ТЕОРIЯ ПОЛЬЗЫ И ВЫГОДЫ
ТЕОРIЯ ПОЛЬЗЫ И ВЫГОДЫ
НИКОЛАЙ СОЛОВЬЕВЪ.
‘Эпоха’, No 11, 1864
Теория пользы и выгоды, Соловьев Николай Иванович, Год: 1864
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Справедливо или нтъ, но мы, разсуждая недавно о безобразiи {Теорiя безобразiя. ‘Эпоха’, iюль, 1864 г}, замтили, что Базаровы — т-же лишнiе люди съ немного только большимъ просторомъ передъ собой, что жестокiе упреки художниковъ нашего времени, а не собственная инициатива ихъ выдвинули, что они наконецъ полезны только отрицательно, какъ прокладывающiе дорогу, а куда и зачмъ она пойдетъ — они и сами не знаютъ. Теперь оказывается, что мы ошиблись — они знаютъ эту дорогу, или знали да не хотли говорить, а можетъ быть, чего добраго, и открыли только недавно. Польза — вотъ знамя, къ которому теперь думаютъ пристать вс, принимающiе тургеневскiй типъ Базарова за свой идеалъ. Сообразно съ этимъ и самое названiе нигилистовъ теперь упраздняется, смнившись боле свжимъ, хоть и не столь удачнымъ прозвищемъ реалистовъ. Реализмъ по новйшему опредленiю выходитъ строгою экономiею силъ, или отрицанiемъ такой дятельности, которая не даетъ полезныхъ результатовъ. Не распростаняясь о томъ, что такое опредленiе реализма слишкомъ странно и походитъ скоре на понятiе утилитаризма, мы постараемся доказать, что оно ни къ чему и не ведетъ.
Польза никогда не можетъ быть конечной цлью человечской дятельности, потому что сама дятельность тогда будетъ слишкомъ узка и неплодотворна. Польза есть ничто другое, какъ прямое, непосредственное примненiе силъ и средствъ къ настоящей минут, добыванiе пищи, одежи, забота о насущномъ и о настоящемъ поэтому полезне всего. Но однимъ насущнымъ и настоящимъ человкъ не можетъ жить: онъ есть лицо столько-же историческое, сколько и временное. Есть люди, матерiальное удобство для которыхъ выше всего, есть и такiе, которые не имютъ даже пользоваться имъ какъ слдуетъ. Одни считаютъ стремленiе къ истин идолопоклонствомъ, а уваженiе къ красот чуть-ли не баловствомъ, другiе находятъ, что ничего нтъ полезне виликихъ истинъ, которыя подобно свту согрваютъ и освщаютъ. Сытымъ конечно нужно прежде всего быть, но въ томъ-то и бда, что всхъ сытыми за-разъ и однимъ только реалистическимъ воззрнiемъ на пользу не сдлаешь, объ этомъ еще надо думать, надо толковать, надо великiй идеалъ родить, надо видть во сн великiя идеи, какъ выражаются о Грановскомъ. Огромный умственный запасъ въ настоящее время и приготовилъ тотъ благородный характеръ и гуманныя стремленiя, которыя пошли на утоленiе голода, ратовать противъ неприложенныхъ еще идей науки и искусства — значитъ увеличивать голодъ, возбуждать жадность въ тхъ людяхъ, о которыхъ народная пословица говоритъ — ‘раньше насъ встали да все и похвалили’. Ужели Эрстетъ, открывши влiянiе элекрическаго тока на уклоненiе магнитной стрлки, совершилъ непроизводительное дло на томъ основанiи, что не примнилъ сейчасъ-же и самъ этого закона къ телеграфу. Одни открываютъ, другiе примняютъ, раздленiе труда того требуетъ. Мы привели только самый простой фактъ, между тмъ какъ вся наука тоже самое говоритъ, есть цлые отдлы въ ней, которые невозможно приложить къ данной минут. Какой кусокъ или лоскутъ выржете вы изъ мрачной теорiи Канта и Лапласа о будущности мiра, а между тмъ ее нельзя не знать, истина такъ и рвется въ человечскiя головы. Какую непосредственную пользу выведете вы изъ безотрадной байроновской идеи о демонизм страсти и мук знанiя, а между тмъ шутя относиться къ подобнымъ вещамъ можно только при односторонности развитiя. Вотъ отсюда-то и видно, что однимъ хлбомъ жить не можно, что если думать только о насущномъ да о настоящемъ, то и самыя задачи пролетарiата (ваши задачи по преимуществу, которыя вы усвоили себ въ вид привилегiи) останутся неразршонными. Натурализированiе и практицизмъ наукъ начались еще съ Бэкона, но никогда этого не будетъ, чтобы он обратились въ простое изученiе природы и технику. Мiръ науки и искусства есть такой феноменъ, который однимъ своимъ существованiемъ себя оправдываетъ.
Чтобы впрочемъ не тратить словъ и выразиться опредленне, мы остановимся на одномъ изъ теперешнихъ нашихъ популяризаторовъ, котораго эксцентричности, какъ въ сужденiяхъ объ искусств, такъ и объ наук, мы не можемъ надивиться. Мы говоримъ о г. Писарев, котораго послдняя статья (10 ‘Русскаго Слова’) противорчитъ почти всему, чт мы высказали въ своей небольшой стать (Теорiя безобразiя). Заводимъ эту рчь не для того, чтобы полемизировать, или повредить, а для того, чтобы они сами себ не вредили, сами себя не обезоруживали.
Въ своемъ нершонномъ вопрос г. Писаревъ ршаетъ, что отношенiе полезнаго къ прiятному опредляется просто-на-просто сравненiемъ манной каши съ сахаромъ: дти хватаются за сахаръ, взрослые мшаютъ кашу съ сахаромъ, то есть полезное съ прiятнымъ. Но въ томъ-то и дло, что дтямъ сахаръ прiятне, потому что полезне, они любятъ его до неумренности и природа не даромъ положила его такъ много въ женское молоко. Взрослымъ сахаръ не рдко бываетъ противенъ, для нихъ лучше всякихъ сластей кусокъ хорошо изжареннаго мяса. Да и откуда это выведено, что сахаръ только прiятенъ, а не полезенъ. Наука говоритъ, что крахмалистыя вещества не переходятъ въ кровь, не обратившись прежде въ сахаръ посредствомъ слюны, которую дти такъ много теряютъ. Лакомый сахаръ природа образуетъ наконецъ сама въ нашемъ организм (изъ блка или жиру въ печени). Сахаръ есть составная часть яйца, изъ котораго развиваются организмы, и молока, которымъ они питаются прежде всего. Такъ-то не легко отдлить въ природ прiятное отъ полезнаго. Мы нарочно привели эти факты, чтобы показать какъ неосторожно наши реалисты играютъ словами, взятыми изъ естественныхъ наукъ. Микроскопъ, скальпель и лягушка у нихъ на каждомъ слов, а какъ придется поговорить о нихъ серьезно — они и толкуютъ только фразы въ род памятной намъ, что лягушка есть основанiе русской народности. Уваженiе ихъ къ природ боле мистическое, чмъ дйствительное. Оттого-то они и разграфливаютъ такъ жизнь и обращаются съ ней какъ съ своими тетрадями, вычеркивая и выбрасывая что кому вздумается.
Покажется напр. имъ, что все нжное, грацiозное, легко поддающееся впечатлнiю, легко высказывающееся не должно существовать, они такъ и говорятъ, и говорятъ много, долго, говорятъ до-того, что читателю невольно приходитъ въ голову: да чего-же они сами заговариваются? А какъ разберетъ все это читатель хладнокровно, такъ и увидитъ, что вс эти фрапирующiя фразы основаны на неясномъ пониманiи природы. Имъ нтъ дла, что человкъ на человка не приходится, что структура и относительная развитость разныхъ системъ человечскаго организма разнообразятъ до безконечности жизнь, что разнообразiе, разнохарактерность однихъ организмовъ влiяютъ плодотворно на другiе организмы, формируютъ и развиваютъ ихъ. Между множествомъ существующихъ подраздленiй признается напр. тлосложенiе крпкое, раздражительное и слабое, первое указываетъ на значительное развитiе крови, второе — нервовъ, третье — жиру, костей и железъ въ ущербъ двумъ первымъ системамъ. Медики знаютъ, что все это видоизмняетъ даже болзни съ ихъ исходами, какже можно думать, чтобъ это-же не видоизмняло и характеры людей? Въ дйствительности такъ и бываетъ, и поэтому не одни только вырвавшiеся и долго сдерживаемыя чувства слдуетъ называть неподкрашенными. Это зависитъ отъ темперамента и степени раздражительности. Раздражительное тлосложенiе напр. всего чаще у женщинъ, и неудивительно, что женщины боле воспрiимчивы, боле способны увлекаться, васказываться, нжничать, что любовь абсолютная, страстная, безъ примси чувства для женщины невозможна, что никакая порядочная женщина не отдастся вполн мужчин, если онъ не затронетъ въ ней самыхъ чувствительныхъ струнъ души, — разв какiе-нибудь патологическiе субъекты — viragines. Базаровъ, какъ справедливо замчено въ нершонномъ вопрос, не хочетъ кружитъ голову женщин, опаивать ее дурманомъ грацiозныхъ нжностей, а желаетъ, чтобы любовь обрушилась на нее какъ снгъ на голову. Отъ ботаническихъ экскурсiй, отъ бесдъ о химiи прямо — къ порывамъ страстной привязанности. А стыдъ, это неотъемлемое свойство даже и падшихъ женщинъ, это оружiе, которое природа вложила въ темпераментъ женщины, чтобы ее не слишкомъ эксплуатировалъ мущина. Кому напримръ неизвстно, что молодой влюбленной двушк нужно иногда большое усилiе, чтобы поцаловать въ первый разъ мущину, что любовь ея идетъ съ томительной постепенностью, которая для остывшаго или истратившагося по мелочамъ, истаскавшагося человка пожалуй и смшна, а для начинающаго жить очень естественна: вздохи, взгляды, встрчи, слова, улыбки, переписка, пожатiе рукъ…… Все это пожалуй требуетъ много времени, за то сохраняетъ здоровье и цльность силъ нравственныхъ, потому что нтъ лучшей защиты отъ проституцiи, какъ любовь отразившаяся на всемъ человк. Одинцова не испугалась-бы объятiй, если-бы они имли только значенiе объятiй. Одинцова еще не любила, а только начинала любить, Базаровъ-же при начал захотлъ конца, и все это не въ силу пылкости, а оттого, что ему некогда было нжничать. Естественно, что Одинцова не могла ему довриться: такой человкъ также легко могъ обнять, какъ и бросить, исковеркавши чужую жизнь безжалостно и эгоистично. Этой широкой свобод нравовъ, на которую до сихъ поръ еще женщину уговариваютъ, она не слишкомъ-то легко поддается. Женщина хоть и не знаетъ, что для нея существуютъ цлые лишнiе отдлы терапiи, но чувствуетъ инстинктивно, что любовь ей обходится дороже чмъ мущин, а слд., что ей дороже нужно заплатить за ея любовь, чмъ одной только силой влеченiя, а именно гуманностью, преданностью, уваженiемъ, — именно всмъ тмъ, что отличаетъ высшее проявленiе любви человческой отъ животной любви. Нечего значитъ и удивляться, что Одинцова испугалась свирпой привязанности Базарова. Только люди черезъ чуръ испытанные въ любви бросаются въ объятiя безъ предисловiя, или еще жители юга въ первобытномъ состоянiи. Вся сатанинская гордость, сердитость и хмуренье въ любви Базарова есть явленiе напускное, онъ вовсе не былъ тмъ, чмъ казался: онъ былъ смирненькiй, какъ самъ о себ замтилъ. Даже тутъ можетъ было что-то школьническое, мальчишеское, коверканное, подражательное, книжное, — смшное и юное, съ необсохшимъ на губахъ молокомъ. Одно изъ двухъ, или Базаровъ былъ не русскiй, не житель свера, или онъ фальшивилъ, надвалъ на себя какой-то реалистическiй плащъ, въ род того, какъ когда-то кутались въ плащъ романтическiй. Базаровъ тутъ выглядываетъ скоре сродни Инсарову, чмъ дьячку, какъ утверждаетъ Тургеневъ.
Заслуга Тургенева во всякомъ случа большая. Уже другой годъ говорятъ не наговорятся критики наши по поводу романа. Сколько умныхъ вещей было высказано, сколько сомннiй разршено, сколько вопросовъ затронуто, и все это по поводу одного художественнаго произведенiя. Что-же посл того толкуютъ наши quasi-реалисты о безполезности двухъ классовъ: художниковъ и эстетиковъ, ухлопывающихъ свою жизнь на экстазы. Они не только длаютъ черезъ это дло, но еще другимъ задаютъ задачи для дла. Такова-то сила художественнаго воспроизведенiя дйствительной жизни. Поэты въ этомъ случа точно подносятъ зеркало учонымъ. Нате-ка вотъ посмотрите на себя, и они смотрятъ: кто любуется, кто сердится, кто принимаетъ подставленное изображенiе за карикатуру, кто за портретъ. А работа кипитъ и мысль зретъ. И что всего важне въ такихъ случаяхъ, такъ это т, что подобный толчокъ обыкновенно выставляетъ въ яркомъ свт вс парадоксальности, принимающiя у насъ видъ истинъ. Послднее у насъ очень часто случается при необыкновенной шаткости общественнаго мннiя и удивительной способности бросаться на всякую эксцентричность, отъ недостатка какого-бы то ни было собственнаго, органически выжитаго, серьознаго основанiя. (Мы говоримъ здсь только о высшихъ слояхъ нашей народности.) Никто не хочетъ (да пожалуй ужь и не можетъ) жить своимъ умомъ, отнестись критически, обыкновенно пристраиваютъ себя къ какому-нибудь авторитету (корень котораго изъ Европы), или принимаютъ съ величайшимъ простодушiемъ прозвище: отсюда нигилисты, реалисты и другiя прозвища, мало что выражающiя.
Что такое реалистъ? Намъ говорятъ, что это во первыхъ человкъ, который не отдыхаетъ, но отдыхъ, выражаясь реалистически, есть свойство нервной системы, дятельность и отдыхъ есть, такъ сказать, волны, пульсъ нервовъ. Которая-нибудь способность должна-же бездйствовать въ то время, какъ другая работаетъ. Постоянное напряженiе одной и той-же способности или члена требуетъ всегда смны, во сн вс нервы отдыхаютъ. Значитъ о работ безъ отдыха въ одномъ направленiи нечего и говорить, это будетъ лицемрiе трудолюбиваго человка, а не реализмъ. Реалисты, говорятъ еще, не рядятся и не франтятъ, не считаютъ за выраженiе самоуваженiя чистку ногтей и волосъ, но это опять не добродтель: франтятъ обыкновенно не эстетики, а люди ограниченные, радующiеся какой-бы то ни было форм, всего чаще модной, которая Богъ знаетъ по какимъ законамъ происходитъ, поэты-же бываютъ часто неряхами. Хотите нападать на людей признающихъ поэзiю, — говорите о чемъ-нибудь боле существенномъ чмъ франтовство. Утверждаютъ также реалисты, что на женскую красоту надо смотрть проще, циничне, принимая это слово въ облагороженномъ вид. Но эта напускная страстность, это удивительное умнье любоваться женщиной, начиная съ плечъ, это желанiе разнообразiя въ любви, которое обнаружилъ Базаровъ въ поползновенiяхъ на еничку и Одинцову, — есть только одна изъ характерныхъ особенностей столичныхъ нравовъ. Благодаря огромному скопленiю народа, въ столицахъ обыкновенно живутъ не по физическимъ средствамъ и не по климату, страсти кипятъ, такъ что другой разъ кажется городъ сдвинулся на нсколько градусовъ къ югу, а тутъ смотришь сырость, туманы, холодъ. Гд-бы кажется разыграться реалистической сторон любви? Реалисты стараются еще убдить, что между взглядами художника и глупаго сенсуалиста на статую нтъ существенной разницы, и осуждаютъ Добролюбова, что онъ видитъ разницу между прiапической улыбкой и эстетическимъ удовольствiемъ, но это неумнье видть разницу между половыми отправленiями и эстетическимъ удовольствiемъ опять не характеризуетъ реализмъ. Говорятъ тамъ о какихъ-то ребятишкахъ, забавляющихся игрушками и обвиняющихъ въ развратныхъ стремленiяхъ людей, проводящихъ жизнь въ кабинетахъ, но эти люди оттого-то и выдумали средство лечить проституцiю проституцiей, что думали объ этомъ въ кабинетахъ. Человку, узнавшему развратъ, мене чмъ кому-либо можетъ придти въ голову, что будто широкая свобода нравовъ и совершенное отрицанiе ревности улучшаютъ нравы. А именно это-то стремленiе и начал съ недавняго времени прохватывать наши головы (дай Богъ, чтобъ только головы), это видно изъ любой повсти. Беллетристика прежде всего воспользовалась этого рода публицистикой. Возьмемъ для примра хоть какую-нибудь, ну хоть ‘Смлый шагъ‘ (все равно, на одинъ вдь ладъ). Женщина, у которой мужъ не дуренъ, не глупъ, не деспотъ и не ревнивецъ, какъ-бы насильно влюбляется въ студента, занятого дломъ и уроками для поддержанiя себя. Студентъ удаляется, она къ нему льнетъ, мужъ великодушничаетъ и ‘остается въ ея глазахъ’, какъ говоритъ авторъ, умнымъ, добрымъ и хорошимъ человкомъ, но это ей мало (!). Она, видите-ли, мечтаетъ о студентческихъ домикахъ, она изъ сближенiя съ молодежью инстинктивно чувствовала, что ей и имъ нужно счастiе. ‘Я знаю, что ты въ меня не влюблена, говоритъ ей мужъ въ отвтъ на ея признанiе, но вдь романтическое чувство не переживаетъ медоваго мсяца.’ И это такъ, хотя медовый мсяцъ бываетъ и разной величины, и хотя послдующiе мсяцы и даже годы могутъ быть вовсе не хуже медоваго, потому что любовь человческая обладаетъ развитiемъ. Короче, авторъ заставилъ свою героиню убжать отъ умнаго и хорошаго мужа къ бдному, ничего неимющему студенту, и этимъ конечно испортить жизнь обоихъ. И это называется Смлый шагъ. На счотъ того, какъ старались запутать у насъ и другiя семейныя отношенiя, мы можемъ тоже привести беллетрическiй фактъ таланта, дйствовавшаго въ томъ-же направленiи. Въ лучшей повсти Помяловскаго, Молотовъ, разсказано какъ одинъ господинъ, подавши нищему мальчику пять копекъ, замтилъ, что онъ половину зарылъ въ землю, чтобы спрятать отъ матери. — А у тебя мать злая? спрашиваетъ его герой. — Чертовка. Ну какъ было не дать такому развитому мальчику еще пяти копекъ. И онъ далъ. И авторъ остался къ этому равнодушенъ. Реалисты пожалуй откажутся отъ солидарности съ подобными повстями, и приведутъ мста изъ нершоннаго вопроса, гд говорится о примиренiи съ родителями, о вчномъ сожительств супруговъ и нжномъ желанiи дтей, но это ужь отступленiе отъ прежде высказаннаго, и отступленiе слишкомъ неловкое. Въ сущности-же реалисты остались тми-же нигилистами. Даже отношенiя къ народу нисколько не измнились: они по прежнему высокомрны и презрительны. Народъ называется ими если не грубыми животными, то безсмысленными машинами, матерьяломъ, тстомъ, квашней. Если-бы да зналъ народъ этотъ какъ величаютъ его такъ называемые его друзья!
Народъ нашъ невжественъ, необразованъ, но его прежде всего образуетъ натура. Какъ образованные, такъ и необразованные слои общества можно длить на дв половины — людей даровитыхъ и бездарныхъ, даровитые между народомъ не бездйствуютъ: сборники сказокъ, псенъ и пословицъ служатъ живымъ доказательствомъ. Мы говоримъ про это для примра, потому что это наиболе въ виду, но чт мы знаемъ изъ всей народной дятельности и далеко-ли наше изученiе быта? Даровитые люди нашего образованнаго класса этого безъ вниманiя оставлять не должны. Это есть одинъ изъ пунктовъ соединенiя нашего съ народомъ и лучшее средство прiобрсти къ нему уваженiе. Реалисты этихъ произведенiй народнаго ума и фантазiи не знаютъ, и потому неудивительно, что народъ имъ кажется безсмысленными машинами и выраженiе его духовной дятельности впродолженiе многихъ вковъ кажется имъ ничтожнымъ фактомъ. Что-же еще говорятъ о себ реалисты? — что выражаются некрасиво, но этому явное противорчiе самъ г. Писаревъ, котораго языкъ картиненъ и мтокъ. Или, что чмъ красиве чувство, тмъ будто-бы оно слабй? — Это опять странно. Природа-бы поставила людей въ ужасное положенiе, если-бы имъ пришлось жиденькiя чувства выражать хорошо, а искреннiя движенiя души дурно. Языкъ отъ мысли не отдлимъ. Мыслить и чувствовать это тоже, что говорить про себя, на этой связи даже основанъ процесъ чтенiя молча. Чувства могутъ быть выражены искренно и неискренно, но въ комъ они есть, на того больше разсчоту что оно хорошо выскажется.
Впрочемъ тутъ у реалистовъ можетъ быть просто ошибка: они фразерство, кудреватость фразы, завитокъ и напыщенность принимаютъ кажется за поэзiю и за эстетику. Это значитъ не знать того, противъ чего споришь, а это ужь недобросовстно. Знайте-же, что поэзiя лишнихъ и ненужныхъ словъ не говоритъ, что это ея законъ органическiй. И что самая красивая и самая эстетическая фраза есть именно та, въ которой каждое слово необходимое. Утверждаютъ еще, что вновь народившiйся реализмъ руководствуется всегда анализомъ и сознательной критикой, между тмъ какъ эстетики вызжаютъ на одномъ непосредственномъ чувств, привычк и рутин. Странное смшенiе словъ! Рутина есть въ наук и въ искусств, учоные рутинеры — ходячее слово. Анализъ существуетъ и въ поэзiи. Самъ г. Писаревъ когда-то восхищался анализомъ и реализмомъ г. Писемскаго, а непосредственное чувство есть такой пунктъ, изъ котораго вырастаютъ и умственныя и эстетическiя движенiя, да и самый анализъ. Не было-бы непосредственнаго чувства, не было-бы и жизни, нечего было-бы и анализировать. Все происходитъ изъ жизни: она всему начало. — Вдь утверждаете-же вы, что тягостное чувство при свист вагона и отвращенiе къ некрасивой женщин имютъ физiологическое основанiе, почему-же не быть ему въ отношенiи картинъ, статуй и эстетическихъ произведенiй? Вы говорите, что вс эстетическiя симпатiи основаны на рутин и привычк къ хорошему отзыву о нихъ, но вдь не вс-же руководствуются чужими, родительскими отзывами, не вс врятъ похваламъ людей смшивающихъ Поль-де-Кока съ Гоголемъ. Да и гд теперь такiе люди? Анализъ эстетическiй есть не мене сложное дло, какъ и анализъ научный. Да этакъ пожалуй всю связь нашу съ прошлымъ, всю заимствованную и руководящую нить опыта историческаго можно назвать рутиной. Нтъ, если не вримъ, что Гете генiальный поэтъ, а Гумбольдъ великiй учоный, то это не на основанiи наставниковъ насъ скшихъ и родителей, жившихъ безгршными доходами (какъ хотятъ насъ уврить), а на томъ, что, провривши собственнымъ умомъ и тайными пророчествами непосредственнаго чувства, мы дйствительно нашли Гете и Гумбольдта такими. Многiе изъ современныхъ дятелей проврку эту простираютъ до такой степени, что вычеркиваютъ не только какiя нибудь воззрнiя или факты, а всю сферу поэтической художественной дятельности. Не вдаютъ что творятъ. Себя обезоруживаютъ, и жизнь и себя убить хотятъ. Противъ этой-то обезоруженности, а не противъ нихъ, мы и стоимъ. Посл когда-нибудь они еще боле въ этомъ убдятся.
Теперь-же, что-бы боле выставить какъ реалисты дйствуютъ противъ самаго реализма, мы приведемъ еще фактъ. Въ ‘нершонномъ вопрос’ ршаютъ еще, что въ эпохи изслдованiя открытiй и опытовъ, науки занимающiяся людскими отношенiями (исторiя и политическая экономiя) не представляютъ никакого интереса и ими занимаются только люди подобные Грановскому и Кудрявцеву, которыхъ за это и называютъ сладкогласными сиренами. Но исторiя и политическая или общественная экономiя, для знающихъ, представляютъ не мене интереса для изслдованiя, какъ и естественныя науки. Он есть анатомiя и физiологiя человчества. Политика и публицистика невозможны и непонятны безъ значенiя исторiи прошлаго. Не ршаясь назвать исторiю ничмъ, г. Писаревъ говоритъ, что при рацiональномъ преподаванiи она все еще что-нибудь, но при плохой переработк, исторiя обращается въ галлерею Рембрантовскихъ портретовъ. И какъ примръ такой худой переработки онъ приводитъ Маколея, на счотъ котораго и проситъ доказать: принесъ-ли онъ хоть крупинку дйствительной пользы? въ этомъ, какъ и въ многомъ другомъ, проглядываетъ столь-же поверхностное, сколько и искреннее увлеченiе новизной. Бокль своимъ ‘открытiемъ историческихъ законовъ’ такъ на него подйствовалъ, что онъ всего прежде сдланнаго въ исторiи знать боле не хочетъ. Но до Бокля (не будемъ теперь спорить собственно о Бокл) вдь былъ Контъ, Риттеръ, Кетле. Осмысленiе и озаконенiе исторiи проглядываютъ въ всякомъ боле или мене мыслящемъ историк. Грановскiй этого тоже не былъ чуждъ. Его переводъ Мильна Эдвардса о человческихъ породахъ лучше всего показываетъ на сколько онъ считалъ важнымъ связь природы съ исторiей. Г. Писаревъ врно это забылъ, называя такъ невеликодушно нашего лучшаго дятеля сладкогласною сиреною.
Исторiя, даже и въ прежнемъ своемъ вид, съ одними безпристрастными разсказами о прошломъ, иметъ огромную долю полезности. Требовать, чтобы люди не уважали свою исторiю, — тоже, что требовать, чтобы они забыли прошлое, или чтобъ они напримръ отрзали себ носъ, какъ требовалъ нмецъ у Гоголя, руководясь тоже утилитарной идеей, что на нюхательный табакъ много денегъ въ ‘скверный русскiй магазинъ выходитъ’. Неуваженiе къ людямъ ужаснйшее. И все-бы силкомъ, все бы требовать. Да этого и сами натуралисты нашимъ реалистамъ не позволятъ. И они при разбор фактовъ не забыаютъ объ ихъ историческомъ развитiи. Первою книгою премудрости въ новйшей цивилизацiи были конечно классики, вторая — исторiя: благодаря только ей, гуманизмъ получилъ натоящее значенiе, только во имя исторiи совершались вс подвиги прогрессистовъ и тружениковъ. Гуманизмъ есть добродтель чистой, а не прикладной науки. Теперь къ общечеловскому образованiю присоединяется еще третья книга — естествовденiе, имъ даже хотятъ замнить исторiю, которая до сихъ поръ стояла впереди другихъ наукъ. Но это невозможно. Исторiя всегда будетъ введенiемъ человка въ цивилизацiю, въ кругъ общественныхъ интересовъ. Естественныя науки увеличили наши средства, осыпали насъ благодянiями, поставили на землю, связали тсне съ природой, но съ людьми насъ всегда будетъ вязать исторiя. Естественныя науки оказывали-бы слишкомъ худую услугу, если-бы служили не основанiемъ и подготовкою наукъ политическихъ, какъ думалъ Бэконъ, а разрушенiемъ ихъ. — И что за мысль: дробить науки на части, вмсто того чтобъ ихъ обобщать!
И что за странная замашка порицать все прошлое, ставить ни въ грошъ всхъ дятелей, которые подготовили наше время. Только одни мы и хороши, — такъ думаетъ о себ наше поколенiе. Такъ думаютъ и вс научившiеся чему-нибудь мальчики про своихъ отцовъ и матерей. Замашка школьная. И откуда такое страшное самодовольство? ‘Если-бы Блинскiй и Добролюбовъ поговорили между собой, то они-бы разошлись во многихъ пунктахъ, а если-бы мы поговорили съ Добролюбовымъ, то мы бы не сошлись съ нимъ ни въ одномъ пункт’. Да что вы говорите все о себ, не о васъ рчь. Богъ съ ними, съ стариками, пойдемъ лучше впередъ, вмсто того чтобы заниматься бросанiемъ каменьевъ назадъ. Да еще и другъ въ друга бросаютъ чуть-ли не булыжниками. Полемика конечно вещь полезная, но только не въ томъ вид, не съ тмъ грубымъ характеромъ, какъ она у насъ ведется. Сперва все раздавался въ ушахъ читателей свистъ и шиканье, потомъ пошолъ взаимный обмнъ крпкими словами уже самихъ шикателей и свистуновъ, а теперь читателю чуть-ли самому не приходится кричать. А нуте-ка, нуте, кто кого! Мы тоже испытали удовольствiе быть обруганными и не скажемъ, чтобы это удовольствiе было слишкомъ большое {Авторъ говоритъ здсь про отзывъ о своей стать ‘Теорiя безобразiя’, напечатанной въ iюльской книжк нашего журнала. Ред.}. Все не ругали, не ругали, въ какихъ передрягахъ ни случалось быть, напечатали — и конецъ прежнему безобидному положенiю. И что тутъ всего замчательне, что г. Постороннiй Сатирикъ при начал своей статьи далъ слово не говорить ничего обиднаго, и все-таки не могъ удержаться — до такой степени видно необходимо быть обруганнымъ въ вид посвященiя. Впрочемъ мы еще сравнительно съ другими пощажены, если исключить презрительный тонъ отзыва, но этотъ тонъ уже потому былъ необходимъ, что говорилось нкоторымъ образомъ въ дух литературнаго генеральства. Это литературное чиноначалiе и есть именно одинъ изъ источниковъ, вошедшихъ въ наши нравы литературной ругни. Всякiй пишушiй публицистъ считаетъ себя чмъ-то необыкновеннымъ, другихъ-же чуть-ли не за дураковъ. Теперь если представить, что нсколько такихъ необыкновенныхъ людей сойдутся вмст, то понятно что изъ того послдуетъ. Правду говортъ г. Писаревъ, что наши умственныя средства расходуются неразсчотливо, и что мы заняты не столько живыми идеями, сколько моральной болтавней, и говоритъ это чуть-ли не про самого себя. ‘Человкъ вполн реальный можетъ обходиться безъ того, чт называется личнымъ счастiемъ, ему нтъ надобности освжать свои силы любовью женщины, или хорошей музыкой, или смотрнiемъ Шекспировской драмы, или просто веселымъ обдомъ съ добрыми друзьями. У него можетъ быть одна слабость — хорошая сигара, безъ которой онъ не можетъ вполн успшно размышлять.’ Сигара по этому выходитъ выше Шекспировской драмы, а кто не куритъ совсмъ, тотъ пусть лучше и не размышляетъ. (Вспомните, что мы сказали выше о подрожательно-книжномъ ломанiи Базарова и о реалистическомъ плащ, замнившемъ романтическiй). Не моральная-ли это болтовня? Многописанiе страшное одолваетъ въ этомъ отношенiи литературный мiръ. Точно также какъ одинъ нмецкiй учоный, помнится, разсуждая о громадности палеонтологическихъ терминовъ, высказывалъ опасенiе, чтобы наука не задавила себя помостками и лсами, такъ точно можно бояться теперь, чтобы дльные мысли и факты не потонули въ мор воды и безцвтности. Другой-бы и прочелъ ту или эту статью, да слишкомъ растянута, черезъ чуръ требуетъ много времени, а у другого не хватаетъ и терпнiя. Точно и говорить мы разучились о дл коротко и ясно. А еще кричатъ противъ художниковъ и эстетиковъ. Повторяемъ вамъ еще разъ, что у настоящаго художника нтъ ненужныхъ словъ, а напротивъ всякое слово — строго необходимое.
Что-же посл всего этого заключаетъ въ себ вновь народившiйся реализмъ съ своей пресловутой полезностiю? Еще ничего пока. Отрицанiе и отрицанiе, какъ прямое слдствiе не совсмъ свободнаго положенiя литературы, а не какой-нибудь новой плодотворной мысли. Даже слово гуманность почти отвергаютъ, или какъ будто стыдятся произносить. Г. Писаревъ еще кое-что говоритъ о солидарности, хоть и старается ее вывести изъ любви къ самому себ, но другiе такъ ршительно проповдуютъ какую-то доктрину эгоизма. Мы, говорятъ проповдники этого ученiя, можемъ и должны быть полезны другимъ не иначе, какъ изъ выгоды себ, всякая польза другимъ, неоснованная на этой выгод, значитъ не польза, и этотъ такимъ образомъ облагороженный эгоизмъ есть единственный источникъ всхъ великихъ и малыхъ подвиговъ. Тутъ просто дтское непониманiе сути дла. Это первые радостные взвизги дтей, а можетъ быть даже и простодушное удивленiе того мольеровскаго господина, который въ первый разъ узналъ, что люди говорятъ въ проз. Гуманное начало эти господа ршительно не признаютъ какъ самостоятельный принципъ, вс великодушные поступки подводятся ими подъ разрядъ эгоистическаго. Но съ которой-бы стороны мы ни взглянули на мiръ, онъ везд состоитъ изъ двухъ сторонъ, изъ двухъ крайностей, взаимно другъ друга дополняющихъ, мiръ разодранъ на дв половины, какъ выразился великiй поэтъ. Есть тепло, есть холодъ, есть свтъ и темнота, есть добро и зло, есть эгоизмъ и гуманизмъ. Эгоизмъ и гуманизмъ составляютъ два такiя-же неразрывныя и обоюдныя начала, какъ сила притягательная и отталкивательная. Магнетизмъ, электричество, нервная сила, мысль — все иметъ эти дв стороны — положительную и отрицательную. Эгоизмъ и гуманизмъ есть плюсъ и минусъ того, что мы разумемъ подъ словомъ любовь. Смшенiе двухъ полюсовъ этого мiрового дятеля произвело-бы въ жизни такую-же путаницу, какую-бы произвело въ наук смшенiе началъ положительнаго съ отрицательнымъ. Человкъ есть не только существо само по себ, но и существо для другихъ, а какже оно можетъ быть для другихъ, когда вн его, какъ говорятъ эгоисты, нтъ ничего, чт-бы гуманное себя отрицающее начало и есть т, что вмст съ эгоизмомъ и разнообразитъ жизнь. Только изъ равновсiя эгоизма и гуманизма въ личности, или лучше сказать изъ нормальнаго закона человческой природы, который долженъ-же быть, — образуется то, чт мы называемъ честный человкъ {Разумется авторъ говоритъ здсь не о благоразумно-буржуазномъ дленiи нравственной стороны человка на части. Т. е., что одна сторона человка дожна признавать въ томъ-то и томъ-то свои права, а другая и долги къ человчеству. Намъ кажется, что авторъ понимаетъ примиренiе эгоизма и гуманизма только въ высшемъ самосознанiи, т. е. чмъ выше будетъ сознанiе и самоощущенiе своего собственнаго лица, тмъ выше и наслажденiе жертвовать собой и всей своей личностью изъ любви къ человчеству. Здсь человкъ, пренебрегающiй своими правами и возносящiйся надъ ними, принимаетъ какой то божественный образъ, несравненно высшiй образа всесвтнаго, хотя-бы и гуманнаго кредитора, благоразумно, хотя бы и гуманно занимающагося всю жизнь опредленiемъ того, чт мое и чт твое. Ред.}. Проповдники облагороженнаго эгоизма понимаютъ это слово иначе, они говорятъ, что вполн честный человкъ есть вполн развитой эгоистъ. Нужно-ли говорить на сколько поколнiе Грановскихъ и Блинскихъ праве въ этомъ отношенiи многихъ и многихъ изъ нашего поколнiя?
Сильнейше опроверженiе этой новой доктрины эгоизма представляетъ конечно сама жизнь. Можно-ли всхъ жертвующихъ собою, сражавшихся за идею, спасающихъ жизнь другимъ съ опасностiю своей — подвести подъ разрядъ эгостовъ? А такiе люди нердки, они не видны только, не вызваны жизнiю, одинъ случай, внезапное столкновенiе — и самый обыкновенный человкъ является героемъ. Объяснить такiя явленiя однимъ эгоистическимъ началомъ невозможно, да это-бы повело только къ ослабленiю въ людяхъ чувства состраданiя. Самихъ проповдниковъ этой теорiи, людей по природ гуманныхъ, объясненiя эти еще не спутаютъ, но вотъ о послдователяхъ, людяхъ боле практическихъ, этого уже нельзя сказать: оно даетъ имъ случай оправдать этой теорiей самые безнравственные поступки. Изъ этого-же облагороженнаго эгоизма развился, какъ кажется, и тотъ широкiй всеобъемлющiй космополитизмъ, который не признаетъ народного обособленiя и почти хочетъ сказать своими стремленiями отечество — это я!
Удивляться впрочемъ нечего, что люди, начавшiе разрушать эстетическую сторону жизни, не признали также и гуманность въ чистомъ ея значенiи. Между чувствомъ эстетическимъ и гуманнымъ — самая глубокая связь. Въ прежней своей стать мы доказывали, что нравственное чувство есть тоже что чувство эстетическое, примненное только къ дйствительной жизни, что если человкъ станетъ всегда размышлять полезно-ли это для него или нтъ, то онъ можетъ и солгать кстати, и обмануть невольно, и струсить тамъ, гд-бы онъ не побоялся, слдуя выбору своихъ нравственныхъ влеченiй. Что-же это такое за выборъ, которымъ человкъ руководствуется въ лучшiя минуты своей жизни, въ минуты героизма? Разсудокъ говоритъ, что это прямо противно его интересамъ, угрожаетъ опасностiю его жизни, а онъ все-таки прельщается благороднымъ великодушнымъ поступкомъ. Значитъ, не только представленiе и изображенiе, но и дланiе такого рода поступковъ приноситъ человку наслажденiе, въ своихъ гуманныхъ длахъ онъ боле чмъ гд-нибудь руководствуется уваженiемъ къ красот и выборомъ эстетическаго чувства. А наслажденiе есть польза. Да кром того, тутъ есть и другая польза, господа близорукiе, потому что изъ тхъ поступковъ собственно составляется жизнь, жизнь вдь не въ одной д. У васъ-же общiй-то знаменатель, какъ ни называйте его, все-таки выходитъ — брюхо. Даже сигара, о которой вы давеча говорили, — тоже брюхо. Герой-же — это какъ-бы поэтъ, проявляющiй въ дйствительности изящнйшiя и благородншiя движенiя нашей природы. Герой и самъ себ нравится и намъ нравится. Герой — побдитель, за героемъ вс идутъ, и идутъ по охот, съ любовью, а не изъ одной выгоды, въ геро — сила жизненная. Желать надо героевъ какъ можно больше и во вс времена. Придется и теперь великимъ людямъ спасать общество, запутавшееся въ своихъ бдахъ и ошибкахъ. Не будетъ впереди героевъ, станутъ на ихъ мсто пигмеи, которые даже и по слдамъ великихъ дятелей могутъ надлать великiя глупости. А вдь пигмеи ужасно любятъ становиться на мсто героевъ. Это отчего? — И какъ только станутъ на мсто героевъ, тотчасъ-же провозглашаютъ законъ, чтобъ всмъ людямъ по одной мрки расти. И непремнно законъ, насильный законъ, ровно ничего не понимая въ томъ, что такое значитъ настоящее равенство.
Какую напримръ путаницу производитъ эта новая доктрина эгоизма рядомъ съ соцiалистической теорiей. Послдняя въ сущности безвредна и ограниченна, какъ то-же экономическое разршенiе буржуазнаго понятiя о человк и о жизни, но вооружонная эгоизмомъ она становится чистымъ пугаломъ. Вмсто того, чтобы побольше выяснять, что личность человка принадлежитъ не только себ, но и другимъ, — эгоисты налегаютъ только на то, что имущество принадлежитъ всмъ. Ужь что мое, то трудно сдлать чужимъ волею другого: одинъ я вправ сдлать это самопожертвованiе. А для этого необходимо прежде всего, чтобъ меня убдили, что не только прiобртенiе, но и длежъ прiобртеннымъ свойственны и натуральны намъ, что прiобретенiю есть извстная граница, которую переступаютъ только путемъ привилегiй, что корысть и честность — несовмстны, безкорыстiе и честность — идентичны, слово-же честный почти равно слову счастливый. Что наконецъ если врятъ вс, что ближняго нужно любить не мене какъ и себя, то поэтому и самое желанiе слишкомъ большого богатства не совсмъ честно. Но начало гуманное, начало самоотрицанiя, если только оно будетъ развиваться, — помшаетъ не только слишкомъ богатть, но и наслаждаться вполн богатствомъ. Обыкновенно вруютъ, что жить одному за многихъ хорошо, мы этого не думаемъ: богатство не доставляетъ намъ того счастiя, котораго отъ него ждутъ. Въ роскоши можно утопать, но ею нельзя наслаждаться, роскошь даже часто стснительна и обременительна, для человческаго довольства непремнно долженъ существовать въ законахъ природы предлъ, перейдя который, — человку становится тяжело отъ богатства, и законъ этого предла можетъ быть когда-нибудь и откроется. Къ роскоши надо въ извстной степени привыкать. Человку, жившему въ небольшихъ уютныхъ комнатахъ, будетъ сначала тяжело, если его судьба вдругъ переведетъ въ раззолоченные сараи, называемые великосвтскими залами, его сначала будетъ давить тоска, чувство неловкости, неодолимое желанiе раздлить это огромное пространство съ другими людьми: отсюда начало празднествъ, пышныхъ угощенiй, юбилеевъ, серебряныхъ и золотыхъ свадебъ и прочаго въ этомъ род. Человкъ значитъ не въ силахъ удержать при себ всего, чмъ наградила его судьба. Но выразимся еще искренне. Роскошь считали добродтелью аристократовъ и преступленiемъ противъ человчества. Между тмъ какъ настоящiе демократы стыдились роскоши, аристократы ею тщеславились, но роскошь падаетъ, время процвтанiя ея уже проходитъ. Эстетическое наслажденiе безмрно выше. Первый шагъ, сдланный людьми въ этомъ отношенiи, есть стремленiе къ комфорту. Богатые люди ршаются на благотворенiе, да этимъ они рдко достигаютъ своей цли. Благодянiе, благодтели — слова притворныя. Благодтелемъ человкъ можетъ быть въ отношенiи животнаго, равному-же себ существу онъ можетъ только оказывать услуги. Такъ называемыя благотворительныя заведенiя потому не достигаютъ своей цли, что они считаются благотворительными. Честному человку даже неловко когда его благодарятъ. Одно только чувство любви, проявляющееся иногда въ горячей благодарности, длаетъ ее прiятною, но все-таки приниженiе другого существа передъ собой тяжело выносить. Ощущенiе, съ которымъ человкъ длаетъ важныя услуги, указываетъ фактически, что въ нашей личности не только я, но и онъ, что мы принадлежимъ не однимъ себ, но и другимъ.
До тхъ поръ, пока гуманное начало не придетъ въ равновсiе съ эгоистическимъ, просвщенiе не перестанетъ развиваться такъ сказать въ одну сторону. Эгоизмъ есть характеръ современной цивилизацiи и главная причина ея несостоятельности. Жанъ-Жакъ Руссо, доказывая, что просвщенiе вредно, говорилъ не безъ основанiя уже потому одному, что просвщенiе, къ которому не привился вполн гуманизмъ, дйствительно служитъ часто эксплуатацiи. Какъ не велики и благодятельны были изобртенiя механики, а они еще мало кого облагодтельствовали. Самое колоссальное богатство образовалось рядомъ съ безпримрной нищетой, самое разностороннее образованiе подл тупоумнаго невжества. Политика иногда обращалась въ какую-то эгоистическую интригу, еще боле перессорившую между собою народы. Вс они теперь вооружены съ головы до ногъ и слдятъ другъ за другомъ какъ злйшiе враги, повсюду совершенствуются орудiя истребленiя и орудiя защиты, даже и генiальныя усилiя науки длаются тутъ умстными. Недоврiе господствуетъ во всемъ мiр, только еще обоюдное желанiе нанести вредъ какой-нибудь изъ нацiональностей сближаетъ между собою нацiи, вс-же прочiе союзы ненадежны. Дуэли между отдльными личностями повсемстно запрещены, а дуэли между народами почти неизбжны, право суда Божiя отвергнуто, а право завоеванiя господствуетъ. Вс правительства говорятъ, что война бичъ, а между тмъ ни одно изъ нихъ не можетъ выпустить этого бича изъ рукъ. А самый актъ столкновенiя народовъ: вс инстинкты, сдерживаемые и уничтожаемые въ мирное время, получаютъ тутъ полный просторъ, долго накопляемыя богатства, вками сооружонные города, тяжолымъ и продолжительнымъ трудомъ устроенный бытъ, тысячи семействъ и обществъ, — все это рушится разомъ. Вмст съ усилiемъ производительности въ Европ увеличиваются и средства къ разрушенiю. Когда-то она трепетала за свою цивилизацiю передъ варварами, теперь уже приходится самой себя бояться. И что-же ей предлагаютъ какъ универсальное средство? — Пользу и выгоду, выгоду и пользу, утилитаризмъ, сигары вмсто Шекспира и рзанiе себ носовъ изъ экономiи.