Тетя Катя.
Тетя Катя.
М. Толмачева.
‘Женскій сборникъ в пользу ялтинского попечительства о прізжихъ больныхъ…’, М., 1915
Тетя Катя, Толмачева Мария Львовна, Год: 1915
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Только что набранныя фіалки, темно-лиловыя, такъ сильно пахли, что слышно было издалека. И когда тетя Катя, отдыхая, закрывала глаза, то все-таки чувствовала, что он тутъ близко, на столик, и точно ведутъ съ ней неслышный разговоръ.
А когда открывала, то опять радовала прядь глициній, отдлившаяся отъ зеленаго каскада и низко свисавшая надъ ней. Общали — скоро будутъ цвты и тогда станетъ еще лучше. Она еще не видала, но врила и радовалась. А дальше каштанъ зацвтетъ: вонъ, видно съ балкона, какъ растутъ съ каждымъ днемъ свчечки на концахъ втвей. Еще дальше — горы сро-лиловыя, ей недоступныя, но такія манящія и прекрасныя. Зацпилось и уютно прилегло въ ложбинку блое облачко. Синее небо, спокойное и доброе. Тамъ, сзади, море блеститъ, только оглянуться нельзя: надо смирно лежать на кушетк, а то закашляешь, не веллъ докторъ много двигаться.
Внизу зазвенли голоса, сквозь рдкія балясины балкона видны дти, свтлыя, голоногія, бгутъ въ перегонку и хохочутъ. За ними двочка юная въ бломъ плать и студентъ въ кител, въ рукахъ ракеты, торопятся, жестикулируютъ, спорятъ о чемъ-то. А тамъ зонтики яркіе матерей, словно огромные цвты подъ солнцемъ.
— Ну, вс наши на лаунъ-теннисъ пошли, — говоритъ себ больная,— и Миша съ Ниночкой опять вмст. Глупенькіе!.. милые!..— И улыбается нжно вслдъ и умиленно обводитъ глазами все. Какъ хорошо! Господи, какъ хорошо! Никогда не замчала еще она, какъ прекрасна жизнь. Да когда было и замтить? Ей казалось, что всегда-то она спшила, спшила куда-то, все-таки никогда не успвая сдлать, что нужно, задыхалась, изнемогала и вотъ, наконецъ, выбилась изъ силъ, упала, и въ невольной неподвижности теперь только поняла, что надъ ней синее небо, солнце, тихо колышущіяся деревья и что все это прекрасно и неизвданно.
Но вдь раньше тоже казалось, что она счастлива и что ничего другого не надо. Вотъ уже пять лтъ, какъ прижилась она къ большой семь скоре другомъ, чмъ гувернанткой.
Ей, робкой, одинокой, некрасивой, разв не счастье было сидть за длиннымъ обденнымъ столомъ, среди шумной, бойкой бесды? Разв не замирало сладко сердце, когда маленькіе влзали на колни и, обнимая теплыми ручками, звали ‘тетей Катей’? А вечера вдвоемъ съ хозяйкой дома, дружескія бесды надъ горкой чинившагося блья, общее ожиданье и тревога за засидвшагося у товарища старшаго сына Сашу. Она была нужной, родной, любимой… Правда, по вечерамъ ныли ноги и спина, правда, за весь день не было минутки свободной, но что за печаль?
И вдругъ эта нелпая болзнь, этотъ жестокій плевритъ посл долгой прогулки съ дтьми на катокъ. Вотъ второй мсяцъ, какъ привезли ее сюда полуживую. Хорошо, что прикоплено было чуть-чуть, хоть не въ тягость она никому.
Сперва дико было, что никто не зоветъ, никуда не надо спшить. Ночью чудились дтскіе голоса и по утрамъ все боялась проспать.
Но потомъ пришло чувство глубокаго, блаженнаго покоя. Проснувшись, передохнувъ отъ припадка кашля, брела она тихонько къ окну и, стараясь дышать осторожно, упивалась сладкимъ воздухомъ, кроткимъ небомъ и мягкими очертаніями горъ въ прозрачной дымк.
И люди были милы — и больные, и здоровые. Однихъ жалко было и тянуло помочь, на другихъ было интересно и весело смотрть.
Всю жизнь она приспособлялась, теперь нужно было устроиться такъ, чтобы болзнь не слишкомъ мшала, и это удавалось. Когда, по предписанію доктора, приходилось часами лежать неподвижно, то было не только не скучно, но очень хорошо. Все время хотлось умиленно благодарить кого-то, даже слезы иной разъ выступали.
Иногда она какъ-то теряла себя: казалось, что ужъ нтъ ненужнаго, мшающаго тла, только духъ, нераздльно слитый со всей Красотой,— все въ ней и она во всемъ.
Въ дверь раздался рзкій стукъ и, не дожидаясь отвта, ручка завертлась, дверь скрипнула, и въ образовавшуюся щель вдвинулась большая, растрепанная свтло-рыжая борода на костлявомъ, блдномъ лиц съ длиннымъ носомъ.
— Войти разршается, тетя Катя?— спросилъ сиплый голосъ.
— Да! Да! Конечно!— заторопилась больная и безпокойно завозилась на своей кушетк.— Входите, садитесь, пожалуйста, Николай Петровичъ!
Дверь открылась пошире и впустила человка высокаго, сутулаго, тужурка изъ теплой, толстой матеріи не скрывала острыхъ плечъ. Онъ тяжело опустился на сосдній стулъ, глухо кашлянулъ и мрачно посмотрлъ на свою собесдницу лихорадочно блествшими глазами.
— Сбжалъ къ вамъ, тетя Катя! Совсмъ замучился!
— Что такъ, голубчикъ? Опять васъ сосдка доняла?
Тотъ досадливо махнулъ рукой.
— Чортъ знаетъ что! Силъ никакихъ съ ней нтъ! Бухаетъ, бухаетъ… и какъ это у нея грудь не лопнетъ! Я сейчасъ съ горя по часамъ считалъ, такъ, поврите ли, она въ пять минутъ 38 разъ кашлянула! Стнка тонкая, окна открыты, сущая бда! Не только что спать, а усидть невозможно. Вотъ теб и посл-обденный сонъ. А докторишка этотъ подлый все твердитъ: ‘Здсь вы будете имть абсолютный покой’. Чорта съ два!— И онъ сердито и мучительно раскашлялся, досталъ карманную плевательницу и долго и старательно плевалъ туда. Его лицо чуть просвтлло.
— А вдь мокрота-то у меня лучше стала, Катерина Ивановна, ей-Богу лучше. И жилокъ кровяныхъ нтъ ни единой,— довольнымъ тономъ заключилъ онъ.— Мн бы только покой, я бы живо поправился. Вдь посудите сами: докторъ веллъ посл обда спать обязательно, а какой тутъ сонъ? Пошелъ было на большую веранду, а тамъ эти дв чечетки, барыни наши, сидятъ, возл нихъ младенцы въ мячъ играютъ, орутъ… Тьфу! больному человку дваться некуда! Деньги небось дерутъ, а…— Онъ не кончилъ и сердито крякнулъ, боясь новаго приступа кашля.
Катерина Ивановна опять завозилась и приподнялась, ея глаза испуганно и тревожно смотрли на гостя.
— Николай Петровичъ! родной!— заговорила она, волнуясь.— Да ложитесь вы здсь. Я ужъ отдохнула, мн больше не нужно. Ложитесь, пожалуйста!— И она совсмъ встала и неврными шагами перешла въ плетеное кресло.
На лиц больного промелькнула радость, потомъ смущеніе.
— А вы-то?— рзко спросилъ онъ.
— Да я, право, больше не буду! Я и то гулять собиралась.
— Ну ладно, коли такъ. Спасибо!
Осторожно расправляя свое костлявое, больное тло, Николай Петровичъ улегся на только что оставленное, еще не остывшее мсто, прикрылся пледомъ, блаженно вздохнулъ и зажмурилъ глаза.
— Аки въ царствіи небесномъ!.. А и дура же, я вамъ скажу, эта сосдка моя!— вдругъ ухмыльнулся онъ лукаво и злорадно.— Вчера просила меня хозяйка газету ей передать. Ну, зашелъ я къ ней, а она меня спрашиваетъ: ‘Что розы еще не расцвли?’ — ‘Нтъ!’ говорю. ‘Ну, слава Богу, успю поправиться, а то мн посмотрть хочется…’ Я ужъ скоре ушелъ… Сидлка говоритъ, ужъ поворачиваться сама не можетъ, а она — ‘розы’!— Онъ фыркнулъ, закрылъ глаза и замолчалъ.
Катерина Ивановна тихо сидла на своемъ кресл и смотрла на него страдающими глазами.
— А вдь мн лучше!— заговорилъ опять больной.— Давеча докторишка-то нашъ меня выслушивалъ, говоритъ, хриповъ меньше, а вдь онъ на этихъ болзняхъ собаку сълъ, даромъ говорить не станетъ. Онъ ничего, добрый парень… Да и температурка ниже становится, вотъ я вамъ покажу сейчасъ.— И онъ ползъ въ карманъ, досталъ аккуратно сложенную бумажку, развернулъ ее и, тыча въ нее худымъ пальцемъ съ рзкими утолщеніями на суставахъ, заставилъ Катерину Ивановну убдиться, что, дйствительно, сегодня утромъ и третьяго дня вечеромъ температура была ниже обычной.
— Вотъ видите!— довольно проговорилъ онъ, пряча бумажку.— А аппетитъ-то, замтили? Я сегодня за обдомъ дв телячьи котлеты сълъ! По правд сказать, съ души воротило, да докторъ сказалъ: сть какъ можно больше! Да мн иначе нельзя, какъ поправляться,— добавилъ онъ тише,— кто же галчатъ-то моихъ кормить будетъ? Давеча жена и то пишетъ: когда, молъ, прідешь, а то Колька вовсе отъ рукъ отбился. Шельмецъ-мальчишка: восьмой годъ, а сладу съ нимъ нтъ!— Теплый лучъ пробжалъ по блдному лицу и скрылся въ облипшихъ у губъ жиденькихъ свтло-рыжихъ усахъ.
— А какъ вашъ всъ за эту недлю?— робко спросила Катерина Ивановна: она боялась, что мысли о дом разстроятъ больного, но сейчасъ же раскаялась въ сдланномъ.
Николай Петровичъ болзненно поморщился, темная краска залила его впалыя щеки, онъ приподнялся на локт и, со злобой глядя на свою собесдницу, выкрикнулъ какъ ругательство:
— Всъ, дался всмъ мой всъ! Удивительно! Ну, сбавилъ фунтъ, если угодно знать! Ну, что жъ изъ этого?— И онъ откинулся, тяжело дыша.
Катерина Ивановна совсмъ всполошилась.
— Милый!.. Голубчикъ!..— кинулась она къ нему.— Ну, что за бда? Вс сбавляютъ теперь! Жарко стало, оттого и сбавили!— торопливо говорила она первое, что приходило въ голову, гладя его большую волосатую руку съ выступавшими костями.— Вотъ на будущей недл наврно прибавите! Вы и выглядите гораздо свже эти дни!
Больной повернулъ къ ней голову и пристально, съ боязливой надеждой посмотрлъ на нее.
— Тетя Катя, вы славная,— упавшимъ голосомъ заговорилъ онъ,— скажите мн по совсти: какъ по-вашему — поправлюсь я?
— Ну, конечно же,— быстро отвтила она,— я уврена, что къ лту молодцомъ будете!
— Не охота помирать-то,— по-дтски жалобно протянулъ онъ и закрылъ глаза.
Катерина Ивановна стояла надъ нимъ молча, блдная и серьезная. Она близко видла передъ собой его обтянутый високъ, слышала дыханье, отъ котораго что-то щелкало въ груди, и тяжелый запахъ больного тла. Какой-то комъ подступалъ ей къ горлу, она осторожно отняла свою руку и выскользнула изъ комнаты.
Въ пустомъ, гулкомъ коридор она перевела духъ и, спустившись съ лстницы, пошла потихоньку на свое любимое мстечко, куда рдко кто заглядывалъ. Тутъ она опустилась на скамью и съ нжностью оглянула знакомый ужъ, любимый видъ. Часто посаженные кипарисы отгораживали ее, какъ ширмой, отъ всхъ. Не видно было ни дома, ни сада, только широкая панорама горъ и моря пышно лежала передъ ней. Много сиживала она здсь и сроднилась, была ужъ своя, точно ждали ее тутъ и спокойно обрадовались кипарисы, чуть колеблемые вечернимъ бризомъ.
Тамъ, около больного, стало невыносимо тяжело. Она знала, что онъ умираетъ и оставляетъ нищую семью, но не сметъ поврить этому. Эти несчастные люди, которыхъ много перевидала она за это время, растерянные, обманывающіе себя, малодушные, неумолимо влекомые безпощадной силой къ неизбжному, близкому концу, возмущали въ ней какое-то чувство собственнаго достоинства. Зачмъ такъ цпляться за жизнь?
Но послднее время она была смущена… Ликующій день, здоровые люди, дти, весна, цвты, живое море заразили ее робкой, стыдливой жаждой радости и жизни. Такъ хотлось любить, обнять весь этотъ прекрасный міръ. Но сейчасъ, изъ-за спины больного товарища, она ясно увидла знакомый Ужасъ и тянущіяся и къ ней жадныя руки. Не уйдешь и ты! А захотлось жить. Но пугаться, безсильно отмахиваться, лгать себ — нтъ, этого она тоже не могла. И надо было разобраться, необходимо найти…
Вся поникнувъ, виднлась маленькая, согнувшаяся фигурка на зеленой скамь, окруженная семьей стройныхъ, внимательныхъ кипарисовъ. Солнце ужъ было низко, парусъ на какой-то дальней рыбачьей лодк сталъ розовымъ, и даль моря почти слилась съ поблднвшимъ горизонтомъ.
Тетя Катя думала… Къ чему ей въ сущности жить? Докторъ прямо признался, что здоровой ей ужъ никогда не быть, а такая куда она? Работать вдь ужъ не придется. И потомъ чмъ жить? Денегъ хватитъ еще мсяца на два-три, а дальше? Родныхъ нтъ, обращаться къ дорогой ей семь?.. Правда, когда она узжала, съ нея взяли слово сказать, если что нужно будетъ, но недавно писала Софья Петровна, что ужасно дорого обойдется обмундированіе Саши, кончающаго гимназію, и стовала на мужа, который что-то много сталъ проигрывать въ карты. Нтъ, не будетъ она тянуть съ нихъ! Какъ-то, разговорившись, хозяйка пансіона совтовала обратиться за пособіемъ въ благотворительное общество, но и этого ей не хотлось. Зачмъ отбивать у другихъ бдняковъ? Много вдь ихъ! Да и къ чему? Главное, нельзя понять, къ чему же теперь жить? и какъ? Разв не довольно того, что она получила? Ну, что она такое, а какъ плакали дти, когда она узжала! Все, что можно, уже сдлано, взято, но вернуться нельзя. Ужъ не та она… Вдь вотъ отсюда кажется, что другая суетилась тамъ, хлопотала, старалась…
Теперь важне… Миръ и тишина… Радость нашла небывалую: точно на вершину горы поднялась — весь міръ передъ ней… Разв изъ такого счастья есть пути назадъ? Но знаетъ, что надолго непосильно оно никому, и нтъ въ ней боязни идти дальше. Сама не знаетъ, не замтила, когда встала твердая вра, что не страшно… Слишкомъ прекрасно кругомъ… Любовь и ласка надъ ней, обвяли ее всю вмст съ солнцемъ… Маленькая она и, какъ дитя, доврчиво собралась въ путь…
— Приди ко Мн! Отдохни!— Она идетъ… Но т-то? Ахъ, щемитъ сердце! Оснить бы и ихъ тихимъ крыломъ. Имъ бы легче! Пусть бы поняли, бдные… Жарко сжала руки и подняла голову.
Ночь уже сошла, кипарисы слились въ темную, холодную массу, на неб затрепетали загоравшіяся звзды, вся природа тихо и серьезно внимала чему-то. И Катерин Ивановн почудилось, что все кругомъ понимаетъ ее и даетъ тихій, но ясный отвтъ: — Ты права, иди, отдохни…
Потянулъ прохладный втерокъ. Непріятный ознобъ пробжалъ по спин. Она встала, въ вискахъ застучало, ноги слабо задрожали и горячая волна хлынула въ голову.
‘Жаръ у меня!’ слабо промелькнуло въ сознаніи вмст съ смутнымъ упрекомъ за непослушаніе приказанію доктора, не велвшаго выходить посл солнечнаго заката. Но потомъ она блдно улыбнулась, махнула слегка рукой и тихо побрела домой, съ трудомъ переставляя ноги. Все равно — она не боялась…