Телеграммы
Телеграммы
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Телеграммы, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1935
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
Приятели мои решили на Рождество ехать ко мне в деревню, в мой деревенский дом. Там хорошо, лес, зима, от Москвы далеко, пустыня зимняя, неизвестность. В Москве надоело. Театры, рестораны, кружок — приелось.
Приятели мои были охотники, хотя, в сущности, охотником был только Павел Александрович Сучков. Архитектор Василий Сергеевич больше был рыболов. Юрий Сергеевич Сахновский — композитор, музыкант, не был охотником, но любил ездить ко мне. Николай Васильевич Курочкин все собирался сделаться охотником, но так ничего и не вышло. Решили пригласить еще знакомого, настоящего охотника, Караулова. Он даже медведя застрелил, охотник настоящий. У него и лицо такое, охотничье, брови большие, как из пакли, усы тоже, глаза карие, лицо загорелое, даже зимой.
— Теперь зимой рысей много,— говорю я.
— А почему рысей? — спрашивают.
— Потому, я ходил по лесу, хвосты нашел. Рысиные хвосты. Они к зиме бросают хвосты, теряют. Я рысиных хвостов набрал, стекло от лампы чистить хорошо. Рысь зимой без хвоста бегает.
— Вздор говоришь, всегда вздор,— сказал бодро Павел Сучков.
Коля прибавил серьезно:
— У него там волков до черта.
А Василий Сергеевич надеялся ловить в прорубках налимов, ночью. Коля Курочкин был рад ехать.
— До чего я замучился,— говорил.— Одна меня так заела, не знаю, как отделаться.
— Какая? — спрашиваю.
— Да ну ее к черту, не стоит говорить. Знаешь, бабы сначала кажутся прямо как ангел, а потом такая, понимаешь, ерунда выходит, понять ничего невозможно.
— Ты ее захвати с собой, она развлечется,— советовали мы ему.
— Что вы, невозможно. Она поет.
— Вот и хорошо, что поет.
— Но у ней никакого слуха, понимаешь. Ужас.
— Так как же ты, музыкант, это допустил?
— Так я же не знал, что она поет. Как все в жизни сложно. Надоели эти истории. Я поеду с удовольствием в деревню.
На отъезд сбор назначен на Ярославском вокзале.
Поезд отходит в 9 вечера. Я увидал у буфета странного человека. Не узнал сразу. Караулов. На плечах у него был огромный сверток бечевки. С красными кусками кумача. Он пил чай. Пассажиры, проходя, останавливались, посматривали на него. Бечевка с красными лоскутами — это для загона, обкладывать зверей.
Приехал Коля. В пальто. Котелок и резиновые калоши.
— Что же это ты, так, ведь там сугробы. И котелок. Ведь холодно. Мороз. Замерзнешь.
— Ерунда,— ответил Коля.
Приехали Сучков и Василий Сергеевич. Вот это охотники. Сразу видно. Валенки до пояса, шапки с ушами, белые полушубки с меховыми отворотами. Одеты, как Садко в опере. Носильщики несут багаж. Клетку для попугая, какой-то большой фонарь, ловушки для мышей.
— Павел, зачем клетки?
— Оставь,— сказал Павел Александрович быстро и пошел мимо.
Первый звонок. Вышли на перрон. Носильщики несут наш багаж в вагон. Только хотели войти в вагон, высокая дама с черными глазами и с сердитым лицом берет Колю за рукав, отводит в сторону и что-то часто говорит ему.
Уж второй звонок. Я посмотрел в окно вагона. Дама все говорит что-то Коле, так сердито. Смотрю: она старше его. Вдвое.
Третий звонок. Коля отскочил от дамы и прыгнул на ступеньки в другой вагон третьего класса.
Поезд тронулся. Мы сидим в вагоне. Коли нет.
— Должно быть, остался,— говорит Василий Сергеевич.
Проехали Мытищи, Пушкино. Вдруг — Коля.
— Где был?
— Я, брат, ушел в самый конец поезда.
— Это твоя певица?
— Она, брат. Как бы, черт, не приехала, брат. Вот озлилась.
— Обязательно приедет. Вы адрес дали? Завтра же приедет.
— Вот беда! — сказал Коля.— Черт-те што.
Подъезжаем к станции Сергия Троица. Остановка десять минут. Пассажиры выходят. Пьют чай. Буфет. Коля ушел к телеграфу.
Сели. Опять едем.
— Брось,— говорит Юрий Сергеевич Коле.— Что молчишь? Приедет, ну и пускай.
— Теперь не приедет,— мрачно сказал Коля.— Я, брат, телеграмму дал. Срочную. Написал, брат, попал под поезд.
— Как!
Мы все удивились.— Так.
— Да что ты, с ума сошел?
— Я, брат, знаю, меня нечего учить. Подписал телеграмму ‘министр Хилков’.
— Хилков! Ха-ха-ха. Министр путей сообщения!
— Телеграфист посоветовал. Крепче, говорит, будет. Теперь ни за что не приедет.
Поезд остановился у Рязанцево.
— Вылезайте, скорее,— говорю я.— Приехали.
Зима. Мороз. На небольшой станции у входа горят фонари. Снег. Иней на деревьях. К нам подходят возчики, Феоктист, Павел, берут багаж, говорят: ‘С приездом вас’.
На станции пассажиров нет. Багаж кладут в розвальни. Виден темный лес, стеной. Над ним чуть просвет зимнего утра. Холодно. Едем большим лесом. Скрипят полозья по мерзлому снегу. Мороз щиплет лицо.
— А что, рыси есть здесь? — спросил Павел Александрович возчика.
— Рыси есть,— ответил Павел.
— Видал?
— Как же, видал. Не тут, а в Остееве. Злые, здоровые.
— Что ж,— интересуется Василий Сергеевич.— Какие же они?
— Эх, вот что кошки, громадные, хвоста нету только. И злющие, на голову с дерева бросаются.
— И что же?
— Ничего. Ежели пьяный, голову отъест. Боле ничего.
— Хороши штучки,— сказал Василий Сергеевич.— А трезвого не трогают?
— Где ж тверезого. Нешто можно, боятся. Ежели их много, то, вестимо, сожрут.
— Приятно,— сказал приятель Вася.
— Раненая бросается,— сказал Караулов.— Я читал в охотничьем журнале.
— У нас ружья в чехлах,— заметил Кузнецов.
— Что ж, зарядим,— сказал Павел.— Тут, под Остеевом, и волки бегают.
Светает. Заворачиваем мимо леса. Все кругом покрыто инеем. Вот виден и сад. Большие березы, и промелькнул огонек в окне моего дома. Заезжаем в ворота, сарай, колодец. Встречает с фонарем сторож, старик.
Входим в кухню. Тепло, радостно. Собака. Баран. Заяц. Все рады нам.
Ах, хорошо было в моем деревенском доме.
Большая комната, мастерская, длинный стол, на нем лампа, самовар, трещит камин. Окна синие, в узорах мороза.
Пьем чай. На больших тахтах у стен комнаты друзья располагаются спать.
Коля говорит:
— У меня на ноге палец онемел.
— Три его скорей.
— Черт-те что,— говорит Коля.— Зачем это в природе сделан холод такой? Ух, у меня и голова озябла. Как ледышка.
— То-то разговорился. Вправляй ее, скорей, в камин.
Выпив перцовки и закусив, приятели расположились на тахтах. Дедушка-сторож убрал со стола. Ручной заяц сидел и грыз сухарь.
— Слышите? — сказал Караулов.
Все замолчали. Вдали, у леса, послышались какие-то звуки. Как бы протяжный вой.
— Это волки,— насторожившись, сказал Караулов.
— Э, что вы! — засмеялся дедушка.— А заяц-то, скажет. А он ничего, сухарь грызет. Какие волки. Нет.
— А что же это?
— А кто ее знает, бывает. Это не поймешь. Лес кругом…
Я уже засыпал. И что-то было в душе отрадное, где-то все там, далеко осталось — Петербург, Москва, а здесь так хорошо. Этот дом, камин, мои приятели, собака, заяц, что-то дорогое, свое, милое. И далеко-далеко доносится звук колокола, родного, пролетающего… А в окно видно, близко, ветви орешника, покрытые инеем. И в темном небе мерцают остро звезды.
Проснулся утром. Приятели встают. На столе самовар. Пришла тетенька Афросинья. ‘С праздником вас’,— говорит.
— Вот, грибков каких, Юр Сергеич, я заготовила. Ну, грыб к грыбу. Закуска прямо — ну!
На столе горячие оладьи. Ветчина.
Ко мне входит приятель Коля, озабоченный.
— Что ты грустный? — говорю я ему.
— Знаешь, что. Я, брат, боюсь, как бы она все-таки не приехала. Я хочу в деревню к Павлу уйти, а то она нагрянет. Вы скажите, что меня здесь нет. Пропал, и все тут.
— Ты же телеграмму дал.
Пришел сторож со станции, подал за чаем срочную телеграмму. Читаем: ‘Если он жив, пусть знает. Люблю, люблю. Анфиса’. Коля стоял, вытянув лицо, и мигал.
— Ага! — сказал Сучков.— Любит. Понял: любит! Она теперь, брат, тебя не выпустит. Пропал.
Коля глядел испуганно. Он бросился к столу и начал писать.
— Надо послать. Сейчас. Где Феоктист? Вот телеграмма. ‘Он умер. Хилков’.
И Коля отдал записку и деньги на телеграмму:
— Скорей, поезжай, посылай.
— Ты что же это делаешь? — говорят приятели и хохочут.— Теперь она приедет обязательно. Пойми. Хоронить приедет.
— Вот что,— советовал Караулов.— Надо еще дать депешу. ‘Тело отправили в Москву. Хилков’.
— Верно,— согласился Коля.
— И ничего не верно. Ерунда,— говорит Василий Сергеевич.— Нужно дать телеграмму: ‘Отвечайте немедленно: кто покойник. Министр Хилков’.
— Правильно. Надо же его из мертвецов вывезти,— горячился Павел Сучков.— А чего ты молчишь?
И я тоже внес свою долю в общее веселое творчество: ‘Пьем с горя. Покойник поправляется. Отвечайте’. Все телеграммы отправили.
На стол ставят жареного гуся. Грузди. Волвянки. Опенки. Графины. В них березовая и полынная.
Юрий Сергеевич в рубашке, шитый ворот цветочками. Поддевка суконная, сборки сзади. Караулов в меховой куртке, Сучков в охотничьем казакине, обшитом зеленым кантом. Коля в сюртуке. Василий Сергеевич в белом камзоле, перевязанном черкесским поясом с ножом, которым он режет ветчину.
Юрий Сергеевич, выпив рюмку, сказал:
— Хорошо, холодная.
— Пойду,— говорит Караулов.— Посмотрю порошу. Следов поищу. Лыжи взять. Пойдете со мной, Павел Александрович?
— Обязательно,— отвечает Сучков.— Скажи,— обращается он ко мне.— Где это ты здесь собирал хвосты, рысиные?
— Кто-то едет,— сказала тут тетушка Афросинья, глядя в окно.
В ворота въехала повозка. В ней сидела женщина. Коля побледнел. Мы вышли из-за стола и бросились к окну, смотреть.
— Это не она,— сказал Коля радостно.
— Барышня приехала, спрашивает вас, Кистинтин Ликсеич.
Я и Павел Александрович пошли на кухню.
Там стояла приезжая незнакомка, невысокого роста, со вздернутым носиком, блондинка.
— Вот приехала,— сказала она.— Меня послала Анфиса Карловна узнать, что случилось с Николаем Васильевичем на поезде. Они оченно беспокоятся.
— Пожалуйте,— говорим мы.
Она разделась в коридоре.
— Озябли, вероятно?
— Нет, ничего,— ответила блондинка.— Я в шубе.
Павел Александрович говорит:
— Николая Васильевича тут нет. В Москву увезли. Такой болван, знаете, пролезал по вагонам, искал нас, ничего не видит, ну и попал в буфера. Его раздавило.
— Почему же болван? — обиженно сказал Коля, стоящий в дверях.
— Барыня просили,— говорит блондинка.— Ежели помер, дак фотографию чтоб прислали, потому она собирает. У них много патретов таких. Письмо тоже ей не оставил ли? Они другого теперь взяли в лепетиторы, чтобы пенью учили. Куда Николаю-то Васильевичу! Он, говорят, жигулястый был. Царство Небесное.
— А вы-то его не знаете?
— Нет, не видала.
— Только потому и говорите,— вновь обиделся Коля.
Светило солнце. Голубые тени в лесах весело лежали от деревьев, на ярком снегу. Россия… Какой вздор! А было весело…
Телеграммы — Впервые: Возрождение. 1935. 6 января. Печатается по газетному тексту. министр Хилков — Хилков Михаил Иванович (1834-1909), министр путей сообщения (1895-1905).