ТНИ.
ТНИ.
I.
II.
III.
Тени, Ширяев Петр Алексеевич, Год: 1911
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Діаконъ тюремной церкви медленно поднимался въ верхній этажъ главнаго корпуса, гд помщалась библіотека.
Была пятница — день выдачи книгъ арестантамъ.
Въ первый разъ долженъ былъ о. діаконъ заняться этимъ дломъ, до него обязанности библіотекаря исполнялъ священникъ о. Василій.
Грузно ступая по желзнымъ ступенямъ лстницы, глухо звучавшимъ подъ его стопой, онъ съ нкоторымъ страхомъ думалъ о своихъ новыхъ обязанностяхъ.
— Чтобы не было переписки по книгамъ! Чуть-что — сейчасъ же доносить дежурному: мало ли о чемъ они могутъ переписываться!
Сердитыя слова начальника и теперь еще звучали въ ушахъ о. діакона и, прислушиваясь къ нимъ, онъ даже оступился и чуть было не упалъ.
Библіотечка помщалась на самомъ верхнемъ этаж и занимала дв камеры, соединенныя вмст.
Лишь только о. діаконъ, отперевъ дверь, вошелъ въ библіотеку, какъ по корридорамъ прокатился зычный окрикъ старшаго надзирателя:
— Книги мня-ять!— О. діаконъ вздрогнулъ, и ему опять вспомнились слова начальника.
Стоя посреди камеры, онъ недоврчиво и немного враждебно осматривалъ полки съ книгами. Книгъ было много, вс полки были уставлены ими и даже на полу, въ углу высился цлый ворохъ какихъ-то растрепанныхъ журналовъ.
— Это изъ инспекціи должно быть,— вспомнилъ о. діаконъ наставленія о. Василія, и, взявъ первую попавшуюся книгу, раскрылъ ее. Книга была французская, о. діаконъ повертлъ ее въ рукахъ, полюбовался штемпелемъ тюремной инспекціи и, положивъ обратно, тихо вздохнулъ, поводя вокругъ глазами.
— Нужно посматривать? Мало-ли они о чемъ могутъ переписываться!— Громко высморкавшись въ синій платокъ и, расчесавъ рыжую съ просдью бороду совсмъ новенькимъ блымъ гребешкомъ, онъ слъ за столъ, гд лежали каталоги и журналы для записей.
— Здравствуйте, о. діаконъ!— вошелъ молодой юркій арестантъ.
— Это должно быть Тришка… Ты Трифонъ?
— Трифонъ, о. діаконъ, я батюшк все время помогалъ, я ужъ два года при библіотек!
Слдомъ за Трифономъ корридорные рабочіе начали приносить книги. Трифонъ бралъ у нихъ книги, и складывалъ ихъ на столъ въ углу. Діаконъ молча сперва наблюдалъ за всмъ этимъ, потомъ вдругъ какъ-бы вспомнивъ что-то, протянулъ руку къ принесеннымъ книгамъ.
— Дай-ка сюда!— многозначительно приказалъ онъ Тришк.
Какъ разъ та книга, которую ему подалъ Трифонъ, была вся испещрена надписями, и о. діаконъ, увидя ихъ, похолодлъ было, но къ счастью вспомнилъ наставленія о. Василія и, перевернувъ листы, посмотрлъ на внутреннюю сторону обложки, тамъ рукою о. Василія были помчены номера исписанныхъ страницъ — вс надписи оказались давнишними.
— Значитъ до меня еще!— облегченно вздохнулъ о. діаконъ и, снова раскрывъ книгу, сталъ перечитывать надписи.
Одна была длинная предлинная и изобиловала непонятными словами, которыя даже и прочесть-то по-человчески нельзя, зато съ удовольствіемъ остановился о. діаконъ на двухъ другихъ надписяхъ.
— Недавно въ газетахъ писали, даже бомбы находили въ камерахъ,— ползли тревожныя мысли въ голову о. діакона, и онъ твердо ршилъ тщательно просматривать вс надписи и, ршивъ это, почувствовалъ себя не просто о. діакономъ, а кмъ-то побольше.
— Буду смотрть!
— Что это у тебя супъ-то ныньче жидкій?— сердито заворчалъ онъ на кухарку, садясь за столъ и отхлебнувъ ложку супу прямо изъ миски.
О. діаконъ былъ вдовецъ, кром него во всей квартир была только кухарка Анисья, вчно чмъ-то недовольная и ворчливая, и теперь, услышавъ сердитый голосъ діакона, она остановилась въ дверяхъ горницы:
— Что это вы, о. діаконъ,— насмшливо начала она,— не въ первой небось кушаете-то! Мясо по 18-ти копекъ платимъ — откуда же жиру-то взяться?
— Ну, ничего, ничего, я такъ,— струхнулъ о. діаконъ:— я не распробовалъ.
— И пробовать-то нечего!— уже изъ кухни сердито огрызалась Анисья.
Эта мысль была до того нова и неожиданна для о. діакона, что онъ, какъ несъ платокъ къ носу, такъ и застылъ.
— А что если и вправду?!— задумался онъ. О. діаконъ шагнулъ къ окну. Изъ окна была видна тюрьма, угловая башня съ крохотнымъ окошкомъ, часовой медленно прохаживался до панели.
— ‘Товарищи! Навозомъ удобряютъ поля, но не поля книгъ!’
— А самъ-то!— ехидно подписалъ кто-то ниже.
Очень понравилось это о. діакону, и онъ, довольно ухмыляясь, не разъ перечелъ надписи.
Добросовстно просматривалъ онъ книги и просмотрлъ много. А Тришка, поглядывая на него, ехидно улыбался и подсовывалъ ему книгу за книгой, нарочно выбирая такія, въ которыхъ было больше надписей.
И, наконецъ, попалась свжая надпись. О. діаконъ внимательно перечиталъ ее съ начала и до конца, всматривался въ запятыя и точки и все-таки не могъ окончательно уразумть въ чемъ дло. Справившись по журналу, у кого была эта книга, онъ выписалъ на клочекъ бумажки имя и фамилію арестанта и номеръ камеры, а когда кончилась выдача книгъ и ушелъ Тришка, переписалъ набло эту бумажку и, проходя черезъ контору, подалъ дежурному помощнику.
— Вотъ… книжечка исписана!
Помощникъ не понялъ сперва: удивленно посмотрлъ на о. діакона, но записочку все-таки взялъ и положилъ ее возл себя на столъ.
Придя къ себ на квартиру, о. діаконъ все еще думалъ о трудности новыхъ обязанностей и все боле и боле убждался, что завдывать библіотекой — большое и отвтственное дло и, кто знаетъ, не легче ли быть самимъ начальникомъ тюрьмы!
— Мало-ли о чемъ они могутъ переписываться!? А разв все усмотришь — однхъ камеръ сколько! Богъ ихъ знаетъ, что они тамъ пишутъ. Чуть не услдишь… Можетъ побгъ обсуждаютъ…
Книги выдавались два раза въ недлю — по пятницамъ и вторникамъ. Во вторникъ о. діаконъ съ утра отправился въ тюрьму. Въ контор онъ встртился съ начальникомъ и, хотя начальникъ ничего не сказалъ ему на этотъ разъ, но лицо у него было пресердитое.
О. діаконъ рдко бывалъ внутри тюремнаго корпуса — всего лишь два раза въ годъ, когда въ корридорахъ служился праздничный молебенъ — и теперь, идя по мрачнымъ корридорамъ, онъ испытывалъ какое-то странное чувство боязни и уваженія передъ этими нумерованными дверями съ дырочками вверху, и передъ чугунными лстницами, и передъ надзирателями, тихо побрякивающими связками ключей, да и воздухъ здсь былъ какой-то особенный — каленный.
Все это создавало немного жуткое настроеніе, но вмст съ этимъ гд-то далеко-далеко въ мозгу копошилась мысль о томъ, что и онъ, о. діаконъ, является здсь въ нкоторомъ род начальствующимъ лицомъ, и выползали снова мысли объ отвтственности библіотекарскихъ обязанностей, и о. діаконъ съ достоинствомъ, солидно отвчалъ на поклоны надзирателей.
Войдя въ библіотеку, онъ почувствовалъ себя совсмъ хорошо, хозяиномъ, и не спша услся за столъ.
Вскор заявился Трифонъ.
— А No 256-й въ карцеръ отправили въ пятницу…— доложилъ онъ тутъ же, лишь только вошелъ.
— Какой 256-й?
— А про котораго вы записочку-то подали…
Только тутъ сообразилъ о. діаконъ о чемъ идетъ рчь.
— Отправили?— переспросилъ онъ Тришку.
— На двое сутокъ, и безъ книгъ на мсяцъ — докладывалъ Тришка,— важный такой, политикъ…
— Кто?
— Да 256-й-то!
— Важный?! Какъ важный?
Сердце о. діакона екнуло.
— Шесть разъ въ тюрьм сидлъ, не молодой ужъ,— ехидно ухмылялся Тришка и, оглянувшись на дверь, тихо добавилъ:— за бомбу теперь сидитъ!
Кто-то страшный и круглый придвинулся къ о. діакону и заглянулъ ему прямо въ душу, и отъ этого вс его мысли повскакали со своихъ мстъ и забились въ смятеніи.
— А… гд онъ… сидитъ?— спросилъ онъ, наконецъ, надтреснутымъ голосомъ.
— Въ No 256, въ этомъ этаж.
О. діаконъ инстинктивно оглянулся на дверь, но старался быть спокойнымъ и дловито приказалъ Тришк:— закрой-ка дверь-то… Дуетъ!
— Бывали случаи, убивали вдь,— думалъ онъ смотря въ записной журналъ,— вотъ прежняго начальника, взяли да и цапнули! Вышелъ погулять, а его бомбой, и ничего не осталось… въ мшочекъ собрали.
— Теперь-то его выпустили?— снова обратился онъ къ Тришк, а мысль его, не дожидаясь отвта, снова помчалась впередъ, заглядывая въ будущее.
— Возьметъ да и напишетъ своимъ, на волю… Пойдешь эдакъ на базаръ и вдругъ…
Снова корридорные рабочіе приносили книги, и снова о. діаконъ просматривалъ ихъ, но на этотъ разъ уже не съ такой охотой, какъ раньше. Онъ бралъ изъ сложенныхъ стопами книгъ одну или дв, бгло перелистывалъ ихъ и передавалъ Трифону. Но какъ на грхъ, въ одной изъ нихъ, онъ наткнулся на свжую надпись и досадливо поморщился.
— Лучше бы и не смотрть — подумалъ онъ, но все же началъ смотрть. Надпись была краткая.
— ‘Прощайте, дорогіе товарищи и друзья. Приговоренъ! Михаилъ Сердобинъ’.
— И зачмъ писать!? Приговорили, ну, и нечего писать. Вс знаютъ, что приговоренъ!
О. діаконъ все-таки выписалъ номеръ камеры и фамилію на бумажку и положилъ эту записку на виду, чтобы не забыть и сегодня же передать дежурному.
— А можетъ тоже важный?..— уколола его непріятная мысль,— кто въ No 132?— обратился онъ къ Тришк.— Политикъ, что-ль?
— Смертникъ, о. діаконъ!
— А кто онъ?
— Не знаю — угрюмо огрызнулся Тришка.
— Сердобинъ… Cepдобинъ… Гд я слышалъ эту фамилію? Сердобинъ?!— хмурилъ брови о. діаконъ.
— Да вдь моя Анисья — Сердобина!— радостно вспомнилъ онъ, наконецъ,— ну… это совсмъ изъ другого псалма!
— Опять исписана книга,— вслухъ заворчалъ онъ,— ну, чего онъ пишетъ: приговоренъ — значитъ такъ нужно, а писать-то зачмъ? Вотъ и придется ему посидть въ холодномъ…
— Да какъ же не писать-то, небось, тошно одному-то ждать!— вдругъ вступился Тришка, оборачиваясь къ о. діакону,— вотъ приговорили бы васъ эдакимъ способомъ, да и посадили…
— Ну, что пустое-то мелешь!— оборвалъ его о. діаконъ,— убирай книги!
— Я убираю!— огрызнулся Тришка.
Когда о. діаконъ спускался по лстниц, онъ остановился въ раздумьи на площадк второго этажа. Записочка, которую онъ долженъ былъ подать дежурному, была зажата у него въ правой рук.
— А гд тутъ камера 132-ая?— ршился онъ вдругъ спросить, обращаясь къ молоденькому безусому надзирателю.
— Въ третьемъ, о. діаконъ! Ефимовъ — крикнулъ надзиратель наверхъ — о. діакону No 132-й!
— И зачмъ онъ такъ кричитъ про меня, все слышно!— нахмурился о. діаконъ, поднимаясь обратно по лстниц.
Въ это время его обогналъ какой-то политическій, съ большой черной бородой и въ очкахъ. Онъ посмотрлъ на о. діакона и тутъ же у о. діакона мелькнула боязливая мысль: а можетъ быть это 256-й, и онъ посторонился, прижимаясь къ периламъ, и нарочно замедлилъ шагъ, а когда увидлъ, что слдомъ за политическимъ идетъ надзиратель, онъ умилился.
— Какъ все предусмотрно! Арестантъ,— и тутъ же охрана… Удивительно!
— Я вотъ къ 132-му, насчетъ книжки — дловито заговорилъ онъ встртившему его надзирателю третьяго этажа.
Сурово и непріязненно посмотрлъ на него хмурый старикъ-надзиратель, и о. діаконъ смутился, и голосомъ, какимъ обыкновенно читалъ ектенію, началъ подробно и длинно объяснять цль своего прихода.
Надзиратель повелъ его по корридору. О. діаконъ шелъ за нимъ мимо молчаливыхъ дверей и инстинктивно сторонился ихъ, держась рукой за перила.
— Это что же вс… тово?… робко спросилъ онъ надзирателя, длая рукою жестъ вокругъ шеи. Надзиратель что-то буркнулъ въ отвтъ, что?— о. діаконъ не разобралъ, но вопроса не повторилъ.
— Пожалуйте!— открылъ надзиратель фортку двери съ нумеромъ 132.
— Вы Сердобинъ?— нагибаясь къ фортк и придерживая одной рукой бороду, заглянулъ въ камеру о. діаконъ, но тутъ же отшатнулся, словно увидлъ тамъ что-то такое страшное, чему нтъ названія.
Срый кто-то стоялъ въ углу. Скрюченные пальцы цплялись за стну, а два огромныхъ глаза впились въ о. діакона, и казалось ему, что глянулъ на него бенгальскій тигръ, приготовившійся прыгнуть и вцпиться ему въ горло скрюченными когтями.
Надзиратель, тутъ же нагнувшійся къ фортк, медленно выпрямился, и его сдые усы задергались.
— Испугался парнишка… Думалъ — за нимъ…
О. діаконъ все-таки не ршался сразу нагнуться и, держась поодаль, сталъ выговаривать Сердобину за испачканную книгу.
Глухой голосъ отвчалъ ему изъ камеры, чтобы разслышать, о. діаконъ снова нагнулся и теперь ясно видлъ передъ собой молоденькаго арестанта, съ блднымъ лицомъ, съ длинными русыми кудрями и большими глазами.
— Совсмъ и не страшный!— смотрлъ о. діаконъ въ лицо Сердобйну,— и на тигра ничего не похоже… а глаза, какъ у моего Митеньки покойника…
Это сходство синихъ глазъ арестанта съ глазами умершаго сына размягчило, въ сущности не злое сердце о. діакона, и когда онъ выпрямился, собираясь уходить, онъ говорилъ уже ласковымъ, почти отеческимъ тономъ:
— Зачмъ же усугублять свою участь? Это нехорошо, молодой человкъ, нехорошо!
Записочку онъ такъ и не отдалъ дежурному.
Когда о. діаконъ выходилъ изъ тюрьмы, его встртили у воротъ дв женщины въ черномъ, съ заплаканными глазами. Одна изъ нихъ, лишь только онъ поровнялся съ ними, быстро шагнула къ нему, и, видимо, не разобравъ его сана, попросила благословенія и голосомъ, прерывающимся отъ рыданій, стала молить его похлопотать у начальника о свиданіи съ сыномъ, приговореннымъ къ казни.
— Я — діаконъ,— пояснилъ онъ ей и помолчалъ.
— А какъ фамилія?— спросилъ онъ потомъ.
— Сердобинъ, отецъ діаконъ!
О. діаконъ вздрогнулъ и, что-то пробормотавъ, быстро зашагалъ къ себ домой. Старался не думать и думалъ все время о Сердобин, и неотступно смотрли на него большіе синіе глаза.
Долго не могъ уснуть онъ въ эту ночь. Ворочался съ боку на бокъ, соплъ, кряхтлъ, звалъ… Чудныя мысли шевелились въ его мозгу. Думалъ о книгахъ, Сердобин, о двухъ женщинахъ въ черномъ — и сонъ бжалъ отъ него.
Лишь когда пробило полночь, онъ сталъ было засыпать, но страшный грохотъ подъ окнами разбудилъ его. Сперва о. діакону показалось, что рушится потолокъ, и онъ, испуганно осматриваясь вокругъ, внимательно прислушался.
Гд-то совсмъ близко стучали колеса по мостовой, подъзжали или узжали какіе-то экипажи.
— Кто бы это могъ быть?— и о. діаконъ всталъ съ постели, босой, въ одномъ бль онъ подошелъ къ окну и увидлъ четыре кареты, остановившіяся у воротъ тюрьмы.
— Должно быть, привезли новыхъ арестантовъ!— подумалъ онъ, успокаиваясь, и звнувъ, снова легъ въ постель, но лишь только закрылъ глаза, передъ нимъ поспшно прошли куда-то дв женщины въ черномъ и за ними блдный Сердобинъ съ большими синими глазами.
— За осужденными!?— юркнула страшно жуткая мысль ему въ голову, и быстро выпрыгнулъ онъ изъ постели и, подбжавъ къ окну, пріотворилъ его и выглянулъ на улицу.
Тусклый свтъ фонаря падалъ на черныя кареты, освщая неподвижныя фигуры возницъ. Пофыркивали тихо лошади, часовой, ходившій вокругъ тюрьмы, подошелъ близко къ тюремнымъ воротамъ и остановился, опершись на ружье.
Было тихо-тихо.
О. діаконъ глянулъ направо, налво, снова всматривался въ черные экипажи, бросилъ случайный взглядъ кверху.
Тамъ, въ освщенномъ окошк угловой башни вырисовался темный силуэтъ, кто-то, припавъ къ ршетк, всматривался внизъ.
Въ это время чуть слышный крикъ донесся до слуха о. діакона. Гд-то жалобно звякнуло разбитое стекло. Еще крикъ, и еще.
И забился далекій вихрь криковъ и звонокъ разбиваемыхъ стеколъ надъ молчаливой тюрьмой и, заглушая его, близко скрипнули тяжелыя ворота тюрьмы, хлопнули одна за другой дверцы кареты, и, испуганныя бшенными ударами бичей, лошади рванулись и карьеромъ умчали кареты.
Пронесся черный вихрь. Снова было тихо. Лишь далекій стукъ колесъ, долетая, нарушалъ эту тишь.
Дрожалъ, какъ въ лихорадк, о. діаконъ и, когда закрывая окно, бросилъ опять взглядъ кверху, туда, гд было башенное окошко, онъ видлъ, какъ прыгала и металась тамъ тнь по потолку камеры.
— Можетъ и Сердобина…— стуча зубами, боялся додумать онъ до конца свою мысль.
На другой день о. діаконъ сидлъ въ библіотек и переписывалъ каталогъ.
Передъ тмъ, какъ онъ собрался идти обдать, старикъ-надзиратель принесъ книги. О. діаконъ удивленно посмотрлъ на него — въ этотъ день выдачи книгъ не было.
— Отъ смертниковъ, о. діаконъ. Восьмерыхъ взяли ноньче ночью — пояснилъ надзиратель, кладя передъ нимъ книги.
Всего книгъ было 10. Дв изъ нихъ отъ Сердобина.
И когда о. діаконъ увидлъ записочку съ номеромъ его камеры — онъ задумался. Чуднымъ и непонятнымъ казалось ему, что теперь Сердобина нтъ и никогда больше не будетъ.
— Вчера со мной разговаривалъ, а ноньче… Такой молоденькій… И никогда больше… Нтъ… Совсмъ…
Тихо шурша страницами, перелистывалъ онъ книгу за книгой и съ страннымъ любопытствомъ вглядывался въ эти десять книгъ, и искалъ чего-то на ихъ страницахъ.
— 10… 11… 12… 13…— смотрлъ онъ на цифры, сбгающія кривымъ столбикомъ внизъ по страниц.— Октябрь.— Противъ каждой цифры одно слово: живъ… живъ.
На 27 — цифры обрывались.
— А сегодня 28-е — подумалъ о. діаконъ и, вздрогнувъ, отложилъ книгу въ сторону.
Нсколько минутъ сидлъ въ раздумьи, потомъ взялъ другую.
Короткая надпись красными чернилами остановила его вниманіе. Кто-то прощался съ товарищами и уврялъ, что совсмъ не боится смерти, а буквы были кривыя, неровныя и, казалось, дрожали еще и теперь.
— Почему красными чернилами?— задался вопросомъ о. діаконъ — осужденнымъ чернилъ не полагается, да еще красныхъ.
Всматривался, читалъ, перечитывалъ.
— А можетъ кровь? Почему съ желтизной?
О. діаконъ нагнулся. Нюхнулъ.
Пахло книгой.
Снова сталъ всматриваться и, снова нагнувшись, нюхнулъ, а потомъ, помусливъ указательный палецъ, потеръ имъ буквы и посмотрлъ на руку.
Палецъ былъ чистъ.
— Не пристаетъ!— раздумчиво проговорилъ онъ.
Но все же почему-то хотлось думать ему, что эта надпись сдлана кровью.
— Быть можетъ, нечаянно распоролъ руку, да и написалъ!..
Незамтно шло время, пока о. діаконъ просматривалъ эти книги. Ему хотлось еще и еще разъ просматривать и перечитывать короткія замтки, сдланныя осужденными и казненными, хотлось всматриваться въ каждое слово, въ каждую букву, въ каждую точку… и о. діаконъ ршилъ забрать эти книги съ собой на квартиру.
— Засидлся, не усплъ просмотрть,— пояснялъ онъ дежурному помощнику, показывая на книги.
Сердито стучала посудой въ кухн Анисья, недовольная о. діакономъ, запоздавшимъ къ обду. О. діаконъ, раздвшись, прошелъ въ кухню и, пытаясь задобрить Анисью, сталъ ей разсказывать о томъ, что случилось этою ночью.
— Кареты, четыре кареты, и каждая-то запряжена парой лошадей. Я все видлъ, у окошка стоялъ. Какъ поскакали, словно пожарные…
— Вы только услыхали, а я каживную ночь, почитай, слышу,— ворчливо отвчала Анисья — ужъ сколько ихъ перевозили, конца краю нтъ!
— Ну!? а я такъ и не слышу!— искренне удивился о. діаконъ.
— Гд-жъ вамъ слыхать! Спите небось въ эту пору, ихъ все въ полночь давятъ-то!
— А у одного глаза точь-въ-точь, какъ у моего Митеньки!— вздохнулъ о. діаконъ, и все время, пока обдалъ, онъ не переставалъ разсказывать объ ужасахъ прошедшей ночи.
Пообдавши, онъ долго расхаживалъ по горниц, напвая вполголоса ‘Силы Господни’, а передъ вечеромъ пошелъ гулять.
Гулялъ онъ по той же улиц, гд была тюрьма. Ему были видны верхніе этажи одиночнаго корпуса, почти во всхъ окнахъ были выбиты стекла, и была молчалива тюрьма, и ни одного силуэта, ни одной головы не виднлось за желзными переплетами.
Передъ тмъ, какъ направиться домой, онъ свернулъ въ переулокъ, куда выходили желзныя ворота главнаго корпуса, проходя мимо, онъ съ любопытствомъ всматривался въ стны, въ фонарь у воротъ, въ лицо надзирателя, словно что-то особенное хотлъ увидть во всемъ этомъ.
Все было по старому, какъ вчера, какъ будетъ завтра.
Когда онъ вернулся домой, было уже темно, и Анисья поджидала его съ давно уже кипвшимъ самоваромъ.
Каждый день гулялъ о. діаконъ и каждый день пилъ вечеромъ чай,— но сегодня во всемъ этомъ было что-то новое, особенное, какъ-будто онъ попалъ въ совершенно новую обстановку,
— Анисья!— позвалъ онъ посл четвертаго стакана чаю, откидываясь на спинку стула и прислушиваясь къ звону посуды.
— Чего вамъ?— обычно ворчливо отозвалась Анисья.
— Ты посуду моешь?— о. діаконъ минуточку подождалъ — ну, мой, мой,— вздохнулъ онъ,— я ничего, я такъ!
Но поболтать ему очень хотлось, и, выпивъ еще два стакана чая, онъ пошелъ въ кухню.
— Такъ ты говоришь, почти каждую ночь ихъ…— началъ онъ, останавливаясь въ дверяхъ кухни.
Анисья недоврчиво посмотрла на него, и впервые въ ея душу запало сомннье въ благопристойности о. діакона, и она еще сердите загремла посудой, ничего не отвтивъ.
О. діаконъ въ нершимости постоялъ минуту-дв и снова вернулся въ горницу, и вплоть до ужина безцльно ходилъ изъ угла въ уголъ, изъ спальни въ горницу и обратно, взялъ принесенныя книги, перенесъ ихъ въ спальню, аккуратно сложилъ на столикъ и, когда, наконецъ, поужиналъ, сейчасъ же ушелъ въ спальню и сталъ ихъ разсматривать.
Среди надписей, которыя ему попадались, были и такія, для прочтенія которыхъ, сразу, у него не хватало духа. И онъ соплъ и смущенно оглядывался на дверь, боясь, какъ бы не вошла Анисья,— но не эти надписи ему были нужны!
Неодолимая жуткая сила влекла его къ надписямъ, сдланнымъ рукою казненныхъ, рукою тхъ, кого уже нтъ, кого взяли вотъ этой ночью.
Тихо посапывая, онъ шуршалъ страницами, внимательно всматриваясь въ надписи, и чуть вздрогнулъ, когда нашелъ одну изъ тхъ, которыя искалъ.
Кузнецовъ прощался съ товарищами и говорилъ, что скоро его повсятъ. Слово ‘повсить’ было написано черезъ ‘е’. О. діаконъ осторожно переправилъ ‘е’ въ ».
— Небось, когда писалъ, и не думалъ, что этой ночью его тово…— думалъ онъ, читая и перечитывая надпись. Потомъ сталъ всматриваться въ каждую букву, и въ одной изъ нихъ нашелъ разительное сходство съ вислицей… и даже увидлъ человчка, болтавшагося на ней.
Сперва онъ усмхнулся этому сходству, а потомъ вдругъ ему стало жутко, словно кто незамтно, на ципочкахъ, вошелъ въ его спальню и, незримый, сталъ у него за спиной.
Онъ оглянулся. Никого… Но стало еще страшнй.
— Говорятъ, удавленники ходятъ по ночамъ,— забралась въ его душу пугающая мысль, и вспомнилось, какъ разсказывала ему въ дтств нянька про одного мужика:— удавился, и посл того по ночамъ приходилъ къ тестю и все стоналъ подъ окномъ: у-у-у-у…. у-у…
— Да воскреснетъ Богъ,— вполголоса заплъ о. діаконъ, а мурашки скатывались съ затылка на спину, и кто-то шевелилъ на его голов рдкіе волосы.
— Это душа 40 дней ходитъ вокругъ дома,— успокаивалъ онъ себя, а кто-то нашептывалъ ему на ухо, что у удавленниковъ и души-то нтъ, поэтому-то они и бродятъ по ночамъ и пристаютъ ко всмъ и просятъ, чтобы отдали имъ душу ихъ.
Кривыя черныя буквы смотрли прямо на него изъ раскрытой книги и, казалось, вотъ-вотъ задвигаются, забгаютъ и бросятся вразсыпную по комнат.
— Съ нами силы Господни! Спать нужно!— захлопнулъ онъ книгу и положилъ ее внизъ, подъ другія.
Но разв уснешь?!
Лишь только онъ закрывалъ глаза, какъ книги, лежавшія на стол, начинали шушукаться, и прямо въ глаза ему лзла буква-перекладинка — и одно время ему совершенно явственно показалось, какъ вс десять книгъ потихоньку спрыгнули со стола и заковыляли прямо къ нему, и опять впереди всхъ буква, похожая на перекладину.
О. діаконъ зажегъ свчу.
— Положу-ка я ихъ лучше въ комодъ, да запру,— ршилъ онъ и всталъ съ постели. Спрятавъ книги, онъ снова улегся.
— А что если весь комодъ начнетъ вытанцовывать?!— При этой мысли о. діаконъ даже привскочилъ, опираясь на локти,— какъ начнетъ, да поперекъ двери и станетъ, и не уйдешь тогда!…
— Не можетъ быть!— пытался отогнать онъ эту вздорную мысль, а память подсовывала ему давнишнія святки, когда онъ, будучи еще семинаристомъ, вмст съ другими товарищами заставлялъ плясать и вертться столикъ, и тщетно пытался уснуть о. діаконъ. Укутывался съ головой, обливаясь потомъ, пряталъ подъ подушку голову, открывалъ голову, зажигая снова свчу.
— Нужно выпить водки,— ршилъ онъ,— тогда уснешь сразу, а завтра вс книги фьюить!— отнесу обратно…
Прошелъ въ горницу и, доставъ графинъ съ водкой, залпомъ выпилъ чайный стаканъ. Когда онъ пилъ, ему вспомнилась поправленная ошибка въ надписи.
— Можетъ, поэтому-то и представляется все это?— оснила его внезапная догадка,— дьяволъ хитеръ, взялъ да и нарочно ошибся, а я-то и попался въ сти!
Лежа въ постели, онъ думалъ о поправк, но никакъ не могъ ршиться встать и снова переправить » въ ‘е’.
Поднявъ съ подушки голову и, не совсмъ твердо, опираясь на локти, онъ въ раздумьи смотрлъ на комодъ и вдругъ съ ужасомъ замтилъ, что комодъ тихо-тихо покачивается, съ очевиднымъ намреніемъ шагнуть къ двери и загородить ее.
Въ одно мгновенье ока діаконъ былъ около комода и, отперевъ ящикъ, одну за другою выбрасывалъ книги.
Выбросивъ ихъ, онъ нсколько минутъ стоялъ въ нершительности, не зная, что съ ними длать, потомъ подобралъ ихъ и снова сложилъ на столъ. Прежде, чмъ пойти въ постель, выпилъ еще водки и, наконецъ, ршился переправить » въ ‘е’.
Пошатываясь, онъ подошелъ къ столу, взялъ перо, и, найдя надпись, тщетно пытался попасть перомъ въ надлежащее мсто, тамъ, гд чернла поправка.
Перо зацпилось, проткнувши бумагу, брызнуло, и чортики разбжались по страниц, но это не испугало, а разсмшило о. діакона: бросивъ ручку, онъ нкоторое время тупо смотрлъ на надпись и прыгающихъ чортиковъ и неслышно ухмылялся въ бороду.
Вс буквы шевелились теперь, прыгали и перемигивались съ нимъ. Опираясь одной рукой на столъ, чтобы не потерять равновсіе, о. діаконъ придавливалъ буквы надписи, толстымъ указательнымъ пальцемъ и пытался ихъ не пускать, а буквы росли, вылзали изъ-подъ грязнаго ногтя, расползались по страниц, разбгались, и со всхъ сторонъ лзли на него и дразнили его изъ темныхъ угловъ прикушенными, распухшими языками.
Прошло нсколько дней.
Давно уже были отнесены книги въ библіотеку, попрежнему рано ложился спать о. діаконъ, но все чаще и чаще ему не спалось теперь, и не разъ онъ прибгалъ къ спасительной водк.
Иногда имъ овладвало какое-то тревожное настроеніе — онъ, какъ будто бы чего-то ждалъ, что должно неминуемо случиться, и въ эти дни онъ ложился позже обыкновеннаго, и прежде, чмъ пойти въ постель, онъ шелъ къ окну, открывалъ его и, высунувъ лохматую голову, долго прислушивался и осматривался по сторонамъ.
Было всегда мертвенно тихо вокругъ тюрьмы, лишь мрные шаги часового звонко отдавались въ глухомъ переулк.
Просыпаясь на другой день, о. діаконъ первымъ дломъ шелъ въ кухню и спрашивалъ Анисью, не слыхала ли она чего-нибудь этою ночью?
Анисья удивленно посматривала на его взлохмаченную голову, помятое лицо.
— Чего же слыхать-то?! Ночь, какъ ночь!
И отецъ діаконъ снова шелъ въ горницу, подходилъ къ окну, и подолгу смотрлъ на тюрьму, огромныя ворота, всматривался въ камни мостовой.
Грязно-срыя стны. Холодныя камни. Все такъ же! Все то же! Часовой постукивалъ прикладомъ о панель.
И снова начинался тоскливый день, напоенный какими-то страхами, и приходилъ снова долгій вечеръ.
Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ, о. діаконъ не могъ высидть дома и дошелъ къ тюремному фельдшеру скоротать время, разогнать свои тревожныя думы.
— Сколько лтъ, сколько зимъ!— искренне обрадовался холостякъ-фельдшеръ,— а у меня какъ разъ настоялся графинчикъ, вотъ мы его и раздавимъ! А?
Не хотлось пить о. діакону, но онъ промолчалъ и молчаливо слдилъ за фельдшеромъ, устанавливавшимъ на стол, покрытомъ грязной клеенкой, закуску и водку, и думалъ, что будетъ выпита водка, и опять придется ему идти къ себ, и снова придется быть одному въ своей спальн, и кто-то будетъ снова пугать его, будя въ полночь.
Выпили по рюмк.
Слушалъ, но не слышалъ о. діаконъ, что разсказывалъ фельдшеръ, смотрлъ на его длинное лицо съ рыжими усами, на его засаленный клтчатый пиджакъ и, замтивъ пуговицу, чуть державшуюся на одной ниточк, сталъ съ любопытствомъ слдить за ней.
Рзкій стукъ раздался въ дверь, и въ комнату вошелъ тюремный надзиратель, запыхавшійся отъ быстрой ходьбы.
— Въ тюрьму пожалуйте! — торопливо заговорилъ онъ фельдшеру,— требуетъ дежурный, скоре!
Свирпо глянулъ на него фельдшеръ.
— Что такое?
— Не могу знать! Я на наружномъ посту!
— Прро-клятая служба!— и фельдшеръ на-скоро проглотилъ рюмку водки,— и ночью не даютъ покоя, чортъ бы ихъ взялъ! Вы подождите — я скоро!— бросилъ онъ на ходу о. діакону и вышелъ вмст съ надзирателемъ.
Оставшись одинъ, о. діаконъ пытался объяснить себ внезапный вызовъ фельдшера въ тюрьму, и въ его голову лзли самыя вздорныя мысли: то ему казалось, что зарзали старшаго надзирателя, то убили начальника…
Потомъ онъ взялъ графинъ съ настойкой и сталъ разсматривать его на свтъ лампы.
— Лимонная!— проговорилъ онъ вполголоса, глядя на желтоватую кожуру, медленно ползающую на дн. Налилъ рюмку, выпилъ безъ всякаго вкуса и опять началъ думать о внезапномъ уход фельдшера,
— Теперь вс въ тюрьм спятъ… Много-много дверей съ нумерками и съ дырочками, и въ библіотек тоже съ дырочкой… Тамъ темно теперь. Что, если зарзали Ефимова?— вспомнилъ онъ стараго надзирателя у камеръ смертниковъ,— а они небось не спять до 12 — небось ждутъ…
Въ это время вернулся фельдшеръ.
— Отравился,— коротко бросилъ онъ діакону.
А о. діаконъ будто додумывалъ что-то и ничего не отвтилъ, и ни о чемъ не спросилъ сразу и лишь, когда вышли еще по рюмк, онъ посмотрлъ на фельдшера.
— Совсмъ?
— Нтъ, отходили…
— Кто?
— Приговоренный… И какъ они ухитряются доставать ядъ?!— недовольно ворчалъ фельдшеръ, медленно наполняя рюмки,— каждый почти день…
Юноша, блдный, съ длинными русыми кудрями вошелъ откуда-то, сквозь темно-грязныя стны комнаты и остановился на діакон большими синими глазами, и были глаза его глубже бездоннаго неба, и въ ихъ глубин были видны о. діакону другіе глаза, синіе и печальные, покойнаго Митеньки.
О. діаконъ поднялъ голову.
— Почему же это?
— Что?
И ничего не отвтилъ діаконъ.
— Брошу я эту службу, ну ее къ Богу!— говорилъ фельдшеръ,— сегодня отравился, завтра — зарзался, послзавтра — отравился…
— А повсился?— тихо, не то спрашивалъ, не то вслухъ думалъ о. діаконъ.
— Что повсился? Кто повсился?— недоумвающе посмотрлъ на него фельдшеръ.
— А повсился — нтъ? Отравился, зарзался… Почему это?
— А кто-жъ ихъ знаетъ? Ждать-то нечего!— все равно одинъ конецъ…
Фельдшеръ замолчалъ и почему-то старался не смотрть на о. діакона, исподлобья смотрвшаго на него.
— А повсился — никогда нтъ?— спросилъ снова діаконъ.
— У смертниковъ — ни!— отвтилъ не сразу фельдшеръ, и оба замолчали. Фельдшеръ ходилъ изъ угла въ уголъ, медленно потирая руки. Пуговица, болтавшаяся на пиджак, оторвалась и упала на полъ, и отъ тихаго стука ея вздрогнули они.
— Больне, что ли, если веревкой?— нарушилъ молчаніе о. діаконъ, и его голосъ былъ хриплый, словно ему самому сдавили шнуркомъ горло.
— Все хорошо! Что въ лобъ, что въ затылокъ! Давайте-ка выпьемъ, отче! Вашу рюмку…
Пилъ рюмку за рюмкой о. діаконъ, а въ голов у него все вислъ заданный фельдшеру вопросъ, что больне?
— И почему, кого присудили повсить,— ржутся, травятся, а не вшаются? А ножомъ тоже больно!..
Когда на донышк графина осталась одна лимонная кожура, о. діаконъ распрощался съ фельдшеромъ.
— Вы въ церкви, да въ библіотек, а мы — въ аптек,— икая, говорилъ фельдшеръ, провожая діакона,— и никого-съ больше не предвидится!
Придя къ себ, о. діаконъ, не раздваясь, легъ въ постель. Было тревожно и тоскливо у него на душ. Въ голов шумло отъ выпитой водки, спать не хотлось… А вокругъ тихо-тихо, лишь гд-то мышь скребетъ въ стну.
— А что больне?— вслухъ спросилъ себя о. діаконъ, не совсмъ твердо выговаривая слова, но отвтить не усплъ, ибо знакомый грохотъ раздался въ переулк.
Когда о. діаконъ открылъ окно, тамъ уже никого не было. Только издали доносилось громыханіе колесъ быстро удалявшихся экипажей.
— Взяли! взяли… взяли,— проговорилъ онъ нсколько разъ подрядъ. Глянулъ на часы. Было половина перваго.