Теория безобразия, Соловьев Николай Иванович, Год: 1864 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

**ТЕОРIЯ БЕЗОБРАЗIЯ (*).**

(*) Съ удовольствiемъ печатаемъ эту статью (изъ губернiи), хоть и не во всемъ согласны съ ея почтеннымъ авторомъ. Но не согласны мы, говоря относительно, только въ мелочахъ, напримръ въ нкоторыхъ сужденiяхъ его о нашихъ современныхъ литераторахъ и проч., но главная, основная идея его совершенно раздляется нами. Намъ особенно прiятно указать читателямъ на твердый, искреннiй и благородный тонъ этой статьи, такъ можетъ выражаться только твердое убжденiе и искреннее желанiе добра.

Статья эта до крайности наивна, — не можемъ этого не замтить. Принимать сколько нибудь за серьозное нкоторыя мннiя эксцентрическаго, хотя и уважаемаго нами, талантливаго г. Писарева, и совершенно уже странныя мннiя г. Зайцева, — положительно невозможно. Никто не виноватъ, что эти господа не знаютъ азбуки во многомъ изъ того о чемъ они берутся судить… Но не смотря на эту странную наивность, или лучше сказать, можетъ быть черезъ эту-то именно наивность, — статья г. Соловьева намъ особенно симпатична. Слышенъ голосъ свжiй, голосъ далекiй отъ литературныхъ сплетенъ и отъ всей этой литературной каши. Это голосъ самого общества, голосъ тхъ всхъ, которые ужь конечно имютъ право имть о насъ свое мннiе… Мы помщаемъ статью г. Соловьева почти безъ измненiй и просимъ его сотрудничества.

Ред.

Въ отношенiяхъ нашихъ къ искуству происходитъ какая-то перемна. Вмсто прежняго розоваго взгляда на поэзiю и художниковъ теперь смотрятъ на нихъ сухо и недоврчиво. На рельефность, типичность изображенiя, энергiю, энтузiазмъ слова мало обращаютъ вниманiя. Безпощадная критика, строгiй анализъ и осмысленiе фактовъ — вотъ что боле всего нужно для современнаго человка, стремленiе къ истин, ненависть къ злу такъ въ немъ сильна, что ему какъ-бы некогда кланяться красот.

Отнюдь не думая чтобы подобный радикализмъ литературы остался безъ пользы, мы все таки уврены, что онъ есть явленiе проходящее. Объясняется онъ очень просто. Толкаясь въ тснот туда и сюда, человкъ невольно теряетъ спокойствiе и настраивается на исключительно отрицательный тонъ. Чмъ больше препятствiй тмъ неизбжне отрицатели и тмъ естественне ихъ увлеченiе. Вслдствiе привычки или пожалуй необходимости отрицанiя они доходятъ наконецъ до того, что нападаютъ и на самыя естественныя явленiя жизни, считая ихъ какъ-бы помхой. Мы не осуждаемъ ихъ дятельность, мы не говоримъ, что въ сущности, въ главномъ мы съ нею согласны, а утверждаемъ, что половина этой дятельности пропадаетъ даромъ, направляется противъ того, что никакiе прогрессисты въ Европ не отвергаютъ. Уничтожать предразсудки, уменьшать легковрiе, бороться съ насилiемъ, лицемрiемъ и невжествомъ — дло разумное, но возставать противъ поэзiи и искусства, отрицать все изящное, грацiозное и свтлое въ жизни — это абсурдъ и непониманiе природы. Природа столько же разумна, сколько хороша. Красота и истина — два идола, которымъ люди будутъ вчно поклоняться. Отрицатели искусства думаютъ не такъ. Замтивши, что исключительная дятельность воображенiя и односторонняя жизнь сердца деморализируетъ человка, они утверждаютъ, что воображенiемъ и сердцемъ совсмъ не нужно жить, что фантазiя есть сонъ, а сердце глупость, поэтъ же нчто въ род гороховаго шута. Чтобъ обвиненiя наши не были голословны, мы приведемъ нсколько мстъ изъ критическихъ статей г. Писарева, котораго въ этомъ отношенiи можно назвать самымъ даровитымъ представителемъ подобныхъ ученiй. ‘Плохо приходится въ наше время поэтамъ — наступитъ со временемъ драматическая минута, когда послднiй поэтъ бросится на шею послднему эстетику и рыдая скажетъ: ‘другъ мы съ тобой одни… спрячемся и притворимся натуралистами’… Окончательный шагъ еще не сдланъ, искусство для нкоторыхъ читателей, а особенно для читательницъ все еще сохраняетъ кой какiе блдные лучи ложнаго ореола… Эстетикамъ и въ голову не приходитъ, что трагическое происшествiе почти всегда бываетъ также глупо какъ и комическое и что глупость можетъ составлять единственную пружину разнообразнйшихъ драматическихъ коллизiй. Жестокость семейнаго деспотизма, фанатизмъ старой ханжи и несчастная любовь двушки къ негодяю, кротость терпливой жертвы, порывы отчаянiя, ревность, и т. д… вся эта пестрая смсь чувствъ, качествъ и поступковъ, все это различное проявленiе — неисчерпаемая глупость… Въ среднiе вка глупости совершались чаще и были гораздо крупне чмъ въ наше время, это ужъ не подлежитъ никакому сомннiю, но средневковымъ людямъ и даже Шекспиру было извинительно принимать большiя человческiя глупости за великiя явленiя природы, а намъ людямъ девятнадцатаго столтiя пора называть вещи ихъ настоящими именами’.

Изо всего этого выходитъ, что человчество до сихъ поръ ошибалось, живя не только мыслiю, но и фантазiею и чувствомъ и что наша литература, или только часть ея, есть исходная точка для уничтоженiя цлой половины человческой дятельности — искусства. Что-то невроятно. Фантазiя и чувство все таки существуютъ, они феномены психической мозговой дятельности, какъ же не жить ими? Жить исключительно воображенiемъ конечно глупо, но жить только умомъ значитъ совсмъ не жить. Умъ только пролагаетъ дорогу къ нашей дятельности, фантазiя же даетъ содержанiе ей, умъ открываетъ, фантазiя изобртаетъ. Самый практическiй и дятельный въ мiр народъ иметъ въ то же время и самыхъ генiальныхъ поэтовъ. Какъ скоро человкъ даетъ исключительный перевсъ мыслительной, анализирующей сторон нашихъ способностей, производительная сторона его сейчасъ слабетъ. Еще Шекспиръ въ Гамлет показалъ, что для того чтобы дйствовать не нужно слишкомъ много думать, и для насъ теперь понятно почему великiе и благородные характеры не всегда были великими мыслителями. Гёте своимъ Фаустомъ ршилъ другую сторону этого вопроса, онъ объяснилъ, что одного знанiя не достаточно, что отъ знанiя, хоть бы слишкомъ большого но исключительнаго, человкъ какъ-бы хрометъ для жизни. Тургеневскiе лишнiе люди тоже черезъ чуръ умные и черезъ чуръ свдующiе люди. Послдняго изъ нихъ, Базарова, правда нельзя назвать лишнимъ, но нельзя его принять за положительно полезнаго человка. Онъ положителенъ только отрицательно, какъ прокладывающiй дорогу, онъ самъ не знаетъ куда пойдетъ. Базаровы тже лишнiе люди съ немного только бльшимъ просторомъ передъ собой. Если-бы просторъ этотъ увеличился въ значительной степени, — оказались бы ненужными и они. Разница все таки между настоящими лишними людьми и отрицателями огромная. Т лишнiе люди только тосковали, нося въ себ манфредовскую муку знанiя, эти уже не горюютъ, а злятся, негодуютъ. Злоба ихъ зашла слишкомъ далеко, потому что обратилась и на такiе предметы, которые бы ихъ могли поддержать, а не помшать имъ.

Нападать на поэзiю и искусство — дло въ высшей степени неблагодарное. Ни одного поэта, художника или музыканта не обратятъ въ учонаго, если у него нтъ способности къ наук, искуство всегда останется для него первымъ дломъ. Думаютъ, что искуство вмст съ паденiемъ мистическаго начала потеряетъ свою таинственную прелесть и потому должно пасть. Искуство напротивъ должно теперь расширить свою сферу. Когда средневковый мракъ разсялся люди опять возвратились къ натурализму грековъ. Что считалось порожденiемъ темной силы, снова было признано за естественныя явленiя жизни. Афродитъ прежнихъ, передъ которыми греки падали въ своихъ храмахъ, не явилось, за то явились другiе идолы, другiе идеалы, которые поэтическiй генiй открылъ въ человческой природ. Въ послднее время мы видимъ, что нкоторые поклонники науки опять какъ будто отворачиваются отъ природы, то есть отъ ея изящной стороны и вмсто средневковаго аскетизма жизни впадаютъ въ аскетизмъ мысли. Но природа, повторяемъ, столько же разумна сколько хороша. Самыя нравственныя чувства есть ничто иное какъ чувство эстетическое, примненное только къ дйствительной жизни. Если для человка есть вс выгоды солгать или обмануть и онъ все таки не лжотъ и не обманываетъ, то онъ руководствуется не какимъ нибудь умственнымъ выводомъ а тмъ, что лгать ему кажется гадко, противно. Тоже можно сказать и о бдняк, который находитъ случайно деньги и отдаетъ по принадлежности. Если онъ начнетъ думать и соображать, онъ ихъ ни за что не отдастъ. Въ ‘Современник’ былъ когда-то разсказанъ случай какъ во время пожара, угрожавшаго цлому городу, одинъ распорядитель партiи арестантовъ ршился отпустить для спасенiя города преступниковъ, взявши съ нихъ слово воротиться по окончанiи дла. Арестанты дали слово, исполнили съ страшнымъ самопожертвованiемъ свое дло и вс до одного возвратились. Чмъ тутъ руководились и арестанты и распорядитель какъ не нравственнымъ чувствомъ, какъ не безконечнымъ уваженiемъ передъ достоинствомъ, красотою человческой природы?

Бокль смшиваетъ нравственное чувство съ религiознымъ, но это не врно. Религiозное чувство вытекаетъ изъ отношенiй человка къ высшему существу. Нравственное же чувство есть боле земное чувство и оно въ самой тсной связи съ природой, есть ощущенiе красоты въ ней и стремленiе осуществить красоту эту въ жизни. Много конечно совершается ошибокъ и преступленiй изъ невденiя или бдности, но еще боле длается ихъ по неразвитости и искаженiю нравственнаго чувства. И самые свдующiе и обезпеченные люди безобразничаютъ если у нихъ нтъ въ душ чувства красоты и благородства, или идеала, какъ высшаго собственнаго представленiя этой красоты и благородства. Блаженъ тотъ, у кого есть идеалъ! Нравоученiя дйствительно мало принесли пользы, но, какъ прекрасно доказалъ Бокль, поэтическiе идеи и образы всегда были двигателями человчества. Шлоссеръ не даромъ связалъ исторiю литературы съ исторiею человчества.

И какъ бы человкъ ни хитрилъ, онъ не убьетъ въ себ стремленiя къ наслажденiю. Стремленiе это въ немъ совершенно равносильно стремленiю къ истин и желанiю пользы. Онъ хочетъ для себя не только довольства но и счастiя, чмъ легче, поверхностнй станетъ онъ смотрть на наслажденiе, тмъ оно будетъ ядовите. Убить страсть — это аскетизмъ, оставить ее на произволъ — безобразiе. Наука со страстью ничего не подлаетъ, не ея сфера. Она можетъ только ее удержать или обуздать, такъ что человкъ все таки не гарантируется отъ внезапныхъ и иногда безобразныхъ вспышекъ страсти. Только поэзiя можетъ регулировать страсть. Чмъ бы была напримръ любовь, если бы отъ нея отнять ея поэтическую сторону и искать въ ней одной страсти и никогда чувства? Изъ нея выходила бы только проституцiя. Когда же это половое влеченiе отражается на всемъ человк, идеализируется, то оно длается самымъ нравственнымъ влеченiемъ. И въ этомъ идеализированiи нтъ ни капли лжи. Это истина, это естественно. Можетъ ли поэтому человкъ быть чистымъ и не безнравственнымъ въ любви, если онъ станетъ смотрть на все изящное, поэтическое свысока. Онъ сейчасъ отступитъ отъ природы, нарушитъ законъ ея, онъ даже и не узнаетъ, что такое наслажденiе и вмсто рая пожалуй попадетъ въ адъ. Ограниченны такiе люди и достойны сожалнiя, а не уваженiя, тутъ развратъ, а намъ представляютъ ихъ какъ разумныхъ людей. Развратный не разуменъ. Существованiе оргiй, пьянства, азартныхъ игръ и тому подобныхъ забавъ, губящихъ и очень умныхъ людей только и условливается тмъ, что люди не умютъ серьозно и правильно смотрть на наслажденiе. Вс эти забавы суть только плохiе замнительные суррогаты эстетическихъ удовольствiй. Для необразованнаго они положительно незамнимы — ему какъ и всякому хочется быть не только сытымъ но и веселымъ, въ образованномъ же они показываютъ на недостатокъ эстетическаго развитiя. Возставать по этому противъ эстетическихъ удовольствiй это почти тоже, что защищать оргiи и игры, на послднiя у насъ дйствительно смотрятъ съ какимъ-то непростительнымъ снисхожденiемъ. Давно ли ‘Русское Слово’, теперь ратующее противъ эстетики, издавало Шахматный листокъ, гд слово генiй и талантъ примнялось къ какимъ нибудь фокусникамъ? Скажутъ что многiе поэты и художники были страшные сенсуалисты, но это опять крайность: они сдлались жертвами своего исключительнаго служенiя красот. Ихъ и винить въ томъ нельзя. Гейне не былъ бы Гейне, а Байронъ Байрономъ, если бы страсть, подорвавши ихъ организмы, не положила основанiя мрачному, разрушительному началу. На другихъ людей они дйствовали иначе и думаемъ что никого не развратили.

Отрицатели искуства обыкновенно не нападаютъ на него прямо, а говорятъ, что они не признаютъ только искуства для искуства. Но искуство для искуства тоже, что наука для науки, — два понятiя почти немыслимыя съ тхъ поръ какъ поэзiя разсталась съ романтизмомъ, а наука съ метафизикой. Наше искуство мене всего можно упрекнуть, что оно живетъ для себя, потому что въ высшей степени реально. Оно имло много ложныхъ взглядовъ на жизнь, узко и криво смотрло на нее, но никогда отъ жизни не отрывалось. Быть можетъ наука не сдлалась столько практической у насъ сколько искуство реальнымъ. У насъ почти нтъ повсти, которая бы не составлялась на боле или мене подробномъ изученiи жизни, въ иностранной же, особенно во французской литератур, еще сплошь да рядомъ пишутся романы безъ малйшаго признака наблюдательности, въ прежнемъ романтическомъ вкус. Дюма и Феваль у насъ невозможны. Т, которые нападаютъ на искуство для искуства не то хотятъ сказать, что думаютъ. Они желаютъ, чтобы искуство было не изображенiемъ а служанкой науки. По мннiю ихъ кажется не природа и жизнь, а наука должна вдохновлять поэтовъ. ‘Дарвинъ, Лайэль и подобные мыслители — вотъ философы, вотъ поэты, вотъ мыслители нашего времени’ выражается г. Писаревъ. Дятельность ума только и признается и ставится надъ всмъ. Оно быть можетъ и хорошо бы было, если бы вс люди были мыслителями, да природа-то не такъ распорядилась, у ней нтъ такой умственной централизацiи. Философы на что смлы и т не брались ршать которая способность выше, которая ниже, физiологи и подавно. Всми своими способностями человкъ обыкновенно не дйствуетъ заразъ, но можно также сказать и не бездйствуетъ ими безусловно. Разговоръ есть тоже своего рода трудъ особенно у тхъ, которые живутъ исключительно умственною жизнью. Отдыхъ извстной способности возможенъ тогда вполн, когда работаетъ другая. Кто работаетъ чувствомъ, тотъ отдыхаетъ умомъ и на оборотъ. Поэтому, какъ съ физiологической такъ и съ гигiенической точки зрнiя необходимо чтобы человкъ не жилъ исключительно мыслiю или исключительно воображенiемъ. Учоные, трудясь надъ наукой должны отдыхать на поэзiи, поэты на оборотъ. Да такъ и въ дйствительности: Самое завлекательное въ наук для великаго учонаго — это ея поэзiя. Самое поражающее и вдохновляющее поэта дло — это сокровенныя тайны природы, это наука о мiр. Въ наук, въ настоящей наук — бездна поэзiи. Все это слито химически. Все это умные люди давно понимаютъ везд. Но понимаютъ только у насъ, не потому ли что у насъ до сихъ поръ еще не было настоящей науки?

Но что лучше всего доказываетъ самостоятельность сферы искуства, такъ это сама природа, которой оно есть прямое и естественное явленiе. Риттеръ, связавши исторiю съ природой, Кетле, подчинившiй жизнь цифрамъ и Бокль, открывшiй въ ней историческiе законы все таки не отвергли своими изслдованiями историческаго прогреса и измняемости. Теорiя Дарвина о происхожденiи видовъ какъ нельзя боле это потверждаетъ. Организмъ, по его выраженiю, есть величина непостоянная, вчно измняющаяся, незнанiе наше законовъ этой измняемости такъ глубоко, что ограничивается только указанiемъ на нсколько частныхъ способовъ, посредствомъ которыхъ измняются организмы. Борьба за существованiе и половой подборъ не законы, а только способы, которыми идетъ природа. Законовъ измняемости значитъ нтъ, да и едва ли можетъ быть, законъ и измняемость есть слова до нкоторой степени противоположныя. Сущность закона есть повторяемость явленiй, сущность измняемости не повторяемость, новизна. Открыть законъ — это значитъ открыть неизмнное въ природ, признать же измняемость въ ней значитъ утверждать что феномены природы, вслдствiе многосложности и столкновенiй не всегда сохраняютъ равновсiе, не изъяты отъ случая. Случай — эта фантазiя природы, иметъ въ этомъ отношенiи роковое значенiе, въ силу его отъ самыхъ по видимому ничтожныхъ причинъ бываютъ великiя послдствiя, не только въ жизни но и въ природ. Все по видимому идетъ такъ и такъ по извстнымъ путямъ, а потомъ вдругъ и выдетъ какая нибудь диковина, въ род напримръ того необыкновеннаго случая въ Петербург, когда у одного субьекта сердце и селезенка оказались въ правой сторон, а печень въ лвой. Статистическiя цифры конечно довольно точно опредляютъ повторяемость явленiй жизни, да не совсмъ, и эта-то малая разница и несходство въ числ случаевъ за извстные годы и есть причина, почему жизнь не всегда остается одной и той же, а вчно движется впередъ. Возьмемъ еще примръ. Организмъ человческiй состоитъ изъ множества элементовъ и силъ въ нихъ проявляющихся. Если бы элементы эти были въ вчномъ равновсiи, люди были бы похожи другъ на друга, какъ два кристала или дв капли воды, но мы не видимъ даже и двухъ физiономiй одинаковыхъ, а тмъ боле двухъ характеровъ. Есть подобiе, но нтъ идентичности. Каждый индивидуумъ есть въ своемъ род новость въ природ. Природа, можно сказать, по извстнымъ законамъ идетъ къ неизвстнымъ результатамъ. Жизнь въ тсномъ случа боле всего представляетъ намъ этихъ неразршимыхъ иксовъ, непредвиднныхъ случаевъ и безконечной измняемости и разнообразiя формъ. Изслдовать эту измняемость и разнообразiе также невозможно, какъ описать и узнать причину почему листья на одномъ и томъ же дерев вс неодинаковы. Будь они одинаковы, впечатлнiе на наши нервы было бы другое. А между тмъ изъ тысячи такихъ впечатлнiй и рефлексовъ, боле или мене измняющихся и похожихъ другъ на друга, выростаетъ жизнь. Наука въ этомъ хаос ничего не можетъ объяснить кром физiологической сущности явленiй. Групировать же и уловить эти явленiя и опредлить ихъ жизненный смыслъ можетъ только искуство. Оно только даетъ намъ средство къ высшему уразумнiю жизни. Художникъ или поэтъ, умющiй схватывать типы или характеры, или врно очерчивать разные кружки и слои общества, со всми волнующими ихъ идеями и интересами, оказываетъ такую же заслугу людямъ какъ учоный, длающiй открытiе. Призванiе художника не популяризировать науку, а объяснять жизнь.

Для отрицателей искуства мы всмъ этимъ конечно ничего не объяснимъ: искуство не только понимается, но и чувствуется, а кто лишонъ какого нибудь органа отъ природы или жизнiю — на того и пенять нельзя. Мы знали одного очень умнаго господина, отличавшагося совершеннымъ отсутствiемъ музыкальнаго слуха, который опредлялъ музыку такъ: тили-ли, тили-ли, вотъ вамъ и музыка. Почти также смотрятъ нкоторые на поэзiю. Объ этихъ господахъ можно сказать, что они не видали жизни. Вс теорiи противъ искуства вышли у насъ или изъ кабинета или изъ бурсы. Подъ гнётомъ самыхъ безобразныхъ условiй росли благороднйшiе порывы, такъ же развились и первые неловкiе нападки на все изящное. Великое добро часто идетъ рука объ руку съ великимъ зломъ. Страданiе не только ожесточаетъ человка, но и убиваетъ въ немъ всякое чувство радости и красоты. Каждый человкъ впрочемъ похожъ въ извстномъ отношенiи на бурсака. Жизнь насъ столько же давитъ сколько и извращаетъ. Отсюда та суета и раздраженность, которую мы замчаемъ въ насъ самихъ. Образовалось мало по малу огромное число писателей, которые стали какъ-бы между наукой и искуствомъ. Отъ одного не отстали, къ другому не пристали. На основанiи извстнаго изрченiя, что вс роды хороши кром скучнаго, роды эти у насъ до того перемшались, что опредлить часто нельзя: мыслитель это или поэтъ, публицистъ или критикъ, обличитель или юмористъ, фельетонистъ или свистунъ. Такая дятельность конечно необходима какъ необходима мелкая монета, безъ которой крупную трудно-бы было пустить въ ходъ, но это смшенiе дятельности иметъ также и вредъ. Она выдвигаетъ во первыхъ посредственность впередъ, а во вторыхъ отнимаетъ много силъ у науки и искусства. Отсюда — безчисленное множество повстей съ приклеенными къ нимъ въ вид мысли ярлыками, драмъ съ проповдями вмсто монологовъ и стихотворенiй въ род ломоносовскаго сочиненiя о польз стекла. И все это длается большею частiю во имя глупости общества, которое будто-бы требуетъ, чтобъ осмивалась въ римахъ всякая, пошлая дребедень. Въ послднее время эта безразличная дятельность дошла до того, что Гейне назвали свистуномъ (Зайцевъ) — какъ будто генiальныя сатиры и грубое шиканье одно и тоже. Бездарность дошла до такой смлости, что стала говорить противъ таланта, вс ошибки поэтовъ приписываются не природ человка, а природ художника, но говорить противъ таланта тоже что обезоруживать себя. Если Бёрне и былъ боле твердъ въ убжденiяхъ на томъ будто бы основанiи, что онъ имлъ мене художественную натуру чмъ Гейне, все таки онъ не произвелъ и сотой доли того глубоко-нравственнаго впечатлнiя, какое оставилъ по себ Гейне. Перо талантливаго человка иногда хватаетъ дальше чмъ онъ ожидаетъ, этому живой примръ Донъ-Кихотъ Сервантеса. Г. Зайцевъ говоритъ, что онъ ни за какого художника не ручается, чтобъ онъ не укралъ, изъ кармана платка, да вдь и за публициста пожалуй нельзя ручаться, и за учонаго также. Бэконъ — лучшiй примръ. Вс люди съ великими достоинствами имли и великiе недостатки. Что намъ за дло что Бэконъ былъ подлецъ, Гёте — аристократишка, Шиллеръ — идеалистъ, Гейне — развратникъ, Гоголь и Руссо — ненавистники женщинъ и себялюбцы! Они своими недостатками вредили только себ, а на насъ дйствовали своими достоинствами. Легко говорить г. Зайцеву противъ Гёте, а между тмъ этотъ поэтъ-язычникъ и ввелъ искуство въ мiръ натурализма и влiянiе его до сихъ поръ еще отражается на всхъ литературахъ. Не забудемъ также, что его Баядерку индйскiй богъ унесъ на небо, а его Ифигенiя тоскуетъ по дятельности, которая доступна мущин.

Такой же точно аршинъ, какимъ мряются у насъ мiровые генiи, прикладывается и къ нашимъ талантливымъ писателямъ. Критика точно за задачу себ положила — порицанiе всего талантливаго. Тургенева напр. поставили ниже Аскоченскаго — этого паразита русской литературы и до сихъ поръ не могутъ говорить о немъ равнодушно. Какъ художникъ, спецiально изучавшiй нашъ образованный людъ, Тургеневъ не оставилъ кажется въ сторон и литераторовъ, Базаровъ не столько похожъ на медика сколько на публициста. Кто желаетъ учиться, тотъ конечно долженъ читать учебники и учоныя сочиненiя, кто же хочетъ знать какъ наука и образованiе входятъ въ нашу жизнь, тотъ пусть читаетъ Тургенева. Онъ конечно много способствовалъ нашему общественному самосознанiю. Его жестокiе упреки въ безсилiи и неумньи примнить къ длу благородные порывы и разностороннiя свднiя уже принесли свой плодъ: онъ не только окрестилъ нигилизмъ по имени, но и способствовалъ его происхожденiю. Его выставка лишнихъ людей такъ сильно подйствовала, что Базаровыхъ можно считать почти дтьми, когда-то изображаемыхъ имъ героевъ. Не лучше поступали наши критики и съ Гончаровымъ. Изъ за какой нибудь выпускной куклы — Штольца не хотли видть великаго бюста Обломова. Талантъ не производилъ еще боле сильнаго оптическаго обмана. Т, которые говорятъ, что Обломовъ не живое лицо, — не знаютъ жизни или знаютъ ее и изучали только въ сует Невскаго проспекта. Вся провинцiя полна еще такихъ даровитыхъ и симпатичныхъ лнтяевъ, едва начинающихъ пробуждаться. Нельзя боле кстати нарисовать эту эпопею русской лни какъ въ то время, когда мы ее только что стряхиваемъ съ себя. Если Гончаровъ оказался плохимъ моралистомъ, то это еще не бда. Читатели не дти, ихъ не совратишь какой нибудь одностороннею и не ясно высказанною мыслiю. Да и что за ребячество искать во всемъ мысли, теорiи да нравоученiя. Жизнь интереснй всякой теорiи, если она изображена врно. Та же исторiя, что съ Гончаровымъ повторилась у насъ и съ Писемскимъ за его послднiй романъ. Упрекъ въ неискренности убжденiй, хотя и преувеличенъ, въ сущности справедливъ. Какъ Гончаровъ возсталъ противъ апатiи, Тургеневъ противъ безсилiя такъ и Писемскiй противъ фальша. Дурно только, что онъ впалъ въ тотъ раздражительный и неспокойный тонъ, которымъ полна вся наша литература, и оттого вторая половина его романа иметъ чисто полемическiй характеръ. Писемскiй въ этомъ случа походилъ на тхъ натуралистовъ, которые при недостаточности фактовъ, при неполнот наблюденiй длаютъ уже общiе выводы и на выводахъ этихъ преимущественно останавливаются. Если бы критики отнеслись къ нему съ этой стороны, то нанесли бы ему боле чувствительный ударъ, чмъ теперь, когда они стали распространяться объ упадк его таланта, объ ошибкахъ прежнихъ его сочиненiй, которыми сначала восхищались и о томъ, что Писемскiй ‘не развитъ и не образованъ’. Островскаго то же не пощадили за то, что онъ осмлился подмтить, по выраженiю Добролюбова, свтлые лучи въ темномъ царств. Среда изображаемая Островскимъ въ ‘Гроз’, до такой степени грязна, говорятъ они, что въ ней не можетъ быть мста свтлому явленiю. Естественно ли это? Темнота и свтъ, добро и зло — не разлучны. Говорить, что есть такiе характеры, которые не обнаруживаютъ никогда свтлыхъ сторонъ или утверждать, что существуетъ такая среда, которая бы не заключала ни одной хорошей личности, значитъ не знать человческую природу. Какими бы оковами не была опутана жизнь, какими бы призраками не наполнена, она не можетъ сдлаться абсолютымъ зломъ, это было-бы противъ природы. Гоголь, и тотъ наконецъ поврилъ, что есть свтлая сторона жизни, трудно только поддающаяся изображенiю. Въ сочиненiяхъ Достоевскаго мы встрчаемъ еще боле вры въ человческую природу. И вс эти нападки на талантъ и даровитость обыкновенно длаются у насъ на основанiи непризнанiя авторитетовъ. Но непризнавать авторитетъ не значитъ только его опровергать. Это дло боле трудное — это почти тоже, что прокладывать новую дорогу. У насъ же непризнанiе авторитетовъ заключается въ свист, шиканьи и брани. Расколъ какой-то произошолъ въ нашей литератур, самые энергическiе мыслители отдлились отъ самыхъ даровитыхъ художниковъ. Послднiе, что всего хуже, струсили…

Теперь наконецъ произошолъ разладъ и въ той партiи, гд мене всего его можно было ожидать. Г. Писаревъ съ особенною рзкостiю напалъ на Щедрина, называя его то поклонникомъ чистаго искусства, то человкомъ, пишущимъ для своего удовольствiя. На него, говоритъ онъ, опирается симпатiя молодежи и потому нужно его уронить. Худо длаетъ г. Писаревъ. Щедрина мене всего можно назвать пишущимъ для своего удовольствiя, онъ былъ первый писатель, создавшiй дловую практическую литературу: вс сотни обличительныхъ статей, весь этотъ тщательный перечень злоупотребленiй, вс ‘Искры’, ‘Занозы’ и ‘Свистки’ — все это дти Щедринскихъ разсказовъ. Щедринъ какъ и всякiй беллетристъ много говорилъ пустяковъ, но кто же ихъ не говоритъ: сколько ошибокъ въ выраженiяхъ, числахъ и фактахъ употребляютъ наши публицисты, распространяясь о физiологiи, физик, химiи, такъ какъ будто этихъ наукъ никто и не знаетъ. ‘Если бы Щедринъ писалъ не разсказы, а научныя и критическiя статьи, то его безукоризненность скоро бы надола, ему пришлось бы за неимнiемъ своихъ оригинальныхъ идей популяризировать чужiя идеи, еще неизвстныя русской публик, переводить, извлекать, компилировать, давать не мудрствованiя а дйствительные факты’. Что за странная замашка уговаривать идти по проложенной дорожк. Переводить, компилировать, извлекать — экая диковинка! Около этого и безъ того вертится дятельность многихъ учоныхъ, которые проявляютъ свою учоность одними переводами. Самостоятельной дятельности а не пережовыванiя до тошноты Бокля, Льюиса и Дарвина, — вотъ чего намъ нужно. Г. Писаревъ до того заговорился въ одной изъ своихъ статей, что родительская палка у него вышла родительской лаской. ‘И то и другое изъ рукъ вонъ худо, но родительская палка все таки лучше родительской ласки… Палка дйствительно развиваетъ до нкоторой степени умъ, замчаетъ г. Писаревъ глубокомысленно (и почему бы вы думали?), потому что она развиваетъ чувство самосохраненiя, а самосохраненiе составляетъ первую основу человческаго прогресса’. Вотъ вдь до чего можно зарапортоваться, если держаться одной только грубой откровенности. Мы не заподозриваемъ въ прямот убжденiй, г. Писарева, но онъ легче чмъ кто впадаетъ въ парадоксъ, критическiй лиризмъ, граничащiй съ грубостiю. Все нжное, мягкое, сколько нибудь приличное, онъ до такой степени ненавидитъ, что даже и женскую грацiю опредляетъ не иначе какъ соединенiемъ слабости, глупости и жеманства.

Въ конц одной изъ своихъ статей г. Писаревъ говоритъ: ‘Если читатель уловилъ существенныя черты дарвиновскихъ идей… то это уже на первый разъ черезъ чуръ достаточно. Объ одномъ только тебя и просятъ матушка, наша русская мысль, шевельнись ты хоть сколько нибудь, почувствуй хоть твою собственную неудовлетворительность, узнай, что есть на свт, во первыхъ интересныя вещи, а во вторыхъ умные люди, (кто же это?) которые умютъ надъ ними задумываться. Вотъ узнай только — умница будешь! А впрочемъ я тутъ еще не все сказалъ. Будетъ продолженiе и пребольшое’. Точь въ точь съ малыми дтьми разговариваетъ, оканчивая урокъ.

Вообще въ послднее время грубость, рзкость и безцеремонность слова какъ-то особенно вошли въ моду. И такъ-ли вс эти качества нужны въ жизни какъ часто употребляются въ литератур? конечно нтъ. Нравы у насъ и безъ того грубы и полны насилiя и деспотизма. Между грубостью, насилiемъ и деспотизмомъ нтъ рзкой разницы, это только переходы. Никто такъ легко не можетъ впасть въ деспотизмъ какъ человкъ, привыкшiй къ грубости, Тургеневъ былъ правъ отчасти, говоря что вс наши прогрессисты деспоты. Съ грубостiю конечно не разлученъ и цинизмъ, которымъ тоже щеголяетъ наша литература. Можно привести цлую талантливую личность, которая, мы думаемъ, сдлалась жертвою презрнiя къ изящному. Мы говоримъ о Помяловскомъ. Талантъ его не росъ, а уменьшался посл его первыхъ произведенiй. Очерки бурсы носили уже чисто обличительный характеръ и отличались почти безпримрнымъ цинизмомъ. Отчехвостить, стилабонить, сдлать вселенскую смазь, бить по брюху зорю, мордобитiе, трехсаженныя салазки и тому подобныя выраженiя мало кому понятны. Это слова скорй копiиста чмъ художника. Подъ-конецъ безцеремонность въ немъ росла и въ послднихъ сочиненiяхъ встрчается наконецъ фраза съ новымъ словомъ: ‘сипондряцiя’. Безобразное это слово такъ понравилось автору, что онъ его нсколько разъ повторяетъ. ‘И она, вспомнивши прежнiе годы своей съ нимъ сипондряцiи влпила ему препорядочную безешу’. Мы нарочно обратили вниманiе на эти слова и фразы: ими выражалось паденiе очень замчательнаго таланта. Помяловскiй, что называется измнилъ поэзiи. Описанiе его жизни потверждаетъ это. Помяловскiй, говорятъ жилъ и кутилъ съ лицами при разсказ о которыхъ ужасъ беретъ и отворачивался съ презрнiемъ отъ элегантнаго общества, но общество это, котораго и мы признаться знать не знаемъ, не могло бы ему повредить такъ, какъ т личности, которыя доводили его до съзжей и два раза заставляли впадать въ блую горячку. Нельзя безъ глубокаго сочувствiя читать разсказъ о его жизни, но нельзя въ тоже время не видть, въ немъ презрнiя ко всему, что носило на себ хоть лоскъ красоты. Онъ, говорятъ, любилъ сперва театръ, имлъ природное влеченiе къ музык, не подави онъ всего этого въ себ и не живи онъ по чужой мрк, страстность его приняла бы другое направленiе. Одна трезвость ума и грубость привычекъ не въ силахъ были защитить его отъ страшной болзни. Отъ грязи, которая его загубила могла спасти его только красота: ‘въ т дни, когда я любилъ, я не пилъ’, говоритъ самъ Помяловскiй. Разказываютъ, что онъ жилъ въ вертеп, искалъ тамъ приключенiй, потому что не могъ освободиться отъ гнетущей его тоски. Плохое средство, простые люди и т знаютъ что горе можно размыкать не однимъ виномъ но и пснею. Тяжолое испытанiе, которое Помяловскiй вынесъ въ школ, тянуло его къ оргiямъ и цинизму, талантъ въ другую сторону. Если бы онъ послушался самаго себя, своего собственнаго призванiя онъ бы не погибъ.

И замчательно, что между всми этими отрицанiями искуства и презрнiемъ къ таланту, — съ деспотизмомъ мысли и съ цинизмомъ слова страшная послдовательность: одно какъ бы вытекало изъ другого. Люди, дйствовавшiе въ этомъ направленiи шли съ такой логической смлостью, что стали наконецъ писать повсти, не выходя изъ кабинета и не сознавая въ себ даже и признаковъ таланта. Мысль принялась розыгрывать роль чувства, догадка замнила собой наблюдательность. Главнйшимъ сочиненiемъ въ этомъ род, мы ршаемся назвать романъ ‘Что длать’. Сочиненiе это было явнымъ, наглымъ нарушенiемъ правды и искуства. Учоный публицистъ брался за беллетристику, это почти тоже какъ если бы г. Щедринъ, послушавшись совта Писарева, взялся за науку. Въ этомъ лирическо-философскомъ роман, гд вс лица говорятъ почти однимъ языкомъ, а боле всего говоритъ самъ авторъ, мы видимъ, какъ нельзя ясне, что одной мыслiю въ дл жизни пробавляться нельзя, что такая односторонняя дятельность приводитъ только къ тому, что называютъ простолюдины: умъ за разумъ заходитъ. Жизнь въ этомъ сочиненiи отдана какъ бы на произволъ мысли, на жертву теорiи, чувство, изъ котораго и сама мысль-то исходитъ, какъ будто не существуетъ для автора. Разберемъ для примра хоть его понятiя о ревности. Умъ автора въ своемъ кабинет не понялъ, что ревность отвергать нельзя и что она не можетъ быть чувствомъ фальшивымъ, такъ какъ она есть чувство естественное. Въ цляхъ, такъ сказать, самой природы, чтобъ люди ревновали. Ревность какъ и всякая страсть можетъ доводить до странныхъ ошибокъ, но когда ее совсмъ нтъ въ человк, тогда еще хуже — страсть останется безъ границы. Отвергать ревность это почти тоже что выставлять себя неспособнымъ любить, не только нравственно но и физически. Это уже нездорово. Это нравственность калкъ. Человкъ вполн здоровый и любящiй не можетъ не ревновать, не оберегать предмета своей страсти. Женщина, говорятъ теперь повствователи-философы, не должна задумываться ни передъ чмъ въ дл любви и смло, какъ мущина бросаться на подвигъ наслажденiя. Возможно-ли это? Не противно-ли это женской природ? Женщина всегда будетъ консервативне въ любви, этого природа отъ нея требуетъ. Жизнь конечно нельзя подвести подъ извстныя рамки, въ извстныхъ случаяхъ он всегда должны быть расторгаемы. Но повторенiе и разнообразiе въ въ любви все таки не сдлается идеаломъ. Это пшло. Любить въ жизни вполн можно только одинъ разъ, говоритъ физiологъ Сченовъ, вторичная страсть есть признакъ неудовлетворенности первой. Т, которые говорятъ о смлости въ любви и о широкой свобод нравовъ мн кажется бездтны, потому что кто хоть разъ въ жизни узнаетъ, что такое любовь къ своимъ дтямъ, тому едва-ли придетъ охота влюбиться еще разъ, разумется если только онъ занятъ дломъ. Дти длаютъ людей какъ бы цломудреннй, а иногда примиряютъ и самыхъ несчастныхъ супруговъ. Вообще, о положенiи дтей у насъ никто не думаетъ, во всхъ романахъ съ современными цлями какъ-то обходятъ этотъ вопросъ, вс герои повстей почти всегда у насъ бездтны. Дти въ воспитательный домъ — не это-ли нравственность? Нормально не понимать любви къ дтямъ можно только до извстной поры, у насъ же непониманiе это, неразвитость, продолжается всю жизнь. И въ какой гармонiи это страшное равнодушiе къ дтямъ и циническiя отношенiя къ женщинамъ — съ тмъ неуваженiемъ къ эстетической изящной сторон жизни, которая у насъ распространена! Ясно что одна наука не можетъ дать намъ всхъ принциповъ для жизни.

И съ какой быстротою возникаютъ и падаютъ вс эти убжденiя. Не успли еще забыть о смерти Добролюбова, какъ ужъ заговорили объ его отсталости, объ его неумньи отказаться отъ эстетическихъ тенденцiй. Этимъ только г. Писаревъ и объясняетъ почему Добролюбовъ восхищался грозою Островскаго. ‘Если бы Добролюбовъ былъ живъ… онъ посвятилъ бы лучшую часть своего таланта на популяризированiе естествознанiй и антропологiи’. Что-то подозрительна эта горячка мняющихся симпатiй, эта поспшность въ высказыванiи убжденiй. Самъ г. Писаревъ говоритъ уже не то, что говорилъ прежде. Если мы будемъ бранить то, что вчера хвалили и опровергать завтра то, что сегодня находили хорошимъ, то не далеко мы уйдемъ. Прогрессъ есть движенiе а не бготня. Это кажется, мене всего у насъ помнятъ, наши такъ называемые ‘передовые литературные дятели’…

Николай Соловьевъ.

‘Эпоха’, No 7, 1864

ТЕОРIЯ БЕЗОБРАЗIЯ (*).

Читайте также:

**ТЕОРIЯ БЕЗОБРАЗIЯ (*).**