Таранчи и дунгане, Гинс Георгий Константинович, Год: 1911 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 28 минут(ы)

Гинс Г.
Таранчи и дунгане

(Очерки из поездки по Семиречью).

Летом 1909 г. мне пришлось в качестве переселенческого чиновника изъездить значительную часть Семиреченской области, составляющей северо-восточную часть Туркестана. Поездка имела целью выяснить существующие обычаи и правила пользования водою при искусственном орошении пашен, что имело важное значение для подготовки материалов к изданию водного закона. В этих странах закон о пользовании водою не менее важен, чем закон о земле.

Обилие впечатлений, которыми была полна поездка по интересной красивой области, увеличивалось от близкого соприкосновения с туземными обитателями ее: киргизами, таранчами, дунганами. Если большинство обитателей нашей великой родины мало знает о киргизах, то о таранчах и дунганах оно могло и не слыхать. Вот отчего могут оказаться небезынтересными даже маленькие очерки об их бытовой обстановке.

I.

Отъезд из города Верного. — История появления таранчей и дунган в России.

Отправным пунктом поездки был Верный. Живописный, весь в зелени, с деревянными в виду землетрясений домами, искусно подделанными, однако, под камень, с чудным видом [673] на горы, вечно сияющие вершины которых никогда не могут надоесть, — Верный не может не понравиться, но… скучен он особенно летом, когда вся интеллигенция уезжает на дачи в предгорье, скучен убийственно. Вот почему, как только все приготовления к поездке были сделаны, я решил выехать вместе со своим спутником и товарищем по поездке, студентом Б., в роли переводчика. Выехали мы на земских, оставив тяжелые вещи на джигита — так называются здесь конные рассыльные — и на подводчика. Они нагнали нас на другой день.

Б., уроженец Семиречья, приехал на лето с тем, чтоб отправиться в экспедицию на Балхаш, но так как это ему не удалось, то он решил поехать со мной. Мы были мало знакомы и, начиная длинное путешествие, мы не могли не сообщить друг другу некоторые биографические сведения. Тихий вечер располагал к беседе. Дорога шла по холмам, среди богатых пашен и лугов казачьей станицы, и легкий зефир, всегда по вечерам струящийся с гор в долину, окружал нас ароматом свежа-скошенного сена и благоуханиями вечерних испарений.

Незаметно спустилась тьма, дорога потеряла начало и конец, мы стали дремать, когда шум горной речки и стук копыт и экипажа по мосту заставил нас очнуться.

Мы въехали в станицу Софийскую и остановились перед земской квартирой. Было 11 часов ночи. Все кругом спало.

Дверь квартиры открыла огромная фигура казака-хозяина, мы машинально внесли свои вещи и не заметили, как заснули. Утром нас ожидал приятный сюрприз. Окна квартиры смотрели прямо на горы, и, проснувшись утром, я открыл рот от изумления. В отверстия окон и открытых дверей вместилась, как в рамки, величественная, неописуемая картина. Одна на другую громоздились белые вершины, покоясь на мощных черных громадах, которые подступали к самому окну, угрожая своей страшной близостью и маня к себе своей чудовищной силой. Это был Талгар, превышающий горы Альп и Кавказа, это была высшая точка Заилийского Алатау, куда еще не всходил ни один дерзкий смертный.

Издали о высоте гор трудно составить правильное представление. Мало-мальски верное является лишь тогда, когда общая перспектива замкнута в какую-нибудь рамку. Так, например, если стать посреди улицы, идущей среди ряда высоких тополей, и тогда посмотреть на горы, расположенные на горизонте против вас, то вы сразу заметите необычайную высоту гор, которые, несмотря на отделяющее их расстояние в несколько десятков верст, все же поднимаются на горизонте выше великанов-тополей. Так приблизительно было и в тот момент, когда я проснулся в Софийской. Вид на горы замкнулся в рамку, [674] образовавшуюся из отверстия дверей, и перспектива предстала во всем своем великолепии, лишенная на минуту своего вечного соперника, бесконечного простора голубого неба. Выло еще рано, и вершины гор, которые днем окутываются облаками, сияли еще своей ослепительной белизною.

В станицу Софийскую мы приехали для того, чтоб изучение водопользования начать с русского населения. Атаман станицы, выборный казак в чине вахмистра, дал действительно много ценных сведений и помог составить удобный маршрут. В тот же день мы решили выехать в таранчинское селение, но прежде, чем приехала подвода с вещами (нам нужен был главным образом джигит), мы успели, по предложению атамана, посетить сход казаков.

Посреди расставленных кругом скамеек сидели за столом атаман и писарь. Когда мы пришли, атаман читал бумагу уездного начальника со множеством иностранных слов, на которых язык атамана невольно заплетался. Бумага эта была скопирована без всяких изменений и объяснений с обращения организаторов ташкентской сельскохозяйственной выставки (1909 г.), приглашавших присылать гербарии, энтомологические коллекции, типичные почвы с указанием химического и физического состава и т. п. Разумеется, бумага была прочитана и прослушана с одинаковым непониманием. Сход и атаман беспомощно молчали….

Совсем иной вид имел этот самый сход, когда через несколько минут он стал обсуждать станичные, близкие всем присутствовавшим дела. Среди казаков много хороших сельских хозяев, много интеллигентных лиц, бывших атаманов, — все они говорят дельно и веско, их слушать очень интересно.

Казаки наиболее культурный элемент русского земледельческого населения, но они избалованы привилегированным положением и потому отличаются ленью и нередко эксплуатируют туземцев. Вот почему пришлось после наслушаться жалоб на них со стороны киргизов и таранчей.

В тот же день мы попали в первое таранчинское селение. Пока мы были на сходе, приехала из города подвода с вещами, а с ней остальные спутники нашей поездки, джигит и подводчик.

Атаман прислал лошадей, дал проводника, которого, впрочем, мы скоро отпустили, и экспедиция началась. Пока читатель не вошел еще вместе с нами в таранчинскую обстановку, следует познакомить его с историей этого небольшого племени.

В 1854 году против власти богдыхана, именем которого взимались тяжелые подати хлебом с сартовского племени таранчей, проживавшего в Кульджинском районе, произведено [676] было восстание. К восставшим таранчам присоединились мусульмане-китайцы (племя дунган), и Кульджа отложилась от Небесной империи. Султаном выбран был таранчинец Кебирбек Абиль-Оглы Ибрагимов. Однако официального существования новой миниатюрной державы никто не признавал, и по первому поводу, невыдаче четырех каторжников, бежавших в Кульджу, степной генерал-губернатор Колпаковский ввел в Кульджу русские войска, оккупировав ее почти без сопротивления. Это было в 1871 году.

Через десять лет Кульджу возвратили Китаю, чтобы уступками на западе получить реванш на востоке. Говорят, — впрочем, это популярный в Туркестане анекдот, сложившийся, быть может, на почве непонимания причин возвращения Кульджи, — что русский посол в Китае случайно сболтнул, будто император Александр II не прочь возвратить Китаю Кульджу. Когда на основании этих слов посланника китайская миссия предъявила претензию в Петербурге, император будто бы сказал: ‘Посол дурак, но раз он обещал, то надо отдать’. За возвращение Кульджи России было уплачено 12 миллионов. Русские войска были выведены, а с ними ушли в пределы России таранчи и дунгане, которые, опасаясь мести китайцев, предпочли русское подданство.

Земледельцы по преимуществу (самое слово таран означало хлеб), новые русские подданные быстро обжились на своих десятидесятинных наделах и превратили их в прекрасные пашни и сады. Дунгане поселились в тех местностях Пишпекского, Верненского и Джаркентского уездов, где можно разводить рис, таранчи только в двух последних уездах. Дунгане занимаются, кроме рисоводства, огородничеством, извозом, их лошади соперничают с русскими ломовиками, и содержанием харчевен (‘аш-хане’), где они искусно приготовляют местные блюда. Таранчи же помимо земледелия занимаются охотно торговлей.

Вместе со всеми таранчами перешел в Россию и султан Кебирбек. Близ Верного ему отвели особый султанский хутор из свободных земель Больше-Алматинской (Алмата — местное название гор. Верного — означает яблоню, так как Верный славится чудным опорто.) казачьей станицы. Султан теперь умер. На кургане стоит скромный памятник, и перед ним красуется весь черный хребет с Алматинским пиком, который иногда кажется головой орла, широко раскрывшего свои крылья. На хуторе живет сын султана. Уже седой, он забыл про давние годы, когда его отец был главой целого племени, он думает теперь о нынешнем дне, так как большая семья его испытывает иногда нужду. Казаки отнимают [678] землю, которая теперь нужна им самим, султанов сын жалуется, спор еще не разрешен, и судьба земли заслоняет у обитателей султанского хутора все другие заботы.

Такова история таранчей и дунган, описанием бытовой обстановки которых будут заняты наши очерки.

II.

В селениях таранчей.

Первое таранчинское селение, в которое мы направились, было Жанишары (Алексеевка). Оно лежит в бассейне реки Талгар, верстах в 30-ти от города Верного. Въезжая в длинную улицу, мы не знали, где будет наша стоянка. Земской квартиры не было, а останавливаться у волостного казалось неудобным. Джигит наш Менгли-бай чувствовал себя гораздо лучше, чем мы, и, нисколько не смущаясь, поскакал вперед объявить волостному о приезде чиновника из Петербурга — последнее для усиления ранга. Волостной с писарем вышли навстречу, и мы скоро очутились в гостиной таранчинского богача. Дом его построен с окнами, в стиле обыкновенных городских домов (в Алексеевке таких довольно много), но комнаты уже не наши. Кроме ковров на полу, частью меховых, и круглого стола на низеньких, в четверть аршина, ножках, ее убранство составляют висящие на стенах выписи из корана (некоторые под стеклом, вид ковчега, сумки, разливательная ложка, подносы, чалма и длинные узкие полосы цветной материи, спускающиеся по стенам до самого полу и предназначенные либо для закутывания женщин, либо в качестве утиральииков при многочисленных обрядах омовения рук, что совершается по мусульманскому обычаю перед и после принятия пищи, а также во многих других случаях. По углам стоят наши высокие столики, и на них разложена посуда — чашки (‘кисе’), тарелки, блюда, ложечки и т. п., между прочим и изящный узкий кувшин с тазиком — для омовений.

Не успели мы оглянуться, как пришли мирабы (Мирабы — это выборные должностные лица, надзирающие за пользованием водою в селениях.) и почетный человек, бывший волостной, брат предводителя таранчинцев при выходе их из Кульджи (Кульджа, — теперь уступленная Китаю, находится в восточной части Приилийской долины и по своему положению имеет большое экономическое значение в качестве торгового центра.) — Джамаладин Джалилев. По случаю приезда начальства мирабы вырядились в белые высокие чалмы, расходящиеся в стороны посреди лба. Один из [679] мирабов, с характерным лицом, окаймленным длинной бородой, сбритой под нижней губой до середины подбородка, держал в руках махалку для мух, представляющую собой конский хвост на раскрашенной палочке.

Беседу нашу об обычаях пользования водою сначала прервали киргизы, караван которых двигался через деревню, отправляясь в горы на ‘джайляу’ (летнее пастбище). Женщины-киргизки в сапогах с уродливыми высокими повязками на головах пели печальный гимн в честь умершего ‘бая’, который ездил с ними прошлый год на пастбище.

Бай добрый, хороший был человек, И вот его нет уж навек. Покинута юрта, остались одни Печальные жены на грешной земле. Им радость — не радость, А горе и зло. На сердце лишь мысль, Что не будет его (Пение в честь умерших продолжается в течение целого года по три раза в день. Поющие женщины обыкновенно разнообразят содержание песни, но бесконечного разнообразия, конечно, быть не может и складывается тип, который мы и пробовали передать вольными стихами.).

Часов в семь вечера наши мирабы заметно заволновались. Оказалось, что им надо на молитву. Один из мирабов был муллой. Мы тотчас же опустили их, тем охотнее, что устали сами.

Хозяин — волостной старшина — из уважения к гостям во время допроса стоял у дверей, и я с трудом уговорил его сесть, но он взял стул все-таки к дверям и сел позади других. После ухода мирабов он остался пить с нами чай, присутствие гостя освобождает от обязанности идти в мечеть. Чай мы пили с сартовскими лепешками из теста вроде бубликов. Сидели на полу, подобрав под себя ноги, причем хозяин не ел ничего, пока ему не предлагали мы.

После вечернего чая по моей просьбе хозяин повел нас по селению, чтобы показать, как живут бедные и богатые. Двигалась целая свита, к которой присоединились по дороге любопытные, и взрослые и, дети. Между прочим, по дороге волостной разрешил интересный в бытовом отношении спор киргиза с таранчинцем.

Еще когда мы пили чай, в комнату вошел обтрепанный, несчастный на вид киргиз и жалобным голосом, протягивая вперед ладони, стал о чем-то просить. Несмотря на всю жалость, которую внушала фигура этого человека, нельзя было удержаться от смеха при виде того ужаса, который изобразила его физиономия, когда он узнал, что здесь русские чиновники, [680] что волостного нет и что ему приказывают садиться к столу. Опасаясь какого-нибудь подвоха, он дрожал и не хотел идти, и я приказал джигиту взять его за руку и усадить к столу. Выпучив глаза, он пил чай и обгрызал кусок сахара, все не понимая, куда он попал. Тогда приказал разузнать, что ему нужно. Оказалось, что какой-то таранчинец угнал его барана во время перекочевки через селение. Я позвал волостного и предложил ему немедленно распорядиться относительно возвращения барана. Киргиз уехал, и когда через полчаса мы проходили по деревне, волостной уже лично приказал самовольно захватившему барана таранчинцу отдать его хозяину, и киргиз, восстановленный в своих правах, уехал догонять караван.

Мы зашли в дом бедняка. Это уже настоящая таранчинская постройка. Все сделано из вязкой глины с ‘чием’, степным злаком, растущим кустиками высокой травы. Глинобитный забор окружает двор, где под одним навесом стоят лошади, под другим помещаются — скот и люди, для которых, впрочем, устроены мазанки под тем же навесом, переходящим непосредственно в крышу этих людских жилищ. В мазанке зимняя печь, вещей почти никаких нет, свет дает фитиль, горящий в масле и распространяющий неприятный чад, на полу, завернувшись в грязное одеяло, спали на кошме обитатели дома. Я спросил, где женщины. Мне отвечали уклончиво, дали понять, что лучше это выяснить по дороге.

Возвращаясь, я услышал целую повесть, напоминающую давно прошедшие времена. В округе царит беглый каторжник, таранчинский разбойник — Оноят. Напрасны были попытки его изловить, вооруженный, с шайкой помощников — он неуловим и везде вселяет страх, действуя без промаха, без неудач. Он грабит имущество, крадет жен, ночует, где хочет, и сила его влияния и власти гораздо выше, чем у любого административного лица. В доме, куда мы заходили, разыгралась тяжелая драма. Там жил двоюродный брат моего арабакешки (подводчика), который участвовал в облаве на Оноята. В отместку разбойник зарезал его, отнял жену и оставил сирот-детей. Они-то и спали на полу. А за хозяина и опекуна остался бедняк, который смотрит за домом.

Мы подошли к помещению, которое занимал богатый казий (судья). Получая в свою пользу 10 процентов с каждого дела, судья, кроме того, занимается торговлей и земледелием и живет широко, постоянно принимая гостей из города и окрестностей. Чтобы развлечь нас, он пригласил музыкантов — дутара и сатара. (Так называются два струнных инструмента, играющие на которых обыкновенно одновременно и поют, а специальные танцоры под их музыку и пение танцуют). [682]

Дутар, со струнами из воловьих жил, сатар — с проволочными. По форме они похожи на мандолины, но с очень длинными ручками. Нельзя сказать, чтобы инструменты эти были музыкальными, но и пение и игра имеют много оригинального. Было уже поздно, и мы поспешили выпить чай, непременное угощение в каждом доме, от которого отказываться нельзя, чтоб не обидеть хозяина. К чаю казий подал конфеты из города и особое сладкое, мучнистое печенье. Это покупное угощение характерно для торгового человека, часто бывающего в городе.

Пока мы пили чай, в открытое окно налетели жуки, мухи, которых здесь видимо-невидимо, и даже летучая мышь. Такие посетители еще более ускорили наш уход.

На другой день, до и после окончания опроса, для которого была составлена программа, я гулял по деревне в сопровождении своего джигита и подводчика. У каждого дома лежит кизик (земляной кирпич), идущий на постройки, везде веяли пшеницу, в каждом дворе видны были под навесом кошмы, в которых принимают гостей, спят, обедают и т. д., проводя все нетрудовое время. Был я и в саду у Джамаладина Джалилева, который давал мне ответы накануне. У него беседки из винограда, откуда прелестный вид на горы. Из спелых фруктов были только белая и розовая китайская вишня, отличающаяся от обыкновенной и видом и вкусом. Ходили и за деревню, где я осмотрел устройство ‘жирменя’ — мельницы, приводимой в движете водой. Вода течет вниз по желобу и, падая на спицы колеса, силой своего течения сообщает ему вращательное движение, а колесо крутит уже жернов в деревянном сарае, устроенном над водой и колесом.

Уже в Жанишарах у меня возникла симпатия к таранчинскому населенно, отличающемуся домовитостью, хозяйственностью, большим трудолюбием. В их домах и снаружи и внутри много опрятности и вкуса, в их садах и пашнях много любви к земле и труду. Следующие посещения таранчинских селений дали возможность увидеть их во время развлечений и во время молитвы, за работой и во время отдыха, и первое хорошее впечатление только усиливалось.

В следующем таранчинском селении, Ташты-Карах, мы уже не стесняясь заехали к казию (старшины не было). Он встретил нас у ворот, без шапки, с испуганной физиономией. Того достатка, который мы видели у должностных лиц Жанишар, здесь не было. Только что отстроенный новый дом ничем не был украшен внутри. Земляные стены остались не выбеленными, потолок и. пол тоже. Это была гостиная. Летним помещением казия служил высокий глиняный пол под навесом, непосредственно примыкавшим к крыше. В этом полу устроен [684] и котел для приготовления пищи. Зимнее помещение, оно же женская половина, имеет отдельный ход, который выходит не на двор, а под навес для скота.

Перед отъездом нас угостили прекрасным ‘палау’ (Палау — любимое блюдо сартов, оно называется у нас пилав. Это баранина с рисом, в котором для вкуса жарится морковь. Иногда кладут еще ‘урюк’ — сушеные абрикосы.) и особым сортом пельменей, начиненных молодым луком и сильно сдобренных красным перцем. Потом хозяин повел нас осмотреть его зимнее помещение. Здесь уже не было европейского духа, как в домах Жанишар, — стиль создается своеобразными окнами и камином. В стенах сделаны кубические вырезы, которые симметрично расположены и одни служат в качестве окон и вместе полок для припасов, другие — заменяют шкапы и комоды и набиты цветными одеялами и подушками, так аккуратно сложенными, что они украшают стены, как обои. В других домах в этих вырезах помещаются и сундуки. Над вырезами (нишами и амбразурами) висят красиво обрезанные, деревянные дощечки, какие ставят на русских избах. Стекла заменены трафаретными ставнями. Камин имеет форму сигары, прижатой к стене, и напоминает декадентские печки в новых петербургских домах.

Показывали нам и первый дом, построенный по выходе из Кульджи. Это памятник той бедности, которую принесли с собой таранчи из Китая.

С Кульджей у них сохранилось много связей, но китайцев они не любят, как грязный народ, что особенно противно мусульманам. ‘Китаец целый год обтирается одной и той же грязной тряпкой, которую мочит в воде’, рассказывают с брезгливостью чистые таранчи.

Дом, построенный по выходе из Кульджи, чрезвычайно беден: низкий потолок, меньше сажени, маленькие отверстия для окон под самой крышей, к стене, обращенной к западу, откуда большей частью проносится ветром дождь, навалена куча земли и навоза и украшением комнаты — она одна и составляет весь дом — служат те же амбразуры с коврами и деревянной резьбой, висящей в виде бахромы над маленькими отверстиями окон.

Брат казия — мулла, он же столяр. Мы осмотрели и его дом, того же типа, что и прежние. У него хороший сад и огород с каунами (дынями) и кабаками (Названия родственные малороссийским.)

У муллы мы застали в доме жену и дочь, последняя очень хорошенькая брюнетка. Мать запретила ей выйти вместе с нами в сад, и она выглядывала украдкой из окна. Мулла живет своим [686] ремеслом плотника. Он сам работает и для мечети, созданной трудами и приношениями прихожан. Жалованья он не получает, а делает сборы приношений по пятницам во время богослужения в мечети. Муллы деревенские далеко не сведущие лица. Мне не могли они даже объяснить, почему у них празднуется пятница.

Заслуживает упоминания та редкая старательность, с какой таранчи устраивают беседки, разводят цветы, сады и огороды. Это земледельцы по призванию, любящие землю, умеющие ею пользоваться. Бедняки, между прочим, сохраняют зерно в простых ямах, заваленных соломой. Земля дает им хлеб, служит материалом для построек, и она же хранит зерно.

Следующая стоянка наша была в соседней деревне — Ташкенбай-саз. Не успели мы попрощаться с проводившими нас за деревню хозяевами, как очутились в новой деревне. Здесь мы остановились у помощника старшины. Кстати сказать, чем дальше отъезжаешь от Верного, тем население становится более диким. Здесь за нами ходили прямо толпы, и нам пришлось перезнакомиться со всеми почетными людьми. Так как близко от Тащкенбай-саза находится селение Баубек, то мы съездили туда верхом. Там у веселого казия собралось человек 17, в присутствии которых я и произвел опрос. Мне даже понравилось присутствие многих лиц, которые проверяли даваемые мне ответы. После опроса был неизбежный чай, а затем хозяин устроил танцы. Танцевали сыновья казия и сам казий, который выделывал ногами прямо камаринские штуки и под конец даже стал на голову. Музыка, пение, танцы вскружили всем голову — быстрая езда верхом способствовала оживлению. Когда я заносил в записную книжку впечатления и между прочим полученные мною сведения об именитых и образованных таранчах, казий попросил меня занести в список и его имя, так как он ‘тоже хороший’ человек. Его зовут Сапар Рагимбакиев. Это богатый независимый таранчинец, который не считается со стесняющими свободу обычаями. Когда мы уезжали, он взялся познакомить нас с женами. У него их две, и для каждой построен отдельный дом. Удивленная, скорее смущенная толпа таранчей осталась на улице, а мы пошли в женское помещение. Жен казия не было. На диване лежала молоденькая невестка его. Когда мы вошли, она проснулась, затрепетала от неожиданности, встала на ноги и, прижавшись к стене, потянулась, как грациозное животное, воплощающее в себе негу и страсть. Не желая злоупотреблять гостеприимством казия и ставить его в неловкое положение, я сейчас же вышел, сохранив мимолетное впечатление от той дикой привлекательной красоты, которую воспевали Пушкин, Лермонтов и особенно Байрон. Изящное сложение, маленькие ножки, [688] почти покрываемые длинными красными панталонами, черные глаза, оттененные сросшимися нитями бровей, узкое личико и белый платок на темной головке с двумя косами (девушки носят четыре) — все это мне хорошо запомнилось.

Быть может, эта искусственная стыдливость женщин, скрывающихся за деревьями, убегающих с улицы в дом, делает их более соблазнительными для мужчин, фантазия которых раскрашивает действительность. Но у меня от мимолетных впечатлений осталось много поэтических образов от пестрых бабочек, украшающих таранчинские дома.

В Ташкенбай-сазе ко мне явился представиться интересный тип — Садыр Кадыров. Он служил у губернатора и получил от него похвальный лист, потом у Пантусова (Н. Н. Пантусов долго служил в областном правлении Семиречья и славился, как знаток языка и быта таранчей. Он скончался в прошлом году на Кавказе. Пантусов издал несколько брошюр, с переводом песен таранчей, игр их и заклинаний знахарей. В подстрочных примечаниях он сообщает некоторые исторические данные.) и получил свидетельство о своих способностях, потом поработал для Красного Креста, несомненно, из-за медали, которую не преминул показать мне. Он живет хорошо, видно, что бывал в городах, у него много посуды, есть городские сухари, а на стенках висят все его ‘листы’, только почетный халат остался в городе.

Когда вечером у хозяина была устроена томаша (пение, музыка и танцы), Кадыров под шумок попросил меня принять его на службу, если не в этом году, то в будущем, и дать ему какое-нибудь свидетельство или халат следующего разряда. Чтобы больше понравиться, он подарил мне книжку, составленную Пантусовым, ‘Песни таранчей’, брошюра эта бедна содержанием и составлена неинтересно.

Танцы были те же, что и у казия. Большое оживление внес танец мужчины с женщиной (тоже мужчина, переодетый). Этот танец изображал ухаживанье одного за другим. Женщина вытирала лицо мужчины, потом они целовались, и все время мужчина ловил женщину, как в лезгинке — встречался и расходился, как во многих наших танцах. Смотря на эти танцы, я видел, что в них подкупающей чертой является изображение жизни и характера народа, а также возможность фантазии. Таковы и другие национальные танцы: лезгинка, венгерка, казачок, мазурка, которые нельзя сравнивать с монотонными и скучными нашими бальными танцами, где все делается по заученному. И понятно увлечение кэк-уоком и матчишем, которые, являясь пародией на половые темы, уводят нас в другую крайность.

Попробую передать одну из таранчинских песен: [690]

У меня была пара гнедых,
Пара добрых, горячих коней.
Я любил лошаденок своих,
Мчался я по простору полей. —

Проезжая в деревне одной,
Любовался своей я арбой
Да конями своими гнедыми,
Быстроногими и дорогими.

Я не помню, как случай случился,
Что невесел домой воротился,
Что про коней своих я забыл,
И в деревню ту зачастил.

Я и ездил туда и ходил,
Вдоль ограды одной все бродил,
Все девчонку красивую ждал (Таранчи берут в жены девочек от 11 лет, до перехода в Россию они, по примеру китайцев, брали в жены только созревших девушек, лет 17 и старше.),Вдоль ограды одной все бродил,
Что однажды в селе увидал.

Нет уж больше моих лошадей,
И ничуть не тоскую по ним,
— Пару добрых и быстрых коней
За жену я отдал, как калым.

Не ношусь я уже по полям,
Вперегонку со степными ветрами,
Я работаю целыми днями,
Для жены я свободу продам.

Двое есть у меня сыновей,
Двое славных, красивых ребят,
Но не вижу их несколько дней,
Что-то дома они не сидят.

Вот еще одна песня, уже не веселая, а заунывная, песня старых, а не молодых:

Вот опять знакомые, все родные лица,
Словно вновь родился, домой возвратившись,
Так легко, привольно, сердце веселится,
Что домой вернулся, Мекке поклонившись.

Далеко от милых родных и знакомых,
Как былинка в поле, одиноким был я,
Тосковал по дому в местах не привольных,
Где пески и камень, нет жилья людского.

Смотреть на томашу собралась масса народа, так как в доме было тесно, то ее устроили на дворе, и почетные зрители расположились на призьбе, под навесом, которая, как я говорил, является летним жилищем. [691]

На другой день мы объехали бахчи (огороды), где очень аккуратно проведены канавки для воды и корни вьющихся растений находятся у краев канавок, а растения направлены внутрь грядки. Потом побывали в саду, где больше всего знаменитых семиреченских яблок. Виноград здесь не растет. В сады допускаются все желающие и так как их наделяют фруктами, то ночных краж и связанной с ними порчи деревьев не бывает. Смотрел я и на полив пашен, совершаемый очень старательно.

Была пятница — майран — и к 12-ти часам сопровождавший нас хозяин предложил отправиться в мечеть. Сам он поспешил домой за чистой чалмой, а мы отправились к мечети. Немного позже 12-ти часов на крышу ее взошел азанщик и громко стал произносить молитву, созывающую правоверных. Грамотные имеют ту привилегию, что молятся и раньше 12-ти. Остальные по окончании призывной молитвы, заменяющей для мусульман наш благовест, входят все в мечеть в белых чалмах и выстраиваются в стройные ряды. У порога мечети запестрели снятые с ног ‘кебисы’ (опорки). Мы стали у окна. В мечети воцарилась гробовая тишина. Вот все упали на колени и преклонили головы к земле. Снова встали, и имам медленно взошел на возвышение и стал читать на арабском языке понятную лишь немногим молитву. [692]

Он кончил. Снова тишина. Правоверные успевают только переходить с задних рядов в передние — почетным лицам неудобно стоять позади. Тишину прерывают молитвы, читаемые помощниками имама, младшими муллами. Одновременно эту же молитву повторяет какой-то, видно, грамотный старик, стоящий на противоположном конце. Официальная часть кончена. Имам произносит речь. ‘Царь, — говорит он, — заботится о нас, посылает сюда чиновников (речь к случаю), чтобы узнать, как мы живем. Он даль нам землю и устроил нас, а мы ничего ему не дали, так будем же по крайней мере за него молиться’, и все собравшиеся провозглашают здравицу за царя. Раздается рыдание. Я с удивлением вижу физиономию., на которую и ранее я обратил внимание, как на жуликоватую и хитрую. Что это — истерика или симуляция? Вернее, последнее. Азиаты любят такие искусственные драмы.

III.

На озере Иссык.

Таранчинское селение Ташкенбай-саз, о пребывании в котором только что шла речь, находится в бассейне реки Иссык, получающей начало в озере того же имени. Быть в Семиречье и не поехать на это озеро, которое славится своей красотой, было бы большой ошибкой, тем более, что там можно было найти киргизов для опроса. Поэтому мы, наняв дунганских лошадей, которые, как сказано выше, известны своей силой, отправились на это озеро.

В станице Надеждинской, по местному — Иссык, мы закусили в харчевне, по местному называемой ‘аш-хане’. Нас завез туда проводник-дунганин, чтоб показать, как готовят и едят его единоплеменники. Дунгане — совсем китайцы на вид, но только без кос. Их физиономии, ко всему равнодушные, удивительно спокойные, крутились в харчевне за приготовлением лапши. Харчевня снаружи напоминает деревянный сарай. На деревянном прилавке расставлены заманчивые для туземцев блюда, внутри за примитивным столом с аппетитом уплетается палочками лапша и с ней рубленое мясо. Палочки работают не хуже вилок и ножей, и лапша, тут же ловко сворачиваемая, кушается не без удовольствия.

К озеру мы добрались не без препятствий. Это роскошное дитя гор и ледников нашло себе волшебную колыбель в красивом ущелье, в которое нелегко подняться.

Такие озера, как Иссык, встречаются во множестве в южных Альпах под названием ‘итальянских’. Образуются они из воды, стекающей от таяния снега и ледников. Особенность [693] их и особенность чарующая состоит в замечательном темно-зеленом цвете воды, которая приятно гармонирует с зеленью крутых берегов, создавая неизгладимые из памяти прелестные виды.

Озеро Иссык лежит в котловине, образованной высокими горами. По пути к нему нас сначала задержал переезд через горную речку без моста, что по свойству берегов и каменистого дна было нелегко, после этого переезда пришлось версты четыре проехать верхом по крутой тропинке, усыпанной острой дресвой (так называется здесь мелкий камень). Многие вещи пришлось сдать на хранение пасечнику вместе с телегой и хомутом.

Когда мы, наконец, достигли озера, чудный цвет его воды сразу доставил нам такое удовольствие, что мы долго не могли оторваться от представившейся картины.

Однако надо было устроиться для отдыха, так как подъем к озеру всех утомил. Мы отправились в киргизский аул, который расположился у самого озера. Хозяином аула, вернее, старшим в пяти юртах, стоявших на берегу озера, оказался очень молодой киргиз. Он младший из братьев, женился только после смерти родителей, а так как старшие братья выделились, то он получил весь оставшийся от отца скот с обязанностью кормить [694] мать и сестру. Если эти обязанности не трудны сами по себе, то выгода, какую принесла папизму киргизу сестра, сделала эту обязанность прямо приятной. За свою красивую сестру он получил 700 рублей от засватавшего ее жениха (калым). Таким образом, наш хозяин был довольно богат. Когда вечером мы разговорились с хозяином, оказалось, что у него 460 овец, 100 лошадей и 20 быков. Если перевести это все на единицу оценки, на баранов, то получится около 1500 баранов, что составляет на деньги 10-12 тысяч рублей.

Сестра хозяина, как невеста, сидит в пестром платке с яркими цветами и в кацавейке поверх белого платья. Этот богатый для киргизки наряд завершался сапогами, сверх которых надеты были вместо кебисов глубокие галоши. Жена хозяина была тоже очень недурна собой, но одета скромнее. Такие миловидные киргизки попадаются редко. Характерно, что молодая жена хозяина не смеет еще входить в главную юрту, так как это право приобретается только через год после дня свадьбы. В общем мы проводили время в компании довольно милой. Однако, словно нарочно, в этом же ауле была сифилитичка, нос у нее провалился, голос гнусавый, и своим безобразием она оттеняла миловидность первых.

Несмотря на зажиточность, хозяева наши обнаружили много дикости. Так, например, им до того понравилось мыло, что красавицы не пропускали нас иначе, как со словами ‘сапон’, ‘сапон’ (мыло), а когда мы дали им помыть руки, то и мужчины и дети сдирали друг у друга мыльную пену. Пришлось к денежной плате за постой прибавить натуральную плату — мылом.

На второй день после приезда мы, к большому неудовольствию джигита, которому пришлось сопровождать нас, решили обойти озеро пешком. Задача эта оказалась нелегкой. Горы были так круты и высоки, что спустя час — полтора мы уже отдыхали на каждом повороте тропинки. Берегом идти нельзя, так как он большей частью отвесен, поэтому, чтоб обойти большое озеро, надо подниматься и опускаться, карабкаясь по высоким горам. Зато какая волшебная картина представилась с одной из самых высоких стоянок! Направо, внизу лежит, как дно зеленого кубка, цветная влага озера — изумрудная вода, какую мне не приходилось видеть даже на море. Только в Севастопольской бухте было нечто подобное, но здесь особенно красивый и яркий цвет и особенный темно-зеленый оттенок. Дальше, за озером, после небольшого сравнительно холма, опускается горная щель, по которой мы приехали и, извиваясь в ней, бежит водопад, переходящий в речку Иссык, воды которого идут, таким образом, из озера и из него несут ту самую драгоценную [696] для полей влагу, пользование которой мне приходилось изучать. Еще дальше сереет равнина, уходящая далеко, далеко, так что горизонт опускается Бог знает где. Взглянем налево — и тут глубокая долина, на дне которой шумит поток. Это течет вода из другого горного озера, заходящего еще дальше и почти недоступного по трудности пути. А обе стороны щели покрыты роскошными елями, среди которых седеют каменистые лысины и устремляются вниз застывшие потоки камней. Над головой недосягаемые громады, против вас видны снега, и, несмотря на всю высоту положения, с которого бродящие внизу лошади кажутся мошками, еще очень далеко даже до тех вершин, которые видим, а за ними скрываются еще более высокие. Спустившись со своей высоты, мы до того устали, что, если бы не казаки, которые перевезли нас на лодке к аулу, пришлось бы ночевать в долине. Совершить снова весь пройденный раньше путь мы не успели бы.

Лодку, на которой мы переезжали, велел спустить на озеро губернатор ионов, очень любивший Иссык. Когда мы хотели покататься на этой лодке, оказалось, что ее унесло от берега ветром, и мы не могли ее найти. Казаки же отыскали и, с большим трудом спустившись к ней по обрывистому берегу, поехали на ней за оглоблями, которые они сделали в лесу. Вместе с оглоблями переехали и мы.

Хорошо запомнив вершину, на которую мы взбирались, когда ходили пешком, я отыскал ее глазами после того, как, возвращаясь в равнину, мы спустились вниз с гор и отъехали верст на 10. И что же? Моя вершина не была даже на половине всей горной громады и скромно терялась в извилинах горного массива. А между тем и с нее открывался чудный вид, и аул, в котором мы оставили вещи, казался муравейником. Как же великолепно было бы зрелище, если б достигнуть царства ледников!

IV.

У дунган.

Мой проводник дунганин, вообще очень молчаливый, очень оживился, когда я стал расспрашивать его, где и как он живет. Оказалось, что селение, где находится его дом, ‘нелегальное’. Как это может быть? Селение нелегальное потому, что его существование официально не признается. Селение образовалось из ста дунганских семейств, перешедших из Кульджи, а было названо Балтабай, по имени родовитого киргиза, могила которого находится в селении. Так как дунгане не захотели остаться в новом селении, земли которого оказались неподходящими для любимого их занятия — рисоводства, и большая часть их ушла, то селение Балтабай так и не попало в официальный список и на официальную карту. Между тем к оставшимся 20 — 25 семействам дунган приселились таранчи, и селение зажило, уютно и сытно устроившись на кульджинском торговом пути.

Жители селения развели прекрасные сады и огороды. С особой любовью они устроили сплошные беседки из поднятого и пущенного вверх по переплету из прутьев винограда, и в садах их можно найти и персики, и яблони, и груши, и много других плодов и ягод, а в огородах — все прелести богатого юга:

и синие баклажаны, и перцы, и арбузы с их нежными подругами дынями, и яркие головки мака.

И вот в этом счастливом селении вдруг поднялась тревога. Киргизы и русские с двух сторон стали теснить обитателей. Балтабая, угрожая им лишением незаконно занятой земли. Об этом и рассказывал мне с волнением и негодованием мой сухой и молчаливый в другое время дунганин.

Разумеется, как я узнал после, балтабайцы не были обижены, администрация признала их существование, и селение было легализовано. Так не раз приходится делать в обширных степях и долинах Азии. Был случай, когда один губернатор, кажется, тот же Колпаковский, который занял Кульджу, [698] поехал осматривать Семиречье. Ему захотелось совершить экскурсию в горы, уклонившись от намеченного маршрута. Каково же было удивление губернатора и его свиты, когда в одной горной долине перед глазами их предстало целое селение. ‘Это что?’ спросил губернатор, и оказалось, что незадолго сравнительно до поездки губернатора эту долину облюбовали хохлы, по инстинкту шедшие из Томской губернии все на юг и на юг, пока не нашли для себя благодатного теплого и богатого края. Селение это, конечно, осталось существовать.

Возвращаюсь, однако, к дунганам. Мне пришлось попасть в одно из чисто дунганских селений. Конечно, наиболее интересным был осмотр огородов, которые являются образцом китайского земледелия. Огороды расположены были непосредственно за домиками, каждая грядка тщательно расчищена и отдельно поливается маленькой канавкой. Один квадратик занят луком, другой перцем, третий синими баклажанами, четвертый картошкой, пятый и шестой унавожены и оставлены для отдыха, далее идут грядки с маисом, а за ними тянутся большие прямоугольники с рисом, наполовину растущим в воде. С одного участка вода стекает в другой и потому не разводится гнили. Чтобы вода сливалась не сразу, участки огорожены с четырех сторон маленькими насыпями, а для стока воды остается небольшое отверстие в самом нижнем углу насыпи. Эти дунганские огороды не хуже образцовых показательных полей, устраиваемых агрономами для переселенцев.

Когда мы приехали в дунганское селение, мужчин, кроме подростков, совсем не было: они уехали провожать своего муллу, отправившегося в Мекку. Жена помощника старшины, которую, по ее костюму, я назвал ‘синими штанами’, приняла нас не особенно охотно. Сначала ее круглая физиономия с маленьким носом и хитрыми глазами вертелась в окне и с недовольным видом сыпала скороговоркой незнакомые слова, потом она открыла нам двери, гортанный голос умолк, так как обладательница его занялась приготовлением чая. Перед глазами нашими то и дело мелькал тщательно убранный чуб дунганки, связанный и завороченный в черную материю с бантом и имевший в общем вид рога. Эти прически нелегко делать, и потому китаянки и дунганки спят с ними на особых подставках.

Дома у дунган несколько выше, чем у таранчей. Занимающие половину комнаты полати, во всю длину комнаты, служат гениальным приспособлением, спасающим от сырости, в которой неизбежно живут рисоводы, и от грязи, которая остается в нижней части комнаты вместе с кебисами. На возвышении происходит вся комнатная жизнь: на нем едят, спят и работают. На стенах висят бумажные китайские картинки лубочников, [700] изображающие танцующих и сражающихся китайцев или яркие цветы.

Превосходство дунган над другими жителями Семиречья чувствуется во всем. Они аккуратнее, чище, работоспособнее. Вот отчего дунганская слобода в гор. Верном богаче других, а огороды дунган вытеснили русские.

Что касается обычаев и правовых воззрений дунган, то они имеют некоторые отличия от таранчинских, но в общем последние характерны для обоих племен.

V.

Правовой быт таранчей.

Лучшими знатоками закона являются не судьи, а муллы. Судьи, казии, знают жизнь и разбирают они житейские дела по чутью справедливости, а писанный закон, отвлеченные нормы права знают всегда лучше начитанные муллы.

В восточной части Верненского уезда есть большое селение Зайцевское, по туземному — Чилик. Здесь и административный и торговый центр. Когда-то здесь была китайская крепость, развалины ее еще не исчезли с лица земли и свидетельствуют о происходившей здесь борьбе рас. Здесь в селении Зайцевском, в длинных, поражающих чистотой и аккуратностью улицах, в скрытых высокими тополями домиках, живет много именитых таранчинцев и дунган. Из них у меня уже давно был намечен мулла Изизем. Улучив свободное время, мы отправились к нему.

Потолкавшись на оживленном базаре, полном яблок и дынь (дело было в середине июля), мы скоро вышли в одну из таранчинских улиц и нас проводили к Изизему.

Бледный, с черной, довольно большой бородой, с проницательными, долго останавливающимися глазами, среднего роста, в белой чалме, он, несмотря на свою сравнительную молодость, внушает уважение.

Мое посещение, видимо, смутило его. Он как раз учил детей в медресе, растерялся, отвечал, подобно людям, которые умственно устали от непрерывной работы и потому не могут сразу разговориться. Я сообщил ему о своем желании узнать, какие священные книги шариата содержат правила для разрешения различных жизненных вопросов, напр., купли-продажи, аренды земли, пользования водою.

Меня пригласили в другой дом. Мы прошли в сад и по ровной аллее, обсаженной махровыми цветами, приблизились к типичной крытой, веранде с глиняным полом, устланным кашгарскими коврами. Это летнее помещение устроено не при доме, а в противоположном конце сада. [701]

Через несколько времени принесли в больших скатертях груды суннитских книг. Я попросил отобрать из них главные и предпочтительно касающие житейских отношений, а не религии, т. е. фетву. Мулла назвал мне Параис, Джамир Рамуз, Алам Гери и четыре важнейших книги — Коран, Гадис, Ифмаи-Иммат и Киос. Здесь, в этих религиозных книгах, заветы нравственности переплетаются и даже скрываются за правовыми нормами, со строгой религиозной внушительностью насаждающими определенный правовой порядок. Здесь и правило — смерть за смерть, и совет при аренде земли договариваться, какие будут посевы, так как арендатор может засеять рис и заболотить землю, здесь правила о наследстве, устанавливающие, что имущество переходит в род, и правило, запрещающее продавать воду ключей, не добываемую самостоятельным трудом из земли, и совет три дня думать прежде, чем продать вещь.

Погрузившийся в свои арабские книги, мулла ушел от жизни. У него вид книжника — бледное лицо, подергивающиеся губы, какая-то нежность фигуры и главное — маленькие изящные кисти рук с розовыми ногтями — все это отличает его от других. Религиозные вопросы решаются им легко, вопросы практические сбивают его с толку, он напряженно думает, что и где сказано по этому поводу в книгах, тогда как жизнерадостные его [702] сверстники, окружившие стол, очень быстро решают эти вопросы своим гибким и привыкшим к общественным делам умом.

На другой день мулла пришел ко мне и просил пересказать все, что я записал с его слов. После проверки и пересмотра у нас составился маленький перечень основ правового быта таранчей (таково же и право сартов).

В основе семейного права лежат многоженство, главенство мужа и отца и покупка жены (калым). Если умирает невеста, за которую уже заплачена часть калыма, то вместо нее дается сестра. Если умирает жених, то его замещает брат, так как плата все равно шла из семьи. Жена, конечно, не имеет своего имущества, дети, если они не выделены, тоже. Поэтому имущественные взыскания за проступки невыделенных детей ложатся на отца. Что касается усыновленных, то они пользуются всеми правами детей, кроме наследования, а со своей родной семьей они лишаются правовой связи, но наследуют в ней.

Бывают случаи, когда зять не берет с собой жену, а входит сам в дом родителей жены. В таком случае он не платит калыма и не получает приданого. Зятя этого можно удалить, и все приобретенное им во время пребывания в семье поступает главе дома.

Совершеннолетие наступает с 15 лет, причем возраст определяется показаниями ближайших родственников.

Для наследования характерны ограничения свободы завещания. Признаются обязательные доли и родовое имущество. Свободному завещанию подлежит только треть имущества. По обычаю 1/8 идет вдовам, 1/12 отцу, 1/12 женам отца, остальное детям, причем сын получает вдвое больше дочери, а больше всего достается младшему сыну старшей жены.

Обязательственное право имеет много особенностей, так, напр., договор личного найма действителен только год. Рабочему дается ряд гарантий. Если его увольняют до окончания срока найма без его вины, то он может требовать половину условленной платы. Далее, время болезни зачитывается в службу. Так как при натуральном хозяйстве работу найти трудно, то, чтобы обеспечить рабочего, установилось правило, по которому для наследника обязательны те договоры найма, которые заключил его предшественник.

Оригинально правило, объявляющее куплю-продажу состоявшейся, когда стороны ударили по рукам.

Подарок, данный по случаю тамырства (сдружения), должен быть возмещен в течение года.

Наконец, что касается непоколебимости вещных прав, то тут предоставляется свобода самозащиты при попытках нарушить владение. Интересно еще залоговое право, по которому залог [703] переходит в собственность при неисполнении обязательства, но если он будет продан до истечения срока, то должник имеет право получить от залогодержателя всю сумму, которую тот получил при продаже.

Таковы главные черты гражданского быта таранчей. У них есть, конечно, и мена, и проценты, и, векселя. Все это и многое другое определяется обычными, мало оригинальными устоями. [704]

Что же касается других правоотношений в среде таранчей и дунган, соответствующих классовым и сословным делениям их, то эта сторона лучше всего выражается на примерах из жизни, которые удобнее всего приурочить к биографии одного человека. Несомненно, самым выдающимся и самым интересным из всех таранчей, перешедших в Россию, является Вали-Ахун Юлда-шев, к которому таранчи относятся со страхом и почитанием, как относятся обыкновенно к главе племени.

Живет Юлдашев в городе Джаркенте, на реке Усеке, той самой реке, от которой все таранчи носят название усекских, так как первым местом, где они осели в России, были берега этой речки.

VI.

Город Джаркент и таранчинец Юлдашев.

Джаркентский уезд занимает восточную часть приилийской долины, которая соответственно течению реки Или расположена как раз в середине Семиреченской области. Таким образом, Джаркентский уезд граничит с Китаем и город Джаркент находится в расстоянии около 50 верст от границы, так что здесь по праву пятидесятиверстной полосы беспрепятственно продаются всевозможные китайские товары.

Закрытый с севера высокими горами Джунгарского Алатау, Джаркент отличается очень жарким климатом. Из города Верного к нему идет почтовый тракт, требующий для переезда от двух до пяти дней. Можно ехать и иначе, по кульджинской дороге, но тогда приходится переезжать очень пустынную местность в западной части Джаркентского уезда, где нет других стоянок, кроме постоялых дворов ‘бекетов’, где мало людей, негде переменить лошадей, а ночевать приходится на крышах, чтобы избежать духоты и вони.

Все условия: и близость китайщины, и отдаленность от культурного мира, и положение в стороне от проезжих трактов сделали Джаркент типично-восточным городом, в котором, как всегда обособленная, русская часть кажется маленькой и случайной. В этом городе и свил себе гнездо Вали-Ахун Юлдашев.

Мы уже познакомились с несколькими представителями таранчей-аристократов. Был среди них интеллигентный купец Джамаладин Джалилев, читающие русские газеты и хорошо говорящий по-русски, веселый казий Сапар Рагимбакиев, у которого по праздникам веселится все село, ученый мулла Изизем, имя которого известно далеко за пределами его села. Встречались мы с интриганами, которые, всякими путями нажив деньги, [705] добиваваются власти волостного или судьи, и с путешествовавшими в Мекку, которые отдыхают от дел, считая, что после поездки они в праве издали смотреть на все мелкие жизненные дела. Но все эти люди не выходили из круга своих единоплеменников, из среды, в которой они выросли и в которой оставались хотя и первыми, но все же органически связанными членами.

Не таков таранчинец Вали-Ахун Юлдашев. Вот он сидит в парчовой, отороченной мехом шапке, в орденах и [706] звездах, а по обе стороны стоят его родичи и друзья. К нему идет представляться мулла, приехавший из Мекки. Юлдашев молча сидит, выжидая, пока мулла подойдет вплотную, и тогда уже встает, чтобы приветствовать гостя. Это картина достойная кисти художника. Вы видите типичного царька с психологией повелителя, спокойно принимающего визиты губернаторов, спокойно говорящего о том, что он уедет по делам ночью, так как иначе ‘народ узнает и будет провожать’. И действительно, встречают и провожают Юлдашева толпы народа, все таранчи и дунгане из окрестных сел и из города Джаркента.

Кто же он, этот таранчинский повелитель, и чем объясняется его влияние? Об этом говорит предание.

Когда выводились из Кульджи русские войска, подряд на перевозку их взял Джалилев, брат того Джамаладина Джалилева, с которым мы встретились в самом начале очерков при первом посещении таранчинского селения. У Джалилева служил тогда ловкий, красивый и энергичный юноша Вали-Ахун.

Так как Джалилев не мог выдержать подряда, то Вали-Ахун вошел в переговоры с интендантами и перевел подряд на себя. В Семиречье и Туркестане очень популярен рассказ, как двадцать подвод превращались в несколько сотен, когда интенданты, сидя на крыльце, считали проезжавшие мимо телеги, а те, обогнув квартал, снова и снова проезжали мимо контролировавших чинов. Вали-Ахун сообразил, что, пока будет известен день выезда войск, можно будет получать по несколько рублей за сотни несуществующих подвод и делиться с интендантами. Продолжалось это легкое наживание крупных денег около двух месяцев и когда, наконец, был назначен окончательный день выезда, у Вали-Ахуна оказалось достаточное количество денег, не только для того, чтобы выполнить подряд, но и для того, чтобы сразу же начать крупные дела в Джаркенте.

Он построил несколько десятков домов для правительственных учреждений и квартир чиновников, открыл колониальный магазин, роздал лишенным всяких средств таранчам и дунганам деньги для обзаведения хозяйством и стал быстро увеличивать свои капиталы. Неграмотный по-русски, он обладает такой колоссальной памятью, что ему не нужно никаких записок, он выучил, однако, грамоте детей и завел канцелярию. Постепенно вся экономическая жизнь северной части уезда сосредоточилась в его руках. Таранчи обучились, многие из них разбогатели, по Юлдашев остался главенствовать над ними. Они все его должники, редко кто из них сознает, что земля принадлежит не Юлдашеву, а им. Повсюду построены магазины-амбары, куда каждый таранчинец должен свезти половину урожая. В разных местах крутятся жирмепи (водяные мельницы), [707] перемалывая для Юлдашева доставленное ему зерно, и затем мука идет на поставки джаркентскому гарнизону и в Китай. Благодаря монополии, Юлдашев повышает цены на 20-25% и полученные доходы сейчас же пускает в оборот.

Для того, чтобы держать в руках свое сложное хозяйство, Юлдашев имеет штат приближенных, доверенных лиц, которых у него больше сотни, называются эти доверенные ‘кок-башами’. В каждом селении шныряют эти кок-баши, высматривая, кто и где нарушает интересы могущественного их хозяина. Когда собранный хлеб сваливается в кучи, кок-баш ударяет по куче особой деревянной доской с выпуклыми инициалами Юлдашева. На куче отпечатывается имя Юлдашева и кучу никто уже не молоть тронуть, так как иначе кок-баш, увидав стертую, вернее рассыпавшуюся, печать заберет зерна по усмотрению.

Кок-баши исполняют еще и другую роль. Юлдашев, понимая значение воды, устроил так, что почти вся вода, служащая для искусственного орошения земель, находится в его руках и кок-баши распределяют воду вместо выборных мирабов. Таким образом, в его руках находится еще одно сильное средство покорять себе недовольных и подавлять протесты.

Во время коронации Юлдашев был послан в Петербург в качестве представителя племени таранчей. Там он получил халат и орден, а при проезде через Бухару звезду от эмира. Экономическое благосостояние Юлдашева за время его отсутствия пошатнулось и благодаря тратам в Петербурге, где его представительность и красота создали ему успех при дворе, и благодаря хищениям дома. Но зато упрочилось положение Юлдашева, как человека близкого к администрации. У него стал бывать весь чиновный персонал Джаркента. Юлдашеву поднесли еще один халат, на этот раз китайский губернатор, цзянь-цзюнь. Юлдашев стал пользоваться громадной популярностью не только в Семиречье, но и в Кульдже.

Дела Юлдашева не всегда шли одинаково успешно. Он вздумал добывать золото в Хоргоских горах, но это предприятие оказалось неудачным. Потом он пробовал установить пароходное сообщение по реке Или, но и это оказалось невозможным. Пошатнувшиеся было дела Юлдашев поправил крупными доходами по продаже риса и скота в Семипалатинск да еще поставками хлеба в Кульджу. Говорят, что Юлдашев нарочно распространяет и в Семиречье и в Кульдже тревожные слухи о возможной войне и, содействуя увеличению войск на обеих сторонах, получает возможность выгодно сбывать хлеб. В Кульдже у Юлдашева много домов, большое здание под Восточно-Китайским банком и даже одна из его жен, дочь одного из самых ученых мулл, живет там со своим отцом, обслуживающим [708] духовные нужды кульджинских таранчей. Таким образом, у Юлдашева крепкие экономические связи на обеих сторонах, и он легко может переместить центр своей деятельности из одной страны в другую.

Политичный, дальновидный, всегда корректный, Юлдашев очаровывает своим умением держаться, но, оценивая его деятельность, нельзя не признать, что отрицательное значение ее больше положительного. Его богатство создается за счет массы таранчей, которая настолько порабощена экономически, что не может стать прочно на ноги. Таранчи Джаркентского уезда значительно отличаются от своих единоплеменников в Верненском уезде. Они отвыкли работать на себя, потеряли энергию, стали ленивы.

Когда кок-баши обижают кого-нибудь, на них нельзя найти управы. Юлдашев за кулисами не тот, что Юлдашев в гостиных. Он жесток и груб. По его приказанию, многие были избиваемы, и многих он довел до нищеты. Торжественные встречи и проводы Юлдашева во многом зависят от присутствия в среде ‘народа’ бдительного ока кок-башей.

Сын Юлдашева волостной, и это тоже делается с расчетом, а уездные начальники обыкновенно друзья Юлдашева.

Все же деятельность Юлдашева не только отрицательная. Он многим помогает, организует крупные хозяйства, проводит оросительные каналы, начинает предприятия, которые могут иметь важное экономическое значение, наконец, он построил мечеть, которая вместе с его дворцом в 40 комнат составляет действительно достопримечательность Джаркента. Правда, злые языки говорят, что, построив мечеть, Юлдашев собрал с таранчей около 10.000 рублей и покрыл свои расходы, но это никем не доказано.

Развивающееся в Семиречье переселенческое дело скоро перевернет экономическую жизнь страны. Таранчи и дунгане многому научат русского переселенца, а Юлдашев в лице переселенцев получит новых потребителей, которые дадут ему возможность развить торговлю и освободить от кабальной зависимости своих сородичей-земледельцев. Вместе с новыми экономическими условиями жизни изменится и внешняя обстановка таранчинского быта, изменятся и их обычаи, скоро то, что здесь описывается, отойдет в историю, и о племени таранчей останутся только воспоминания.

Г. Гинс.

Текст воспроизведен по изданию: Таранчи и Дунгане. (Очерки из поездки по Семиречью) // Исторический вестник, No 8. 1911

Исходник здесь: https://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/M.Asien/XX/1900-1920/Gins/text1.htm

Гинс Г. Таранчи и дунгане

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

Читайте также:

Гинс Г.
Таранчи и дунгане