Игнатий Потапенко
Игнатий Потапенко
Тетя Оля
Тетя Оля
—————————————————-
Тетя Оля, Потапенко Игнатий Николаевич, Год: 1906
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Ну, что это, право, — восемь лет живет человек на свете и не знает всех своих теток!
И отчего это теток всегда так много бывает? Месяца три тому назад, например, появилась у них тетя Мура, которая оказалась просто-напросто Марьей Ивановной. Ну, она, положим, двоюродная и пробыла у них всего полчаса, проездом из Киева в Одессу.
И ей, кажется, никто не придавал значения. Поговорили с нею холодно, дали ей чашку чаю с вареньем, а когда она ушла, отец сказал:
— Как она подурнела!
А мать прибавила:
— Дурнеть-то было не из чего. Всегда обезьяной была!
Да больше о ней и не вспоминали.
Но теперь — теперь Бог знает что такое. Эта тетя Оля — это что-то совсем необыкновенное.
Вчера вечером, то есть в пятницу, была получена от нее телеграмма, подали ее маме, и когда она распечатала, то глаза ее вдруг засияли так радостно, как будто ей сделали какой-нибудь редкий подарок.
— Василь, Василь… — кликнула она отца, который чем-то был занят в кабинете, — ты знаешь, кто к нам завтра приедет? Оля, представь, Оля, Оляша!
Отец выбежал из кабинета, и у него глаза тоже засияли так же, как у матери.
— Да неужели? Да может ли быть? Каким же это образом?
— Ничего не объясняет: просто ‘приеду к вам в субботу пароходом…’ Вот и все.
— Ну, наконец-то… Слава Богу! А я уж думал, никогда не увижу… Оля, Оляша… Ну, слава Богу… Значит, вместе разговеемся.
Володе в это время уже нора было спать. Старая нянька Трофимовна приготовляла его комнату — зажигала лампаду, приносила воду, делала постель и вообще совершала все те ненавистные приготовления, которые для Володи обозначали, что дню наступает конец, и сейчас все начнут говорить ему:
— Володя, иди спать! Мальчику пора спать… Няня, уложите его пожалуйста, а то он заснет где-нибудь в кресле, и тогда будет возня с ним.
Словом, все начинали преследовать его, как преступника, который присужден к постели.
Ужасный час, который он ненавидел от души. Он очень хорошо знал, что именно вечером, как раз тогда, когда его уводили спать, непременно начиналось что-нибудь интересное.
Да, он уже давно усвоил эту мысль: что самое интересное всегда происходит вечером. Днем всегда все были заняты своими делами, — отец ходил на службу, мать занималась хозяйством, брат и сестра сидели в своих гимназиях, а вечером все начинали жить, и только его уводили спать.
Утром он обыкновенно узнавал, что вчера были гости, долго сидели, а иногда далее танцевали: или собрались товарищи по службе отца и играли в карты, да мало ли что, — иногда даже вертели столы, стараясь вызвать духа, конечно, в шутку.
Словом, всегда: что-нибудь интересное, а днем как-то никогда ничего не случалось.
И вот ему предоставляют день, а вечером ведут на казнь, то есть в постель.
Положим, в постели он очень скоро засыпал и спал всю ночь великолепно. Но что же ему оставалось делать при таких печальных обстоятельствах?
Так же точно случилось и теперь. Известие о завтрашнем приезде какой-то Оли, она же Оляша, да еще полученное при таких особенных обстоятельствах, при кликах радости, естественно страшно заинтересовало его, а между тем Трофимовна уже стояла за его спиной, легонько подталкивала его ладонью и говорила:
— Иди, иди, голубчик, тебе пора спать.
Но он, разумеется, протестовал, вырвался от старухи и побежал к матери.
— Кто это такая? — спросил он: — кто эта Оля?
— А ты не знаешь? Ах, да, ведь она была у нас, когда ты был совсем крошкой… Тебе было, кажется, три года. Ты не можешь помнить ее. Она тогда только еще собиралась на курсы.
— А кто же она?
— Оля? Она твоя тетя… Родная тетя… Понимаешь?.. Тетя Оля, Оляша, — она родная сестра твоего папы… Ну, милый, иди же спать… Уже скоро десять часов… Нельзя мальчику так долго оставаться.
— А она старая? — спросил Володя, всячески отбиваясь от Трофимовны, которая опять очутилась за его спиной и действовала своей морщинистой ладонью.
— Нет, милый, тетя Оля совсем не старая. Ну, иди же, иди…
— А добрая?
— Тетя Оля — серьезная… Она ученая, понимаешь? Она доктором будет. И потом, знаешь, тетя Оля, она — ах какая строгая!.. Она ужасно не любит капризных мальчиков. Ну, иди же, иди, а то я рассержусь…
И Володе оставалось только уйти. И старая Трофимовна вступила в свои права.
Само собой разумеется, что в этот вечер он бунтовал больше, чем когда бы то ни было. Его послали спать в самую интересную минуту. Теперь там, конечно, идут оживленные разговоры о тете Оле.
Пришёл из своей комнаты Родя, старший брат Володи, гимназист шестого класса, явилась также Варя, четырнадцатилетняя гимназистка, словом, пришли все, кому не запрещено жить на свете по вечерам, и болтают, болтают, а это-то и есть самое интересное к жизни, когда болтают вечером за чайным столом.
Чего только тут ни наскажут, чего ни припомнят! Кажется, так бы и слушал, слушал всю жизнь. И все было новое, для Володи каждый день было что-нибудь новое. Ведь он только еще познавал жизнь.
И потому Володя сильно бунтовал. Бунтовал он раздеваясь, бунтовал умываясь и страшно расплескивая воду, и именно нарочно стараясь, чтобы брызги летели на стенку, потому что это доставляло наибольшее огорчение Трофимовне, и Трофимовна просто выбивалась из сил.
Но старуха была ужасно удивлена, когда Володя вдруг переменил тактику и как-то сразу присмирел и примирился с Трофимовной.
В сущности, так и должно было быть. Трофимовна в этот час была единственным посредником между ним и внешним миром, и так как, кроме того, Трофимовна жила у них уже лет семнадцать, с того самого времени, как папа женился на маме, и выняньчила всех их, начиная с Родиона и кончая им, Володей, то она ‘знала все’ и, разумеется, могла удовлетворить его любопытство относительно этой новой в его жизни личности — тети Оли.
Поэтому, когда Трофимовна, совершив над ним все полагавшиеся варварства — то есть раздевание, умывание, чистку зубов и носа, — укладывала его в постель, он уже не бунтовал, а, напротив, нежно поглаживал ее своей маленькой рукой по седым волосам и спрашивал:
— А какая она… эта тетя Оля?
— О, она ученая!.. Страсть какая ученая… Оляша — у-у… Она с медалью…
— Как с медалью?
— Так вот: с медалью да и только… Как гимназию кончила, дали ей медаль, да не какую-нибудь такую, а, золотую… Большущая медаль… И от этого самого, от этой самой медали она и пошла по ученой части… Сурьезная… Страсть какая сурьезная… Все книжки да книжки читает… И книжки такие толстые да пыльные… Су-урьезная она…
Володя лег уже в постель, прикрылся одеялом, и усталость охватила все его тело, и в сущности были все основания для того, чтобы он заснул.
Но новый образ, который теперь по частям составлялся в его голове, мешал ему. Тетя Оля, она же Оляша, в его голове округлялась, становилась цельной и живой фигурой, из всего, что он слышал о ней, получалась высокая сухощавая фигура с длинными руками, с скуластым лицом и с строгими ледяными глазами.
‘У-у-у… Сурьезная… — звучали в его голове слова Трофимовны, — с медалью… большущая медаль…’
И у тети Оли, той, которую рисовало ему воображение на груди выступала медаль, огромная, величиной с тарелку, и такая, блестящая, как самовар в праздничные дни, когда его особенно тщательно чистят. В общем, получалось нечто в высшей степени безобразное и отталкивающее.
А Трофимовна, видя, что Володя не засыпает, а беспокойно ворочается под одеялом, и глаза его все еще раскрыты, считала своим долгом разглагольствовать, рассчитывая, что этим утомит его и заставит заснуть.
И Бог знает, было ли это все ее убеждение, или говорила она это зря, чтобы чем-нибудь утомить внимание мальчика и заставить его поскорее уснуть, — но она говорила какие-то чудеса, который казались еще чудеснее от ее певучего голоса.
— Учатся они, милый ты мой мальчик, там, в Питере… Такой город есть… Столичный, — холодный, ледяной город… И дома там не из камня и не из дерева, а изо льда… И люди все там такие холодные, да суровые, да страшные, никого не любят и в Бога не веруют, отцов и матерей родных не почитают, вот какие там люди… Учёностью их там начиняют, ну вот все равно, как поросенка кашей… Так вот эту самую ученость берут, да в голову под череп и накладывают, словно начинку какую… И уж зато знают они все, что только есть на свете… И уж их не обманешь. В глаза тебе посмотрят и все увидят… И сейчас это накажут… Да, строго накажут… Да-а!.. Особливо, ежели мальчик не спит, а ворочается под одеялом… И то еще слыхала я, — продолжала Трофимовна, видя, что россказни ее еще не подействовали на мальчика: — слыхала я, что будто они в церковь Божию не ходят и все цыгарки курят… Соберутся это и начнут, дымить… Дымят это, дымят… Дым коромыслом стоить… Это, стало быть, ученость того требует… Без этого и ученым быть нельзя…
И долго еще Трофимовна говорила разные чудеса про тетю Олю, про ледяной Питер и про ученость, но у Володи уже смыкались глаза, и в тот момент, когда смыкались его глаза, судьба тети Оли уже была решена,
Образ ее в его душе был вполне закончен, и получилось нечто такое, от чего он сам инстинктивно подобрал ноги и свернулся калачиком, стараясь со всех сторон подвернуть под себя одеяло, чтобы не было ‘ни одной щелочки’.
Удивительно страшный образ, от которого становилось жутко. И от этого даже сон его был какой-то неспокойный.
А когда он проснулся на другой день утром, то первое, что пришло ему в голову, это была мысль о том, что завтра розговенье, то есть самый радостный момент, какой он только знал в своей жизни, и что оно будет испорчено.
Подумать только, что, при ярком освещении, за столом, убранным цветами и яствами, рядом с отцом, матерью, Родей и Варей, которых всех он любил, будет сидеть эта высокая, сухая, волосатая, скуластая особа, начиненная ученостью, как поросенок кашей, с огромной медалью на груди, страшная и… ‘су-урьезная’, и в то время, как другие будут христосоваться, она будет ‘цигарку дымить’ и будет стоять ‘дым коромыслом’…
Между тем Володя видел, что к приезду тети Оли делаются некоторые приготовления. Угловая комната, в которой обыкновенно стояли только шкапы, очищалась. Вешали в ней шторы, постлали ковер, принесли умывальник, зеркало.
Комната, которую он прежде терпеть не мог, потому что она была скучная, сделалась жилой, уютной и приятной.
Посмотрел Володя на кровать — обыкновенная железная кровать, на каких спали у них все, — и подумал: ‘ну, да, как же, поместится она тут… Куда же она денет свои длинный костлявые ноги?..’
Хотелось ему порасспросить мать про тетю Олю, но ей было некогда, да и все были ужасно заняты в этот день. Возились с кухней, ходили в церковь, бегали по магазинам, закупая какие-то запасы. Никто на него не обращал внимания. А тут еще пришло известие, что пароход, который обыкновенно приходил в город около пяти часов вечера, застрял где-то в пути и придет только ночью. Даже никто не знал, в котором часу.
Все это ужасно огорчало Володю, и целый день он ходил какой-то расстроенный.
И вот наступила ночь. В доме были колебания, потому что предстояло разрешить трудную задачу: надо было ехать и в церковь, и на пароход — встречать тетю Олю.
Володя тоже собирался ехать в церковь, он каждый год собирался, но ему до сих пор это не удавалось, и при этом он чувствовал, что голова у него наливалась свинцом, а веки делались такими тяжелыми, как будто к ним привесили по куску железа.
До него долетали слова, но он воспринимал их смутно, и кончилось это тем, что он в гостиной на диване нечаянно заснул и был перенесен Трофимовной на надлежащее место, а уж что было потом, он, конечно, этого не знал.
С досадой от открыл глаза, когда в доме уже раздавался радостный говор. И он понял ту ужасную истину, которую приходилось ему переживать каждый год, — что он проспал все: и церковь, и приезд тети Оли.
В коридоре была беготня, говор, шум, а над ним стояла Трофимовна в новой ситцевой кофточке с белым чепцом на голове, и ее старчески глаза сияли радостью.
— Ну, вставай уж, вставай, Володи, Христос воскрес! — говорила Трофимовна.
— Как? уже? А я?.. Почему же меня не разбудили? — с негодованием восклицал Володя.
— Ну, ну, ничего, ничего… Еще целая жизнь у тебя… Все увидишь… Все переживешь… Ну, вставай, одевайся… Да иди в столовую, там уже все…
— И тетя Оля?
— Ну, да, и она… Придала в два часа ночи… Пароход сильно опоздал… Ну, ну… Вот видишь, новый костюмчик. Матросом будешь…
Володя быстро вскочил с постели и принялся наскоро мыться и одеваться в новый светлый матросский костюм. В какие-нибудь десять минут он был уже готов, — умыт, одет и причесан.
— Ах, какой красивый мальчик! — сказала Трофимовна, — Ну, теперь иди…
И он пошел в столовую. Осторожно он приотворил дверь и тихонько вошел.
При обыкновенных обстоятельствах, он влетел бы, как вихрь, и кинулся бы ко всем целоваться, но теперь он знал, что среди присутствующих есть новое лицо — тетя Оля, да еще такая, какою он представлял ее себе.
— А, Володя! проснулся?.. — разом приветствовали его отец, мать, Родион и Варя. — Ну, иди же, иди… | Давай христосоваться… Иди разговляться… Иди же!
Но Володя не двигался с места. Какая-то странная нерешительность сковывала ему ноги.
Мать подошла к нему и взяла его за руку.
— Что же ты не идешь? Иди же, Володя! Христос воскрес, сегодня Пасха!
Его привели к столу, целовались с ним, а он смотрел на всех исподлобья и как будто никому не доверял.
В глазах у него было туманно. Иногда он подымал их и быстрым взглядом осматривал всех сидевших, и они на секунду останавливались на новом лице, которого он никогда еще не видел за этим столом.
‘Так это тетя Оля? Это она? Ну, как же, рассказывайте… Этого не может быть…’
За столом сидела худенькая дама в сиреневой кофточке, с такими узенькими-узенькими плечиками, а лицо у нее было бледное, утомленное и такое милое-милое…
И она смотрела на него и улыбалась, и в этой улыбке было что-то удивительно привлекательное и притягивающее.
— Что же ты, мальчик, не поздороваешься с тетей Олей? — спросил Володю отец.
Но Володя только ниже опустил голову и спрятал глаза. Воображение как бы боролось в нем с действительностью. Тетя Оля — ‘су-урьезная’, начиненная учёностью, как поросенок кашей… Дым коромыслом… И это худенькое бледнолицее милое создание, так очаровательно улыбающееся, что хочется броситься к ней и целовать ее.
Но, разумеется, борьба тянулась недолго. Не прошло и четверти часа, как Володя сидел уже на коленях у тети Оли и сперва робко, а потом беспощадно теребил тоненькую золотую цепочку ее часов и шелковистые вьющиеся волосы ее, и говорил: и
— Тетя Оля, тетя Оля… А я тебя боялся! Я думал, что ты су-урьезная! Строгая… Сухая, костлявая… Начиненная ученостью, как поросенок кашей, и что ты дымишь цигаркой! А ты — милая, милая, милая… Я хочу с тобой христосоваться… Я буду сегодня целый день с тобой христосоваться.
И он целовал тетю Олю, как лучшего друга, и все праздники пока она гостила у них, не отставал от нее. Он расспрашивал ее о Петербурге, о том, что она там делает, как учится и зачем учится, и тетя Оля охотно все рассказывала ему, и он узнал, что Петербург вовсе не такой уж ледяной город, как он рисовал себе его, со слов Трофимовны, что там есть много светлых храмов, в которых люди учатся наукам, что тетя Оля скоро будет лечить людей, помогать страждущим, и видел Володя, что, когда она об этом говорила, в глазах ее загорался какой-то тихий радостный свет, и от этого света ему становилось тепло.
Он полюбил тетю Олю.
А когда тетя Оля после Пасхи собралась уезжать в Петербург и при этом говорила, что ей предстоит тяжелый подвиг — трудные выпускные экзамены, Володя плакал горькими слезами, представляя себе, как маленькая, худенькая и бледная, любимая его тетя Оля будет совершать подвиг.
Первая публикация: журнал ‘Нива‘, No 13, 1906 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.