ТЕОРИЯ ЕВРАЗИЙСТВА
ТЕОРИЯ ЕВРАЗИЙСТВА
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Теория евразийства, Муратов Павел Павлович, Год: 1928
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Муратов. П.П. Ночные мысли
М.: Издательская группа ‘Прогресс’, 2000.
Говорят, что иногда бывает полезно что-то увидеть собственными глазами, чтобы понять ‘идею’. Вот почему, нисколько не принадлежа к охотникам до докладов или сообщений, я все же попал на евразийское собрание, где говорилось о фашизме, о большевизме и евразийстве.
Евразийство я узрел на этом собрании в образе профессора Карсавина, — с большим умением говорить, с приятным голосом, звучавшим почти ласково в некоторых местах, — излагавшего довольно все-таки непозволительные мысли. Впрочем, собранию ‘единомышленников’ (едва ли, однако, кто-нибудь из присутствующих на докладе действительно сумел бы мыслить карсавинскими узорами) мысли эти не казались как будто непозволительными. Что же, русский человек 1928 года ко всему привык и не то ‘все приемлет’, не то просто ‘уж ничего не понимает’, и никакая ‘идеология’ до него не доходит из всех, какими зачитывают его и отчитывают.
Во время доклада, признаюсь, я думал о вещах посторонних. Какие-то воспоминания не давали мне покоя. Все казалось, что где-то уже я видел этот зрительный образ евразийства, представший в облике профессора Карсавина. Придя домой, я вспомнил. Да, вот где: на иконе Страшного суда, над розовым змием ада, развернувшим свои кольца, в плотной группе людей, с недоверием взирающих на обращенный к ним призыв Предтечи… Там, среди видных ересиархов в мантиях и странных колпачках, выделялись точно такие же лица ‘мыслительской аскезы’, такие же глаза и бороды, и так же, должно быть, приятно и ласково в иных местах звучали некогда те голоса, как звучал только что этот голос. И речь тех была, вероятно, так же ‘красива’, так же полна лукавой мудрости и мудрого лукавства. В конце концов, это — довольно величественный, даже ‘мировой’ тип, и, пожалуй, нужны для христианского смирения такие отрицательные примеры того, ‘куда заводит ум’ человека.
Ручаюсь, что у знаменитейших ересиархов были точь-в-точь такие мягкие интонации в словесных доказательствах (до того ‘сильных’, что даже выговорить их немягко — неловко), какой-то даже ‘конфуз’ перед неотразимостью своих собственных доводов. Сказано, мол, скромно и чуть ли не мимоходом, но уж так велико и замечательно откровение, что немедленно царства и народы покорятся.
А ведь и впрямь в виду имеется ‘покорение царств и народов’ в самом буквальном смысле. Подумайте только, о чем идет речь. Фашизм отличен на практике, да вот не умел создать идеологии. Большевизм еще того лучше на практике, и даже идеология у него имеется, но эта идеология — заблуждение (здесь голос ‘докладчика’ делается особенно ласковым). А потому мы, евразийцы, обладающие истинной идеологией, желаем ‘унаследовать’ кое-что из понравившейся нам практики фашизма, а в особенности желаем получить большевистское наследство, на каковой предмет ныне и предъявляем права.
Совершенно в том же стиле рассуждали древние ересиархи: отдай мне мир, потому что я знаю истину. А истиной казалась им все та же ‘игра ума’, в которой не менее их искусен и профессор Карсавин. И ставка в этой ‘игре’ всегда непременно серьезная, ‘мировая’. Карсавин желает выиграть не больше, не меньше как… Россию. При этом, заметьте, совершенно, так сказать, ‘даром’. Игра ума именно и прельстительна тем, что она без проигрыша. Как-никак фашисты трудились много, горячо действовали, жертвовали собой, да ведь и большевикам самый решительный враг их не откажет в усилиях, в энергических действиях и даже в жертвах. Но всякие действия, всякие усилия, всякие жертвы — ничто для евразийского ересиарха в сравнении с вещаемой им теорией. Фашисты и большевики обязаны уступить свое место евразийцам. Это доказано столь неопровержимо, что ‘докладчик’ стоит сам несколько смущенный полетом своей мысли. Так, радостно-смущенный, следит искусный престидижитатор за выпорхнувшими на удивление публики из его рукава двумя голубями под купол цирка.
Не знаю, удачное ли приобретение сделала евразийская теория в лице нового ересиарха. Евразийцы теоретизировали вообще много и ‘создали обширную литературу вопроса’, надо сознаться — довольно скучную. Пока дело шло об экскурсах в область истории, этнографии, географии, даже, кажется, метеорологии и почвоведения — все это только лишний раз доказывало, что научная истина — вещь весьма растяжимая и при некоторых диалектических способностях может толковаться в каком угодно смысле. И все же надо сказать, что, пока евразийство оперировало по части ‘научного обоснования’, оно проявляло наряду со смешным педантизмом и серьезное отношение к ‘вопросу’ и в ряде статей выказывало большое знание его отдельных сторон. Евразийское ‘самообразование’ было все же образованием и в этом смысле могло быть полезно для тех, кто читал евразийские сборники или участвовал в евразийских кружках.
Но вот в лице профессора Карсавина теория евразийства принимает ‘иной аспект’: с далеких научных познаний приближается эта теория к ‘актуальности’, из социологической теории становится политической (или политико-религиозной) идеологией. Естественно подумать, что, как это бывает обычно в подобных случаях, идеология становится несколько упрощенной формулой теории. Куда там! Предполагать это значило бы вовсе не знать особенностей ‘сложного мышления’ нового евразийского ересиарха. У самого порога активности, у самой, так сказать, колыбели евразийской деятельной жизни идеология евразийская приобретает благодаря ему такие сложные ‘узоры’, что просто диву даешься перед этой курьезнейшей игрой ума.
Однако ничего на этом свете не бывает случайного. Удачное ли, неудачное ли приобретение сделало евразийство в лице профессора Карсавина, приобретение это сделано в силу необходимости, даже своего рода ‘исторической необходимости’. Раз только евразийство сошло со своих отдаленных научных позиций и вознамерилось приблизиться к ‘актуальности’, ему действительно необходим первоклассный мастер по части умственного хитросплетения. Вы только вообразите, какая сложная задача предстоит идейному руководителю евразийского ‘движения’: получить и принять наследство от большевиков (мы знаем, как любят большевики отдавать свое и чужое наследство!). Ясно, что тут дело весьма тонкое и что, как ни убеждай большевиков (самыми ласковыми интонациями голоса), все-таки ни за что не скажут они в один прекрасный день: ‘Ну, ладно! Убедил… Получай Россию’. Евразийский ересиарх видит, разумеется, при всем восхищении своем собственными доводами, что не так все просто. Ему знаком, например, старый как мир ‘подход’ к наследодателю: доказать ему, что, в сущности, между ним и вами никакой нет разницы, Вы, в сущности, ‘не отдавая себе в этом отчета’, идете с некоторых пор нашим путем. Не возражайте нам, что мы христиане… Как сказать? Стоит посмотреть на вещи сложнее и тоньше, и, ‘в сущности’, вы гораздо ближе к христианству, чем ‘буржуазные’ государства. Это вам только напрасно кажется, что вы несовместимы с православием. Правда, вы материалисты. Прекрасно, но это нас нисколько не пугает, ибо, ‘в сущности’, дух и материя одинаково святы. А что касается Карла Маркса, то он, ‘в сущности’, совершенно правильно определил исторический процесс…
Но не довольно ли говорить за профессора Карсавина, упрощая и огрубляя его мысли (что делать, мыслить так тонко и сложно, как он, я не умею)? Ясно, чего он хочет. Ради каких-то, вероятно, похвальных с точки зрения евразийства целей стремится он к внедрению в большевизм. И надо отдать ему справедливость: внедряется профессор Карсавин в большевизм изо всех сил и успешно внедряет в него ‘вверенное ему’ евразийство. А что из этого внедрения выйдет далее, это… мы увидим.
И вот когда после талантливого ересиарха выступил с возражением ему ‘партийный’ человек в прежнем русском стиле, социалист-революционер, было чрезвычайно приятно видеть в нем ‘претендента’ на большевистское наследство, отнюдь не помышляющего заполучить это наследство путем лукавого мудрствования или мудрого лукавства, но понимающего, что добыть наследство можно только борьбой, только честным усилием, только подчеркиванием резкой черты, отделяющей большевиков от всякого человека, желающего добра России. Перед красноречивым хитроумием карсавинского евразийства незамысловатые рассуждения его социалистического оппонента имели ‘элементарное’, но очень важное — моральное преимущество. Искуснейший спиритуальный престидижитатор показал действительно один очень трудный фокус, о котором, однако, менее всего мечтал: он как бы создал на момент своего доклада ‘единый фронт’ русской противобольшевистской эмиграции.
1928
Теория евразийства. Впервые: Возрождение. 1928. No 1057. 24 апреля. (Ночные мысли XVIII).