насъ еще невозможны, если же у насъ возможны Елены, то, стало-быть, лучшіе люди нашей дйствительности уже не таковы, какъ т, которыми обставлена она въ роман. Во всякомъ случа, или Елена — ошибка, или Шубинъ, Берсеневъ и Курнатовскій — ошибка, или Елена взята изъ головы, или Шубинъ, и прочіе списаны не съ дйствительности. Которое же изъ двухъ? Таковы ли наши лучшіе художники, какъ Шубинъ? наши лучшіе ученые, какъ Берсеневъ? наши лучшіе гражданскіе дятели, какъ Курнатовскій? Чтобъ отвчать на эти вопросы, пришлось бы указывать на личности, всмъ извстныя, а такъ-какъ это дло щекотливое, то лучше оставимъ дйствительность въ поко, не будемъ восхищаться, что мы наканун Инсаровыхъ, или плакать, что не наканун, и станемъ смотрть на Елену какъ на идеалъ, который создался помимо Шубиныхъ и Берсеневыхъ.

Въ какомъ отношеніи Елена Стахова находится къ нашей русской дйствительности? Возможны ли въ ней теперь такія женщины? Иные, говоритъ, что возможность созданія Елены въ поэзіи доказываетъ возможность такихъ женщинъ и въ дйствительной жизни. Это что-то хитро. Разв мы не видали въ нашей литератур идеаловъ, вычитанныхъ въ чужихъ литературахъ, или выдуманныхъ разстроеннымъ воображеніемъ? Разв Улинька Гоголя мыслима въ дйствительности, а вдь создалась же она какъ-то у него въ фантазіи. Впрочемъ, для Елены г. Тургенева пенужно прибгать, ни къ игр словъ, ни къ натяжкамъ. Что идеалъ нашего поколнія — гражданинъ своей земля, это было высказано не разъ и прежде г. Тургенева, а такъ-какъ среди всякаго поколнія мужчинъ непремнно есть женщины, на столько развитыя, чтобъ сочувствовать его идеалу, то возможность становится понятна сама собою.

Несомннно то, что такая женщина, какъ Елена, въ первый разъ является въ нашей литератур. Любовь Елены — это самое чистое, самое благородное проявленіе чувства любви, какое только мы можемъ себ представить. Это — полная, глубокая преданность любимому человку, полное раздленіе его надеждъ и стремленій, это бракъ въ истинномъ смысл слова. Припомните этотъ разговоръ въ часовн:

‘— Такъ ты пойдетъ со мною всюду? говорилъ ей Инсаровъ, окружая и поддерживая ее своими объятіями.

— Всюду, на край земли. Гд ты будешь, тамъ я буду.

— И ты себя не обманываешь, ты знаешь, что родители твои никогда не согласятся на нашъ бракъ?

— Я себя не обманываю, я это знаю.

— Ты знаешь, что я бденъ, почти нищій?

— Знаю.

— Что я не русскій, что мн не суждено жить въ Россіи, что теб придется разорви и’ вс твои связи съ отечествомъ, съ родными?

— Знаю, знаю.

— Ты знаешь также, что я посвятилъ себя длу трудному, неблагодарному, что мн… что намъ придется подвергаться не однимъ опасностямъ, по H лишеніямъ, униженію, быть-можетъ?

— Знаю, все знаю… Я тебя люблю.

— Что ты должна-будешь отстать отъ всхъ твоихъ привычекъ, что тамъ, одна, между чужими, ты, можетъ-быть, принуждена будешь работать…

О на положила ему руку на губы.— Я люблю тебя, мой милый.

Онъ горячо началъ цаловать ея узкую, розовую руку. Елена не отнимала се отъ его губъ и съ какою-то дтскою радостью, съ смющимся любопытствомъ глядла, какъ онъ покрывалъ поцалуями то самую руку ея, то пальцы…

Вдругъ она покраснла и спрятала свое лицо на его груди.

Онъ ласково приподнялъ ея голову и пристально посмотрлъ ей въ глаза.

— Такъ здравствуй же, сказалъ онъ ей:— моя жена, передъ людьми и передъ Богомъ!’

Проникнуться сознательнымъ уваженіемъ къ иде, потомъ полюбить эту идею сердцемъ, встртивъ ея олицетвореніе въ живомъ человк, и, соединивъ свою судьбу съ судьбой этого человка, идти во слдъ за нимъ, куда поведетъ его эта идея, раздляя съ нимъ вс бури и невыгоды — да это такъ возвышенно, такъ нравственно, что могло бы ч быть поставлено за образецъ и основаніе всякому браку.

Къ-сожалнію, проявленіе этой высокой любви такъ же мало развито на-дл, какъ и проявленіе патріотическихъ плановъ самого Инсарова. Г. Тургеневъ какъ-будто нарочно избгаетъ той минуты когда его героямъ настаетъ пора дйствовать и приводить въ исполненіе то, о чемъ они такъ прекрасно говорятъ. Конечно, Елена длаетъ ршительный шагъ, когда высказываетъ готовность бжать съ Инсаровымъ, и — еслибъ она это сдлала — мы, можетъ-быть, имли бы случай посмотрть, какъ бы она ‘тамъ, между чужими, стала отставать отъ своихъ привычекъ, работать’ и такъ дале. Но авторъ улаживаетъ все это проще: родители Елены узнаютъ, что она тайно обвнчалась съ Инсаровымъ и, посл обычныхъ упрековъ, дло оканчивается благополучно. Мать снабжаетъ Елену деньгами и Инсаровы путешествуютъ въ довольств и спокойствіи, катаются въ гондол, здятъ въ театръ и т. п. Труды, лишенія, борьба — все это осталось на словахъ.

Жизнь — дло грубое, а талантъ г. Тургенева въ высшей степени деликатенъ и притомъ онъ попреимуществу лирическій. Его дло — внутренній міръ души, тонкій анализъ чувствованій, красоты природы. И г. Тургеневъ знаетъ, въ чемъ его сила. Уклоненіе отъ всякихъ сценъ, гд должна выйти на арену борьба живыхъ силъ, это намренное уклоненіе, замчаемое не въ одномъ ‘Наканун’, но и во всхъ другихъ его произведеніяхъ, есть не ошибка съ его стороны, а признакъ глубокаго художническаго такта.

Н. Басистовъ.

‘Отечественныя Записки’, NoNo 5—6, 1860

ТОЛКИ О ТОМЪ, ЧТО НОВАГО ВЪ НОВОМЪ РОМАН Г. ТУРГЕНЕВА (*).

Наканун. И. С. Тургенева. Москва 1860.

Читайте также: