Терзанія совсти.
Августа Стриндберга.
Переводъ S. W.
——
——
Терзания совести, Стриндберг Август, Год: 1905
Время на прочтение: 33 минут(ы)
‘Русское богатство’, No 1, 1905
Это было черезъ дв недли посл Седана, то есть въ половин сентября 1870 года. Геологъ прусскаго геологическаго бюро, въ то время лейтенантъ запаса фонъ-Блейхроденъ, сидлъ безъ сюртука за письменнымъ столомъ въ клубномъ казино, помщавшемся въ лучшей гостиниц маленькой деревушки Марлоттъ.
Свой военный мундиръ съ жесткимъ воротникомъ онъ сбросилъ на спинку стула, гд тотъ и вислъ теперь, вялый, безжизненный, точно трупъ, судорожно обхвативъ своими пустыми рукавами ножки стула, какъ будто защищаясь отъ нападенія. У таліи виднлся слдъ, натертый портупеей, лвая пола лоснилась отъ ноженъ, а спина была запылена, какъ столбовая дорога. По вечерамъ господинъ лейтенантъ-геологъ, по кайм своихъ изношенныхъ брюкъ съ успхомъ могъ бы изучать третичныя отложенія почвы, а по слдамъ, оставленнымъ на полу грязными сапогами ординарца, ршить,— прошли ли они эоценовую или пліоценовую формацію.
По существу фонъ-Блейхроденъ былъ боле геологъ, чмъ военный, въ данную же минуту онъ просто писалъ письма.
Сдвинувъ на лобъ очки, онъ остановился съ перомъ въ рук и смотрлъ въ окно. Передъ нимъ разстилался садъ во всемъ своемъ осеннемъ великолпіи: втви яблонь и сливъ клонились до земли подъ бременемъ роскошныхъ плодовъ, оранжевыя тыквы грлись на солнц рядомъ съ колючими сровато-зелеными артишоками, огненно-красные томаты, обвиваясь вокругъ своихъ подпорокъ, подползали къ блоснжнымъ головкамъ цвтной капусты, подсолнечники, величиной съ тарелку, поворачивали свои диски къ востоку, откуда солнце появлялось въ долин. Маленькіе лса георгинъ блыхъ, какъ только что выбленное полотно, пурпуровыхъ, какъ кровь, грязновато-красныхъ, какъ свжее мясо, ярко-желтыхъ, пестрыхъ, пятнистыхъ — представляли цлую симфонію красокъ. За георгинами шла аллея, усыпанная пескомъ и охраняемая двумя рядами гигантскихъ левкоевъ, блдно сиреневые, ослпительные, голубовато-блые, золотисто-палевые, — они уходили далеко въ перспективу, замыкавшуюся темной зеленью виноградниковъ, съ цлымъ лсомъ подпорокъ и наполовину скрытыми въ листв, краснвшими гроздьями. А тамъ вдали блесоватые стебли не сжатыхъ хлбовъ, съ налитыми колосьями, печально склонившимися къ земл, съ растрескавшейся кожицей, при каждомъ порыв втра возвращавшіе кормилиц-земл то, что получили отъ нея, зрлая нива,— точно переполненная грудь матери, которую дитя перестало сосать. А въ глубин, на заднемъ план темнли верхушки дубовъ и буковые своды лса Фонтенебло, очертанія котораго вырисовывались тончайшими фестонами, точно старыя брабантскія кружева, косые лучи заходящаго солнца золотыми нитями пробивались сквозь ихъ узоръ. Нсколько пчелъ вились вокругъ цвтовъ, красношейка щебетала на яблон, рзкій запахъ левкоевъ доносился порывами, точно изъ внезапно открываемой двери парфюмернаго магазина.
Лейтенантъ сидлъ, задумавшись, съ перомъ въ рук, очарованный прелестью картины:— ‘Какая чудная страна’,— думалъ онъ, и мысль его невольно переносилась къ пескамъ его родины, съ ея чахлыми, низкими соснами, простиравшими къ небу свои корявыя втви, какъ бы умоляя пески не затопить ихъ.
Чудная картина, обрамленная окномъ, время отъ времени, съ равномрностью маятника, затнялась ружьемъ часового, блестящій штыкъ котораго перескалъ ее посредин, солдатъ длалъ поворотъ у большой груши, усянной прекрасными ‘наполеонами’. Лейтенантъ подумалъ было предложить часовому перемнить мсто, но не ршился. — Чтобы не видть сверкающаго штыка, онъ отвелъ глаза влво, въ сторону двора. Тамъ желтла стна кухни безъ оконъ, увитая старой узловатой виноградной лозой, которая была привязана къ ней, точно скелетъ какого нибудь млекопитающагося въ музе, лишенная листьевъ и гроздьевъ, она была мертва и, точно къ кресту крпко пригвожденная къ подгнившимъ шпалерамъ, стояла, вытянувъ свои длинныя жесткія руки, какъ бы пытаясь схватить въ свои призрачныя объятія часового, когда тотъ длалъ поворотъ недалеко отъ нея.
Лейтенантъ отвернулся, и взоръ его упалъ на письменный столъ. На немъ лежало недописанное письмо къ его молодой жен, съ которой онъ обвнчался четыре мсяца назадъ, за два мсяца до начала войны… Рядомъ съ французской картой генеральнаго штаба лежали: ‘Философія безсознательнаго’, Гартмана и ‘Парерга и Паралипомена’, Шопенгауера.
Лейтенантъ порывисто всталъ изъ-за стола и нсколько разъ прошелся по комнат. Это былъ залъ, служившій мстомъ сборищъ художниковъ, въ настоящее время обратившихся въ бгство. Стны были украшены ихъ произведеніями,— воспоминаніями о чудныхъ дняхъ, проведенныхъ въ прекрасномъ гостепріимномъ уголк, столь великодушно открывшемъ чужестранцамъ свои художественныя школы и выставки. Здсь были другъ подл друга танцующія испанки, римскіе монахи, морскіе берега Нормандіи и Бретани, голландскія втряныя мельницы, норвежскія рыбачьи деревушки и швейцарскіе Альпы. Въ углу зала пріютился орховый мольбертъ и, казалось, старался укрыться въ тнь отъ угрожавшихъ ему штыковъ. Надъ нимъ висла палитра, съ пятнами полузасохшихъ красокъ, имвшая видъ бычачьей печени въ окн мясной давки. Огненно-красные береты, любимый головной уборъ художниковъ, выцвтшіе отъ пота, дождя и солнца, висли на вшалк.
Лейтенантъ чувствовалъ себя здсь неловко, какъ будто онъ забрался въ чужую квартиру и каждую минуту ждалъ возвращенія изумленнаго хозяина. Онъ скоро прекратилъ свою прогулку и слъ доканчивать письмо. Первыя страницы были готовы. Он заключали сердечныя изліянія горя, печаль о разлук и нжныя заботы, недавно онъ получилъ извстіе, подтвердившее его радостныя надежды стать отцомъ.
Онъ снова взялся за перо, скоре изъ желанія просто поговорить съ женой, чмъ сообщить ей что нибудь опредленное или спросить у нея о чемъ-нибудь. Онъ писалъ:
‘Такъ, напримръ, когда однажды, посл четырнадцатичасоваго перехода безъ пищи и питья, я подошелъ со своею ротой къ лсу, гд мы наткнулись на покинутую повозку съ провіантомъ, — знаешь ли ты, что произошло тогда? Изголодавшіеся до послднихъ предловъ люди пришли въ неистовство и, какъ волки, набросились на пищу, а такъ какъ ея едва могло хватить на двадцать пять человкъ, то у нихъ дошло до рукопашной. Моей команды никто не слушалъ, а когда фельдфебель съ саблей въ рукахъ наступалъ на нихъ,— они ружейными прикладами сшибали его съ ногъ. Шестнадцать человкъ раненыхъ и полумертвыхъ осталось на мст. Т же, кому досталась пища, ли такъ жадно, что падали на землю, гд тотчасъ засыпали. Это были люди, шедшіе противъ людей, дикіе зври, дравшіеся изъ-за пищи.
‘Или въ другой разъ: получили мы приказъ немедленно устроить палисадъ.
‘Въ безлсной стран мы не располагали ничмъ, крон виноградныхъ лозъ и ихъ подпорокъ. Возмутительная картина! Въ одинъ часъ были опустошены вс виноградники, чтобы связать фашины, вырывались лозы съ листьями и гроздьями, совсмъ мокрыя отъ раздавленнаго, полусплаго винограда. Говорятъ, это были сорокалтніе виноградники. А мы въ одинъ часъ уничтожили результаты сорокалтнихъ трудовъ! И это для того, чтобы, находясь въ безопасности, стрлять въ тхъ, кто развелъ эти виноградники!..
‘А когда мы перестрливались на не скошенномъ пшеничномъ пол,— зерна сыпались къ нашимъ ногамъ, а колосьи приминались къ земл, чтобы сгнить при первомъ дожд… Какъ по твоему, моя дорогая,— можно ли посл такихъ поступковъ уснуть спокойно? Между тмъ, вдь я только исполнялъ свой долгъ. А вдь есть люди, которые осмливаются утверждать, что лучшей подушкой служитъ сознаніе исполненнаго долга?!..
‘Но мн предстоитъ нчто лучшее! Ты, можетъ быть, слыхала, что французскій народъ для усиленія своей арміи поднялся массами и образовалъ вольные отряды, которые подъ именемъ ‘вольныхъ стрлковъ’ стараются охранять свои дома и поля. Прусское правительство не захотло признать ихъ солдатами и угрожало при встрч разстрливать ихъ, какъ шпіоновъ и измнниковъ! Оно основывается на томъ, что войну ведутъ государства, а не индивидуумы. Но разв солдаты не индивидуумы? И разв эти стрлки не солдаты? У нихъ срая форма, какъ у стрлковъ, а вдь солдатомъ длаетъ мундиръ. ‘Но они не состоятъ въ спискахъ арміи’ — возражаютъ на это! Да, они не состоятъ въ спискахъ армія, потому что у правительства не было времени записать ихъ. Трехъ такихъ стрлковъ я держу сейчасъ подъ арестомъ въ сосднемъ билліардномъ зал и каждую минуту ожидаю изъ главнаго штаба ршенія ихъ судьбы!..’
На этомъ лейтенантъ прервалъ свое письмо и позвонилъ къ ординарцу, находившемуся на посту въ трактир. Черезъ минуту ординарецъ предсталъ предъ лейтенантомъ.
— Что плнные?— спросилъ фонъ-Блейхроденъ.
— Ничего, господинъ лейтенантъ, они играютъ на билліард и въ самомъ хорошемъ расположеніи духа.
— Дайте имъ нсколько бутылокъ благо вина, только самого легкаго! Все въ порядк?
— Все, господинъ лейтенантъ. Не будетъ ли приказаній?
Фонъ-Блейхроденъ продолжалъ письмо:
‘Что за странный народъ эти французы! Три стрлка, о которыхъ я упоминалъ и которые, вроятно (говорю вроятно, потому что еще надюсь на лучшій исходъ), черезъ нсколько дней будутъ приговорены къ смерти,— спокойно играютъ на билліард въ сосдней комнат, и я слышу удары ихъ кіевъ о шары. Какое веселое презрніе къ жизни! Но вдь въ сущности это прекрасно — умть такъ умирать! Или, быть можетъ, это доказываетъ только, что жизнь иметъ слишкомъ мало цны, если такъ легко разстаться съ ней.
‘Я думаю, что если бы не было такихъ дорогихъ узъ, какъ у меня, заставляющихъ дорожить существованіемъ… Но ты, конечно, поймешь меня и вришь, что я считаю себя связаннымъ… Впрочемъ, я самъ не понимаю, что пишу, — я уже много ночей не спалъ, и голова у меня…’
Кто-то постучалъ въ дверь. На отвтъ лейтенанта ‘войдите’, дверь отворилась, и вошелъ деревенскій священникъ. Это былъ человкъ лтъ пятидесяти съ печальнымъ и привлекательнымъ, но въ высшей степени ршительнымъ лицомъ.
— Господинъ лейтенантъ,— началъ онъ, я пришелъ просить разршенія поговорить съ плнными.
Лейтенантъ всталъ и, приглашая священника занять мсто на диван, надлъ свой военный мундиръ. Но когда онъ застегнулъ свой узкій сюртукъ, и шею его сжалъ, какъ въ тискахъ, тугой воротникъ, онъ почувствовалъ, что вс его благородные порывы стснены, и кровь въ своихъ таинственныхъ путяхъ къ сердцу остановилась.
Прислонившимъ къ столу и положивъ руку на Шопенгауера, онъ сказалъ:
— Къ вашимъ услугамъ, господинъ кюрэ, но я не думаю, чтобы плнные удлили вамъ много вниманія: они очень заняты своей партіей.
— Я думаю, господинъ лейтенантъ, что я лучше васъ знаю свою паству! Одинъ только вопросъ: намрены-ли вы разстрлять этихъ юношей?
— Разумется!— отвтилъ фонъ-Блейхроденъ, совершенно входя въ свою роль. — Вдь войну ведутъ государства, господинъ кюрэ, а не отдльныя личности.
— Извините, господинъ лейтенантъ, стало быть, вы и ваши солдаты не отдльныя личности?
— Извините, господинъ кюрэ, въ настоящую минуту — нтъ!
Онъ положилъ письмо къ своей жен подъ бюваръ и продолжалъ:
— Въ настоящую минуту я только представитель союзныхъ государствъ Германіи.
— Вроятно, господинъ лейтенантъ, ваша милостивая королева, да хранитъ ее Господь вовки, тоже была представительницей союзныхъ государствъ Германіи, когда обратилась къ нмецкимъ женщинамъ съ воззваніемъ оказывать помощь раненымъ? И я знаю тысячи французскихъ отдльныхъ личностей, благословляющихъ ее, въ то время, какъ французская нація проклинаетъ ея націю. Господинъ лейтенантъ, во имя Христа (при этихъ словахъ священникъ всталъ, схватилъ руки врага и продолжалъ со слезами въ голос: представьте это дло на ея усмотрніе!
Лейтенантъ былъ смущенъ, но вскор оправился и сказалъ:
— У насъ женщины еще не вмшиваются въ политику
— Жаль,— отвтилъ священникъ, выпрямляясь.
Лейтенантъ, казалось, прислушивался къ чему-то за окномъ и потому не обратилъ вниманія на отвтъ священника Онъ былъ взволнованъ и блденъ, и даже тугой воротникъ не могъ боле вызвать прилива крови.
— Садитесь, пожалуйста, господинъ кюрэ, — говорилъ онъ машинально.— Вы можете, если вамъ угодно, говорить съ плнными, но посидите, пожалуйста, еще одну минуту!— Онъ снова прислушался: теперь уже отчетливо раздавались удары копытъ лошади, приближавшейся рысью.
— Нтъ, нтъ, не уходите еще, господинъ кюрэ, — говорилъ онъ, задыхаясь. Священникъ стоялъ. Лейтенантъ высунулся, насколько могъ, въ окно. Топотъ копытъ все приближался, замедляясь, переходя въ шагъ и, наконецъ, прекратился. Звяканье сабли и шпоръ, стукъ шаговъ — и фонъ-Блейхроденъ держитъ въ рукахъ пакетъ. Онъ вскрылъ его и прочелъ бумагу.
— Который часъ? — проговорилъ онъ, спрашивая самого себя.— Шесть! Итакъ, черезъ два часа, господинъ кюрэ, плнные будутъ разстрляны безъ суда и слдствія.
— Это невозможно, господинъ лейтенантъ, такъ не отправляютъ людей на тотъ свтъ!
— Такъ или не такъ,— приказъ гласитъ: все должно было покончено до вечерней молитвы, если я не хочу, чтобы меня сочли за соучастника вольныхъ стрлковъ. Я уже получилъ строгій выговоръ за то, что не исполнилъ приказа еще 31 августа. Господинъ кюрэ, идите, объявите имъ… избавьте меня отъ непріятности…
— Вамъ непріятно сообщить имъ законный приговоръ?
— Но вдь я тоже человкъ, господинъ кюрэ! Вы же врите?
Онъ сорвалъ съ себя сюртукъ, чтобы свободне дышать, и быстро зашагалъ по комнат.
— Почему не можемъ мы всегда оставаться людьми? Отчего мы должны быть двойственными? О! Господинъ пасторъ, пойдите и объявите имъ! Семейные они люди? Есть у нихъ жены, дти? Быть можетъ, родители?..
— Во трое холосты,— отвтилъ священникъ.— Но, по крайней мр, эту ночь вы можете имъ подарить?!
— Невозможно! приказъ гласитъ: до вечера, а на разсвт мы должны выступить. Идите къ нимъ, господинъ кюрэ, идите!
— Я пойду! Но не забудьте, господинъ лейтенантъ, что вы безъ сюртука, не вздумайте выйти: васъ можетъ постичь участь тхъ троихъ, потому что вдь только мундиръ длаетъ солдатомъ.
Священникъ вышедъ.
Фонъ-Блейхроденъ въ возбужденномъ состояніи дописывалъ послднія строки письма.
Затмъ, запечатавъ его, онъ позвонилъ встового.
— Отправьте это письмо,— сказалъ онъ вошедшему, — и пошлите ко мн фельдфебеля.
Фельдфебель вошелъ.
— Трижды три — двадцать девять, нтъ, трижды семь…— Фельдфебель, возьмите трижды… возьмите двадцать семь человкъ и черезъ часъ разстрляйте плнныхъ. Вотъ приказъ!
— Разстрлять?..— нершительно переспросилъ фельдфебель.
— Да, разстрлять! Выберите людей похуже, уже бывшихъ въ огн. Понимаете? Напримръ No 86 Бесселя, No 19… и потише! Кром того, немедленно снарядите мн отрядъ въ шестнадцать человкъ. Самыхъ лучшихъ ребятъ! Мы отправимся на рекогносцировку въ Фонтенебло, и къ нашему возвращенію все должно быть кончено. Вы поняли?
— Шестнадцать человкъ для господина лейтенанта, двадцать семь — для плнныхъ. Счастливо оставаться, господинъ лейтенантъ!
Онъ вышелъ.
Лейтенантъ тщательно застегнулъ сюртукъ, надлъ портупею, сунулъ въ карманъ револьверъ. Затмъ зажегъ сигару, но ршительно не въ силахъ былъ курить: онъ задыхался, ему не хватало воздуха.
Онъ тщательно вытеръ пыль съ письменнаго стола, обмахнулъ носовымъ платкомъ большія ножницы и спичечницу, положилъ параллельно линейку и ручку, подъ прямымъ угломъ къ бювару. Потомъ сталъ приводить въ порядокъ мебель. Покончивъ съ этимъ, онъ вынулъ гребенку, щетку и причесалъ передъ зеркаломъ волосы. Онъ снялъ со стны палитру, изслдовалъ краски, разсматривалъ красныя шапки и попробовалъ поставить поустойчиве двуногій мольбертъ. Къ тому времени, когда на двор послышалось бряцанье ружей, въ комнат не оставалось ни одного предмета, который не побывалъ бы въ рукахъ лейтенанта. Затмъ онъ вышелъ. Онъ скомандовалъ: ‘Налво-кругомъ’ — и направился изъ деревни… Онъ точно бжалъ отъ настигавшаго его непріятеля, и отрядъ съ трудомъ поспвалъ за нимъ. Выйдя въ поле, онъ приказалъ своимъ людямъ идти гуськомъ другъ за другомъ, чтобы не топтать травы. Онъ не поворачивался, но шедшій позади его могъ видть, какъ судорожно съеживалось сукно на спин его сюртука, какъ онъ вздрагивалъ, точно ожидая удара сзади.
На опушк лса онъ скомандовалъ: стой! — и приказалъ солдатамъ не шумть и отдохнуть, пока онъ пройдетъ въ лсъ.
Оставшись наедин и убдившись, что его никто не видитъ, онъ перевелъ духъ и повернулся къ лсной чащ, сквозь которую узкія тропинки вели къ ‘Волчьему ущелью’. Низкая лсная поросль и кусты были уже окутаны мракомъ, а вверху, надъ макушками дубовъ и буковъ, еще сіяло яркое солнце. Фонъ-Блейхродену казалось, что онъ лежитъ на мрачномъ дн озера и сквозь зелень воды видитъ дневной свтъ, до котораго ему ужъ не добраться никогда. Величественный чудный лсъ, дйствовавшій прежде такъ цлительно на его больную душу, былъ сегодня не гармониченъ, непріятенъ, холоденъ.
Жизнь представлялась теперь фонъ-Блейхродену такой жестокой, противорчивой, полной двойственности, безрадостной даже въ безсознательной природ. Даже здсь, среди растеній, велась та же страшная борьба за существованіе, хотя и безкровная, но не мене жестокая, чмъ въ одушевленномъ мір. Онъ видлъ, какъ маленькіе буки разростались въ рощицы, чтобы убить нжную поросль дубка, которая теперь ничмъ инымъ, кром поросли, не можетъ быть. Изъ тысячи буковъ едва одному удастся пробраться къ свту и, благодаря этому, превратиться въ великана, чтобы въ свою очередь отнимать жизнь у другихъ. А безпощадный дубъ, протягивавшій свои узловатыя грубыя руки, какъ бы желая захватитъ все солнце для себя одного, — изобрлъ еще подземную борьбу. Онъ разсылалъ свои длинные корни по всмъ направленіямъ, подрывалъ землю, поглощая вс питательныя вещества и, если ему не удавалось уничтожить своего противника лишеніемъ свта,— онъ умерщвлялъ его голодной смертью. Дубъ убилъ уже сосновый лсъ, за букъ являлся мстителемъ, дйствовавшимъ медленно, но врно: его ядовитые соки убивали все тамъ, гд онъ царилъ.
Онъ изобрлъ непреодолимый способъ отравленія: никакая трава не могла рости въ его тни, земля вокругъ него была мрачна, какъ могила, и потому будущее принадлежало ему.
Фонъ-Блейхроденъ шелъ все дальше и дальше. Безсознательно сбивалъ онъ саблей молодую поросль вокругъ себя, не думая о томъ, какъ много юныхъ надеждъ разбивалъ онъ, сколько обезглавленныхъ калкъ оставлялъ за собой. Едва ли онъ даже способенъ былъ о чемъ-нибудь думать: такъ глубоко потрясена была вся его душа. Мысли его, пытавшіяся сосредоточиться, прерывались, расплывались.
Воспоминанія, надежды, злоба, различныя смутныя чувства и единственное яркое — ненависть къ предразсудкамъ, которые необъяснимымъ путемъ управляютъ міромъ, — расплавлялись въ его мозгу, объятомъ внутреннимъ огнемъ.
Вдругъ лейтенантъ вздрогнулъ и остановился: отъ деревни Марлоттъ долеталъ шумъ, разносившійся по полямъ и усиживавшійся въ подземныхъ ходахъ Волчьей долины. Это былъ барабанъ! Сначала продолжительная дробь: трррррррррромъ! И затмъ ударъ за ударомъ, тяжелые, глухіе, разъ-два,— какъ будто заколачивали крышу гроба. — Трррро-тррромъ. Тром-тррромъ! Онъ вынулъ часы. Три четверти восьмого… Черезъ четверть часа все будетъ кончено. Онъ подумалъ было вернуться и увидть все своими глазами. Но вдь онъ убжалъ! Ни за что на свт онъ не могъ бы видть это. Онъ залзъ на дерево. Онъ увидалъ деревню, такую привтливую съ ея маленькими садиками и съ колокольней, возвышавшейся надъ крышами домовъ. Больше онъ ничего не видлъ. Онъ держалъ въ рукахъ часы и слдилъ за секундной стрлкой. Пикъ, пикъ, пикъ, пикъ! Она бгала вокругъ циферблата такъ быстро, быстро. Длинная минутная стрлка, пока маленькая писывала кругъ, длала только толчекъ, а часовая казалась совсмъ неподвижной.
Было безъ пяти минутъ восемь. Фонъ-Блейхроденъ крпко ухватился за обнаженный черный сукъ бука. Часы дрожали у него въ рукахъ, пульсъ громко стучалъ, отдаваясь въ ушахъ, и онъ чувствовалъ жаръ у корней волосъ. — Крррахъ! — раздалось вдругъ, точно треснула доска, и надъ деревней, поверхъ черныхъ шиферныхъ крышъ и блой яблони, поднялся синеватый дымокъ, прозрачный, какъ весеннее облачко, а надъ нимъ взвилось кольцо, два кольца, много колецъ, какъ будто стрляли въ голубей, а не въ стну.
— Они не такъ жестоки, какъ я думалъ,— подумалъ онъ, спускаясь съ дерева и нсколько успокоившись посл того, какъ все уже было кончено. Теперь раздался звонъ маленькаго деревенскаго колокола, заупокойный звонъ за души умершихъ, которые исполнили свой долгъ, а не за живыхъ, исполняющихъ его.
Солнце сло, и блдный мсяцъ, стоявшій въ неб, начиналъ уже краснть, становясь все ярче и ярче, когда лейтенантъ со своимъ отрядомъ зашагалъ къ Монкуру, преслдуемый звономъ маленькаго колокола. Солдаты вышли на неширокое шоссе, и эта дорога, съ двумя рядами тополей, казалась нарочно устроенной для похода. Они продолжали свой путь, пока не спустилась густая тьма, а въ неб ярко не заблестлъ мсяцъ. Въ послдней шеренг начали уже перешептываться, тихонько совщаясь, не попросить ли унтеръ-офицера намекнуть лейтенанту, что мстность не безопасна и что необходимо вернуться на квартиры, чтобы успть завтра съ разсвтомъ выступить,— какъ вдругъ фонъ-Блейхроденъ совершенно неожиданно скомандовалъ остановиться. Расположились на возвышенности, съ которой можно было видть Марлоттъ. Лейтенантъ остановился, какъ вкопанный, точно охотничья собака, наткнувшаяся на стаю куропатокъ. Снова раздался барабанный бой. Затмъ въ Монкур пробило девять часовъ, потомъ часы пробили въ Грец, Бур, въ Немур, вс маленькіе колокола звонили къ вечерн, одинъ звонче другого, но всхъ ихъ заглушалъ колоколъ Марлотта, какъ бы крича: помогите! помогите! помогите! Блейхроденъ не могъ помочь. Теперь раздавался гулъ вдоль земли, какъ будто выходя изъ ея ндръ: это была ночная перестрлка въ главной квартир близь Шалона.
А сквозь легкій вечерній туманъ, разстилавшійся, точно вата, вдоль маленькой рчки, прорывался лунный свтъ и, освщая рчку, бгущую изъ темнаго лса Фонтенебло, который возвышался подобно вулкану, длалъ ее похожей на потокъ лавы.
Вечеръ томительно жаркій, но лица людей такъ блдны, что летучія мыши, снующія вокругъ, задваютъ ихъ, какъ он обыкновенно длаютъ при вид чего-нибудь благо. Вс знали, о чемъ думаетъ лейтенантъ, но они никогда не видали его такимъ страннымъ и боялись, что не все обстоитъ благополучно съ этой безцльной рекогносцировкой на большой дорог.
Наконецъ, унтеръ-офицеръ ршился подойти къ лейтенанту и отрапортовать, что уже пробили зорю, Блейхродедъ покорно выслушалъ донесеніе, какъ принимаютъ приказы, и командовалъ возвращеніе.
Когда, часъ спустя, они вошли въ первую улицу деревни Марлоттъ, унтеръ-офицеръ замтилъ, что правая нога лейтенанта не сгибается въ колн, и онъ идетъ не ровно, точно слпой.
На площади люди были распущены по домамъ безъ молитвы, и лейтенантъ исчезъ.
Ему не хотлось сейчасъ же идти къ себ. Что-то влекло его, куда?— онъ самъ не зналъ… Онъ ходилъ кругомъ, какъ ищейка, съ широкораскрытыми глазами и раздутыми ноздрями. Онъ осматривалъ стны и слышалъ хорошо знакомый ему запахъ.
Но онъ ничего не видлъ и не встртилъ никого. Онъ хотлъ и вмст боялся увидть, гд это произошло.
Наконецъ, онъ почувствовалъ усталость и направился къ себ. На двор онъ остановился, затмъ обошелъ вокругъ кухни. Тамъ онъ наткнулся на фельдфебеля и, при вид его, до того испугался, что долженъ былъ ухватиться за стну. Фельдфебель тоже былъ испуганъ, но скоро оправился и оказалъ:
— Я искалъ господина лейтенанта, чтобы доложить…
— Хорошо, хорошо! Все въ порядк?.. Отправляйтесь къ себ и ложитесь спать!— отвтилъ фонъ-Блейхроденъ, боясь услышать подробности.
— Все въ порядк, господинъ лейтенантъ, но…
— Хорошо! Ступайте, ступайте, ступайте!..— онъ говорилъ какъ торопливо, что фельдфебель не имлъ возможности вставить слово: каждый разъ, какъ онъ раскрывалъ ротъ,— цлый потокъ рчей лейтенанта выливался на него. Въ конц концевъ фельдфебелю это надоло, и онъ пошелъ къ себ.
Фонъ-Блейхроденъ перевелъ духъ, и ему стало весело, макъ мальчишк, который избжалъ наказанія… Теперь онъ былъ въ саду. Мсяцъ ярко освщалъ желтую кухонную стну, и виноградная лоза вытягивала свою изсохшую костлявую руку. Но что это? Часа два тому назадъ она была совсмъ мертва, лишена листьевъ, торчалъ одинъ только срый остовъ, изгибавшійся въ конвульсіяхъ, а теперь на ней висли чудныя красныя гроздья и стволъ позеленлъ? Онъ подошелъ поближе, чтобы убдиться, та ли это лоза. Подходя къ стн, онъ ступилъ во что-то мягкое и узналъ удушливый, противный запахъ, напоминавшій мясную лавку. Теперь онъ увидлъ, что это та самая виноградная втвь, и только штукатурка на стн надъ ней пробита и обрызгана кровью. Такъ это было здсь! Здсь произошло это!..
Онъ сейчасъ же ушелъ. Войдя въ сни, онъ споткнулся: что-то скользкое пристало къ его ногамъ. Онъ снялъ въ сняхъ сапоги и выбросилъ ихъ на дворъ. Затмъ онъ отправился въ свою комнату, гд на стол былъ приготовленъ ему ужинъ. Онъ чувствовалъ страшный голодъ, но не могъ сть: онъ стоялъ и пристально смотрлъ на накрытый столъ. Все было такъ аппетитно приготовлено: комъ масла такой нжный, блый, съ красной редиской, воткнутой посредин, ослпительной близны скатерть, красная мтка которой,— онъ это замтилъ,— не соотвтствовала именамъ его и его жены, круглый козій сыръ такъ заманчиво красовался на темныхъ виноградныхъ листьяхъ, какъ будто рукой, приготовлявшей все это, водилъ не одинъ только страхъ, прекрасный блый хлбъ, красное вино въ граненомъ графин, тонкіе ломтики розоватаго мяса,— все, казалось, было разставлено дружеской, заботливой рукой. Но фонъ-Блейхроденъ не ршался прикоснуться къ пищ.
Вдругъ онъ схватилъ колокольчикъ и позвонилъ. Тотчась же вошла хозяйка и молча остановилась у двери. Она смотрла себ подъ ноги и ждала приказаній. Лейтенантъ не зналъ, что ему надо было, и не помнилъ, зачмъ онъ позвонилъ. Но нужно было что-нибудь сказать.
— Вы сердитесь на меня?— спросилъ онъ.
— Нтъ, сударь,— спокойно отвтила женщина.— Вамъ что-нибудь угодно?— И она снова смотрла себ подъ ноги.
Лейтенантъ посмотрлъ внизъ, желая узнать, что привлекаетъ ея вниманіе, и замтилъ, что онъ стоитъ въ однихъ носкахъ, а полъ испещренъ пятнами, красными пятнами съ отпечаткомъ пальцевъ въ тхъ мстахъ, гд носки были прорваны, отъ продолжительной ходьбы въ теченіе дня.
— Дайте мн вашу руку, добрая женщина,— сказалъ онъ, протягивая ей свою.
— Нтъ!— отвтила она, смотря ему прямо въ глаза, и вышла.
Посл этого оскорбленія къ лейтенанту, казалось, вернулось мужество, онъ взялъ стулъ, ршившись приняться за ду. Онъ придвинулъ къ себ блюдо съ мясомъ, но отъ одного его запаха — ему стало тошно. Онъ всталъ, открылъ окно и выбросилъ на дворъ все блюдо. Дрожь охватила вс его члены, и онъ чувствовалъ себя совершенно больнымъ. Глава его были такъ чувствительны: свтъ безпокоилъ ихъ, и яркіе цвта раздражали. Онъ выбросилъ графины съ окномъ, вынулъ красную редиску изъ масла, красные берега художниковъ, палитры, ршительно все красное полетло за окно. Затмъ онъ легъ на кровать. Глаза его, не смотря на усталость, не смыкались. Такъ пролежалъ онъ нкоторое время, пока не послышались чьи-то голоса въ трактир. Онъ не хотлъ вслушиваться, но слухъ его невольно улавливалъ разговоръ двухъ унтеръ-офицеровъ за пивомъ.
Они говорили:
— Два, что пониже, были молодцы, а длинный — слабъ.
— Нельзя еще сказать, что онъ слабъ потому только, что онъ свалился, какъ снопъ, вдь онъ же просилъ привязать его къ шпалерамъ, такъ какъ ему хотлось умереть стоя,— говорилъ онъ.
— Но другіе стояли же, чортъ побери, скрестивъ на груди руки, точно съ нихъ портретъ писали!
— Да, но когда священникъ вошелъ къ нимъ въ билліардную и объявилъ, что все кончено,— вс трое такъ и упали среди комнаты, такъ фельдфебель говорилъ… Но они не проронили слезы и не заикнулись о помилованіи!
— Да, молодцы были… Твое здоровье!
Блейхроденъ зарылъ голову въ подушки и заткнулъ уши простыней. Но тотчасъ же онъ снова всталъ. Какая-то сила влекла его къ двери, за которой сидли собесдники. Онъ хотлъ слышать дальше, но теперь люди говорили тихо. Онъ прокрался впередъ и, упершись спиною въ правый уголъ, приложилъ ухо къ замочной скважин и слушалъ.
— А смотрлъ ты на нашихъ ребятъ. Лица у нихъ стали срыя, вотъ какъ пепелъ въ моей трубк? Многіе стрляли на воздухъ. Но, нечего ужъ говорить: т все-таки получили, что имъ слдовало. Теперь они всятъ на нсколько фунтовъ больше прежняго! Право, мы, точно по дроздамъ, стрляли въ нихъ.
— Видлъ ты этихъ птичекъ съ красными шейками? Когда раздавался выстрлъ, ихъ шейки мелькали, какъ пламя, когда снимаютъ со свчки, и он катались по грядамъ гороха, хлопая крыльями и вытаращивъ глаза! А потомъ эти старухи! О!.. Но… но ничего не подлаешь — война! Твое здоровье!
Этого было достаточно. Мозгъ, переполненный кровью, усиленно работалъ, и фонъ-Блейхроденъ не могъ уснуть. Онъ вышелъ въ столовую и попросилъ солдатъ уйти. Затмъ онъ раздлся, окунулъ голову въ умывальный тазъ, взялъ Шопенгауэра, легъ и началъ читать. Съ лихорадочно бьющимся пульсомъ читалъ онъ: ‘рожденіе и смерть одинаково принадлежатъ жизни и сохраняютъ равновсіе, какъ взаимный договоръ, или какъ противоположные полюсы всей совокупности жизненныхъ явленій. Мудрйшая изъ миологій — индійская, выражаетъ это тмъ, что именно богу, символизирующему разрушеніе, смерть, — именно Шив, вмст съ ожерельемъ изъ мертвыхъ головъ, даетъ, какъ атрибутъ, эмблему творческой силы. Смерть, это — мучительное распутыаніе узла, завязаннаго при зачатіи въ наслажденіи, она — насильственное разрушеніе коренной ошибки нашего существованія, она — освобожденіе отъ иллюзіи’.
Онъ выронилъ книгу, услышавъ вдругъ, что кто-то кричитъ и бьется въ его постели.
Кто это лежитъ на кровати? Онъ увидлъ фигуру, у которой животъ былъ сведенъ судорогой и грудная клтка сжата вчетверо, странный глухой голосъ раздавался изъ подъ простыни.
Но вдь это было его тло. Разв онъ раздвоился, что онъ видитъ и слышитъ себя самого, какъ постороннее лицо? Крякъ продолжался.
Дверь отворилась, и вошла женщина, вроятно, постучавшись предварительно.
— Что прикажете, господинъ лейтенаетъ?— спросила она съ горящими глазами и особенной усмшкой на губахъ.
— Я?— отвтилъ больной,— ничего! Но онъ, кажется, очень боленъ, и ему нуженъ докторъ.
— Здсь нтъ доктора, но господинъ кюрэ помогаетъ намъ въ случа надобности,— отвтила женщина, переставъ улыбаться,
— Въ такомъ случа пошлите за нимъ,— сказалъ лейтенантъ,— хотя онъ не любитъ поповъ.
— Но когда онъ боленъ — онъ ихъ любитъ! — сказала женщина и скрылась.
Священникъ вошелъ и, подойдя къ постели, взялъ руку больного.
Какъ вы думаете, что съ нимъ?— спросилъ больной.— Чмъ онъ боленъ?
— Мученіями совсти, — былъ короткій отвтъ священника.
Блейхроденъ вскочилъ.
— Мученіями совсти, оттого что онъ исполнилъ свой долгъ?!
— Да,— сказалъ священникъ, обвязывая мокрымъ полотенцемъ голову больного.— Выслушайте меня, если вы еще въ состояніи это сдлать. Вы приговорены. Васъ ждетъ жребій, боле ужасный, чмъ тотъ, который выпалъ на долю тхъ троихъ! Слушайте хорошенько! Мн знакомы эти симптомы: вы на границ безумія. Попытайтесь продумать эту мысль до конца! Вдумайтесь пристально, и вы почувствуете, какъ мозгъ вашъ проясняется, приходитъ въ порядокъ. Смотрите мн прямо въ лицо и слдите, если можете, за моими словами. Вы раздвоились! Вы разсматриваете часть себя, какъ другое, или третье лицо! Какимъ образомъ пришли вы къ этому? Видите ли, это общественная ложь раздваиваетъ ихъ. Когда вы сегодня писали къ вашей жен, вы были одинъ человкъ, настоящій, простой, добрый, а когда говорили со мной — вы были совсмъ другой! Какъ актеръ утрачиваетъ свою индивидуальность и становится конгломератомъ ролей,— такъ общественный человкъ представляетъ собою, по меньшей мр, два лица. И пока душа не разорвется отъ какого-нибудь внутренняго потрясенія, возбужденія, — об природы живутъ въ человк бокъ о бокъ… Я вижу на полу книгу, которая мн тоже знакома. Это былъ глубокій мыслитель, быть можетъ, самый глубокій, какой былъ на свт. Онъ постигъ зло и ничтожество земной жизни, какъ будто бы самъ Богъ вразумилъ его, но это не помшало ему стать двойственнымъ, потому что жизнь, рожденіе, привычки, человческія слабости — влекутъ назадъ. Вы видите — я читалъ и другія книги, кром моего требника. И я говорю, какъ врачъ, а не какъ священникъ, потому что мы оба — слдите за мной хорошенько — понимаемъ другъ друга! Вы думаете, я не чувствую проклятія двойственной жизни, которую я веду? Правда, меня не обуреваютъ сомннія въ религіозныхъ вопросахъ, потому что религія вошла въ плоть и кровь мою. Но, милостивый государь, я знаю, что, говоря такъ, я говорю не во имя Божье. Ложью заражаемся мы еще въ утроб матери, впитываемъ ее съ материнскимъ молокомъ, и кто при современныхъ условіяхъ захочетъ сказать правду, всю правду, тотъ… да… да… Въ состояніи вы слдить за мной?
Больной жадно вслушивался и, въ продолженіе всей рчи священника, не спускалъ съ него глазъ.
— Теперь перейдемъ въ вамъ,— продолжалъ кюрэ,— есть на свт маленькій предатель съ факеломъ въ рукахъ, амуръ съ корзиной розъ, сющій ложь жизни, это ангелъ Лжи и имя его — Красота. Язычники въ Греціи почитали его, цари всхъ временъ и народовъ поклонялись ему, потому что онъ ослпляетъ людей, не позволяя видть вещи въ настоящемъ ихъ вид. Онъ проходитъ черезъ всю жизнь и обманываетъ,— обманываетъ безъ конца.
Зачмъ вы, воины, одваетесь въ красивыя одежды съ позолотой, въ яркіе цвта? Для чего длаете вы свое страшное дло подъ музыку и съ разввающимися знаменами? Не для того ли, чтобы скрыть то, что остается позади васъ? Если бы вы любили истину, вы бы носили блыя блузы, какъ мясники, для того, чтобы кровавыя пятна были замтне, вы бы ходили съ топорами и ножами, какъ рабочіе на бойняхъ, съ ножами, липкими отъ жира, съ которыхъ каплетъ кровь. Вмсто оркестра музыки, вы гнали бы передъ собой толпу воющихъ людей, обезумвшихъ отъ одного вида поля сраженія, вмсто знаменъ, вы носили бы саваны, возили бы за собой обозы гробовъ!..
Больной, корчась въ напряженіи, судорожно складывалъ руки, грызъ пальцы. Лицо священника приняло грозный видъ, суровый, неподвижный, исполненный ненависти, онъ продолжалъ:
— По натур, ты человкъ добрый, и я не хочу покарать въ теб злого, нтъ,— я наказываю тебя, какъ ‘представителя’ какъ ты себя назвалъ, и да послужитъ твое наказаніе предостереженіемъ другимъ! Хочешь ли ты взглянуть на эти трупы? Хочешь?
— Нтъ! ради Бога, не надо! — закричалъ больной, у котораго выступилъ холодный потъ, и взмокшая рубашка пристала къ плечамъ.
— Твой испугъ доказываетъ, что ты человкъ и трусливъ, какъ ему подобаетъ.
Точно отъ удара бича, вскочилъ больной, обливаясь потомъ, но лицо его было спокойно, грудь дышала ровно, и холоднымъ увреннымъ голосомъ совсмъ здороваго человка онъ сказалъ:
— Уходи вонъ отсюда, проклятый попъ, не то ты доведешь меня до какой-нибудь глупости!
— Но я ужъ не приду, если ты меня снова призовешь,— отвтилъ тотъ. — Подумай объ этомъ! Когда сонъ покинетъ тебя, подумай о томъ, что это не моя вина, а скоре вина тхъ троихъ, что лежатъ въ билліардной на стол…
И онъ растворилъ дверь въ билліардный залъ, откуда въ комнату больного ворвался запахъ карболовой кислоты.
— Нюхай, нюхай! Это пахнетъ не пороховымъ дымомъ, это не то, что телеграфировать домой о подобномъ случа: ‘Слава Богу,— большая побда: трое убитыхъ и одинъ сумасшедшій’. Это не то, что сочинять привтственные стихи, усыпать улицы цвтами, проливать слезы въ церкви. Это — кровопролитіе, убійство, слышишь ты, палачъ!
Блейхроденъ вскочилъ съ постели и бросился въ окно, гд былъ подхваченъ людьми, онъ пытался кусать ихъ, но былъ связанъ и отправленъ въ походный лазаретъ главной квартиры, а оттуда — въ виду выяснившагося остраго помшательства — препровожденъ въ больницу.
Было солнечное утро въ конц февраля 1871 г. На крутой холмъ въ окрестностяхъ Лозанны медленно поднималась молодая женщина объ руку съ мужчиной среднихъ лтъ.
Она была въ послднемъ період беременности и тяжело опиралась на руку своего спутника.
Лицо молодой женщины было мертвенно блдно, она была въ черномъ. Господинъ, шедшій рядомъ съ ней, не былъ въ траур, изъ чего прохожіе заключали, что онъ не мужъ ея.
Онъ имлъ печальный видъ, отъ времени до времени онъ наклонялся къ маленькой женщин, произносилъ нсколько словъ и снова возвращался къ занимавшимъ его мыслямъ. Достигнувъ площади, у старой таможни, передъ гостиницей они остановились.
— Еще одинъ подъемъ?— спросила женщина.
— Да, сестра, — отвтилъ онъ. — Отдохнемъ здсь немного.
И они сли на скамь передъ гостиницей. У нея замирало сердце, она дышала съ трудомъ.
— Бдный мой,— сказала она, — я вижу, тебя тянетъ домой, къ своимъ.
— Ради Бога, сестра, не говори объ этомъ!— отвтилъ онъ.— Правда, душою я порой далеко отсюда, и присутствіе мое было бы полезно дома во время посва, но вдь ты же моя сестра, нельзя отречься отъ своей плоти и крови.
— Охъ,— продолжала г-жа Блейхроденъ, хоть бы принесли ему пользу здшній воздухъ и лченіе. Какъ ты думаешь, онъ выздороветъ?
— Наврное, — отвтилъ братъ, отворачивая лицо, чтобы не выдать своихъ сомнній.
— Какую ужасную зиму пережила я во Франкфурт. Какіе жестокіе удары посылаетъ иногда судьба! Я думаю, мн легче было бы примириться съ его смертью, чмъ съ этимъ погребеньемъ заживо.
— Но вдь есть еще надежда,— сказалъ братъ безнадежнымъ тономъ.
И снова мысли его перенеслись къ его дтямъ и полямъ. Но тотчасъ же онъ устыдился своего эгоизма и разсердился на свою неспособность всецло отдаться чужому горю.
Въ эту минуту съ высоты донесся рзкій продолжительный крикъ, похожій на свистъ локомотива, за первымъ крикомъ послдовалъ второй.
— Неужели это поздъ здсь, на такой высот? — спросила г-жа Блейхроденъ.
— Должно быть, — отвтилъ братъ, тревожно прислушиваясь.
Крикъ повторился. Теперь, казалось, что это вопль утопающаго.
— Вернемся домой,— сказалъ Шанцъ, страшно поблднвъ.— Сегодня ты не въ состояніи подняться выше, а завтра мы будемъ догадливй и возьмемъ экипажъ.
Но она, во что бы то ни стало, хотла идти дальше.
Въ зеленой изгороди боярышника прыгали черные дрозды съ желтыми клювами, по стнамъ, обвитымъ плющемъ, бгали взапуски срыя ящерицы, скрываясь въ трещинахъ. Весна была въ полномъ разгар, и по краямъ дороги цвли примулы. Но все это не привлекало вниманіе страдальцевъ, шедшихъ на Голгофу. Когда они поднялись еще въ гору,— таинственные крики возобновились.
Охваченная внезапнымъ подозрніемъ, г-жа Блейхроденъ повернулась къ брату и, своимъ помутившимся взоромъ, взглянула ему прямо въ глаза, какъ бы ища въ нихъ подтвержденія своихъ догадокъ. Затмъ, не произнося ни слова, она упала на дорогу, поднявъ цлое облако желтой пыли.
Прежде чмъ братъ усплъ опомниться, какой-то услужливый путникъ бросился за экипажемъ, и когда молодая женщина была перенесена въ него, — въ ндрахъ ея тла началась та мучительная работа, которая предшествуетъ появленію на свтъ новаго человка.
А наверху, въ больничной комнат съ видомъ на Женевское озеро сидлъ фонъ-Блейхроденъ. Стны комнаты были обиты войлокомъ и окрашены въ блдно-голубой цвтъ, сквозь окраску просвчивали легкіе контуры пейзажа. Потолокъ былъ разрисованъ наподобіе шпалеръ, обвитыхъ виноградомъ, полъ покрытъ ковромъ поверхъ толстаго слоя соломы. Мягко обитая мебель скрывала углы и края дерева.
Изнутри нельзя было догадаться, гд скрыта дверь, и этимъ отвлекались мысли больного о заключеніи, являющіяся самыми опасными при возбужденномъ состояніи духа.
Окна были снабжены ршеткой, сдланной въ вид цвтовъ и листьевъ, изъ-за которыхъ сама ршетка не была видна.
Форма помшательства фонъ-Блейхродена извстна подъ именемъ терзаній совсти. Онъ убилъ одного виноградаря при какихъ-то таинственныхъ обстоятельствахъ, въ которыхъ никакъ не могъ ршиться сознаться, по той простой причин, что онъ ихъ не помнилъ. Теперь онъ сидлъ въ заключеніи и ждалъ исполненія приговора, такъ какъ былъ присужденъ къ смертной казни.
Но у него бывали свтлые промежутки.
Тогда онъ развшивалъ по стн большіе листы бумаги и исписывалъ ихъ силлогизмами. Онъ вспоминалъ иногда о приказ разстрлять вольныхъ стрлковъ, но то обстоятельство, что онъ былъ женатъ, совершенно изгладилось изъ его памяти. Свою жену, навщавшую его, онъ принималъ за ученика, которому давалъ уроки логики.
Онъ ставилъ первую посылку: вольные стрлки — предатели, и приказъ гласилъ — разстрлять ихъ.
Однажды жена его имла неосторожность поколебать его увренность въ правильности этой посылки, тогда онъ сорвалъ со стнъ вс заключенія и заявилъ, что употребитъ двадцать лтъ на то, чтобы доказать ихъ врность. Кром того, у него были грандіозные проекты осчастливить все человчество.
— Отчего происходитъ наша смерть здсь, на земл? — задавалъ онъ вопросъ. — Для чего король управляетъ, священникъ проповдуетъ, поэтъ творитъ, художникъ рисуетъ? Для того, чтобы доставить организму азотъ. Азотъ, это — разумъ, и народы, употреблявшіе въ пищу мясо, — разумне употреблявшихъ углеводы. Въ настоящее время начинаетъ ощущаться недостатокъ въ азот, и отсюда возникаютъ войны, стачки, государственные перевороты. Необходимо отыскать новый источникъ азота. Блейхроденъ нашелъ его, и теперь вс люди будутъ равны. Свобода, равенство и братство станутъ, наконецъ, дйствительностью. Въ этомъ проблема будущаго, съ разршеніемъ которой земледліе и скотоводство окажутся излишними, и на земл воцарится золотой вкъ.
Но затмъ имъ снова овладвала мысль о совершенномъ убійств, и онъ становился глубоко несчастнымъ.
Въ то самое февральское утро, когда г-жа Блейхроденъ, направлявшаяся въ лчебницу, вынуждена была вернуться домой, — мужъ ея сидлъ въ своей комнат и смотрлъ въ окно. — Сначала онъ разсматривалъ потолокъ и пейзажъ на стнахъ, затмъ переслъ къ свту на удобный стулъ, откуда видна была широко даль, разстилавшаяся передъ нимъ.
Сегодня онъ былъ спокоенъ: наканун вечеромъ онъ принялъ холодную ванну и хорошо спалъ ночь… Онъ не могъ дать себ отчетъ въ томъ, гд онъ находится. Въ окно видны были совсмъ зеленые кусты, олеандры, усянные бутонами, лавровыя деревья съ ихъ блестящими листьями, буксусы, тнистый вязъ, весь обвитый плющемъ, скрывавшимъ его голыя втви и придававшимъ ему видъ дерева, покрытаго зеленой листвой. По лужайк, усянной желтыми примулами, шелъ человкъ, косившій траву, а маленькая двочка сгребала ее въ кучи. Фонъ-Блейхроденъ взялъ календарь и прочелъ: февраль.
— Въ феврал сгребаютъ сно. Гд я?
Взоръ его устремился вдаль, за садъ, и онъ увидлъ глубокую долину, постепенно спускавшуюся къ зеленымъ лугамъ, тамъ и сямъ мелькали разбросанныя маленькія деревушки, церкви, свтло-зеленыя плакучія ивы. — ‘Февраль!’ подумалъ онъ снова.
А тамъ, гд кончались луга, — разстилалось спокойное, голубое, какъ воздухъ, озеро, по ту сторону его темнла земля съ возвышавшеюся грядою горъ. Надъ горной цпью лежало что-то похожее на зубчатыя облака, легкія, пушистыя, нжныя, съ чуть замтными тнями на зубцахъ.
Блейхроденъ терялся въ догадкахъ о томъ, куда онъ попалъ, но здсь было такъ чудно хорошо, какъ не могло быть на земл. Не умеръ ли онъ и не перенесся ли въ другой міръ? Но только это не была Европа. Должно быть, онъ умеръ! Онъ погрузился въ тихія мечты, пытаясь вникнуть въ свое новое положеніе, и вдругъ почувствовалъ необыкновенный приливъ радости, а въ голов его пронеслось какое-то освжающее ощущеніе, точно мозговыя извилины, перепутанныя раньше, начали расправляться, приходить въ порядокъ. Ему стало безконечно весело, а въ груди зазвучала ликующая псня, но онъ никогда въ жизни не плъ, и потому его были крики, крики восторга, т самые крики, которые, разносясь въ окно, привели его жену въ отчаяніе.
Просидвъ такъ еще съ часъ, онъ вспомнилъ вдругъ старинную картину, виднную имъ въ какомъ то кегельбан, въ окрестностяхъ Берлина, она представляла швейцарскій пейзажъ, и теперь онъ понялъ, что онъ — въ Швейцаріи, а остроконечныя облака — Альпы. Длая второй обходъ, докторъ нашелъ фонъ-Блейродена спокойно сидвшимъ передъ окномъ и напвавшимъ про себя: не было никакой возможности оторвать его отъ чудной картины.
Но онъ былъ совершенно спокоенъ и ясно сознавалъ свое положеніе.
— Докторъ, — сказалъ онъ, указывая на желзную ршетку въ окн,— зачмъ вы портите такой чудный видъ, закрывая его желзомъ? Не позволите ли вы мн сегодня выйти на воздухъ? я думаю, это было бы мн полезно, и я общаю не убжать!
Докторъ взялъ его руку, чтобы незамтно изслдовать пульсъ.
— Пульсъ у меня всего 70, дорогой докторъ, — сказалъ, улыбаясь, паціентъ,— и эту ночь я спалъ спокойно. Вамъ не чего бояться.
— Меня очень радуетъ,— сказалъ докторъ,— что повидимому лченіе иметъ на васъ хорошее дйствіе. Вы можете выйти.
— Знаете, докторъ, — оживленно заговорилъ больной,— мн кажется, что я умеръ и снова ожилъ на другой планет: до того здсь хорошо. Никогда я не представлялъ себ, что земля такъ прекрасна!
— Да, земля еще прекрасна тамъ, гд ея не коснулась культура, а здсь природа такъ могущественна, что справилась со всми попытками человка.
— Вы послдователь Руссо, докторъ? — замтилъ паціентъ.
— Руссо былъ женевецъ, господинъ лейтенантъ! Тамъ, на берегу озера, въ глубокомъ залив, который вы видите прямо противъ этого вяза, тамъ онъ родился, тамъ страдалъ, тамъ были сожжены его ‘Emilie’ и ‘Contrat social’, это евангеліе природы, а тамъ, влво, у подножія Валлисскихъ Альпъ, гд лежитъ маленькій Кларанъ, тамъ написалъ онъ книгу любви, ‘La nouvelle Heliose’. Озеро, что вы видите внизу,— Женевское озеро!
— Женевское озеро!— повторилъ фонъ-Блейхроденъ.
— Въ этой тихой долин,— продолжалъ докторъ,— гд живутъ мирные люди, искали душевнаго исцленія и покоя вс потерпвшіе жизненное крушеніе. Взгляните туда, направо, на эту узкую полоску земли съ башней и тополями: это Ферней. Туда бжалъ Вольтеръ, осмявъ Парижъ, тамъ обработывалъ онъ землю и выстроилъ храмъ въ честь верховнаго существа. А дальше — Коппэ. Тамъ жила госпожа Сталь, злйшій врагъ Наполеона, предателя народа, та самая госпожа Сталь, которая имла мужество учить французовъ, своихъ соотечественниковъ, что нмецкая нація вовсе не жестокій врагъ Франціи, потому что націи вообще не питаютъ ненависти другъ къ другу
Сюда,— посмотрите теперь влво,— сюда, на это озеро бжалъ измученный Байронъ, точно титанъ, вырвавшійся изъ стей реакціоннаго времени, въ которыя оно хотло поймать его могучій духъ, и здсь, въ своемъ ‘Шильонскомъ узник’, вылилъ онъ всю свою ненависть къ тираніи. У подножія высокаго Граммона противъ рыбачьей деревушки Сенъ-Жэнгольфъ онъ чуть не утонулъ однажды… Здсь искали убжища вс, кто не въ силахъ былъ выносить воздухъ плна, подобно холер, носившагося надъ Европой посл посягательства священнаго союза на права человчества. Здсь, тысячу футовъ ниже, слагалъ Мендельсонъ свои грустныя мечтательныя псни, здсь Гуно написалъ своего Фауста. Здсь, въ безднахъ Савойскихъ Альпъ онъ черпалъ вдохновеніе для ‘Вальпургіевой ночи’. Отсюда Викторъ Гюго громилъ декабрьскихъ предателей своими обличительными стихами. И здсь же, по удивительной ироніи судьбы, внизу, въ маленькомъ скромномъ Веве, куда не проникаетъ сверный втеръ, здсь вашъ государь искалъ забвенія отъ ужасовъ Садовы и Кенигреца… Сюда укрылся русскій Горчаковъ, почувствовавъ, что почва стала колебаться подъ его ногами. Здсь Джонъ Рэссель смывалъ съ себя вс политическія прегршенія и вдыхалъ чистый воздухъ. Здсь Тьеръ пытался привести въ порядокъ свои спутанныя постоянными политическими бурями, не рдко противорчивыя, но, на мой взглядъ, благородныя мысли. А тамъ внизу, въ Женев, господинъ лейтенантъ! Тамъ нтъ короля съ пышной свитой, но тамъ впервые зародилась мысль, великая, какъ христіанство, апостолы которой тоже носятъ крестъ, красный крестъ на бломъ пол, и симъ знаменіемъ, я убжденъ, она побдитъ грядущее!
Паціентъ, спокойно слушавшій эту необычную рчь, свойственную скоре священнику, чмъ врачу,— чувствовалъ себя неловко.
— Вы — мечтатель, докторъ,— сказалъ онъ.
— И вы будете имъ, проживъ здсь нсколько мсяцевъ,— отвтилъ докторъ.
— Значитъ, вы врите въ лченіе? — спросилъ паціентъ нсколько мене скептично.
— Я врю въ безконечную силу природы, способную излчить болзнь культуры,— отвтилъ онъ.
— Чувствуете ли вы себя достаточно сильнымъ, чтобы услышать пріятную всть? — продолжалъ онъ, пристально вглядываясь въ больного.
— Совершенно, докторъ!
— Миръ заключенъ!
— Боже… какое счастье!— произнесъ паціентъ.
— Да, конечно,— сказалъ докторъ.— Однако не задавайте вопросовъ, на сегодня довольно. Теперь вы можете выйти. Будьте готовы къ тому, что выздоровленіе ваше не пойдетъ такъ неуклонно впередъ, какъ вы ожидаете. Возможенъ рецидивъ. Воспоминаніе — нашъ злйшій врагъ…
Докторъ взялъ больного подъ руку и повелъ въ садъ… Тутъ не было ни ршетокъ, ни стнъ, только зеленая аллея приводила гуляющаго черезъ лабиринтъ въ то же мсто, откуда онъ вышелъ, позади аллеи лежали рвы, черезъ которые нельзя было перешагнуть.
Лейтенантъ молчалъ, вслушиваясь въ странную музыку своихъ нервовъ. Вс стороны его души точно зазвучали снова, и онъ ощутилъ покой, котораго не испытывалъ давно.
Они находились теперь передъ небольшимъ сводчатымъ зданіемъ, сквозь которое проходили паціенты въ сопровожденіи служителей.
— Куда идутъ эти люди?— спросилъ больной.
— Ступайте за ними, увидите.
И, подозвавъ одного изъ служителей, докторъ сказалъ ему:
— Спуститесь въ отель ‘Faucon’ къ госпож Блейхроденъ, кланяйтесь ей и скажите, что мужъ ея на пути къ выздоровленію, но… онъ еще не спрашивалъ о ней… Когда онъ спроситъ,— онъ будетъ спасенъ.
Блейхроденъ вошелъ въ большую залу, не походившую ни на одну изъ виднныхъ имъ до сихъ поръ. Это не была ни церковь, ни школа, ни залъ засданій, ни театръ, но все это отчасти совмщалось въ ней. Въ глубин ея были хоры, освщаемыя тремя окнами изъ разноцвтныхъ стеколъ, нжныя сочетанія ихъ цвтовъ очевидно были подобраны большимъ художникомъ, свтъ преломлялся въ нихъ гармоническимъ аккордомъ. Это производило на больныхъ такое же впечатлніе, какъ единичный аккордъ, которымъ Гайднъ разршаетъ тьму хаоса, когда Господь въ ‘Сотвореніи міра’ повелваетъ хаотическимъ силамъ природы придти въ порядокъ, восклицая: ‘да будетъ свтъ’! и въ отвтъ ему раздаются хоры херувимовъ и серафимовъ.
Колонны вокругъ хоръ не имли никакого опредленнаго стиля, темный мягкій мохъ обвивалъ ихъ до самаго потолка. Нижнія панели стнъ украшены были ельникомъ, а большіе простнки — втвями вчно зеленыхъ лавровъ, плюща, омелы! Они представляли собой орнаментъ безъ всякаго стиля: порою они какъ будто начинали принимать форму буквъ, но затмъ расплывались въ мягкихъ очертаніяхъ фантастическихъ растеній. Надъ окнами висли большіе внки, какъ на праздник весны…
Блейхроденъ оглядлся кругомъ, паціенты сидли на скамьяхъ въ нмомъ изумленіи. Онъ занялъ мсто на одной скамь и услышалъ вздохъ.
Рядомъ съ собой онъ увидлъ человка лтъ сорока, который плакалъ, прикрывъ лицо руками. У него былъ носъ съ горбиной, усы и остроконечная бородка, а профиль его напоминалъ изображенія, виднныя Блейхроденомъ на французскихъ монетахъ.
Повидимому, это былъ французъ. Итакъ, имъ суждено было встртиться здсь, здсь сидлъ врагъ подл врага, оплакивая что-то. Но что же именно? Исполненіе долга передъ отечествомъ?
Блейхроденъ почувствовалъ волненіе, когда вдругъ послышалась тихая музыка: органъ игралъ хоралъ.
Больному казалось, что онъ слышитъ слова, полныя утшенія и надежды… Но вотъ, на хоры взошелъ человкъ. Это не былъ священникъ: на немъ былъ срый сюртукъ и синій галстухъ. Книги у него тоже не было. Онъ говорилъ.
Онъ говорилъ кротко и просто, какъ говорятъ среди друзей, онъ говорилъ о простомъ ученіи Христа, о любви къ ближнему, какъ къ самому себ, о терпніи, миролюбіи и прощеніи врагамъ, онъ говорилъ о томъ, что Христосъ во всемъ человчеств видлъ одинъ народъ, но злая природа человка противится этой великой иде, и люди группируются въ націи, секты, школы, но онъ высказывалъ также твердую увренность въ томъ, что принципы христіанства скоро осуществятся на земл. И, проговоривъ съ четверть часа, онъ снова сошелъ съ хоръ…
Блейхроденъ точно очнулся отъ сна.
Такъ онъ былъ въ церкви! Онъ, которому скучны были всякіе споры о вроисповданіяхъ, онъ, — въ теченіе пятнадцати лтъ не посщавшій ни одной церковной службы… И именно здсь, въ дом умалишенныхъ, онъ долженъ былъ найти осуществленіе свободной церкви. Здсь сидли рядомъ католики, православные, лютеране, кальвинисты, цвинглисты, англичане — и возносили свои общія молитвы общему Богу.
Какая безпощадная критика способствовала возникновенію этого общаго молитвеннаго зала, объединившаго вс секты, и примирила многочисленныя религіи, враждовавшія, уничтожавшія и осмивавшія другъ друга?..
Чтобы отогнать волнующія мысли, Блейхроденъ сталъ разглядывать залъ. Долго блуждавшій взоръ его остановился на стн противъ хоръ. На ней вислъ огромный внокъ, внутри котораго изъ втвей ельника было изображено одно только слово.
Онъ прочелъ французское слово: ‘Noёl’ и повторилъ про себя: ‘Рождество’.
Какой поэтъ создалъ эту комнату? Какой глубокій знатокъ человческой души сумлъ пробудить здсь самое прекрасное, самое чистое воспоминаніе, воспоминаніе о дтств, далекомъ отъ всякихъ религіозныхъ споровъ и суетныхъ грезъ, омрачающихъ въ чистыхъ душахъ чувство справедливости… Это — какъ будто мелодія, пробивающаяся сквозь звриный вой жизни, сквозь крики борьбы изъ-за куска хлба или, еще чаще, изъ-за почестей!
Размышляя объ этомъ, онъ задалъ себ вопросъ: какимъ образомъ человкъ, родясь невиннымъ и кроткимъ, становится постепенно звремъ?..
И не представляетъ ли весь міръ дома умалишенныхъ, въ которомъ мсто, гд онъ сейчасъ находится,— самое разумное?
И онъ снова смотрлъ на это единственное во всей церкви начертанное слово, разбирая его по буквамъ, а въ тайникахъ его воспоминанія, какъ на пластинк проявляемаго негатива, вырисовывались картины прошлаго. Онъ увидлъ послдній рождественскій сочельникъ. Послдній? Тогда онъ былъ во Франкфурт. Значитъ, предпослдній. Это былъ первый вечеръ, проведенный имъ у невсты, такъ какъ наканун онъ былъ помолвленъ. Онъ видитъ домъ стараго пастора, своего тестя, низкую залу съ блымъ буфетомъ и фортепьяно, чижа въ клтк, бальзамины на окнахъ, шкафъ съ серебряной чашей, коллекцію пнковыхъ трубокъ. А вотъ и она, дочь пастора, убирающая елку золотыми орхами и яблоками.
Дочь пастора!… Мгновеннво, точно молнія, пронзила мракъ, но только чудная, безопасная молнія, лтняя зарница, которой любуются съ веранды, не боясь ея удара. Онъ былъ помолвленъ, женатъ! у него была жена, способная снова привязать его къ жизни, которую онъ презиралъ и ненавидлъ. Но гд же она? Онъ долженъ видть ее сейчасъ же, немедленно! Онъ долженъ летть къ ней,— иначе онъ умретъ отъ нетерпнія.
Онъ поспшно вышелъ и тотчасъ же столкнулся съ докторомъ. Блейхроденъ схватилъ его за плечи, посмотрлъ ему прямо въ глаза и спросилъ прерывающимся голосомъ:
— Гд моя жена? Ведите меня къ ней! Сейчасъ же! Гд она?
— Она и ваша дочь,— спокойно отвтилъ докторъ,— ожидаютъ васъ внизу, въ улиц Бургъ.
— Моя дочь? У меня есть дочь?— вымолвилъ паціентъ, разражаясь рыданіями.
— Вы очень чувствительны, господинъ фонъ-Блейхроденъ,— сказалъ съ улыбкой докторъ.— Пойдемте со мной, одньтесь. Черезъ полчаса вы будете среди своихъ и снова станете самимъ собой!
И они скрылись въ большомъ подъзд.
Фонъ-Блейхроденъ представлялъ собою совсмъ современный типъ. Правнукъ французской революціи, внукъ священной лиги, сынъ 1830 года, онъ потерплъ крушеніе, разбившись о скалы революціи и реакціи.
Когда, къ двадцати годамъ, онъ началъ жить сознательною жизнью, съ глазъ его упала повязка, и онъ увидлъ, какими стями лжи былъ онъ опутанъ, начиная съ протестанства и кончая прусскимъ династическимъ фетишизмомъ. Ему представилось, что онъ очнулся отъ долгаго сна, или, что онъ, единственный здравый человкъ, былъ заключенъ въ домъ умалишенныхъ. А когда онъ убдился, что въ стн, окружающей его, нтъ ни одной бреши, сквозь которую онъ могъ бы выйти, не наткнувшись на угрожающій штыкъ или дуло оружія,— имъ овладло отчаяніе. Онъ пересталъ врить во чтобы то ни было, даже въ спасеніе и отдался во власть пессимизма, чтобы, по крайней мр, заглушить боль, если ужъ нельзя было найти исцленія.
Шопенгауэръ сталъ его другомъ, а впослдствіи онъ нашелъ его и въ Гартман, этомъ суровйшемъ изъ всхъ провозвстниковъ правды.
Но общество призывало его и требовало избранія какой-нибудь дятельности. Фонъ-Блейхроденъ отдался наук и выбралъ изъ нихъ ту, которая наимене соприкасалась съ современностью — геологію или, скоре, отрасль ея, занимающуюся изученіемъ жизни животныхъ и растеній исчезнувшаго міра — палеонтологію. Когда онъ задавалъ себ вопросъ, какая отъ этого могла быть польза для человчества?— то могъ только отвтить: польза для меня — средство заглушить… Онъ не могъ читать газеты, не чувствуя, какъ въ немъ, подобно грозному безумію, поднимается фанатизмъ, и потому онъ старательно отдалялъ отъ себя все, что могло напомнить современность и современниковъ. Онъ начиналъ надяться, что въ этомъ поко, купленномъ такою дорогой цною, сможетъ прожить до конца своихъ дней, не утративъ разсудка.
Затмъ онъ женился. Онъ не могъ противостоять непреодолимому закону природы — сохраненію вида. Въ жен своей онъ надялся вновь пріобрсть ту задушевность, отъ которой ему удалось освободить себя, и жена стала его прежнимъ, многостороннимъ я, которому онъ могъ радоваться, не разставаясь съ своимъ одиночествомъ. Въ ней нашелъ онъ свое дополненіе и началъ уже успокаиваться, но онъ сознавалъ также, что вся его жизнь была теперь построена на двухъ основахъ, изъ которыхъ одною была жена, упади этотъ крауегольный камень,— и самъ онъ, со всмъ своимъ зданіемъ, неминуемо рушится. Оторванный отъ нея черезъ два мсяца посл женитьбы,— онъ ужъ не былъ боле самимъ собой. Ему точно не доставало глазъ, руки, языка, и потому-то онъ при первомъ удар такъ легко поддался ему и раздвоился.
Съ появленіемъ дочери, казалось, поднялось что-то новое въ томъ, что Блейхроденъ называлъ природной душой, въ отличіе отъ общественной, образующейся путемъ воспитанія. Онъ сознавалъ теперь свою связь съ семьей, чувствовалъ, что онъ не умретъ съ прекращеніемъ жизни, но душа его будетъ продолжать свое существованіе въ его ребенк. Однимъ словомъ, онъ почувствовалъ, что душа его безсмертна, даже если тло погибнетъ. Онъ сознавалъ свою обязанность жить и надяться, хотя порою имъ овладвало отчаяніе, когда онъ слышалъ своихъ соотечественниковъ, въ понятномъ опьяненіи побдой, описывающихъ счастливый исходъ войны. Они видли поле сраженія только изъ кареты, въ подзорную трубу…
Пессимизмъ, не допускавшій развитія изъ дурного начала, новаго боле совершеннаго міра, началъ представляться ему несостоятельнымъ, и онъ сталъ оптимистомъ изъ чувства долга. Но вернуться на родину онъ все же не ршался, изъ опасенія снова впасть въ уныніе. Онъ подалъ въ отставку и, реализовавъ свой небольшой капиталъ, поселился въ Швейцаріи.
Былъ чудный теплый осенній вечеръ въ Веве 1872 года. Обденный колоколъ въ маленькомъ пенсіон ‘Le cedre’ пробилъ семь часовъ, сзывая къ обду.
За табльдотомъ собрались пенсіонеры, знакомые другъ съ другомъ и близко сошедшіеся, какъ обыкновенно бываетъ, когда люди находятся на нейтральной почв.
Сосдями фонъ-Блейхродена и его жены были: печальный французъ, котораго мы видли въ церкви, одинъ англичанинъ, двое русскихъ, нмецъ съ женой, испанское семейство и дв тирольки.— Разговоръ шелъ по обыкновенію спокойно, миролюбиво, тепло, порою игриво, затрогивая самые жгучіе вопросы.
— Я никогда не представлялъ себ, что природа можетъ быть такъ прекрасна, какъ здсь,— сказалъ фонъ-Блейхроденъ, любуясь видомъ сквозь открытую дверь веранды.
— Природа всегда была прекрасна,— сказалъ нмецъ,— но я думаю, что глаза наши были слпы.