Михаил Булгаков.
Типаж
Михаил Булгаков.
Типаж
———————————————
Типаж, Булгаков Михаил Афанасьевич, Год: 1926
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Мощный звонок перешиб ‘Шествие сардара’.
— С вами говорит администратор ленинградских, московских и провинциальных театров, — сказал голос на фоне бубнов ‘Сардара’, — желательно переговорить с вами по делу.
— Приезжайте ко мне в два часа дня.
— А в час? — спросил далекий администратор.
— Ну… хорошо.
Администратор выключился, затем обогнал Америку и явился в час без четверти.
Гость одет был в пиджак, полосатые брюки, ботинки на пуговках. Гость был с лысиной, бородкой и печальными глазами.
— Садитесь, пожалуйста, — сказал я, изумляясь тому, что при госте нет портфеля.
Впрочем, отсутствие портфеля возмещалось наличием драгоценного камня в засаленном галстуке, по всем признакам — изумруда.
— Мерси, — сказал гость, — фамилия моя — Суворов-Таврический.
— Скажите, — воскликнул я, стараясь, чтобы изумление мое не приняло неприличных форм. — Без сомнения, Таврический — ваш псевдоним?
— Нет, — ответил гость, — как раз Таврический — фамилия, а псевдоним — Суворов. По отцу я — Таврический, а по матери — Котомкин.
— Таким образом, вы — Котомкин-Таврический.
— Да, — подтвердил гость. — Вам, может быть, моя фамилия неприятна?
— Помилуйте! — воскликнул я.
— О вас много и тепло говорил мне Бобров в Ленинграде. Вы знаете Боброва?
— К сожалению, нет… Но я много слышал о нем хорошего, о Боброве, — поспешил я утешить гостя.
Как известно, люди, говорящие о вас много и тепло, редки. Гораздо чаще встречаются такие, что говорят мало, но пакостно, поэтому я сразу взял Боброва на заметку.
— Вы Ленинград знаете? — спросил Суворов.
— Как же!..
— В том месте, где трамваи поворачивают с проспекта 25 Октября, направляясь к ‘Европейской’ гостинице, и где стоит…
— Громаднейший бюст! — подтвердил я.
— Да. В один прекрасный день мая я сел в трамвай, имея при себе в кармане 1200 рублей казенных денег. Нужно вам заметить, что я влюблен в строительство социализма, и вид новых кубиков, которыми мостили, вызвал у меня взрыв восторга. Мысленно я видел великий город в садах и рабочих домах… Проехав четыре квартала, я вышел из трамвая, взялся за карман, зашатался и едва ли не упал… — Тут ужас выразился в мутных глазах Котомкина-Суворова: — Денег при мне не было.
— Вырезали?!
— Вырезали. В то время, когда я любовался кубиками. Я лишился службы в театре.
— А в каком вы служили?
Таврический махнул рукой:
— Мне больно говорить об этом. Три месяца я метался по Ленинграду и покрыл растрату. По счастью, друзья мои, Туррок и тот же Бобров, помогли мне, и я получил место.
— В другом театре?
— Нет, это был кооператив. Мне дали место кассира. Коротко скажу: не успел я прослужить и двух недель, как в том же трамвае и в том же месте у меня вырезали шестьсот семьдесят казенных рублей.
— Однако! — воскликнул я нервно.
— Но это не все, — сказал Суворов, — я переехал в Москву. Мне помогли, и вот я снова при должности.
— В кооперативе?
— Нет, вновь в театре. И по моей специальности, администратором. Я вздрагивал от радости, любуясь вашим городом, не совру вам: я плакал не раз в своем номере гостиницы, представляя себе столицу через пять лет…
— Позвольте, — перебил я, — почему плакали?
— Счастливыми слезами, — объяснил Суворов, потом вдруг из глаз его буквально хлынули слезы на пиджак. Он взревел и повалился на колени. Все в голове у меня перевернулось кверху ногами.
— Спасите меня! — каким-то паровозным голосом завыл Котомкин, и в соседней комнате залаяла собака. — В трамвае 34 на третий день вырезали двести казенных рублей!
— Черт знает что такое… — сказал я тупо.
Произошла пауза, во время которой Котомкин поднялся и заломил руки.
— Ваш изумруд… — начал я.
— Взгляните на него на свет, — пригласил Котомкин.
Я глянул и перестал говорить об изумруде.
— Во всем доме… — начал я, но лицо Котомкина стало так ужасно, что я закончил так: — Во всем доме пятнадцать рублей, и из них десять я вручаю вам.
— Сто девяносто! Еще сто девяносто! — прошептал Суворов. — Вы представляете меня под судом?
Я подумал и ответил:
— Неясно.
В голове моей созрел план.
‘Почему негодный Валя никогда не отзывается обо мне так хорошо, как Бобров? Дай-кось я ему сделаю пакость…’
И я сказал:
— У меня есть знакомый…
— О, да! — воскликнул Котомкин страстно. — О, да! Позвоните ему!
Я позвонил Вале и сказал, что к нему хочет приехать администратор по делу.
Котомкин же взял десять рублей и покинул меня.
Через час последовал звонок по телефону.
— Это свинство, — мрачно сказал Валя, кашляя.
— А вы кому-нибудь передали его?
— Юре, — ответил Валя.
И наконец вечером был звонок.
— Я хочу направить к вам… — сказала женщина-писательница Наталья Альбертовна, — администратора…
— А, не надо, — ответил я, — он был у меня.
— Что вы говорите?! Гм… Скажите, пожалуйста, кто такой Бобров?
И тут настал час отплатить Боброву за добро.
— Бобров? Сказать о нем, что он порядочный человек, это мало, — с чувством сказал я в трубку, — наипорядочнейший человек и великолепный знаток людей! Вот каков Бобров!
И, повесив трубку, я с тех пор ничего не слышал ни о Боброве, ни о несчастном, преследуемом судьбою Котомкине-Суворове.
Середина 1920-х гг,
‘Литературная газета’, 21 февраля 1973 г.