Тень отца Гамлета
Тень отца Гамлета
Ghost. — Oh, horrible! Oh, horrible! most horrible!
Hamlet. Act I, Scene V. 80. [*]
* * *
* * *
* * *
* * *
Тень отца Гамлета, Гнедич Петр Петрович, Год: 1885
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Петр Гнедич
[*] [— Дух. — О, ужас! Ужас! Ужас!
Гамлет, принц датский. Акт I, Сцена V. 80. — Прим. ред.]
Конкордий Архипелагов, воспитанник N-ской семинарии, испытывал неизъяснимый трепет. Несмотря на свой колоссальный рост, соответственные мускулы, равно как и горловые струны, вибрацией коих он потрясал своды городского собора, ради вящего умиления купечества и немалой гордости властей — несмотря на такие средства, при которых, не обладая особой застенчивостью, можно избить ослиной челюстью полчища филистимлян — всё же он трепетал. Трепеща вступил он на подъезд гостиницы, трепеща прятал в карманы долгополого хитона свои красные склизкие пальцы, трепеща озирался, и тихо спросил у швейцара:
— Артист местной драматической труппы, Иван Иванович Крутогоров, здесь стоит?
Швейцар посмотрел на него не без недоумения: он боялся принять его за ‘человека’, но в тоже время сомневался, чтобы это был ‘барин’.
— Семнадцатый номер, второй этаж, по коридору, — лаконически ответил он, показывая на лестницу бровями и глазами.
Конкордий Архипелагов весь встряхнулся, как мокрая собака, и начал шагать своими необычайно-худыми и длинными ногами. Он безо всякого усилия переставлял их сразу ступеней через пять, так что буфетный мальчишка, бежавший навстречу с огромным подносом, на котором стояло маленькое блюдце с ломтиком лимона, — с удивлением прижался к стене и глядя на его ноги пробормотал:
— Ишь… ишь…
В коридоре второго этажа Архипелагов остановился и окончательно упал духом. Он не решался взяться за ручку ярко вычищенного замка. Он, затаив дыханье, смотрел на фигурно выписанную цифру номера, и чувствовал, как сердце его прыгает. и рвётся в груди… ‘Ровно бы архиерей на экзамене по философии’, — невольно пришло ему в голову.
Но нельзя же стоять на посрамление проходящих. Надо войти. Ему припомнилась кротость царя Давида, Руфь на ниве Вооза, он перекрестил себе пуговицу и скрипнул дверью.
В комнате было накурено. На столе в беспорядке стояли вчерашние бутылки, на донышке которых темнели остатки жидкостей, известных на Руси под именем иностранных вин. Грязный самовар, уставший кипеть, порою печально всхлипывал. Направо в углу, у печки, стоял колоссальный сундук, а поверх него, на старых ‘Московских ведомостях’ были разостланы пёстрые принадлежности какого-то костюма, обшитого скверным позументом и ещё более скверной бахрамой. У стола, в куцем сером пиджачке, сидел невзрачный, взъершенный, коротенький господин с папиросой в зубах, мастеривший какую-то необычайную шляпу. При входе гостя он оглянулся, — и гость тотчас сообразил, что это ‘он сам’.
— Имею честь рекомендоваться, — пролепетал он, прижимаясь спиной к двери, — семинарист Конкордий Архипелагов…
Несмотря на слабо-трепещущий голос, и скромный вид вошедшего, Крутогоров сразу поднялся со стула — до того впечатление было грандиозно: — казалось, в комнату вошёл человек долго лежавший под прессом, бесконечно вытянувшийся кверху и книзу. При слове ‘Конкордий’ — стакан звякнул в унисон, и в окне что-то задребезжало даже…
— Чем могу служить? — спросил Крутогоров, и тотчас же прибавил, — Прошу покорнейше садиться.
— Не изволил ли вам говорить что-либо обо мне почтеннейший Семён Александрович? — спросил Архипелагов, конфузливо глядя сверху на актёра. Его ужасно стеснял рост: кажется, чего бы он не дал в эту минуту, чтобы умалиться.
— Нет, — с недоумением ответил Крутогоров, — а что-с?
— Почтеннейший Семён Александрович говорили мне, что передадут вам о моём страстном желании…
Он заикнулся, словно подавился.
— Нет, антрепренёр мне о вас ничего не говорил.
— Запамятовали, — так-с. Иначе и быть не может. Они согласны-с, а только вот позабыли… Они сказали, чтобы я непосредственно обратился к вам, Иван Иванович. Вы как артист, Иван Иванович, как великий, можно сказать, артист, истолкователь, так сказать, Шекспира, — вы скорее можете судить, Иван Иванович, — и сказать-с: как и что-с…
Иван Иванович всё-таки не понимал:
— Вы, милейший, мне суть изложите.
— Дело идёт о призра?ке, Иван Иванович.
Иван Иванович просил повторить это слово.
— О призра?ке, — невозмутимо повторил Архипелагов. — О призра?ке отца Гамлета… Семён Александрович говорили, что вы будете играть здесь Гамлета, датского принца, и что необходим для этого призра?к, и что у меня есть все, с позволения сказать, средства для такого изображения.
Крутогоров ещё раз окинул его взглядом с ног до головы и решил, что действительно, средства у него подходящие.
— А вы играли когда-нибудь? — спросил он.
— Не случалось, — с сожалением заметил семинарист.
— Да… Так это будет, пожалуй, затруднительно.
— Семён Александрович слышали, как я стихи читаю… Они очень умилились, и говорят: тебе бы Шекспира…
— Ну, а вы не сконфузитесь?
— Помилуйте, — ведь на экзаменах-то хуже. — Опять же Апостола читаем перед губернатором а тут до некоторой степени в гриме призра?ка. Ведь полагаю, мне в натуральном виде выйти нельзя?
— Полагаю. Вам надо в рыцарском облачении…
Архипелагов радостно усмехнулся, и даже плечом повёл, точно чувствуя на себе боевые доспехи.
— Это занятно-с… Облачение картонное-с?
— Не знаю-с, — какое дадут. Не прикажете ли папироску?
И оба закурили.
— Я должен вас предупредить, — начал Крутогоров, — что некогда ‘Тень’ изображал сам автор.
— Покойный Шекспир-с?
— Да. Из этого вы можете заключить, какое значение он придавал роли. — Я тоже ей придаю значение.
При последних словах артист так сморщился, состроил такое выражение лица, что не оставалось никакого сомнения в солидарности его с Шекспиром.
— ‘Тень’ должна… как бы вам это объяснить?.. Она должна поднять принца.
Архипелагов выразил некоторое недоумение.
— То есть, понимаете, — поспешил его собеседник, — поднять его дух… Настроить его, дать камертон дальнейшей клятве на мече. Понятно?
— Это можно-с. Голос глухой должен быть?
— Да, замогильный.
Архипелагов крякнул как-то и опять стёкла дрогнули в оконном переплёте.
— Это выйдет. Докладываю вам, что я, как чтец, стяжал в некотором роде известность по городу. Меня затрудняет проникновение слухов до начальства, касательно моего участия в театральном представлении. Всё же театр-с и носящий, так сказать, языческую маску… Я желаю предаться этому совершенно втайне…
Голос его вдруг дрогнул, точно он снова поперхнулся.
— И я, Иван Иванович, — молящим тоном заговорил он, — осмелился бы попросить вас не разглашать насчёт этого события. Это могло бы повлиять на дальнейшее моё прохождение курса. Но действительно сгораю от страсти к сцене, Иван Иванович. Мне Семён Александрович предлагали в прошлом месяце играть, но я почёл непристойным участие в оперетте ‘Прекрасная Елена’, хотя бы и в роли Ахиллеса: танцевание и пение не идёт в состав моих предположений…
Иван Иванович согласился с ним, сказав, что оперетта, — это временный нарыв, который рано или поздно лопнет, и что последствия такого нарыва могут быть ужасны: они могут заразить здоровое общественное тело.
О приезде господина Крутогорова N-ския газеты давно уже? трубили. Местный ‘Листок’ даже напечатал его биографию, где говорилось о том успехе, которым пользовался ‘истолкователь Шекспира и Шиллера’ не только всюду по России, но и в столицах. Классический репертуар у г-на Крутогорова доминирует, говорилось в ‘Листке’, и это слово доминирует — ужасно понравилось N-ской публике: оно стало модным, вошло в разговор. Приезд Крутогорова состоялся в заранее определённый телеграммами час, и несколько разочаровал собравшихся ‘почитателей таланта’. Хотя сундук, прибывший с актёром, был велик, зато он сам ужасно плюгав и мал ростом. Лицо его было с отёками от выпивки и бессонных ночей. Он выслушал на платформе вокзала приветствие, которым его встретил представитель печати, редактор ‘Листка’ Федоренко, и снисходительно заметил, что надеется оправдать доверие общества. Но когда ему предложили завтрак на вокзале, он отказался, заявив, что к ‘манифестациям’ он не привык. Держал он себя довольно изолированно и гордо: дам, которые сунулись было к нему с выражением сочувствия, он не допускал. С визитами ни к кому не поехал, но навестил свою старую приятельницу, купчиху Снежкову, супругу богатейшего в городе коммерсанта, пылавшую непреоборимой страстью ко всем артистам вообще, а к трагикам по преимуществу. — ‘Листок’ в восхищении оповестил читателей, что артист выступает в ‘Гамлете’, этом величайшем творении английского поэта. Говорили о Крутогорове очень много, потому что слышали о нём ещё больше. Вообще ждали его дебюта с нетерпением.
Весьма понятен, в силу вышесказанного, тот хладный трепет, который охватывал семинариста во время беседы с истолкователем Шекспира. Когда Конкордий простился с ним, вышел на улицу, и его обдуло свежим ветерком, — тут только он несколько опомнился. На душе его было светло и радостно. Он даже останавливался порою и полною грудью вдыхал воздух. При переходе через низкий деревянный мост, висевший над оврагом и речкой, он остановился, облокотился на перила и так долго смотрел на воду и травку, там и сям прорывавшуюся сквозь её поверхность, что вокруг него даже начали собираться. Наконец он опомнился, и побежал к Семёну Александровичу с радостным известием, что ‘они’ согласились.
Медлить нечего было: послезавтра шёл ‘Гамлет’. — Конкордию вручили крупно и скверно написанную тетрадь, заключавшую в себе роль ‘Тени’ по переводу господина Загуляева. Крутогоров был артист современный, как он сам говорил — ‘человек нервов и рефлекса’, почему и не мог играть по одному переводу: одну сцену он играл по Загуляеву, другую по Полевому, третью по Кронебергу, четвёртую по Вронченко. Даже отдельные фразы он слеплял как мозаику, по разным переводам. — Он очень гордился этим месивом и всегда говорил:
— Могу сказать, что такая обработка стоила мне труда: я думаю, в отношении добросовестности трактовки, никто за мной в ‘Гамлете’ не угонится. Да и много ли нас, Гамлетов, теперь в России? В Одессе — Игнатьев-Козликов, в Харькове — Чаровников, да в Москве, на казённой сцене — Онегин, — вот и все.
Архипелагов учил свой моноложище всю ночь напролёт, закутавшись в простыню, сидя в своей конуре, вымазав себе физиономию мелом и вглядываясь одним глазом в осколок зеркала, торчавший на столе рядом с огарком. К сожалению, он не мог во всю силу читать роль, чтобы не перебудить товарищей. Его бы квартирная хозяйка согнала моментально со двора. Да при том, он скрывал почти от всех своё дерзкое предприятие.
Если бы кто заглянул к нему в маленькое окно мезонина, — он непременно изумился бы необычайности картины. Конкордий сидел на табурете и раскачивался длинным телом взад и вперёд, бормоча роль и строя гримасы. Простыня белыми складками драпировалась на нём, — под простынёй у него ничего не было, и поэтому худоба выдавалась ещё рельефнее. Его шёпот глухо гудел по комнате, как ветер в трубе, кулаки судорожно сжимали тетрадь. Свечка неровно горела, пламя прыгало и мигало, за стеной щёлкали часы и храпел кто-то, — но он ничего не слышал…
Добился он того, что свой преступный пыл
Супруге он моей, изменнице, внушил,
Ей, добродетелью прославившейся прежде…
О, Гамлет, где же жить обманчивой надежде,
Когда и тут гнездо уж свило преступленье!
Да! Страшно было матери твоей паденье!.. [*]
[*] — Все цитаты из пьесы ‘Гамлет’ приводятся в переводе Михаила Загуляева.
О, как ясно ему рисовалась эта картина! Злой, ехидный родственник овладевает короной, благороднейший принц, вместо того, чтобы вступить на престол, терзается муками сомнений…
Ни разу данных клятв ничем не нарушала,
Вдруг променять на гнусного мерзавца!
Слово ‘мерзавца’ у него выходило особенно сильно, каждый раз, когда он его произносил, в углу товарищ всхрапывал сильнее, и раз даже спросил: ‘а?’ Часы били и два, и три, петухи запели, а он всё зубрил:
…и вот
Как потерял я, сонный, мой венец,
Существованье и супругу…
Петухи ещё раз запели, по улицам не было ни прохожих, ни проезжих. В комнате стало холоднее, звёзды стали блекнуть, и роль его как раз подошла к концу:
Светящий червь уже? бледнеет, возвещая,
Что утро близко.
Он повалился на кровать, сунул ноги в промежутки железной решётки (целиком он на постели не умещался) и захрапел с остервенением, с сознанием своего права на отдых, и с чистым сердцем.
Пришёл он на репетицию так рано, что даже плотников не было на сцене. Ходя по тёмным и сырым закоулкам, он ощущал невольное благоговение. Мрачный зёв зрительной залы смутно чернел в глубине. Дрожь охватывала его, он сжимал и без того смятую тетрадку, и всё бурчал про себя: ‘О, страшно, страшно, страшно несказанно!’ — Он надеялся так взять эту фразу, как не вытянуть и соборному протодиакону.
Наконец, начали собираться. Семён Александрович добродушно похлопал его и осведомился о здоровье. Примадонна, игравшая Офелию и явившаяся в шляпе с целым кустом мака, прищурившись спросила: ‘Это что за цапля?’ Крутогоров был далеко не так любезен, как у себя в номере: вдобавок он так морщился и потирался, словно у него были спазмы в желудке. Но желудок его был здоров, а это он хотел казаться перед всеми озабоченным и очень талантливым.
Первая сцена, конечно, пропускалась — и призрак являлся непосредственно принцу. Когда дело дошло до его выхода, Семён Александрович подскочил к Крутогорову.
— Родной мой, а как нам быть с ‘Тенью’? Люк что-то плохо действует… даже можно сказать совсем не действует, — ни взад, ни вперёд…
Крутогоров ужасно сморщился.
— Это жаль… Да, как же вы, милейший, не озаботились?.. В таком случае… Пусть он за дерево зайдёт что ли… Как будто пропал… Нельзя же за кулисы ему просто уйти… Или, во всяком случае, вы хоть калоши ему резиновые что ли наденьте, что б не слышно было.
— У меня, Иван Иванович, другая комбинация: если проложить рельс, да выкатить его на тележке? Эффектец? Ась? Яко бы плывёт по воздуху?..
Крутогоров потёр себе лоб.
— Идея недурна… Хоть я никогда не применял такого способа передвижения к ‘Гамлету’… Да! Прокатить его, так что за камнями и кустами не было бы видно низа… Идея недурна…
— А сбоку электричеством дёрнуть?
— Да, это можно… Так и распорядитесь…
Он обратился к Архипелагову и сказал.
— Начнём!
Тот кашлянул в кулак, да так зычно, что Офелия подпрыгнула на скамейке.
— Точно труба из апокалипсиса, — объяснил Семён Александрович.
Когда Архипелагов проговорил первую фразу: ‘Взгляни мне на лицо’, стены дрогнули, разговоры смолкли.
— Нет, послушайте, — это слишком, — остановил его Крутогоров. — Так нельзя: вы публику испугаете. Скажите это вполголоса.
Он сказал вполголоса, но и это оказалось неудобным, — пришлось съехать на четверть.
А в четверть го?лоса вышло великолепно: это был такой могучий, такой низкий бас, он так гудел в пустом театре, словно над сценой в набат били. Читал стихи он чудесно, — чувства в нём была бездна, — когда он сказал:
Внимай, внимай, внимай, и если ты
Родителя любил…
у него в голосе зазвенели слёзы. — Крутогоров об одном только просил: ‘Не повышайте го?лоса: не повышайте и выйдет дивно’. — Знал он роль превосходно, — так что суфлёр, сидевший верхом на будке, и евший мятные лепёшки, только покряхтывал. Ни одного замечания не пришлось ему сделать, Семён Александрович, тот даже руки кинулся ему пожимать. Архипелагов расцвёл не хуже мака на шляпке Офелии.
Портной его пригласил примерить латы. Всякое вооружение оказывалось ему мало, и выглядело совсем игрушечным. Зато крошечная головка его положительно утопала в широком шлеме с забралом и конской гривой. Шея упрямо вылезала из всех воротников, как бы они высоки ни были: пришлось навертеть на неё всякого тряпья, чтобы только прикрыть. Вместо плаща дали ему кусок старого неба, по краям которого налепили из серебряной бумаги бордюрчики. Впечатление получилось странное, и во всяком случае подходило к представлению о выходце с того света. Семён Александрович остался доволен, и велел только на спектакле окутать его самым лёгким газом, флёром, крепом, чтобы совсем получилась бесформенная, неопределённая фигура.
Вообще Семён Александрович был очень доволен, тем более, что Архипелагов играл у него за три рубля…
Нужно ли говорить, в каком волнении находился Конкордий в день спектакля? Он не мог ничего есть: перед его глазами носилась величественная фигура покойного короля, которая вечером поразит театр. И этот король будет он! Он поразит!
Крутогоров тоже приятно волновался. Он решился в этот вечер окончательно покорить коммерсантку Снежкову, как своим талантом, так и пластичностью движений. Ему в этом деле именно должен был поспособствовать Архипелагов: воспользовавшись хорошей ‘Тенью’, он решился прибегнуть к некоторой мимике, до сих пор им не практикованной, и к некоторым градиознейшим позам, неотразимым по своей картинности. Потому-то он обратил особенное внимание на Архипелагова и гримировал его сам.
Вышло нечто ужасное! По бледно-мертвенному лицу проступили коричневые пятна, глаза провалились, нос необычайно белел и выдвигался вперёд чуть не на четверть аршина. Когда Конкордий подошёл к зеркалу, его самого отбросило и он только пробормотал:
— Страховидно, весьма страховидно!
Но зато осмотр тележки, назначенной для вывоза ‘Тени’ на сцену, немало смутил Крутогорова. Это была низенькая платформа, катившаяся по рельсам, от неё шла через сцену верёвка на простом блоке.
— Э-эх, — как же без ворота, — сказал он, — ведь это толчки будут.
— Мы лёгонечко, — успокоил плотник. — Они говорят, что на ногах крепки.
— Всё-таки на платформе надо упор сделать. Палку прикрепите, что ли…
— Когда же теперь, помилуйте, — занавес подымают…
Крутогоров выругался и бросился к Семёну Александровичу.
— Дайте ему пику. Пусть он хоть о неё обопрётся, чтобы упор был… Ведь это, чёрт знает что!
Из кладовой, где лежал всякий бутафорский хлам, вытащили длиннейшую пику, с каким-то ещё значком. Архипелагов поналёг на неё, и сказал:
— Ничего, выдержит!
Предчувствие близкой беды беспокоило Крутогорова. У него неотвязно вертелась в голове мысль: что если ‘Тень’ от внезапного толчка упадёт — этакая махинища рухнет! Архипелагов говорит, что он на коньках умеет, — да ведь это всё не то…
Однако занавес пришлось поднимать. Крутогоров закутался в потёртый бархатный плащ и опустил грустный взгляд долу, изредка он его поднимал, и встречался взорами с коммерсанткой Снежковой — Снежкова порывисто дышала, впившись в бинокль. Её пышная грудь и обнажённые плечи трепетали, брильянты горели огнями на шее. Даже веер что лежал у неё на коленях, привязанный серебряным жгутом к талии, — и тот припрыгивал. Она чувствовала, что Крутогоров играет только для неё, для неё одной…
Весь монолог он прочёл, обращаясь к её ложе. И как он глядел, ах как он глядел на неё в эти минуты! Сколько чувства, страсти было вложено в него!.. И никому в зале и в голову не пришло, что принц в это время думает: ‘Не сплоховала бы только подлец-тень…’
Перемена декорации. Театр гремит. Аплодисменты. Аплодируют все, даже дамы, — а Снежкова усерднее всех. Крутогоров посылает ей специальный поклон. Он поразил её в самое сердце. Победа! Победа!
На сцене бьёт полночь. Принц кутается от холода, за сценой вальс и пушечные выстрелы. Гамлет с трепетом, украдкой посматривает в ту сторону, откуда должен выехать его покойный родитель Он с ужасом думает: ‘А что если тележку не смазали, и колёса будут пищать на каждом повороте?..’
Но вот шепелявый Горацио схватывает его за руку: ‘Смотрите, принц, — идёт!’
Гамлет глянул, — и, действительно, в ужасе опустился на землю.
Длинная, сухая, бесформенно-серая фигура, озарённая электричеством, приближалась к нему. Она приближалась порывистыми толчками, по мере того как плотники дёргали за верёвки. Что ни толчок, с ‘Тенью’ делались судороги: она, соблюдая равновесие, приседала, кланялась во все стороны, балансировала то на одной ноге, то на другой, махая копьём, — ну словом мучилась от необычайных страданий. Но лицо её было мертвенно и безжизненно…
Это было действительно страшно. Крутогоров кое-как прочёл свой монолог, и приготовился к речи призрака…
Дошла очередь говорить ему… Призрак крякнул, да так, что у бедного принца волосы стали дыбом. Мало того, он отплюнулся в сторону, и вытерев губы пробасил:
— Взгляни мне на лицо!..
Но принц не решался взглянуть, тем более, что сплошной хохот стоял в зале… Он в адских муках лежал у ног тени и ждал — скоро ли, скоро ли, скоро ли конец!
А ‘Тень’ не смущалась нисколько, — она чудесно читала свой монолог, всё повышая и повышая голос почти до степени громового раската:
О, будьте прокляты преступные дары,
И ты, лукавое, ласкательное слово…
Глаза при электричестве горели зловещим, фантастическим блеском… В театре притихли, успокоились: за кулисами дарило безмолвие, даже в коридорах, в швейцарских слышны были могучие перекаты. В первых рядах раздавалось сдержанное ‘браво, браво!’.
Но принц, лёжа во прахе, думал об одном: ‘Господи! опять его потянут, опять он закувыркается…’
…Прощай, прощай, прощай, —[13]
гудело над ним —
И помни об отце, безвременно погибшем.
Плотник потянул верёвку, ‘Тень’ внезапно присела, потом выпрямилась, крякнула, подалась вперёд, попала копьём в дерево, покачнулась, поправила съехавший шлем, и в корчах поехала далее…
Всё пропало! Театр стонал от хохота… Хохотала до слёз и коммерсантка Снежкова…
1885 г.
Источник: Гнедич П. П. Семнадцать рассказов. — СПб.: Типография Н. А. Лебедева, 1888. — С. 153.
OCR, подготовка текста — Евгений Зеленко, апрель 2011 г..
Оригинал здесь: Викитека.