Темный человек, Бутков Яков Петрович, Год: 1848

Повесть
Время на прочтение: 72 минут(ы)
Скачать в PDF

ТЕМНЫЙ ЧЕЛОВКЪ.

Повсть.

I.

Часу въ одиннадцатомъ ноябрьскаго утра, человкъ обыкновенной партикулярной наружности шелъ по Большой-Подъяческой-Улиц, заботливо всматриваясь въ ярлычки, мелькавшіе въ окнахъ домовъ. Вьюга крутила въ воздух и бросала ему въ лицо хлопья сыраго снга. Два или три витязя питейнаго и золотопромышленнаго міра, прозжавшіе въ эту пору мимо его въ экипаж, называемомъ докторскою каретою, изнживъ слухъ свой итальянскими мелодіями, находили нкоторое эстетическое удовольствіе въ дикомъ во втра, подобно сибариту-гастроному, который, притупивъ вкусъ изъисканными яствами французской кухни, обращаетъ своенравный аппетитъ на несокрушимыя блюда суровыхъ и достопочтенныхъ отцовъ нашихъ. Что касается до этого пшехода, онъ, по-видимому, не раздлялъ удовольствія упомянутыхъ витязей: нсколько нечестивыхъ словъ, отрывисто произнесенныхъ имъ и несомннно оскорблявшихъ личность погоды, показывали въ немъ человка съ своими особыми на этотъ счетъ понятіями. Наконецъ, не смотря на погоду, онъ ршительно остановился для чтенія вывсокъ и билетовъ, которыми были испещрены ворота, окна и стны капитальнаго дома, населеннаго представителями всхъ состояній.
Первое, что привлекло на себя вниманіе этого человка, было объявленіе господина Гоноровича о томъ, что ‘въ семъ дом, у кухмистерши Клеопатры Артемьевны, онъ, господинъ Гоноровичъ, иметъ жительство’, и больше ничего: о главномъ, о томъ, что господинъ Гоноровичъ изобрлъ знаменитую растительную помаду изъ булыжнаго камня, было умолчано съ несвойственною людямъ нашего вка скромностію.
Прочитавъ это объявленіе, человкъ партикулярной наружности перешелъ къ обширной вывск, на которой было изображено нчто весьма-квадратное и красное, съ надписью такого содержанія: ‘Трафімъ Кренделефъ грабы делаетъ идроги атпускаетъ сатвечающімъ траурамъ’.
Рядомъ съ эгою вывскою была другая, на которую онъ также обратилъ вниманіе: на ней былъ намалеванъ широкою, можно сказать необуздаиною кистью красивый, въ венгерку одтый мужчина — не то благороднаго, не то обыкновеннаго человческаго званія — ршить трудно: узкій лобъ, зеленые, въ разныя стороны Глядвшіе глаза, трех-ярусный отлично-завитый хохолъ, полныя румяныя щеки, незамтно сливавшіяся съ маленькимъ игривой формы носомъ одинаково подтверждали то и другое предположеніе. По сторонамъ этого художественнаго произведенія было написано: ‘сдсь пьявки! стрігутъ ибрютъ! идамскіе головы убіраютъ! и рашки! цена за стрі: 10 ко. съ заві: и пабріться 20 ко.’
Бросивъ нетерпливый взглядъ на эту вывску, партикулярный человкъ ршился, однакожь, продолжать свои наблюденія и посл долгаго чтенія ярлыковъ и надписей на различныхъ вывскахъ, остановился съ улыбкою удовольствія предъ небольшою черною дощечкою, которая извщала пшеходовъ и созерцателей Большой-Подъяческой-Улицы о томъ, что
‘Сдесь атпускаютъ кушинье
и нумра сдравами івадой
а каму угодна і!
састаломъ ибсонава!
а цен спрасіть
въ Клопатры Артмовн!’
— Послушай, любезный, гд тутъ живетъ Клеопатра Артемьевна? спросилъ человкъ партикулярной наружности у дворника, усердно занимавшагося чисткою троттуара.
Дворникъ лниво обернулся, окинулъ партикулярнаго человка проницательнымъ взглядомъ, помолчалъ немного и снова принялся за свое дло.
— Я теб говорю, дворникъ! Слышь, отвчай! повторилъ партикулярный человкъ, подступая къ дворнику съ такимъ выраженіемъ въ лиц и во всей своей фигур, которое несомннно доказывало гнвъ его.
Дворникъ, уразумвъ, что слишкомъ-опрометчиво нарушилъ свтскія приличія, мигомъ бросилъ метлу на троттуаръ, снялъ шапку съ головы и отвчалъ съ совершеннымъ подобострастіемъ:
— Клеопатра Артмовна — коли та, што жильцовъ держитъ — будетъ теб по ефтой лстниц.
— А въ которомъ этаж и нумер?
— Да вотъ, какъ пойдетъ по ефтой лстниц, все вверхъ да вверхъ, такъ и дойдешь до четвертаго этажа… Тамъ ужь недалечко теб будетъ и Клеопатра Артмовна.
— Она живетъ въ четвертомъ этаж?
— Ну, нтъ, повыше будетъ маленько: какъ дойдешь до четвертаго этажа, такъ тутъ теб будетъ лсенка — такъ, знашь, на право, а тамъ перильца будутъ деревянныя, а тамъ ужь лсенка будетъ на лво. Ну, вотъ, тутъ-то и есть.
— Значитъ, въ пятомъ она живетъ?
— Ну, пятаго-то не будетъ, а такъ оно — почти-што въ четвертомъ, только, знашь, маленько повыше: поверхъ карниза и пониже крыши. Вотъ, такъ оно и выходитъ, что маленько повыше!
Посл этого объясненія, дворникъ обратился къ своимъ служебнымъ обязанностямъ, ревностно взмахнулъ метлою по троттуару и такъ щедро окатилъ грязью и водою нижнюю часть партикулярнаго человка, что тотъ едва усплъ произнести общеупотребительное въ такихъ неожиданностяхъ междометіе, и поспшилъ на лстницу.
— Э! воскликнулъ дворникъ, озаренный внезапною мыслію, бросаясь съ метлою и шапкою въ рукахъ вслдъ за партикулярнымъ человкомъ:— баринъ, баринъ! Ншто милости вашей хватера требуется?
— Что ты тамъ орешь? спросилъ партикулярный человкъ, остановившись вверху лстницы.
— Я, то-ись, хватера, штоль требуется?
— А что теб?
— Мн-то? Мн — ничего! отвчалъ дворникъ въ размышленіи о томъ, для чего это онъ вздумалъ допрашивать человка.
— Оставь же меня, замтилъ партикулярный человкъ, снова поднимаясь по лстниц.
— Встимо, оставимъ, пробормоталъ дворникъ:— эхъ, народецъ-то, подумаешь, въ Питер живетъ! Господъ-то, господъ — только Господи упаси!
— Плошки сегодня, слышь? раздалось вдругъ въ ушахъ дворника.— Три перемны плошекъ — на каждую тумбу по три плошки, ста-ла-быть! Понимаешь?
— Слушаю, отвчалъ дворникъ, почтительно глядя въ глаза новому лицу, извстному подъ имепемъ Прохора Поликарпыча.
Новое лицо отвернулось. Дворникъ, сначала оробвшій, почувствовалъ возвращеніе своей всегдашней бодрости и отправился къ управляющему домомъ, чтобъ передать ему приказаніе Прохора Поликарпыча.
Въ то же время петербургское солнце, безъ всти пропадавшее съ самаго начала осени, появилось-было на горизонт въ вид мдной пуговицы и взглянуло сквозь срыя облака на Большую-Подъяческую, блдный лучъ его пробрался даже въ квартиру содержательницы нумеровъ и кухмистерши Клеопатры Артемьевны, скользнулъ по крышк шипучаго, докрасна-вычищеннаго самовара, принадлежавшаго отставному человку Ананію Демьяновичу, порадовалъ и пригрлъ на минуту самого Ананія Демьяновича, который, впрочемъ, отогрвался уже другою, боле надежною и существенною мрою — закутавшись въ халат и кушая, обстоятельно и неторопливо, хорошій семирублевый чай, между-тмъ, какъ самъ самоваръ, своею красивою, вполн-блестящею наружностью, своимъ веселымъ шумомъ возбуждалъ пріятныя ощущенія въ его расширявшемся сердц и сообщалъ уму его легонькую, весьма, говорятъ, для здоровья полезную дятельность и даже нкоторое поэтическое пареніе, нисколько, однакожь, недоходившее до степени юношескаго мечтанія.
Видя, что Ананій Демьяновичъ, по всегдашнему своему обычаю, кушаетъ чай и находится въ совершенномъ благополучіи, что Клеопатра Артемьевна немножко нездорова, а впрочемъ иметъ силы браниться съ дворникомъ и кухаркою, что въ Большой-Подъяческой все, слава-Богу, по прежнему и никому не легче, и что Петербургъ все еще ждетъ возвращенія Леде изъ-за облаковъ и нашествія холеры изъ Московской-Губерніи, тусклое солнце снова исчезло куда-то и на безконечное время оставило Ананья Демьяновича, Большую-Подъяческую и всхъ ея жильцовъ, жилицъ и хозяекъ въ приличномъ для нихъ сумрак.
Снова вьюга и темь. Надъ городомъ повисъ плотный темносрый сводъ, очень-похожіи на калмыцкую кибитку, обитую войлокомъ. Это было время вожделнное для людей, абонировавшихся въ итальянской опер, для хозяекъ, ростовщиковъ, откупщиковъ, гробовщиковъ и всхъ прочихъ почетныхъ состояній.
Въ это же время, комнаты съ дровами и водою, разнаго рода ‘нумра’ и отвлеченныя пространства, разграниченныя одно отъ другаго воображаемою линіею — такъ-называемые углы, пріобртаютъ уважительную цнность и наполняются жильцами. Подъяческая-Улица изобилуетъ помщеніями этого рода: въ нихъ обитдютъ преимущественно горюны и темные люди, большею частію совершенно кончившіе, иногда и начинающіе только трудный курсъ практической жизни. Т изъ горюновъ и темныхъ людей, которые занимаютъ ‘особую’ комнату, составляютъ малочисленный, но почетный и капитальный разрядъ въ своемъ обреченномъ сословіи, другіе, которымъ никакъ нельзя и обстоятельства не позволяютъ жить въ особой комнат, берутъ своею многочисленностію и какою-то роковою общностію своихъ интересовъ и нуждъ. Это горюны и темные люди по превосходству: они существуютъ съ неизъяснимою цлью и непостижимыми средствами.
Темный человкъ иметъ притязанія на вс житейскія удобства, о которыхъ онъ слышитъ и которыя видитъ въ Петербург. Во что бы то ни стало, только онъ непремнно проживетъ лто на какихъ-то островахъ или даже въ Калинкиной-Деревн, а на зиму считаетъ нужнымъ устроиться порядочно въ Подъяческой-Улиц, и съ этою цлью высматриваетъ опытнымъ глазомъ другаго темнаго человка, предположившаго себ ту же самую цль. И вотъ, нужда сводитъ и знакомитъ ихъ, и они составляютъ планы для житья вмст, въ одной комнат, но на разныхъ началахъ: чай и сахаръ пополамъ, а все прочее, въ особенности табакъ, имть каждому свой собственный и съ хозяйкою вести разсчетъ каждому за свою душу, предусмотрительно опредляютъ дни и числа, въ которые можно, общими средствами, въ складчину, произвести нкоторый домашній пиръ, изъясняютъ взаимно вс замченныя въ себ каждою изъ договаривающихся сторонъ хорошія качества, а также недостатки — впрочемъ, недостатки изъясняются такимъ образомъ, что они кажутся прекрасне самой добродтели, и, только спустя достаточное время посл взаимной исповди, оказываются, въ-послдствіи, дйствительно недостатками.
При всемъ разнообразіи условій и началъ такого братскаго сожительства, поставляется непреложно-обязательнымъ для обихъ договаривающихся сторонъ важное правило, что на счетъ любви и нжныхъ отношеній къ хозяйк, ея жилицамъ и прислужницамъ дозволяется каждому имть свои виды и искательства, независимо отъ своего сожителя, а потомъ уже каждому оставаться при своемъ и въ чужія сани не лзть. А если такой, тоже весьма-возможный случай выйдетъ, что одному изъ сожителей достанется все, а другому ничего, то случай этотъ не обращается въ обиду для той стороны, которой ре досталось ничего, и торжествующая сторона должна всемрно воздержаться отъ оскорбительно-насмшливыхъ по этому поводу разговоровъ и намековъ.
Вообще, опытные темные люди, договариваясь о братскомъ сожительств въ одной комнат, бываютъ настроены самымъ общежительнымъ образомъ и условливаются ‘на счетъ всего’, что только можетъ содйствовать вчной между ними тишин и неизмнному братолюбію, и, поселившись, наконецъ, въ одной комнат, проводятъ первый день своего сожительства въ сердечныхъ изліяніяхъ, во взаимной дружб и предупредительности, поговариваютъ о покупк коммода для храненія въ немъ неизвстно какого имущества, и о предстоящихъ имъ въ будущее лто пріятныхъ хожденіяхъ въ Екатерингофъ и на Крестовскій-Островъ. Этотъ самый сюжетъ, съ нкоторыми отступленіями и варьяціями, развиваютъ они еще нсколько дней, что не мшаетъ имъ, однакожъ, выказываться одному передъ другимъ со стороны своего характера, экономическихъ взглядовъ, идей и убжденій. Потомъ, вполн выказавшись одинъ передъ другимъ этою важною стороною, они начинаютъ пустть и пошлть понемногу, а какъ только они, волею и неволею, обозначились взаимно такимъ неутшительнымъ образомъ, то сюжетъ для дльнаго, отчасти остроумнаго, отчасти назидательнаго разговора, истощается, и въ общей ихъ комнат водворяется насильственное молчаніе, отъ котораго уже небольшой переходъ къ совершенному разрыву союза: какой-нибудь двусмыелейный шопотъ одного изъ сожителей за перегородкою принимается другимъ на свой счетъ, и вдругъ происходитъ между ними откровенное объясненіе, съ примсью укорительныхъ и всякаго рода сильно звнящихъ выраженій. Раскраснвшись и задыхаясь отъ гнва, они вспоминаютъ о свчномъ огарк, принадлежащемъ одному, а сожженномъ другимъ, о табак, можетъ-быть, трубокъ на пять, выкуренномъ такимъ же хищническимъ образомъ, о калошахъ, очевидно бывшихъ въ употребленіи въ отсутствіе истиннаго ихъ владльца, и вообще о предметахъ существенной, всемірной важности — о рубляхъ, полтинахъ и копейкахъ, которыми измряются чинимые ими другъ-другу оскорбленія и убытки. Если же вглядться въ нихъ пристальне, то окажется, что тутъ рубли, полтины, копейки и вс существенные интересы играютъ второстепенную роль, даже служатъ только благовиднымъ предлогомъ къ защит другаго отвлеченнаго интереса, искони драгоцннаго всему роду человческому — дло идетъ и вражда возникаетъ и разгорается все изъ-за того же проклятаго самолюбія, все изъ тревожнаго чувства собственнаго достоинства, а они, сердечные, даже и не подозрваютъ истинной причины своего разрыва, и, прострадавъ въ общемъ сожительств мсяцъ, другой, а по нужд и третій, разстаются со взаимнымъ неукротимымъ озлобленіемъ, считая одинъ другаго величайшимъ негодяемъ въ свт и мняясь такими сильными упреками: — весь табакъ выкурилъ!— вс огарки сжегъ!— калоши износилъ!— съ кухаркою шептался на счетъ того, что шляпа не циммермановская, какъ-будто самъ носитъ циммермановскую шляпу!— все хвастаетъ, что знакомъ съ офицеромъ!— все говоритъ, что знать онъ никого не хочетъ и что люди пшки!— о доброй нравственности и безукоризненномъ поведеніи отзывался съ насмшкою, какъ сочинитель какой-нибудь!— низкій человкъ!— великій человкъ!
Испытавъ разовъ двадцать горькую неудачу въ жить пополамъ на благородныхъ кондиціяхъ, темный человкъ убждается окончательно въ испорченности петербургскихъ нравовъ, и такъ-какъ ему не по карману наемъ цлой комнаты для одного себя, то онъ поселяется въ благопристойномъ углу, у какой-нибудь хозяйки: значитъ, живетъ-себ совершенно особо отъ людей, занимающихъ другіе углы въ одной съ нимъ комнат. Ихъ тутъ хоть и четверо всхъ живетъ, и еще, можетъ-быть, къ вечеру явится четверо или пятеро — потому-что число угловыхъ жильцовъ зависитъ отъ средствъ помщенія — однакожъ, онъ не иметъ съ ними никакихъ разсчетовъ и проводитъ дни свои въ поко, на своемъ диван, за своими ширмами, имя въ виду собственный самоваръ и всякіе интересы, у которыхъ нтъ ничего общаго съ самоваромъ и интересами прочихъ обитателей этой комнаты, подобно ему разобщившихся съ вншнимъ міромъ и сосредоточившихся за своими ширмами и перегородками.
Клеопатра Артемьевна занимала обширную квартиру между карнизомъ и крышею капитальнаго дома въ Большой-Подъяческой. Комнаты и жильцы у нея были всякаго разбора: были комнаты особыя, выкрашенныя въ темносиній цвтъ, съ окнами, изъ которыхъ простирался видъ будто-бы на улицу, а въ-самомъ-дл только на крыши и трубы противоположныхъ домовъ, и въ тхъ комнатахъ жили люди и даже господа порядочные, одинокіе, которые могли кстати блеснуть стеариновыми свчами, получали, можно сказать, достаточный для своего существованія доходъ и всегда имли что заложить въ случа какой-нибудь неожиданной надобности въ рубляхъ, у нихъ даже водились разные напитки, услаждающіе человка въ терпимыхъ имъ невзгодахъ и равномрно доводящіе его до непредвиднныхъ непріятныхъ приключеній. Притомъ же, они, въ ожиданіи холеры, которая, можетъ-быть, и вовсе раздумаетъ постить Большую-Подъяческую, обзавелись изъ мудрой предосторожности такъ-называемою холерною настойкою и нашли ее не только холернымъ, но даже универсальнымъ лекарствомъ, подобно сигарамъ Распайля, излечивающимъ душу и тло отъ всяческихъ бдъ и напастей. Были также комнаты общія, весьма-просторныя и удобныя для житья въ нихъ артелью, компаніею, обществомъ и братствомъ — смотря по тому, къ какому роду общительности способны ихъ обитатели. Такихъ комнатъ было дв, изъ которыхъ одна служила столовою для всхъ, вообще жильцовъ и нахлбниковъ Клеопатры Артемьевны, также ея гостиною, а въ нкоторыхъ случаяхъ и трибуналомъ, гд Клеопатра Артемьевна творила судъ и расправу тмъ изъ жильцовъ, которые съ прямой дороги исправнйшаго платежа за квартиру повернули вдругъ на кривой, неудобный путь всякаго лукавства и злочестивой лжи, назначенія фантастическихъ сроковъ, изобртенія невроятныхъ ожиданій, полученія откуда-то рублей, и проч., и проч. Другая комната была раздлена на четыре квартиры, въ просторчіи называемыя углами: въ нихъ, въ этихъ углахъ, жили тоже очень-хорошіе люди, только не обществомъ, и не пополамъ, а каждый самъ-по-себ, на свой собственный счетъ.
Въ этой-то самой комнатъ, раздленной на углы, солнечный лучъ, мгновенно блеснувшій, озарилъ Ананія Демьяновича и его самоваръ. Ананій Демьяновичъ былъ тутъ у себя, полнымъ хозяиномъ. Ему принадлежало пространство комнаты между печкою и окномъ, аршина три въ длину, и аршина два въ ширину. На этомъ пространств помщался кожаный диванъ, возл дивана коммодъ, выкрашенный подъ орхъ, и передъ диваномъ столикъ подъ красное дерево. Диванъ былъ постоянно занятъ особою Ананія Демьяновича, который любилъ препровождать досужее время въ горизонтальномъ положеніи, на коммод сіялъ его толстобокій, ненаглядный самоваръ, большею частію называемый барономъ, тамъ же стояли дв чашки чайныя, два стакана и прочая чайная посудина, отличавшаяся необыкновенною чистотою, на письменномъ стол было размщено въ строгомъ порядк прочее имущество Ананія Демьяновича: баночка съ мусаговскою помадою, флакончикъ съ духами Самохотова, порожняя бутылка, бывшая когда-то подъ шампанскимъ, и потому стоявшая здсь для тона, черепушки съ чернилами, и избранная библіотека, какъ-то: академическій календарь минувшаго 1800 года, письмовникъ господина Курганова, святцы гражданской печати, тожь кіевской печати, Шемякинъ судъ, каллиграфическій табель о рангахъ, съ обозначеніемъ противъ каждаго ранга мры денежнаго вознагражденія за нанесеніе ему безчестія, наконецъ, переложеніе ассигнаціи на серебро, а сего на оныя.
Ананій Демьяновичъ отвелъ свою душу чаемъ, прибралъ, какъ слдуетъ, свое скромное жилье и воспарилъ-было разогртымъ воображеніемъ туда, туда — гд цвтутъ лимоны… но скоро долженъ былъ ‘воротиться домой’ по экстренному случаю: знакомый ему колокольчикъ въ передней вдругъ зазвенлъ и долго, сколько силы въ немъ было, заливался дребезжащими звуками. По-настоящему, этотъ звонокъ нисколько не относился къ Ананію Демьяновичу, и онъ могъ-себ парить куда ему угодно, но Ананій Демьяновичъ, имя много досужаго времени, страдалъ раздраженіемъ любопытства и любознательности. Любопытства-ради перечиталъ и изучилъ онъ свою избранную библіотеку, и даже изъ нкоторыхъ книгъ, какъ, напримръ, изъ Курганова письмовника и переложенія ассигнацій на серебро, почерпнулъ нчто для развитія и украшенія своего ума,— изъ любознательности познакомился онъ со всми жильцами и единственною жилицею Клеопатры Артемьевны, и больше ему нечего было длать на бломъ свт, какъ упражнять, по мр возможности, свое любопытство и свою любознательность. Теперь ему весьма-желательно было знать, кого, къ кому и зачмъ-это принесло въ такую погоду, что и глядть-то на нее изъ окна какъ-то страшно? Для разршенія этого вопроса, онъ отправился въ переднюю, куда только-что вошелъ человкъ партикулярной наружности, занимавшійся, нсколько минутъ тому, чтеніемъ вывсокъ и объявленій, украшавшихъ фасадъ капитальнаго дома въ Большой-Подьяческой-Улиц. Клеопатра Артемьевна, встревоженная необыкновеннымъ звономъ пришельца, была уже тутъ и смотрла ему въ глаза вопросительно и съ нкоторою робостію.
Человкъ партикулярной наружности имлъ, по-видимому, лтъ тридцать. Прежде, чмъ онъ заговорилъ, по лицу его и по глазамъ, выражавшимъ суровость и степенность, уже можно было догадаться, что онъ не простой какой-нибудь человкъ, Ананій Демьяновичъ, искусившійся въ наблюденіи и опредленіи разныхъ встрчавшихся ему физіономій, опредлилъ этого человка по меньшей мр въ надворнаго совтника, а не то, такъ въ какого-нибудь барона — такъ сановито было выраженіе лица и глазъ его, и только одно это выраженіе давало понятіе о сановитости пришельца: по одежд — ничего нельзя было заключить о немъ. Онъ былъ одтъ въ коричневое достаточно-подержанное пальто, съ вытертымъ бархатнымъ воротникомъ, на голов имлъ шляпу, тоже не послдняго фасона и какъ-будто вовсе не циммермановскую, а въ рукахъ палку такой толщины, которая несомннно возбуждала къ нему благоговніе въ извощикахъ и собакахъ. Не снимая шляпы, только прикоснувшись къ ней рукою, онъ обратился къ Клеопатр Артемьевн съ замчаніемъ:
— А квартира-то не очень-высока и лстница не очень-гадка: жить можно!
— Конечно, отвчала Клеопатра Артемьевна, изумленная страннымъ замчаніемъ партикулярнаго человка.
— Что, здсь отдается комната? спросилъ поститель.
— Отдается, отвчала Клеопатра Артемьевна и, видя, что незнакомецъ все еще не снимаетъ шляпы, какъ-будто по горделивому убжденію въ своемъ неизмримомъ превосходств надъ людьми, живущими ‘не очень-высоко’, продолжала, возвысивъ голосъ до надлежащаго хозяйскаго тона:— вамъ, что ли, нужна комната?
— Мн. А вы здсь, вроятно, хозяйка? Вы сами-то и есть Клеопатра Артемьевна?
Тутъ только, получивъ утвердительный отвтъ, онъ снялъ шляпу и поклонился Клеопатр Артемьевн.
— Что жь, можно посмотрть эту комнату?
— Можно. А вы… какіе вы такіе?
— Что-о-съ? спросилъ партикулярный человкъ такимъ тономъ, что Клеопатра Артемьевна смутилась.
— Я говорю, отвчала она съ непреодолимою робостью’: — что комната есть… всего только и есть одна комната свободная.
— Такъ не стойте же на дорог и покажите мн эту комнату. Нечего разговаривать по пустякамъ, замтилъ незнакомецъ, проходя впередъ къ полуотвореннымъ дверямъ пустой и холодной комнаты.— Эта, что ли? да какъ она у васъ ходитъ: съ мебелью или безъ мбели?
— Какъ есть.
Комната была мблирована старымъ диваномъ, двумя стульями, маленькимъ ветхимъ коммодомъ и письменнымъ столомъ.
— А что вы хотите за эту комнату?
— Она у меня ‘съ обдомъ ходитъ’, замтила Клеопатра Артемьевна.
— Хорошо, что же вы хотите?
— Пятьдесятъ два съ полтиною.
Ананій Демьяновичъ, досел бывшій молчаливымъ слушателемъ разговора партикулярнаго человка съ Клеопатрою Артемьевною, почувствовалъ настоятельную надобность и совершенно-удобный случай принять участіе въ этомъ разговор. Выступивъ на одинъ шагъ впередъ, онъ сказалъ незнакомцу съ свободою, свойственною порядочному человку и съ самоувренностью человка довольнотаки пожившаго на свт:
— На серебро выходитъ ровно пятнадцать!
— Это я и безъ васъ знаю, замтилъ партикулярный человкъ съ тою же самою свободою и самоувренностью. Ананій Демьяновичъ, будто окаченный вдругъ холодною водою, подался безмолвно вглубь корридора.
— Такъ я могу и занять эту комнату — хоть сейчасъ? спросилъ партикулярный, снова обращаясь къ Клеопатр Артемьевн.
— Когда вамъ угодно… А кто жь вы такіе?
— Я-то? Дло, кажется, извстное: если человкъ нанимаетъ квартиру на чердак, то ужь онъ — темный человкъ.
— Я на-счетъ того спрашиваю, что, дескать, изъ какихъ вы: изъ благородныхъ, или изъ нмцевъ?
— Объ этомъ вы узнаете кое-что изъ моего паспорта, а теперь разспрашивать меня я вамъ не совтую. Бабье любопытство у васъ, матушка, больше ничего. Я уже впередъ, не спрашивая васъ, знаю, на чемъ вы помшаны: вы бдная, отставная, благородная вдова — вы знаете, сколько вамъ слдуетъ за безчестье и сколько другому кому, человку попроще, слдуетъ… Да я-то, матушка, знать не хочу ничего этого. У меня прислуга держи ухо востро и хозяйка безъ толку не ярись! (Клеопатра Артемьевна почувствовала глубочайшее негодованіе противъ этой выходки неизвстнаго наемщика квартиры.) Деньги за квартиру я всегда плачу впередъ, за мсяцъ, или за два, за три — это для меня все равно (негодованіе Клеопатры Артемьевны быстро перешло въ робкую почтительность), а потомъ уже прошу не разговаривать со мною: самоваръ подать, комнату убрать и безъ зову, безъ звонка въ нее не входить и никого ко мн безъ доклада не впускать… Мало ли какой народъ ходитъ! Ко мн, впрочемъ, ршительно никто не ходитъ, да все-таки, на всякой случай, не худо знать здшней прислуг, что я не потерплю, чтобъ ко мн пускали, безъ моего приказанія, всякаго желающаго видть меня… и служить мн отъ числа до числа врою и правдою, а не то, чтобъ только за день до полученія денегъ… Нтъ, у меня на всякіе такіе случаи свои порядки заведены!
Этою рчью партикулярный человкъ окончательно сбилъ съ толку Клеопатру Артемьевну и Ананія Демьяновича. Клеопатра Артемьевна имла уже вс причины къ тому, чтобъ считать его жильцомъ сановитымъ и строптивымъ, съ которымъ трудно будетъ поладить, но высказанныя имъ правила относительно платежа денегъ за квартиру приходились ей крпко по-сердцу: жильцы такого разбора очень-рдки, и хозяйки дорожатъ ими, какъ же тутъ быть? думала она въ нершимости: отказать такому взъискательному жильцу, чтобъ не нажить себ хлопотъ, или рискнуть — отдать ему комнату и получить отъ него разомъ побольше денегъ?
— Согласны ли вы на мои условія? спросилъ партикулярный человкъ своимъ обыкновеннымъ суровымъ тономъ, который обличалъ въ немъ особу сановитую.
— Согласна-то я согласна, отвчала Клеопатра Артемьевна съ прежнею нершительностью, колеблясь двумя важными противоположными вопросами,— только вотъ какое дло: у меня, милостивый государь, все жильцы хорошіе, благородные и спокойные. Петръ Максимовичъ Канарейкинъ-Сладкопвовъ — служитъ по питейной части. Ананій Демьяновичъ Тыквинъ — это вотъ они самые, они нигд не служатъ, потому-что отставные (Ананіий Демьяновичъ съ сладкою улыбкою поклонился партикулярному человку, который, посмотрвъ на него искоса, произнесъ величественно: ‘гм!’). Господинъ Гоноровичъ, изъ Витебска, тоже говоритъ, что скоро отъищетъ свое право, а теперь помаду и прочее длаетъ, да еще Калачовъ Александръ Владиміровичъ, теперь онъ мщанинъ, покамстъ, а впрочемъ уже состоитъ по бумажной части, да еще одна двица, вотъ тутъ рядомъ маленькую комнатку занимаетъ — гувернанткой была, вотъ и вс… а такихъ… мастеровыхъ я не держу!
Когда Клеопатра Артемьевна съ коварною цлью сказала, что мастеровыхъ она не держитъ, партикулярный человкъ, промолчавъ нсколько секундъ, какъ-бы все еще ожидая отъ нея отвта, снова спросилъ:
— Что же, согласны вы на мои условія?
— А мастеровыхъ я не держу, повторила Клеопатра Артемьевна ршительнымъ тономъ.
— А мастеровыхъ вы не держите… Ну-съ, что же дальше?
— И сочинителей я не держу… не говоря про нихъ худаго слова, такъ-таки просто не могу пустить въ жильцы къ себ сочинителя.
— И сочинителей вы не держите — хорошо, только мн до этого надобности нтъ никакой: я вовсе не считаю нужнымъ знать, что вы не держите мастеровыхъ и сочинителей и держите людей благороднаго званія, которые уже числятся, или скоро будутъ числиться гд-то! Я все про свое вамъ толкую: согласны ли вы на мои условія?
— Согласна! отвчала Клеопатра Артемьевна, чувствуя безсиліе свое узнать преждевременно, что за человкъ такой этотъ наемщикъ комнаты: — только деньги за квартиру впередъ, милостивый государь, продолжала она, ршившись воспользоваться высказанными имъ на тотъ счетъ правилами, — деньги по-крайнй-мр за мсяцъ впередъ — это ужь какъ всюду водится.
— За мсяцъ? спросилъ партикулярный.
— Конечно, если бы за два, какъ вы сами сказали, я была бы вамъ очень-благодарна… управляющій такой… чуть первое число, онъ ужь и шлетъ дворника.
— Мн все равно. Я заплачу вамъ и за три мсяца.
— За три? произнесла Клеопатра Артемьевна съ видомъ изумленія и недоврчивости.
— За три! повторилъ Ананій Демьяновичъ, снова выступивъ впередъ и почтительно глядя на таинственнаго наемщика комнаты.
— Ну, что жь? за три, такъ за три, отвчалъ незнакомецъ: — я заплачу вамъ теперь же, а черезъ полчаса переду: у меня сборы невелики.
Онъ вынулъ изъ кармана бумажникъ весьма-почтенной толщины и заплатилъ Клеопатр Артемьевн наличными рублями, по общанію.
— А вотъ вамъ и мое имя, сказалъ онъ, подавая Клеопатр Артемьевн карточку. До свиданья, я переберусь въ эту комнату черезъ полчаса…
Потомъ партикулярный человкъ, благосклонно кивнувъ головою будущей хозяйк и будущему сосду, ушелъ, а они долго еще думали о чемъ-то, стоя на одномъ мст, и ничего не могли придумать, изумленные и озадаченные несомннымъ превосходствомъ его надъ всми извстными имъ жильцами Большой-Подъяческой-Улицы.
Наконецъ, Ананій Демьяновичъ очнулся первый, и въ ту же минуту вспомнилъ, что можно навести справку по-крайней-мр объ имени грубаго и тароватаго незнакомца.
— А какъ его, позвольте, Клеопатра Артемьевна, онъ вамъ карточку оставилъ… позвольте же, позвольте… Жилецъ и хозяйка, устремивъ пытливые взоры на карточку, прочитали слдующее:
‘Купецъ Петръ Андреевичъ Корчагинъ’.
— Только-то! воскликнули они разомъ съ такимъ изумленіемъ, какъ-будто ожидали прочитать на этой карточк имя богдахана китайскаго.

II.

Вообще, появленіе въ дом новаго жильца, смотря по дйствительной или кажущейся важности этой особы, производитъ боле или мене сильное и продолжительное броженіе въ умахъ большинства туземныхъ обывателей, доводящихся новому жильцу сосдями, и даже вовсе постороннихъ ему, но только по своей натур глубоко сочувствующихъ всему происходящему въ тсныхъ предлахъ ихъ жительства и дятельности. Кто бы онъ ни былъ, важный ли баринъ, занявшій бельэтажъ въ пятнадцать комнатъ, съ конюшнями, сараями, ледниками и прочими угодьями, или горюнъ какой-нибудь, темный человкъ, поселившійся гд-нибудь ‘высоко подъ небесами’, въ странномъ помщеніи, называемомъ особою комнатою съ дровами и прислугою, — онъ все-таки на нкоторое время длается предметомъ заботливаго изученія для людей мыслящихъ и наблюдательныхъ, и вслдъ за такимъ изученіемъ всякое въ немъ качество, даже все существо его, общественное значеніе и нравственное достоинство подвергается безпристрастной и ршительной оцнк. Впрочемъ, полнаго, многосторонняго разбора удостоиваются только нкоторыя исключительныя лица, остановившія на себ какою-нибудь неожиданною, оригинальною чертою особое вниманіе упомянутыхъ мыслящихъ и наблюдательныхъ людей. О большей части новыхъ жильцовъ, по ихъ многочисленности и нравственному однообразію, посл краткаго, но дятельнаго розъиска о нихъ, произносится ршительный приговоръ, основанный на общеупотребительномъ въ обыкновенныхъ случаяхъ доводъ, что отъ человка такого-то званія или этихъ примтъ ничего добраго ожидать нельзя, что люди этого званія или этихъ примтъ происходятъ изъ Вологодской-Губерніи — такъ ужь тутъ дло извстное, или даже, что вс такіе люди — жиды. Управляющій домомъ, его тнь и правая рука — дворникъ, и ихъ общая жертва — хозяйка (разумется, если дло идетъ о человк, поселившемся у хозяйки) трактуютъ новаго жильца нсколько-иначе и ршаютъ его репутацію на другихъ началахъ, какъ-то: на чистот его паспорта, на его величаніи, или просто званіи, обозначаемомъ въ паспорт, и преимущественно — на степени исправности его въ платеж условленнаго количества рублей и копеекъ за квартиру: внимательность или пренебреженіе ихъ къ своему жильцу зависятъ отъ боле или мене совершеннаго и блистательнаго удовлетворенія съ его стороны этимъ тремъ началамъ, на которыхъ основано бытіе человка.
Изучивъ новаго жильца съ участіемъ, доходящимъ иногда до болзненнаго раздраженія мозга, и поршивъ окончательно, что онъ за человкъ такой, какая онъ птица, или какого поля ягода, люди любознательные, или поставленные съ нимъ въ отношенія, обращаютъ свою проницательность на другія лица, вновь-появившіяся откуда-то на ихъ благоусмотрніе, и тутъ уже случается, что жилецъ, недавно судимый и цнимый въ качеств новаго жильца, самъ начинаетъ судить и цнить всякое человческое существо, поселившееся въ одной съ нимъ сферъ.
Перездъ Корчагина въ квартиру Клеопатры Артемьевны произвелъ особое, исключительное впечатлніе на всхъ, къ кому только онъ могъ относиться: на дворника, на управляющаго домомъ, на Клеопатру Артемьевну съ ея Степанидою, кухаркою, и на всхъ ея жильцовъ, которые приходились такимъ образомъ естественными сочувствователями, сосдями и судьями Корчагину. Только впечатлніе это было различное: Степанида, напримръ, получившая отъ Корчагина щелчокъ и двугривенный при самомъ перезд его и освдомленіи о ея роли въ этой квартир, бывшая притомъ свидтельницею поразительной, дотол невиданной и неслыханной его уплаты за квартиру впередъ за цлые три мсяца, почувствовала къ Корчагину совершенно-холопскую боязнь и разсказала о всемъ происшедшемъ своему земляку и дворнику Сидору, Сидоръ, которому Корчагинъ вручилъ свой паспортъ, для записки въ полиціи, съ присовокупленіемъ полтинника и двусмысленной фразы, поспшилъ ‘заявить’ управляющему, какъ о необыкновенномъ происшествіи, что поселился въ дом, у мадамы кухмистерши, больно-хорошій жилецъ: заплатилъ ей впередъ за три мсяца наличными и вообще смотритъ козыремъ, ни за что бранится, ни за что на водку даетъ. Управляющій домомъ, удостоврясь въ безукоризненной чистот паспорта купца Корчагина, немедленно восчувствовалъ къ нему сильное уваженіе, вспомнилъ, что Клеопатра Артемьевна сама должна ему, управляющему, за квартиру и отправился къ ней, чтобъ освдомиться о ея здоровьи, да ужь кстати поздравить ее съ хорошимъ жильцомъ и получить отъ нея что слдуетъ.
Что касается до самой Клеопатры Артемьевны и ея старйшаго и исправнйшаго жильца, Ананья Демьяновича, на нихъ Корчагинъ произвелъ непріятное, безотчетно-тягостное впечатлніе. Его грубыя выходки и даже щедрая плата за квартиру были для нихъ новы, необъяснимы и все какъ-то озадачивали ихъ, ставили въ тупикъ. Даже казалось имъ, что онъ, съ своимъ полнымъ бумажникомъ, боле похожъ на муромскаго помщика, проявляющаго свое достоинство въ древнемъ город Муром, нежели на купца или мщанина, нанимающаго маленькую комнату въ столичномъ город Петербург, въ Большой-Подъяческой-Улиц, у женщины и хозяйки благороднаго званія и въ благородномъ сосдств. Да и приняли они его сначала за какую-то важную особу, тогда какъ въ самомъ-то дл онъ то же, что и другіе — темный человкъ! И перехалъ онъ сюда какъ-то странно, не по-людски, хотя и черезъ полчаса, по общанію. Онъ какъ-будто вовсе не перезжалъ — извощика никто не видалъ: самъ онъ своими руками принесъ въ свою новую квартиру вязанку книгъ и портфль съ бумагами, маленькій чемоданъ, узелокъ какой-то и небольшой самоваръ. Сомнительно было, но казалось также вроятнымъ, что онъ всю эту безобразную и тяжелую поклажу принесъ на себ. По какой новой странности, для чего онъ сдлалъ это? Почему онъ не пріхалъ на извощик? Корчагинъ, однакожь, вовсе не заботился о свойствъ впечатлнія, произведеннаго имъ на хозяйку и сосда. Сваливъ съ себя посреди комнаты все принесенное, онъ въ то же время затворилъ за собою дверь, въ которую уже никто не ршался войдти, только хозяйка и Ананій Демьяновичъ, ненаходившій покоя въ своемъ углу, на своемъ диван, долго слышали стукъ и возню въ комнат Корчагина, изъ чего и заключили, что онъ устроивался.
Съ самаго утра, когда совершился этотъ странный перездъ, до четырехъ часовъ пополудни, Корчагинъ все возился въ своей комнат: слышно было, что онъ передвигалъ мбель, которая сильно трещала отъ безцеремоннаго съ нею обхожденія, что книги, вроятно во время разстановки ихъ, падали на полъ, раза три даже самоваръ дребезжа катался по полу. Изрдка слухъ Ананія Демьяновича былъ поражаемъ отрывистыми фразами Корчагина, доказывавшими присутствіе въ немъ яснаго сознанія, что онъ здсь самъ у себя, дома, а не въ гостяхъ у него, Ананія Демьяновича. Наконецъ, возня утихла, и въ то же время въ комнат Корчагина раздался продолжительный звонъ колокольчика. Клеопатра Артемьевна поспшила къ своему новому жильцу: тотъ изъявилъ желаніе обдать.
— Гд вы будете кушать? спросила Клеопатра Артемьевна: — здсь, или въ столовой, вмст съ ними?
— Какой у васъ порядокъ на этотъ счетъ? спросилъ Корчагинъ, посл нкотораго размышленія.
— Они всегда вмст обдаютъ, отвчала Клеопатра Артемьевна:— потому-что они простые, добрые люди, пояснила она съ коварнымъ намреніемъ ‘оборвать’ своего надменнаго жильца, а что онъ жилецъ надменный, почему и до какой степени онъ надменный жилецъ — въ этомъ Клеопатра Артемьевна была убждена совершенно.
— Теперь-то я ‘раскусила’, тебя голубчикъ мой, думала она въ ожиданіи отъ Корчагина ршительнаго отвта, гд онъ изволитъ кушать.
Корчагинъ, однако, молчалъ: казалось, отвтъ и колкое замчаніе Клеопатры Артемьевны онъ подвергалъ строжайшему разсмотрнію, и еще казалось, что онъ избралъ, наконецъ, мсто, гд ему угодно обдать и потому скоро заговоритъ. Дйствительно, онъ заговорилъ, только нескоро.
— Сегодня, если уже у васъ такой порядокъ, я буду вмст обдать… ну, и всегда, когда мн можно будетъ имть это ‘удовольствіе’, произнесъ онъ съ выразительною разстановкою словъ:— надобно уважать чужіе порядки — пояснилъ онъ, вроятно, съ нравоучительною цлью.
— Вы напрасно такъ много заботитесь о моихъ порядкахъ, замтила Клеопатра Артемьевна: — для меня все равно, гд бы вы ни кушали!
— А для меня это не все равно, сказалъ Корчагинъ.— Я наученъ опытомъ…
— Вы научены опытомъ! Ахъ, мой Создатель! воскликнула Клеопатра Артемьевна, всплеснувъ руками, а, впрочемъ, ршительно не понимая, чему это жилецъ ея наученъ опытомъ.
— Ну, да что жь тутъ страннаго, или невроятнаго? продолжалъ Корчагинъ съ прежнею выразительною разстановкою словъ.— А если такъ, если, на-примръ, смотрть на предметы съ другой точки, то можно во всемъ найдти странное, или невроятное, а между-тмъ, истинное?
Дло Клеопатры Артемьевны путалось. Корчагинъ снова облекся въ загадочность и непостижимость, именно, черезъ пять минутъ посл того, какъ Клеопатра Артемьевна ‘раскусила’ его совершенно. Чтобъ выпутаться благополучно изъ этого разговора, она ршилась объявить, что вовсе не понимаетъ, о чемъ это онъ говоритъ ей, и что если онъ говоритъ все ‘на счетъ обда’, то пусть будетъ, какъ ему угодно.
— Прикажите позвать меня, когда обдъ будетъ готовъ, произнесъ Корчагинъ ршительно и ясно.
Клеопатра Артемьевна удалилась.
При этомъ разговор она замтила, что комната жильца ея приняла другой видъ: мбель, стоявшая прежде въ томъ самомъ установленномъ порядк, въ какомъ она стоитъ отъ начала міра во всхъ ‘особыхъ’ комнатахъ, отдаваемыхъ въ наймы, была переставлена на новыя мста, письменный столъ занималъ средину комнаты и на немъ лежали бумаги, портфли, книги и разныя вещи вовсе-неизвстнаго ей значенія. Изъ полуоткрытыхъ ящиковъ коммода выглядывали вещи, непринимаемыя ростовщиками ни въ какой цн. На диван была разбросана разная рухлядь, а надъ нимъ висла географическая карта, закрывавшая всю стну. Въ простнк между окнами, который самою природою предназначенъ къ помщенію зеркала, вислъ гравированный портретъ, только (опять загадочность и непостижимость!) это былъ портретъ не Наполеона, какъ вообще водится въ особыхъ комнатахъ, это былъ портретъ даже не въ мундир — значитъ, портретъ не генерала, какъ бы слдовало быть портрету, повшенному въ простнк у человка благонравнаго… Клеопатра Артемьевна, пораженная этою явною ‘ни съ чмъ несообразностью’ разсудила, однакожь, къ нкоторому оправданію своего жильца, что, можетъ-быть, это портретъ полнаго генерала, только американскаго и совершенно-статскаго, слдовательно, и ничего, и еще не бда.
Между-тмъ, въ комнат, бывшей гостиною, столовою и трибуналомъ Клеопатры Артемьевны, собрались, въ ожиданіи обда, вс отсутствовавшіе жильцы ея.
Первый явился изъ какой-то своей должности по бумажной части мщанинъ Калачовъ, Александръ Владиміровичъ, сосдъ Ананія Демьяновича по углу, во многихъ отношеніяхъ очень-пріятный холостой мужчина, и въ нкоторой степени любезный собесдникъ, лтъ, можетъ-быть, тридцати, не больше. Мать-натура надлила мщанина Калачова высокимъ ростомъ, стальными мускулами и соотвтственнымъ органомъ голоса, но житейскія обстоятельства такъ тяжко налегли-было на него, что онъ, при всей своей энергіи и физической сил, не выдержалъ и покосился въ одну сторону всею своею фигурою, правда, не очень, но все-таки покосился замтно и неблаговидно. По этой причин, въ-отношеніи пріятной наружности, мщанинъ Калачовъ не могъ выдержать сравненія съ своимъ сосдомъ и пріятелемъ Ананіемъ Демьяновичемъ, въ этомъ отношеніи онъ много терялъ въ присутствіи Ананія Демьяновича и другихъ жильцовъ, за то, впрочемъ, и много выигрывалъ онъ предъ ними своею нравственною стороною: онъ былъ рчистъ и боекъ до грубости, былъ предупредителенъ и услужливъ до низости, любилъ онъ поговорить обо всемь, особливо о предметахъ непустозвонныхъ — о Фортун, о рубляхъ и Наполеон, о которомъ читалъ нчто весьма-обстоятельное, но здсь требовалось къ нему нкоторое снисхожденіе: затявъ разговоръ, онъ скоро запутывалъ его до крайности, сбивался съ толку и вдругъ умолкалъ, почувствовавъ, что молчаніе и скромность суть признаки благонравія.
Потомъ пришелъ другой сосдъ Ананія Демьяновича, Станиславъ Осиповичъ Гоноровичъ, человкъ молодой, но уже прославленный изобртенною имъ растительною помадою. Господинъ Гоноровичъ, постоянно былъ занятъ своими длами и не любилъ толковать о Наполеон, предпочитая ему небольшіе сюжеты изъ вседневной практической жизни. Господинъ Гоноровичъ, лтъ за десять до этого времени, пришелъ въ Петербургъ изъ Витебской-Губерніи, чтобъ отъискать какое-то свое право, безъ всти пропавшее, и долго отъискивалъ его въ Петербург во всхъ извстныхъ переднихъ, пріемныхъ и кабинетахъ, по всмъ улицамъ и переулкамъ, обнищалъ, поглуплъ, въ особенности ‘прохарчився’, какъ бобыль бездомный, и пропалъ бы совсмъ, еслибъ не отъискалъ, наконецъ, въ Загибенномъ-Переулк, пана Скржебницькаго. Панъ Скржебницькій, какъ доброжелательный землякъ, растолковалъ ему, что не такое дло нужно человку, а нужны рубли. Господинъ Гоноровичъ, восчувствовавъ истину этого замчанія, занялся изобртеніемъ растительной помады и напечаталъ въ вдомостяхъ объявленіе, что единственныя депо сего благодтельнаго изобртенія находятся въ Петербург, Париж, Бальтимор и Пекин. Кром производства помады, господинъ Гоноровичъ занимался отъискиваніемъ покупщиковъ на домы, наемщиковъ большихъ квартиръ, и въ-особенности людей, мняющихъ деревню въ степной губерніи на домъ въ Мщанской-Улиц, съ придачею кареты малоподержанной. Также съ немалымъ успхомъ посвящалъ онъ молодыхъ своихъ земляковъ въ таинства русскаго языка, въ глубины математики и всего, въ чемъ долженъ былъ какой-нибудь дрогичинскій панычъ выдержать пріемный экзаменъ въ петербургскомъ учебномъ заведеніи. Нельзя сказать, чтобъ господинъ Гоноровичъ былъ такъ же силенъ въ русской грамот и математик, какъ въ приготовленіи помады или въ продаж кареты — ну, да ужь заодно. Отъ долгой практики на обширномъ поприщ практической жизни, Станиславъ Осиповичъ достигъ такого благосостоянія, что начиналъ уже поговаривать, будто иметъ ршительное намреніе перемнить свой уголъ на особую комнату.
Третій жилецъ, появившійся въ столовой комнат, былъ Петръ Максимовичъ Сладкопвовъ-Канарейкинъ, жилецъ почетный въ глазахъ всякой хозяйки и въ глазахъ угловыхъ обыкновенныхъ жильцовъ, занимающій особую комнату, исправный плательщикъ въ первыя числа и вполн порядочный человкъ. Господинъ Сладкопвовъ былъ дйствительнымъ членомъ многочисленной компаніи такъ-называемыхъ усовершенствованныхъ танцовальщиковъ, и потому обходился за пани-брата со всякаго рода витязями, встрчаемыми въ танцклассахъ. Онъ служилъ чмъ-то очень замчательнымъ и важнымъ по винной части. Служащіе по винной части, вообще, отличаются тмъ, что имютъ сладкій, вкрадчивый голосъ и глаза блестящіе, масляные, источающіе электричество. Въ Петр Максимович сосредоточивались вс красоты и достоинства виннаго человка: онъ былъ еще молодъ, даже, по грубому выраженію мщанина Калачова, молокососъ и мальчишка, а длалъ уже въ своей винной части такую штуку, какой не длали другіе жильцы Клеопатры Артемьевны: длалъ онъ свою ‘карьеру’. Никто изъ винныхъ людей не могъ такъ сладко прищуривать глазки и говорить такъ протяжно, такъ пріятно картавя, какъ Петръ Максимовичъ. За обдомъ у Клеопатры Артемьевны, онъ ршительно первенствовалъ въ разговор, уничтожая Ананія Демьяновича съ его природною робостью, даже рчистаго мщанина Калачова и лаконическаго господина Гоноровича, превосходя и удивляя всхъ многосторонностью своихъ познаній, своею образованностью, необыкновенною въ его молодыя лта начитанностью и въ-особенности знаменитымъ лоскомъ свтскости и хорошаго тона, которымъ блисталъ разговоръ его.
Тутъ же, въ президентскихъ креслахъ Клеопатры Артемьевны, сидла, съ шитьемъ въ рукахъ, единственная ея жилица, Наталья Ивановна. Наталья Ивановна была, какъ говорили, гувернанткою въ какомъ-то значительномъ дом, а здсь, у Клеопатры Артемьевны, поселилась она недавно и занимала маленькую комнатку, которая сильно тревожила любопытство господъ Сладкопвова, Гоноровича и другихъ жильцовъ, и въ которую, однакожь, имли доступъ только сама Клеопатра Артемьевна да ея Степанида. Никто не замтилъ, чтобъ Наталья Ивановна выходила со двора — обстоятельство, весьма-удивительное для ея сосдей: не замтили также, чтобъ и къ ней кто-нибудь приходилъ.
Жильцы рдко встрчали Наталью Ивановну, но когда встрчали, вс они, не исключая мщанина Калачова, соперничали одинъ передъ другимъ во внимательности къ ней, по мр силъ и умнья каждаго, хотя, къ глубокому ихъ сожалнію, она казалась вовсе-нечувствительною къ ихъ преданности. Господинъ Сладкопвовъ, по собственному сознанію изящнйшій изъ всхъ жильцовъ Клеопатры Артемьевны, предлагалъ ей какія-то свои услуги, даже говорилъ, что онъ ‘за счастіе почтетъ’ и проч., и вообще расточалъ передъ ней сокровища своей неисчерпаемой любезности. Господинъ Гоноровичъ тоже вызывался служить ей, чмъ только можетъ, особливо по своей профессіи изобртателя и коммиссионера. Мщанинъ Калачовъ не отваживался ни на какую гласную любезность, потому-что чувствовалъ къ себ въ этомъ отношеніи нкоторую недоврчивость, и вообще, при встрч съ нею, находилъ полезнйшимъ ‘соблюдать скромность и приличіе’ — драгоцнныя качества, которыми отличаются исключительно порядочные, благовоспитанные молодые люди, ршившись принять въ-отношеніи къ Наталь Ивановн эту спасительную мру, онъ, такъ ужь за одно, изъ безпредльнаго уваженія къ ней, сталъ являться къ обду не иначе, какъ въ своемъ синемъ фрак, съ бронзовыми, вызолоченными пуговицами, а прежде имлъ обычай кушать въ халат, не стсняясь присутствіемъ постороннихъ особъ. Въ синемъ фрак, онъ, по собственному о себ замчанію и по мннію людей свдущихъ и благоразумныхъ, удивительно былъ похожъ на Англичанина вообще и въ-особенности на того Англичанина, котораго встрчалъ онъ на бирж, краснощекаго и рыжаго. Не смотря, однакожь, на такое лестное сходство своей особы съ какимъ-нибудь англійскимъ милордомъ Георгомъ Марцимерисомъ и Пилемъ, скромный Калачовъ, Александръ Владиміровичъ, чувствовалъ необыкновенное смущеніе и замшательство, когда встрчался съ Натальею Ивановною, особенно, если имлъ счастливый случай поговорить съ нею, въ такомъ счастливомъ случа, онъ прежде всего кланялся Наталь Ивановн, т. е. покачивался на свою слабую сторону, на ту самую, на которую когда-то покачнули его житейскія обстоятельства, потомъ опускалъ глаза и высматривалъ, на носк своего сапога, пріятный сюжетъ для разговора, потомъ вдругъ, ругнувъ ребя во глубин души за недостатокъ свтскости, начиналъ говорить и говорилъ очень-шибко, умно и серьзно, пока не убждался совершенно, что заврался безвыходно, что выбился съ конфузомъ изъ своего ‘сюжета’. Убдившись въ этой непріятности, онъ вдругъ, по своей привычк, умолкалъ и, откачнувшись въ свой уголъ, принимался поить чаемъ Ананія Демьяновича и вымещать на своемъ сосд неудачу въ разговор съ сосдкою.
Точно такую неудачу испыталъ злосчастный Калачовъ и теперь, въ ту самую минуту, когда въ столовую входилъ Ананій Демьяновичъ. Онъ разсказывалъ Наталь Ивановн что-то весьма-интересное о новомъ жильц, котораго, впрочемъ, еще не видалъ. Наталья Ивановна слушала его съ полнымъ вниманіемъ, изрдка отрывая глаза отъ своей работы и пугливо смотря на него, когда онъ начиналъ заговариваться. Эта внимательность и повредила ему, быстро мелькнула въ ум его скептическая мысль: ‘а что, если я опять что-нибудь, да не такъ? а?’ Только-что умъ его былъ озаренъ этою мыслью, языкъ понесъ уже свою привычную ‘околесную’, заговорилъ шибко и до крайности-хорошо, потомъ посыпалъ неуловимою скороговоркою, мелкою дробью и вдругъ остановился, вельдъ затмъ, вся особа Калачова двинулась въ спасительную ретираду, откачнувшись отъ креселъ Натальи Ивановны на своего за все отвчающаго сосда и пріятеля Ананія Демьяновича.
Ананій Демьяновичъ тоже, подобно мщанину Калачову, замнилъ свой обычный домашній костюмъ другимъ, боле-пристойнымъ и гостинымъ, даже замтно было въ немъ благородное усиліе сообщать своей наружности несравненно-больше пріятности, нежели сколько дала ему сама природа, произведшая его, надобно сознаться, съ особенною скупостію.
Оправившись посл столкновенія съ особою Калачова, Ананій Демьяновичъ поспшилъ сообщить своимъ сосдямъ извстіе о появленіи въ квартир Клеопатры Артемьевны новаго жильца и о томъ, что новый жилецъ заплатилъ ‘разомъ’ за три мсяца. Но сосди уже знали, что подл нихъ поселился какой-то весьма неожиданный, странный и хорошій жилецъ, и разсуждали о немъ. Какая-то молва, смутная, безотчетная, неизвстно откуда и кмъ пущенная, уже предупредила Ананія Демьяновича въ-отношеніи самой сущности принесеннаго имъ извстія, отъ него ожидались только поясненія, дополненія, подробности, его личное воззрніе на это обстоятельство, его понятіе о новомъ жильц,— этого, однако, Ананій Демьяновичъ и не могъ сообщить: онъ одинъ изъ всхъ жильцовъ Клеопатры Артемьемны не дозволялъ себ никакихъ гласныхъ замчаній и сужденій на счетъ постороннихъ ему людей. Былъ въ его жизни, даже въ этой самой квартир, одинъ случай, что онъ сильно промахнулся въ своемъ сужденіи о такомъ же жильц, какъ этотъ Корчагинъ. Этотъ промахъ свинцовою тяжестью налегъ на его душу, тревожилъ его робкую совсть и никогда не могъ исчезнуть изъ его памяти. Часто, сидя за своимъ самоваромъ, отогртый и самодовольный, онъ вспоминалъ свою ошибку, между-тмъ, самоваръ его своею унылою пснею какъ-будто пророчилъ ему въ будущемъ страшное возмездіе.
Вотъ, почему онъ боялся высказать свое мнніе о Корчагин. ‘А ну, какъ я опять надлаю бды съ моимъ сужденіемъ, какъ въ ту пору..?’ и онъ умолкалъ съ полнымъ сознаніемъ своего неумнья понимать людей.
Кром этого случая, оставшагося на совсти Ананія Демьяновича, его опытность, долгая, сорокалтняя, добытая существованіемъ въ мрачныхъ сферахъ практической жизни, привела его къ тому умному заключенію, что нтъ человка такого ничтожнаго и безсильнаго, который бы не могъ сдлать ему зла, повредить ему, охаять его вдругъ, неожиданно. Его боязливость и робость, доставшіяся ему вмст съ маленькою пенсіею отъ всего тяжкаго прошедшаго, сковывали языкъ его на всякое праздное слово о своемъ ближнемъ, даже на самое невинное злорчіе, хотя бы на счетъ происхожденія этого ближняго изъ извстной всему свту губерніи.
Вс, однакожь, настоятельно требовали отъ Ананія Демьяновича немедленныхъ, точныхъ и даже любопытныхъ подробностей о человк, сдлавшемся ихъ сосдомъ.
— Ананій Демьяновичъ! позвольте на минуточку, Ананій Демьяновичъ! А Ананій Демьяновичъ еще меньше чмъ въ минуточку придалъ себ почти сверхъ-естественную благовидность, запустилъ правую руку въ волоса — очень-жидкое и тощее украшеніе своей головы, и такъ-какъ лвая рука оставалась незанятою, праздною, и болталась, то онъ употребилъ ее въ дло — на поддержаніе пуговицы у сюртука, которая, впрочемъ, къ чести Апраксина-Двора, вовсе не требовала поддержанія. Въ такомъ пріятно-развязномъ вид, дающемъ хорошее понятіе относительно его свтскости и любезности, онъ отозвался нсколько-взволнованнымъ голосомъ на призывъ Натальи Ивановны.
— Скажите, Ананій Демьяновичъ, каковъ этотъ новый жилецъ — какъ вамъ кажется? спросила Наталья Ивановна, не спуская глазъ съ своей работы.
— Да-съ! комнату рядомъ съ вашею нанялъ, Наталья Ивановна. Странный человкъ… онъ показался мн страннымъ человкомъ.
— А что онъ… вы не знаете, что онъ за человкъ?
— Какъ же! я видлъ паспортъ его, подсолнечной губерніи, города безлюднаго, негоціантъ третьей степени…
— Негоціантъ третьей степени, повторилъ мщанинъ Калачову:— значитъ, нашего поля ягода. Я самъ такой же — я съ нимъ познакомлюсь. Очень-радъ познакомиться съ порядочнымъ человкомъ, а не то, чтобъ съ кмъ-нибудь. Ну-съ, Ананій Демьяновичъ?
— Третьей степени, продолжалъ Ананій Демьяновичъ:— Петръ Андреевъ сынъ Корчагинъ, тридцати лтъ, волосы и брови темнорусые, глаза срые, носъ и ротъ умренные, лицомъ чистъ, подбородокъ круглый. Особыя примты: холостъ, подъ судомъ не былъ и бороду бретъ.
— И бороду бретъ! повторилъ винный человкъ, сильно вдумываясь въ эту особую примту.
— Такъ вы думаете, Ананій Демьяновичъ, спросила Наталья Ивановна съ замтнымъ любопытствомъ:— вы думаете, что этотъ господинъ… какъ вы тамъ его называете… человкъ безпокойный?
— Я! произнесъ Ананій Демьяновичъ, встревоженный относимымъ къ нему рзкимъ мнніемъ о человк вовсе ему неизвстномъ: — я, Наталья Ивановна, извините, вовсе не думаю этого, я не смю и не могу такъ судить. И вы, господа, продолжалъ Ананій Демьяновичъ, обращаясь ко всему своему сосдству мужескаго пола, съ видомъ испуга и дружескаго упрека:— вы, господа, поспшно вывели заключеніе изъ моихъ словъ. Вы ужь меня извините, но я такой человкъ, который никого не въ состояніи обидть ни дломъ, ни словомъ, я человкъ маленькій и не въ свои дла не вмшиваюсь, и судить о другомъ не сужу, потому-что всякъ человкъ гршенъ и я тоже гршный человкъ! А вотъ, господа, не угодно ли на счетъ этого обстоятельства справиться у самой Клеопатры Артемьевны? Это до нея касается, а не до меня, я тутъ, господа, жилецъ, и другіе жильцы каждый самъ-по-себ, въ своемъ углу или въ своей комнат. Не правда ли, Александръ Владиміровичъ?
Ананій Демьяновичъ, высказавшись относительно приписываемаго ему гршнаго мннія на-счетъ новаго жильца, боязливо посмотрлъ въ глаза мщанину Калачову, ожидая отъ него торжественнаго подтвержденія истины всего имъ сказаннаго, но Калачовъ былъ совершенно-чуждъ душевному волненію своего робкаго сосда и чувствовалъ въ себ особое расположеніе помучить его, испытать надъ, нимъ силу физическаго и нравственнаго своего превосходства.
— Нагородили вы намъ, Ананій Демьяновичъ, всякой чепухи! отвчалъ Калачовъ, дружески трепля по плечу Ананія Демьяновича.— Я вамъ скажу, Ананій Демьяновичъ, что этого добрые люди не длаютъ: благородный человкъ не долженъ отпираться отъ своего слова, а не то и на свжую воду можно вывести благороднаго человка — Вотъ какъ!
Въ это время, Степанида поставила на столъ знакомую всмъ собесдникамъ фаянсовую миску съ супомъ, и, вслдъ за Степанидою, вошли въ столовую Клеопатра Артемьевна и ея новый жилецъ. Вс глаза съ любопытствомъ обратились на Корчагина, даже Наталья Ивановна бросила на него быстрый, проницательный взглядъ. Клеопатра Артемьевна Не замедлила познакомить его со всми своими жильцами и съ Натальею Ивановною.
— Очень-пріятно! очень-радъ! раздалось съ обихъ сторонъ, и эти слова сопровождались холоднымъ поклономъ съ каждой стороны, только мщанинъ Калачовъ, по своему обычаю, сильно и какъ-то странно покачнулся на ту сторону, на которую уже качнули его житейскія обстоятельства, и, подавая Корчагину руку, къ которой тотъ едва прикоснулся, замтилъ: ‘Калачовъ, Александръ Владиміровичъ — здшній житель — несказанно обяжете…’ Послдняя фраза какъ-то сама сорвалась съ языка его, и онъ вовсе не зналъ, чмъ ее заключить. Смутившись этою неожиданностью, он вдругъ откачнулся отъ Корчагина, указавъ ему стулъ возл себя и произнесъ: ‘вотъ здсь, не угодно ли?’
Ананій Демьяновичъ, держась за спинку двухъ стульевъ, казалось, прочилъ ихъ для кого-то. И точно, какъ только подошла къ столу Наталья Ивановна, онъ улыбнулся ей наилюбезнйшимъ образомъ, примолвивъ скороговоркою:— здсь, здсь, Наталья Ивановна. Помстивъ такимъ-образомъ Наталью Ивановну, подл которой съ одной стороны сидла уже Клеопатра Артемьевна, занятая разливаніемъ супа, онъ приготовился-было занять другую сторону, вдругъ стулъ скользнулъ изъ его рукъ, и онъ съ изумленіемъ увидлъ, что на этой другой сторон сидитъ уже Корчагинъ, а возл него господинъ Сладкопвовъ. Ананій Демьяновичъ по-невол долженъ былъ ссть возл своего пріятеля Калачова, на другой сторон стола.
— Вы, Ананій Демьяновичъ, какъ я замчаю, себ-на-ум! а? Вы человкъ маленькій, въ чужія дла вмшиваться не любите, не правда ли?
Это замчаніе высказалъ Ананью Демьяновичу въ полголоса его любезный сосдъ, Александръ Владиміровичъ, онъ же и мщанинъ Калачовъ. Ананій Демьяновичъ посмотрлъ на него съ видомъ недоумнія, потомъ вдругъ покраснлъ, зашепталъ что-то и углубился внимательнымъ взоромъ въ тарелку.
— Я замчаю, сосдушка, продолжалъ Калачовъ тмъ же тономъ:— я замчаю, что губа-то у васъ, какъ говорится, не дура, а человкъ вы добродтельный и въ чужія дла не любите вмшиваться.
— Что это вы затяли, Александръ Владиміровичъ! Я, право, не понимаю, о чемъ вы мн толкуете. Я, кажется, ничего такого… вдь вы, я думаю, знаете меня съ хорошей стороны, Александръ Владиміровичъ! отвчалъ Ананій Демьяновичъ, пристально всматриваясь въ свою тарелку съ супомъ.
— То-то, сосдъ! надобно и Бога бояться и людей стыдиться. Понимаете вы меня? Я говорю, продолжалъ Калачовъ, возвышая свой голосъ почти до ужаснаго естественнаго его объема:— я говорю, что Бога надобно бояться и — лю-дей-сты-дить-ся! заключилъ онъ протяжнымъ и полнымъ басомъ.— Ананій Демьяновичъ побагровлъ и закашлялся.
— Я, снова началъ сосдъ сосду: — я говорю вамъ деликатными словами, Ананій Демьяновичъ, понимаете ли, я хочу держаться на деликатной ног, и потому всякое мое мягкое, вжливое слово вы должны понимать, какъ значитъ оно на дл, жостко и горько, а не такъ, какъ я говорю по своей деликатности, вдь я все вижу, хоть и держусь деликатности…
Ананій Демьяновичъ уже начиналъ синть, когда, къ счастію его, деликатный мщанинъ Калачовъ обратилъ вниманіе на Наталью Ивановну, хозяйку, господъ Сладкопвова и Гоноровича, между которыми шелъ общій разговоръ какъ-будто о погод и дороговизн припасовъ на Снной-Площади. Этотъ пріятный сюжетъ былъ не чуждъ Калачову, и онъ счелъ долгомъ высказать свое самостоятельное мнніе, что онъ не знаетъ, за чмъ смотрятъ будочники. Ананій Демьяновичъ тоже почувствовалъ настоятельную надобность укрыться отъ исключительнаго вниманія къ нему Калачова съ общемъ разговор, ни кого лично некасающемся, и замтилъ, что Александръ Владиміровичъ справедливо разсуждаетъ, за чмъ это смотрятъ будочники.
— О какихъ будочникахъ вы говорите? спросилъ Корчагинъ, прерывая разговоръ съ Натальею Ивановною и глядя съ насмшливой улыбкою въ лицо Ананію Демьяновичу, искаженное гримасою.
— Я, отвчалъ Ананій Демьяновичъ:— о тхъ будочникахъ говорю, о которыхъ Александръ Владиміровичъ такъ хорошо замтилъ.
— Что тамъ я замтилъ? возразилъ недовольный Калачовъ: — я вовсе ничего не замчалъ: я, Петръ Андреевичъ, скажу вамъ откровенно, что мн съ Ананіемъ Демьяновичемъ бда: вчно свалитъ на меня всякую тамъ чепуху, какая прійдетъ ему въ голову. Вы его не слушайте! я совсмъ въ другую сторону сказалъ, вдь въ-самомъ-дл, что за важный человкъ будочникъ!
— Да публик-то, милостивый государь, никто указывать не можетъ, замтилъ господинъ Сладкопвовъ, обращаясь къ Корчагину.— Публика иметъ право приходить въ восторгъ, и каждый зритель можетъ, если ему угодно…
— Конечно, можетъ, подтвердилъ Калачовъ.
— Бросить на сцену внокъ по своему усмотрнію.
— А! на сцену! значитъ о театр говорятъ! не наше дло! разсудилъ Калачовъ.
— Вы тоже бываете въ опер? спросилъ господинъ Сладкопвовъ у Корчагина, все по своему обыкновенію картавя и медленно процживая сквозь зубы каждое слово.
— Тоже, если не долженъ сидть дома, какъ сегодня, отвчалъ Корчагинъ.
— А знаете ли, что сегодня Фреццолини? Какъ жаль, что я не могу быть сегодня! Представьте мое положеніе: утромъ, только-что я собрался идти со двора, вдругъ получаю совершенно-неожиданно приглашеніе, отъ кого бы вы думали: отъ Астафья Лукича! да! конвертикъ такой, и надписано его высокоблагородію, гм… ну тамъ и прочее — право, такъ и надписано, — гм… его высокоблагородію, это, знаете, ныньче тонъ такой въ высшемъ круг! Ну, распечатываю я, читаю: покорнйше просятъ, гм…— сдлать честь, гм… по случаю дня рожденія…’ и пр. и пр. Согласитесь, что это довольно-снисходительно со стороны человка такого тона, какъ Астафій Лукичъ! Не правда ли, господа, вдь вы слышали объ Астафь Лукич?
Послдовалъ общій утвердительный отвтъ. Вс старые жильцы, Ананій Демьяновичъ, мщанинъ Калачовъ и господинъ Гоноровичъ почувствовали глубочайшее уваженіе къ господину Сладкопвову, какъ такому единственному между ними избраннику, котораго приглашаютъ даже къ Астафью Лукичу. Только новый жилецъ, подсвшій съ досадною для нихъ услужливостью къ Наталь Ивановн, очевидно вовсе не чувствовалъ уваженія къ господину Сладкопвову, посмотрвъ на него съ ироническою улыбкою, онъ повторилъ нсколько разъ, какъ-будто заучивая его фразу: ‘такого тона’ и вдругъ озадачилъ его и всхъ собесдниковъ слдующимъ замчаніемъ:
— Однако, не прійдется вамъ праздновать сегодня у человка такого тона, какъ Астафій Лукичъ!
Глазки господина Сладкопвова заиграли, засверкали, запрыгали по изумленнымъ лицамъ сосдей. Взоры всхъ обратились къ Корчагину съ вопросительнымъ выраженіемъ.
— Видите ли, продолжалъ Корчагинъ съ совершеннымъ равнодушіемъ:— сегодня я посадилъ Астафья Лукича въ тюрьму!

III.

Вечеромъ этого дня, между угловыми жильцами Клеопатры Артемьевны происходилъ дружественный споръ по поводу крайней надобности въ немедленномъ ршеніи важнаго для всхъ вопроса: хорошій, или нехорошій, а только богатый человкъ этотъ купецъ Корчагинъ? Самоваръ Ананія Демьяновича, боле извстный подъ именемъ барона, плъ веселую псню — обстоятельство довольно-странное, потому-что онъ имлъ въ нкоторомъ смысл меланхолическій характеръ и съ этой стороны весьма походилъ на пвуна, который, уединившись въ углу корчмы, поетъ о томъ, что

‘И сонце ни гріе, и витеръ ни віе’ и проч.

Баронъ плъ веселую псню, изрдка обдавая паромъ трехъ спорщиковъ, которые сосредоточились вокругъ него, каждый съ своимъ чайничкомъ и собственною чашечкою. Этотъ способъ питья чая не только ограждаетъ Ананія Демьяновича, мщанина Калачова и господина Гоноровича отъ взаимныхъ обидъ, но даже ясно доказываетъ, что они были люди благонамренные и здравомыслящіе. Впрочемъ, одинъ изъ сосдей, мщанинъ Калачовъ, кушалъ не настоящій чай, а нкоторое аптечное зелье, которое прописалъ ему сосдъ Гоноровичъ, какъ средство радикальное во всякихъ недугахъ, особливо въ его недуг. Прочіе, господинъ Гоноровичъ и владлецъ несравненнаго самовара, Анапій Демьяновичъ, удовлетворялись дйствительнымъ чаемъ, только различныхъ качествъ: Ананій Демьяновичъ, будучи знатокомъ и любителемъ чая, заготовлялъ его оптомъ по четверти фунта, а потомъ уже кушалъ-себ на здоровье раза четыре въ день и каждый разъ не боле, какъ до седьмого пота, господинъ Гоноровичъ и мщанинъ Калачовъ продовольствовались, напротивъ, изъ мелочныхъ лавокъ золотничками по три копейки серебромъ и пили, не ограничиваясь числомъ потовъ и чашекъ, а просто до первой тоски, которая убждала ихъ совершенно, что процессъ наслажденія кончился, какъ все кончается въ этомъ мір.
Степанида въ третій разъ долила барона свжею водою и наполнила его горячими угольями, въ третій разъ затянулъ баронъ свою непонятную псню и развеселилъ сочувствовавшіе ему желудки угловыхъ жильцевъ Клеопатры Артемьевны. Въ эту пору, чайное наслажденіе достигало своего конца: Ананій Демьяновичъ отиралъ съ чела своего шестой потъ, а у прочихъ начинало сильно биться вщее сердце: значитъ — скоро должны были послдовать седьмой потъ и первая тоска, а съ ними и сознаніе суетности всхъ человческихъ наслажденій.
Между-тмъ, споръ о Корчагин развивался. Ананій Демьяновичъ утверждалъ, что Корчагинъ долженъ быть хорошій человкъ, только отчасти гордецъ и грубіянъ, прочіе отрицали въ немъ всякое достоинство, даже и то, что будто-бы онъ отчасти гордецъ и грубіянъ, въ доказательство чего приводили нсколько истинъ изъ мистическихъ книгъ и многіе примры тому, какъ случалось имъ считать какого-нибудь новаго жильца хорошимъ человкомъ, а онъ, съ своей стороны, оказывался въ-послдствіи чуть-чуть не душегубцемъ. При этомъ случа, мщанинъ Калачовъ, сильно разогртый чаемъ, изъявилъ отважное намреніе познакомиться немедленно съ виновникомъ спора и дойдти до истиннаго о немъ заключенія кратчайшимъ и врнйшимъ путемъ — личнымъ изслдованіемъ дла на мст, то-есть, въ комнат Корчагина. Это намреніе заслужило общее одобреніе. Вс ршили, что Калачовъ никогда еще не отваживался на большую опасность для пользы общей, только боялись, что онъ, когда коснется дла, струситъ по своей привычк и скажетъ, что уже раздумалъ.
Калачовъ, дйствительно, уже раздумалъ и объявилъ, что въ-самомъ-дл, за какимъ чортомъ пойдетъ онъ къ Корчагину, да притомъ же Корчагинъ, можетъ-быть, спитъ въ эту пору, а если, тоже можетъ-быть, и не спитъ, то все-таки занятъ чмъ-нибудь. Посл этого, онъ замолчалъ и съ полчаса слушалъ изъявленіе праведнаго негодованія своихъ сосдей. Вдругъ, къ общему изумленію, когда уже были истощены вс укоризны и допеканья, Калачовъ почувствовалъ возвращеніе прежней ршимости, поспшно одлся въ свой парадный фракъ и отправился въ комнату Корчагина.
Корчагинъ въ полулежачемъ положеніи на диван курилъ сигару. Комнату его освщали дв свчи въ серебряныхъ подсвчникахъ, стоявшихъ на письменномъ стол. Это все, что замтилъ и сообразилъ мщанинъ Калачовъ, очутившись предъ своимъ непостижимымъ сосдомъ, который, повернувъ къ нему голову, смотрлъ ему въ лицо своими срыми, сверкающими глазами. Калачовъ, въ нкоторомъ смысл, потерялся. Корчагинъ все смотрлъ на него молча, какъ-будто съ злобнымъ намреніемъ довести его до крайней степени конфуза. Но чрезъ нсколько секундъ самаго краснорчивйшаго молчанія, Калачовъ снова почувствовалъ возвращеніе своей несомннной ршимости. Тогда ужь, не опасаясь ничего, онъ смло и не безъ сознанія собственнаго достоинства, поклонился Корчагину, то-есть, покачнулся въ лвую сторону по направленію къ дивану, на которомъ сидлъ Корчагинъ, и, вслдъ за этимъ первымъ приступомъ къ длу, произнесъ съ свойственною ему улыбкою: ‘извините!’
Корчагинъ молчалъ, оставаясь въ прежнемъ положеніи.
— Я на счетъ одного очень-важнаго дла, милостивый государь, продолжалъ Калачовъ, внезапно озаренный и до крайности озадаченный слдующею мыслію: А ну, какъ этотъ душегубецъ все будетъ молчать, да молчать, да и не отвтитъ мн ни слова — тогда что? Но, къ совершенному его успокоенію, Корчагинъ, услышавъ о важномъ дл, немедленно пошевельнулся на своемъ диван, немножко приподнялся, потомъ показалъ на стулъ, стоявшій насупротивъ его, и произнесъ явственно: покорно прошу!
Калачовъ ожилъ, слъ и, чтобъ не подвергаться опасности со стороны неожиданныхъ мыслей, иногда потрясающихъ его въ-слдствіе долгаго обдумыванія и соображенія, ршился повести сію же минуту обыкновенный свтскій разговоръ, о предметахъ пустозвонныхъ, а къ важному перейдти посл, когда уже Корчагинъ будетъ вполн очарованъ его любезностью и свтскостью.
— Я вотъ на счетъ чего, началъ онъ съ улыбкою.— Очень радъ имть сосдомъ хорошаго, порядочнаго человка, притомъ же одного сословія…
Корчагинъ смотрлъ на него пристально. На лиц его выражалась холодная внимательность. Казалось, онъ хотлъ понять, о чемъ говоритъ его незваный гость. Когда Калачовъ коснулся ‘одного сословія’, онъ произнесъ, нисколько не измняя своего положенія:
— Сословія!..
— Почти одного, я говорю, сословія, притомъ же, Кузьма Мининъ былъ нижегородскій мщанинъ, да и мало ли какихъ было на свт мщанъ и купцовъ знаменитыхъ…
— Знаменитыхъ! повторилъ Корчагинъ.
— Да-съ, а не то, чтобы какой-нибудь нищій. Я ихъ ненавижу — что они… Вотъ хоть и про здшнихъ: коммодъ собственный иметъ, когда бы еще настоящій, а то подъ орхъ… ну, туалетъ и всякое рококо… Да вдь вотъ что: все это вздоръ и пустяки рококо, если самъ человкъ животное!
— Животное! повторилъ Корчагинъ.
— Именно-такъ. Я вотъ вамъ о себ доложу, что имю тоже коммодъ и ширмы, да не чванюсь ими, они нужны мн — коммодъ для поклажи, а ширмы такъ, для благопристойности, вотъ и все, а гордиться тмъ, что, вотъ, ширмы тамъ и прочее, не горжусь! Такъ я вамъ доложу, что вы этому человку, франтику-то, ни въ чемъ не врьте: все лжетъ. Онъ вамъ станетъ, можетъ-быть, разсказывать на счетъ американскаго посланника — пустяки! то совсмъ другой человкъ — американскій посланикъ, притомъ же франтикъ нашъ немножко не-Русскій…
— He-Русскій! повторилъ Корчагинъ.
— Ну-да… Да мн, впрочемъ, надобности никакой до него нтъ: пусть-себ вретъ и толкуетъ, только жаль посторонняго порядочнаго человка: можетъ ввести въ заблужденіе, просто обольстить…
— Обольстить? повторилъ Корчагинъ.
— Да… хвастунъ онъ, больше ничего. Набрался кое-чего у Пшеницына, который жилъ здсь въ вашей комнат, да ему не въ прокъ, онъ и съ ума-то не сойдетъ.
— И съ ума не сойдетъ!
— Да-съ! А вотъ, Ананій Демьяновичъ, тотъ самый — тотъ сойдетъ съ ума, безпремнно! онъ ужь и теперь…
— И теперь?
— Въ нкоторомъ смысл, а не то, чтобъ совсмъ, впрочемъ вы его тоже остерегайтесь… Я ничего худаго о немъ не говорю, но все-таки онъ иногда можетъ повредить вамъ.
— Повредить! какъ же это? спросилъ Корчагинъ съ замтнымъ вниманіемъ къ предостереженію Калачова.
— А вотъ какъ-съ: слышали вы когда-нибудь о… о фальшивыхъ бумажкахъ?
— Что о-о? произнесъ Корчагинъ глухимъ голосомъ, впиваясь своими срыми глазами въ пространное лицо Калачова.
— О фальшивыхъ бумажкахъ, повторилъ Калачовъ, становясь съ минуты на минуту все развязне и смекнувъ, что наконецъ становится интереснымъ въ глазахъ непостижимаго сосда…
— Ну-съ, я, признаюсь, ничего не понимаю! отвчалъ Корчагинъ.
— Конечно, конечно, подтвердилъ Калачовъ:— съ одного слова и понять-то нельзя, тутъ, въ нкоторомъ смысл, цлый романъ-съ.
— А! такъ это цлый романъ!.. Мн совстно затруднять васъ…
— Помилуйте-съ. Я очень-радъ разсказать вамъ. Дло до всхъ касается, со всякимъ, и съ вами можетъ случиться.
— Я все-таки не понимаю, въ чемъ дло, но если вы будете такъ добры, разскажете…
— Очень-радъ. Я вамъ разскажу всю эту исторію, то-есть, романъ-съ. Такъ вы и увидите, что за человкъ такой этотъ Ананій Демьяновичъ. Я, впрочемъ, ничего о немъ худаго не говорю, все выходитъ, клоню къ тому, что давича сказалъ о немъ… что онъ не сегодня, такъ завтра — свихнетъ!
— Не угодно ли вамъ сигару? Вы курите? спросилъ Корчагинъ, подавая ему золотую сигарочницу превосходной отдлки.
— Какъ же-съ! Ахъ, какая у васъ сигарочница, вотъ это нечего сказать, вещица! воскликнулъ Калачовъ, разсматривая сигарочницу. За нее и въ ломбард дадутъ… да, дадутъ! Это не то, что какое-нибудь тряпье, фрачишко, съ которымъ весь городъ избгаешь и никто ‘подъ него’ рубля не дастъ! очень-хорошая вещица! Я ужь давно собираюсь и дойду до того, что заведу у себя серебряныя вещи: сервизъ, подсвчники, вотъ какъ у васъ, часы золотыя, и прочее. Все это, знаете, чудо какъ хорошо для Ломбарда… А сигары?.. Да не-ужь то?— такъ и есть! Вдь это у васъ настоящія сигары, Петръ Андреичъ! заключилъ мщанинъ Калачовъ тономъ изумленія и дружескаго упрека въ непомрной роскоши.
— Это гаванскія сигары, отвчалъ Корчагинъ.
— Вотъ что значитъ жить въ свое удовольствіе! замтилъ Калачовъ, съ наслажденіемъ закуривая настоящую сигару. Я вамъ, Петръ Андреичъ, прямо скажу, что вы живете, слава Богу, въ свое удовольствіе!
— Я то же думаю, отвчалъ Корчагинъ: — а что, хороша сигара?
— Ну, что и говорить! еслибъ къ такой сигар да пуншъ хорошій, тоже изъ настоящаго рома. Дрожь пронимаетъ, Петръ Андреичъ, какъ подумаешь, какое иной разъ человкъ можетъ испытывать наслажденіе!
— Вы пьете пуншъ? Что жь вы не сказали! У васъ давно бы явился и пуншъ.
— Пуншъ! воскликнулъ Калачовъ, какъ будто предчувствуя грядущее наслажденіе.
— Ну, да, для оживленія бесды. Вдь вы еще исторію разскажете мн, такъ вотъ оно и кстати. Жаль только, что некому сходить за ромомъ. Степанида возьметъ не того.
— Не угодно ли поручить мн? За удовольствіе почту. Я къ самому Раулю отправлюсь и ужь достану настоящаго.
— И прекрасно! Благодарю васъ. Если вы сами сходите, т. е. създите къ Раулю, то мы, значитъ, будемъ имть настоящій ромъ. Вотъ сторублевая бумажка: тамъ размняютъ.
— А въ какую цну? спросилъ Калачовъ, поднимаясь съ своего мста.
— Въ три рубля серебромъ — это ужь разумется. Поторопитесь же, да кстати ужь за одно велите Степанид подать намъ самоваръ и стаканы.
Мщанинъ Калачовъ, почти не вря неожиданно-хорошему направленію своего знакомства съ грубымъ и тороватымъ купцомъ Корчагинымъ, ушелъ въ свой уголъ. Тамъ, не отвчая на разспросы сосдей, а только растравивъ любопытство ихъ многозначительною улыбкою, онъ торопливо набросилъ на себя шинель, схватилъ шляпу и оставилъ Ананія Демьяновича и господина Гоноровича въ крайнемъ недоумніи на счетъ интереснаго для нихъ предмета.
— Самоваръ въ комнату Петра Андреича! закричалъ онъ Степанид на ходу изъ своего угла въ переднюю.— И два стакана! продолжалъ онъ, сбгая съ лстницы. А чайника вовсе не нужно!
Пока Степанида исполняла это приказаніе, мщанинъ Калачовъ, схвативъ перваго ваньку, мчался со всевозможною для тощей клячи быстротою къ достопочтенному погребу Рауля. Не прошло посл того и девяти минутъ, какъ Степанида подала въ комнату Корчагина кипящій самоваръ, не тотъ, который имлъ титулъ барона, а другой, изъ разряда самоваровъ, принадлежащій самому Корчагину, и въ то же время возвратился Калачовъ съ бутылкою настоящаго рома, съ взволнованнымъ, но бодрымъ духомъ и съ совершеннымъ сознаніемъ своего умнья ладить съ людьми, даже съ такими людьми, которые боле похожи на медвдей, нежели на людей.
Потомъ Калачовъ услся у стола насупротивъ самовара и съ приличною свободою и фамильярностью обратилъ къ Корчагину нсколько замчаній о превосходств настоящаго пунша передъ тмъ, который длается въ трактирахъ, наконецъ, выкушавъ одинъ пуншъ, потребовалъ другаго и замтилъ, что бдность не порокъ, а хуже порока.
— О чемъ бишь вы хотли разсказать мн? спросилъ Корчагинъ, какъ-будто не слыша замчаній своего собесдника.
— Ахъ, извините! я и забылъ, отвчалъ Калачовъ.— Это на счетъ Ананія Демьяновича… нтъ, на счетъ Евдокима Тимоеевича Пшеницына, который жилъ здсь, въ этой самой комнат, а прежде жилъ тамъ, вмст съ нами. Изволите видть, съ чего началось дло…
Тутъ мщанинъ Калачовъ, одушевленный настоящимъ пуншемъ и настоящею сигарою, и отчасти встревоженный суровою внимательностью своего амфитріона, который соблюдалъ въ-отношеніи къ достохвальному напитку сверхчеловческое воздержаніе, разсказалъ ему пространную исторію слдующаго содержанія.

IV.
Исторія господина Пшеницына, разсказанная мщаниномъ Калачовымъ купцу Корчагину.

Евдокимъ Пшеницынъ происходилъ изъ благороднаго званія, отъ честныхъ родителей, и еще на двадцать-пятомъ году своей жизни вышелъ въ отставку. Вотъ какой былъ человкъ Евдокимъ Пшеницынъ!
Дло началось съ того, что мы съ Ананіемъ Демьяновичемъ и съ Гоноровичемъ жили, какъ и теперь, втроемъ, въ той же самой комнат, а впрочемъ, нельзя сказать, чтобъ ужь съобща, а такъ, каждый самъ по себ: у всякаго свой чай (у Ананья Демьяновича и самоваръ свой — такъ самоваромъ его пользовались вс, точно такъ же какъ и теперь). Мы, то-есть, я и Гоноровичъ, надобно сказать, занимаемся своимъ дломъ и рдко бываемъ дома, а господинъ Тыквинъ, Ананій Демьяновичъ, всегда лежитъ на своемъ диван, да читаетъ календарь, а не то чай пьетъ, а не то фамилію свою подписываетъ на разные манеры, съ разными, значитъ, титулами, какіе ему прійдутъ въ голову (а онъ знаетъ вс на свт титулы) и съ разными крючками, а крючки онъ гнтъ удивительные, не даромъ выслужилъ гд-то свои годы, вотъ, стало-быть, и все его дло: на диван лежать, календарь читать, да перепачкать листъ бумаги своею подписью. Немудрено, что отъ такого житья иной разъ покачнется въ сторону драгоцннйшій даръ природы, т. е., какъ бишь онъ, проклятый — еще недавно читалъ въ вдомостяхъ,— ну, да чортъ съ нимъ, съ драгоцннйшимъ даромъ, все равно, дло-то въ томъ, что не мудрено, я говорю!
Вотъ, такимъ-то порядкомъ жили мы втроемъ, когда, возвратившись однажды (разумется я съ Гоноровичемъ, а Ананій Демьянычъ сидлъ-себ дома), возвратившись однажды вечеромъ домой, мы застали у себя въ комнат новаго жильца, человка не то молодаго, не то стараго, бсъ его знаетъ, по тряпью видно было, что онъ изъ тхъ, знаете… гм! безъ этого нельзя жь!
Добра у него было мало: коммодецъ ветхій и пустой, ширмы, оклеенныя старыми газетами, посудинка разная, то же, что и у насъ, и уголокъ свой нанялъ онъ за семь съ полтиною, такъ же, какъ и мы. Поразговорившись съ нимъ, мы освдомились, что онъ именемъ, отчествомъ и прозваніемъ Евдокимъ Тимоеевичъ Пшеницынъ, ремесломъ — горюнъ, званіемъ — человкъ Божій. Въ-отношеніи къ табаку и чаю, оказался вполн-порядочнымъ человкомъ, который къ чужому чайнику или кисету не приволакивается, а всякое зелье про свою душу самъ себ запасаетъ, не прочь, однакожь, и отъ-того, чтобъ угостить сосда, вс эти обычаи и порядки онъ зналъ хорошо, и потому мы стали уважать его съ перваго знакомства.
Посл, однакожь, когда Евдокимъ Пшеницынъ пожилъ съ нами мсяцъ, другой — мы замтили, что онъ чудитъ. Представьте себ, онъ часто угощалъ насъ своимъ чаемъ и табакомъ, даже иной разъ, когда мы съ Гоноровичемъ сидимъ-себ да поглядываемъ на самоваръ Ананія Демьяновича, спроситъ, бывало: ‘а что, господа, не попить ли чайку? у меня, говоритъ, сегодня славный чаекъ и табакъ есть Жуковскій’, ну, и распорядится въ ту же минуту и заговоритъ такое смшное, что у насъ животы надрываются, а самъ не улыбнется, точно и не онъ говоритъ. А тамъ, какъ подадутъ готовый самоваръ, онъ и начнетъ насъ угощать, и утшитъ совершенно. Потомъ, случалось, развернетъ старый бумажникъ и станетъ считать передъ нами свои деньги: рубль, два, три, иногда и десять бумажками. Тутъ онъ, слово-по-слову, да и повыспроситъ у насъ всю правду, что третій день сидимъ безъ копейки, и чайку золотничка не на что купить. А что же вы, говоритъ, у меня не спросили? И надлитъ, бывало, насъ деньгами, а мы ему, знаете, возвращаемъ посл сполна.
Дальше замтили мы, что онъ у насъ ни разу не угощался и денегъ никогда не спрашивалъ, а часто видно было, что есть у него на душ большое горе. Бывало, сидитъ по цлымъ часамъ, задумавшись, лицо у него станетъ такое, что страшно смотрть. Но только заговоришь къ нему: что это съ вами, Евдокимъ Тимоеевичъ? онъ и встрепенется. ‘Ничего’ говоритъ: ‘пустяки разные пришли въ голову’, да и длается, по-прежнему, веселымъ и забавнымъ до крайности.
Однакожь, дальше и дальше, онъ сталъ больше задумываться, такъ-что, бывало, и не слышитъ, когда кликнешь его, иной разъ ввпучитъ глаза и смотритъ какъ шальной, ничего не понимая.
Все это находило на него чаще въ такую пору, когда онъ оставался одинъ въ нашей комнат, когда и Ананій Демьяновичъ выходилъ со двора, чтобъ купить себ чаю (Ананій Демьяновичъ покупаетъ чай оптомъ, четвертушками). Однажды пришелъ я изъ своей должности раньше обыкновеннаго. Гляжу, что жь?— нашъ весельчакъ мало того, что сидитъ задумавшись, опустивъ голову на руки, и лицо у него вытянулось и позеленло: такъ и видно было, что совсмъ ‘опустился’ человкъ, онъ, поврите ли, плакалъ! Да, не то, чтобъ рыдалъ какъ баба какая, а такъ сидитъ себ, не дышетъ и ничего не слышитъ, точно окаменлый, а слезы у него изъ глазъ каплютъ, каплютъ… Не знаю почему, но горько мн стало и тоска охватила меня страшная. Я кинулся къ нему. ‘Евдокимъ Тимоеичъ, что это съ вами?’ Онъ не шелохнется, а слезы все каплютъ, и въ лиц ни кровинки! ‘Да опамятуйтесь же, не боитесь ли Бога?’ закричалъ я испугавшись, чтобъ не умеръ человкъ скоропостижно и не довелъ насъ до бды (у меня же на ту пору ни единой копейки за душою не было и фрачишко этотъ былъ въ заклад за два съ полтиною). Тутъ, какъ встряхнулъ я его сердечнаго, онъ и опамятовался, пошевельнулся, уставилъ на меня глаза, подумалъ, подумалъ, да и заговорилъ: ‘Это я, говоритъ, зачитался: книга хорошая, говоритъ, попалась, такъ я и зачитался’ (а книги-то у него въ рукахъ вовсе не было). ‘Очень, говоритъ, хорошо написано о молодой безалаберной жизни, о томъ, какія человкъ иметъ блистательныя надежды, пока молодъ и глупъ, какія у него зати и какъ для него въ ту молодую, зеленую пору все нипочемъ, все трынь-трава. А потомъ, говоритъ, начинаетъ жить и умнть человкъ и становится умне самого Наполеона (это ужь онъ сказалъ просто для смхотворства), и доживаетъ, говоритъ, до того, что ужь не почитаетъ ничего, кром брюха да копейки.’ А потомъ и засмялся. ‘Вотъ, мы, говоритъ, принялись умствовать да философствовать, какъ Нмцы, а это вредитъ пищеваренію, притомъ же мы съ вами, Калачовъ (онъ всхъ называлъ просто по фамиліи, ну, да Господь съ нимъ!), мы, говоритъ, съ вами не философы, а горюны, такъ послушайте, какую штуку сдлалъ одинъ горюнъ. Я сталъ слушать, и онъ принялся смхотворствовать и разсказалъ мн, какъ одинъ больной человкъ сорокъ дней и сорокъ ночей, глядя на порожнія бутылки, все терплъ — и ничего, а въ начал сорокъ первыхъ сутокъ чуть не умеръ отъ тоски, что бутылки — порожнія. Онъ послалъ-было своего лакея (у него былъ лакей) въ погребъ, чтобъ поврили, а тамъ — возьми да и не поврь. Тогда онъ, съ горя, началъ сажать и закупоривать по шестисотъ-шестидесяти-шести лиходевъ въ каждую бутылку и до-тхъ-поръ любовался ихъ пляскою въ бутылкахъ, пока не натшился въ волю, да ужь за-одно и выздоровлъ…
Разъ какъ-то мы съ Гоноровичемъ, возвратившись домой, не нашли Пшеницына. Ананій Демьяновичъ, который, по обычаю кушалъ чай и бесдовалъ съ своимъ самоваромъ, объяснилъ намъ, что Евдокимъ Тимофичъ ни съ того ни съ сего вдругъ перехалъ въ ‘особую’ комнату, въ эту самую, гд вы теперь живете, а что касается до цны, такъ онъ доплатитъ хозяйк семнадцать съ полтиною наличными. Ну, подумали мы, поправились дла у Евдокима Пшеницына, такъ Евдокимъ Пшеницынъ и знать насъ не захочетъ, а впрочемъ, и мы-то съ своей стороны къ вашей милости не приволакиваемся: не угодно, такъ пусть будетъ какъ вамъ угодно.
Посл того, мы рдко встрчались съ Пшеницынымъ, а когда встрчались, то замчали, что глаза у него западали и лицо страшно худло, только бойкость языка нисколько не измнялась: все, бывало, гнетъ чепуху такую смхотворную, а спросишь, бывало: какъ ваше здоровье, Евдокимъ Тимоичъ? Что, говоритъ онъ, за здоровье: дло извстное, у насъ здоровье слоновое, вдь нашъ братъ умираетъ не отъ простуды какой, а такъ, по своему, говоритъ, благоусмотрнію. Темный человкъ, говоритъ, живучъ какъ кошка! Только нечего длать ему, говоритъ, съ своею живучестью! Вотъ что! говоритъ, да и ввернетъ, бывало, какое-нибудь острое словцо. Мы такъ и покатимся со смху, а онъ и ничего, у него только жилки на лиц вытянутся и глаза засвтятся какъ у волка. А тамъ и опять онъ спрячется въ своей комнат и цлые дни никому не показывается на глаза. Богъ его знаетъ, что онъ тамъ строилъ такое, только мы стороною отъ Клеопатры Артемьевны услышали, что дло его не совсмъ-хорошо, что за квартиру не платитъ уже цлый мсяцъ, говоритъ, что надется въ слдующемъ мсяц непремнно… Знать обнищалъ, сердечный.
А все-таки, встрчаясь съ нами, онъ дивилъ насъ своею веселостью. Богъ его знаетъ, какъ-таки человку, который не въ состояніи заплатить за квартиру, можетъ прійдти охота смшить людей. Такая ужь видно была у него натура, веселая, безтолковая…
Впрочемъ, какъ я сказалъ вамъ, Пшеницынъ по цлымъ днямъ сидлъ запершись въ своей комнат, и мы рдко встрчали его.
Наконецъ, онъ сталъ выходить куда-то ежедневно, а въ квартиру возвращался очень-поздно. Входилъ потихоньку по черной лстниц, чрезъ кухню, на цыпочкахъ прокрадывался по корридору и запирался въ своей комнат. Слышали, какъ поворачивался ключъ въ замк его двери. Это и ничего: каждый жилецъ можетъ возвращаться домой когда ему угодно и запираться въ своей комнат хоть на тридевять замковъ. Съ этой стороны онъ вовсе не подозрвается относительно того, какъ бишь оно, еще всюду о немъ толкуютъ и въ книгахъ пишутъ… да, вспомнилъ — благонамренность… относительно своей благонамренности, но стали замчать за нимъ другое: вскор посл того, что онъ запиралъ свою комнату, въ ней поднимался странный шумъ, топотъ и стукъ необъяснимый, трудно было понять, что тамъ такое. Хозяйка наконецъ спросила, что у него за возня такая по ночамъ? Онъ смутился, замялся въ отвт, но отвчалъ, что не знаетъ, что возни у него нтъ, а, можетъ-быть, иной разъ мебель переставлялъ въ комнат, такъ и сочли за возню. Вс согласились съ этимъ, однако ни слову не поврили, а, напротивъ, стали замчать за нимъ, но не успли ничего замтить, потому-что комната его была постоянно заперта. Тутъ начали появляться разныя на его счетъ подозрнія, и всякій подозрвалъ его по крайнему своему уразумнію, но всхъ боле подозрвалъ его пріятель нашъ, Ананій Демьяновичъ — не то, чтобъ по злоб какой, Боже сохрани! а такъ, для собственной безопасности и потому-что человкъ онъ былъ опытный, и всякое видлъ на свт, притомъ запуганъ и загнанъ, въ прежнее, знаете, время, до крайности. Онъ признался однажды Клеопатр Артемьевн, что все боится чего-то, особенно во время возни, которая поднимается по ночамъ въ комнат Пшеницына.
Слухъ о таинственныхъ ночныхъ занятіяхъ сосда нашего, Евдокима Тимоеевича, достигъ даже дворника и самого управляющаго домомъ. Управляющій, по своей должности мстнаго блюстителя благочинія, въ ту же минуту взялъ Евдокима Тимоеевича на замчаніе и распорядился о немедленномъ приведеніи темнаго, запутаннаго дла въ надлежащую ясность. Начали съ того, что въ отсутствіе подозрительнаго жильца призвали слесаря и, прибравъ ключъ, отпиравшій дверь его комнаты, произвели строгій обзоръ всему на лицо находившемуся, имуществу его, но къ крайнему своему изумленію ничего подозрительнаго не нашли, потомъ ршились-было, но пришли въ затрудненіе на счетъ того, теперь или посл изломать замки въ коммод, чтобъ удостовриться, нтъ ли тамъ чего-нибудь, и вдругъ замтили, что замковъ вовсе ломать не нужно, что вс ящики коммода отперты, это обстоятельство убдило нашихъ ревизоровъ, что не тутъ кроется зло, что надобно сначала накрыть самого злодя, а потомъ уже и зло, въ нкоторомъ смысл, само собою откроется. Ршили выждать удобное время, когда Евдокимъ Пшеницынъ, ничего не подозрвая, въ глубокую ночь займется своимъ преступнымъ дломъ, а что дло его преступное, въ томъ не было ни малйшаго сомннія, даже посл неудачнаго обзора его комнаты вс убдились, что нашъ пріятель на этотъ счетъ старый воробей, что онъ съ своей стороны ведетъ противъ насъ контр-мину, какъ говорится у военныхъ, и что, значитъ, на всякій случай онъ принялъ свои мры.
Долго, однакожь, вс, отъ управляющаго домомъ до кухарки Степаниды, старались угадать, что за злодй такой нашъ сосдъ Пшеницынъ. Наконецъ Ананій Демьяновичъ, подумавъ хорошенько, угадалъ, и угадавъ объявилъ намъ, что Пшеницынъ по ночамъ фабрикуетъ бумажки!
Тутъ только у всхъ насъ открылись глаза, и мы ясно увидли, въ чемъ дло. Но дло-то было такое, что въ первую минуту мы такъ и остолбенли, услышавъ эту новость отъ Ананія Демьяновича. Даже усомнились-было сначала, но когда, опамятовавшись отъ страха, разсудили, что Пшеницынъ скверный жилецъ, другой мсяцъ не платитъ за квартиру, и притомъ же вспомнивъ, что онъ на смхъ поднимаетъ многое такое, что, знаете, должно быть для каждаго благомыслящаго человка дорого, мы вполн убдились, что такой человкъ, какъ пріятель нашъ и сосдъ Евдокимъ Тимоеевичъ Пшеницинъ, дйствительно длаетъ бумажки.
Когда перестала бить насъ лихорадка и мы привыкли немного къ тому, что рядомъ съ нами живетъ преступникъ и злодй, который можетъ выдать, оговорить и погубить всхъ насъ, мы ршились схватить его на дл и представить съ поличнымъ куда слдуетъ.
Долго вечеромъ ждали мы Пшеницына. Все боялись, что смекнетъ и тягу дастъ за тридевять земель, анъ-нтъ, сердечный не смекнулъ и въ полночь, по обычаю, воротился домой…
Съ полчаса его вовсе не было слышно въ комнат, потомъ заскрипли двери, плотно затворенныя, ключъ повернулся и щелкнулъ въ замк, а сердечушки наши и забились.
Еще нсколько минутъ было совершенно-тихо въ комнат Пшеницына. Управляющій, потихоньку разговаривавшій съ Клеопатрою Артемьевною въ нашей комнат, уже хотлъ-было уйдти, думая, что все это сущій вздоръ и ничего будто-бы изъ этого не выйдетъ… Вдругъ онъ умолкъ, рука его, подносившая къ носу полпорціи табаку, остановилась въ воздух, а лицо и вся его фигура какъ были приспособлены къ воспріятію наслажденія любимымъ его зельемъ, такъ и застыли. Преступное дло началось.
Тонъ, тонъ, тонъ, тррррр….
— Господи Боже мой! произнесла Клеопатра Артемьевна, поблднвшая и дрожащая отъ испуга:— за что жь это на меня жильца такого напустили….
— Позвольте, позвольте! на это есть свои мры, проговорилъ управляющій вполголоса, а самъ, бдняжка, тоже дрожалъ какъ въ лихорадк.
Трр… трр… тонъ… снова послышалось въ комнат Пшеницына.
— Да онъ стну капитальную ломаетъ, разбойникъ! Онъ ломится въ сосдній домъ, душегубецъ! прошептала хозяйка.
— Молчите, Клеопатра Артемьевна, отвчалъ управляющій съ необыкновенною храбростью: — я сію же минуту…
Управляющій хотлъ-было послать немедленно за кмъ слдуетъ, но тутъ благоразумно разсудилъ, что медлить было нельзя, что нужно было накрыть злодя Пшеницына.
Вооружившись ключомъ, припасеннымъ для этого случая, онъ приблизился, въ сопрожденіи Клеопатры Артемьевны и всхъ насъ, жильцовъ, къ дверямъ, за которыми Пшеницынъ творилъ свое преступленіе, и сталъ отпирать дверь потихоньку, чтобъ она не скрипнула. Рука его дрожала и сердце билось….
Потомъ управляющій быстро отворилъ дверь въ комнату Пшеницына, а самъ въ то же мгновеніе отскочилъ въ сторону, чтобъ соблюсти дни живота своего противъ всякихъ случайностей. Вс прочіе тоже кинулись въ сторону и вс однакожь впились, какъ въ книгахъ пишется, испуганнымъ взоромъ въ мрачную картину преступленія Пшеницына.
Картина…. однакожь, картина, во-первыхъ, была нисколько не мрачна, хотя и освщалась сальнымъ огаркомъ, во-вторыхъ, представляла не страшное преступленіе, а нчто весьма-невинное и сверхъ-того общеполезное: вообразите.
Евдокимъ Тимоеевичъ, въ своемъ ветхомъ халатишк, занимался усовершенствованіемъ самого-себя въ небезъизвстной вамъ… польк! Когда дверь его комнаты отворилась безъ скрипа, вс увидли изумительные и даже въ нкоторомъ смысл до совершенства достигающіе прыжки его по направленію отъ двери къ окнамъ, когда же онъ, достигнувъ стны, обернулся, то какъ-будто обмеръ, а въ-самомъ-дл только окаменлъ, къ несчастію своему, на одной ног, встртясь неожиданно съ внимательными глазами всего своего сосдства.
Зрлище было смхотворное. Таковъ ужь человкъ былъ смшной нашъ сосдъ Пшеницынъ! Но мы, доносчики и съищики, и не думали смяться. Мы были до крайности сконфужены.
— А что вамъ здсь нужно? спросилъ наконецъ Евдокимъ Тимоеевичъ, выпрямившись и ставъ, какъ слдуетъ, на об ноги.
— Мы такъ: что-дескать у нихъ тамъ возня такая поднялась, отвчалъ управляющій въ-смущеніи.
— Возня! Что же, я въ своей комнат невластенъ упражняться! замтилъ Пшеницынъ съ неудовольствіемъ.
— Не то, Евдокимъ Тимоеевичъ. Извините. Тутъ о васъ молву распустили неприличную, будто-бы вы длаете бумажки.
— Я длаю бумажки? спросилъ Пшеницынъ съ невыразимымъ изумленіемъ.
— Ну да, отвчалъ управляющій.— Видите ли: вы себя дурно рекомендовали тмъ, что не платите за квартиру, вотъ и ршили вс….
— Что я длаю бумажки?
— Ахъ, Создатель мой, Создатель! закричалъ вдругъ управляющій, всплеснувъ руками. Вдь мы вс до единаго — дураки! Какъ же это намъ въ голову не пришло, что еслибъ онъ длалъ бумажки, такъ у него было бы чмъ заплатить за квартиру!
Мы вс тоже ахнули, когда взяли въ толкъ все дло. Но такъ-какъ небылицу эту выдумалъ Ананій Демьяновичъ, то мы и хотли тутъ же напуститься на него, но онъ уже скрылся въ свой уголъ, спрятался подъ одяло и прикинулся спящимъ.
Вотъ какой человкъ этотъ Ананій Демьяновичъ. Вы его остерегитесь. Вдь онъ и на васъ можетъ взвести что-нибудь. Вдь у нихъ съ самоваромъ за одно!
— А что сталось съ Пшеницынымъ? спросилъ Корчагинъ, слушавшій мщанина Калачова съ такою строгою внимательностью, которая даже тяготила разскащика.
— Да что! горько и вспомнить-то, отвчалъ Калачовъ.— Вдь вышло, что человкъ прикидывался только, и прикидывался не изъ чего другаго, какъ изъ амбиціи, когда тшилъ и смшилъ насъ. Посл мы узнали, что онъ былъ человкъ умный, ученый и до крайности бдный. На ше у него было человкъ десять родни, которая жила въ провинціи и питалась его трудами. Онъ, знаете, былъ учителемъ — давалъ уроки по разнымъ домамъ. Было у него хорошее время, было и худое. Подъ-конецъ пошло къ ряду одно худое. По какимъ-то тамъ интригамъ онъ потерялъ вс хорошіе уроки, такъ-что ему остались только какіе-нибудь — ими-то онъ и жилъ, когда жилъ съ нами. Потомъ, когда онъ занялъ особую комнату, и остальные какіе-нибудь уроки у него были отняты. Тутъ ему и плохо пришлось, сердечному. По цлымъ днямъ, бывало, сиживалъ онъ, какъ говорится, на постной пищ. Вотъ что съ нимъ случилось, а мы ничего и не замтили: вдь смхотворъ былъ человкъ. Только потому-что за квартиру пересталъ платить, вамъ слдовало бы догадаться, что онъ терпитъ такое… и если бъ не Ананій Демьявычъ, съ своимъ самоваромъ, то мы-таки и пришли бы къ такому заключенію и помогли бы ему посильно, помня прежнія его одолженія. А отъ самого вдь ни слова одного не слыхали, что вотъ-молъ, господа, сегодня я въ такихъ-то и такихъ сквернйшихъ обстоятельствахъ,— нтъ, иной разъ завернетъ, бывало, къ намъ, сядетъ съ нами у самовара, поблагодаритъ, когда ему предложишь чашечку чайку, и откажется отъ чашечки, да и начнетъ свое смхотворство, только, знаете, самъ — ни за что, какъ-будто и не онъ — такой былъ странный человкъ!..
Потомъ досталъ онъ какіе-то уроки у апраксинскаго негоціянта. Негоціянтъ давалъ своей дочери модное воспитаніе — такъ и нанялъ его въ учители французскаго языка и танцованія (изъ экономіи, чтобъ не тратиться на двухъ учителей), танцовать-то онъ, сердечный, конечно, умлъ — только не всякое танцовалъ, модныхъ тамъ полекъ и прочаго не танцовалъ, однакожь, когда пришлось, знаете, потерпть кое-что, такъ онъ взялся и танцовать. Вотъ онъ и нашелъ себ, сердечный, какого-то, тоже голоднаго, учителя, который давалъ ему дешевые уроки въ своемъ дл, разъ въ недлю, а онъ, взявъ одинъ урокъ, упражнялся у себя дома каждый вечеръ, потому-что днемъ некогда было. Вотъ почему и возня была у него по ночамъ, а мы, спасибо Ананію Демьяновичу, въ дураки попали передъ нимъ.
Онъ очень-смшно самъ разсказалъ намъ все дло о своемъ танцованіи: нужда, говоритъ, скачетъ и пляшетъ и псенки потъ, на Ананія Демьяновича вовсе не сердился, даже угостилъ его чаемъ, когда получилъ отъ апраксинскаго негоціянта плату за свои уроки. Тутъ онъ честнымъ образомъ раздлался съ хозяйкою и насъ всхъ распотшилъ такъ, что мы чуть не умерли со смху. Это случилось въ то время, когда онъ угощалъ насъ чаемъ, а потомъ вдругъ, схвативъ шляпу и шинель, сталъ прощаться съ нами: ‘Прощайте, господа, вспоминайте иногда обо мн, а то — хоть и не вспоминайте’.
— Что это значитъ? спросили мы: — куда же вы?
— Я, говоритъ:— далеко, а, впрочемъ, и не очень-далеко, невыходя изъ предловъ Третей-Части. Прощайте, мн пора, я, говоритъ, и такъ ужь черезъ-чуръ долго…
Онъ еще что-то сказалъ, но мы словъ его не разслышали. Онъ произнесъ ихъ очень-тихо выходя изъ комнаты.
Когда онъ ушелъ отъ насъ, мы приказали Степанид долить водою самоваръ и опять принялись пить чай и стали хвалить Пшеницына и удивляться тому, что онъ удивительно-веселый человкъ, и такъ въ бесд просидли даже за полночь, а Пшеницынъ все еще не возвращался. Мы легли спать, и на другой день, проснувшись, узнали, что онъ не приходилъ. Еще прождали цлый день — его нтъ. Тутъ безпокойство стало одолвать насъ. Клеопатра Артемьевна отправилась въ часть заявить, что пропалъ жилецъ, представила паспортъ его и разсказала примты.
Оказалось… можете представить, какой чудакъ былъ — оказалось, что прямо отъ насъ, прямо отъ своего смхотворства отправился Богъ-знаетъ куда и… пропалъ безъ всти, сердечный, носились слухи, будто утопился — Господь его вдаетъ!

V.

Часу въ двнадцатомъ ночи, мщанинъ Калачовъ возвратился, наконецъ, къ своимъ сосдямъ, господамъ Тыквину и Гоноровичу, которые ожидали его съ живйшимъ нетерпніемъ и со всевозможными предположеніями на счетъ всего, даже на счетъ его ‘неизвстной участи’. Когда онъ явился, молчаливый и румяный, когда, постоявъ съ минуту среди комнаты, закурилъ свою настоящую сигару и сталъ еще молчаливе и румяне — сосди, глядвшіе на него съ любопытствомъ, участіемъ и нкоторымъ опасеніемъ за самихъ-себя, не выдержали боле и спросили въ одинъ голосъ: ‘Ну, что?’
Вмсто отвта, мщанинъ Калачовъ сталъ таинственно молчаливъ и румянъ до крайности. Въ такомъ положеніи онъ находилъ себя еще боле похожимъ на извстнаго ‘неизвстнаго’ Англичанина, встрчаемаго имъ на бирж. Сосди, между-тмъ, смотрли на него такъ внимательно, что онъ, во избжаніе могущей приключиться съ нимъ слабости характера и доброты души, въ предупрежденіе несчастія лишиться сходства съ упомянутымъ Англичаниномъ, ршился закутаться въ совершенную непроницаемость для острыхъ глазъ своихъ сосдей и въ то же время пустилъ въ нихъ густую струю дкаго дыма своей гаванской сигары.
— Ну, ужь это изъ-рукъ-вонъ, Александръ Владимірычъ! замтилъ Ананій Демьяновичъ съ несвойственною ему досадою:— что вы, дразните насъ, что ли, или языкъ у васъ не поворотится, чтобъ отвчать намъ?
Это замчаніе навело Александра Владиміровича на мысль, что, въ-самомъ-дд, посл заданнаго ему Корчагинымъ угощенія, языкъ можетъ не повернуться. Онъ попробовалъ удостовриться и произнесъ явственно: ‘повер-нется!’ и потомъ, подумавъ немного, пояснилъ: ‘если захо-хочетъ!’
— Ну, такъ говорите же, что вы тамъ?.. вдь это до всхъ касается, сказалъ Анапій Демьяновичъ.
— Что? онъ занимается ‘предпріятіями’? въ то же время спросилъ господинъ Гоноровичъ.
Мшанинъ Калачовъ, посмотрвъ на обоихъ сосдей съ строжайшею таинственностью, убдился, что настало для него время, а какое время — въ томъ ужь онъ не имлъ надобности убждаться.
— Вы, просто, непостижимый человкъ, Александръ Владиміровичъ, продолжалъ Ананій Демьяновичъ.
— Э? еще бы! воскликнулъ Калачовъ въ порыв радости за успхъ своей непостижимости. Потомъ, весь проникнувшись извстною строжайшею таинственностію, еще плотне закутавшись въ совершенную непроницаемость, онъ обратился къ своимъ сосдямъ съ такою рчью:
— Такъ я же вамъ скажу, господа: вамъ, Анананій Демьянычъ, и вамъ, Станиславъ Осипычъ!
Тутъ онъ снова умолкъ и, казалось, ршился ‘ничего не открывать’ своимъ сосдямъ, которые, съ своей стороны, были окончательно убждены, что онъ ‘играетъ роль’ — уклоняется отъ правды и вообще вошелъ въ стачку съ купцомъ Корчагинымъ.
— Я вамъ скажу, господа, продолжалъ Калачовъ посл долгаго размышленія: — вы меня знаете?
— Знаемъ, отвчали сосди въ недоумніи.
— Ну, такъ я вамъ скажу, что вы меня ршительно не знаете!
Сосди глядли на него, ничего не понимая. Яснымъ для нихъ было только то, что Калачовъ съ Корчагинымъ заодно.
— Я, по правд, господа, снова заговорилъ Калачовъ съ непроницаемйшею таинственностью:— Англичане… вы, можетъ-быть, слышали объ Англичанахъ? Они длаютъ англійскіе карандаши — и здсь встрчаются на бирж, а?
— Что жь эти Англичане, Александъ Владимірычъ? спросилъ Ананій Демьяновичъ самымъ ласковымъ тономъ, думая хоть этимъ расположить Калачова къ нкоторой ясности въ разговор.
— Они, кажется, умный народъ? Какъ это будетъ по-вашему?
— Умный, умный! подтвердили сосди, — Они же и Индію покорили. Здсь есть отъ нихъ посланникъ.
— То-то! А знаете ли, чмъ отличаются Англичане отъ другихъ, на-примръ, отъ нашего брата? Тмъ, что они длаютъ свое дло, а говорить не говорятъ, болтать не болтаютъ, посмотрите вы на нихъ: ножички, машины, корица — все идетъ отъ нихъ! Вотъ, почему они умные люди!
— А что жь вы намъ про того, про сосда ничего не скажете? замтилъ Гоноровичъ.— Чмъ онъ занимается?
— Кажется, я вамъ довольно-ясный разсказалъ примръ.
— Какой же это примръ? Вы говорили намъ объ Англичанахъ. Ну, и хорошо! Вы всегда хорошо говорите! Разскажите же намъ что-нибудь и на счетъ новаго жильца, Корчагина, — вдь вы съ нимъ сошлись, кажется?
— Это другое дло! произнесъ Калачовъ таинственно.
— Ну, что же? Что онъ за человкъ? Онъ выдаетъ себя за темнаго человка, да въ какомъ это смысл онъ темный человкъ? Вдь и мы съ вами, въ укорительномъ и унизительномъ смысл, темные люди — вс бдняки и горюны, темцые люди. А онъ — этотъ купецъ, съ толстымъ бумажникомъ — какой онъ, въ-самомъ-дл, темный человкъ?— разв только потому, что не иметъ благороднаго званія?
— Я вамъ говорилъ объ Англичанахъ!
— Убирайтесь же вы съ вашими Англичанами!
И мщанинъ, Калачовъ, снова проникнувшись своею таинственностью, отправился, т. е. откачнулся отъ сосдей въ свой родной уголъ и скрылся отъ зоркихъ глазъ Ананія Демьяновича и господина Гоноровича за двойною оградой бдныхъ ширмъ и великолпной непроницаемости.
Свчи погасли во всхъ особыхъ и общихъ комнатахъ Клеопатры Артемьевны. Вс ршились спать, но иныхъ и во сн тревожила загадочность темнаго человка.
Ананій Демьяновичъ, по свойственной ему наблюдательности, замтилъ, что ‘дло’ это не чисто, и вообще новый жилецъ и купецъ позволяетъ себ слишкомъ-много для человка его званія. Что, если Калачовъ успетъ сойдтись съ нимъ и они вмст затютъ что-нибудь противъ его личной безопасности, чему въ его исторіи были многіе примры?
Господинъ Гоноровичъ, съ своей стороны и въ своемъ углу былъ убжденъ, что Калачовъ вошелъ въ сдлку съ Корчагинымъ на какое-нибудь ‘предпріятіе’, къ несомннному подрыву и всяческому ущербу самыхъ законныхъ интересовъ его, господина Гоноровича, изобртателя помады изъ булыжнаго камня, испытаннаго коммиссіонера и посредника при купл и продаж всякаго петербургскаго хлама, будущаго наемщика ‘особой’ комнаты. Господинъ Гоноровичъ мучился неизвстностью, на какую изъ его профессій ршились напасть Калачовъ и Корчагинъ? Что они тамъ предприняли, коварнйшіе и таинственнйшіе изъ жильцовъ и сосдей?
Въ особой комнат господина Сладкопвова также было не совсмъ-спокойно. Господинъ Сладкопвовъ тоже трудился надъ разршеніемъ вопроса, что за человкъ этотъ купецъ Корчагинъ. Особенно сбивалъ его съ толку неуважительный поступокъ Корчагина съ такою важною персоною, какъ Астафій Лукичъ. Онъ даже не могъ врить, пока не навелъ точную справку въ квартир Астафія Лукича, что ихъ… изволятъ быть не у себя, среди толстыхъ и важныхъ сочувствователей, а въ нкоторомъ учрежденіи, приличномъ только для людей низкаго званія, или для черни. Это обстоятельство убдило господина Сладкопвова только въ одной истин — что Корчагинъ долженъ быть опасный человкъ. А если принять въ соображеніе другое обстоятельство, что онъ уже усплъ познакомиться съ сосдкою, Натальею Ивановною, и говорилъ съ нею такимъ тономъ, какъ-будто принадлежалъ по-крайней-мр къ братству усовершенствованныхъ танцовальщиковъ, то не останется ни малйшаго сомннія и въ томъ, что онъ вредный человкъ.
Мщанинъ Калачовъ лежитъ-себ тоже за своими ширмами, одолваемый душевною тревогою. Ршившись походить на извстнаго Англичанина, онъ такъ проникся таинственностью, что наконецъ самъ для себя сталъ загадочнымъ и непостижимымъ. Ужасъ пронималъ его, когда онъ приходилъ къ ‘умозаключенію’, что у нихъ теперь съ Корчагинымъ все, слава Богу, заодно, что бы тамъ посл ни случилось — нужды нтъ: они по гробъ свой связаны узами дружбы и непроницаемости и обезпечены со стороны предательства и подрыва совершеннйшею таинственностью, точно китайскою стною. Онъ съ нетерпніемъ сталъ ожидать утра, чтобъ сходить къ своему новому пріятелю для окончательнаго устройства общей ихъ участи, чтобъ такъ ужь навки остаться непостижимыми для всего сосдства, а если можно, то и тамъ прослыть загадочнымъ, въ бумажной части!
— Экій дьяволъ этотъ Корчагинъ! подумалъ мщанинъ Калачовъ.— Надобно отдать ему справедливость — молодецъ! Да, не познакомься я съ нимъ коротко, я никакъ не усплъ бы проникнуть его! А что-бишь онъ, въ-самомъ-дл?
Тутъ Калачовъ, къ немалому своему изумленію, вспомнилъ, что онъ вовсе не проникъ своего таинственнаго сосда, а тотъ… ну, тотъ его, кажется, съ своей стороны — проникъ, разбойникъ!
А купецъ Корчагинъ?
Купецъ Корчагинъ — ничего!
Съ слдующаго дня, жильцы Клеопатры Артемьевны, въ томъ числ и мщанинъ Калачовъ, вовсе потеряли его изъ вида. Онъ уходилъ куда-то, съ утра и возвращался въ свою особую комнату поздно вечеромъ, такъ-что никто его не видалъ, кром неизбжныхъ досмотрщиковъ, кухарки Степаниды и дворника Сидора. Клеопатра Артемьевна изумлялась въ-особенности важному обстоятельству, что Корчагинъ не приходилъ даже къ обду, за который заплатилъ ей наличными впередъ. Мщанинъ Калачовъ, къ довершенію своего сходства съ Англичаниномъ, присовокупилъ къ своимъ несомнннымъ добродтелямъ еще одну — именно твердость характера, которою, сколько было ему извстно, отличаются Англичане. Посл этого не оставалось ни малйшаго препятствія къ заключенію между имъ и купцомъ Корчагинымъ вчнаго союза для соблюденія взаимной таинственности, но сколько онъ ни толкался въ дверь своего загадочнаго пріятеля, всегда находилъ ее запертою и всегда получалъ отъ Степаниды одинъ отвтъ, что ушли давича ранхонько, а намедни пришли поздненько и гривенникъ дали. Наконецъ, ршился онъ благоразумно предоставить свое дло на волю судьбы и терпливо ожидать, чмъ все это кончится. Однакожь, разсудивъ хорошенько о томъ впечатлніи, которое произвелъ онъ на Корчагина въ достопамятный вечеръ, о томъ дружественномъ пріем, который сдлалъ ему Корчагинъ и въ особенности о настоящемъ ром и дйствительныхъ сигарахъ, онъ пришелъ къ тому умозаключенію, что купецъ надулъ его, посмялся надъ нимъ: сначала обласкалъ его, угостилъ, такъ, по прихоти, свойственной человку богатому и не-а-бразо-ван-ному, незнающему свтскихъ приличій — а потомъ ужь и знать его не хочетъ.
Въ-слдствіе этого умозаключенія, мщанинъ Калачовъ оставилъ свое прежнее намреніе выжидать, чмъ все это кончится, а прямо разсердился на Корчагина, насказалъ ему заочно тысячу любезностей и объявилъ ему, во глубин своей души, что посл того неизвстно, кто изъ нихъ мужикъ необразованный, съ которымъ порядочному человку неприлично водиться. Къ довершенію непріятности своего положенія, онъ почувствовалъ, что слишкомъ-торопливо и неловко закутался въ строжайшую таинственность передъ своими сосдями, замтилъ, что его непроницаемость сквозитъ и сосди начинаютъ догадываться, предполагать и даже ясно видть, что подъ нею, подъ этою непроницаемостью — нтъ ничего, ни малйшей таинственности, кром его самого, обыкновеннаго и до крайности ршительнаго мщанина Калачова.
Прошла недля и вс, интересовавшіеся личностью Корчагина, даже т, которые имли его на замчаніи, начинали забывать его или привыкать къ его ‘странному поведенію’, когда Калачовъ, не перестававшій освдомляться дома ли онъ, узналъ, что дома, другой день сряду никуда не выходитъ и все пишетъ какія-то бумаги.
Мщанинъ Калачовъ, уже отчаявшійся встртиться въ сей скоротечной жизни съ загадочнымъ Корчагинымъ и потерпвшій отъ значительной утраты своей таинственности въ глазахъ своихъ сосдей, снова почувствовалъ себя самодовольнымъ и непроницаемымъ. День былъ праздничный, и вс жильцы Клеопатры Артемьевны, кром Корчагина, въ ожиданіи обда, вели разумную бесду о томъ, что наступили времена удивительныя… Этотъ сюжетъ принадлежалъ собственно Ананію Демьяновичу, который натерплся въ свою долголтнюю житейскую практику всякихъ бдъ и напастей, бывалъ во всякихъ такъ-называемыхъ ‘передлкахъ’, и потому считалъ себя опытне и предусмотрительне всхъ своихъ сосдей. Господинъ Сладкопвовъ, длавшій свою карьеру, не раздлялъ мннія Ананія Демьяновича о жильцахъ и временахъ. Господинъ Гоноровичъ утверждалъ даже, напротивъ, что времена могутъ быть еще удивительне, когда человчеству понадобится значительное количество растительной помады. Мщанинъ Калачовъ, съ своей стороны, находилъ, что теперь именно кстати ему войдти въ пріятельскія отношенія съ купцомъ Корчагинымъ, чтобы уже на вс остальные дни живота своего быть таинственнымъ — значитъ, ни въ чемъ не уступить ни извстному Англичанину, ни самому загадочному Корчагину.
Разговоръ о временахъ и жильцахъ возбудилъ Калачова къ немедленному дополненію своего знакомства съ Корчагинымъ. Онъ намекнулъ своимъ собесдникамъ, что вотъ есть прекрасный примръ — сосдъ купецъ Корчагинъ, не глухонмой и, какъ видно, не съ пустой головой, а между-тмъ именно такой человкъ, какимъ слдуетъ быть темному человку. Его на слов не поймаешь, скоре самъ поймаешься ему, а онъ не глухонмой!

VI.

На другой день, часовъ въ десять утра, только-что Ананій Демьяновичъ расположился въ своемъ углу по-хозяйски, за самоваромъ, къ нему вбжала Клеопатра Артемьевна, вбжала какъ рзвая двочка, вострушка и шалунья, къ своей пстунь и нян, а вовсе не такъ, какъ вбгаетъ хозяйка, пожилая и достаточно-опытная дама, къ своему жильцу, тоже пожившему на свт.
Ананій Демьяновичъ не усплъ принять на своемъ диван установленное положеніе, какъ хозяйка съ непостижимою рзвостью, необъяснимымъ ребячествомъ, поднесла къ его носу маленькій хрустальный флакончикъ.
— Что это вамъ вздумалось, Клеопатра Артемьевна? спросилъ Ананій Демьяновичъ, приходя въ крайнее замшательство отъ неожиданной и даже вовсе неприличной рзвости своей хозяйки.
— Это, Ананій Демьянычъ, духи… да вы, я вижу, въ нихъ толку не знаете! отвчала Клеопатра Артемьевна съ замтною досадою:— я вамъ, какъ доброму человку…
— Да что жь я, Клеопатра Артемьевна… Я къ тому и клоню, что, молъ, прекрасный флакончикъ, и хоть закупоренъ, а все-гаки ощутительно… Очень, Клеопатра Артемьевна? А что стоитъ?
— Вы, Ананій Демьянычъ, деревянный человкъ — извините меня за правду! Разв тутъ спрашиваютъ о цн? конечно, я женщина бдная, живу тмъ, что служу вотъ — такимъ, какъ вы… а все-таки у меня есть сердце!
Анапій Демьяновичъ сталъ въ тупикъ. Видлъ онъ, что хозяйка его обидлась изъ-за флакончика, да еще изъ-за сердца, и въ то же время былъ убжденъ, что не оскорбилъ ни флакончика, ни сердца.
— Я все къ тому, Клеопатра Артемьевна: флакончикъ прекрасный, а о цн я спросилъ по недоразумнію… вдь я готовъ присягнуть, не знаю толку ни въ чемъ этомъ, увренъ только въ доброт вашего сердца!
— Если уврены, такъ зачмъ и спрашивать о цн, Ананій Демьянычъ! Вы, я знаю, человкъ добрый — только бдности не понимаете, продолжала Клеопатра Артемьевна жалобнымъ тономъ.
— Нтъ, съ позволенія вашего, я понимаю бдность! возразилъ Ананій Демьянычъ.
— А если понимаете, такъ не смйтесь, что я для такого случая купила дешовую, грошовую вещицу! Я, Ананій Демьянычъ, купила ее по своему состоянію, да еще… по любви!
— По любви! Такъ вы давно бы сказали, Клеопатра Артемьевна, что купили по любви! Я и не посмлъ бы спрашивать о прочемъ. А для кого жь это, Клеопатра Артемьевна?
— Для нея, для дочки! вдь она у меня — дочка! А завтра у нея, знаете, именины. Это она мн открыла по секрету, что вотъ, говоритъ, день выйдетъ тягостный (она, бдняжка, натерплась больше нашего), такъ я и приготовила ей сюрпризъ — по состоянію…
— Это вы о Наталь Ивановн говорите? спросилъ Ананій Демьянычъ.
— Конечно, объ ней! Ахъ, если бъ вы видли, какую вазу купилъ нашъ нелюдимъ, Корчагинъ, тоже для нея: просилъ меня, чтобъ я завтра утромъ, рано-рано потихоньку поставила ее на окн у Натальи Ивановны. Настоящая ваза, увряю васъ, можетъ-быть, стоитъ рублей двсти. А цвты?
— Э-ге! такъ здсь ужь дло идетъ такимъ порядкомъ! подумалъ Ананій Демьяновичъ, когда Клеопатра Артемьевна удалилась:— вазы настоящія, цвты поддльные — ну, и все это живо, молодецки, какъ слдуетъ мужчин, а не нашему брату, который хуже всякой бабы, если взять въ разсужденіе совершенное малодушіе, отсутствіе всякаго мужества и смлости. Молодецъ-мужчина этотъ Корчагинъ!
— Мы живемъ-себ, продолжалъ разсуждать Анапій Демьяновичъ: во всегдашнемъ уныніи, въ постоянномъ страх и соблюденіи свтскихъ приличій, то и дло пугаемся всякой ршительной мры и ни въ чемъ не успваемъ! А люди, между-тмъ, успваютъ у насъ, такъ-сказать, изъ-подъ носа… это стыдно! Ужь лучше бы, если ужь дло пошло на строжайшее воздержаніе, держаться своего угла и такъ, въ своемъ углу, умереть, невидавши свту Божьяго!
— А злодй этотъ. Корчагинъ, если правду сказать. Можно ли съ такою дерзостью, съ нахальствомъ… позволить себ… Если бы я, на-примръ: почему жь и нтъ? Если онъ — такъ и я, съ своей стороны тоже… процентщикъ онъ и ростовщикъ, этотъ купецъ Корчагинъ. Видно, что не одну душу сгубилъ онъ на своемъ вку! По обхожденью можно убдиться, что это правда.
Сколько ни утшало Ананья Демьяновича убжденіе, что это правда, ему все-таки недоставало чего-то для спокойствія.
Самоваръ, между-тмъ, затянулъ такую. унылую псню, что Ананія Демьяновича охватила тоска, даже слезы пробились у него изъ глазъ — такъ жалобно плъ самоваръ! Цлый часъ просидлъ онъ неподвижно, одолваемый мыслями и грзами, соображеніями и чувствованіями.
Наконецъ, онъ выкушалъ чашечку-другую чайку — и у него отлегло отъ сердца. Онъ попробовалъ еще чашечку, привелъ себя почти-почти въ нормальное состояніе, и такъ-какъ никакое горе не вчно, то и его тайное горе уступило наконецъ мсто здравому размышленію о томъ, нельзя ли поправить извстное дло въ желаемую сторону, и если, напримръ, окажется, что нельзя, то почесть его ршеннымъ и предать вчному забвенію. Обезпечивъ себя на всякій случай такою стоическою ршимостью, онъ сталъ приводить въ порядокъ свои разбросанныя нравственныя и матеріальныя средства къ преодолнію всякихъ трудностей на жизненномъ его пути. Начавъ тмъ, что гладенько побрился, причесался, вытянулся, и вообще ‘сдлалъ свой туалетъ’ съ такою строгою внимательностію къ своей особ, какъ-будто онъ былъ какой-нибудь князь Зоричъ или графъ Звздичъ, онъ кончилъ обращеніемъ къ своей шкатулк, къ потайному въ ней ящичку…
Тамъ, въ потайномъ ящичк, хранилось нчто весьма-уважительное вообще и всемогущее въ роковую и неизбжную для каждаго изъ смертныхъ пору, это нчто были — обыкновенные рубли: много лтъ скоплялись и сохранялись они на черный день!
Ананій Демьяновичъ былъ человкъ не очень-состоятельный, да и происходилъ онъ изъ такого разряда человковъ, который иметъ какое-то неопредленное назначеніе среди своихъ, такъ-называемыхъ ближнихъ и братій. Въ молодости было ему не до рублей: двадцать-пять лтъ былъ онъ машиною для нкоторой работы, съ тою противъ нея невыгодою, что обыкновенную машину, когда она испортится, возстановляютъ починкою, а его нельзя было исправить починкою. Много натерплся онъ въ своей черной кож… ‘наконецъ и онъ сталъ человкомъ’, вышелъ въ отставку и взглянулъ на блый свтъ изъ другой, дотол незнакомой ему сферы — изъ окна, принадлежащаго собственному, добровольно имъ избранному уголку въ квартир Клеопатры Артемьевны. Тутъ онъ жилъ пенсіею, соотвтствовавшею его государственнымъ заслугамъ и званію, а званіе имлъ онъ не очень-трескучее, едва достаточное для домашняго обихода. Поселившись у Клеопатры Артемьевны и еще не вполн освоившись съ состояніемъ вольнаго жильца и человка, онъ дозволилъ себ нкоторую роскошь, и однажды просто кутнулъ не въ мру — не столько, впрочемъ, по развращенности своихъ нравовъ, сколько для убжденія себя въ своей самостоятельности. Утвердившись въ этомъ убжденіи, онъ остался безъ гроша задолго до полученія новыхъ фондовъ изъ своего единственнаго источника. При этомъ случа, онъ натерплся другаго горя, прежде ему неизвстнаго — горя человка, который не найдетъ ни купца, ни ростовщика для продажи или заклада своей золотой волюшки. Впрочемъ, горе это привело его къ воспоминанію мудраго изреченія: ‘береги копеечку на черный день’. Вспомнивъ это изреченіе, онъ глубоко восчувствовалъ и уразумлъ его истощеннымъ желудкомъ, и далъ себ зарокъ быть впередъ умне, т. е. беречь копеечку на черный день. Посл того доживъ, наконецъ, до новаго полученія своей пенсіи, онъ распорядился ею съ строжайшею, почти непостижимою бережливостью: прежде, чмъ посягнулъ на малйшую издержку, онъ отложилъ частичку своего капитала въ ящичекъ, опредленный исключительно на спасеніе отъ грядущихъ бдъ, которыя имютъ скверный обычай поражать человка именно въ черный день. Потомъ уже онъ распредлилъ свои издержки, принявъ мудрую мру не разоряться ежедневно на золотнички чайку и кое-какіе обдцы, а обезпечиться этими предметами оптомъ, на всю лютую пору безденежья… Вотъ почему покупалъ онъ чай по четверти фунта разомъ, и обдъ имлъ тоже регулярный… Слдуя этой систем воздержанія отъ излишествъ и сбереженія избытка, онъ постоянно увеличивалъ свой запасный капиталецъ, и года въ три уравнялъ его съ годовымъ своимъ доходомъ.
Этотъ капиталецъ былъ составленъ изъ множества монетъ и мелкихъ ассигнацій, приводившихъ его иногда къ ненужной, хотя и малоцнной роскоши. Чтобъ совершенно избавиться отъ лукавыхъ искушеній, онъ ршился снести эту сумму въ извстное мсто, называемое Ломбардомъ. Съ этимъ намреніемъ онъ наполнилъ разною ходячею монетою и летучими бумажками вмстительные карманы своего апраксинскаго костюма и отправился, только не прямо въ Ломбардъ, а завернулъ, по пути, къ дворнику и разспросилъ его подробно о томъ, гд находится Ломбардъ, а наиболе о томъ ‘безопасно ли’ онъ сохраняетъ чужое добро. Дворникъ разсказалъ ему мсто, гд находится Ломбардъ, пояснивъ, что господинъ, принимающій на сохраненіе животы бдныхъ людей, живетъ насупротивъ и называется такимъ-то именемъ. Что касается до совершенной благонадежности Ломбарда на счетъ безопаснаго сохраненія чужаго добра, за это онъ ручался вполн и даже готовъ былъ присягнуть, что Ломбардъ хорошее мсто.
Ананій Демьяновичъ, обнадеженный такимъ образомъ на счетъ государственнаго учрежденія, которому располагалъ онъ вврить свое добро на строжайшее сохраненіе до чернаго дня, отправился, наконецъ, въ Большую-Мщанскую, и уже приближался благополучно къ завтному мсту, когда вспомнилъ, что его вкладъ, составленный изъ разноцнныхъ монетъ и мелкихъ ассигнацій, долженъ быть обращенъ въ крупныя однородныя монеты или ассигнаціи. По этому случаю онъ обратился-было къ мнял, но когда тотъ запросилъ за обмнъ его капитала ровно два четвертака, Ананій Демьяновичъ разсудилъ, что можно и безъ этого пожертвованія обмнять деньги: стоитъ только зайдти въ трактиръ и покушать хорошенько, тамъ и размняютъ.
Онъ зашелъ въ первый трактиръ, какой попался ему на пути, спросилъ себ чаю на гривенничекъ, порцію какого-то ‘биштеку’, да ужь за одно ршилъ и выпить рюмочку сорокалиственной, ради такого чрезвычайнаго случая. Пороскошествовавъ въ волю, онъ, наконецъ, попросилъ буфетчика размнять ему мелкія деньги на крупныя. Буфетчикъ удовлетворилъ его просьб, давъ ему новенькій билетъ. Ананій Демьяновичъ, въ первый разъ увидвъ въ своихъ рукахъ такой страшно-крупный билетъ, былъ такъ очарованъ созерцаніемъ его, что даже пожаллъ разставаться съ нимъ. А когда приблизился онъ къ зданію Ломбарда, когда взглянулъ на массивное его зданіе съ желзными ршетками въ окнахъ и подвалахъ, сердце его замерло отъ тоски, какъ-будто предчувствуя бду какую-нибудь. Снова сомнніе одолло его. ‘А ну’, подумалъ онъ: ‘какъ тамъ они деньги возьмутъ, а посл, въ черный день, и не отдадутъ? Конечно, дворникъ ручается, но все-таки лучше бы имъ храниться по-прежнему, въ надежномъ ящичк, въ этомъ крупномъ, почтй-неразмнномъ вид?’ И онъ, повинуясь внутреннему голосу, бросилъ на Ломбардъ взглядъ недоврчивости, потомъ поспшно отправился въ свой уголъ, въ Большой-Подъяческой-Улиц, и спряталъ свой новенькій, до крайности значительный билетъ въ потайной ящикъ на черный день.
Потомъ онъ снова предался строжайшей бережливости и самоусовершенствованію посредствомъ воздержанія отъ вечернихъ прогулокъ по Большой-Подъяческой-Улиц.
Ему, однакожь, много труда стоила борьба съ искушеніями разныхъ петербургскихъ радостей и съ природнымъ влеченіемъ къ роскоши не по своему состоянію. Онъ, можетъ-быть, и палъ бы въ этой борьб, еслибъ долгая сосредоточенность въ самомъ-себ, продолжительное собесдничество съ своимъ самоваромъ не пріучали его постепенно къ полезному домосдству, а тутъ уже стали въ немъ развиваться гастрономическій вкусъ къ чаю и нкоторая родственная привязанность къ самовару. Благодаря этимъ счастливымъ наклонностямъ, онъ, потерпвъ годокъ другой отъ бурныхъ страстей, увлекавшихъ его въ трактиры и на острова, даже въ театръ, наконецъ, вполн установился въ образ уединеннаго жительства, въ отчужденіи отъ всего міра, существующаго за предлами его угла въ квартир Клеопатры Артемьевны. Даже трудно ему стало разставаться съ этимъ уголкомъ, когда какая-нибудь надобность вызывала его гуда, внизъ, въ шумный городъ, наполненный искушеніями. Эта привязанность значительно измнила его прежній служебный характеръ, отняла у него жосткое практическое свойство и сообщило ему способность къ нкоторому умственному паренію, особливо на ту пору, когда Ананій Демьяновичъ велъ бесду съ своимъ самоваромъ, отводилъ свою душу чаемь и задумывался, прислушиваясь къ долгой псн, которую напвалъ его самоваръ.
Собесдничество его съ самоваромъ не есть риторическая фигура, употребленная произвольно, для усугубленія красоты и пріятности слога этой повсти: оно происходило дйствительно, потому-что Ананій Демьяновичъ, увлекшись очарованіемъ псни своего самовара, часто обращался къ нему съ выраженіями своего восторга: ‘Ну, баронъ, ты опять понесъ свое… Ахъ, еслибъ разгадать о чемъ ты говоришь, на что ты яришься? Вдь не можетъ же быть, чтобъ это все просто, потому-что разогрли и разгорячили тебя. Ты не глупъ, какъ иной нашъ братъ, живой человкъ, ты свое дло знаешь, да и людямъ пользу приносишь. И много, чай, насмотрлся ты на своемъ вку, не то, что я, на-примръ, весь свой вкъ, бдный, провелъ въ трущоб!’
Разумется, что Ананій Демьяновичъ предавался своимъ изліяніямъ передъ любимцемъ-самоваромъ исключительно наедин съ нимъ, когда сожители его, господинъ Гоноровичъ и мщанинъ Калачовъ, находились въ отсутствіи. При нихъ онъ стснялся открывать свою душу, свои завтныя помышленія. Они, практическіе дятели уличной петербургской жизни, не поняли бы глубокаго сочувствія между имъ и его самоваромъ. А сочувствіе это все росло и усиливалось, особливо съ того времени, когда у Клеопатры Артемьевны поселилась Наталья Ивановна, и наконецъ дошло до полноты и. совершенной исключительности, когда новый жилецъ и купецъ Корчагинъ овладлъ драгоцнною внимательностью Натальи Ивановны. Тутъ уже онъ вполн, съ дружескою искренностью доврился своему единственному во всемъ свт сочувствователю, и сочувствователь отвчалъ ему жалобною пснію, иногда переходившею въ бшеные порывы самаго риторически-клокочущаго негодованія.
Много утшеній пролилъ этотъ самоваръ въ душу и желудокъ Ананія Демьяновича и, наконецъ, совершенно утшилъ его и посовтовалъ ему принять упомянутую мру, т. е. открыть кассу, опредленную на черный день, и повести себя въ-отношеніи къ Наталь Ивановн точно такъ же, какъ повелъ безсовстный Корчагинъ: купить букетецъ хорошенькій въ вазочк, не очень-дорогой, даже совершенно-скромный, чтобъ только напомнить Наталь Ивановн о своемъ безпредльномъ уваженіи и лю… ну, и преданности, а вмст съ тмъ и предъ злонамреннымъ Корчагинымъ выказать себя съ хорошей стороны, убдить его, что вовсе не презрнный и пропащій человкъ ведетъ скромную, уединенную жизнь и не по совершенной нищет, а потому боле, что предпочитаетъ тихое самосозерцаніе на кожаномъ диван, сокрытомъ отъ всего свта подержанными ширмами, открытому и мотоватому фанфаронству капиталиста.
Съ этими-то чувствованіями онъ вскрылъ, наконецъ, свою тайную кассу, признавая, что наступилъ для него давно-ожиданный и благоразумно-предупрежденный черный день.
Схвативъ перваго лихача, какой попался ему въ Большой-Подъяческой-Улиц, онъ поплелся чрезъ Садовую и Снную на Невскій Проспектъ, по дорог насмотрлся на разныя диковинки, кстати купилъ четвертушку чайку и уже благополучно приближался къ магазину мадамъ Кюзиньеръ, когда совсть вдругъ заговорила въ немъ, и экономическіе разсчеты кинулись ему въ голову и смутили его своими практическими выводами, но было уже поздно возвращаться на путь истины и самоусовершенствованія, потому-что онъ очнулся тогда только, когда стоялъ въ магазин передъ самою мадамъ Кюзиньеръ, пресловутою цвточницею, въ толп благородныхъ людей и всякой знати.
— Вазочку мн, мадамъ, вотъ — эту, что стоитъ эта вазочка?
— Двадцать-пять рублей серебромъ, отвчала Француженка.
— Ну, такъ вы мн ее — знаете — тово… аккуратно, во что-нибудь…
Ананій Демьяновичъ, торопливо и конфузясь, самъ не зная чего, опустилъ руку въ карманъ и, къ-сожалнію, не нашелъ своихъ бумажекъ, а нашелъ только записочку прихода и расхода. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

VII.

Нельзя было узнать Ананія Демьяновича, когда онъ возвратился въ свой уголъ. На немъ лица не было. Онъ дрожалъ какъ въ лихорадк и слезы пробивались въ глазахъ его. Жаль было смотрть на Ананія Демьяновича!
Долго лежалъ онъ на своемъ кожаномъ диван, подавленный полнымъ сознаніемъ случившагося съ нимъ несчастія. Тоска раздирала его сердце… Онъ, наконецъ, обезпамятлъ и въ этомъ состояніи провелъ остатокъ дня, не слыша сердечныхъ стованій всхъ своихъ сочувствователей, которые уже знали всю его исторію и передавали ее одинъ другому въ боле-видныхъ размрахъ. Такимъ образомъ, Корчагинъ, который позже всхъ узналъ о ней отъ Канарейкина, слышалъ, что Ананій Демьяновичъ нашелъ когда-то на улиц десять тысячь рублей серебромъ и десять лтъ прятался съ ними, а теперь вздумалъ размнять ихъ на ходячую монету и пожуировать жизнію, но оказалось, что десять тысячь — пуфъ, а не деньги, оказалось, что он — фальшивыя бумажки.
Поздно вечеромъ приподнялся онъ на своемъ диван, зажегъ свчи и веллъ Степанид подавать скоре самоваръ. Калачовъ и Гоноровичъ, уважая его горесть, или не зная, что сказать ему въ утшеніе, краснорчиво молчали.
Ананій Демьяновичъ, снова припомнивъ свое непріятное приключеніе, опустилъ голову на руки и весь сосредоточился въ болзненное сознаніе безсилія человческаго разума противъ всякихъ случающихся съ человками ни съ того, ни съ сего бдъ и напастей.
Тяжелыя мысли, думы такія нестройныя, мрачныя, колебали его.
— Эхъ, жизнь моя! думалъ онъ: — жизнь горькая, доля моя безталанная! И вотъ пришелъ же онъ, проклятый, какъ ни берегся, а пришелъ-таки черный день. Знать и на свт нтъ такого хитреца, чтобъ избжать отъ чернаго дня!
Вдругъ, слышитъ онъ, что-то шумитъ и шепчетъ ему… онъ прислушивается… шопотъ явственне, шумъ сильне, опредлительне, знакоме… Такъ и есть, это онъ, ясный, до красна вытертый кирпичомъ, старинный и всегда веселый самоваръ, это онъ самъ, толстопузый баронъ, только не изъ тхъ, которые ходятъ въ венгеркахъ, съ хлыстомъ въ рукахъ, а такъ, добрый баронъ! Ахъ, самоваръ, мой другъ неизмнный… да это ты шумишь, о чемъ же ты заводишь свою псню?.. Грустно мн думать подъ твой непонятный говоръ! Ты все про то же… вс одну и ту же поешь старую псню… и съ которыхъ поръ ты поешь ее? Скажи мн, пріятель? Чей слухъ не радовалъ ты своею пснею, чьего взора ты не нжилъ съ-тхъ-поръ, какъ мастеръ Тулякъ выпустилъ тебя на блый свтъ, и пошелъ ты по блу свту радовать сердце русскаго человка! Гд-то не побывалъ ты? чего не насмотрлся? Сначала попалъ ты, можетъ-быть, въ барскій буфетъ и появлялся ты въ довольной семь, и когда ты появлялся, баринъ переставалъ скучать, барыня браниться, ребятишки умолкали и вс садились вокругъ тебя и прислушивались къ твоей псн… а ты былъ въ ту пору моложе, чмъ теперь, и плъ — не соловьемъ — куда!.. ты плъ своимъ настоящимъ голосомъ… и баринъ вспоминалъ время, когда онъ тоже былъ мальчишкой и такимъ глупымъ мальчишкой, что долго старался разобрать по словамъ твою псню, а теперь, дескать, онъ подвинулся въ умственныхъ понятіяхъ далеко, распозналъ, что ты поешь безъ словъ, а все же ему, умному человку, какъ-то легко припоминается пора, когда онъ былъ глупымъ ребенкомъ, а барыня тоже вспоминаетъ, о комъ она мечтала подъ твою псню… вовсе не объ этомъ ходячемъ доклад: она думала о ручейкахъ, о зеленыхъ кусточкахъ, о травк-муравк, о хижин въ лсу, а ребятишки тоже поглядываютъ на тебя любопытными глазами.
‘А тамъ… выбросили тебя, мой баронъ: разбогатвшій баринъ завелъ самоваръ серебряный, такъ тебя и въ отставку: теб ужь было неприлично являться на барскомъ сгол, такъ ты себ занялъ мстечко на кухн… Да ты, баронъ, такой человкъ, что нигд не будешь въ пренебреженіи: ты и на кухн затянулъ старую псню, и псня твоя была по сердцу всему лакейству, и съ тобою обращались, какъ съ благодтелемъ и другомъ, вокругъ тебя садились и жужжали свои псни длинный Тарасъ, барскій каммердинеръ, сухощавая Палашка, барышнина горничная, и старая Аксинья, стряпуха, и нищая колдунья, и Макаръ, знающій все на свт, даже колесо починить, да только неимющій ни въ чемъ удачи. Вотъ какую компанію собралъ ты!.. Ну, нельзя сказать, что это во всхъ отношеніяхъ благородное собраніе, однакожь, ты въ немъ не уронилъ себя, — ты, дружище… ты, какъ тотъ герой — переставъ быть первымъ въ Рим, сталъ первый въ деревн… значитъ, ты все-таки былъ господиномъ, ты веселилъ старыя души, ни къ чему уже негодныя, ты вызывалъ въ нихъ кое-что: вдь у каждой души, даже у той, которая числится ни къ чему уже негодною, есть много, очень-много своего завтнаго добра…
‘И долго радовалъ и веселилъ ты кухонную компанію, пока барыня не похала на ярмарку и не вымняла на тебя, съ придачею мшка гороху, что-нибудь боле тебя нужное, а ты все-таки, если не имъ неблагодарнымъ, то другимъ былъ нуженъ… ты попалъ на станцію, къ станціонному смотрителю — и попалъ въ свою сферу… тутъ ты былъ сущимъ благодтелемъ для утомленныхъ и замерзшихъ прозжихъ… и будь ты живой человкъ, то отъ однхъ похвалъ могъ бы свихнуться… но тебя не захвалишь: ты и знать не хочешь похвалъ, ты шумишь про свое и посвоему…’
Дйствительно, сосредоточивъ всю свою внимательность на единственномъ друг своемъ, самовар, принудивъ себя сверхъ-естественнымъ напряженіемъ воли понять смыслъ унылой его псни, онъ, наконецъ, понялъ все, услышалъ нчто до-того необычайное, что смутился духомъ, ороблъ и вспомнилъ о своихъ лтахъ…
Самоваръ плъ слдующіе удивительные стихи:
Напрасно ты думалъ, что можно отъ чернаго дня
Избгнуть посредствомъ скопленья копеекъ въ рубли, а также
Посредствомъ размна рублей на бумажки, поврь, волокита смшной…
Ананій Демьяновичъ вздрогнулъ: такого комплимента не ожидалъ онъ отъ своего самовара и друга. Въ голов его мелькнулъ слдующій стихъ:
Ахъ, вс друзья пріятели до чернаго лишь дня!
Самоваръ продолжалъ свое:
Поврь, волокита, что были на свт особы умне
Тебя, напримръ, Бонапартъ и какой-то еще… бсъ его знаетъ,
Тоже разумный былъ человкъ — и все же они не ушли
Отъ чернаго дня своего, а мы-то съ тобою — нули…
— Ну, это ужь ты и врешь, пріятель! подумалъ Ананій Демьяновичъ.— Ты думаешь, что если у меня нтъ больше денегъ, такъ и дерзости можешь мн говорить, ты думаешь, что черный день совсмъ одоллъ меня… такъ ты ужь и совсмъ противъ меня…
Самоваръ, пренебрегая возраженіями и оправданіями, продолжалъ:
А мы-то съ тобою — нули, горюны и темные люди!
Намъ-то съ тобой на роду ужь написано всякія
Напасти терпть, жить по угламъ на квартирахъ
Пока не найдемъ дароваго угла на Смоленскомъ.
Такъ знай же, безумецъ…
— Ну, чортъ съ тобой! И самъ-то не очень-уменъ… Только глумится надъ несчастіемъ ближняго! замтилъ Ананій Демьяновичъ.
Такъ знай же, безумецъ, что это теб въ наказанье…
Корчагинъ ршился во что бы ни стало тебя погубить — и погубитъ!
Примръ не далеко: Карлъ-Пятый и прочіе (знаешь исторію?)
Кортесъ…
Тутъ самоваръ, постепенно утихая, зашепталъ такъ глухо, что Ананій Демьяновичъ, при всей чуткости своей, не могъ больше разслышать ни одного слова. Для него, впрочемъ, было довольно!
— Такъ! воскликнулъ Ананій Демьяновичъ, мужественно ударивъ себя по лбу.— Теперь я понимаю. А вы, господа, продолжалъ онъ, обращаясь къ своимъ сочувствователямъ: — вы слышали?
— Слышимъ…
— И понимаете?
— Что?
— Я говорю, что сосдъ нашъ Корчагинъ вовсе не… не темный человкъ: онъ живетъ по фальшивому паспорту! произнесъ Ананій Демьяновичъ торжественнымъ голосомъ.
— Вы, Ананій Демьяновичъ, выкушали бы водицы холодной! замтилъ Калачовъ съ нжностью: — что? вы очень-дурно себя чувствуете?
Ананій Демьяновичъ не отвчалъ ни слова, скрылся въ свой уголъ и укрылъ свою бдную преслдуемую персону за родными ширмами подъ наслдственнымъ одяломъ. Помутившійся взглядъ его упалъ на самоваръ и вдругъ, но только на мгновеніе вспыхнулъ негодованіемъ, сердце его сильно забилось живымъ сознаніемъ стиха, снова мелькнувшаго въ голов его:
Ахъ, вс друзья-пріятели до чернаго лишь дня!
Потомъ онъ опять вспомнилъ о своихъ лтахъ, о томъ, что надобно же наконецъ подумать и о душ. Потомъ предъ глазами его стали мелькать знакомыя бумажки, и казалось ему, что онъ обращаетъ ихъ въ ‘ходячую монету’ — и вдругъ монета всхъ качествъ и названій заходила и заплясала предъ нимъ, ходячая монета приняла наконецъ другіе, знакомые ему образы: вотъ Корчагинъ, Клеопатра Артемьевна, Калачовъ и Гоноровичъ… они ли это, или ходячая монета? Они, точно они… Онъ узналъ ихъ по мучительному сочувствію, которое выражаютъ они, тормоша, терзая его на постели, допытываясь у него, что съ нимъ, какъ-будто они, сердечные, и впрямь не знаютъ, что съ нимъ?
Все, наконецъ, смшалось въ нестройный хаосъ. Ананій Демьяновичъ обезпамятлъ и забылъ все, только тоска, разрывавшая ему сердце, и смутный, непонятный говоръ вокругъ него напоминали ему иногда о его бдномъ существованіи. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

VIII.

Недли дв прошло посл того, какъ Ананій Демьяновичъ лежалъ въ своемъ уголку въ безпамятств. Вс прочіе жильцы еще съ утра ушли по своимъ должностямъ. Нкоторые, впрочемъ, жилица Наталья Ивановна и купецъ Корчагинъ вовсе выхали на другія квартиры.
Клеопатра Артемьевна горько плакала, разставаясь съ своею дочкою, которая была для нея и выгодною жилицею — обстоятельство весьма-важное въ сердечномъ и экономическомъ отношеніяхъ. Корчагинъ, напротивъ, былъ напутствуемъ задушевными проклятіями и несмтными пожеланьями своего кратковременнаго сочувствователя, мщанина Калачова, который посл тщетныхъ стараній сойдтись съ нимъ, или, по-крайней-мр, проникнуть его, убдился, что никакъ нельзя ни ‘сойдтись’, ни ‘проникнуть’, и потому пересталъ эгоистически ухаживать за своимъ загадочнымъ амфитріономъ, сбросилъ съ себя изношенную таинственность и съ прежнею грубою откровенностью перешелъ къ человколюбивому ухаживанью за своимъ злополучнымъ сосдомъ, Ананіемъ Демьяновичемъ.
Комнаты, которыя занимали выбывшіе жильцы, снова отдавались въ наймы. Время приходило къ лту, и новые жильцы не являлись. Клеопарта Артемьевна скучала и стовала на безденежье, которое терпла она со времени вмзда отъ нея Корчагина и Натальи Ивановны. ‘Угловые’ жильцы мало доставляли ей пользы, серебряныя ложки и разная рухлядь ея давно уже были въ закладъ, а дворникъ и управляющій длались съ каждымъ днемъ настойчиве и грозне.
Убирая опустлую ‘особую’ комнату, въ которой жилъ Корчачинъ, и приводя въ симметрію мебель, бывшую въ этой комнат, она заглянула въ ящики письменнаго стола, выбросила изъ нихъ мелкіе клочки бумаги и съ ними цлый свернутый и мелко-исписанный почтовый листокъ, забытый или брошенный Корчагинымъ.
Поднявъ листокъ, она увидла, что это было письмо, съ подписью Корчагина, съ поправками и помарками во многихъ мстахъ, вроятно, переписанное снова. По числу, обозначенному въ этомъ письм, видно было, что оно писано наканун вызда Корчагина изъ квартиры Клеопатры Артемьевны.
Она уже хотла бросить это письмо, но глаза ея встртили въ мелкихъ и нечеткихъ строчкахъ что-то знакомое, какъ будто собственное ея имя. Тутъ уже, не будучи большою грамотйкою и съ трудомъ разбирая крючки скорописи, она ршилась попытаться прочитать письмо Корчагина, который хотя и оказывался, во все время своего жительства у нея, исправнымъ жильцомъ, однако все-таки былъ загадоченъ и страненъ, даже подозрителенъ во многихъ отношеніяхъ.
Вотъ что прочитала она:
‘Наконецъ, могу отвчать теб, дорогой другъ и ученйшій докторъ, съ какой стати я такъ поспшно ухалъ изъ нашего Безлюднаго въ Петербургъ. Ты отправился на слдствіе, а я въ одинъ скучнйшій вечеръ, получилъ давно-ожиданное ‘страховое’, изъ котораго явствовало, что друзья наши, извстныя теб особы, по милости Божіей, пользуются добрымъ здоровьемъ, и какъ нельзя боле искусне и коварне приготовлены къ совершенію надъ ними самой мучительной операціи, для которой не существуютъ ни срный эиръ, ни хлороформъ — операціи, называемой на дловомъ язык — взъисканіемъ по долговымъ обязательствамъ!
‘Ты знаешь, съ какимъ мученіемъ и постоянствомъ ожидалъ я этого извстія. Съ тобою вмст мы составляли планъ неслыханнаго дла, которое я, по-крайней-мр, началъ… Въ тотъ же вечеръ, благодаря торопливости и всяческой заботливости нашего почтмейстера и пріятеля, я уже катился по петербургской дорог, въ твоемъ удивительномъ тарантас, которому надобно отдать справедливость, какъ и теб.
‘Черезъ десять дней и столько же ночей я переслъ изъ твоего тарантаса въ другое помщеніе, наполненное не парами, а легіонами представителей разныхъ существъ земныхъ: словомъ, по прошествіи упомянутаго срока я очутился на лож какого-то нумера, какой-то ‘гостинницы для господъ прізжающихъ’, въ Петербург.
‘На другой день я отъискалъ своего коммиссіонера и потребовалъ отъ него вс свднія для ‘немедленнаго’ приведенія въ исполненіе моего плана.
‘На третій день коммиссіонеръ доставилъ мн все, что отъ него требовалось…
‘Маленькая Наташа, теперь уже Наталья Ивановна, жила въ Большой-Подъяческой, на чердак и на ‘хлбахъ’ у нкоторой Клеопатры Артемьевны, которая съ своей стороны живетъ тмъ, что держитъ жильцовъ и жилицъ на своемъ чердак и на своихъ ‘хлбахъ’.
‘Отецъ Натальи, называемый Астафьемъ Лукичемъ, жилъ, какъ слдуетъ жить такой важной персон.
‘Я явился къ нему и посл вступительныхъ любезностей напомнилъ ему, что я тотъ самый… конторщикъ, который имлъ счастіе служить имъ за десять лтъ до этой вожделнной минуты и имлъ несчастіе навлечь на себя гнвъ ихъ и всякія строгости. Они смутились и спросили, что же мн угодно? Я продолжалъ свои напоминанія: напомнилъ, что такого-то года, мсяца и числа, я просилъ, умолялъ ихъ сжалиться надъ бдною женщиной, которую они погубили, надъ ея невиннымъ ребенкомъ, а они и не сжалились, сказали, что мало ли ихъ есть такихъ… на всхъ не достанетъ никакого состоянія. Я замтилъ, что это они длаютъ не хорошо и что стыдно имъ, и Богъ накажетъ за такое дло, а они посмялись надо мною. Я настаивалъ, они сердились, я сказалъ, что не отстану такъ, а они меня назвали нищимъ, который связался съ потаскушкою, чтобъ залзть въ чужой карманъ,— я имъ на это далъ ршительный отвтъ, а они вспомнили о своихъ какихъ-то достоинствахъ, велли схватить меня и вообще поступили со мною, какъ только могутъ поступить такія особы съ какимъ-нибудь мщаниномъ.
‘— Что же вамъ угодно? снова спросилъ Астафій Лукичъ.
‘— Я пришелъ за вашею душою, отвчалъ я.
‘— Именно, безъ устрашеній?
‘— Именно: вы меня однажды засадили на недлю, а я васъ посажу на пять лтъ въ тюрьму! Вс ваши векселя въ моихъ рукахъ. Отсрочки — ни одного дня!
‘Астафій Лукичъ былъ озадаченъ. Я продолжалъ: могу оказать вамъ снисхожденіе на одномъ условіи, чтобъ вы сегодня же отъискали (разумется, по моему указанію) свою дочь — Наталью… по крестному отцу ея, какому-то дворнику, Иванову… чтобъ вы отъискали ее, признали ее, по крайней мр обезпечили ея существованіе. Мать вы уморили голодомъ и горемъ. Я не допущу, чтобъ вы поступили также и съ дочерью!
‘— Я, сударь, не хочу знать особъ, которыя имютъ счастіе пользоваться вашимъ заступничествомъ, отвчалъ мн Астафій Лукичъ: — съ вами я постараюсь разсчитаться! заключилъ онъ.
‘Но, увы, драгоцнный докторъ! Онъ напрасно старался…
‘Я посадилъ его въ тюрьму.
‘Потомъ я принялся за другихъ… О, сколько ихъ здсь у меня, и какое страшное орудіе — деньги, даже для истребленія зврей пушныхъ и красныхъ!..
‘Надобно было взглянуть на Наташу, которой я не видалъ десять лтъ, съ тхъ поръ, какъ пустился странствовать по блу свту, съ одною задушевною мыслію.
‘Я принялъ всевозможныя предосторожности противъ того, чтобъ не быть узнаннымъ, нанялъ у Клеопатры Артемьевны каморку, скверную, темную… въ такой же и Наташа бдненькая живетъ… Я посплъ во время!
‘Теперь Наташа — другой экземпляръ своей бдной матери, которую ты помнишь и которая была одною изъ твоихъ первыхъ паціентокъ, когда ты начиналъ свою ‘практику’.
‘Она только другой годъ выпущена изъ какого-то воспитательнаго заведенія. Одинъ изъ господъ, бывшихъ на выпускномъ экзамен, взялъ ее въ гувернантки къ своему сынку. Въ дом этого господина ее ласкали, даже очень ласкали, осыпали подарками… Черезъ годъ Наташа не вытерпла подарковъ и ласкъ: она бросила свою педагогическую профессію и поселилась у Клеопатры Артемьевны… Повторяю, я посплъ во время!
‘Этотъ другой господинъ тоже въ тюрьм. Я представилъ кормовыя на три года. Будетъ съ него…
‘Я до той минуты игралъ предположенную роль, пока не узналъ мою Наташу, сколько можно узнать женщину. Я понемногу, разными хитростями и коварствомъ, узналъ всю ея исторію, съ того дня, какъ одинъ благородный и бдный человкъ, который жилъ въ чуланчик на квартир у ея матери (она не помнитъ его имени, но помнитъ, говоритъ, въ лицо!), отдалъ ее на попеченіе и воспитаніе какой-то благодтельной Чухонк… и до встрчи нашей за столомъ у Клеопатры Артемьевны. Еслибъ ты зналъ, что я здсь встртилъ!
‘Тутъ, на-примръ, въ квартир Клеопатры Артемьевны, почти рядомъ со мною живутъ какіе-то трое въ одной комнат… Живалъ я самъ-третей въ одной комнат, да и ты, никакъ, живалъ! Такой все народъ отягченный привычкою къ нужд и самоуничиженію. Одинъ изъ нихъ, Ананій Демьяновичъ, до такой степени натерплся всякихъ житейскихъ бдъ, что ршительно свихнулъ съ ума, живетъ только мечтами, увлеченіями и порывами. Много и долго надобно терпть человку неудачи, чтобъ онъ жилъ одними мечтами, увлеченіями и порывами, или даже — одной сивухой! Такой-то бднякъ долго питалъ нжное сочувствіе къ Наталь Ивановн, которая этого и не замчала. Я, однакожь, скоро замтилъ и побоялся-таки, чтобъ онъ не дошелъ съ своимъ сочувствіемъ до окончательнаго увлеченія за предлы здраваго разсудка. Недавно, наканун именинъ Наташи, я купилъ вазу съ цвтами, чтобъ сдлать ей сюрпризъ… Она все еще не подозрвала во мн своего давняго знакомца — такъ я и назначилъ для моихъ объясненій день ея рожденія. Злосчастный Ананій Демьяновичъ какъ-то узналъ, вроятно, отъ нескромной хозяйки, что я готовлю сюрпризъ Наталь Ивановн. Изъ ревности или изъ преданности, я ужь не знаю, только онъ закиплъ желаніемъ сдлать что-нибудь съ своей стороны, съ этою цлью вскрылъ онъ свою скудную кассу и отправился на Невскій за покупками… Только, злосчастный, увлекшись своими мечтами и порывами, онъ вовсе не обращалъ вниманія на то, что длаетъ, или что съ нимъ длается. Не знаю, гд онъ рыскалъ и долго ли пребывалъ въ облакахъ, извстно только, что спустившись на землю, онъ очутился безъ своей кассы: онъ потерялъ ее, или врне, ее у него украли — это все равно: онъ остался нищимъ и съ разбитымъ самолюбіемъ.
‘Для человка такого разряда первое дло — его бдное самолюбіе: оно у него терпитъ и выдерживаетъ много, но случается, что кое-чего и не выдержитъ — разобьется, тогда ужь и самъ человкъ разобьется въ куски, въ черепья, изъ которыхъ никакимъ цементомъ не слпишь цлаго человка.
‘Ананій Демьянычъ нашъ разбился. Я долго, дв недли допытывался у него, что за исторія тамъ случилась съ нимъ. Онъ все мололъ чепуху разную, которая удостовряла меня только въ томъ, что онъ разбился. Наконецъ, сегодня, мн удалось поймать нить правды въ его бреду. Не узнавая меня, онъ наговорилъ мн много такого, что досел щемитъ мн сердце, что отбросило меня въ мою горькую молодость… Не вс, однакожь, рдкіе могутъ, какъ я, наказать за себя.
‘Когда мн удалось добиться толку отъ того человка, безвыходно одурвшаго, я ршился поправить, что можно… Разбитое самолюбіе этого человка все еще не умерло въ немъ и шевелится. Это обстоятельство не позволяло мн сказать ему прямо, что ‘вотъ — возьми, сколько теб нужно, бднякъ многострадальный, я предлагаю теб честно, по-братски, а заплатишь ты въ свое время, горюну какому-нибудь.’ Съ этими людьми нельзя обходиться просто: съ ними все надобно на строжайшей деликатности. Вотъ я и придумалъ средство: здшнее начальство весьма расположено ко мн — такъ я и воспользовался этимъ расположеніемъ, чтобъ не дотронуться до разбитаго самолюбія разбитаго человка…
‘Возвращаюсь къ моему предмету. Моя Наташа… я долженъ сказать, что мстоименіе ‘моя’ теперь иметъ смыслъ самый полный, потому-что я, не говоря здсь никому ни одного слова, чтобъ избжать многословія, отправляю ее на дняхъ въ нашъ дорогой Безлюдный, къ твоей, значитъ и моей доброй матери! Вслдъ за нею буду и самъ, а тамъ — ты понимаешь меня, мудрйшій изъ докторовъ и наилучшій изъ друзей!
‘Я только разскажу теб, какъ я здсь устроилъ свои дла и раздлался съ пріятелями, конечно, не со всми еще, потому-что пріятелей у меня паче числа песку морскаго . . . . . . . . . . . . . . . . . .’
На этомъ слов Клеопатра Артемьевна, изумленная и измученная труднымъ чтеніемъ найденнаго письма, была прервана рзкимъ воплемъ звонка въ своей передней.
— Жилецъ новый! подумала она.— Когда бъ то Богъ далъ новаго жильца!
Съ этою сладостною мыслью она кинулась въ переднюю и отворила дверь.
— Здсь живетъ господинъ Тыквинъ? спросилъ человкъ, извстный Клеопатр Артемьевн подъ именемъ ‘самого Филиппа Самойловича’.
— Здсь. Онъ боленъ.
— Все равно. Онъ долженъ явиться ко мн въ контору, чтобъ получить свои деньги, которыя онъ потерялъ…
— Которыя онъ потерялъ?
— Да-съ, онъ потерялъ, да и заявилъ куда слдуетъ, а не заяви онъ, такъ и пропали бы его денежки.
Филиппъ Самойловичъ хотлъ еще сказать что-то моральное и строжайшее, но, подумавъ, ничего не сказалъ, а только улыбнулся и, приложивъ руку къ шляп, ушелъ.
Клеопатра Артемьевна, припомнивъ въ себ нчто изъ письма, недавно ею читаннаго, кинулась въ комнату, гд лежалъ больной жилецъ.
— Ананій Демьяновичъ! Радуйтесь и выздоравливайте, Ананій Демьяновичъ! Идите въ контору и получите свои деньги: он вовсе не пропали. Сію-минуту самъ Филиппъ Самойловичъ былъ и все разсказалъ.
— А? Что такое? Какія деньги? раздался глухой голосъ изъ-подъ одяла.
— Ваши деньги, которыя вы потеряли: он нашлись.
— Нашлись!..
Медленно поднялась на своемъ диван изможденная фигура Ананія Демьяновича. Онъ былъ желтъ и обросъ бородой. Впалые глаза его тускло глядли въ лицо Клеопатр Артемьевн.
— Нашлись? спросилъ онъ.
— Ну, да, выздоравливайте скоре!
Глаза его загорлись на минуту и вдругъ потухли.
— Отдайте ей… ей… на черный день, простоналъ онъ, падая на свою постель.
— Что? кому это ей?.. Я не разберу васъ, Ананій Демьяновичъ.
— И самоваръ ей… на черный день.
— Ей! Ахъ, Создатель! да разв вы не понимаете, не слышите? Вы поймите же, выслушайте же меня хорошенько…
Ананій Демьяновичъ ничего не слыхалъ.
— Слушайте же… Да что же это съ вами опять?
Клеопатра Артемьевна приложила руку свою къ голов Ананія Демьяновича, потомъ стала всматриваться въ застывавшія черты лица и въ тускнвшіе глаза его.
— Ахъ, Боже мой, Создатель! да никакъ онъ совсмъ… умеръ! воскликнула она въ отчаяніи.— Такъ и есть… умеръ, умеръ, сердечный!
Она кинулась-было изъ комнаты, чтобъ послать кухарку за дворникомъ и заявить о смерти своего жильца, но въ дверяхъ остановилась, подумала немного, потомъ воротилась, заперла за собою дверь и всхлипывая, принялась обозрвать коммодъ Ананія Демьяновича. Добра было немного…
— Деньжонокъ-то, чай, и не приберегъ, сердечный! проговорила она сквозь слезы, быстро перебирая разное добро Ананія Демьяновича.— Все это ветошь и рухлядь, а деньжонокъ-то, кажись, и нтъ… такъ и есть, что нтъ… Хоть бы на похороны сердечнаго что-нибудь… на поминъ души… Разв вотъ эта шкатулка… въ шкатулк бритвы и прочее… Ну, шкатулочка… а это все такая ветошь…
И она утирала слезы разными мало-подержанными вещами: браковала и плакала, плакала и браковала, наконецъ, свернула все въ одинъ узелокъ… Подъ диваномъ нашлись сапоги старые и сапоги новые. Она положила въ узелокъ сапоги новые, а старые забраковала. Потомъ горько зарыдала о покойникъ и взяла ужь за одно и старые сапоги…

Я. БУТКОВЪ.

‘Отечественныя Записки’, No 4, 1848

Бутков Яков Петрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Невский проспект, или Путешествия Нестора Залетаева, Бутков Яков Петрович, Год: 1848
  2. Кредиторы, любовь и заглавия, Бутков Яков Петрович, Год: 1847
  3. Горюн, Бутков Яков Петрович, Год: 1847
  4. Затерянная гора, Рид Томас Майн, Год: 1882
  5. Хмелевая ночь, Аверкиев Дмитрий Васильевич, Год: 1871
  6. Ученое путешествие на Медвежий Остров, Сенковский Осип Иванович, Год: 1833
  7. Псы господни, Заяицкий Сергей Сергеевич, Год: 1930
  8. Петербургский случай, Баранцевич Казимир Станиславович, Год: 1892
Электронная библиотека