ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА
ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА
По поводу сочинений профессора Мейера1: Очерк русского вексельного права Казань, 1857, и Чтения о русском гражданском праве.2 Выпуск I. Казань, 1858
К. П.
Теория и практика, Победоносцев Константин Петрович, Год: 1858
Время на прочтение: 21 минут(ы)
К. П. Победоносцев. Сочинения
С.-Пб., ‘НАУКА’, 1996
Ученье свет, а неученье тьма,— гласит пословица, и никто уже, по-видимому, не сомневается в ее справедливости. Отцы наши отдавали нас в науку, торжествовали наше поступление в университет, радовались добрым отзывам о наших успехах, гордились нами, когда мы, окончив курс науки, и им, и самим себе казались молодыми учеными. Выросли у нас дети: мы спешим учить их, желаем видеть их людьми образованными, просвещенными наукой,— желаем не потому только, что наука открывает им карьеру, но — более, или менее — и потому, что наука, как всем известно, просвещает человека. Мы каждый день слышим об этом громкие фразы, читаем об этом в книгах и — волей или неволей — сознаемся, что знание есть сила, что наука есть необходимость в наше время. Усомниться в этом — значило бы пойти наперекор общему мнению. Мы до такой степени привыкли слепо уважать науку, что готовы иногда всякого, кто окончил курс в высшем учебном заведении, считать ученым, на все способным и полезным человеком, без дальнейшего исследования.
Но представим себе простого, непредубежденного человека, который обо всем привык судить по опыту, который по нашему не учился, не читал наших книг, не жил вместе с нами, не знаком с нашими порядками, и, приехав к нам в первый раз издалека, желает знать что у нас делается. ‘Где у вас наука’,— спросит он,— и мы поведем его в свои гимназии, лицеи и университеты, он увидит сотни молодых людей, слушающих уроки преподавателей и чтения профессоров, полюбуется на важную академическую обстановку, посмотрит наши программы, послушает ответы на экзаменах и подивится как процветает у нас наука. Но, как человек практический, привыкший судить обо всем по делу и по опыту, посетитель не удовольствуется этим первым обозрением. ‘Где же плоды вашей науки?’,— спросит он нас,— ‘без сомнения, по тому, что я видел в ее официальных святилищах, заключаю, что и в действительной жизни наука приносит у вас великую пользу’. Тогда, желая показать себя с выгодной стороны, мы поведем его на академические диспуты, в библиотеки и книжные лавки, и начинаем ему показывать литературные и ученые труды, которыми сделались известны молодые люди, окончившие курс наук в университетах. К удивлению нашему, он и этим не удовольствуется. ‘Неужели’,— спросит он,— ‘молодые люди, которых я видел на гимназических и университетских скамьях, посвящают себя исключительно ученым занятиям и должны непременно избирать себе карьеру ученого?’. ‘О, нет’,— ответим мы,— ‘как это можно! наши гражданские правители, наши судьи и чиновники, занимающие в канцеляриях высшие должности,— все большею частью окончили курс наук в высших, или специальных, учебных заведениях’. — И вслед за тем мы поведем нашего гостя,— если пустят его вместе с нами,— в наши суды, присутственные места и канцелярии.
Увидит ли он здесь то, чего искал с такою пытливостью, свойственной незваному гостю? Увидит ли на самом деле плоды, которых требовал от науки для жизни, почует ли явственную связь жизни и дела с наукой? Сомневаемся. Обратясь к одним со словом о науке, он услышит от них громкие фразы, в которых будут звучать слова, схваченные более или менее верною памятью, но не слышно будет духа жизни, проникнутой твердым знанием. Поговорив с другими, подивится их блестящему, многостороннему образованию и начитанности, но когда захочет удостовериться, насколько приобретенные ими со всех сторон знания прилагаются к сфере, в которой они призваны действовать,— увидит, что знание составляет для них удовольствие, блестящую сторону жизни, а дело — формальный, будничный труд, или средство для существования. Подойдет к третьим: те назовут его мечтателем, и скажут ему: верьте нам, опытным людям, что, узнав настоящее дело, мы не можем надивиться, зачем нас учили многому, что никакой пользу нам в жизни не приносит. Немного найдется таких, которых посетитель встретит с полным сочувствием: они скажут ему, что только с помощью знания стали в свободные отношения к своему делу, только с помощью знания могли выбрать это дело и связать себя с ним духовным интересом, нашли и свет, и твердую опору для своей деятельности.
Кому из людей мыслящих не приходилось и за себя, и за других, и за все общество сожалеть о существующем у нас разладе между наукой и жизнью, или, как вообще привыкли выражаться, между теорией и практикой? Куда ни обернешься, везде встречаешь то же явление. Не этот ли разлад причиной, например, того, что так редко встречается у нас спокойный и добросовестный спор о предмете науки, или о важном жизненном вопросе, и что большею частью начинающие спор тотчас же превращаются в ожесточенных противников, готовых колоть друг другу глаза или недобросовестностью, или неведением основных начал жизни и науки? Не оттого ли же происходит, что явление самое простое и очевидное вызывает у нас взгляды и суждения совершенно противоположные, что часто приходится целому кружку, целому собранию, целому даже сословию до истощения сил доказывать истины, давно уже составляющие азбуку науки и жизни, и все-таки оставаться без успеха? Не оттого ли так часто вопрос, легко и удобно разрешающийся посредством приложения общих основных начал мышления, не находит разрешения в умах, которые ищут его в мелочных подробностях и случайной обстановке факта, или в мертвой букве, не имея желания и сил постигнуть дух ее? Не оттого ли, наконец, так часто видим, что люди, горевшие, по-видимому, любовью к науке, покидают ее при близком знакомстве с материальной стороной жизни, относятся к науке с холодностью и мертвенным педантизмом, если не с презрением, или, что всего хуже, становятся лицемерами и шарлатанами в науке? что люди, выступающие на дело с благородным стремлением к истине, так скоро увлекаются противоположными стремлениями того круга, в котором начинается их деятельность? Все это, сказывают иные, происходит оттого, что жизнь и опыт вернее науки и практика вернее теории.
Неправда. Так может говорить только тот, кто не знает смысла слов ‘теория’ и ‘практика’: слова эти употребляются у нас сплошь да рядом и, подобно многим другим, произносятся безотчетно. Есть много людей, которые не в состоянии возвыситься над обиходным смыслом явлений жизни и, скользя по их поверхности, не дают себе труда глубже исследовать сущность их и скрытые в них причины. Такие люди всегда расположены бывают ставить теорию в какое-то враждебное отношение к практике: если принадлежат к числу теоретиков по профессии,— они смотрят с презрением на практику, и наоборот. Но что такое практика? Что такое теория? Что между ними общего? Какими признаками одна отличается от другой? — Обо всем этом те и другие не хотят размыслить, или не мыслят как должно. Предполагать какой-то существенный разлад между теорией и практикой было бы также нелепо, как предполагать противоречие между силами природы и явлениями, в природе совершающимися. В сфере действительности, в сфере практической нет ни одного явления, которое было бы чуждо теории. Теория и практика в сущности одно и то же. Каждое явление таит в себе идею, и ни одно немыслимо без идеи, в нем скрытой. Уловить эту идею, сознать ее, связать ее с целым рядом идей, взятых из мира явлений однородных,— вот в чем состоит задача теории. Теория, которая не так разумеет идею явления, как она открывается в действительности, есть теория ложная. Практика, которая, довольствуясь инстинктом, не хочет знать идеи, открывающейся в явлениях, есть кривая, ненадежная, лицемерная практика. Одни и те же явления дают содержание теории и практике, науке и действительной жизни. По-видимому, разница между той и другой состоит в том, что в первой проникаются сознанием явления, которые в последней представляются бессознательными. Но и это различие может быть допущено только в том случае, если теория представляется нам сама по себе, отдельно от практики, в особой исключительной области. Если б таково было нормальное отношении теории и практики, грустно было бы думать, что сфера деятельности человеческой делится на две половины, а все человечество на два сословия, у которых нет ничего общего, которые никогда не могут сойтись и помогать друг другу: наука, заключась в самой себе, утратив жизненное свое значение, сама признала бы свою несостоятельность, в сфере деятельности практической нельзя было бы распознать света посреди случайных явлений. К счастью, это неправда: схоластическое понятие о науке отжило свое время, и необходимость связи, которую наука должна иметь с жизнью, не может подлежать сомнению. Мы не сомневаемся, что конечным стремлением всякой науки должно быть всевозможное сближение с жизнью. Кто осмелится сказать, что истина, составляющая содержание и цель для науки, не должна и для действительной жизни иметь то же самое значение? Насколько наука должна быть проникнута истиной, настолько же и жизнь ею должна быть проникнута. Если явления действительности принадлежат к области бессознательной жизни, то наука поставляет себе задачей привесть их в сознание, уловить их идею и связать ее с целым порядком идей, сознание по природе своей стремится проникнуть бессознательное, слиться с ним в одно, как сливается дух с телом в человеке: наука по природе своей стремится проникнуть жизнь и слиться с нею.
Отчего жь у нас теория и практика до сих пор стоят друг против друга и друг на друга сердятся или посмеиваются? Молодость ли науки и ее истолкователей тому причиной, закоснелость ли рутинных преданий практики, неподвижность ли той среды, в которой та и другая должны действовать, или тупая, мертвенная обрядность, которою проникнуты наши общественные отношения? Что-нибудь из двух: или теория у нас не сходится с практикой, или практика покуда не чувствует потребности в близком знакомстве с теорией.
Посмотрим ближе. Вот сфера, в которой, казалось бы, теория всего удобнее могла сблизиться с практикой,— сфера юридических отношений, судебной деятельности. Содержанием науки права служат те же юридические отношения, которыми занимается практика, те же положительные законы, на основании которых судебная практика полагает свои заключения, выводя их из непреложных начал права и юридической логики. Это — связь до такой степени естественная, что во многих государствах, где судебная власть получила самостоятельное значение и прочную организацию, судебная практика возвысилась до систематического единства, составляющего качество науки: судьи получили неоспоримое право называть себя юристами, и многие из них свободно переходят с кафедры на судейское кресло, или обратно. Не станем удивляться, что мы, при исторических привычках своих, не дошли еще до такого результата и остаемся при прежней форме суда, при прежнем дьяке, скрывающемся под покровом судейского приговора. Но нельзя не пожалеть о том, что этот дьяк стал уже стар, и, часто из одного упрямства, либо из лени, отказывается от справок с наукой. Можно было ему не знать ее тогда, когда вопросы, возникавшие в судах, были немногочисленны, и жизнь не обнаруживала еще того разнообразия интересов и столкновений, которое теперь с каждым днем умножается, когда задача судьи, так же как и задача законодателя, ограничивалась еще немногими и несложными предметами. А теперь без ясной идеи о сущности каждого права и о всех юридических его последствиях не скоро выберешься из хаоса запутанных и противоречащих интересов, предъявляющих права свои на суде. Вопросов возникает множество, и каждый настоятельно требует разрешения. Их можно у нас разделить на два рода: одни не могут быть поняты и разъяснены удовлетворительно без исторического изучения источников законодательства XVII и XVIII столетий: таковы, например, многие вопросы вотчинного права, о наследстве, о поземельном владении и проч. В разрешении других вопросов историческое изучение стоит на втором плане, а на первом плане является исследование о существе того юридического отношения, которое дало повод к вопросу. Здесь нередко надо бывает долго вдумываться в содержание дела и несколько раз разлагать предмет на составные его части, прежде чем придешь к ясному сознанию простого, коренного начала, дающего разрешение. Для такой работы не всегда достаточно одного, так называемого, здравого смысла, а нужно большею частью содействие юридической логики, нужно твердое сознание коренных юридических начал: нужен в пособие труду и опытности взгляд просвещенный и направляемый наукой. Что ж, если в одном случае нет исторического знания, в другом нет ясного юридического сознания? Последствия известны каждому: судья в затруднении, но на помощь к нему является приказная рутина — вернейшее пособие лени и равнодушию. Вопросы можно проглотить или обойти, дело можно оттянуть или разрешить его, благословясь, под словом ‘приказали’: выйдет тот же приговор — е sempre bene.3 Притом у всякого судьи ‘свой царь в голове’, всякий судит сам по себе, а сослаться на статью или на букву закона, разумея ее по-своему, гораздо легче, нежели вдумываться в смысл и дух ее. Оттого происходит, что дела одинакового содержания в разных местах разрешаются разно, и что самый справедливый судья иногда не в силах мотивировать и доказать юридически свое решение. Правда, что возможное единство в судебных решениях достигается только при существовании твердо организованного судебного сословия, но и то неоспоримо, что взгляды могут приобресть единство только посредством общих понятий, даваемых наукой. Известно, что смешение понятий,— неизбежное при отсутствии научного взгляда,— всегда и везде вредит прямому воззрению на дело и ведет к неправильным заключениям: тем более вредит оно в деле юридическом, где каждое заключение опирается на строгие выводы и точные соображения. Здесь одна ошибка в воззрении на сущность юридического отношения, как бы тщательно ни было разъяснено материальное содержание дела, ведет непременно к ложному взгляду: а в такую ошибку вовсе не трудно впасть тому, кто не имеет точного понятия о сущности и границах юридических определений. Стоит, например, вообразить себе договорное начало там, где нет существенных признаков договора, придать качество сознания выражению, в котором нет юридических признаков сознания, поставить юридическое предположение не на той стороне, на которой ему быть следует, и т. п.,— заключение непременно выйдет ложное, и применение закона — неправильное, как бы ни было совершенно знание буквы закона. Смутное предание или приказная рутина — во всяком случае шаткое, неверное основание для юридического взгляда. Притом надобно сознаться: приказные предания мало-помалу исчезают у нас, и самая рутина колеблется, потому что, вследствие разных обстоятельств, разорвана уже связь приказных поколений. Предания более и более утрачивают прежнее свое значение, потому что негде уже им сохраняться, а преемственная передача их от одного приказного поколения к другому сделалась невозможна, с тех пор как старое поколение было механически вытеснено из судов, а на место его механически же поставлено новое. Последнее не имело времени учиться у своих предместников и воспользоваться их опытом, на который смотрело не только без уважения, но и с недоверчивостью. Новому же поколению, как бы добросовестно ни решалось оно заняться своим делом, едва ли суждено когда-нибудь состариться в приказах и передать свою, будущую, опытность преемникам,— едва ли суждено ему оставаться долго на местах, на которых, по роду занятий, только долговременное и постоянное упражнение может дать опытность: оно бежит, и его ведут и переводят дальше, дальше… Таким образом, опытность в разрешении юридических вопросов, доставшаяся иному добросовестному судье после прилежного изучения и упорного труда, пропадает даром для тех, которые за ним следуют и должны снова начинать тот же труд для себя,— если достанет решимости, сил и терпения начать и продолжать его.
Итак, на предания и рутину нельзя положиться. Что же поставит на место их новое поколение? ‘Науку’,— скажем мы решительно, и над этим словом поневоле задумаемся.
Мы видим перед собой сотни молодых людей, которые, окончив курс юридических наук, с учебной скамьи прямо переходят на службу в канцелярии судебных мест и становятся потом в ряды делопроизводителей и судей. Что вынесли они с собою из науки, какой капитал собрали и внесли в круг своей гражданской деятельности? Новые делопроизводители и судьи заняли место прежних, которые тем же путем пришли к должностям своим, успев позабыть науку посреди канцелярских форм и обрядов: неужели с новыми случится то же самое, что случилось с прежними?
Представим себе молодого человека, который начинает службу, получает место. С первым же вступлением в канцелярию он попадает в новый мир, о котором никто не мог дать ему понятия, которого он и вообразить себе не мог, когда слушал курс наук в университете, мечтая, может быть, о благородном призвании судьи. Все ему чуждо в этом мире, и атмосфера присутственного места должна на первый раз отуманить его: как будто попал он в лес, где ни одна тропинка ему не знакома, где каждое явление кажется чем-то странным и таинственным. Дело его начинается с переписки бумаг — работы самой скучной и неблагодарной. Тяжелые и запутанные канцелярские формы и обряды ежеминутно сбивают его с толку, а сам по себе он не в силах привесть их к единству и найти ключ к новой науке, которая перед ним открывается. Ключ этот нехитрый и наука немудреная, но надобно чтобы кто-нибудь показал ее: а такая благотворительная душа редко встречается в канцеляриях. Здесь, как известно, всякому дело до себя, и делопроизводители неохотно принимают на себя роль учителей, особливо если смотрят на ученика подозрительно, как на нового пришельца, да и некогда учить других, когда самому на свое дело едва достает сил и времени. Шаг за шагом молодой чиновник должен пробивать себе дорогу к познанию канцелярских таинств, еще не понимая ясно: зачем делается все, что он вокруг себя видит. Если в нем немного энергии, если натура его такова, что требует поддержки и ободрения из самой среды, в которой призвана действовать,— мудрено ли, что молодого человека скоро одолевают скука и отвращение от деятельности, в которой не видит он ничего живого и возбуждающего? — Бывают натуры терпеливые и вместе с тем ограниченные: эти, свыкаясь мало-помалу с механическим трудом, утрачивают всякую способность осмыслить его для себя и попадают в ряды канцелярских тружеников, для которых нет надежды сделаться когда-нибудь мастерами. Другие только что начинают понимать дело, как нападает на них демон мелкого честолюбия, царствующий в канцелярским мире, беда, если этому демону приходится в юной еще душе бороться со слабыми или полузаснувшими идеальными стремлениями: легко достается ему победа. Молодые чиновники начинают с завистью следить за привилегированными любимцами чиновной фортуны и мало-помалу утрачивают последние остатки сочувствия к существенным интересам своего дела, отдавая себя вполне внешним, формальным его интересам: карьера становится последнею целью всей их деятельности. Иные, наконец, под гнетом материальной нужды, поневоле должны искать в службе средства к пропитанию, и не в состоянии стать в свободное отношение к предмету своих занятий. Мы не говорим о тех сильных, богатых натурах, которые в состоянии всюду найти дорогу и даже, если нужно, проложить новую, но и в этих счастливых исключениях из общего порядка сколько предстоит усилий и борьбы смелым деятелям, сколько их погибает или остается на дороге при столкновениях и с людьми, и с непреодолимою силою существующего. Мы не говорим об исключениях, но мудрено ли, что в большей части случаев новые питомцы науки приходят на службе к тому же результату, к которому приходили их предшественники, т. е. к равнодушию, формализму и обрядности. С этим равнодушием как может ужиться живая память об науке и живое к ней сочувствие? При этом господстве обрядности и мертвой буквы умирает дух, без которого всякая деятельность обманчива и бесплодна. Идеальные стремления, когда-то наполнявшие душу молодого человека, уступают место материальным инстинктам и мелким интересам, и человек незаметно превращается в чиновника, для которого всякое дело есть бумага или собрание бумаг с номерами, и всякий вопрос разрешается удобно формальным приложением мертвой буквы на бумаге, а бумага все терпит и ничего не стыдится. Так образуются делопроизводители, наполняющие архивы присутственных мест массою бумаг, неведомо для кого и для чего писанных,— так воспитываются равнодушные судьи, привыкающие разрешать дело, сообразуясь с судьбою дня, с мнением председателя, с влечением нравственного чувства или предрассудка, с красноречием просителя. Так образуются, прибавим еще, из бывших сторонников правды и гласности будущие фанатики канцелярской тайны, мертвой обрядности и мертвого бумажного дела! Сколько б ни твердили эти люди об науке, сколько б ни произносили они длинных речей с цитатами, сколько б ученых книг и журналов ни читали в своих кабинетах,— это люди, отрекшиеся от науки, это люди мертвой буквы, а не живого знания, которое дает смысл жизни и жизнью питается.
Кто ж виноват? Наука ли в том отвлеченном, формальном виде, в каком она нередко преподается,— приказная ли рутина, или наконец сами молодые люди, слишком скоро забывающие интересы науки для мелких интересов ежедневной жизни? Правда, преподавание наук, в особенности юридических, нередко грешит у нас излишнею формальностью, от науки дышет чем-то сухим, черствым, разобщенным с жизнью, преподаватели ее более похожи бывают на жрецов, изрекающих таинственные слова устами немого оракула, чем на живых людей, живым словом объясняющих предмет, по свойству своему неразрывно соединенный с жизнью действительной, и наука самая живая превращается у них в систематическое собрание формул и определений, подлежащих обязательному изучению. Многие из них считают еще науку принадлежностью касты записных ученых, а себя считают вправе изучать только мертвую букву, забывая о том, что дух ее скрывается в явлениях жизни, и что при сближении только с жизнью можно уразуметь, самостоятельно усвоить себе и развить положения науки. Другие, прикрывая пустоту содержания громкими фразами, заботятся только об эффекте, который с помощью шарлатанства нетрудно произвесть на неопытных слушателей: обольщая и самих себя, и молодых людей фантасмагорией науки. Такие преподаватели развивают в них ложную самоуверенность и неуважение к труду, без которого не дается истинное знание. С другой стороны, могут быть виноваты сами слушатели. Наука ни к чему не послужит тому, кто прощается с нею навсегда, прощаясь с академической скамьей, и оставляет ее позади себя, как старое платье, или как детский учебник, над которым довольно уже поскучали в школе. Напротив, кто полюбил ее, вырос на ней, и воспитанный ею усвоил себе просвещенный духом науки взгляд на жизнь и на дело,— тот никогда не утратит потребности поверять и развивать в себе приобретенное знание и на всяком шагу будет встречать случаи для его применения.
Все это однако же причины не существенные. Ими одними еще нельзя объяснить вполне, почему молодые люди, посвящающие себя по окончании курса наук судебной деятельности, так скоро прощаются с наукой и так часто, даже без борьбы и противодействия, уступают влиянию той среды, в которой призваны действовать. Стало быть, в этой самой среде есть что-то втягивающее, — поглощающее не слишком сильную личность. Не должно забывать, что только исключительные натуры, сильные ясным сознанием истины и твердо верующие в победу ее, в состоянии идти наперекор всем условиям окружающей их среды: противодействие среде помогает еще движению их вперед, развивая и укрепляя в них душевную энергию. Но натуры обыкновенные, из которых составлено огромное большинство, воспитываются под влиянием той среды, в которой суждено им жить и действовать, и поневоле должны уступать ему.
Действительно, нельзя не сознаться, что в той среде, в которой молодые юристы наши приготовляются к практической деятельности, трудно, очень трудно им достигнуть самостоятельного развития, в согласии с началами науки. Одним из главных препятствий к тому служит механическая обрядность, которою проникнута вся канцелярская деятельность, все бумажное делопроизводство. Если человек, вполне уже знакомый со всей сложной и запутанной его системой, едва в состоянии бывает выносить всю тяжесть ее и с напряжением сил добирается до содержания дела, снимая с него бесчисленные покровы бумажных форм, если человеку опытному труд этот кажется иногда невыносимым, что же должен чувствовать молодой, еще неопытный человек, когда ему, полному жизни, приходится стать лицом к лицу с миром мертвых бумаг, таблиц и ведомостей, в котором и для привычного деятеля чуть-чуть бьется жизнь, где-то вдалеке скрытая? Правда, что в бумаге, которую дадут ему переписывать, в плодовитом прошении, которое сдадут ему на руки, в тысяче рапортов, указов, отношений, из которых составлено дело, порученное ему, таится идея, что под грудою бумаг скрывается человек страждущий, ожидающий, отыскивающий или защищающий свое право, но чтоб добраться до этой идеи, чтобы иметь всегда в виду этого человека, представляемого писаной бумагой,— для этого потребна такая сила отвлечения, какой не может иметь молодой человек, только что начинающий дело. Покуда успеет он возвыситься до понятия о нравственном долге — тяжкого и мелочного труда на пользу общую, покуда успеет проложить себе тропинки посреди бумажного хаоса и поймет все достоинство труда, извлекающего из глубины его прямую сущность дела и ясную его идею, сколько предстоит ему сухой работы, в которой покуда не видит он смысла и цели, сколько ошибок и недоумений, а главное, сколько скуки, ослабляющей в душе всякое живое стремление. Вот впечатления, которые встречают молодого человека на первых шагах в его служебной деятельности: итак нечего удивляться тому, что он слишком скоро привыкает относиться к ней апатически, и, когда успевает пройти первые испытания, мало-помалу увлекается механическим направлением канцелярской работы.
Но это еще не все. Положим, что новый чиновник привык наконец ко всем пеленкам и свивальникам канцелярской обрядности, и даже чувствует себя в них свободно, положим, что перед ним раскрылись уже высшие сферы канцелярского дела, в которых образуются вопросы, возбуждающие умственную деятельность: теперь-то предстоит ему связать эти вопросы с началами науки, с положениями права, осветить жизнь взглядами науки, поверить науку жизненными вопросами. По-видимому, это было бы и нетрудно, но на самом деле здесь-то именно и оказывается решительное влияние среды, к которой относится деятельность. К сожалению, одна из принадлежностей ее есть недостаток авторитета, без которого слияние науки с жизнью невозможно, или, по крайней мере, в высшей степени затруднительно. Не об том авторитете говорим мы здесь, который разрешает вопросы так, как герой македонский разрубил Гордиев узел 4,— внешнею волею и властью. В разумном мире юридических отношений, где все разрешается силою идеи, такой авторитет немыслим. Мы говорим об авторитете, который основан на одинаковом, последовательно верном себе и коренным началам права, применении законов посредством правильно устроенных, постоянно и независимо действующих органов. Подобного авторитета не может быть там, где еще не образовалось судебное сословие в виде самостоятельно действующей власти с постоянной доктриной. Только при таких условиях авторитет может иметь единство и силу руководительную: в противном случае сами собою образуются вместо центрального дробные, мелкие, местные и случайные авторитеты, среди которых всякий спорный вопрос, не получая верного разрешения, только запутывается и становится еще более спорным.
В таком положении к чему должен обратиться добросовестный юрист-практик для того, чтобы найти себе руководящую нить посреди множества вопросов, разно понимаемых и разрешаемых? Положиться на других практиков, руководимых рутиною или полузабытыми и смешанными преданиями, было бы крайне опасно, тем более, что они сами большею частью не согласны друг с другом. Не всякому дается счастье воспользоваться советом практика-юриста, просвещенного наукой и опытностью, в разрешении вопросов: таких людей немного, и они редко встречаются. К чему же обратится в таком случае молодой юрист, если не к авторитету науки, когда он остался ей верен и не похоронил ее под грудою писаной бумаги? В том положении, в котором он находится, одна наука в состоянии сказать ему надежное слово для дела и разрешить его недоумения.
Вот почему с особенною радостью встречаем мы всегда те произведения нашей юной юридической литературы, в которых наука стремится подать руку практике и, пользуясь явлениями практики, пытается осветить и исправить темные и излучистые пути ее. К сожалению, не много таких сочинений, но тем они дороже для нас. К числу их, по всей справедливости, принадлежат сочинения покойного профессора Мейера.
Мейер был представителем такого направления, которое еще ново в нашей юридической литературе. В сочинениях его является стремление, одинаково драгоценное и для теоретика, и для практика-юриста,— стремление связать науку с жизнью, обогатить науку выводами опыта, осветить сознанием явления действительной жизни и привесть их в систему, связав с началами науки. Не без основания упрекали наших юристов-теоретиков в том, что, ограничиваясь сферою отвлеченной науки, они слишком мало обращали внимания на связь ее с действительной жизнью. Этот упрек ни в каком случае не мог относиться к Мейеру. И на профессорской кафедре, и в литературной своей деятельности он трудился под влиянием той мысли, что наука права берет из жизни свое содержание, и что всякая истина, добытая наукой права, должна быть плодотворна и для жизни. Собирая с неутомимою ревностью факты из мира юридических отношений, он старался в каждом уловить и проследить идею, из каждого извлечь материал для обогащения науки. Только при таком направлении общие начала права могут посредством науки быть переданы обществу и привиться к сознанию людей, призванных к практической деятельности. Сам Мейер выразил мысли свои об этом предмете в замечательной брошюре ‘О значении практики в системе современного юридического образования’ (Казань, 1855). Одно из последних его сочинений ‘Юридические исследования относительно торгового быта Одессы’ {Напечатано в Юридическом сборнике, изд. Мейером (Казань, 1855).} всего лучше свидетельствует о том, какую важность придавал покойный профессор для науки исследованиям юридических вопросов, возникающих посреди действительного быта. Это сочинение, недостаточно оцененное юридической критикой и едва известное практикам, которые всего более могли бы извлечь из него пользы, есть явление единственное в своем роде, еще небывалое в юридической нашей литературе. Город Одесса по торговому своему положению служит центром разнообразных сделок, представляющих множество особенностей в отношении к торговому праву. Из этих сделок возникают любопытнейшие юридические вопросы, разрешение которых часто представляется невозможным для того, кто не имеет понятия о юридической сущности самой сделки и о местных условиях, среди которых она возникла. Притом из самой жизни, богатой юридическим содержанием, выработались в Одессе, помимо определений закона положительного, торговые обычаи: они приобрели такое важное значение, что сам закон дозволяет коммерческому суду принимать их в основание своих решений. Между тем, обычаи эти существуют без определенных формул, в одном только сознании торгового сословия, или принимаются на веру бессознательно, в случае спора они истолковываются неодинаково спорящими сторонами: понятно, сколько затруднений представляет самый процесс извлечения этих обычаев из бессознательной или полусознательной жизни — в юридическое сознание, и сколько недоумений возникает в судах всякий раз, когда идет дело о таком обычае. Первая попытка собрать эти обычаи и разъяснить критически юридическое их значение была сделана Мейером.
К сожалению, ранняя смерть остановила полезную деятельность Мейера в то время, когда он только что готовился к новым трудам в том же благородном направлении. Он не успел еще обогатить юридическую литературу нашу трудом обширным, но и то немногое, что издано было им при жизни, драгоценно для литературы уже потому, что указывает ученым юристам нашим новую дорогу для самостоятельной и плодотворной деятельности. По смерти Мейера, один из бывших слушателей его, г. Вицын, издал несколько лекций, читанных им в Казанском университете. Об этих изданиях хотим мы сказать здесь несколько слов.
В ‘Чтениях о вексельном праве’ 5 Мейер, по-видимому, не имел целью представить полное изложение постановлений русского законодательства о векселях, исчерпать все юридическое содержание избранного им предмета. Он хотел сделать очерк вексельного права, указать место, занимаемое векселем в системе гражданских обязательств, значение векселя в общественном быту и объяснить юридические отношения, возникающие из вексельного обязательства для участвующих в нем лиц. С этой целью книга разделена на две части: в первой объясняется юридическая идея векселя и историческое его происхождения. Первоначальною целью векселя был перевод денег, и потому переводный вексель должен был предшествовать простому, в настоящее время вексель при помощи свободной передачи служит могущественным орудием кредита и вместе орудием как представительный знак ценности. У нас в России вексельное учреждение явилось не само собою, вследствие действительной потребности общества, а по воле правительства, как средство для его целей, и как орудие кредита получило официальное значение в то время, когда существовавшие у нас условия кредита не соответствовали еще форме, которая на Западе давно уже привилась к общественному быту. Это обстоятельство было, по мнению Мейера, причиною того, что еще и доныне вексель смешивается у нас с заемным письмом, и в самом порядке взыскания по тому и другому не существует строгого различия.
Вторая часть книги начинается изложением различных мнений, существующих в науке о природе и значении сделки, представляющейся в переводном векселе. Ни с одним из этих мнений Мейер не соглашается вполне и не выражает вполне собственного взгляда на этот предмет. Вслед за тем он переходит к изложению постановлений русского права о векселе: именно о существенных, формальных принадлежностях векселя, общих, и особенных — для векселя переводного, о лицах, имеющих право вступать в вексельное обязательство, о значении каждого из необходимых и второстепенных участников в векселе. Далее, рассматривается сущность юридических отношений между всеми участниками, наконец, рассматриваются довольно подробно отдельные операции, из которых слагается движение векселя: переход от векселедателя к приобретателю, передача или индоссамент полный и препоручительный, учет векселей, предъявление переводного векселя к принятию, акцепт, протест в непринятии, предъявление к платежу, платеж, посредничество за честь, протест в неплатеже, обратный вексель с обратным счетом и предъявление ко взысканию. На последних страницах говорится о векселях фальшивых, которые автор разделяет на вымышленные и подложные, о потере векселя и о вексельном процессе. Если б все это изложение было только повторением статей Свода Законов, оно не могло бы иметь самостоятельного достоинства. Цель автора была не только познакомить своих слушателей с догмою русского вексельного права, но объяснить им сущность каждого юридического отношения, возникающего вследствие вексельного обязательства, с этой целью подвергает он тщательному анализу каждое подобное отношение. Вексельное обязательство более чем всякое другое нуждается у нас в таком объяснении. Спросите людей коммерческих: весьма немногие дают себе отчет в том, какой именно ответственности и почему именно подвергают они себя, вступая в то или другое отношение по векселю: оттого в случае спора, возникают такие требования и возражения, которые не могли бы вовсе иметь места, если б каждому было доступно сознание о природе векселя, и если б общими началами вексельной сделки освещались все юридические ее последствия. Поговорите с практиками, с судьями: увидите, что многие из них не знают начальных оснований вексельного права: оттого и при разрешении дел, и при консультациях юридический взгляд их нередко помрачается соображениями ложными, вовсе не соответствующими природе векселя. Как бы ни было твердо познание буквы закона, оно еще недостаточно для разрешения сложных юридических вопросов, когда необходимо бывает отделить в объяснениях сторон и в массе приводимых ими фактов существенное от случайного, уловить идею каждого вопроса и связать ее с идеей закона. Подобное происходит при химическом анализе: недостаточно знать механически, каково бывает действие того или другого реактива, в каком количестве каждое вещество должно быть употреблено для опыта, должно иметь еще химический такт, происходящий от точного познания природы каждого тела: тогда исследователь не сбивается с толку случайными обстоятельствами, из которых каждое может помешать успеху опыта, если несведущий химик путается в явлениях природы, не умея связать их общею связью идеи.
Изложение книги везде просто, ясно и последовательно. Стараясь везде выставить идею каждого учрежденья, профессор не упускает случая знакомить слушателя и с тем, как она выражается в действии, на практике, некоторые замечания его доказывают, что он изучал вексельные отношения на деле, старался собрать сведения и о том, как обыкновенно исполняется закон, как он разумеется и как обходится.
Можно пожелать, чтоб книга, изданная г. Вицыным, сделалась известною не только ученым, но и практическим юристам. Последние много нашли бы в ней для себя нового и полезного. Было бы уже великим успехом, когда бы, при внимательном чтении лекций Мейера, познакомились с вопросами вексельного права те, которые не вдумывались в них прежде. Известно, что круг обращения векселей переводных ограничен у нас довольно тесным пределом тех местностей, в которых сосредоточена заграничная торговля: оттого происходит, что иному делопроизводителю переводный вексель, со всеми своими последствиями, представляется чем-то вроде сфинкса, предлагающего целый ряд неразрешимых загадок. Зная законы, можно не знать, например, что значит вступиться за честь, какое именно обязательство выражается в передаточной надписи, почему необходим акцепт, какая разница между протестом в неплатеже и в непринятии, почему именно важно упущение протеста, по какому поводу закон связывает с этим упущением некоторые невыгоды, что такое обратное требование, обратный счет, и т. п. Неведение по всем этим предметам необходимо отражается во взгляде на дела, подлежащие разрешению. Сколько раз, например, случалось, что векселедержатель, не получив в срок уплаты от первоначального плательщика, после протеста требует от него удовлетворения официальным порядком, не дождавшись удовлетворения, переносит взыскание на векселедателя, к которому не обращался прежде с протестом и с простым требованием платежа, и успевает в своем искательстве перед судом, тогда как, по строгости вексельного права, такое действие представляется невозможным. Для того чтобы понять, что протест, требование платежа и обращение иска здесь действия столь же различные, как охранение вексельного права и формальное преследование оного, для этого требуется ясное понятие о строгом значении каждого действия, определяемого законом, а такое понятие недоступно для одной рутины, не руководствуемой идеею.
Понятно, что добросовестный судья останавливается с пытливостью на вопросах этого рода, ищет ключа к разрешению их, но до сих пор было довольно трудно найти его тому, кто был не в состоянии искать объяснения в иностранных сочинениях о вексельном праве. Собственная наша литература по этому предмету ограничивается покуда вексельным правом Дильтея. {Вот полное заглавие этой книги: ‘Начальные основания вексельного права, а особливо российского, а купно и шведского, с прибавлением разных российских узаконений, к тому принадлежащих, для употребления в Московском юридическом факультете, по удобнейшему способу расположенные Филиппом Генрихом Дильтеем’. Мы имеем в виду пятое издание: в Москве, в Университетской типографии, 1794 года.} Книга эта в свое время приносила пользу и, как видно, читалась много, потому что выдержала несколько изданий. Сочинение Дильтея6 стало редкостью, а главное, давно уже устарело. Теперь оно имеет цену более в историческом отношении, оно написано языком тяжелым, в основании его положено шведское вексельное право и устав Петра II,7 авторитеты, на которые оно ссылается, давно уже уступили место другим, потому что с конца XVIII столетия, когда книга была издана, вексельное право далеко ушло вперед — ив науке, и в законодательстве. Поэтому трудно предположить, чтобы теперь кто-либо, кроме юриста по профессии, охотно принялся за чтение книги Дильтея. Книга г. Петерса {О вексельных оборотах, руководство для занимающихся торговлей составил И. Петере. СПб.. 1849, в 8 д. л. IV. 39. 22.} о том же предмете, изданная лет 10 тому назад, принадлежит к разряду компиляций и не имеет ни ученого, ни практического значения.
Последняя брошюра, изданная г. Вицыным в 1858 году, содержит в себе начало лекций Мейера о русском гражданском праве, напечатанное в первых двух книжках Ученых Записок Казанского университета за текущий год. Желательно, чтоб издание это не остановилось на первом выпуске и чтобы лекции Мейера были напечатаны вполне. В первом выпуске читатель знакомится с общими взглядами профессора на сущность, нормальную систему и на источники гражданского права, но и здесь, во вступительной части курса, встречается много любопытных замечаний, например о различных способах толкования законов, о значении обычая и юридических воззрений народа в числе источников гражданского права. Наконец, здесь же встречаем в первый раз критическое обозрение системы гражданского права, принятой составителями Свода Законов.
Печатается по тексту, опубликованному К. П. Победоносцевым под псевдонимом К. П. в журнале ‘Атеней’ (1858. Ч. 6. С. 306—326).
Авторство Победоносцева установлено по архивным материалам: Дневниковые записи К. П. Победоносцева. 1846—1893 гг. // Российский государственный исторический архив. Ф. 1574. Оп. 1. Ед. хр. 26. Л. 5.
1 Мейер Дмитрий Иванович (1819—1856) — русский юрист-цивилист, в 1845—1855 гг. профессор в Казани.
2 Точное название рецензируемой К. П. Победоносцевым книги не ‘Чтения о русском гражданском праве. Выпуск 1’, а ‘Русское гражданское право, чтения Д. И. Мейера, изданные под редакцией А. Вицына’.
3 е sempre bene (итал.) — и всегда хорошо.
4 Согласно легенде, основатель Фригийского царства Гордий был избран царем по указанию оракула как первый встречный, которого фригийцы увидели ехавшим на телеге. Став царем, Гордин построил город Гордион, принес в жертву Зевсу свою телегу и, установив ее в храме, привязал при этом ярмо к дышлу таким сложным узлом, что никто не мог его развязать. Предсказание оракула якобы гласило, что тот, кто развяжет этот ‘Гордиев узел’, получит господство над миром. Согласно преданию, Александр Македонский в 334 г. до н. э. посетил г. Гордион и на предложение распутать узел разрубил его мечом. Отсюда выражение ‘разрубить Гордиев узел’, т. е. принять быстрое и смелое решение запутанного и сложного вопроса.
5 Речь идет о рецензируемой К. П. Победоносцевым книге, точное название которой ‘Очерк русского вексельного права, чтения Д. И. Мейера в Императорском Казанском университете, изданные по запискам слушателей под редакцией А. Вицына’ (Казань: Университетская типография, 1857).
6 Имеется в виду первый профессор права в Московском университете Ф. Г. Дильтей, представлявший в течении первых 10 лет весь юридический факультет этого университета.
7 Речь идет о Вексельном уставе 1729 г.