Танец маленьких лебедей
Танец маленьких лебедей
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Танец маленьких лебедей, Рекемчук Александр, Год: 2012
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Он сказал:
— Я живу в Беверли Хиллс. Вы знаете, что такое Беверли Хиллс?
Я ответил, что знаю, что слыхал. Что это в окрестностях Голливуда, в Калифорнии.
— Да, это самое лучшее место в Голливуде! — воскликнул он. — Там живут многие русские, очень известные люди. Моя соседка — Тамара Туманова, балерина. Она снималась у Джина Келли в фильме ‘Приглашение к танцу’, там она играет и танцует вместе с ним… Вы видели этот фильм?
Я признался, что не видел. Мы тогда много чего не видели. Но я сказал, что у меня есть кадр из этого фильма, кадр с Тамарой Тумановой, который я вырезал из польского журнала.
— Значит, вы знаете о ней? — весьма оживился он.
— Кое-что знаю…
Но сперва я должен рассказать о человеке, с которым шел, с глазу на глаз, этот разговор.
В середине 60-х годов минувшего века я работал на киностудии ‘Мосфильм’ главным редактором сценарной коллегии.
Это была золотая пора советского кинематографа, когда в нем работали плечом к плечу несколько поколений мастеров: Иван Пырьев и Михаил Ромм, Григорий Александров и Сергей Юткевич, Григорий Рошаль и Вера Строева — классики двадцатых и тридцатых, Сергей Бондарчук и Юрий Озеров, Владимир Басов и Эльдар Рязанов, чей путь в кино пришелся на военные годы, и молодая поросль — Андрей Тарковский, Игорь Таланкин, Георгий Данелия, Элем Климов, Лариса Шепитько, многие другие…
Их фильмы смотрела вся страна, смотрел весь мир. Полки студийного музея ломились под тяжестью высших призов кинофестивалей в Венеции, Каннах, Карловых Варах, Сан-Франциско.
На ‘Мосфильм’ зачастили иностранцы, хлопочущие о совместных постановках.
— Дмитрий Зиновьевич Тёмкин, — сам представился мне один из них, американец.
Я понял, что здесь переводчик не понадобится.
Он родился в украинском городе Кременчуге, что на Полтавщине. Некоторые источники называют годом его рождения 1899-й, другие же настаивают на том, что он был старше, родился в девяносто четвертом.
Учился музыке в Петербургской консерватории не у кого-нибудь, а у самого Александра Константиновича Глазунова, притом, как утверждают, был его любимым учеником. Впрочем, любимый ученик не был верен своему учителю: уехал в Берлин, где какое-то время учился у профессора Бузони, заслужившего у современников шутливое прозвище ‘чемпион по Баху’…
Октябрьская революция застала Тёмкина снова в Питере. Там было голодно и холодно, пришлось добывать хлеб насущный тапёром на сеансах немого синематографа. Он играл кекуоки и танго собственного сочинения, иногда вплетая в них фольклорные мотивы того залихватского времени: ‘Где эта улица, где этот дом, где эта барышня, что я влюблен?..’ (гораздо позже эта песня зазвучит в фильме ‘Юность Максима’ и сделается всенародным шлягером), ‘С одесского кичмана бежали два уркана…’ (еще поздней эта одесская попевка войдет в его шутливую увертюру, которую до сих пор играют на нашем радио).
Но за этим последовали события поистине эпохальные и грандиозные, о которых, вероятно из скромности, мне никогда е рассказывал Дмитрий Зиновьевич Тёмкин, даже когда мы сидели с ним за бутылкой водки…
Их было трое — художник Юрий Анненков, режиссер и драматург Николай Евреинов, пианист и композитор Дмитрий Тёмкин — три артиста, три веселых друга.
Все они, как мы сейчас убедимся, с пылом молодых лет восприняли романтический пафос революции.
Заручившись поддержкой большевистского вождя Григория Зиновьева (того самого, что вместе с Лениным обживал знаменитый шалаш в Разливе, а позже стал председателем Петросовета и возглавил Третий Интернационал), они выдвинули небывалый по размаху и дерзости проект: устроить 7-го ноября 1920 года на Дворцовой площади (теперь она носила имя товарища Урицкого) массовое действо, изображающее Штурм Зимнего.
Пожалуй, верхом фантастики оказался не сам проект, а то, что он был осуществлен — притом дважды, 1 мая и 7 ноября 1920 года. Согласно опубликованным данным, первый раз это действо, не считая самой массовки, собрало 60 тысяч зрителей, а в октябрьскую годовщину — уже 150 тысяч ротозеев. Еще бы, где и когда увидишь такое!.. Броневики, идущие на штурм Зимнего дворца во главе полуторатысячной лавины красногвардейцев, рокочущие в небе аэропланы, эскадренные миноносцы, атакующие с Невы оплот царизма и Временного правительства, залпы крейсера ‘Аврора’, которые и послужили точкой отсчета для всей этой художественной самодеятельности.
Всё это было заснято на кинопленку.
Таким образом, Юрий Анненков, Николай Евреинов и Дмитрий Тёмкин могли бы, говоря по совести, считаться предтечами, основоположниками всей тематики и всей эстетики социалистического реализма.
Скажем, в кино Сергей Эйзенштейн, Михаил Ромм, Сергей Юткевич воспроизводили на экране уже не столько реальные события Октября, сколько ту легенду, которую в двадцатом году разыграла упомянутая троица.
И, казалось бы, этот творческий подвиг должен был навсегда обеспечить отцам-основателям почетное место на Олимпе советского искусства.
Но где там!.. Все они очутились в эмиграции.
А перед тем большевики успели посадить Дмитрия Тёмкина в Гатчинскую тюрьму, откуда любимого ученика вызволил опять-таки его учитель — автор ‘Раймонды’ и ‘Славянской симфонии’. Впрочем, и Глазунов вскоре отбыл в Париж.
Однажды Юрий Анненков встретил в шумном кафе на парижском бульваре своего соратника по штурму Зимнего, Дмитрия Тёмкина, и стал расспрашивать его о житье-бытье.
В подтексте этих расспросов, конечно, был затаён вопрос самый въедливый и самый главный:
— Когда же опять в Россию?..
На что Дмитрий Тёмкин, потупясь, ответил бессмертной фразой:
— Я перерос Советов!
В 1925 году он уехал в Америку вместе с женой — балериной и хореографом Альбертиной Раш.
Именно там, за океаном, Дмитрий Тёмкин реализовал свой талант наиболее успешно и полно.
В Голливуде он осуществил музыкальное оформление кинофильма ‘Большой вальс’, посвященного Иоганну Штраусу, который завоевал все мировые экраны, в том числе советский — этот фильм шел у нас до войны, я смотрел его в Харькове еще мальчишкой-школяром.
Дмитрий Тёмкин написал музыку к ‘Алисе в стране чудес’, к легендарному фильму ‘Мистер Смит едет в Вашингтон’, к лентам ‘Ровно в полдень’, ‘Познакомьтесь с Джоном Доу’, ‘Пушки Наварроне’, ‘Высокий и могучий’, ‘Падение Римской империи’, ‘Золото Маккены’…
И когда ему, уже в третий раз, вручали статуэтку Оскара в переполненном сверкающем зале, он решил, как это принято, изречь слова благодарности тем, кто помог ему достигнуть успеха.
Дими (как тут его называли) сказал:
— Леди и джентльмены!.. Я работаю в этом городе свыше двадцати пяти лет и смею сказать, что Лос-Анжелес придает мне дополнительный творческий стимул… Но сегодня, помимо города, я обязан поблагодарить еще и Рихарда Вагнера, Иоганна Брамса, Иоганна Штрауса, Рихарда Штрауса…
Он собирался еще назвать Бетховена, Римского-Корсакова и других великих, чью музыку он обрабатывал для кино.
Но ему не дали договорить. Зал разразился истерическим хохотом, не смолкавшим десяток минут, зал лежал вповалку. Здесь, в Голливуде, вообще считали композиторов кино мастерами поживиться за чужой счет.
Знаменитый комик Боб Хоуп, ведший церемонию, бросил ему вслед:
— Я уверен, что вам больше не придется подниматься на эту сцену!..
Однако, спустя четыре года, он вновь получил Оскара — уже четвертого! — за музыку к фильму ‘Старик и море», по Хемингуэю, куда были щедро вплетены испанские мотивы и ритмы.
Всего он написал музыку к ста сорока голливудским фильмам.
Но, приехав спустя почти полвека, домой, в Россию, он никогда — и я лично свидетельствую это! — не хвастал своими успехами на чужбине, своими наградами, своими деньгами.
Несмотря на случайные обмолвки и стариковские оплошности, он был предельно осторожен, осмотрителен, собран, замкнут.
Потому что он отдавал себе отчет в том, с какой целью предпринял это дальнее путешествие — через океан, — зачем ввязался в этот рискованный проект, в совместную работу с ничего не смыслящими в бизнесе совками: он приехал в Россию, чтобы сделать свой последний фильм. Фильм о Чайковском.
И эту особенность его поведения следует непременно учесть, возвращаясь к тому доверительному разговору, который он затеял со мной, когда мы чуть ближе узнали друг друга.
— Я живу в Беверли Хиллс, это в окрестностях Голливуда. Моя соседка — Тамара Туманова, балерина, киноактриса. Вы знаете о ней?
— Кое-что знаю…
Теперь и я был предельно собран, впечатленный неожиданным поворотом разговора, который, напомню, происходил в служебном кабинете главной редакции ‘Мосфильма’.
— Дмитрий Зиновьевич, когда вы летите в Штаты?
— Через два дня. Но потом, через две недели, я опять вернусь в Москву.
— О’кей, — сказал я.
Дома торопливо перебрал фотографии в старом бюваре мамы.
Снимков было очень много, ведь мама снималась в кино, а в молодости любила позировать фотографам.
Где-то здесь, где-то здесь, обязательно должно найтись!.. Я очень хорошо помнил эти фотографии, помнил с младенческих лет…
И нашел.
Это были великолепные снимки дымчатой и коричневой печати, с прозрачной паутинчатой прокладкой, в дорогих паспарту, на которых мелким шрифтом было вытеснено имя мастера и адрес его ателье: Eichart, 48, Bd de Clichy, Paris.
На снимках была девочка, темноволосая и темноглазая. На одном из них — с белым бантом на макушке, в обнимку с собакой, сеттером в блестящих лохмах, высунувшим от жажды и волнения язык. Здесь ей лет пять. На другом — примерно, двенадцатилетняя, в балетном тренировочном трико. Еще снимок: с обнаженными плечиками, ниже, на уровне груди, подвижный заслон при печати, прячущий приметы взросления.
Были и фотографии ее матери — Анны Христофоровны Чинаровой, дамы тоже темноволосой, густобровой, вероятно с примесью южных кровей, грузинских или армянских.
Я помню, что была еще одна фотография: на ней в бутафорском самолетике с пропеллером, какие держат в фотосалонах специально для тех, кто пожелает сняться в забавном ракурсе, — в этом самолетике сидели друг за дружкой всё та же девочка с бантом, всё та же дама с примесью южных кровей, и еще мужчина лет тридцати, темный шатен с залысинами у высокого лба, с сухощавым лицом, угловатой челюстью, всё это смягчено улыбкой…
Я очень хорошо помнил этот снимок. Но он остался лишь в моей памяти, а в бюваре его не было. Потому что все фотографии, на которых запечатлен мой отец — Евсевий Тимофеевич Рекемчук — таинственно исчезли вскоре после войны. Мама сказала, что их выкрали: что она пришла с работы домой (она жила тогда в Подколокольном переулке Москвы, в доме Военно-инженерной академии), а на столе — раскрытый бювар, из которого изъяты все фотографии ее первого мужа и моего отца, дверь заперта, всё цело, деньги и документы на месте, вещи не тронуты, а фотографий нету…
Признаться, я иногда думаю, что фотографии Рекемчука она уничтожила сама, в страхе и отчаяньи, когда ей предъявили обвинение в том, что при вступлении в партию она скрыла правду о своем бывшем муже: что он расстрелян в 1937 году как враг народа, как румынский и французский шпион, — за это ее исключили из партии, уволили с работы в Военно-инженерной академии, выселили с ведомственной жилплощади, вышвырнули на улицу.
А уж после, разобравшись с нею, взялись за меня. Всё то же самое: исключение из партии, увольнение с работы…
Вполне возможно, что фотографии всё-таки выкрали, чтобы предъявить их в качестве улики. Ах, хранили их? Значит, дорога память…
Но столь же вероятно, что изорвала, сожгла сама, чтобы не было улик. Но и это не спасло.
Вот при каких обстоятельствах исчезла из бювара фотография с игрушечным самолетиком, в котором, улыбаясь, сидело счастливое семейство: мой отец Евсевий Тимофеевич Рекемчук, его первая жена — Анна Христофоровна Чинарова, их дочь Тамара.
Но другие снимки, на которых отца не было, остались в неприкосновенности.
С того дня, когда мама впервые показала мне фотографии девочки с бантом, девочки в балетном трико и девочки с плечиками, я знал, что она моя сводная сестра, что она живет в Париже, что она балерина, что ее зовут Тамара Туманова.
Но откуда взялась эта фамилия — Туманова? Сценический псевдоним?
Впоследствии, через много лет, когда я получил доступ к расстрельному делу отца, к протоколам допросов, к материалам его посмертной реабилитации, я обратил внимание на то, что он в следственных документах ни разу не назвал этой фамилии — Туманова. Хотя, наверное, знал ее. Иначе как могла знать эту фамилию моя мать, посвящая меня в сам факт существования сводной сестры Тамары?
Но как объяснить всё это той незнакомой и далекой женщине, которая, по всем приметам, была изображена на фотоснимках ее детской поры?
В конце концов, мой интерес к ней мог объясниться просто-напросто тем, что в семейном альбоме совершенно случайно оказались фотографии девочки, ставшей впоследствии известной всему миру балериной.
После долгих размышлений, я отобрал два снимка: тот, где она с бантом и собакой, и тот, где она в тренировочном балетном трико.
Третий, с обнаженными плечиками, решил оставить себе на память.
А первые два вложил в конверт и назавтра вручил его Дмитрию Зиновьевичу Тёмкину с просьбой передать, при случае, соседке в Беверли Хиллс.
Вскоре, возвратясь из Штатов, он снова был на ‘Мосфильме’.
Уже по сияющей его улыбке я понял, что он привез хорошие вести.
Торжествуя, он вручил мне большой желтый пакет, на котором типографским шрифтом было написано: TOUMANOVA. 605, N. Canden Str. Beverly Hills, California. И надпись от руки: Monsieur А.Е. Рекемчук.
В пакете были два огромных фотоснимка, сверху и снизу прикрытые картоном, чтобы не помялись в пути.
На первом она была в балетной пачке, с лебяжьими белыми перьями, укрывающими грудь, и в перьевом же белом шлеме, так сильно контрастирующем с иссиня-черными волосами, черными бровями, темными глазами в опушке длинных ресниц. Извив шеи, который принято называть лебединым, жест руки, изображающий обратный мах крыла…
Одетта в ‘Лебедином озере’.
Наискосок фотоснимка — надпись пером, черными чернилами: Александру Евсеевичу с моим приветом и лучеми пожеланиями. Тамара Туманова.
На втором фотоснимке (ведь я послал ей два, и она отвечает мне двумя!) балерина была уже не в гриме и не в сценическом одеянии, а просто в платье и романтической белой шали, накинутой на голову, округлыми складками ниспадающей на плечи, и взгляд темных глаз опущен долу…
Чуть позже я изложу свое прочтение этих фотографий, присланных мне из Калифорнии — впрочем, и это сюжетное прочтение пришло ко мне отнюдь не сразу.
Но тогда я просто радовался этому подарку жизни. Как я был благодарен за него! Прямо скажу: он перевернул мне душу…
И в этом состоянии, с перевернутой душой, я допустил ошибку.
Я написал письмо в Беверли Хиллс. Оно было немногословным. Я поблагодарил Тамару Туманову за драгоценный подарок, заверил, что ее фотография всегда будет передо мной — да так оно и есть до сих пор.
Но я добавил к этому, что у меня когда-то была еще одна забавная фотография: где маленькая девочка с бантом сидела в бутафорском самолетике, а за нею сидела дама, которую звали Анна Христофоровна Чинарова, а третьим в этом самолетике был человек, которого звали Евсевий Тимофеевич Рекемчук — так вот, его-то фамилию, его отчество, его крест и выпало нести мне в отпущенный мне Богом век.
Этот человек умер в 1937-м году, написал я. Нет-нет, я не написал о том, что его расстреляли в тюремном подвале, а написал, что он умер. Потому что он, всё равно ведь, умер. И не его, и не моя вина в том, что на всех умерших в России в тот окаянный год лежит, как знак мученичества, эта пугающая дата.
Я был неосторожен. Я смутил и напугал людей.
— Вы знаете… — говорил мне Дмитрий Зиновьевич Тёмкин, в очередной раз приехав в Москву из Калифорнии, где он передал из рук в руки мое письмо. — Вы знаете… — говорил он тихо, чтобы никто посторонний не услышал его слов. — Вы знаете… — Он покачивал горестно головой. — После этого письма мои соседи три дня не выходили из дому.
Теперь, по прошествии десятилетий, когда уже открылись обстоятельства, приведшие к ошибке (моей ошибке!), когда сама ошибка, в конце концов, привела к счастливой находке, — я, всё же, никак не могу отмахнуться от вопросов, которые продолжают одолевать меня.
Итак, загадка первая.
Почему она не сказала — хотя бы тому же Тёмкину, — что это не она.
Почему не захотела утешить меня другим радостным сообщением, через того же Тёмкина, что девочка в балетном трико — это, вполне очевидно, ее подруга по балетной школе в Париже, по сценическим дебютам, по жизни. Что ее тоже зовут Тамарой, о да, Тамара Рекемчук, Тамара Чинарова, а теперь, после замужества. Тамара Финч. Они сверстницы, и даже говорят, что они очень похожи друг на дружку, хотя я не уверена в этом… Где она теперь? Кажется, в Лондоне. Пишет статьи о балете… А вот эта густобровая дама — вовсе не моя мама, а ее мать, Анна Чинарова, когда-то обе наши мамы так заботливо опекали нас…
Почему она предпочла умолчать об этом? Ведь каким праздником могло бы стать для меня хотя бы слово!..
И опять, и опять, и еще раз я возвращаюсь к вопросам, на которые теперь уже никто не сможет дать вразумительного ответа.
Какую цель преследовал Дмитрий Зиновьевич Тёмкин, заведя со мною на ‘Мосфильме’ разговор о Тамаре Тумановой?
Почему Тамара Туманова решила оставить меня в моем заблуждении?
Вот — третья загадка.
Снова вглядываюсь в снимок, где она — Одетта в ‘Лебедином озере’.
Был ли в том лишь знак внимания к нашей с Тёмкиным кинематографической затее? Или нечто само собой разумеющееся: ну, конечно, Чайковский, а кто же еще? Ну, конечно, ‘Лебединое озеро’, которое русским всегда кстати, на все случаи жизни…
В фильме ‘Чайковский’, который вышел на экраны в 1970 году (его поставил режиссер Игорь Таланкин), нет балетных сцен. Есть симфонии, фортепианные пьесы, оперы, романсы, а балетов нет: ни ‘Лебединого озера’, ни ‘Спящей красавицы’, ни ‘Щелкунчика’, будто он их и не писал…
Есть лишь один эпизод — сразу скажем, не слишком удавшийся, — в котором балетное искусство предстает на экране неким сновидением, плодом воспаленного воображения.
Он посвящен любви Петра Ильича Чайковского к итальянской оперной певице Дезире Д’Арто. Биографы композитора считают, что это — единственная женщина, в которую он был влюблен.
И авторы фильма, конечно, не могли упустить такой возможности.
На экране это выглядит следующим образом.
Петр Ильич Чайковский, которого великолепно играет Иннокентий Смоктуновский, в концертном зале слушает певицу. Она поет, конечно же, романс ‘Средь шумного бала’, посвященный автором именной ей. Роль Дезире Д’Арто в фильме исполняет балерина Майя Плисецкая, ее пение озвучено голосом Галины Олейниченко.
Как вдруг романс сменяется плавным Adagio из ‘Лебединого озера’.
И, подчиняясь музыке, певица преображается.
Она уже в белой пачке, лебяжьи перья обрамляют ее голову. Она скользит на пуантах по сцене. Как неповторимы движения ее рук, изображающие волнообразные полетные махи лебединых крыльев! Сколь феноменальна ее шея: да разве может быть у человека, у женщины, такая неправдоподобно длинная, поистине лебединая шея! И как она движется — ведь плывет, плывет…
В затемненном кадре появляется Петр Ильич Чайковский. Он заворожено следит за лебедью, плывущей вдоль сцены. Он по-прежнему влюблен в Дезире, в желанную, которая, оказывается, не только поёт, но еще и танцует!..
(‘Это ему кажется…’, ‘Это ему снится…’ — объясняют друг другу на ушко догадливые зрители в зале).
Он вдруг почувствовал себя Принцем. Вот сейчас он поднимется на сцену, приблизится к ней — и навсегда исчезнет то, что всю жизнь терзало его сердце, то, что было его роком, его трагедией…
Принц протягивает руку к нежной девушке, к лебедю.
И вот ее рука встречно протянута ему. Ее рука в его руке.
Резкий аккорд заставляет вздрогнуть и Принца, и нас вместе с ним.
Принц поднимает взгляд: перед ним не белая лебедь, а черный лебедь — его проклятье. Не Одетта, а Одиллия. Олицетворение зла: вздыбленные черные перья на голове, черные крылья, черные глаза, пронзающие насквозь…
Я опять беру в руки снимок, привезенный из Беверли Хиллс, тот, где Тамара Туманова — вся в белом, в лебяжьих перьях, где она — Одетта.
Теперь сомнений почти не остается: это был не столько подарок, сколько предложение. Это была фотопроба, может быть отобранная из ее более ранних спектаклей и фильмов.
Значит, Тёмкин хотел, чтобы Тамара Туманова сыграла в фильме ‘Чайковский’ Дезире Д’Арто, а заодно и Одетту-Одиллию? И она хотела того же?
Что ж, вполне логично: ведь это совместная постановка, советско-американский проект. Как было бы славно, если бы в этой ленте блеснул талант всемирно-известной балерины, русской по рождению, но совершенно не известной на ее родине!..
Сдается, что мы близки к разгадке.
Но что, в таком случае, означает другой фотоснимок, привезенный Тёмкиным из-за океана?
Тот, где она в белой шали, накинутой на голову, с печально опущенными долу глазами… Что означала эта меланхолическая фотография? Она такая в жизни? Или это тоже роль? Но какая роль?
А что, если это заявка на роль баронессы фон Мекк, Надежды Филаретовны фон Мекк, благодетельницы, незримого ангела-хранителя Чайковского? Ведь по жизни и по сюжету они существовали порознь, между ними никогда не было непосредственного контакта. Эта драма полна смысла уже сама по себе.
Однако эту роль в кинофильме ‘Чайковский’ проникновенно сыграла Антонина Шуранова.
Что же помешало Дмитрию Тёмкину и Тамаре Тумановой осуществить их вероятный замысел?
Что произошло в промежутке между проектом совместной постановки и его реальным производством?
И опять мне остается лишь поделиться догадкой.
Фильму помешал другой фильм. Несыгранную роль перечеркнула другая, сыгранная…
Аккурат в шестьдесят шестом году минувшего века, в самый разгар хлопот Дмитрия Зиновьевича Тёмкина на ‘Мосфильме’, на экраны мира вышла кинокартина Альфреда Хичкока ‘Разорванный занавес’ (Torn Curtain), о котором в нашем Кинословаре 1970 года сказано коротко и внятно: антисоветский фильм.
Одну из ролей в этом фильме сыграла Тамара Туманова.
Бегло перескажу события этой ленты, посвященной весьма актуальной и зловещей теме того времени: охоте за секретами ядерного оружия. Американский ученый Майкл Армстронг (его сыграл Пол Ньюмен) приезжает в Европу на конгресс физиков, откуда его вместе с ассистенткой по имени Сара-Луиза умыкают советские и гэдээровские шпионы, увозят в Восточный Берлин, а затем в Лейпциг, чтобы вытрясти из него всё, что знает… Но как бы не так! Удалой Армстронг сам раскалывает тутошнего старичка-ядерщика и, считав с доски хитроумные формулы, убегает вместе с Сарой-Луизой восвояси… ‘Хватайте их! Это — американские шпионы…’ — кричит по-русски с палубы корабля, указывая на плывущие в волнах Гловы беглецов, некая фуриозная дама в черных патлах, то ли из Штази, то ли из КГБ, у которой в титрах нету ни имени, ни фамилии, а лишь шпионская кличка — Балерина…
Неужто эти черные патлы, похожие на черные перья, режиссер позаимствовал у роковой балетной Одиллии?
Вы уже догадались, кто сыграл Балерину в этом фильме.
Вы уже смекнули, что этот фильм так и не появился на наших экранах.
Повальный шпионаж. Шпион на шпионе. Двойные, тройные, серийные шпионы… погони, убийства, газовые духовки, трупы, зарытые у порога… сплошной Хичкок!
Полагаю, что сами создатели этого фильма были вусмерть напуганы собственным творением.
Думаю, что и сама исполнительница роли Балерины догадывалась, что теперь ей на ‘Мосфильме’ ничего не светит.
Теперь о том, как я узнал, что она — это не она.
В начале двухтысячных, на стыке веков и тысячелетий, я сел писать книгу об отце, о людях, которые шли по жизни рядом с ним, о тех загадках его судьбы, которые остались неразгаданными…
Книга называлась ‘Мамонты’.
Среди неразгаданных загадок была и версия о Тамаре Тумановой.
И уже не было возможности обратиться за разъяснениями к самой Тамаре: она умерла в 1996-м году, об этом писали российские газеты.
Так, может быть, именно за этим порогом что-то прояснится в тех загадках, в тех легендах, которые сопровождали и ее земной путь? Так бывает, что проясняется после.
Я обратился за помощью к дочери Людмиле, которая и раньше помогала мне разобраться в подобных хитросплетениях: ‘Знаешь что, дочка, пошуруй-ка ты снова в своем компьютере, поищи в Интернете. Ты ведь знаешь, что я в этом хозяйстве ничего не секу, не знаю, куда пальцем тыкать… Посмотри еще разок, что там есть? Авось, что-нибудь наскребётся. Очень надо’.
Спустя день-другой, Мила принесла мне фотографию надгробного камня на кладбище в Голливуде.
На зеленой лужайке, под сенью раскидистых пальм, беломраморный ангелочек с крылышками склонялся над могильной плитой, на которой высечены восьмиконечный православный крест и фамилия: TOUMANOVA. Слева: Princess EUGENIA DIMITRIEVNA. 1899 — 1989. Справа: TAMARA. 1919 — 1996.
Тамару похоронили в могиле матери.
Принцесса — это можно еще понять, имеется в виду титул грузинской княжны. Но почему Евгения Дмитриевна? Ведь ту густобровую даму с примесью южных кровей, на которой был женат мой отец, звали вовсе не Евгенией Дмитриевной, а Анной Христофоровной. Анна Христофоровна Чинарова. Мать Тамары.
А покуда я хлопал глазами над фоткой, где под сенью раскидистых пальм белый ангел склонялся над могильной плитой, — дочь принесла мне еще несколько страниц, горячих, только что из принтера.
На одной из них была афиша, возвещающая о том, что в спектаклях Русского балета, прибывшего на гастроли в Австралию в 1938 году, выступят прославленные танцовщицы и танцоры, а именно: Тамара Туманова, Серж Лифарь, Ирина Баронова, Игорь Юшкевич, Людмила Львова, Тамара Григорьева, Тамара Чинарова… батюшки, сколько Тамар в одном трудовом коллективе!.. Что? Нет, я не ошибся: Tamara Toumanova, Tamara Thinarova…
Это — разные Тамары?
Две большие разницы, как говорят в Одессе.
А теперь передо мною веером лежали фотоснимки. Тамара Туманова в балете Стравинского ‘Жар-птица’. Тамара Чинарова в роли грузиской царицы Тамары в балете ‘Тамара’ на музыку Балакирева. Портрет Тамары Тумановой на фоне статуи Венеры Милосской — как хороша! (я имею в виду Тамару Туманову). Портретный снимок Тамары Чинаровой в цыганских монистах (Эсмеральда?).
Но у них совершенно одинаковые лица, у обеих Тамар!
Одна масть: обе черненькие, обе прыгают…
Один и тот же год рождения: 1919-й.
Одни и те же балетные партии.
Тамара Чинарова танцует почти весь репертуар Тамары Карсавиной, еще одной легендарной русской балерины, еще одной Тамары.
Интернет стоит на ушах, час за часом снабжая меня эксклюзивной информацией. Тамара Чинарова живет в Лондоне, только что на сайте американского журнала Dance Chronicle опубликованы главы ее воспоминаний ‘My Dancing Years’, ‘Мои годы в танце’.
Еще через день Людмила, молча, кладет мне на стол страницу переведенного с английского текста.
‘… На пике большевистской революции братья убивали братьев, жестокость идеалов разделяла семьи. Люди должны были переоценить собственные верования. То же самое было и с моими родителями. Они оба принимали участие в войне. Мой отец Евсевий Рекемчук (… Evseviy Rekemchouk…) был кавалерийским офицером в батальоне, прозванном ‘батальон смерти’, который был близок к царю. Моя мать, Анна Чинарова, была медсестрой Красного Креста. Работала в госпиталях близко от линии фронта, которые были переполнены ранеными и заболевшими холерой. Они встретились, когда мой отец был ранен…’.
Обслуга сайта сообщила, что Тамара Чинарова не пользуется Интернетом и у нее нет компьютера (во-во!), но наш запрос отправлен ей по почте.
Еще через несколько дней в моей квартире на Фрунзенской набережной раздался звонок.
Глуховатый, как у меня, но достаточно бодрый голос говорил по-русски:
— Александр Евсеевич? Здравствуйте. Это Тамара. Тамара Евсеевна, из Лондона. Судя по номеру телефона, вы живете в Москве рядом с Хореографическим училищем? Я бывала там…
Этот неожиданный телефонный звонок из Лондона был первым, но, к моей радости, далеко не последним.
Моя сводная сестра Тамара Чинарова, как и я в ту пору, не владела компьютером, а переписка по почте уже становилась анахронизмом. Поэтому все новости излагались в разговорах по международным телефонным линиям. И новости, и старости — поскольку основным содержанием этих бесед были события и люди давно минувших лет. Случалось, что наши точки зрения на эти исторические события оказывались резко противоположными, а оценки реальных людей и их поступков вовсе не совпадали — и тогда мы горячо и подолгу спорили, забывая о том, что эти телефонные баталии могли интересовать не только нас двоих…
Воспоминания Тамары Чинаровой ‘Мои годы в танце’, опубликованные в американском журнале, вышли отдельной книгой в Англии. Появился телевизионный документальный фильм о русском балете за рубежом, в котором юные звёзды ‘беби-балета’ — уже состарившиеся, но, слава богу, живые!— увлеченно рассказывали о той далекой, счастливой и горестной поре…
Я тоже отсылал сестре свои новые книги, журнальные и газетные публикации — сначала в Лондон, где она жила многие годы, а затем — в испанскую Марбелью, где на склоне лет она решила поселиться вместе со взрослой дочерью Анитой и ее мужем.
Именно там состоялась наша первая родственная встреча, когда осенью 2006 года мы с Людмилой прилетели в Марбелью.
Конечно же, много интересного и важного было рассказано в те дни — у теплого моря, под пальмами Андалусии, в беседах с глазу на глаз — о чем я еще надеюсь поведать читателям.
Но в этой книге, посвященной жизни и искусству легендарной жемчужины русского балета Тамары Тумановой, о которой так мало знают на ее исторической родине, — здесь я считаю уместным воспроизвести лишь несколько эпизодов, рассказанных и описанных ее сверстницей, ее подругой детства, ее спутницей по жизни и по сцене — Тамарой Чинаровой.
В ту пору в Париже были три школы, возглавленные знаменитыми русскими балеринами.
Да и питомцы, питомицы этих школ в большинстве своем носили русские имена и фамилии, подчас весьма знатные. Они представляли собою первое поколение русской эмиграции, появившееся на свет уже вдали от России, в изгнании, в бегах.
Одну из этих студий вела Матильда Кшесинская, легенда Мариинского театра. По слухам, которые мало кто ставил под сомнение, она была любовницей последнего российского императора Николая Второго. Хозяйка знаменитого особняка на Кронверкском проспекте в Петрограде, она судилась с самим Лениным, когда большевики приспособили этот особняк под свой революционный штаб. Уже в эмиграции балерина вышла замуж за великого князя Андрея Владимировича Романова, удержав таким образом планку на державной высоте. Своих учеников и учениц Матильда Кшесинская набирала, в основном, из аристократических семейств, что, соответственно, и стоило больших денег.
Любовь Егорова тоже танцевала прежде в Мариинке, а эмигрировав в Париж, основала студию, в которой охотно стажировались танцовщики Гранд Опера: считалось, что Егорова не только умело совершенствует мастерство уже состоявшихся артистов, но и выявляет, как бы открывает наново их творческую индивидуальность.
Мужем Егоровой был князь Николай Трубецкой, бывший сенатор, военный историк.
Учение в ее студии тоже стоило немалых денег.
Более доступной и демократичной считалась балетная школа Ольги Преображенской.
Между тем, Ольга Осиповна тоже в свое время была дивой Мариинки, а в эмиграции, прежде чем обосноваться в Париже, танцевала и преподавала в Милане, Лондоне, Буэнос-Айресе. У нее тоже был поклонник царских кровей, обожавший ее всю жизнь.
Демократизм Преображенской выражался еще и в том, что ее скромное жилище, как рассказывали, стало приютом для бездомных птиц со сломанными крыльями и лапками, которых она выхаживала. Они свободно летали по комнатам, усаживались на головы и плечи посетителей, громким и радостным щебетом встречали свою благодетельницу и хозяйку.
Ученицы-француженки, для которых фамилия наставницы — m—le Preobraienskaia — была чересчур громоздкой, приспособились называть ее, промеж собой, именем коротким и звучным: Preo.
Это прозвище очень понравилось русским девочкам, и они с ликованием подхватили его: Прео, Прео!.. — за глаза, конечно.
Первый урок в балетной студии, который Тамара Чинарова наблюдала еще в качестве зрительницы, произвел на нее неизгладимой впечатление.
Вытянутые в струнку ноги ровесниц, порхающие детские руки, вскинутые подбородки, увлеченные глаза…
Она живо представляла себя в каждой из них.
Это ощущение крепло тем более, что наставница звала своих учениц по имени — произносила их имена то поощрительным тоном, хваля, то резко, выкриком, делая строгие замечания.
И Тамара с детским изумлением замечала, что ее имя, обращенной вовсе не к ней, звучало чаще других.
— Тамара, хорошо!.. Тамара, убери хвост… Тамара, очень плохо, никуда не годится.
Этим именем она называла и темноволосую, смуглолицую, черноглазую девочку, движения которой были изящны, отточены и, вместе с тем, полны какого-то недетского внутреннего драматизма, и прелестную светловолосую юницу, как бы олицетворяющую воздушность танца, и еще одну маленькую балерину… Все они были Тамарами.
— Тамара Туманова, фуэте! — приказала Ольга Осиповна, может быть не без умысла, желая поразить гостей, присутствующих в ее классе, тем, сколь далеко продвинуто умение ее учениц, сколь несомненен их природный талант.
Черноволосая смуглая Тамара — именно она была Тумановой, — двинулась по кругу, торопя вращение тела взмахами сильной ноги.
‘Раз, два, три, четыре… шестнадцать, семнадцать, восемнадцать…’ — считала в уме Тамара.
И взгляд преподавательницы, взгляд Прео, не скрывал любования.
Закончив урок, маленькие балерины выстроились в цепочку, затылок в затылок, чтобы поблагодарить свою наставницу: некоторые целовали ее в щеку, другие пожимали руку, третьи приседали в книксене.
Теперь настал черед для Тамары Чинаровой.
Подоспевшая секретарша объяснила, что это — новенькая.
Балетная школа Ольги Преображенской занимала этаж над кафе ‘Wacher’.
Там же нашли пристанище и другие артистические студии. Звуки рояля, скрипки, пения пронзали насквозь потолки и стены, множась эхом.
В кафе всегда было людно. Время от времени на доске объявлений вывшивали бумаженцию, к которой тотчас сбегался народ: назначалось прослушивание оперных голосов, иногда требовались актеры для театральной антрепризы в местах отдаленных, набирали танцоров на один-два спектакля, причем без оплаты проезда и гарантии заработка…
Особо ждали объявлений от Иды Рубинштейн, известной русской балерины, той самой, что изображена на полотне кисти Серова: библейская красавица, сидящая в томной позе… Ее проекты всегда были экстравагантны, неожиданны: то вдруг она вдохновлялась музыкой Равеля — его ‘Болеро’, ‘Вальсом’, то отваживалась возродить ‘Клеопатру’, ‘Саломею’, где, естественно, сама была и Саломеей, и Клеопатрой, приглашала самых модных художников — того же Серова, Бакста.
Ида была богата, щедро платила всем, даже танцорам кордебалета. И они были рады подкормиться, приобрести одежду поприличней, даже брали дополнительные уроки, чтобы вернуть своему танцу блеск.
Но часто люди просиживали в кафе ‘Уэкер’ дни напролет, с утра до ночи, за единственной грошовой чашечкой кофе.
Зарисовки искусства и быта артистической богемы той поры в воспоминаниях Тамары Чинаровой-Финч подкупают достоверностью.
‘ … Мы, ученики Ольги Преображенской, участвовали в благотворительных балах в пользу белой эмиграции, русских беженцев, — повествует она. — Эти зимние балы становились значительным событием года. Они широко рекламировались и потому привлекали состоятельных людей, делавших щедрые взносы…
Русская знать являлась в парадных мундирах с высшими знаками различия, орденами.
Конечно, всех впечатляло, когда ливрейный мажордом громовым голосом возвещал: ‘Граф и графиня такие-то!.. Его императорское высочество, Великий Князь!..’. После такого объявления, чета величественно снисходила по лестнице: он — в белом мундире с эполетами, в орденах, она же — в длинном светлом платье и перчатках выше локтя, с голубой лентой через плечо, к которой приколот державный орел, с диадемой на высокой прическе…
Мы выглядывали, спрятавшись за бархатным занавесом, стараясь получше рассмотреть лица дам и их кавалеров.
Мне показалось, что в одной из графинь я узнала кассиршу дешевого русского ресторана на площади Клиши…’.
Далее Тамара подробно описывает само действо: непременный полонез из ‘Евгения Онегина’ Чайковского, которым открывались балы еще в царских дворцах, вальсы, которые вели дети, а именно ученицы Ольги Преображенской, одетые в бледно-зеленые туники с вырезами наподобие лепестков, чтобы были видны ноги.
К шапочкам юных балерин были пришиты цветы, они различались не только окраской, но и рангом: Тамара Туманова была розой, Ирина Баронова маргариткой, Нина Юшкевич ландышем, Енакиева — васильком. А вот Тамара Чинарова была всего лишь травой…
‘На моей шапочке совсем не было цветов, — рассказывает она, — а только искусственная трава, которая более походила на сено’.
Чья-то сердобольная мама выразила сочувствие: ‘Бедная жалкая засохшая травка! Бедный ребенок…’.
Тамара очень расстроилась, даже всплакнула.
Но Прео, отведя ученицу в сторону, взбодрила ее поучением: ‘Ты должна работать, работать и работать! И когда ты добьешься таких же успехов, каких добились другие, ты тоже станешь цветком!’.
Не менее легендарной личностью, чем сама Тамара Туманова, была ее мать, которую звали Евгенией Дмитриевной.
Но все доставшиеся нам легенды о ней носят несколько буффонадный характер.
‘ … Если Тамара Туманова была среди нас самым многообещающим гением танца, настоящей звездой, то ее мама была некоронованной Королевой Мам’, — утверждает моя сестра.
Королева Мам, переняв монархические повадки, даже в повседневности употребляла местоимение ‘Мы’, когда речь заходила о ее дочери.
‘Мы танцевали…’, ‘Мы сказали…’, ‘Сегодня Мы сделали шестьдесят четыре фуэте…’.
Пуанты дочери она всегда носила подмышкой, охотно объясняя всем желающим ее слушать, почему необходима эта предосторожность. Однажды, когда Тамара танцевала в Paris Opera, ее туфли остались без присмотра в артистической уборной, и, перед ее выходом на сцену, обнаружилось, что кто-то вбил гвозди в носки, чтобы она навсегда искалечила пальцы. Это сделали, конечно, движимые ревностью танцоры Opera… Были и другие истории, заставлявшие цепенеть души слушателей: про то, как у самых ног юной балерины вдруг распахивались крышки люков, про то, как взрывались лампочки софитов, забрасывая сцену осколками стекла, был даже сюжет с привидением…
‘Но Мы преодолели всё это!’ и ‘Мы ошеломили Париж’.
Анекдоты и Королеве Мам становились достоянием всего Парижа, а подчас преодолевали его границы.
Одна из этих легенд прозвучала сравнительно недавно на российском телеэкране из уст известного историка искусства, художника-модельера Александра Васильева, знающего наизусть весь фольклор русской эмиграции.
Как-то на концерте в балетной студии Ольги Преображенской мама Тамары Тумановой уселась рядом с незнакомой дамой и, не сдержав чувств, подтолкнула ее в бок: ‘Тамарка-то лучше всех!’. Дама кивнула, согласилась: ‘Неплохая девочка’. Мамаша взглянула на нее строго: ‘Да вы хоть что-нибудь смыслите в балете? Вы сами-то танцуете?’. Дама ответила: ‘Немножко’.
Это была Анна Павлова.
В октябре 2012-го года на Таганке, в Доме русского зарубежья, состоялся вечер, афиша которого возвещала громогласно и слегка игриво: ‘ДМИТРИЙ ТЁМКИН, АМЕРИКАНЕЦ’.
В зале собралась отменная публика — просвещенная, взыскательная, пытливая: искусствоведы, журналисты, музыканты, ветераны ‘Мосфильма’, выпускники и студенты Литературного института.
Я был очень рад видеть среди заинтересованных слушателей Владимира Игоревича Шулятикова, человека, связанного прямым родством с предками Тамары Тумановой, отдавшего много лет и энергии поиску материалов о русской эмиграции минувшего века.
В числе его важных находок — цикл рассказов о русско-японской войне Владимира Хасидовича, отца Тамары Тумановой, выпускника Ярославской гимназии, подпоручика стрелкового полка, георгиевского кавалера, а впоследствии полковника Русской армии. Его рассказы ‘Проклятый бивуак’, ‘Шпион’, ‘Смерть Володина’, ‘В ночь на Пасху’, ‘Огоньки’, ‘Город любви’ свидетельствуют о незаурядном литературном даровании автора, и можно лишь гадать — почему его творчество не нашло продолжения в литературе русской эмиграции. Эта тема, вероятно, заслуживает отдельного разговора.
Скажу без рисовки, что и ведущие этого вечера — я и моя недавняя ученица в Литинституте, талантливая писательница Наталья Клевалина, а ныне редактор-консультант Дома русского зарубежья имени А.И. Солженицына, — тоже отдали немало сил этому поиску.
Достаточно сказать, что Наташа Клевалина несколько месяцев вела разыскания в архивах Нью-Йорка и Вашингтона, привезла в Москву впечатляющие тексты и снимки, в том числе виртуальную копию давно позабытой автобиографической книги Дмитрия Тёмкина ‘Не надо меня ненавидеть’, на английском языке.
И, уже вместе с нею, мы побывали в хранилищах Госфильмофонда в Белых Столбах, в архивах Красногорска… Затаив дыхание, смотрели беззвучные кадры ‘Взятия Зимнего’, этой полуфантастической реконструкции событий Октября 1917-го года, всего лишь тремя годами отстоящей от их реального облика.
Эту ленту мы показали на экране Дома русского зарубежья и, судя по всему, наши зрители и слушатели были весьма впечатлены творением Чрезвычайной Тройки, как именовали сами себя Дмитрий Тёмкин, Юрий Анненков и Николай Евреинов, хотя, разумеется, уловили и тот иронический контекст, который привнесло время в его пафос…
По счастью, это вкрапление киноматериала было не единственным. Сохранились документальные кадры, изображающие концертные выступления Дмитрия Тёмкина в Голливуде. Очень интересными были фрагменты музыкального фильма Винсента Минелли ‘Американец в Париже’ на музыку Джорджа Гершвина, сюжетной основой которого, вне сомнения, явилось первое исполнение в конце 20-х годов в Париже фортепианного концерта гениального композитора: ведь именно Дмитрий Тёмкин сыграл там этот концерт, именно он открыл Парижу и всей Европе Джорджа Гершвина… Не случайно, конечно, роль американского музыканта, пианиста и дирижера, в фильме сыграл известный комедийный актёр Оскар Левант, внешне очень похожий на Тёмкина!
Но, безусловно, самым впечатляющим моментом этого вечера оказался зрительный ряд его завершающей части: финальные эпизоды кинофильма ‘Чайковский’, снятого на ‘Мосфильме’ режиссером Игорем Таланкиным по сценарию Юрия Нагибина и Будимира Метальникова, которые опирались на материал замечательной книги о Чайковском Нины Берберовой.
В этом финале соединились — монтажно, как воспоминания, как главные моменты жизни, проносящиеся в смятенной душе, — эпизоды раннего детства мальчика, уже ощутившего над собою власть музыки, — и его последних дней, полных мучительных терзаний, душевных ран, загнанности, — и всё это легло на трагические звучания Шестой симфонии, реквиема самому себе, на предощущения неслыханных бедствий мирового Апокалипсиса…