Полное собраніе сочиненій
В. Г. Короленко.
Томъ девятый
Изданіе Т-ва А. Ф. Марксъ въ Петроград. 1914
Танъ.— Чукотскіе разсказы. Спб. 1900.
Танъ.— Чукотскіе разсказы. Спб. 1900.
Тан.- Чукотские рассказы. Спб. 1900., Короленко Владимир Галактионович, Год: 1900
Время на прочтение: 7 минут(ы)
На востокъ отъ Колымы, вдоль береговъ Ледовитаго океана на многія тысячи верстъ раскинулась суровая страна, населенная полудикими героями этихъ разсказовъ. Отношенія чукчей къ Россіи очень своеобразны, — въ свод законовъ они названы ‘не совершенно-подданными’. Въ одномъ изъ разсказовъ г. Тана (‘У Григорьихи’) чукча-сказочникъ передаетъ отголоски преданія о майор Павлуцкомъ, извстномъ усмирител башкиръ, который сдлалъ послднюю попытку полнаго подчиненія чукчей. Въ другой легенд Павлуцкій называется почему-то Якунинымъ. ‘Пришелъ Якунинъ, огнивный Тангъ (русскій), одтый желзомъ, худо убивающій… Кого поймаетъ, худо убиваетъ: мужчинъ, повернувъ внизъ головой, разрубаетъ топоромъ по промежности, женщинъ раскалываетъ пополамъ, какъ рыбу для сушенія’. Во время похода этого ‘худо убивающаго’ человка противъ чукчей, богатырь Зыргинъ вызываетъ его на бой и побждаетъ. ‘Съ тхъ поръ прекратилось жестокое убиваніе на этой земл’, — закончилъ разсказчикъ. Чукчи перебили весь отрядъ Павлуцкаго. ‘Только двухъ таньговъ, бдныхъ работниковъ, оставили въ живыхъ. Самыхъ бдныхъ, вчно обижаемыхъ, которыхъ всю жизнь плохо кормили, — тхъ оставили живыми, и отослали въ качеств встниковъ. Эта легенда довольно точно передаетъ эпизодъ, извстный въ исторіи, если не считать фамиліи Якунина, — повидимому заимствованной устнымъ преданіемъ у какого-нибудь казацкаго предводителя, ‘худо убивавшаго’, подобно Павлуцкому {Въ одной малораспространенной брошюр миссіонера свящ. Аргентова герой такой-же легенды называется ближе къ дйствительности: ‘Полючка’.}. Какъ бы то ни было, походъ Павлуцкаго былъ, кажется, послдней попыткой этого рода, попыткой, правда, совершенно бездльной и ненужной. Не столько эпическое мужество чукотскихъ Зыргиновъ, сколько стихійныя препятствія — малая населенность страны, суровая неподатливость природы, огромныя разстоянія — все это ставитъ пока неодолимыя преграды ‘полному покоренію’ суроваго племени. Государственная власть, христіанская религія, правовыя нормы закона совершенно безсильны надъ этими безконечными равнинами. Ихъ первобытная жизнь считается только съ непосредственными велніями ‘духовъ’ безпощадной сверной природы.
Природа эта ужасна. Ужасна и жизнь подъ ея властію. До сихъ поръ мы знали объ ней лишь то, что можетъ дать сухая этнографія и коллекціи музеевъ. Но вотъ, случайности послднихъ десятилтій закинули туда ‘Веипа’ (‘пишущаго человка’), который къ тщательности изслдованій этнографа прибавилъ черты наблюденія художественнаго. Въ теченіи цлыхъ годовъ г. Танъ здилъ на нартахъ, запряженныхъ собаками, по этимъ блымъ равнинамъ, входилъ въ занесенные снгомъ чумы, жилъ въ нихъ одною жизнью съ ихъ обитателями, наблюдалъ эту жизнь во всевозможныхъ ея проявленіяхъ. Въ результат — рядъ картинъ, самая своеобразность которыхъ, проникающая однимъ тономъ вс подробности, ручается за ихъ полную правдивость. Трудно ‘выдумать’ то, что даетъ намъ авторъ въ своихъ безыскусственныхъ разсказахъ.
Лучшій изъ нихъ — ‘На Каменномъ мысу’. Онъ начинается съ описанія продолжительной мятели, когда стремительные порывы вихря, вонзаясь въ поверхность ледяного ‘убоя’, отрывали отъ нея мелкія, какъ сухая пыль, льдинки и наполняли ими воздухъ, — и рисуетъ будничную жизнь въ двухъ чукотскихъ шатрахъ, пріютившихся подъ выступомъ каменнаго мыса, на берегу океана. Мы не станемъ передавать содержаніе разсказа, отсылая читателя къ самой книг. Отмтимъ лишь главную черту, которая является основной и господствующей во всхъ очеркахъ г. Тана. Это непосредственная власть природы, одухотворенной и воплощаемой до степени полнаго реализма. Въ шатрахъ, вздрагивающихъ подъ дыханіемъ бури, продолжающейся цлую недлю, водворяется страхъ: буря грозитъ гибелью, — собаки перестаютъ сть и лежатъ въ предчувствіи смерти. Выходя изъ шатра, обитатели связываются веревкой, чтобы буря не отвела въ сторону. Еще нсколько дней, и въ поселк не останется живого дыханія. Тогда гость, чаунецъ, пріхавшій для торга, требуетъ у хозяевъ, чтобы они остановили втеръ. ‘Хотя бы кто-нибудь пошаманилъ на встрчу втру, — говоритъ онъ.— У насъ въ нашей земл мы бы не дали ему такъ безумствовать’. Одинъ изъ жителей шатра соглашается. Въ шатр гасятъ свтъ. ‘Въ полог стало темно, какъ въ гробу, но темнота эта жила и какъ будто двигалась, вся переполненная звуками, Частый и дробный звукъ шаманской колотушки раздавался, какъ набатъ. Уквунъ надрывался отъ усердія, извлекая изъ своего горла самые странные и сложные напвы: подражалъ храпу моржа и клекоту орла, рычалъ медвдемъ и гоготалъ гагарой, завывалъ въ унисонъ вьюг, бушевавшей на двор… Но духи бури, пролетавшей мимо, не обращали вниманія на призывъ, не хотли задержаться на минуту, откликнуться’… Тогда шаманъ переходитъ къ напвамъ и заклинаніямъ.
— Э-ге-ге-ге-ей! Гей! Гей, — протянулъ Уквунъ.— Я человкъ, я ищущій, я зовущій!…
‘Надъ истокомъ бгущей воды, за вершин благо хребта, у гремящаго ледника живетъ молнія, мать горнаго эха. Она летаетъ по небу, гремя желзными крыльями. Изъ-подъ ногъ ея брызжетъ алый огонь. Если ты вылетлъ изъ ея узкихъ ущелій — дай отвтъ.
‘Скажи, скажи, скажи! Кто разгребаетъ огромной лопатой снгъ на краю пустыни, чтобы ослпить глаза всякой живой твари?.. Скажи!’
Долгое время буря неслась мимо, не давая отвта. Но вотъ, наконецъ, порывъ втра вдругъ какъ будто закружился надъ верхушкой шатра. Посл нкотораго колебанія онъ измнилъ направленіе и сталъ спускаться внизъ, проникнувъ сквозь плотную наружную оболочку и приближаясь къ пологу: духи ршились не сопротивляться боле и дать отвтъ… Люди, сидвшіе въ пологу, слышали все ясне исполинскіе вздохи вихря, похожіе на шипніе огромныхъ мховъ. Черезъ минуту вихрь ворвался въ пологъ, пронизалъ его съ верхняго лваго угла до праваго нижняго, во второй разъ пробивъ толстую мховую оболочку, ушелъ въ глубину и потонулъ въ отдаленныхъ ндрахъ земной утробы.
‘Люди, сидвшіе въ пологу, однако, не ощутили ни малйшаго вянія свжаго воздуха. настоящій, реальный втеръ остался снаружи, а въ пологъ явился его увырытъ {Душа — собственно движущее начало. проникающее вс предметы одушевленные и неодушевленные.}, который весь исчерпывался звуками. Порывъ вихря, промчавшійся сквозь пологъ, былъ потокомъ визгливыхъ воплей и задыхающагося воя, который, прокатившись мимо, опустился куда-то вглубь и исчезъ такъ же быстро, какъ возникъ’.
Еще нсколько усилій — и ‘въ сторон полога, противоположной Уквуну, послышался необыкновенный звукъ, похожій на икоту. Лита (молодая двушка) вздрогнула и прижалась къ своему жениху, такъ какъ звукъ раздался прямо надъ ея головой’. Духъ вошелъ въ шатеръ и, пока надъ равниной несутся по прежнему снжные вихри, — въ шатр вс слышатъ слова одного изъ нихъ, задержаннаго силой заклинаній.
Но духъ, вызванный Уквуномъ, ничтожнымъ и слабымъ, тоже ничтоженъ и не можетъ сказать ничего значительнаго. Онъ сообщаетъ лишь то, что всмъ извстно, и слишкомъ наивно отстаиваетъ интересы самого Уквуна.
— Пустое, — вдругъ сказалъ старшій хозяинъ Кителькутъ, — это керецкій духъ, не чукотскій.
Тогда, неожиданно для всхъ, — къ голосу стараго Уквуна присоединяется вдругъ молодой голосъ Нувата, сына Кителькута. Нуватъ, не смотря на свои молодые годы, былъ лучшимъ промышленникомъ между охотниками тундры. Но съ годъ назадъ съ Нуватомъ что-то приключилось. Во время осенней охоты, онъ долго не являлся домой, а когда пришелъ, — добычи съ нимъ не было. Онъ пролежалъ въ полог сутки, не принимая пищи и не отвчая на вопросы. Догадывались, что онъ вдругъ услыхалъ въ природ или въ своей душ смутный, но властный голосъ ‘вншняго духа’, который призвалъ его къ таинственному служенію. ‘Юноши, которые впослдствіи должны сдлаться великими шаманами, на поворот половой зрлости иногда слышатъ такой голосъ или встрчаютъ знакъ, ничтожный и непонятный для непосвященныхъ, внезапно открывающій имъ глаза на ихъ призваніе. Срая чайка, пролетвшая три раза мимо, камень странной формы, попавшійся подъ ноги…— въ состояніи произвести полный переворотъ въ настроеніи человка, обречоннаго вдохновенію.
Первые же звуки голоса Нувата заставляютъ смолкнуть бднаго Уквуна. Молодой обреченный вдохновенію шаманъ, родъ поэта и ясновидящаго, обладаетъ способностію ‘летать на бубн’, т. е. впадать въ твоего рода гипнотическій трансъ, во время котораго его душа облетаетъ вселенную…
‘Голова летающаго въ темнот, — поетъ онъ, — моя голова. Его руки — мои руки. Его ноги — мои ноги. Тло его я присвоилъ себ, а мое тло стало старымъ пнемъ и унало на стрлку мыса… Души мои летаютъ въ разныя стороны и обозрваютъ все сущее…’
Голосъ его внезапно оборвался, послышалось легкое храпніе и шуршаніе бубна. Молодой шаманъ лежалъ въ обморок.
Мы нарочно съ такой подробностію остановились на этой картин потому, что, помимо своихъ описательныхъ достоинствъ, — она характеризуетъ манеру г. Тана. Какъ этнографъ, онъ необыкновенно внимательный наблюдатель и, не смотря на изсушающее порой обиліе этнографическихъ комментаріевъ, его описанія художественно пластичны. Вы сами какъ будто слышите и вой мятели, и стукъ бубна, и шорохи въ темномъ шатр. Но, когда авторъ развертываетъ передъ вами эту картину, гд, какъ въ зерн, дремлютъ зачатки поэтическаго вдохновенія, еще не отдлившагося отъ культа непосредственной природы, вы ждете, кром этихъ яркихъ описаній, еще чего-то. Еще какого-то штриха, какого-то проникновенія, которое дорисуетъ передъ вами самую сущность явленія.
Что же такое это шаманство? У Уквуна — наивное шарлатанство? Въ другихъ писаніяхъ шаманскихъ обрядовъ авторъ упоминаетъ объ искусств чревовщанія, которымъ пользуются шаманы, а порой ‘голосъ духа’ прямо такой же хриплый, какъ у шамана. Но онъ не пытается отдлить долю сознательнаго шарлатанства отъ искренняго самовнушенія. Психологіи процесса онъ не затрогиваетъ даже въ цитированномъ разсказ, который ведется не отъ лица автора, и гд его воображеніе не стснено предлами непосредственнаго описанія съ натуры. Въ лиц его Нувата мы имемъ попытку художественнаго возсозданія типа. Нуватъ — искренній ‘обреченный’, фигура трагическая, повинующаяся велніямъ свыше, слышащая невидимые голоса не здшняго міра. И вотъ, во время своего гипнотическаго сна онъ дйствительно видитъ будущее, видитъ кровь на столбахъ своего шатра и предсказываетъ мрачную трагедію, которая разыгрывается подъ Каменнымъ мысомъ. Въ другомъ описаніи авторъ вскользь упоминаетъ о томъ, что эти явленія сильно напоминаютъ спиритическіе сеансы. И все-таки между прямымъ ясновидніемъ нсколько идеализированнаго Нувата и наивными чревовщаніями Уквуна, Тылювіи и другихъ обыкновенныхъ шамановъ мы не имемъ никакого мостика. Такъ какъ, по словамъ автора, всякій глава семьи — шаманъ, и во всякомъ шатр есть бубенъ, то, очевидно, тайны этого процесса всмъ извстны и вполн популярны, но тогда почему, напр., чаунецъ, самъ заклинающій своихъ духовъ, вритъ реальности ‘голосовъ’, вызванныхъ чревовщаніемъ Уквуна, хотя и презираетъ его духовъ? Очевидно, и въ обычномъ, вульгарномъ шаманств есть какая-то доза самовнушенія и весь процессъ лежитъ въ какомъ-то психологическомъ туман, гд доля наивнаго обмана и самообмана неотдлима отъ искренняго трепета души, объятой гипнозомъ мрачной природы. Г. Танъ ни какъ этнографъ, ни какъ художникъ ни разу не ставитъ прямо и не пытается разршить этотъ вопросъ. Онъ съ чрезвычайной добросовстностію и искусствомъ, а порой и съ утомительными подробностями и повтореніями рисуетъ вншніе признаки явленій. Въ общемъ мы получаемъ колоритную и своеобразную картину, въ которой чувствуемъ живыя особенности, но этнографъ слишкомъ связываетъ художника, и въ читател остается нкоторая неудовлетворенность.
Мы не хотли бы, чтобы послднее замчаніе было принято въ преувеличенномъ значеніи. Все-таки книга г. Тана — интересная книга и, главное, она вноситъ своеобразную ноту въ наше представленіе объ этой жизни за предлами культуры. Въ очеркахъ, представляющихъ снимки съ натуры, гд разсказъ ведется отъ перваго лица, вы встртите фигуры, разговоры, черты, поражающія своей неожиданной оригинальностью. Вотъ хладнокровный разсказъ о томъ, какъ старому Катыку надоло смотрть на солнце и дти его задушили. ‘Что же, если самъ проситъ, — разв откажутъ? Жена держала его голову на колняхъ, сыновья тянули веревку’ (‘На Каменномъ мысу’), Вотъ ясновидящій Нуватъ, которому голоса приказываютъ убить сосдей, не защитившихъ его отца. Онъ убиваетъ всхъ, стариковъ и дтей, — и потомъ воспрещаетъ преслдовать самого убійцу отца. Довольно крови. Вотъ пастхъ Эуннекай, который говоритъ встрчному медвдю: ‘Старикъ, пожалй меня, пощади меня, я никогда не говорилъ о теб дурно, не трогалъ никого изъ твоего рода’… Въ этомъ хромомъ Эуннека, забитомъ, запуганномъ и людьми, и келями (злые духи), живетъ въ зародыш художникъ, и на блыхъ снгахъ онъ оставляетъ узоры изъ цвтныхъ камней, которые для этой цли таскаетъ за пазухой своей куклянки. Вотъ Тылювія, мужчина, обращенный велніями духовъ въ женщину. Онъ остался физически мужчиной, но выданъ замужъ за Ятиргина, носитъ женское платье, исполняетъ все обязанности жены и вс женскія работы и на разспросы Веипа, пишущаго человка, стыдливо потупляеть глаза и закрываетъ, съ застнчивостью шестнадцатилтней двушки, грубое, мужское лицо съ пробившимися уже усами…
Чукчи, ламуты, шаманы, двушки, казакъ Васька, одичавшій и почти не отличающійся отъ чукчей, мертвое стойбище, гд среди мертвецовъ, пораженныхъ заразой, рождается ребенокъ, и остается жить вмст съ матерью, которую одну пощадилъ духъ смерти, — русскій чукча, случайный отпрыскъ русскаго племени, ведущій жизнь чукчей — все это оригинально, неожиданно, странно и, не смотря на нкоторую сухость, длинноты, повторенія и излишнюю фотографичность снимковъ, — запечатлвается въ памяти и даетъ правдивую картину своеобразнаго, невдомаго быта. Пусть въ произведеніяхъ г. Тана этнографъ порой слишкомъ связываетъ художника. Но за то художникъ оживляетъ этнографическія описанія, которыя и сами по себ были бы интересны.
1900 г.