Иероним Ясинский
Иероним Ясинский
Тенденциозная прогулка
Тенденциозная прогулка
С. А. Сорокиной
Тенденциозная прогулка, Ясинский Иероним Иеронимович, Год: 1886
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Мы плыли по реке. Тёплая, душистая ночь. Водная гладь словно чёрное зеркало: она отражала в себе тёмно-лиловое небо и мириады золотых звёзд.
Лодка быстро летела вниз по течению. Направо от нас высились горы сплошною громадою, увенчанные силуэтами храмов. Налево расстилался низменный берег острова Труханова, освещённый фонарями. Огни длинными дрожащими нитями играли в воде. Плеск вёсел нарушал тишину, но не мёртвую тишину, потому что воздух был полон музыкальными звуками далёких оркестров.
В лодке сидели молодые люди. Они перекидывались весёлыми замечаниями, шутили друг над другом, и по временам серебристый смех барышни, вырываясь из этой группы, словно рикошетом проносился по воде, заразительный и кокетливый, и будил сонный воздух.
Я люблю молодых людей. В их обществе чувствуешь себя бодрее. У них нет прошлого, будущее им кажется радужным, настоящее похоже на какой-то праздник. Они, думал я, беспечны и счастливы, потому что тяжёлое бремя жизни ещё не согнуло их, и все они, дальнозоркие и близорукие, с одинаким горячим упованием глядят вдаль, в туманную перспективу грядущего. Смутны и призрачны очерки видений, которые рисуются им в этом далёком тумане, но что за беда! Каждому из них восемнадцать-двадцать, самое большое — двадцать пять лет. И у каждого из них есть своя счастливая звезда, и они верят, что она не изменит и вечно будет сиять им с безоблачного неба. Общество молодёжи действует на душу как раннее майское утро. Природа цветёт, и ещё ни один листок на дереве не пострадал от жгучего солнца и непогоды. Задорно щебечут воробушки, розы до половины раскрыли свои пышные твёрдые венчики. На востоке разливается румяная заря, и золотые стрелы вылетают из-за дымчато-розовой тучи. Минута — и загорится полнеба в лучах светила, которое, улыбаясь, встанет над радостным миром. Стоишь, смотришь на землю и небеса, и жадно вдыхаешь свежий воздух, и не думаешь о том времени, когда расцветут и отцветут розы, и смолкнут соловьи, и другие тучи и другое небо нависнут над грустным отжившим пейзажем.
Вёсла мерно били по воде, и мерно раскачивались гребцы — студент в белой шапке и недавно получившая гимназический аттестат молодая девушка в высокой шляпке с чёрным колеблющимся как на шлеме пером. Плотный приземистый юноша, то и дело, порывался петь. Два студента завели разговор, который казался очень остроумным, я совершенно забыл его. Я молчал, и лодка всё мчалась — мимо плотов и барок, стоявших на якоре, мимо пароходов, шумевших колёсами и выкидывавших из своих коротких труб снопы красных искр, мимо тёмных холмистых берегов…
Наконец, показались пёстрые огни и пристань ресторана, носящего громкое название ‘Венеция’. Мы высадились.
На самом деле, этот ресторан — грязный кабачок, при котором имеется небольшой сад, тоже весьма подозрительного характера. Бледная зелень низких ив там и сям была освещена керосиновыми фонарями. Скамейки и столы покрывала сырость. И в мглистом воздухе стоял запах пива.
В саду есть беседка, куда взобрались мы по скрипучим непрочным ступенькам. Так как она на искусственной горке, то отсюда, должно быть, красивый вид на Киев. Но мрак обступал беседку. Благодаря фонарям, он казался ещё непрогляднее.
В другом конце сада пировала компания незнакомых нам студентов. Они стали петь хором малороссийскую песню и пели нескладно. Наш плотный юноша начал им подтягивать так громко, что у меня заболели уши. Гимназистка вздумала ходить по барьеру беседки. Я выразил опасение, что она упадёт. На это она ответила, что каждый раз, как бывает в ‘Венеции’, ходит по барьеру, а недавно стала ходить по борту лодки и упала в воду.
— Это ужасно весело! — кокетливо заявила она и всё продолжала ходить.
Потом молодые люди с этой отважной и беспечной барышней отправились к качелям. В темноте, среди сырого, неопрятного воздуха, качели хранили какой-то зловещий вид. Толстые верёвки спускались с перекладины, чуть освещённые тусклым светом фонарей, и медлительно колебались на фоне ночи.
— Кто со мною?.. Раз, два, три! Скорее! — вскричала гимназистка, вскакивая на доску.
Студент в белой шапке первый воспользовался её приглашением. Когда он устал, его сменил другой молодой человек. Поочерёдно все имели удовольствие качаться с барышней, которая одна, казалось, не знала, что такое утомление. Я слышал, как нетерпеливо и капризно произносила она:
— Выше! Выше! Ох, дух замирает! Ещё выше!
Платье её хлопало в воздухе, и круглое красивое лицо и поднятые руки то подлетали к свету, проливаемому на всё ближайшим фонарём, то снова тонули где-то вверху, в темноте. Приземистый юноша предпочёл подпевать малороссийскому хору, лёжа в траве, на спине, неподалёку от качелей.
Я сидел на скамейке, и мысли мои уносили меня к тому невозвратному прошлому, когда, может быть, и для меня было бы большим удовольствием покачаться с этой барышней на качелях. Впрочем, в моё время молодёжь вела себя иначе. Мы все, или почти все, были чрезвычайно серьёзны, и нас волновали жгучие вопросы… Конечно, мы тоже любили кататься по Днепру. Но, ударяя по воде вёслами, мы были исполнены гражданской энергии. От этого, где плыла наша лодка, там летели брызги, и даже кипела вода. И когда мы приезжали в какую-нибудь ‘Венецию’, то первая наша мысль была о судьбах отечества, которое нам хотелось переделать на свой лад, а не о качелях.
Много было детского и смешного в том погибшем былом, но зато сколько трогательного!..
Итак, я сидел и смотрел на представителей нового молодого поколения, веселившихся в скверненьком садике, что при кабачке ‘Венеция’. Взрыв смеха вывел меня из задумчивости: качели надоели барышне, она спрыгнула на землю и заливалась усталым, задыхающимся хохотом, по-видимому, беспричинным, ей вторила молодёжь.
— Представьте, вот уже скоро два месяца, как мы каждый день катаемся по Днепру, — обратилась ко мне девушка, и глазки её блестели как угольки. — Каждый Божий день, каждый Божий день! Раньше трёх часов ночи я не возвращаюсь домой. Не забудьте, что у меня днём занятия — я даю уроки и сама должна была зубрить до последнего времени — и войдите в моё горькое положение!.. Ха, ха, ха!.. Эй! Где мой гильдаго? Кому я дала держать свою шляпку?
Мы напились чаю на балконе кабачка и поехали назад в город — теперь против течения. Лодку относило, и гребцы выбивались из сил. Поэтому мы подвигались чрезвычайно медленно.
Начинало светать. На востоке брезжил разлив загорающейся зари. И на этом светлом фоне тёмными чёрточками рисовались далёкие мачты.
Мало-помалу утро сменило ночь. Мы плыли опять мимо плотов, нагруженных булыжником. Всю дорогу наш приземистый юноша пел как Тартаков, как Хохлов или как Рябинин. От его зычного голоса проснулся мужик, спавший на одном из плотов, мутным взглядом посмотрел на нас и запустил с ожесточением пятерню в свою лохматую голову.
Некоторых это рассмешило. Но студент с милым, открытым лицом и рыжеватой бородкой, сказал мне, улыбаясь виноватой улыбкой:
— Вот мы гуляем и не даём спать народу, который день-деньской лямку тянет — да какую! Мне, право, совестно подумать, что нам весело, а кругом столько труда и нужды. Шутка сказать — мы, в самом деле, два месяца болтаемся зря по Днепру, и сколько денег перевели!
— Вы — обеспеченный человек?
— Да, я не терплю недостатка ни в чём, — отвечал он со вздохом.
— Послушайте, вы каждый раз испытываете такое угрызение?
— Сказать по правде, случается, что и пропустишь… Но потом ещё грустнее станет. Положение такое, что не знаешь, как тебе быть. Например, я гляжу на эту зарю и вижу, что картина великолепная, что это красота! А между тем является мысль, что просто роскошь любоваться зарёй, и что это происходит от постыдной праздности, от слабнячества… Вы скажете, что в таком случае гораздо честнее поступить по принципу, который считаешь справедливым. Стыдно тебе любоваться зарёю — иди на мостовую и бей камни, а от имения своего откажись. Но дело в том, что ни я и никто из нас на это неспособен… Вы понимаете меня?
— О, да, я понимаю вас, молодой человек, — отвечал я. — Каждая роза, которую вы нюхаете, носит на себе ярлычок с надписью: ‘Приобретена на народные крохи’… Но так как запах роз вам очень нравится, и вы не можете лишить себя этого удовольствия и любите подносить к носу даже целые букеты роз, то и выходит, что роза ваша — не настоящая роза, а тенденциозная… Любоваться зарёю и ныть, качаться на качелях и ныть… нытьё, нытьё без конца… нет, это когда-нибудь и надоест!
— Что же делать?
— Проще живите и проще смотрите на жизнь. У каждого есть свой долг, и всякий делает, что может. В огромной житейской машине самая маленькая деятельность приносит пользу всем и счастье тому, кто работает. Не всем дано совершать высокие подвиги. Но каждому непременно что-нибудь да дано. Следует только хорошенько проверить себя самого, испытать свои силы, не заноситься, скромно принять выпавший на долю удел…
Мы долго разговаривали на эту тему. Мне было жаль, что современная молодёжь, утратив веру в свои силы — преувеличенную веру, которая одушевляла когда-то меня и моих товарищей, — живёт, в конце концов, какими-то призрачными развлечениями, на дне которых — горечь сомнения, недовольство собою и сознание своей дряблости и негодности, странным образом идущее об руку с жаждой совершенства…
Лодка между тем туго подвигалась вперёд. Не устающая барышня всё время работала вёслами. Раскрасневшееся лицо её, облитое заревым светом, то показывалось из-за спины студента в белой шапке, то снова пряталось за ним. Вёсла его опускались и поднимались, согласно с вёслами барышни, и капли воды косо падали с них, блистая как рубины на сером фоне неба.
Взошло солнце, и по воде заиграли розовые блики. Киев возвышался на своих зелёных крутых горах, сияя крестами церквей, величавый и нарядный… Студент с рыженькой бородкой залюбовался вместе со мною очаровательным видом.
Мы причалили к берегу. Все разошлись в разные стороны. Я со своим собеседником подымался по Александровскому спуску. Навстречу гурьбою шли рабочие. Увидев их, молодой человек опять улыбнулся мне виноватой улыбкой.
— Каждый раз! — произнёс он, весь съёживаясь.
Когда я с ним прощался, на лице его можно было ещё прочитать виноватое выражение. Я горячо пожал ему руку. Очень может быть, что вместе с молодостью пройдёт и эта болезненная чувствительность его души, станет он жить в своё удовольствие без всяких угрызений совести, как живут тысячи русских граждан, но чем же он тогда помянет свою молодость?!.
июнь 1886 г.
Источник текста: Ясинский И. И. Сиреневая поэма. — К: Типография Г. Л. Фронцкевича, 1886. — С. 9.
OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, сентябрь 2012 г.
Оригинал здесь: Викитека.