Антон Оссендовский
Антон Оссендовский
Тени недавнего
Тени недавнего
* * *
* * *
* * *
Тени недавнего, Оссендовский Антон Мартынович, Год: 1910
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Тихо шевелилась густая, сочная трава, хотя ни один порыв ветра не залетал в лесную чащу.
Молчаливо стояли оплетенные диким виноградом старые дубы и ильмы, в листве которых дремали птицы, утомленные зноем июльского дня.
Его спина мелькала среди кустов и порой пропадала в густых зарослях. Тигр вышел на еле заметную тропинку и остановился, высоко подняв круглую голову.
Потянув со свистом воздух, он припал к земле и скрылся в траве, залегши за густыми кустами орешника, в нескольких шагах от тропинки.
Скоро послышался свист и голоса людей.
Впереди шел высокий, худощавый старик, с сухим страдальческим лицом.
Он шел, согнувшись под тяжелой котомкой, привязанной к спине скрещивающимися на груди ремнями.
Несмотря на тяжесть, он шел быстро и по временам перекидывал с плеча на плечо винтовку, зорко поглядывая по сторонам.
— Недавно, видно, партия прошла! — сказал он, обращаясь к своему спутнику.
— Дня два не больше, как трава умята, — заметил тот. — Почитай, к ночи догоним инженера. Налегке, ведь, идем! Только жарко уж больно!..
Говоривший это громко засмеялся и поправил серый парусиновый мешок на спине.
Это был молодой парень с добродушным, беззаботным лицом. Он казался невысокого роста, который скрадывался необыкновенно широкими плечами.
— Слушай, дядя Александра, — спросил парень, — а этот инженер удачливый?
— Сколько я с инженерскими партиями за золотом ни хаживал, а такого фартливого, как Петр Иванович не видывал! — ответил Александр и молча еще быстрее зашагал.
Парень оглянулся и свистнул.
— Шарик куда-то провалился, — сказал он, — давеча следы кабаньи на болоте заприметил. Уж не увязался ли за ними?
— А ты бы, Митька, посвистел… Кабы собака не пропала! — наставительно произнес старик и посмотрел через плечо на молодого.
Митька остановился и, вложив два пальца в рот, пронзительно свистнул несколько раз и зашагал дальше, догоняя старика.
Вскоре они прошли возле кустов, где притаился тигр.
Он их видел. Его прозрачные, желтые глаза следили за ними, и, прижав к голове уши, тигр скалил зубы и тихо шипел.
Люди прошли и скрылись в обрыве с журчащим на его дне ручьем.
На тропинке послышался шум и громкий лай.
Отставший шарик, черная, лохматая дворняга, высунув мокрый язык, догоняла людей.
Не успела она поравняться с засадой тигра, как он выскользнул из травы, могучим ударом лапы убил собаку и, схватив ее зубами, одним прыжком перескочил через кусты и скрылся в чаще.
Старик Александр в это время успел подняться на другой склон оврага и, стоя наверху, оглянулся на Митьку, который, скользя по свежей, сочной траве, с трудом взбирался по крутому обрыву.
Оглянувшись, Александр заметил, как в воздухе мелькнуло полосатое тело тигра.
— Тигр! Тигр! — закричал он, хватаясь за ружье. — Уж не Шарик ли ему попался в лапы?
Они вернулись, осмотрели тропинку и заметили несколько капель крови на траве и огромные отпечатки лап тигра рядом с собачьими следами.
— Пропал Шарик! — проговорил старик. — Сегодня, если догоним партию, отпросимся у инженера и найдем тигра. Шкуру и зубы манзы [Китайцы] покупают летом по хорошей цене… Лекарство делают…
— Отпросимся! — согласился Митька. — Ежели до зари уйдем, так до вечера, гляди, и выследим. Он тут, на свободе, видно, кружит недалече.
Через несколько минут оба спутника, перейдя овраг, пробирались по заросшей тропинке, увязая в мягкой болотистой почве и цепляясь за ветви кустов и за шипы колючих растений.
Дядя Александр, или Гордец, как его называли в селах Уссурийского края, появился в тайге неожиданно.
Кто он был и откуда? — этих вопросов никогда не задают таежные жители, но они чутьем угадали, что старик Гордец — человек бывалый, видавший виды.
Он то появлялся в богатых селах и жил в них по целым неделям, водя компанию со стариками и до поздней ночи засиживаясь в кабаке, то надолго исчезал.
Когда он возвращался, то все замечали, что лицо Гордеца было еще более мрачным и холоднее смотрели его непроницаемые глаза.
Приход ‘дяди Александры’ в деревню ранней весной предвещал прибытие приисковой партии, которую в погоне за золотом вел какой-нибудь инженер или штейгер, руководствуясь не столько наукой, сколько указаниями Гордеца, опытного таежного бродяги.
Во время одного из зимних отдыхов в селе Камень-Рыболов, расположенном на берегу огромного, кишащего рыбой и черепахами озера Ханка, Гордец познакомился с Митькой.
Случилось это совершенно неожиданно.
Гордец поздней осенью пришел в Камень-Рыболов, где жил знакомый урядник, и где, следовательно, никто не стал бы тревожить ‘дядю Александру’ требованием паспорта и прочей бумажной дребедени, к которой старый таежник питал глубокую ненависть.
По утрам дул сильный тайфун и высоко нес с собою тучи песку, окрасившего небо в грязно-желтый, неприветливый цвет. Холодные утренники прибили траву, и сухая, бурая, она жестко шуршала, когда ветер зло рвал ее и пригибал к земле.
По озеру ходили белые барашки, и свинцово-серая вода глухо шумела, разбиваясь о высокий каменный мыс и взбегая на отлогие берега, где ютились избушки местных переселенцев-бобылей.
Последний почтовый пароход давно уже поднялся от Ханки вверх по Сунгаче, и по утрам у берегов белелись тонкие звонко ломающиеся корки льда, тающего к полдню.
Прибыв в село, Гордец расположился на зимовку в избе Гриценки, на самом выезде из Камня-Рыболова.
Чуть ли не сразу за убогой, покрытой черной соломой хатой почти нищего Гриценки, начинались болота, прилегающие к Ханке.
Эти болота тянулись на сотни верст, переходили за Сунгачу и оканчивались где- то на Китайской ‘стороне’.
Здесь, среди камышей, осоки, ив и тальника, под защитой трясин, бесчисленных речек и проток, в густых тростниках, окружающих озера, разбросанные по всей огромной площади болот, питающих Ханку, ютилось много бродячего люда.
Днем никто не видел дыма костров или черных фигур таинственных обитателей трясин, среди которых, подобно драгоценному зеркалу, сверкало сливающееся с небом огромное, некогда священное у китайцев озеро Ханка.
Зато ночью в разных местах равнины блестели яркие огни.
Около них копошились люди и иногда, веселя свою мятежную душу, они пускали ‘пал’.
Внезапно вскидывался кверху высокий столб огня и, упав, низко стлался по верхушкам камышей и трав и багряной зубчатой полоской, волнуясь и переливаясь, пробирался вперед.
Огонь жадно пожирал сухой тростник и жесткую осоку и бежал по необозримой пустыне болот, то угасая, как бы пропадая в трясине, то вдруг взвиваясь со злобным свистом и шипением, схватывая в свои пламенные объятия и кружа забытый стог сена.
Когда пришел в Камень-Рыболов Гордец, — тайфун бушевал на Ханке и болотах и с ревом мчался, унося с собою песок, ковыль, перекати-поле и подхваченные с озера брызги белой, шипящей пены.
По утрам и на вечерней заре, борясь с ветром, неслись к югу стаи диких гусей и журавлей, печально курлыкая и глухо призывно гогоча.
С озер и проток, скрываемых камышом и кустами, то и дело срывались табунки диких уток и со свистом и кряканьем рассекали воздух, сбиваясь для отлета в большие стаи, ночующие на Ханке.
Иногда высоко, под самыми облаками, ярко сверкая белыми перьями и вытянув вперед длинные шеи, неслись, мерно шевеля крыльями, лебеди.
Гордец вставал рано и, захватив с собою мешок и ружье, уходил на болота.
Он садился на кочку на берегу совсем круглого озерка и, скрытый осокой и молодым ивняком, наблюдал, ни о чем не думая.
Это озерко было любимым местом дневки для диких уток.
Целые стада их, различных пород, прилетали сюда и, плавая табунками, наполняли воздух немолчным криком и свистом.
Птицы сбивались в стаи, чинно и мирно плавали, слегка покачиваясь на гребешках волн и перекидываясь короткими, хриплыми криками, будто совещаясь или вспоминая о чем-то очень важном.
Иногда утки начинали беспокойно оглядываться и вертеть головками, а затем шумно ударяли крыльями по воде, снимались и неслись на другое озеро, стремглав падая в густые камыши и, вновь взмывая вверх, долго кружились над болотами. Порой утки внезапно ныряли, и тогда на поверхности воды расходились тревожные круги и слышался жалобный крик повисшего высоко над озером ястреба.
Лишь поздно вечером, когда солнце пряталось за далекими холмами, и густые сумерки окутывали всю местность, Гордец, вспоминал о ружье и заряжал его.
Налетала стая гусей. Они, широко и неуклюже размахивая крыльями и выставя вперед серебристую грудь, спускались на озеро.
Глухо звучал выстрел, и грузно падала в траву большая птица.
Отыскав ее, охотник медленным шагом направлялся к селу.
В окнах светились уже огни и на дворах лаяли собаки, чуя лисиц и волков, рыскающих по болоту.
Однажды, выйдя на охоту, Гордец забрел далеко.
Он собрался уже развести костер и заночевать около стога, стоявшего на сухом пригорке, как вдруг заметил вспыхивающий в кустах огонь.
Гордец направился к нему.
На берегу небольшой протоки, среди густых зарослей, потрескивал костер, над которым висел черный дымящийся котелок.
Темная, широкая фигура человека двигалась возле огня и порой совсем закрывала его. Лаяла невидимая в темноте собака.
— Можно погреться у тебя? — крикнул охотник.
— Можно! — ответил молодой, веселый голос. Только напрямки не ходи — трясина больно вязкая. Держи на камень — вот туда!
Через несколько минут Гордец подходил уже к костру, встреченный неистовым лаем черного, лохматого пса.
— Шарик, цыц! — окликнул собаку человек у костра, и из темноты, освещенное красноватым отблеском огня, выглянуло на Гордеца скуластое, добродушное лицо беззаботно улыбавшегося парня.
Перекинувшись несколькими словами, новые знакомцы вскоре уже хлебали уху, а Гордец, развалившись на сене и громко зевая, говорил:
— В котомке, Митька, там чаю щепотка есть и малость сахару… Сваргань кипятку!
Такова была встреча Гордеца с Митькой, а потом они почти никогда не расставались.
Вернувшись вместе на другой день в Камень-Рыболов и запасшись провизией, охотники, захватив ружья, исчезли на рассвете. Вернулись они только под самое Рождество.
Старик остался в селе, а Митька уехал на подводе в станицу Михайловскую и дальше по железной дороге во Владивосток.
Вернулся он скоро, привез целый ящик всяких припасов и одежды и с той поры до весны не уезжал никуда из Камня-Рыболова, почти не выходя из хаты глухого Гриценки и тихим голосом рассказывая что-то Гордецу, молчаливо слушавшему его.
Гордец и Митька с трудом пробирались через кусты, стараясь догнать партию инженера.
Луна ярко светила. Ее бледный блеск проглядывал сквозь листву дерев и серебряными пятнами ложился на траву, не разгоняя притаившегося внизу мрака.
В густой тени, бросаемой листвою и стволами деревьев, лишь опытный глаз старого таежника мог различить следы проходивших здесь недавно людей.
Примятая трава чуть заметно искрилась, и ноги чувствовали неровности почвы, изрытой следами лошадей и тяжелых солдатских сапог.
— Слышь-ка, дядя Александра! — воскликнул вдруг Митька. — Говор слышу. Они остановились и в хоре цыкающих, звенящих и посвистывающих насекомых различили доносившиеся издали звуки человеческих голосов.
— Видно, лагерь близко, — сказал старик, выпрямляясь, — шагай, Митька, шибче!
Через полчаса, подойдя к глубокому оврагу, они увидели на дне его огни и услышали оживленные голоса людей, устраивающихся на биваке.
При свете костров солдаты рубили кусты и деревья и ставили палатки, наскоро окапывая их канавками.
Тут же на большом костре дымился уже большой чугунный котел и распространялся запах похлебки.
Гордец и Митька вошли в лагерь.
— А, дядя Александр! — радостно приветствовал старика молодой горный инженер. — Да и не один! Здравствуйте! Еще ‘следопыта’ привел.
— Так точно, Петр Иванович! — ответил, снимая шапку, Гордец. — Это тот Митька-охотник, о котором я вам сказывал. Он тайгу знает. Годов пять мы с ним вместе золото ‘следим’.
Митька молчал и только скалил зубы, и, сняв шапку, добродушно смеялся и беззаботно поглядывал на инженера своими веселыми глазами.
После ужина Гордец подошел к инженеру и сказал, что место для лагеря выбрано удачно, и что отсюда следует начинать разведочные работы.
— Из оврага речка пойдет по болотине, а потом начнет извиваться промеж гор, — говорил старик, — а эти горы — сплошь россыпь. Майзы в старые годы шибко много здесь золота добывали, а потом, как пришли сюда японцы и свое в здешних местах княжество основали, бросили, и какие за Ханку подались, а какие за Хубту ушли, на корейскую сторону.
— Откуда ты все это знаешь, дядя Александр? — спросил инженер.
— Китаец один знакомый, богатый купец, сказывал, — ответил Гордец, — сам знаю, что правду он мне говорил. Я видел тут недалече, верст, этак, с сорок в сторону, на горе Танюнгоу, старинную японскую крепость… Древние стены остались из глины и камня… Развалились стены наполовину, развалилась башня… Только стена от башни осталась и на ней буквы высечены на камне… Японская та крепость, а когда она была выстроена, — про то никто не знает.
— Майзы говорят, что ей больше тысячи лет… Ну, да сами увидите, Петр Иванович, эту крепость. Мимо разведкой пойдем. А завтра с утра зачнете здесь шурфовать. Когда вернусь, — дальше пойдем, ежели в овраге богатого золота не найдете…
— Разве ты собираешься уходить? — спросил инженер.
— У нас сегодня тигр Шарика унес. Хотим по следу пойти и шкуру добыть. Отпустите, Петр Иванович! Дня два, не больше проваландаемся по тайге.
В голосе Гордеца были свойственные свободным людям ноты, не допускающие отказа, и инженер согласился отпустить охотников на два дня.
Еще не всходило солнце. Однако приближение зари чувствовалось. Небо сделалось серым. Утренние белые облака плыли в вышине, постепенно тая.
Ветерок шевелил листву леса, и раздавались уже голоса просыпающихся птиц.
Пронзительно вскрикнул коршун, и неслышно пронеслась сова, прячась в чащу.
В это время к группе спящих около костра людей подошел высокий человек с мешком и ружьем за плечами.
Это был Гордец. Он нагнулся и тронул кого-то рукой.
Тот потянулся, громко зевнул и сразу сел.
— Митька! — тихо сказал старик. — Бери винтовку, да и пойдем. Самое время. Митька взглянул на небо, на деревья и встал.
— Верно, дядя Александра, — самое время! — сказал он. — Того и гляди на логове найдем тигра-то.
Поплескавшись около ручья и широко покрестившись на алевший уже восток, Митька схватил ружье, перекинул через плечо свой мешок и зашагал за Гордецом.
Старик спокойно шел, не говоря ни слова и пристально осматривая траву. Скоро они нашли следы тигра и, то теряя их, то находя их снова, пробивались через густой кустарник и высокую, колючую таежную траву.
Порой они останавливались. Перед ними вырастала живая стена из кустов орешника и молодого дубняка, сплошь обвитого густою сетью ползучих растений, которые гирляндами спускались с высоких деревьев и висели в воздухе, образуя причудливые арки.
Часто охотники проваливались по пояс в густой валежник и с трудом выбирались из него.
Пахло прелым, гнилым деревом, истлевшею травою, плесенью и грибами, а земля дышала паром и чем-то раздражающим, пряным.
Огромные пауки-крестовики, стерегущие добычу, притаившись в центре своих сетей, неловко и пугливо падали на шапки и плечи охотников и сначала притворялись мертвыми, а потом, быстро перебирая цепкими лапами, бежали по платью и торопливо спускались с него вниз, вися на паутине.
Жужжали мухи и гудели большие, рыжие комары, больно жаля людей.
Птиц не было. Только изредка мелькали кречеты и кобчики, зорко высматривая бурундуков, мышей и кротов.
К полдню охотники утомились.
Вдали редел лес и виднелось голубое небо.
— Речка скоро будет, — сказал Митька, — есть тут такая. На ней, малость повыше, кумирня стоит.
— Привал на речке сделаем, — проговорил Гордец, — солнце уж высоко, а идти трудно.
— За речкой полегчает, — успокоил его Митька, — там болотина будет большущая, да не дюже вязкая. Туда и тигр подался: следы напрямки туда ведут.
Парень принялся рассматривать свежие следы с ясными отпечатками огромных когтей.
Скоро они вышли на опушку тайги и спустились к воде.
Быстрый горный поток мчался с шумом, прыгая по сильно изрытым водой камням и скрываясь в узком, извилистом ущелье среди двух низко нависших над водою скал.
Берег был сух и покрыт мелкими камнями, обсыпающимися с высокого берега, на котором темной стеной стояла молчаливая тайга.
Гордец внимательно осматривал берег.
Среди простых камней он нашел несколько обломков прозрачных горных хрусталей, сердоликов и топазов.
— Важная россыпь! — с восхищением воскликнул старый таежник. — Вот где пошурфовать бы! За золотишко поручиться можно!
— Тише ты… черт… — схватывая за руку старика, прошептал Митька, чутко прислушиваясь.
Он поднялся на склон обрыва и внимательно смотрел на пологий противоположный берег, где по высокой траве ходили серебристые волны, нагоняемые легким ветерком.
— Пойдем скорей в тайгу, — тихим голосом позвал он Гордеца. — Дело почище тигра будет. Гляди — пофартит…
Не прошло минуты, как берег был по-прежнему пустынен, и ничто не выдавало присутствия двух людей, спрятавшихся в густой траве у самого края обрыва. Скоро издалека донеслись звуки заунывной, тягучей песни.
— ‘Белые лебеди’! [Так называют корейцев, оде-вающихся всегда во все белое. Прим. автора.] — весело шепнул Митька, оглядывая берданку.
— Да ну? — удивился Гордец, тихо звякнув затвором ружья. — Будто рано?.. По осени они тянут с приисков…
— Бродячие все лето тянут. Женьшеншики это, должно быть, — пояснил Митька, высовывая голову из кустов. — Так и есть! Женьшеншики…
На зеленой равнине ясно были видны две белые фигуры. Они медленно подвигались, неся на головах какую-то ношу.
Вскоре охотники могли уже различить двух корейцев, одетых в обычные белые шаровары и курмы.
Корейцы шли, подпираясь длинными палками и придерживая на голове тяжелые плетеные корзины. На шее у них висело по несколько наполненных чем-то пузырей, которые мотались из стороны в сторону и замедляли движение.
— Готов? — спросил Митька, взглянув на старика. — Я заднего лебедя возьму, а ты свали переднего.
Гордец молча кивнул головой и прицелился.
Корейцы дошли до речки и начали медленно переходить ее вброд, сильно подпираясь палками и с трудом сопротивляясь напору быстро мчавшейся воды.
Выйдя на каменистый берег, они сняли ношу и начали располагаться на отдых. Составив рядом корзины и сложив около них пузыри, топор и лопатки, корейцы тут же присели, опустившись на корточки.
Закурив длинные трубки, они затянули песню и, пуская клубы дыма, в такт песни, раскачивались, сохраняя неподвижное, спокойное выражение лиц.
— Белые лебеди распелись! — тихо засмеялся Митька, поднимая ружье. — С Богом, дядя Александра!
Два выстрела, прозвучав почти одновременно, долгим эхом носились по тайге и вдоль гулкого каменистого русла горного потока.
Корейцы сразу замолкли и, качнувшись, ткнулись лицом в землю и больше не шевелились.
Охотники бросились к ним. Они были мертвы. С их затылков бежали тонкие струйки крови и тотчас же впитывались в туго закрученные узлом жесткие, черные волосы.
— Я их сплавлю, — угрюмо проговорил Гордец, — а ты глянь, что у них там такое…
— Ладно! — ответил Митька и своей беззаботной походкой подошел к корзинам.
Пока Митька развязывал пузыри и разбирал корзины, старик обшарил убитых, сволок их к узкому ущелью, где поток рвался и бушевал, разбиваясь о камни, и столкнул в воду.
‘Белые лебеди’ нырнули на мгновение под пенящуюся поверхность воды, потом опять показались, завертелись в водовороте, мягко, но сильно ударились о черные изъеденные камни, мелькнули на изгибе ущелья и скрылись.
Гордец вернулся к Митьке.
Тот весело смеялся.
— Подфартило нам сегодня! — воскликнул он. — Одних женьшеней в пузырях штук сорок нашел. Есть еще волчецовый корень, — за него манзы лихо платят! Да еще две кишки золота наскребли где-то ‘лебеди’ — фунта на три потянут!..
— Здорово подфартило! — радостно вскинув глаза на Митьку, проговорил старик. — Это и впрямь почище тигра будет!
Приятели принялись за дело. Они опустили пузыри с драгоценными корнями в воду, кишки, сшитые из кожи дикой козы, Гордец обмотал вокруг себя, топорик и лопатки корейцев бросили в речку, а корзины сожгли вместе со всякой рухлядью, которую носят с собою китайские и корейские охотники за женьшенем.
— Следы все замели! Чисто сработано, как тогда на Ханке… Помнишь, дядя? — заметил, потягиваясь, Митька.
— Ничего — ладно! — похвалил Гордец. — А как теперь с корнем быть? Нести в лагерь — нельзя. Приметят, да и испортиться может.
Митька долго думал.
— А вот что, дядя Александра! — сказал он наконец. — Сейчас мы сошьем один большой пузырь, сложим в него все корешки, а я с ними пойду к старому Тун Ли. Недалече, почитай, отсюда до фанзы китайца?
Гордец, подумав немного, ответил:
— Верст с полсотни будет. Путь трудный… Однако, завтра к вечеру будешь.
— Вот и ладно! — воскликнул Митька. — Я и подамся к Тун Ли. Он меня свезет в бухту к рыбакам. С ними на шаланде я во Владивосток пойду.
— Воротишься, али меня во Владивостоке ждать будешь? — спросил старик.
— Ворочусь. Коли все по речке пойдете до старой крепости, так найду. А золотишко ты с собой, дядя Александра, носи. Потом расторгуемся и поделимся, как всегда.
Говоря это, Митька изготовлял большой пузырь из нескольких меньших. В его котомке нашлись иголки, шило и нитки, крепкие, как струны. Когда все было готово, он поднялся и сказал:
— Пора! Солнце садиться стало. Всю ночь пойду, чтоб до перевала к утру дойти. Там уж гладь вплоть до Чингаузы, только трава больно цепкая. Инженеру, дядя, скажи, что за тигром, мол, парень ударился.
— Прощай, Митька! Ворочайся скорее! — крикнул старик.
— Прощай! — ответил Митька, проходя вброд речку. — Ворочусь, только ты, как с партией будешь идти, зарубки на деревьях делай для приметы.
Скоро широкая фигура Митьки исчезла в кустах.
Оставшись один, Гордец искупался, потом начал осматривать обсыпающийся берега и опытным глазом искал примет золота.
Смеркалось. Старик стал разводить костер, чтобы переночевать и на утро двинуться за партией инженера.
Стемнело совсем. На небе мерцали звезды, далекие и неяркие. Плыл месяц, ясный и холодный. Тихо шумела, будто шептала о чем-то тайном, тайга и бурлил в ущелье поток, всплескивая на камнях.
Гордец жевал хлеб с салом и, лежа на армяке лицом вниз, смотрел в землю. Насытившись, он встал, подошел к речке, зачерпнул в пригоршни воду, напился и снова лег.
Руки его перебирали валявшиеся кругом камни.
Старик брал в руки круглые и продолговатые камешки и любовно смотрел сквозь них на огонь костра.
Здесь были дымчатые, лиловые, зеленоватые и красноватые камешки, попадались прозрачные и молочно-белые, и Гордец с какой-то нежностью разглядывал и бережно клал их обратно на землю.
Он потянулся подальше, и рука его нащупала большой камень.
Старик приблизил его к огню и вздрогнул от удивления.
Большой кусок белоснежного кварца имел углубление совершенно правильной формы.
Не было сомнения, что камень был расколот надвое, и что внутри его заключался какой-то правильный кристалл.
Гордец встал на колени и начал искать вторую половину странного камня.
Он вытащил из костра горящую ветвь и стал светить себе, низко пригнувшись к земле.
Мысль его усиленно работала.
Кварц или что-то похожее на кварц, а внутри был такой правильный кристалл.
Что бы это могло быть?
И старый таежный бродяга старался вспомнить все то, чему научили его инженеры и практики-золотопромышленники.
— Неужели алмаз? — вслух спросил самого себя Гордец и даже испугался. — Ну, и большущий же он! Вот где счастье- то привалило!..
И с удвоенным старанием старик ползал по земле и, ощупывая каждый камень, внимательно осматривал его и сличал с найденным куском.
Но поиски были тщетны. Старик волновался.
Пот выступил на лбу Гордеца, и жилы вздулись на его шее.
Наконец он в изнеможении и почти в отчаянии опустился у костра.
— Алмаз… алмаз! — стонал он, тяжело переводя дух, — Эх! Зачем я Митьку отпустил! Он — зоркий… нашел бы…
И вдруг Гордец встал и задумался.
Его суровое, исстрадавшееся лицо покрылось бледностью. Угрюмые глаза потемнели.
Руки судорожно хватались за голову. Порывисто дышала грудь.
— Митька… — шепнул старик… — Митька… Вот оно что!..
Старик быстро зашагал к тому месту, откуда они стреляли в корейцев.
Остановившись здесь, среди кустов, из-за которых на него мрачно смотрела ночь, Гордец задрожал.
Костер, ярко блестевший внизу и отражавшийся в реке, горел там, где сидели убитые корейцы.
— Вот оно что… — угрюмо повторил старик и вдруг заторопился.
Он почти бегом спустился по крутому склону берега и начал собирать свой мешок.
Губы Гордеца пересохли и как-то стянулись, обнажая ровные, стертые от времени, но крепкие зубы.
— Митька! Митька! — повторял старик. — Нашел у корейцев в корзине. Пустую половину бросил, а которая с алмазом, ту забрал, да и убежал с нею!..
С этими словами он вскинул на спину котомку, вложил в винтовку патрон и, быстро перейдя речку, зашагал по болотистому, гулко чавкающему под его ногами, берегу, вслед за Митькой.
Пять лет знал Митьку старый таежник, делил с ним все невзгоды полубродяжьей, полуразбойничьей жизни, и ни разу Митька не обманул его.
Отнятые у китайцев золото и панты, добычу от ‘белых лебедей’, убитого тигра или оленя — все делили между собою поровну и копили деньги.
Для чего — этого они не знали. Будущего у них, безродных и, вероятно, преследуемых законом, не было. Накопленными деньгами они не пользовались.
Тайга, бродячая жизнь и короткие зимовки в селах требовали очень немногого, и деньги этих людей лежали припрятанными где-нибудь в укромном месте, известном только им одним.
И вдруг подозрение, острое, и мучительное подозрение, граничащее с уверенностью, охватило Гордеца.
Он быстро шагал по болоту и порою шептал, тревожно поглядывая вперед:
— Ну, скажи — нашел такое богатство, о каком и не слыхивали, да и дели, как раньше делил! А не кради у товарища. Ведь за такой алмаз оба мы людьми бы сделались! Обоим бы хватило… А тут, на тебе! Взял и убежал… Прыткий!.. Корешки, мол, продавать…
И Гордец разразился тяжелыми, острожными проклятиями и по временам смеялся злым, лающим смехом.
Всю ночь на болотистом берегу речки чернелась высокая фигура старика.
Он быстро шел, бормоча что-то и крепко сжимая в холодных руках винтовку.
Гордец видел, как в густой траве блеснули две яркие точки и вдруг остановились.
Следил ли за ним потревоженный тигр или степной волк — об этом старый бродяга не заботился, но он смотрел на эти горящие в темноте глаза и шептал, как в бреду:
— Переливается… переливается разными огнями… алмаз! Алмаз… алмаз! — завопил он диким, надтреснутым голосом, и пустился бежать.
Две горящие точки дрогнули, а потом начали быстро мелькать в траве и кустах, и потухли.
Слышалось только чавканье болота и неясное, глухое бормотанье Гордеца.
— Украл алмаз… украл и убежал! — громко выкрикивал старик и, пугаясь своего голоса, шагал быстрее и быстрее, не теряя следов Митьки.
Поднялся ветер и дул ему прямо в лицо.
На горизонте собирались тяжелые, черные тучи и грозили дождем.
Но старик не видел туч, не замечал резкого ветра, который сорвал с него шапку и, разметав, трепал его длинные, седые волосы.
Блеснувшая при свете луны сталь винтовки напомнила старику сверканье алмаза и возбудила в нем прежнее злобное подозрение.
Алмаз, огромный, прозрачный алмаз, как наяву, плыл перед его лихорадочно блестевшими глазами, прыгал и сверкал, дразня и маня старика.
— Какой ‘хрусталь’ чистенький, ровный!.. Камень самоцветный, так радугой и отливает! — шептал Гордец и с нежностью гладил холодный ствол ружья, безумно вперив глаза в темноту.
— Наваждение! — вздрагивая, шептал старик. — Митька! Отдай алмаз… поделим!
И в голосе Гордеца было столько же угрозы, сколько страстной мольбы.
Начинало светать, и более отчетливыми становились очертания тайги и гор.
Под ногами была уже твердая земля, и Гордец с трудом отыскивал следы проходившего здесь Митьки.
Первые лучи солнца, пробившись из-за туч, обагрили восток и начали золотить верхушки дубов и вязов, и вдруг старый бродяга остановился и, вскинув ружье, прицелился.
Под развесистым кустом орешника, между большими камнями, спал Митька, а рядом с ним лежала его ноша.
Утомленный ночным тяжелым переходом, Митька решил отдохнуть и выбрал это укромное место, где его мог заметить лишь зоркий глаз Гордеца.
— Получай пулю! — злорадно хихикнул старик, щуря левый глаз. — Не будешь товарищей обманывать!
Лицо Гордеца застыло в судороге. Челюсти были сжаты так сильно, что скрипели зубы, а около ушей выскочили и дрожали от напряжения огромные шишки мышц.
Вдруг старый бродяга опустил ружье и задумался.
— А как он запрятал алмаз где-нибудь по дороге? — молнией пронеслась мысль в голове Гордеца. — Что же? Так он и пропадет с ним? Надо поискать в котомке…
Он отложил в сторону ружье, снял котомку и оглянулся.
В нескольких саженях от Митьки ярко сверкала розовая от солнечных лучей поверхность небольшого озера, почти сплошь покрытого зеленым ковром ряски и широких листьев кувшинок.
Из воды, будто моля о спасении, торчали черные, голые ветви упавшего в озеро дерева.
Гордец лег на землю и тихо пополз в сторону спящего Митьки.
Добравшись до его тяжелого мешка, старик одним ударом ножа пропорол парусину и начал рыться.
Скоро, однако, он бросил нож на землю и отшвырнул от себя мешок, в котором не нашел того, что страстно искал. Лицо Гордеца побагровело, злобно сверкнули глаза, и он одним прыжком навалился на Митьку и впился в его горло судорожно сведенными пальцами.