Темный островъ.
Изъ заграничныхъ воспоминаній.
‘Есть три части свта: Европа, Африка и Корсика…’ *)
II.
III.
‘О, смерть, будь ты проклята’!
(Vocero).
IV.
V.
‘Помни и отомсти!..’
VI.
VII.
С. Елпатьевскій.
‘Русское Богатство’, No 3, 1904.
Темный остров, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 24 минут(ы)
*) Такъ началъ свою лекцію корсиканскій крестьянинъ, пришедшій къ убжденію, что вс астрономы врутъ, утверждая, что земля кругла, и прихавшій изъ своей деревни въ Бастіа, чтобы просвтить горожанъ насчеть этой истины.
Я подъзжалъ къ Бастіа въ пятомъ часу утра. На молу горли одинокіе желтые огни, за ними темнли какія-то тяжелыя, безформенныя массы, а еще выше, на блдноватомъ неб, смутно вырисовывалась извитая линія уходившихъ вдаль горъ. Островъ казался темнымъ, угрюмымъ и странно молчаливымъ. Не было обычной суеты на набережной, тихо отдавались приказанія съ парохода, безшумно исполнялись они, и кучка людей, дожидавшихся парохода, словно чего-то остерегаясь, пониженными голосами переговаривалась съ стоявшими на палуб людьми, которыхъ они ждали. Только волны, гнавшіяся за нами отъ Ниццы, угрюмо и глухо бились о стны мола, не пускавшаго ихъ. Я окликнулъ моего знакомаго, который долженъ былъ встртить меня, онъ отвтилъ тмъ-же осторожнымъ полушепотомъ.
Чуть брезжило, медленно расползались и свтлли предразсвтные сумерки. Мы долго шли. Предъ нами тянулись неуклюжіе шестиэтажные дома, голые, безъ украшеній, какіе-то ободранные старые дома изъ срыхъ и темныхъ камней, словно источенныхъ червями, изъденныхъ морскими брызгами… И былъ вырзанъ на одномъ изъ нихъ 1526-й годъ. Надъ ними высились такіе-же голые ободранные дома, и вс лзли въ гору, нагромождаясь другъ на друга, образуя безформенную массу старыхъ камней. Было холодно, сыро и темно въ узкихъ, высокихъ корридорахъ-улицахъ, и старые дома сумрачно слдили за нами окнами.
Мн хотлось поскоре отправиться вглубь острова, и мы выхали изъ Бастіа съ первымъ утреннимъ поздомъ. Взошло солнце на безоблачномъ неб, и все кругомъ стало свтло и красиво. Слва сверкало широкое море, справа крутыми склонами поднималась цпь горъ, покрытыхъ виноградниками, огородами. фруктовыми садами, изрдка — городками-деревнями, расположившимися высоко надъ моремъ, какъ кучки сгрудившихся срыхъ камней.
Впереди горы сдвигались, громоздились выше и выше, и ослпительно блестлъ блый снгъ на далекихъ вершинахъ… Воздухъ былъ удивительно чистъ и прозраченъ, даль казалась очень близка, и все выступало ярко и выпукло — голубое небо, блый снгъ, срыя скалы, одинокая зеленая сосна. Мы хали широкими долинами, врзывались въ темныя горныя ущелья,— мимо насъ шли срыя скалы, тянулись безконечные каштановые лса — и снова вырывались въ широкія долины, гд сверкало широкое море, сіялъ блый снгъ на голубомъ неб, гд было свтло и красиво. Красота была холодная, дикая, безлюдная и безмолвная: долины были мало обработаны, не было человка въ каштановыхъ лсахъ. Люди были тамъ, въ срыхъ камняхъ, высоко надъ долинами, откуда видно, не плывутъ-ли къ берегу вражьи лодки, не крадется-ли снизу врагъ между колючими кустарниками. И, повидимому, они все еще опасаются, все боятся спуститься въ широкія долины, въ каштановые лса. Желзнодорожныя станціи безлюдны и одиноки и не успли сдлаться маленькими центрами, стягивающими къ себ жизнь, жизнь еще тамъ, на высокихъ горахъ, откуда люди приходятъ, чтобы прохать въ другія горы, и снова возвращаются въ свои тсныя деревушки, въ свои темные, неуютные дома, которые, кажется, все такіе же, какъ 500 лтъ назадъ, когда люди забрались въ горы, отъ чужихъ людей, бродявшихъ по морю, коробки-дома,— даже и т, которые выстроены недавно — съ голыми фасадами, безъ украшеній, угрюмы и неуютны. Не вьются розы и глициніи по балконамъ, нтъ парка кругомъ дома, нтъ пальмъ и эвкалиптовъ, куртинъ цвтовъ,— только то, что полезно, что можно състь, промнять, продать,— огородъ, виноградникъ, апельсины, цедра,— недавнее богатство Корсики. Нтъ красокъ, мало цвтовъ, нтъ той красоты, радости и жизни человческаго жилья, которыя видать рядомъ,— въ Италіи, горной Франціи. Все суровое… строгое, однотонное. И была зима. Трава была блеклая, каштаны стояли голые и были печальны, какъ всегда печальны зимой голыя деревья.
Долины встрчались все рже и были уже, горы сдвигались тсне, снжныя вершины вставали выше и подходили ближе,— исчезло широко-просторное море, и стало узко и тсно въ горахъ. Мы долго шли въ глубин острова въ узкомъ ущельи къ тмъ, свтившимся блымъ снгомъ, вершинамъ. Тамъ было совсмъ пустынно и безлюдно. Изрдка встртится женщина въ темномъ плать съ вязанкой дровъ на голов, старикъ съ сдющей бородой, бредущій неизвстно откуда и неизвстно куда. За два часа ходьбы мы не встртили ни одного дома, ни кусочка обработанной земли. Голые каштаны протягиваютъ свои озябшіе сучья, вверху тянутся сосны, темныя, густоиглыя, глубоко вонзившіяся крючковатыми корнями въ срыя скалы, голубой потокъ съ блыми брызгами рвался въ каменномъ лож межаду нагроможденными обломками скалъ, и несся по ущелью глухой говоръ, тревожный и угрожающій.
Мы вернулись завтракать въ Кортэ. Скала — срая и темная, на скал крпость, словно продолженіе той-же скалы, тхъ-же камней, тамъ пропасть, обрывистая и страшная, на дн бьется сильный потокъ, за потокомъ тянутся высокія горы съ снговыми вершинами, а по другую сторону вплотную прижался къ скал узенькими уличками маленькій городокъ,— все та-же куча камней, такой-же угрюмый и темный. Идетъ, извиваясь между уступами скалъ и прилпившимися къ скаламъ домиками, узенькая уличка, она скрывается подъ домомъ, выходитъ на свтъ, снова скрывается старыми ступенями, неровными, истертыми человческими ногами, спускается на городскую площадь величиной въ нашъ концертный залъ, гд стоитъ старый ободранный домъ, изршетенный пулями, въ которомъ двсти лтъ назадъ два дня оборонялась отъ нападенія жена предводителя одного изъ корсиканскихъ партій.
И опять нигд нтъ садика, цвточка, красиваго дома, обвитыхъ балконовъ, какой нибудь попытки украсить свое жилище. И все угрюмо молчитъ. Ни псенъ, ни музыки. Ни изъ одного дома не несется звукъ рояля, не звенитъ въ кафе мандолина, не мурлычетъ псню человкъ за работой, не свиститъ по французски уличный фланеръ.
А потомъ солнце зашло за горы, темный покровъ нависъ надъ землей, и стало темно въ горахъ, дико и мрачно въ пустынныхъ долинахъ. И шелъ говоръ внизу, между скалами,— глухой и тревожный.
На станціяхъ входили и выходили люди. Предо мной сидлъ въ вагон третьяго класса бандитъ. Онъ былъ такъ похожъ на только что купленную въ Бастіа carte-postale съ портретомъ бандита, что мн только тутъ пришло въ голову, какъ-же это возможно снимать живого бандита въ полномъ вооруженіи въ бастіанской фотографіи, и я невольно подумалъ, что именно мой визави служилъ моделью для фотографа, выбравшаго лицо пострашне, чтобы иностранцы охотне покупали. ‘Бандитъ’ былъ въ полномъ вооруженіи, съ ружьемъ въ рукахъ, съ патронташемъ на темномъ костюм. У него была большая черная, начинавшая сдть съ краевъ, борода, выпуклыя надбровныя дуги и тяжелый упорный взглядъ глубоко посаженныхъ черныхъ глазъ.
Онъ любезно разговаривалъ съ моимъ спутникомъ, давно живущимъ на Корсик и умющимъ говорить по корсикански, и тогда лицо не казалось страшнымъ, но, когда онъ замолчалъ, темная тнь легла на его лицо, глаза ушли глубже и тяжелыя брови сурово сдвинулись, и весь онъ сдлался суровый, важный и,— я не умю лучше выразиться,— величественный…
Я все разсматривалъ его и удивлялся, откуда могло явиться такое лицо тутъ, рядомъ съ Ниццей, на перекрестк большой средиземной дороги, такъ не похожее на итальянскія и французскія лица, и мн вспомнился Кавказъ, какія-то древнія восточныя лица, виднный на какой-то картин волхвъ, поклоняющійся Христу. Потомъ бандитъ ушелъ, и явились женщины въ темныхъ платьяхъ, съ молодыми глазами и старыми лицами, потомъ опять входили и выходили корсиканцы, важные, съ медлительными движеніями, съ короткими фразами. Слишкомъ часто попадаются ружья, и мн начинаетъ думаться, что они берутся для важности и что они такая-же принадлежность корсиканца, какъ у насъ палка или зонтикъ.
Я встртилъ веселыхъ смющихся людей. Это была компанія, очевидно, городскихъ бастіанскихъ жителей,— двое молодыхъ людей и дв дамы — одна, вроятно, двушка съ краснымъ цвточкомъ въ золотисто-рыжахъ волосахъ — об въ черныхъ платьяхъ, въ черныхъ мантильяхъ, въ черныхъ шляпкахъ. Компанія веселилась, смялась, въ особенности былъ веселъ и все время смшилъ дамъ, блестлъ глазами и сверкалъ блыми зубами одинъ изъ молодыхъ людей, бритый, съ черненькими усиками, въ сромъ элегантномъ костюм съ яркимъ галстухомъ. Но вотъ онъ откинулся въ уголъ и замолчалъ, и нельзя была узнать за минуту передъ тмъ смющагося, оживленнаго лица: рзко очерченныя брови сурово сдвинулись, строгой складкой сложились изогнутыя губы, темная тнь легла на лицо. Мой спутникъ отмчаетъ мн наиболе характерныя корсиканскія лица, указываетъ французовъ, итальянцевъ. На какой-то станціи изъ другого отдленія къ намъ перешелъ итальянецъ-рабочій и тотчасъ же началъ жаловаться, что корсиканцы въ его отдленіи не хотли съ нимъ разговаривать, и сейчасъ же предъявилъ моему спутнику свой билетъ третьяго класса и рекомендательное письмо отъ своихъ родныхъ въ Аяччіо, куда онъ халъ искать земляной работы. Онъ былъ такой же, плохо одтый, грязный и жалкій, какъ русскій крестьянинъ, дущій на косьбу, при каждой остановк спрашивалъ, не Аяччіо-ли это, не пропустить бы ему, и въ довершеніе сходства вынулъ изъ грязнаго мшка запыленный кусокъ хлба и началъ сть голодными зубами. Онъ былъ такъ жалокъ и такъ рзко выдлялся своими жалобами и говорливостью среди молчаливыхъ и важныхъ корсиканскихъ лицъ. А мой товарищъ разсказывалъ мн, что они, итальянцы, обрабатываютъ здсь землю корсиканскимъ мужикамъ, считающимъ работу въ пол не вполн приличнымъ для себя дломъ, и привелъ одно мсто изъ vocero {Причитаніе.}, гд врагу бросается въ лицо, какъ постыднйшее обвиненіе, то обстоятельство, что онъ работалъ ‘на чужомъ пол’. Онъ сообщилъ мн дале, что итальянецъ, этотъ разбойникъ и любитель поножовщины, ороблъ здсь въ Корсик, и свои ножи, которые онъ такъ свободно пускаетъ въ обращеніе у себя дома, въ Швейцаріи, Франціи, не рискуетъ пробовать на корсиканцахъ, и когда однажды онъ спросилъ объ этомъ знакомаго корсиканца,тотъ посмотрлъ на него съ удивленіемъ и отвтилъ:
— Желалъ бы я видть, чтобы итальянецъ попробовалъ ударить ножомъ корсиканца! — и больше не сталъ разговаривать.
На обратномъ пути мн уже не нужно было спрашивать моего спутника, кто корсиканецъ, кто французъ, кто итальянецъ,— такъ рзки и оригинальны, такъ не похожи на своихъ сосдей корсиканскія лица. И, подводя итоги пережитому дню въ угрюмомъ, молчаливомъ корсиканскомъ вагон, я невольно вспоминалъ такой же третьеклассный французскій вагонъ и то французское острословіе, ту неудержимую потребность общенія, которыя чувствуются тамъ. Вспоминалъ я и итальянца, на его родин,— говорящаго на сцен, на эстрад, экспансивнаго, изящнаго, съ благородными манерами, пластичными жестами.
И чмъ больше всматриваюсь я въ корсиканскія лица, тмъ боле прихожу къ убжденію, что характерны они не тогда, когда говорятъ, а тогда, когда молчатъ, когда ложится на нихъ та темная и строгая тнь.
И одты они въ черное.— За цлый день я не видлъ ни одной женщины въ свтломъ плать, въ свтлой шляпк. Я видлъ молодыхъ и старыхъ, двушекъ и женщинъ, блондинокъ и брюнетокъ — и вс он были въ черномъ, и это темное однотоннымъ траурнымъ флеромъ ложится на женскія лица.
Мы пріхали въ Бастіа вечеромъ, когда начинаются дла и городскія улицы полны людьми. Ихъ много было и на улицахъ Бастіа, но улицы не сдлались веселе и оживленне. Все темное все молчитъ. Не слышно громкаго смха, веселыхъ разговоровъ, не звучитъ музыка, и въ молчащемъ город было что-то жуткое и настороженное.
Я услыхалъ, наконецъ, музыку: изъ оконъ кабачка въ узенькой уличк звучала мандолина.
— Здсь итальянцы собираются…— отвтилъ на мой безмолвный вопросъ мой спутникъ.
И дрожащіе звуки мандолины такъ рзко и неувренно неслись на угрюмую, безмолвную корсиканскую улицу.
Я попалъ на засданіе окружнаго суда. Большая половина длъ — были дла о бандитахъ. Былъ обыкновенный будничный случай. Дядя и племянникъ, оба землевладльцы, состоятельные люди, долго спорили съ своимъ сосдомъ о прав прозда черезъ его землю, и такъ какъ сосдъ упорно не пускалъ ихъ,— въ одно прекрасное утро застрлили его и бжали въ maquis — густыя горныя заросли, т. е. сдлались бандитами. Имъ надоло холодать и голодать, и черезъ два года они отдали себя въ руки правосудія.
Случай былъ, очевидно, обыкновенный, будничный, и въ публик, наполнявшей залъ и корридоры окружнаго суда — и состоявшей, показалось мн, все изъ бандитовъ,— равнодушно и увренно говорили:
— Ну, конечно, ихъ оправдаютъ.
Другое дло. Извстный бандитъ, долго оперировавшій въ горахъ, ршилъ, наконецъ, бжать въ Америку, и въ ночь передъ отъздомъ былъ убитъ, повидимому, тми-же людьми, которые взялись устроить ему побгъ. Третье дло было мене обыкновенно и мене буднично. Было дв шайки бандитовъ, враждовавшія другъ съ другомъ и приблизительно равныя силами — по тринадцати-пятнадцати человкъ въ каждой. Два года они охотились другъ за другомъ, перебили другъ друга и остались только два предводителя. И вотъ, прошлой зимой одинъ изъ нихъ захватилъ своего врага соннаго и всю ночь сдиралъ съ него живого кожу по кускамъ.
Кажется, именно за этимъ занятіемъ — повидимому, онъ увлекся и не принялъ обычныхъ мръ предосторожности — и захватили его жандармы.
Были другія дла. Мой спутникъ, четвертый годъ живущій на Корсик, пояснилъ мн, что такъ же много бандитскихъ длъ было и въ предшествующемъ году, и два, и три года назадъ.
Это очень просто длается на Корсик. Человкъ охотится, ловитъ рыбу, занимается своимъ виноградникомъ и фруктовымъ садомъ. У него жена, дти, хозяйство… и старые счеты съ сосдомъ, съ жителемъ другой деревни, старые счеты, гд расписывались кровью и гд нельзя сосчитать, кто кому долженъ. Онъ ссорятся на охот, рыбной ловл, на деревенскомъ праздник, онъ просто подстерегаетъ въ укромномъ мст своего врага и убиваетъ, а его убиваетъ сынъ, племянникъ, другъ убитаго. Не нужно быть непремнно сыномъ или братомъ для того, чтобы быть обязаннымъ мстить — длать вендетту: обязанность лежитъ на всемъ род, на всхъ родственникахъ, и не нужно быть убійцей или принимать хотя бы косвенное участіе въ убійств для того, чтобы быть убитымъ, чтобы сдлаться объектомъ вендетты,— нужно быть только родственникомъ, только состоять въ этой скованной страшными звеньями родовой цпи. У моего спутника есть знакомый. Онъ мирный учитель математики въ бастіанскомъ лице, онъ никого не убивалъ и сравнительно недавно, посл окончанія парижскаго университета, вернулся на островъ. Но онъ былъ корсиканецъ и былъ двоюроднымъ братомъ или племянникомъ другого корсиканца, который кого-то убилъ,— и ему была объявлена вендетта.
Онъ мирно занимался своей математикой, любилъ здить по субботамъ на свою дачку, гд у него былъ огородъ и фруктовый садикъ,— я видлъ бленькій домикъ его надъ Бастіа, въ двухъ-трехъ верстахъ отъ города,— и вотъ три года онъ не смлъ вызжать изъ города на свою дачку, боялся выходить вечерами на улицу.
Онъ устроилъ перемиріе. Во всякія войны, даже въ корсиканскія, люди устаютъ воевать, и даже корсиканцы нуждаются въ перемиріи. Тогда сходятся враждующія стороны и заключаютъ договоръ,— настоящій писанный договоръ. Устроилъ это и учитель гимназіи съ бандитомъ, который долженъ былъ его убить… Но учитель зналъ цну корсиканскимъ договорамъ, иногда оканчивающимся тмъ и для того устраиваемымъ, что одна изъ воюющихъ сторонъ, посл заключенія договора, дожидается за угломъ или въ ближайшемъ перелск, чтобы перестрлять собравшуюся для заключенія договора враждебную армію,— и учитель посл договора не здилъ на свою дачу, пока не убили бандита. Это легко длается на Корсик, и вендетта, кровная месть, не отдльный случай, не дло исключительныхъ натуръ,— это правило, будни, обиходная вещь и обязанность пролить кровь за пролитую кровь такъ же необходима, священна, я бы сказалъ — требуется корсиканскими приличіями, какъ у насъ требуется приличіями, долгомъ живыхъ предъ мертвыми, не бросать умершаго въ оврагъ, а положить въ удобную яму и насыпать приличествующій могильный холмъ.
Не задолго до моего прізда въ корсиканской деревн выстрломъ изъ ружья убили молодого крестьянина. Когда навстили его жену, она схватила своего шестилтняго сына и побжала. Она застала уже мужа своего мертвымъ, но кровь текла еще изъ раны, и прежде всего она обмакнула платокъ въ кровь мужа, повязала его на шею ребенку, сказавши: ‘помни и отомсти!’ — и потомъ уже стала плакать.
Потомъ уже стала плакать… То — первое и самое важное, то долгъ, приличіе, обычай, а это — второе и мене важное. И мальчикъ будетъ помнить и отмститъ, и это будетъ первое и самое важное въ его жизни, а остальное въ жизни будетъ мене важно и мене значительно. И, мстя, онъ будетъ знать, что и ему отомстятъ. Такъ и идетъ жизнь на Корсик.
И т, которые, совершивши вендетту, длаются бандитами, знаютъ, что они идутъ на горькую жизнь и сами называютъ себ несчастными.
Предо мной любопытный документъ — ‘Lamento’ {‘Lamento’ и вс ‘voceri’ заимствованы изъ книги ‘Marcaggi’: ‘Les chants de la mort et de la Vendetta de la Corse’.}, жалобный стихъ бандита Жана Камилла Николаи изъ Карбини, убитаго жандармами 15 лтъ назадъ. Ему было 20 лтъ, когда онъ сдлался бандитомъ и писалъ свой Lamento. Его братъ, Наполеонъ Николаи, похитилъ — Жанъ Камиллъ увряетъ, что съ согласія похищенной,— двушку, дочь богатаго землевладльца. Отецъ двушки подстерегъ похитителя, застрлилъ его и сжегъ на костр. Три дня, почти безъ ды и питья, выслживалъ Жанъ Камиллъ убійцу и, когда тотъ показался, наконецъ, на улицу, застрлилъ его на глазахъ двухъ жандармовъ, вырвался изъ рукъ ихъ и скрылся въ naquis— т густые заросли спутаннаго кустарника, куда можно проникнуть только ползкомъ, и гд никакіе жандармы не отыщутъ скрывающихся тамъ бандитовъ. Жанъ Каниллъ былъ не совсмъ обычный бандитъ. Время отъ времени онъ появлялся въ Аяччіо, посщалъ самые лучшіе рестораны, познакомился и гулялъ по городу съ жандармскимъ офицеромъ и однажды имлъ дерзость обратиться на испанскомъ язык къ префекту, съ просьбой познакомить его съ положеніемъ бандитства на Корсик, которымъ-де онъ, испанецъ-путешественникъ, очень интересуется.
И вотъ что пишетъ о своемъ жить этотъ, очевидно, очень ловкій и хорошо обставленный бандитъ {Приношу благодарность за переводъ, представлявшій большія трудности, С. В. Татариновой.}.
‘Вдь я — несчастный, я живу въ лсу, мерзну зимой отъ холода, всегда блуждаю одинокимъ. Скажите мн, разв это жизнь: спать ночью, подложивши камень подъ голову?
‘Иззябшій, въ ту минуту, какъ засыпаю, я слышу голосъ, который говорятъ мн: ‘Возьми свою двустволку, предъ тобою враги твои! Приближается дельбосъ (жандармъ), если ты не будешь на ногахъ, ты погибъ’.
‘Съ быстротою втра я становлюсь на одно колно и чувствую, какъ сердце мое бьется. Я направляю въ темноту дуло моего ружья, я думаю, что настала минута показать свою храбрость,— вдь смерть ни мало не страшитъ меня.
‘Я просыпаюсь и не испытываю никакого страха. Кустъ служитъ мн кровлей, я лежу на голой земл, безъ постели, безъ огня, и крикъ филина — вотъ одна моя отрада!
‘Настаетъ утро среди криковъ радости: птицы поютъ. О, какая радостная гармонія! Она прогоняетъ мою грусть, моего единственнаго собесдника. Какъ счастлива судьба птичекъ, какъ горька моя!
‘Часто безъ моихъ проводниковъ я лишенъ припасовъ, и силы мои слабютъ. Тогда я обращаюсь къ доброму владльцу или пастуху, и они оказываютъ мн щедрое гостепріимство. Богъ ихъ вознаградитъ за это!
‘Потомъ я иду утолять жажду къ ближайшему истоку, смотрю на прозрачную воду, въ которой рыбы рзвятся, не боясь сти. И вы тоже, о Боже мой! — говорю я имъ — и вы тоже счастливе меня!
‘Я мало цню свою несчастную жизнь и не боюсь близкой смерти,— вдь я лсная птица, что скитается по горамъ и лсамъ. Пусть будетъ проклятъ день, въ который ты родилась, Катерина (возлюбленная брата)!
‘Милый братъ, я отомщу за тебя. Я общалъ это теб на томъ утес, гд на землю тихо капала твоя кровь’.
И, тмъ не мене, онъ пошелъ, этотъ двадцатилтній мальчикъ, любующійся на играющихъ рыбокъ, восхищающійся пніемъ птицъ и съ грустной жалобой сочиняющій свой Lamento,— пошелъ въ бандиты, потому что на томъ утес, гд капала братняя кровь, общалъ милому брату отмстить за него, потому что считалъ необходимымъ, священнымъ долгомъ отмстить за брата.
Братъ за брата, сынъ за отца, другъ за своего друга… Смерть вызываетъ другія смерти,— образуется мертвый замкнутый кругъ, изъ котораго нтъ выхода, гд вс субъекты и объекты вендетты.
— ‘Я хочу покрыть себя чернымъ,— причитаетъ двушка надъ двумя братьями, убитыми въ одинъ я тотъ же день,— никакое радостное украшеніе никогда не появится на мн. Я хочу выкрасить себя въ черное, какъ крылья ворона’.
— ‘Вашей кровью, мой отецъ,— причитаетъ дочь надъ убитымъ отцомъ,— я хочу напитать мой платокъ я я буду класть его себ на шею, когда у меня явится желаніе засмяться’.
Такъ плакали съ давнихъ поръ, такъ плачутъ и понын корсиканскія двушки и женщины по своимъ роднымъ. Издавна мертвые опредляютъ жизнь живыхъ, и смерть является главнымъ содержаніемъ жизни. Не та естественная смерть,— должный и нужный конецъ всего сущаго,— медленно идущая къ человку и тихо уносящая людскую душу среди вздоховъ и слезъ и прощальныхъ сожалній остающихся жить близкихъ, а та смерть ‘Violente’, что пишется съ большой буквы,— налетающая, какъ буря, настигающая человка внезапно, въ толп, на улиц, въ чащ лса, въ свт дня и тьм ночи, мстящая, непримиримо злобная, жестокая, корсиканская смерть.
Она давно свила себ гнздо на этомъ темномъ, несчастномъ остров,— ее несли карагеняне и римляне, сарацины и норманны,— вс т, кто скитался но этому Средиземному морю и останавливался на этомъ постояломъ двор, стоящемъ на большой дорог между Африкой и Франціей, Испаніей и Италіей. Если бы собрать всю кровь, пролитую на этомъ остров за долгіе годы скитаній народовъ, хотя бы за время владычества жестокой Генуи,— горные потоки Корсики лились бы кровью и кровью окрасился бы снгъ Корсиканскихъ горъ. И теперь земля не просохла отъ пролитой и проливаемой крови, и корсиканская смерть Violente и теперь такъ же живуча и такъ же злобно мстительна и, какъ тотъ страшный вампиръ старыхъ сказокъ, присосалась къ сердцу Корсики. Она ходитъ по острову, она стоитъ за каждымъ выступомъ скалы, глядитъ изъ темной чащи лса, прячется у изголовья спящихъ людей,— она такъ прижилась къ этимъ людямъ, такъ интимно близка, что ее зовутъ человческими именами и, какъ крестьяне у насъ называютъ лихорадку: ‘тетка’, ‘сестрица’, ‘посусдница’,— такъ корсиканцы зовутъ свою смерть — ‘воровка’ и ‘Celle-an-pied-leger’. Она дйствительно легка на ногу, эта смерть Violente, она до такой степени часто и легко приходитъ, такъ сдлалась естественной, ‘настоящей’ корсиканской смертью, что можно понять извстное изреченіе корсиканца, огорчившагося, что другъ его умеръ просто отъ плеврита:
— ‘О, зачмъ ты не умеръ насильственной смертью! По крайней мр, мы могли бы отмстить за тебя’!..
Смерть мшаетъ жизни и не даетъ развиваться молодымъ росткамъ ея,— мертвые мшаютъ жить живымъ. Некогда и не къ чему разводить цвтники и пары, украшать жилища, не въ сторону радости бытія, красоты и веселья жизни направлена человческая мысль, и смерть цлыя столтія отравляетъ человческія души. Она, какъ зловщая птица съ черными крыльями, незримо витаетъ надъ людьми и окутала островъ тмъ темнымъ колоритомъ, однотоннымъ и однозвучнымъ, это она одла въ черное корсиканскихъ женщинъ, молодыхъ и старыхъ, двушекъ и вдовъ.
Къ ихъ братьямъ и мужьямъ, отцамъ и сыновьямъ слишкомъ часто приходитъ легкая на ногу смерть Violente, слишкомъ часто приходится класть кровавый платокъ на свои шеи, и слишкомъ рдко является у нихъ желаніе смяться.
Корсиканская поэзія — voceri, и поэты Корсики — женщины. Изъ двадцати четырехъ причитаній, приведенныхъ въ книг Marcaggi, только одно приписывается монаху. Женщины по цлымъ ночамъ причитаютъ надъ мертвымъ, рвутъ на себ волосы, прощаются съ мертвымъ, шлютъ проклятія убійцамъ, перепваютъ старые мотивы и импровизируютъ новыя voceri, а мужчины стоятъ кругомъ недвижимо, молчатъ и слушаютъ свирпые призывы къ мести и угрозы безчестія, которыя шлютъ имъ изступленныя женщины.
Он, какъ древняя Кассандра, отзываются только на печальное, только темная смерть будитъ поэзію души ихъ. И не та простая, ‘стестненная смерть — т voceri нжны и скорбны, но часто условны и сантиментальны,— вдохновляетъ ихъ, поднимаетъ до высокой поэзіи той древней Кассандры, смерть Violente, злобная корсиканская смерть.
Для характеристики привожу это vocero полностью:
‘Я хотла бы,— причитаетъ сестра надъ убитымъ братомъ своимъ, бандитомъ Канино,— чтобы голосъ мой гремлъ подобно грому, чтобы онъ могъ черезъ ущелье Сенъ-Пьера проникнуть до Виццавоны и всмъ разгласить про великую храбрость Галлони!
‘Вс жители Лукко-ди-Нацци, вс собрались, стрлки соединились съ дикой толпой и бандитами, и вчера утромъ, въ бурю, вс ушли вмст.
‘Въ глубин долины слышался ревъ втра, алого втра, что приносилъ изъ Гизони несчастье и ужасъ, и въ воздух чудились разбои и измна.
‘Они ушли внезапно, волки и ягнята, они ушли, сомкнувъ ряды подъ звуки волынки и когда они дошли до вершины горы, ахъ! они перерзали теб горло.
‘Когда я услышала завыванія, я высунулась изъ окна и спросила: ‘Что новаго?’ — Они убили твоего брата, они окружили его въ горномъ ущельи, они растерзали его!
‘Напрасна была твоя храбрость, напрасны ножъ и кинжалъ, напрасны пистолетъ, талисманъ и освященная ладонка.
‘Когда я вижу раны, печаль моя становится горче. Отчего ты не отвчаешь мн? Не хватаетъ у тебя духу? О, Кани! любовь моя, ты поблднлъ.
‘Въ стран Ноцца я хочу посадить черную колючую втку, чтобъ никто изъ нашего племени не ходилъ туда,— такъ какъ ихъ было не двое, не трое, а пятеро противъ одного!
‘Ты былъ широкоплечъ, узокъ въ пояс, не было теб подобнаго, ты походилъ на цвтущую втку, и теперь только память о теб привязываетъ меня къ жизни.
‘У подножья этого молодого каштана я постелю себ постели такъ какъ здсь, о мой храбрый братъ, они поразили тебя въ самую грудь. Я сниму юбку, я вооружусь винтовкой и кинжаломъ.
‘Я опояшу себя пороховницей, заткну за поясъ пистолетъ. О, Кани, моя любовь, я хочу отмстить за тебя’!..
— ‘Я размечу космы волосъ моихъ по плечамъ’,— причитаетъ жена надъ тломъ мужа, убитаго бандитами,— я буду бгать по горамъ и долинамъ, преслдуя убійцъ, пока они не падутъ мертвыми подъ моими пулями {Это не пустая угроза. Извстенъ случай, когда мать, старая женщина нсколько мсяцевъ съ ружьемъ въ рукахъ преслдовала бандитовъ, убившихъ ея сына, и держала ихъ въ осад, пока не нашли ее убитой въ горахъ.}.
‘Ахъ, если бы на мою долю выпалъ случай вырвать у нихъ сердце, какой доброй показалась бы мн смерть, какъ горе мое стало бы сладко! Боже, прости меня, если я слишкомъ жестока!..
‘А если бы я и не могла сама воздать имъ за тотъ вредъ, который они мн нанесли,— скоро выростетъ мой мальчикъ Жанъ и отмститъ за кровь, какъ только ему минетъ двадцать лтъ.
‘Окровавленная рубашка виситъ на пистолет и не будетъ мыться она, пока не совершится кровная месть, пока не истребится проклятое племя’.
‘Твоя неутшная мать вскормила тебя, воспитала,— причитаетъ мать надъ трупомъ сына бандита,— а вчера она высосала кровь изъ твоихъ ранъ,— вотъ и все счастье, какое осталось ей отъ любимаго сына.
‘О, моя гончая собака! ты былъ гордъ, какъ левъ! Ты бы не ограничился четырьмя убитыми, если бы у тебя были съ собой заряды: ты бы убилъ Матео, великаго вора.
‘Гд же отважный мой? Гд мой богатырь? Ты еще ребенокъ, но ты бился за троихъ и, когда у тебя не хватило зарядовъ, ты самъ лишилъ себя жизни’.
— ‘Что медлишь ты, Чокко-Акто? — кричитъ изступленная фурія. — Вырви внутренности у Purriominu и Mascarone! Брось ихъ тла птицамъ! Пусть стая вороновъ расклюетъ ихъ мясо и обнажитъ ихъ кости’.
И много злобныхъ криковъ и призывовъ къ мести разсыпано въ причитаніяхъ, полно ими и vocero монаха,— только одна молодая вдова не зоветъ къ мести и не желаетъ рвать внутренности враговъ. Она молоденькая и нжная и прожила замужемъ только двадцать пять дней, и душа ея полна любовью и жалобой, только жалобой и любовью. Она называетъ мужа самымъ нжнымъ словомъ на Корсик — братъ мой.
— ‘О, милый братъ мой, что вижу я сегодня утромъ? О, мой олень съ карей шерстью, о, мой соколъ, лишенный крыльевъ, и вижу тебя своими очами, я осязаю тебя своими руками! Я лобзаю твои раны, о, милый братъ мой!
‘Ты былъ моей мраморной статуей, моимъ кораблемъ въ открытомъ мор! Ты былъ слаще меда, лучше хлба……
‘Ты былъ величавъ, какъ солнце, и великъ, какъ море.
‘Я подошла къ твоей двери, но ты не встртилъ меня ласково, ты не вышелъ на порогъ помочь мн сойти съ лошади!
‘Я не успла послать постели, я не замсила хлба, я только вчера вошла въ этотъ домъ, и сегодня должна уже выходить изъ него!
‘Еще сегодня утромъ я украсила себя золотомъ, драгоцнными камнями и цвтами, но я должна опять ихъ, о, мой Жанъ! Наступаетъ время отъзда. Отнын я всю жизнь буду одта въ черное въ головы до ногъ.
‘Съ самой среды я ждала тебя, все глядла на дорогу, не дешь-ли ты, и не думала я, что ты во власти убійцъ.
‘Тебя боялись пуще огня, цнили дороже моря. Ахъ, если бы мой возлюбленный имлъ при себ оружіе, съ нимъ не случилось бы ничего дурного’.
Единственное слово милосердія и прощенія я вычиталъ во всей книг, въ причитаніи старухи надъ убитымъ врачомъ Маттео:
‘Замолчите, сестры, перестаньте шумть!.. Не заставляйте людей истреблять другъ друга!.. Житейское море и безъ того уже бурно’…
И такимъ диссонансомъ звучитъ этотъ одинокій, старческій, кроткій и милосердный голосъ среди воплей мщенія и кровожадной ярости.
Есть и другіе образцы народной поэзіи, и отъ нихъ ветъ Корсикой.
Вотъ серенада юноши подъ окномъ его возлюбленной:
‘Беатриче! Задумайся надъ моими жалобными стихами!
‘Пять лтъ прошло, какъ я сталъ рабомъ твоимъ. Ты приворожила меня, ты свела меня съ ума.
‘Я не могу больше разсуждать… А я слышу, какъ говорятъ, что у тебя есть другіе поклонники.
‘Нтъ, не могу я врить, чтобы ты любила кого другого. Тигрица и та сжалилась бы надо мной, мое сокровище! Ты не можешь съ спокойной совстью ограбить меня и отдать свою любовь другимъ.
‘Если вы хотите мира, о, милые влюбленные, говорю вамъ, не дразните спящую собаку {Корсиканская пословица.}. Кто хочетъ жать, тотъ пусть и сетъ,
‘Я не шучу по пусту, всякій понимаетъ меня. Прочь же, злые кони!
‘Ты знаешь, что я обожаю тебя, и нтъ у меня на земл другого желанья. Но, если ты покинешь меня, моя милая, я знаю, что кто-то поплатится за это. Я хочу тебя мертвой, божество мое, если не могу обладать тобой живою!
‘Одно меня утшаетъ, и я хвалюсь этимъ въ этой псн: твоя брачная комната будетъ горть яркимъ пламенемъ, и твое счастье будетъ соткано изъ слезъ, Я покину родную землю, но я сдлаюсь бандитомъ.
‘Если я ршусь на это, никто не будетъ спокойно проходить по дорог… Пусть никто не выходитъ изъ дому! Всякій день утромъ и вечеромъ будетъ слышенъ плачъ и похоронный звонъ.
‘Итакъ, милая и дорогая, будь счастлива и поступай благоразумно. Поступай такъ, чтобы не столкнуть меня въ пропасть’.
Беатриче не была благоразумна и столкнула его въ пропасть. Она погасила лампу въ своей комнат, гнвно захлопнула окно и осмяла его. Вскор онъ встртилъ ее на площади и, поваливши на землю, кинжаломъ отрзалъ волосы, а самъ убжалъ въ горы и сдлался жестокимъ бандитомъ.
Вотъ колыбельная псня, коротенькая, въ три строфы. Бабушка поетъ надъ внучкомъ:
‘Когда ты будешь юношей, ты станешь носить оружіе, и ни стрлки, вы жандармы не испугаютъ тебя, а если тебя разгнваютъ, изъ тебя выйдетъ славный бандитъ.
‘Вс предки твои были славны, они были ловки, сильны, кровожадны и смлы.
‘Пятнадцать изъ нихъ повсили на площади. Это все были молодцы, цвтъ вашего племени. Быть можетъ, теб, о, Сантони, выпало на долю совершить за нихъ кровную месть’.
И опятъ таки во всей книг я встртилъ только одну колыбельную псню, нжную и свтлую, не пахнущую кровью, не омраченную темнымъ крыломъ смерти,— пснь матери надъ ея двочкой.
‘Нинетта, милочка, Нинетта, надежда моя,— ты моя лодочка, что тихо колышется на волнахъ и не боится ни грозъ, вы бурь на мор.
Засни на минуточку, баюшки-баю!
‘Она нагружена жемчугомъ и золотомъ, разными товарами и тканями, паруса у ней изъ заморскаго глазета, руль изъ чистаго золота, украшенъ рзьбой.
Засни на минуточку, баюшки-баю!
‘Когда ты явилась на свтъ, тебя окрестили. Луна была крестной матерью, солнце крестнымъ отцомъ, вс звзды на неб надли золотыя ожерелья, воздухъ сталъ прозраченъ, все заблистало вокругъ. Семь планетъ и т принесли теб дары, и восемь дней къ ряду пировали вс пастухи.
Засни на минуточку, баюшки-баю!
‘Слышались отовсюду только веселые звуки, везд плясали,— въ долин Кошіоне и во всей округ. И Бакконера и Фолькони (собаки) об радовались по своему.
Засни на минуточку, баюшки-баю!
‘Когда ты подростешь, ты пройдешь по долинамъ, дикія травы превратятся въ цвты, масло потечетъ изъ фонтановъ, и вода въ мор превратится въ драгоцнный бальзамъ.
Засни на минуточку, баюшки-баю!
‘Вс наши горы покроются стадами. Олени и дикіе бараны будутъ тучными и ручными, а лисицы и хищныя птицы убгутъ изъ нашихъ мстъ.
Засни на минуточку, баюшки-баю!
‘Ты моя пахучая травка, ты тминъ, что ростетъ на Бавелл и на Кошіоне. Ты дикій жасминъ, на которомъ пасутся дикіе бараны. Ты пожирательница сердецъ дда и бабки.
Засни на минуточку, баюшки-баю!
Онъ будетъ помнить и отмститъ,— этотъ шестилтній мальчикъ, которому годъ назадъ въ это самое время, какъ пишу я эти строки, повязали на шею смоченный въ крови отца платокъ. Платокъ снимутъ, но окровавленная рубашка отца будетъ висть на ружь и не будетъ мыться, пока этотъ мальчикъ не отмоетъ ее кровью другого человка. Онъ будетъ смотрть на эти кровавыя пятна рубашки отца и день, и ночь, и дтство, и юность, и будетъ помнить, что онъ обязанъ смыть кровь съ рубашки отца. Онъ корсиканецъ, но онъ ребенокъ, мальчикъ, юноша, ему захочется играть, смяться, веселиться, спть псню, а кровавое пятно будетъ висть надъ его душой, и его мать, его сестра будутъ пть свои мстительныя псни надъ другими мертвыми и будутъ напоминать ему о кровавомъ платк на его ше.
Онъ можетъ родиться слабымъ и нжнымъ, безъ злобы въ душ, у него можетъ не оказаться ни силы, ни желанія мстить, но мертвые предки заложили въ его душу неизсякаемыя залежи злобы и мести, и он проснутся когда нибудь. У Мопассана есть разсказъ о такомъ корсиканскомъ мальчик, болзненномъ и робкомъ, который отказался мстить за отца — отказался, не смотря на вчные уговоры сестры, на требованія не разъ собиравшагося семейнаго совта. Онъ выросъ и жилъ одинокій, презираемый всми, безъ мысли о мщеніи. И вотъ однажды онъ увидлъ, какъ мимо его оконъ шелъ съ невстой внчаться въ церковь убійца его отца. Тогда, безъ мысли, повинуясь чему-то, что лежало въ глубин души и было сильне его воли и мысли, онъ схватилъ ружье отца, убжалъ въ лсъ и, дождавшись возвращенія врага изъ церкви, вышелъ на дорогу и со словами: ‘Теперь пора!’ — въ упоръ застрлилъ новобрачнаго. Съ того дня онъ сдлался жестокимъ бандитомъ.
Тотъ шестилтній мальчикъ будетъ помнить,— ему напомнятъ… И месть не будетъ только священнымъ долгомъ передъ отцомъ, она будетъ элементарной корсиканской порядочностью, хорошимъ корсиканскимъ поведеніемъ,— иначе общественное мнніе покроетъ его позоромъ и съ негодованіемъ отвернется двушка, которая его полюбитъ. Къ двадцати годамъ (повидимому, совершеннолтіе для вендетты) онъ будетъ готовиться длать вендетту, начинать войну. Это будетъ война, такъ какъ тотъ или, врне, т, которымъ онъ будетъ длать вендетту, знаютъ и ждутъ и въ тсной деревенской жизни, которой они живутъ бокъ о бокъ съ нимъ, изучаютъ его, принимаютъ свои мры, избгаютъ опаснаго момента. У него нтъ недостатка въ учителяхъ, за нимъ опытъ прошлаго, исторія, онъ выбираетъ моментъ и… длается бандитомъ.
Теперь начинается настоящая война съ ея моралью, врне, съ ея логикой, война на два фланга — съ жандармами и съ тми, которые будутъ длать вендетту. Ему нужно хорониться, нужно имть своихъ гидовъ, которые доставляли бы ему пищу и свднія о намреніяхъ враговъ, нужно знать сыскъ и противъ сыска враговъ устроить свой сыскъ, заключать перемирія и нарушать ихъ, хорониться, какъ волкъ, за которымъ гонятся собаки, и быть готовымъ, какъ волкъ, хватать за горло собакъ… И все время имть напряженные нервы стоящаго на дощечк надъ пропастій человка, быть равнодушнымъ къ крови и страданіямъ, равнодушнымъ къ смерти, которая смотритъ ему въ лицо изъ-за каждаго куста, изъ-за каждаго камня.
А вдь это весь корсиканскій народъ! Раньше, посл совершеннаго однимъ изъ членовъ рода убійства, весь родъ, вс родственники брались за оружіе, такъ какъ вс они длались объектами вендетты. И теперь не можетъ чувствовать себя въ безопасности ничмъ неповинный учитель математики бастіанской гимназіи, и теперь въ отрав лжи, измны, предательства, злобы, жажды крови и… равнодушія къ крови и смерти воспитываются корсиканскія души.
Это ужасно! Ужасно рабство и, если взять его въ широкомъ масштабе, быть можетъ, главный ужасъ его будетъ не въ томъ гор и страданіяхъ, которыя переноситъ народъ въ рабств, а въ той отрав, которая постепенно — и чмъ дольше и сильне рабство, тмъ глубже — проникаетъ въ рабій народъ,— отрава души его, постепенное наростаніе и глубокое проникновеніе рабьей мысли, рабьихъ чувствъ.
Кончилось рабство, кончились горе и страданія, связанныя съ нимъ, а рабья душа — все рабья, и дти и внуки рабовъ такъ безконечно медленно освобождаются отъ рабьей отравы.
Давно кончились гражданскія войны на остров. Никогда не знавшій рабства, народъ теперь полноправный гражданинъ Франціи, посылаетъ депутатовъ, вотируетъ законы, давно у него печать, свободное слово, лицеи и школы, и судъ страны — ихъ собственный судъ… А трупный ядъ все не выходитъ изъ корсиканской души, и вендетта все длаетъ свое мертвое дло.
Мертвое дло… То, что было раньше родовой самообороной и въ безсудное время корсиканской жизни — высшей инстанціей, въ чемъ былъ смыслъ жизни и, въ мру того смысла, нравственность и законность, что было живымъ необходимымъ дломъ, гд жестокость была необходимой жестокостью,— то теперь сдлалось беззаконнымъ, безсмысленнымъ и безнравственнымъ, лишней жестокостью, лишнимъ дломъ, мертвымъ дломъ.
И рядомъ, всего въ одиннадцати часахъ пути,— Франція, Европа, другая жизнь. Тамъ тоже есть своя Корсика, есть лишнее, мертвое и не нужно жестокое, есть утсненіе человкомъ человка, есть дуэли и войны, съ ихъ логикой и моралью, есть этика французскаго генеральнаго штаба, нмецкаго желзнаго кулака, есть всякаго рода кишиневскія этики. Старые трупы еще не сгнили, и все это мертвое и отживающее, какъ глыбы древнихъ термъ, вкрапленныя въ новыя зданія Рима, живетъ рядомъ съ новымъ, живымъ, не смшиваясь, образуя то черезполосное владніе, которое представляетъ изъ себя современная культурная человческая душа. Но тамъ жизнь расширилась, разлилась, какъ море, становится все сложнй и тоньше, и неуклонно идетъ въ сторону свта, правды и любви, отметая старое, гнилое, ненужное, распускаясь новыми яркими побгами. А тысячелтнее слово вендетта и по сіе время такъ-же громко и властно звучитъ на остров, и по сіе время корсиканецъ все бьется въ темныхъ ущельяхъ своего темнаго острова, въ кривыхъ закоулкахъ ддовскихъ завтовъ — великій и жестокій, герой и предатель, молчаливый, суровый, безъ красокъ жизни, безъ радости въ сердц.
Ярмо натираетъ шею и сгибаетъ спину. Жизнь можетъ снятъ ярмо, упразднить извстный строй жизни, но строй души, строй мысли и чувства долго продолжаетъ жить, и медленно разгибается согнутая спина. Жизнь упраздняетъ рабство, но выработанная рабствомъ техника остается, и долго народъ будетъ поставлять спеціалистовъ по рабству, лакеевъ, не имющихъ своей воли и своей чести и знающихъ только барскую волю и барскую честь, врныхъ слугъ не токмо за страхъ, но и за совсть. Корсиканская жизнь выработала другую технику и даетъ другихъ спеціалистовъ. Она не дала ни одного крупнаго поэта, мыслителя, ученаго, но она дала много знаменитыхъ генераловъ, начиная съ того огромнаго корсиканскаго человка — Наполеона, въ которомъ такъ много Корсики и котораго такъ много на Корсик, дала ловкихъ дипломатовъ, и мой знакомый, прекрасно знающій современную Корсику, сообщилъ мн, что огромное количество французскихъ жандармовъ, полицейскихъ и сыщиковъ рекрутируется изъ Корсики и, между прочимъ, этими корсиканцами полонъ Парижъ.
Жизнь упраздняетъ дло, но долго утилизируетъ выработанную имъ технику, иногда зло и каррикатурно утилизируетъ. Большіе и малые корсиканскіе Наполеоны идутъ въ жандармы и сыщики, наши кавказскіе Амалатъ-Беки нанимаются въ лсные сторожа и объздчики южнорусскихъ имній, а дагомейскимъ амазонкамъ и ‘Дикой Америк’ только и осталось на свт упражняться въ берлинскомъ цирк и на московскомъ Ходынскомъ пол.
А островъ такъ прекрасенъ. Ослпительно красивъ снгъ на высокихъ горахъ, голубая вода горныхъ источниковъ такъ чиста и прозрачна, и широко раскрывается грудь, глотая чистый воздухъ горъ и сосновыхъ лсовъ. Въ Ницц было холодно, а въ Бастіи тепло. То, что въ Ницц только что распускалось, въ Бастіи цвло, и лучше, чмъ въ Ницц, растутъ дикія южныя растенія.
Островъ такъ уютенъ, такъ хорошо лежитъ. На перепутьи Франціи, Испаніи и Африки, окруженный моремъ, съ тихими плодородными долинами, съ кристальными ручьями, чистымъ цломудреннымъ воздухомъ, льющимся съ широкаго моря, съ высокихъ вчно снжныхъ горъ, островъ уготованъ природой, какъ мсто дружескаго свиданія народовъ Средиземнаго моря, какъ мсто отдыха и успокоенія для тхъ, чья грудь надышалась испорченнымъ воздухомъ, чья душа измучилась отъ грохота и сутолоки большихъ людныхъ улицъ, отъ напряженной жизни большихъ городовъ.
На остров живутъ люди, о которыхъ еще древній римскій писатель сказалъ, что они не переносятъ жизни въ рабств, что они не умютъ быть рабами, народъ, цлыя столтія бившійся и лившій кровь за независимость и честь своего человческаго я, героизма котораго, какъ и пролитой крови, хватило бы на огромный народъ. У него есть все, чтобы сдлаться великимъ народомъ и давать міру не однихъ Наполеоновъ, не однихъ людей разрушенія, но и великихъ дятелей въ области духа и благоустройства жизни живыхъ людей,— у него есть умъ, гордая воля, великій гнвъ и великая поэзія, великая и святая готовность умирать за то, что ему дорого и важно, въ душ его много поэзіи, суровой и нжной, древней, какъ скалы, поэзіи сагъ и псалмовъ.
Въ душ его узко, тсно и темно, появится — оно идетъ уже — просвщеніе и разсетъ застоявшуюся душную атмосферу Корсики, откроетъ широкіе горизонты міровой жизни, согретъ и просвтятъ… И то, что лежало въ душ народа, задавленное жестокими завтами предковъ, темнымъ холодомъ смерти, проснется и дастъ ростки и развернется во всю красоту, ширь и мощь человческаго духа.
И именно просвщеніе женщины. Люди, которые, говоря ‘будущее человчество’, разумютъ только мужчинъ, не понимаютъ, какой огромный человческій вопросъ, вопросъ будущаго человчества,— есть такъ называемый женскій вопросъ, какъ много и какіе огромные человческіе вопросы ждутъ ршенія отъ женщины,— отъ женщины, которая всегда была жрицей огня домашняго очага, которая грудью кормитъ своего ребенка, поетъ ему первыя псни и сказываетъ первыя сказки жизни, которая такъ блюдетъ обычай, такъ стережетъ поведеніе.
Это сдлаетъ ‘Нинетта, надежда моя’. Она сброситъ бремя, которое виситъ надъ душой католической женщины, она откажется надвать черныя корсиканскія одежды, ея душа будетъ полна красотою и мощью человческаго духа, свтомъ и радостью жизни, тепломъ милосердія, и она скажетъ: ‘сестры, замолчите и не заставляйте мужчинъ истреблять другъ друга! Житейское море и безъ того бурно’. И когда она выростетъ, все заблещетъ вокругъ, и будутъ слышатся только веселые звуки въ долин Кошіове и во всей округ. И ‘дикія травы превратятся въ цвты’, ‘масло потечетъ изъ фонтановъ’, и темная зловщая птица, мстящая смерть, улетитъ съ прекраснаго острова. Такъ и будетъ. Такъ не можетъ не быть.
Пароходъ уходитъ въ 10 час. вечера.
Снова шли мы темными, узкими улицами пустыннаго, словно вымершаго города. Т же одинокіе желтые огоньки тускло свтились на мысу, медленно качался черный силуетъ нашего ‘Insulaire’, тяжело и глухо скриплъ канатъ, угрюмо бились вдали волны о молъ, и такъ же, сдержаннымъ полушепотомъ переговаривались узжавшіе и провожавшіе люди.
Буря разыгрывалась. Пассажиры, тотчасъ по выход въ море, окрылись въ свои каюты, матросы пробирались ползкомъ, хватаясь на тюки. Бжали сдыя темныя волны, бжали низко надъ моремъ, лохматыя, какъ птицы съ темными крыльями, облака, бжалъ блдный двурогій мсяцъ, ураганъ свистлъ по пустой палуб. Спускалась ночь, было мрачно и дико кругомъ. Дикій и безлюдный долго тянулся предо мной сумрачный гористый берегъ, не видно было огоньковъ деревень и городовъ, только одинокій красный огонь пламенлъ на темной гор, высоко надъ землей, потухая и вспыхивая… Казалось, изъ глубины острова сквозь гору гнвно смотрлъ на насъ чей-то кровавый глазъ.
И когда островъ скрылся,— не знаю почему — предо мной вдругъ всталъ образъ Наполеона, этого великаго темнаго корсиканскаго сверхъ-человка, и подошелъ ближе и сталъ понятне мн близкимъ и совершенно новымъ пониманіемъ.
То былъ совсмъ не сверхъ-человкъ, а просто корсиканецъ и только корсикавецъ…
Я никогда не испытывалъ, если не считать перезда черезъ русскую границу, такого страннаго ощущенія, какъ на другое утро, когда я сходилъ на набережную Ниццы. Мн показалось странно свтло въ Ницц, странно шумно и людно, казалось, что я халъ не одиннадцать часовъ, а безконечно долго изъ страны, лежащей безконечно далеко, что я былъ въ жизни давно умершей, про которую я давно, страшно давно читалъ въ какихъ-то сказаніяхъ, легендахъ, сагахъ,— что я былъ въ другой части цвта.