Медленно ползло время, а он неустанно пряли въ гробовомъ молчаніи, безъ заунывной псни, безъ сказокъ, безъ смха.
Разъ,— это было весной — къ нимъ въ узкое окно нечаянно впорхнула птица. Большая, странная птица съ блыми крыльями и испуганнымъ взоромъ орлицы. Она взмыла подъ стрльчатые своды подземелья, ударилась о нихъ, у пала на каменныя плиты пола, забилась, затрепетала, какъ подстрленная и испустила слабый крикъ, полустонъ.
Блдныя тни повернули головы, но прялки продолжали жужжать, колеса вертться… Тонкія нити тянулись, тянулись…
Еще разъ встрепенулась странная птица. Но сломанныя крылья ея поникли. Безсильная летть птица поняла, что она ‘навсегда’ въ этой мрачной могил, въ царств блдныхъ и жалкихъ тней.
Собравъ силы, гордо окинула она царственнымъ взоромъ свою тюрьму и бросила, какъ стрлу, роковой вопросъ:
— Зачмъ?—
Вздрогнули тни. На мигъ замолкло жужжаніе прялокъ и въ жуткомъ молчаніи склепа еще разъ прозвучало:
И эти кружева повиснутъ надъ міромъ, какъ своды ажурные, прозрачные… Въ тни ихъ человкъ познаетъ великія чары, о которыхъ не дерзалъ мечтать въ безуміи. Въ восторг простирая руки, умиленный и очарованный, воскликнетъ онъ:— Благословенны прядущія!..—
— Мы прядемъ нашу пряжу и человкъ соткетъ себ одежды блыя и чистыя, какъ Святыня… Онъ защититъ себя ими отъ холода, скроетъ въ ихъ складкахъ свою уродливость, въ нихъ, какъ въ плащъ, запахнется стыдливо невинность отъ алчнаго, наглаго взора…
Мать спеленаетъ дитя свое, рожденное нагимъ… И скажутъ люди:— Благословенны прядущія!..
— Мы прядемъ свои нити и люди выткутъ изъ нихъ длинныя ленты бинтовъ и перевяжутъ окровавленные члены, истерзанную грудь, израненное чело борца за свободу и правду!..
И со щитомъ или на щит,— онъ воскликнетъ:— Благословенны прядущія!..
И тихимъ клекотомъ засмялась странная птица:
— О жалкія, ничтожныя тни!
Да распадутся стны тюрьмы Вашей!!
Взгляните на просторъ огромный и безпредльный, что въ блеск дня и весны стелется за ними…
Вы дарите міру кружево Ваше?
Но не застлать ему синевы яснаго, лазурнаго неба, не скрыть лучей горячаго солнца!
Не къ нему подниметъ свой взоръ человкъ, а къ облакамъ, перламутровымъ облакамъ, каждый мигъ въ причудливой игр, мняющимъ свои узоры, тни, краски.
Бдныя, грустныя тни…
Ваши чистыя одежды! Въ какой грязи ихъ станутъ мыть люди! Имъ ли, этимъ тканымъ покровамъ, согрть тхъ, у кого въ груди вмсто сердца бьется сгустокъ замороженной крови…
Не растопило его солнце своимъ огненнымъ потокомъ,— отогрть ли его Вашей холстин? Скрыть ли ей, торчащія горбомъ лопатки, гнущагося все ниже и ниже, подъ тяжестью добровольнаго ярма, калки.
Невинность укроется подъ Вашей завсой?..
Но тмъ ядовитй дьяволъ сладострастія станетъ нашептывать алчущему о той красот, что сокрыта! Въ свое:— ‘Дерзай’!— онъ вложитъ огонь жгучей страсти и имъ испепелитъ Ваши тряпки!..
Мать спеленаетъ дитя свое?
Да, туго стянетъ она тонкіе, слабые, какъ ростки, члены! Съ первымъ крикомъ жизни познаетъ человкъ т жалкія путы, что, какъ рабъ, потомъ будетъ влачить до могилы.
Жестокія тни!
Вы рвете корпію и готовите бинты страждущему отъ ранъ… Не врачевать, не перевязывать ихъ надо!
Ихъ надо открыть міру во всемъ ихъ ужас, съ ихъ гноемъ и зловоніемъ, отравить ихъ смрадомъ дыханіе разящаго, чтобы онъ выронилъ мечъ и, падая, захлебнулся въ потокахъ пролитой имъ крови…
Да порвутся проклятыя нити!..—
Дико вскрикнула птица и забилась въ предсмертной судорог на каменномъ полу.