Тата
Тата
* * *
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Тата, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1938
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
Под Москвой было много фруктовых садов. И в самой Москве — в Замоскворечье, у купеческих особняков, в садах — за деревянными заборами — виднелись яблони.
К Спасу, 6 августа, поспели скороспелые сорта — белый налив, грушевка, рязанка и коричневые. Попозже — апорт и антоновка.
Поближе к Спасу начинали караулить сады от мальчишек — любителей яблок.
До чего хорошо пахло яблоко, сорванное с яблони! Особенно вкусна была ‘падаль’ — поспелое яблоко, внутри тронутое червячком.
У Харитония в Огородниках, по соседству с забором, где жила Тата, я глядел со двора в щель забора и видел, как Тата, в белом кисейном платьице, стояла под яблоней. Потрясет ветку, упадет яблочко, она подымет и ест. Вот посмотрит на небо, и видно, как блестят ее зубы на солнце.
— Тата!— кричу я.
Тогда Тата нарвет с веток яблок, подбегает и бросает их мне через забор.
Хочется мне перелезть через забор к Тате, но ее мама запретила лазать к ней через забор.
Тогда мы с Татой уходили в конец сада, где по обе стороны забора росла густая бузина. В бузине нас не было видно. Там в гнилом деревянном заборе была большая щель.
Тата подойдет к щелочке забора, и я вижу ее темные глаза и ресницы.
И выдумали мы с Татой протягивать в щелочку губы и целоваться. Но забор мешал.
Когда же я в калитку приходил к Тате, то как будто этого и не было — никакой радости.
Тата мне показывала альбом, мать угощала нас пирожными и шеколадом. Тата садилась за рояль, пела:
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю…
Была мила, серьезна, но насчет поцелуев в щелку забора ни гу-гу. Так что мне казалось, что это другая Тата. За забором одна — а тут, дома, другая. Когда я уходил, прощаясь, говорила мне:
— Завтра в четыре часа вы придите, Костя, меня встретить у гимназии.
Как была мила Тата в маленькой черной шляпке, повязанной внизу черными лентами, в коричневом платьице с черным передником.
Тата давала мне нести свои учебные книги, перетянутые ремнем. Я был счастлив, что несу Татины книги, и старался говорить с ней, понижая голос, как взрослый.
‘Господи!— горевал я,— когда же у меня вырастут усы!’
Смотрел в зеркало — никакого признака.
Я женился бы на Тате, если бы у меня были усы. Купил бы беседку с цветными стеклами, перенес бы ее в сад в Медведково и жил бы в ней с Татой. Ходил бы на речку Чермянку и бегал бы босиком с Татой по песку к речке.
А мне только четырнадцать, а Тате двенадцать…
В тот год в жизни Таты случилось большое горе. Татина мать узнала из письма, что муж ее, полковник, убит на войне с турками. Она горько плакала, и Тата плакала… Я тоже хотел заплакать, но не плакал — не выходило…
Тогда же в Медведково приехал ее брат, морской кадет, из Петербурга. Он был старше меня и уговаривал меня поступить в моряки.
Я уже начинал рисовать — писал красками деревню. А брат Таты говорил, что гораздо лучше писать море, жить на военном корабле и стрелять в корабли врагов. При этом он вскрикивал:
— Паф, паф. Они летят вверх тормашками. Такую картину стоит написать!
Я узнал у него программу вступительных экзаменов и решил поступить в моряки. Но отец мне запретил.
Осенью в Москве, из Харитония в Огородниках, я ходил в школу на Мясницкую, в Училище живописи, ваяния и зодчества.
Однажды мы решили с Татой утром в субботу — был чудный осенний день — пойти в Медведково на речку Чермянку и бегать у кривой сосны по лугу босиком.
От Крестовской заставы мы пошли с Татой пешком. У Таты был сверточек с хлебом и сыром, колбасой, ватрушками, плитками шеколада.
Зайдя за Ростокино в лес, где березки пожелтевшие блестели на солнце, как цветной бисер, мы сели на траву в тени зеленой елки и съели разом всю закуску. До чего было хорошо и весело на душе.
Я ходил со своими товарищами из школы — с Курчевским, Добрынским, Лавдовским, за город — писать этюды с натуры. Но мне не было так весело, как с Татой.
Одно огорчало: когда мы бежали радостные по лесу, Тата не поспевала за мной в платье.
Я ей сказал:
— Тата, как я вас люблю, но как жалко, что вы не мальчик, а девочка.
— Я не виновата,— сказала она,— когда я вырасту большая, а вы будете военным, я выйду за вас замуж…
В Медведкове мы с Татой пошли к приятелю моему Игнашке Елычеву, у отца которого снимали дачу. Игнашка обрадовался мне. На терраске пустой дачи пили чай со сливками, молоко с ватрушками и пошли к кривой сосне на речку Чермянку, где ходили по мелкой речке босиком по песочку. Вода была уже холодна.
— Вот здесь бы поставить беседку,— говорила Тата,— но только как же, придет зима, и нельзя будет жить в беседке?
Мы ходили по тем местам, где летом гуляли с Татой. Ходили на старую большую мельницу, где огромные колеса ворочались и шумели…
И только стал наступать вечер, мы с Татой пошли в Москву.
Перейдя речку, мы простились с деревней, Игнашкой и с кривой сосной, которая была видна далеко. Скоро мы шли по лесу и вышли на большую шоссейную дорогу.
Подходя к Крестовской заставе, увидели трактиры, извозчиков, ломовых. Пахло рогожей, квасом, Москвой. И нам с Татой так не понравился город. Дома с зелеными крышами, темные окна, толпа встречных людей, и люди эти нам казались страшными.
А как хорошо в Медведкове!
Мы сели на извозчика и поехали к Харитонию в Огородниках.
Как грустен показался нам сад, двор, крыльцо! Как показалось все бедно и тесно!
Я зашел к Тате. Мать Таты сидела за столом с каким-то чиновником и говорила с ним о пенсии. Я заметил, что в зале уже не было рояля.
На другой день к Тате приехал брат — моряк из Петербурга. Он был грустен и уже не звал меня поступать в Морской корпус.
А вечером Тата пришла к нам и сказала, что мама решила переехать в Петербург…
Я, должно быть, простудился в Медведкове, ходя босиком по холодной воде в речке Чермянке. У меня заболело горло. Сделался жар.
Приходил доктор Голубков.
Я все полоскал горло.
А когда выздоровел и вышел, то прочел на воротах дома, где жила Тата: ‘Отдается квартира’.
Тата уехала. Ее не пустили проститься со мной.
Как давно это было!.. Жива ли Тата?.. Я хочу вспомнить, как была фамилия ее,— и не могу. Забыл…
Тата — Впервые: Возрождение. 1938. 26 августа. Печатается по газетному тексту.
Спи, младенец мой прекрасный… — слова из песни на стихи М.Ю. Лермонтова ‘Казачья колыбельная песня’ (1837-1838). Первый мотив написал сам поэт, современники слышали ее в авторском исполнении. В дальнейшем музыку писали более пятидесяти композиторов: А.Е. Варламов (1852), Полина Виардо (1865), А.Т. Гречанинов (1894), А.С. Танеев (1899) и др. Наиболее известный мотив принадлежит Варламову.