С. Динамов
С. Динамов
ТИП ПИСАТЕЛЯ или ‘МАСТЕРСТВО’
ТИП ПИСАТЕЛЯ или ‘МАСТЕРСТВО’
*
*
*
‘Литературная газета’, No 27, 1933
Тип писателя или ‘Мастерство’, Динамов Сергей Сергеевич, Год: 1933
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Настоящий художник — это человек большой жизни. Мысль, заряженная всем богатством действительности, и действительность, вооруженная мыслью,— вот его сила. Белинский определил ‘Фауста’ как синтез всей философии эпохи Гете.
Не есть ли это высшая похвала художнику? Ее достоин Гете. ‘Во всяком художественном произведении, большом или малом, все до мельчайших подробностей зависит от концепции’, говорил он. Это было раскрытием творческой практики художника. Творчество его было именно ‘концепцуальным’, оно всегда было охвачено общею целью, общим заданием, главной мыслью. Гете впитал в себя всю культуру своего времени, он, художник, был ученым, и он, ученый, был художником. Он записывал в своем дневнике вечером 23 апреля 1787 года:
‘Море здесь наносит только известковые валуны, тут нет ни кварца, ни роговика. Я рассматривал маленькие реки: Кальта-Беллота и Маказоли наносят тоже известковые валуны, желтый мрамор и кремни, вечные спутники этих благороднейших известняков. Немного кусочков лавы обратили на себя мое внимание, по я не предполагаю здесь ничего вулканического!. Это писал ученый, для которого камни были чудеснейшей повестью о жизни земли.
А неистовая охота Гете за межчелюстной костью у человека! А его занятия химией, физикой, математикой, правом, историей и т. д. и т. п.! Гете погружался в природу, как в творческую лабораторию, он был художником цветка, растения (вспомните его ‘метаморфозу растений’), минерала, заката, восхода, зари и тумана. Он разлагал мир на мельчайшее и воссоздавал его в монументальное, что вздымается через века и остается в веках.
Он был чужд абстракций, его мысль была впаяна в образ. Эти образы держались концепцией, они были частями широкой картины мира, они несли в себе жаркий металл идей, они никогда не были сухими и тщедушными. Фауст отрицает схоластическую науку — образ Вагнера ее воплощает. Фауст бросается в водоворот чувственности — Вальпургиева ночь и погреб Ауэрбаха дают конкретное выражение низменности чувства, обращенного только на чувственное. Фауст жадно приникает к античности. но она прошлое, его путь— в будущее, гармония—невозможна: поэтому вспыхивает образ Елены и гибнущего сына Елены и Фауста. И так всегда и во всем.
‘Задача поэта — в изображении. Высшим изображением можно назвать то, которое может войти в соревнование с действительностью, т. е. если оно настолько живо, что становится очевидно каждому. На самой высшей вершине своей поэзия вся кажется внешней, но чем более уходит она во внутрь, тем сильнее ее падение вниз. Та, которая изображает внутренние ощущения, не воплощая их внешним, и та, которая не дает внешнему проникнуться внутренним, — это две последние ступени, с которых поэзия вступает уже в житейскую повседневность’. (Изречения в прозе). Замечательные слова! В них — весь опыт настоящего искусства. ‘Чем больше поэзия уходит во внутрь, тем сильнее ее падение вниз’. Это значит, что крепость искусства заключается в прочности связей его с действительностью. Чем глубже раскрывается мир идей и чувств, чем прозрачнее становится мир, чем яснее лицо человечества — тем сильнее вростает искусство корнями в свою основу — в жизни, тем необходимее для образа живая сила существующего. Внешнее без внутреннего и внутренее без внешнего — вот опасности, от которых предостерегает мудрость художника. Знание мира, познание людей, связь с действительностью—вот твердая почва искусства. ‘Моим пробным камнем для всякой теории остается практика’.
Но свет блеснул, и выход вижу я: В . деянии начало бытия.
‘В деянии начало бытия’. Но Гете жил под душным небом Веймара, но Гете был филистером, несмотря на свою гениальность, но широта его творчества была сдавлена и изуродована гниющей и разлагающейся Германией. Огромное мастерство художника было отравлено зловонием этого разложения. Очень многому нужно учиться у Гете. Не нужно у него учиться, как действовать, как жить, чтобы слово было делом.
И через столетие — другая жизнь: художника. Такая же жадность к жизни. Такая же концепцуальность. Тот же клокочущий металл образов. Такое же стремление узнать человека, мир, природу, общество. И выполнение того, что было недоступно Гете.
‘Я встречаю иногда юношей настолько совершенных, что не хотел бы в них ничего изменять или улучшать, но мне становится за иных из них страшно, так как между ними вижу вполне способных плыть с потоком времени, и вот тут я желал бы постоянно обращать внимание людей на то, что человеку именно для того и дано кормовое весло, чтобы он в своей утлой ладье не отдавался произволу волн, а руководил бы им согласно собственным убеждениям’. Так писал Гете, не будучи в силах взяться за кормовое весло, вырваться из гниющей Германии, из Веймара, из филистерского болота.
М. Горький — через столетие — дал мировой литературе другой тип писателя, другой тип мастера, изменяющего мир, воздействующего на него, борющегося и действующего. М. Горький был исторически новым типом писателя, ибо он представлял класс, задачей которого было уничтожение классового общества. Фауст, Прометей, Мейстер вырастали на основе частной собственности. Горький создавал свое искусство в борьбе со строем, основанным на собственности. Мастерство его, руководимое верной концепцией и действием революции, идущее по гетевскому пути теснейшей слитности идеи и образа, было в то же время исторически новым мастерством. Гррький учился и учится у жизни, его руки —на пульсе современности, сам он — на передовых позициях жизни. М. Горький — художник-борец, художник-революционер, художник пролетариата.
12 августа 1883 г. Вера Фигнер написала своей сестре Ольге письмо. несколько строк в котором посвящено Гете ‘В области чистой поэзии и пребывал Гете, не спускаясь в мутные волны политической и общественной жизни, следов которой напрасно было бы искать в его произведениях. Можно было бы подумать, что он жил в эпоху, бедную событиями, среди условий, не способных возбудить ни общественного интереса, ни патриотических чувств. Как раз наоборот: перед ним прошли величайшие события XVIII столетня, ‘и на челе его высоком нс отразилось ничего’.
Не будем спорить с тем, что здесь есть неверного (Гете, конечно, отразил именно главные общественные явления его времени, в этом и заключается его сила), но отметим нас интересующее: можно жить в эпоху, полную больших событий, и не видеть их.
Такие ‘невидимки’ есть и у нас. И одно из прикрытий их — это разговоры о мастерстве. Сила мастера — в жизненности его творчества, в выразительности его образа, в глубине идеи, в классической простоте выражения. Главным и решающим здесь является именно вопрос о типе мастера, о типе художника. Совершенно правильно еще в 1930 г. выдвинул тов. Панферов задачу ‘прощупывания жизни руками’, то-есть непосредственного изучения действительности, практического ознакомления с нею, живого участия в ней.
Противостоит ли это мастерству? Ни в каком случае! Раз мы говорим о типе художника, то ясно, что он должен действительно овладевать своим искусством, он должен учиться, чтобы учить других. Не нужно противопоставлять тип писателя его мастерству. Противопоставление это не идет от тех, кто за писателя, участвующего в социалистическом строительстве, и против самодовлеющего мастерства. Но сторонники ‘мастерства’ именно разрывают это единое понятие, они насильственно выламывают из него одно звено — мастерство, и разрушают целое. От формализма идет это противопоставление и ведет оно к пониманию искусства как формы и только формы.
Мастерство — это пламя, источник которого — жизнь. На наших глазах угасает это живое и яркое пламя у тех. которые отрывают свое искусство от жизни, которые всю силу свою тратят на обточку образа, на усовершенствование слова, на художественную отделку и забывают, во имя чего они это делают. Вспомним художника и теоретика эпохи возрождения Лео Баттиста Альберти: ‘Нельзя думать, чтобы тот, кто не знает вполне точно, к чему он стремится, мог когда-либо стать хорошим живописцем. Кто не имеет цели для своей стрелы, напрасно натягивает лук’. Не напрасно ли натягивает все более слабеющий лук своего искусства Бабель. В его лучших, заслуженно известных новеллах была живая жизнь, хотя и взятая с причудливой стороны и разукрашенная там, где это не всегда нужно было делать. Но она, жизнь, была в этих новеллах и делала их страстными и яркими. Но иссякает у теперешнего Бабеля этот живой источник. Художник еще усиленнее налегает на форму, а она холодная и опустошенная, как великолепный цветок из бумаги.
А Юрий Олеша? Он недавно, смеясь, сказал о ‘раке воображения’. Но она страшна, эта шутка автора ‘Списка благодеяний’.
Сличите три книги ‘Брусков’ Панферова, сравните ‘Станицу’, ‘Разбег’ и новую книгу Ставского — и вы увидите, как работают над формой те писатели, которые неразрывно связаны с жизнью, которые учатся у жизни, являясь ее непосредственными участниками.
Разве — если взять только еще один пример из многих — творчество Н. Тихонова не показывает, какой силой творчества наша жизнь заряжает тех художников, которые действительно изучают ее, как участники, а не созерцатели из окна квартиры. Не будем упрощать этот сложнейший вопрос об учебе у жизни. Но бесспорно одно: путь советского художника не может быть путем, оторванным от практики. Бесспорно и другое: мастер тот, кто мастерски знает жизнь и это свое знание мастерски передаст.
Перестройка литературных организаций идет, она особенно усилилась после укрепления президиума оргкомитета ССП СССР. А как перестройка тех писателей, которые выдумывают жизнь, которые ‘творят легенды’ о ней и которые не знают даже того города, в котором они живут? Сейчас на Западе умер жанр утопий о социализме. Кому они нужны, эти утопии, если есть СССР! А ведь раньше они появлялись десятками. По почему же тогда некоторые наши художники предпочитают вести утопическое существование, почему они замуровывают себя в шелковый кокон ‘мастерства’, почему они не хотят учиться у жизни?
В 1779 г. Гете написал стихотворение ‘Китаец в Риме’, о встрече с китайцем, удивившимся, зачем люди воздвигали гигантские античные сооружения, когда можно было десятки лет вырезывать крохотные, но замечательные вещички. И Гете так кончил это свое стихотворение:
Мне показался китаец похожим на тех фантазеров.
Что паутину воздушную с вечною тканью
Вечной природы равняют, больными зовут всех здоровых.
Чтобы одних только их — недужных — здоровыми звали.
На этом разрешите кончить затянувшийся разговор, который нужно бы продолжить. Почему бы это не сделать Ю. Олеше. И. Бабелю и некоторым другим?