В. В. Розанов
В. В. Розанов
Тьма…
Тьма…
——————————————————-
Тьма…, Розанов Василий Васильевич, Год: 1910
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Полна поучительности и разнообразного интереса рассказанная с большими подробностями г-ном Богучарским в последней книжке ‘Русской Мысли’ история об оскорблении действием министра Сабурова на акте Петербургского университета в 1881 г. Ни Сабуров, как оказывается, тут был ни при чем, ни — университет и студенчество. Университет был только ‘пере-даточною инстанциею’, а Сабуров — мишенью. Центральный комитет революционной партии находил (в министерство Лорис-Меликова и Сабурова!) состояние университетов ‘слишком пассивным’, — и пощечина министру была решена как просто возбудитель студенческой энергии, вроде тех чугунных гирь, на которых упражняются атлеты. Принявший на себя исполнение этой ‘пощечины’ центральный университетский кружок был устроен Желябовым. Самая ‘пощечина’ решена была 300-400 студентами. На акте, раньше чем она была дана, ее ‘разъяснил’ с хор студент Коган-Бернштейн, произнесший во всеуслышание всех собравшихся на акт речь, оканчивающуюся словами: ‘Мы не позволим издеваться над собою: ложный и подлый Сабуров найдет в рядах интеллигенции своего мстителя’. После чего студент I курса Подбельский и дал заушение министру. Речь Когана-Бернштейна начиналась словами: ‘Единодушные требования всех университетов’ — и проч. и проч.
Но на самом деле ни университеты тут были ни при чем, ни интеллигенция. Вся их роль заключалась в обычном русском безволии, в обычном русском безмолвии, в той ‘пассивности’ профессоров, университетов и общества, в силу которой они, как вообще русские люди, оставляют без протеста величайшие безобразия, какие происходят у них на глазах, оставляют их без борьбы даже в том случае, если это мутит душу каждого порознь.
Было дело просто:
1) В 300-400 студентах.
2) В Желябове.
3) В Бернштейне и Подбельском.
Ничего ‘возмутительного’ не делал Сабуров, который, естественно, не мог ничего начать и решать без предуказаний ему Лорис-Меликова. ‘Предуказания’ же эти, естественно, не могли перевернуть вверх дном жизнь университетов и гимназий в течение тех недолгих еще месяцев, какие протекли со времени смещения гр. Д.А. Толстого с поста министра просвещения.
Но ‘пощечина’ была решена ‘от лица всех университетов и интеллигенции’. Читая картину самого происшествия, поражаешься смыслом всего, что было: вошли собственно вот эти 300 — 400 человек, включительно с Желябовым, ‘сговорившихся между собою’ и решивших ‘думать и действовать’ за Россию, — во что-то им чужое и постороннее, в чуждое им общество и чуждое учреждение (университет)… Вошли и совершили величайшую пакость, начав вдруг топтаться сапогами на лице невинного третьего человека (Сабуров), да, в сущности, и всех собравшихся (несколько тысяч человек), а в отдаленном смысле — и по лицу всей России, тех ‘всех университетов и целой интеллигенции’, о которой говорил оратор с хор. Картина получается такая, как если бы кто-нибудь сказал:
— Стой прямо: я тебе залеплю пощечину, потому что твое внутреннее сознание говорит, что ты должен получить пощечину.
Университет завертелся в чисто белогорячечном припадке, помню то время, потому что в то время я был тоже в университете (Московском). Волновались все, кому хотелось волноваться, все вот эти ‘300-400 человек’, при полном равнодушии остальных тысяч. Но ‘историю университета’ за эти дни недели, месяцы делали именно эти ‘300-400’ человек… Какую, однако, историю? Заключающуюся в погашении собственно университетской истории и размещении на месте ее истории политических волнений.
1) Университетов не надо.
2) Пусть будет везде политика.
Это решили Желябов, Подбельский, Коган-Бернштейн и 300-400 человек.
Кому не надо?
Они говорят: ‘России не надо’, не опросив, не голосовав, не сделав ‘анкеты’, ничего. Просто ‘от себя’.
Но нигде нет слов: ‘мы решили’, ‘мы постановили’, ‘мы думаем’… Как только было бы вставлено: ‘Желябов и мы, 400 студентов, думаем и постановили’, так все событие и все подобные события, вся революция обращаются в пуф, в обман, в насилие горсточки людей над страною, обращаются в духовную и политическую тиранию. Так это на самом деле и есть. Идет духовная тирания, но запасшись чужим паспортом, где прописано: ‘Освободитель’.
Конечно, врачи, судьи, судебные следователи, учителя, акушерки, казначеи, землемеры — все это решительно всем нужно, всей России. Но Желябову, который здоров, Когану, который не хворает, Подбельскому, который очень молод, — врач решительно ни для чего не нужен, а судебного следователя они боятся. От казначея они тоже ни жалованья, ни пенсии получать не собираются. В ‘землемере’ тоже не нуждаются, так как никакой земли не имеют. Вообще им решительно не нужна Россия, ни все русское, а чиновничество они отрицают, не соприкасаясь ни одною функциею с функциею чиновника. Как воздушный дирижабль не нуждается в железной дороге, в рельсах и вагонах, так эти здоровые молодые люди, даже здоровенные молодые люди, ничем не занятые и, в сущности, содержась у кого-то ‘на хлебах’, совершенно отрицают все способы происхождения хлеба, заработка хлеба, роста хлеба. ‘Ничего не нужно’ — вот лозунг революции и тунеядца. Вся наша революция есть характерно-тунеядная революция, великая обломовщина, полезшая на баррикады за халат и ничегонеделанье.
Ну, к какой работе, к какой действительной работе способны Желябов и ‘иже с ним’ или Подбельские и Коганы? Белоручки. Да они подохли бы в неделю от регулярного ‘8-часового дня’ на настоящей умственной или физической работе, на профессии врача или следователя. Иное дело — разговор, пойти к приятелю, ‘устроить динамит’. Занимательно, как в Густаве Эмаре, и рученьки не заболят. Вы попробуйте Подбельского заставить вместо ‘дачи пощечины’ сдать хорошо экзамен: умается, вспотеет и (главное!) ничего не выйдет!
— Экзамен не могу выдержать, а вот пощечину дать — с удовольствием.
Но ведь это же хулиган? Обыкновенный хулиган. Какой же это ‘культурный элемент’ и какие вообще тут ‘обещания будущего’?
Возьмите полвека революции и оцените, во что она обошлась России не ‘ихнею кровью’, которую одну они умеют считать, но тем громадным застоем, какой она вызвала, и громадным извращением всех русских дел, всей русской умственной жизни, всех русских отношений. ‘Пощечину’ давали не одному Сабурову, но и Пушкину (Писарев), давали ее поэзии (Скабичевский), дали ее философии (русские ‘позитивисты’). Все ‘насмарку’, — была бы политика, и, в сущности, по желанию только ‘300-400 человек’. Революция погасила всю умственную жизнь России, это ведь слишком известный факт. С другой стороны, она произвела — кажется, довольно естественный -испуг в правительстве. ‘Ничего либерального, ради Бога ничего: это перейдет в революцию’: во-первых, все это и действительно так, так случалось всегда, при Лорис-Меликове, при Святополк-Мирском, в начале 60-х годов. Но во что же оценить потерю России, что она из-за страха Подбельских, Коганов, Желябовых, ‘мордоплевателей’, — целых полвека имела сплошь правительство, испуганное самой мыслью либерализма и в то же время всесильное?! Ни один враг свободы России, ни один самый заклятый ее враг не мог бы придумать ничего более действительного в смысле ее задушения, чем то, что сделала 50-летняя революция. Вся русская цензура, от Александра I и до кончины Николая I, не сделала тех злодеяний, той ‘выемки духа’ из русской жизни, какую устроили ‘критики-шестидесятники’ с их эпигонами, не ‘запрятали так философии’, как они, не выгнали всякое ‘новое искание’. Не понятно, зачем писать ‘историю Магницкого’, когда можно писать ‘историю Чернышевского’, так как вторая в сто раз обскурантнее первой.
Вернемся к испугу правительства (что он был правилен — показывает история 1-го марта) и тем необозримым последствиям, какие этот испуг имел. Все-таки ведь правительство-то было всесильно, а Желябов с 400 студентов никак не мог этому помешать. Или ‘мешай’ действительно, или — не дразни. Без Чернышевского и ‘Современника’ Россия имела бы конституцию уже в 60-х годах, без Желябова как ‘благодетеля’ она имела бы ее в 1881 году. А притеснения земства? А репрессия печати? Без этих ‘благодетелей’ мы шагнули бы вперед как европейская держава в точности на полвека: как Япония сумела же в полвека преобразоваться из изолированно-дикой страны в просвещенную по-европейски страну. Полная готовность даже Александра III, даже после убийства революционерами его отца, дать конституцию, и притом готовность спокойная, ничуть не судорожная и не из испуга или растерянности вытекавшая, непререкаемо показывает, что русские государи в принципе ничего не имели против конституционного способа управления страною и готовы были бы его дать, если бы он оказался или был доказан как лучший. Это непререкаемо и очевидно, и это могут отрицать только революционеры, которым нужно не ‘лучшее России’, а мордобой. ‘Дайте нам дать затрещину министру, и при публике, — чтобы громко и масляно было’. В этой ‘затрещине’ все и дело. У русских государей просили вовсе не конституции, как это началось и как этим прикрывались, а просили позволить ‘расправляться’… При полной, совершенной и спокойной готовности дать конституцию русские государи не могли же дать, как бухарские ханы, право ‘расправляться с чужими физиономиями’, да, наконец, и с чужою жизнью. И конституция (предлог) не была дана.
Первая и вторая Г. Думы это же показали: ‘конституция’ — только предварительное средство, и никому из ‘левых’ не дорогое. Сущность и цель — ‘дайте расправиться’: со всеми помещиками, со всем духовенством, со всеми собственниками, чиновниками и проч. ‘Лужа’ была бы большая. Какая лужа? Конечно, — крови.
Напор революции есть напор дикости и самой грубой, азиатской элементарности, а не напор духа и высоты. Революция не была другом философии — это никогда не надо забывать. Она всегда шла враждебно поэзии — это тоже факт. Весь застой России объясняется также из революции: не Магницкий, не Рунич, не Аракчеев, не Толстой или Победоносцев — но Чернышевский и Писарев были гасителями духа в России, гасителями просвещения в ней. ‘Цензура’ вся шла от этих же господ (редакционная цензура). Школы закрывали или их не допускали — они же (закрыты воскресные школы были после того, как учитель одной воскресной школы на Петербургской стороне был застигнут за объяснением ученикам такой прокламации, которую даже ‘Колокол’ нашел сумасшедшею (см. исследование Б. Глинского в ‘Истор. Вестнике’). Университеты теснились революциею, все репрессии студентов и стеснение лекций — шло от нее же. Реакционные уставы — от нее.
Ее роль в истории России — такая же, как монгольского ига. Роль удушающая. Роль кнута и застенка, или роль тех, кто учил: ‘Эллинских премудростей не текох и с премудрыми философами не сидех’. Точь-в-точь, как учили писатели ‘Современника’… Но этой наставшей мгле конца не предвидится…
Впервые опубликовано: ‘Новое время’. 1910. 4 сент. No 12385.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_tma.html