А. С. Серафимович
Тамбовский мужичок в Москве
ПРИМЕЧАНИЯ
Тамбовский мужичок в Москве, Серафимович Александр Серафимович, Год: 1918
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Собрание сочинений в семи томах. Том шестой
М., ГИХЛ, 1959
У Карпа Евтихиевича Красногубова уже четвертый год сын на войне.
Сначала хоть редко, но приходили письма,— жив, здоров. А потом вдруг как оборвало: не то в плен попал, не то убили, не то ранили, не то без вести пропал.
Мать по ночам голосила. Сноха ходила с опухшими красными глазами.
Карп нес горе покорно, как и всегда весь в работе, так же покорно, как покорно ждал сына в начале войны.
— Куды же денешься,— всем горе, и нам горе.
Горе горем, а когда собрал хлеб, вырыл поглубже яму, обжег, ссыпал хлеб, заровнял и притоптал, чтобы не видать было.
Так же покорно ждал от сына писем. Но когда грянула революция и скинули царя, что-то в первый раз замутилось у него и дрогнуло:
— Почему такое?., а?!
Но никто ничего не мог ему ответить. С этих пор тревожная мысль, что есть виноватый, который должен ответить ему за сына, не стала давать покоя.
А когда взрывом прокатилась Октябрьская революция и пошли слухи, что войну сделали баре да купцы, он решил ехать в Москву достукаться про сына и разузнать, какие дела, как и что.
Ехать было трудно, тесно, все забито солдатами, а от разговоров еще больше защемило сердце: ничего до конца не мог разобрать, одно только понял — напрасно сына отдал на царскую войну.
‘Эх, напрасно сына отдал!..’
И вспомнил, как покорно все три года ждал вестей от сына. Все три года, как бык, шел и бессловесно смотрел в землю.
В Москве всего больше удивило, что народу дюже много.
‘И откуда только берется: и идут, и идут, и идут, как мыши суетятся…’
Целый день ходил, все узнавал про сына и ничего не узнал, и вдруг почувствовал себя как в лесу — ничего не понимает, ничего не узнает, все смешалось, как в зимнюю непогоду.
К вечеру еле ноги таскал, шел, пошатываясь от усталости, с мешком за плечами — хлеба с собой привез из дому.
Пошел ночевать на вокзал. В вокзале душно, накурено, из-за людей ничего не видит. Притулился в углу на пол, стал макать в кружку с водой хлебушко, и в первый раз выдавилась едкая, горькая слеза:
‘Родимый ты мой, не увижу я тебя боле!’
Спал в этом же углу на полу, подложив мешок с хлебом под голову. Через него шагали, топтали ноги.
Утром поднялся весь изломанный. Хотел ехать домой, но к вагонам и близко подойти нельзя было — все забито людьми.
Стал толкаться в тесной груде людей без цели,— сам не зная зачем.
Были тут рабочие, бабы, солдаты с мешками и без мешков в шинелях. И опять также без дела и, сам не зная зачем, всматривался в лица солдат.
И вдруг стукнуло сердце, и Карп задрожал:
‘Неужто сын?!’
Перед ним стоял молодой солдат в шинели.
Всмотрелся, и сердце упало — нет, не сын, а односелец, из одной деревни. И хоть не сын, все-таки обрадовался.
— Миколушко, ай ты?
— Да я же, я, дядя Карп. Либо не признаешь?
Отошли к сторонке. Выждали столик, сели за него. Карп боялся спросить про сына, наконец спросил.
— Не знаю,— сказал Николай,— говорили, будто в плену и будто бежал к французам с работ, а они будто на македонский фронт отправили. Ну, верно ли, нет ли, не знаю. Будут наводить справки в штабе, тогда тебе напишу.
Подали чай. Карп согрелся, распоясался, достал из мешка хлеба и сала. Кругом гомонил народ, за соседними столиками поглядывали и крутили носом — больно уж вкусно пахло салом.
Карп отхлебнул из блюдечка и сказал:
— Што мы знаем? Сына вот следов не соследишь. Как в лесу. Опять же в деревне,— один говорит то, другой другое, разве разберешь. Вот сказывали — Москву всю рушили, церкви божии повалили, ризы растоптали, а, между прочим, Москва стоит, божьи церкви на месте, не видать, штоб грабили, а народу — ти — и идут, и идут. Ошшь ты, объясни ты, кто такие злодеи — большевики. У нас священное лицо с монастыря сказывает, это которые наибольшие грабители, оттого прозываются большевиками. Рассуди ты нас, Миколушко, за чистую душу, как перед истинным запутаемся мы, как баран в тернах,— ничего не разберем.
— Эх, Евтихич, ежели бы да на Руси да все понимали да знали, давно бы устроилась наша земля. Ты дядя Карп, заруби себе на носу и отнеси в деревню, пущай там расчухают. Судите по делам, а не по языкам. Судите, что делают, а не то, об чем трезвонят. Судите по делам, а не по программам. Программу всякую можно написать, а дело не делать.
— Ну, да это вестимо так.
— Ну, то-то и есть. Какие числются дела за большевиками и какие слова за другими?
Солдат достал папиросу, затянулся и сказал:
— Другие про землю на весь свет трезвонили, да ничего не сделали, а большевики прямо сделали — передать землю крестьянским комитетам, и шабаш. Вот тебе — раз!— зачинай на пальцах, Карп Евтихич.
— Теперь дале. Другие про мир языком звонили, аж языки выпухали, а сами ни с места, да не только ни с места, а толкали на наступление, а большевики прямо сказали: ежели хочешь мира, приостанови наступление, и начали мирные переговоры. Вот тебе — два! — и солдат загнул другой палец.
— Положение солдата, положение крестьянина и рабочего в серой шинели, в армии было ужасно. Солдат били в морду, в зубы, били походя, безнаказанно, зверски. Отдавали ни за что под Шемякин суд, гнали в каторгу, расстреливали, с солдатами обращались, как с арестантами, как с низкой породой, так и звали солдат ‘святая серая скотина’. Я, Евтихич, служил, я на своей шкуре все это вынес…
— У меня там сын, — сказал Карп и опустил голову.
— Эх, сердяга, знаю. Не у тебя одного… Там, брат, костьми завалены тысячи верст. Вот и говорю: все жалели солдата… языком. Да. А большевики не языком пожалели, а дело сделали — взяли да офицеров отменили, чтоб не было господских офицеров, а каждый солдат чтоб мог командовать, лишь бы честный да понимающий был.
— Это правильно. Што ж они, господа, из другого теста сделаны,— сказал Карп, глядя затуманенными глазами.
— Во, во! — подхватил солдат, — только таким манером и можно было избавить солдат от страшного положения. И вот никто этого не делал, а большевики сделали. Видал? — Солдат загнул третий палец.— Три!!
— Так,— сказал Карп,— наш батя проповедь говорил, так сказал с амвона — у большевиков рога выросли, только махонькие, под шапкой не видать. Оттого они и кудлатые, хотят, штоб не дюже отшибало народ. Бабы открещиваются да плюются.
— Нда-а, — проговорил солдат, думая о своем и вынимая новую папироску,— ежели у тебя изба старая-престарая, еще прадедовская, уж все повело, крыша прогнила, стены пузом выперло, пороги вывалились, окна, двери перекосило, вся почернела, так сколь ты ее ни подпирай, сколь ни конопать, сколь крышу ни латай, все одно толков не будет — она будет все больше заваливаться, гнить, протекать, вся ослизнет. А надо ее к чертовой матери снести, чтоб и звания ее не осталось, да заложить новый фундамент, да поставить новый ядреный сруб, да покрыть свежей соломой, вот ступай живи себе в ней на здоровье на многие веки.
Вот так и большевики: они под самый под корень рубят старые гнилые порядки на русской земле и строят новые ядреные, такие порядки, чтоб рабочий и крестьянин могли вздохнуть. Прежние порядки были построены так, чтоб барам жилось хорошо: пришла пора построить такие порядки, чтоб рабочему и крестьянину жилось хорошо. Вот, к примеру, суды. Легко ль было судиться в прежние времена? Легко ли было добиться правды в судах?
— Чижало, несть числа. Пословица не мимо молвится: с сильным не борись, с богатым не судись.
— Вот то-то и оно-то: да адвокаты, да судьи, которые уж привыкли по кривым законам судить, да присяжные, которые выбирались из богатеньких и гнули свою линию в сторону богатых. Да как подумать судиться, сколько суммы требуется истратить, будь она проклята! — и рукой махнешь. А теперь большевики ввели простой народный суд, всем доступный, и богатому и бедному, сам народ судить будет, и никакой волокиты.
— Ну, это хорошо,— одобрительно покачал головой Карп.
— Да куды ни кинь, везде большевики новые порядки для пользы народа вводят. Вот теперь они все банки присоединили к Государственному банку.
— А-а, это зачем такое?
— Да ты знаешь, дядя Карп, что такое банк?
— Ну как же, стало быть в банку кладут люди деньги для процент, а банка от этого огромные капиталы сбирает и в долг дает, которым нуждающим, и гладит с них сумму, просто сказать чижолую.
— Ну вот, чужими деньгами торгует,— сказал солдат.
— Как же, видали, как люди под землю у банке брали,— петля.
— Ну то-то вот и есть. Да петля-то от банков выходила не отдельным людям, а всему русскому трудовому народу, банки сосут кровь со всего народа. Они с народа же насбирают деньги, да на эти деньги всего накупят — и сахару, и ситцу, и машины, и ремней, и домов, и кос, и земель, ну всего, всего, чисто склады все завалят, и ждут, и поднимают цены. А когда цены вздуются во как, тогда они и выручают огромные барыши.
— Спекулянты, стало быть.
— Во, во,— сказал солдат,— на наши же денежки кровные, нас же обирают. Кроме того, банки в своих руках держали фабрики, заводы, наводят там свои порядки, требуют, чтоб рабочих и крестьян жали и давили, как ни мога. А ежели их не слухают, они зараз перестают давать в долг деньги фабрикам и заводам, и фабрики сядут, потому что они в долг тоже работают. Так в своих мохнатых лапах и держали банковские заправилы всю Россию и сосали ее, как пауки. Во насосались, аж лопнут, таких миллионов набрали, аж страшно подумать. Так вот этих сосунов рабоче-крестьянское правительство и ускорило,— сделало так, что теперь все эти банки только отделения Государственного банка. А Государственный банк, пока правительство народное, будет на пользу народа, а не сосать его.
— Ишь ты ведь как! Чего наверху делается, а мы живем в деревне, ничего и не знаем.
— Кабы знали бы, оборонились. И опять-таки большевики сняли этих кровососов с народного тела, а больше никто этого не сделал. Ну, как думаешь, дюже любят большевиков помещики, у которых отняли землю? Капиталисты, у которых прекратили доходную войну? Банкиры, которым не дали сосать народной крови? Офицеры, которых приравняли на солдатское положение?
Карп засмеялся:
— Любят, аж зубами скрегочут,— пополам бы перекусили.
— А ты подумай, сколько народу кормилось возле банкиров, возле капиталистов, помещиков. И все они дыбом поднялись на большевиков, то есть на рабочих, крестьян и солдат.
И начали они бастовать, начали брехать в своих газетах на большевиков. А потом прямо взялись за оружие в двух местах: на Дону и на Украине в Киеве. Побежали туда помещики, бывшие офицеры, капиталисты, банкиры и все другие, кто сосал народ. На Дону объявился помещик, генерал Каледин. Собрал он полки из бывших офицеров, юнкеров и часть казаков обманул, и они пошли за ним. Вот этот генерал — помещик Каледин не пускает в Москву, в Петроград, в северные губернии и на фронт хлеб и уголь,— пущай, мол, там вымрут и вымерзнут, с голоду-то народ взбунтуется, а Каледин с помещиками и захватит власть у рабочих и крестьян. Но только помните, тогда помещики, капиталисты, банкиры, бывшие офицеры начнут безумно расправляться с народом: города, деревни завалят трупами крестьян и рабочих, зальют улицы, дома, избы горячей кровью народной, будут расстреливать, топить, вешать, жечь. В Ростове-на-Дону они одержали маленькую победу, так сколько перебили и перекололи народу с зверским хохотом. И не видать вам земли и воли, если вы, крестьяне, и солдаты не поддержите правительство рабочих и крестьян и солдат. Спасайте же себя, спасайте своих детей, спасайте землю, свободу, родину, спасайте, а то будете плакать, да поздно.
Солдат замолчал, полез за новой папироской,— пальцы у него дрожали.
Карп поднялся, взял руку солдата и долго держал в своей корявой, мужицкой мозолистой руке:
— Ну, Микола, спасибо тебе, спасибо! Просто сказать, глаза ныне открыл. Кубыть с колокольни глянул и далеко все видать. Теперича поеду домой, все расскажу старухе. Скажу, чтоб не ревели, потому строится земля. наша, строится, родимая. Эх, кабы эти глаза видели с самого первоначалу, не дал бы сына на войну, ни в жисть бы не дал. Слышь, Микола, вот тебе открытой душой говорю: приеду домой, выгребу из ямы весь хлеб и в продовольственный — пущай в Москву везут али в Петроград, пущай рабочий народ кормится. И всей деревне обскажу, гляди все вывалят хлеба.
Он взял опустевший мешок под мышку, сердито постоял и сказал:
— Рога выросли… Ах ты, идол долгогривый!.. Прямо скажу тебе, Микола, каждый год я ему на духу клал гривенник, прямо скажу тебе, не тая: теперича приду на исповедь, положу копейку, как перед истинным,— не бреши, кобель волосатый. Ну, прощай, будем ждать тебя на побывку.
И пошел к двери, да остановился. Долго стоял у двери и смотрел в стекло, как ходили по платформе, потом опять подошел к солдату и сказал:
— На сына… на мово… похож ты. Давеча его в тебе признал… прошибся…— и заморгал помокревшими глазами.
Вышел и пошел к забитому людьми поезду.
Впервые напечатано в газете ‘Рабочий край’ (г. Иваново), 1918, 8 марта, No 4. В собр. соч. включается впервые.
Стр. 56. В Ростове-на-Дону они одержали маленькую победу.— Ростов-на-Дону был взят калединцами 2(15) декабря 1917 года и находился в их руках до 10(23) февраля 1918 года. В ночь на 11(24) февраля был занят советскими войсками.