Тамъ, за стною.
Тамъ, за стною.
Разсказъ.
——
——
——
——
——
Там, за стеною, Криницкий Марк, Год: 1912
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Сегодня я опять больна. Названіе моей болзни звучитъ такъ глупо: любовь.
Я презираю мою болзнь. Я длаюсь сама себ смшна, во-первыхъ, потому, что начинаю часто глядться въ зеркало. Я говорю:
— Лобъ и носъ недуренъ.
Я то приближаю, то отдаляю зеркало, точно отъ этого что-то можетъ случиться. И хотя отъ этого не случается ровно ничего, я все-таки должна смотрть, потому что въ этомъ моя болзнь.
Она, какъ и лихорадка, усиливается посл заката солнца и слабетъ съ разсвтомъ. Но на цлый день измняетъ правильное теченіе мыслей: черное длаетъ блымъ, оранжевое — голубымъ и т. д… Вообще, происходитъ какая-то чепуха.
Вторымъ симптомомъ служитъ то, что я покупаю розовую пудру и достаю мховое боа, которое надваю на шею и въ такомъ вид отправляюсь на уроки въ гимназію.
Третьимъ симптомомъ является мысль о томъ, что мн еще только двадцать восемь, двадцать девять или только, наконецъ, тридцать лтъ.
А самое скверное то, что я начинаю ломать свою жизнь. Мн не нравится моя комната, моя хозяйка Дора Ивановна, мой шпицъ Мисси, котораго я больно отталкиваю ногой. Мн кажется страннымъ, что я живу почему-то здсь. Я становлюсь подозрительной, злопамятной, раздражительной,— вообще скверной.
Потомъ я начинаю говорить сама съ собою. Я говорю, обращаясь къ стнамъ и потолку:
— Дайте мн любви. Я хочу любить. Я бдное, глупое животное, которое хочетъ любить.
Потомъ я длаю глупости. Каждый разъ совершенно по разному. Я теряю голову. Это самое ужасное, что я теряю голову.
Разумется, это оттого, что я больна. Вотъ какъ это происходитъ. Я говорю себ:
— Возьми себя въ руки, моя милая. Пойми: ты одна, совершенно одна, и теб нельзя терять разсудка. Сиди смирно и читай Канта. Теб осталось дочитать всего 148 страницъ. Если ты будешь прочитывать по шесть страницъ въ вечеръ, то…
Тутъ я обыкновенно захлопываю книгу. Мною овладваетъ смшная ршимость. Я, напримръ, сажусь и строчу письмо, вотъ какъ сейчасъ: — Многоуважаемый (я зачеркиваю это слово, потому что мн хотлось бы крикнуть: милый, нужный, необходимый!)
Пишу просто, взявъ другой листокъ:
— Василій Петровичъ…
Это немного рзко для начала и, вообще, странно обращаться въ письм только по имени и отчеству, но пусть. Это даже необходимо: пусть онъ почувствуетъ что-то странное. Я становлюсь дьявольски хитра.
— Елена, что ты длаешь?— спрашиваю я въ послдній разъ!
— Вздоръ! Я никуда не пошлю этого письма. Это такъ. Ну, понимаешь?
Дальше я пишу:
— Не зайдете ли вы ко мн сегодня по одному важному и интересующему меня длу? (Какому это? Вздоръ, такъ…) Я нездорова и не могу выходить. У меня температура 38,6. Буду поджидать васъ около семи. (Ахъ, вздоръ, такъ. Разв онъ придетъ?)
Потомъ я письмо отправляю. Это нелогично, но пусть. И вообще пусть.
Потомъ я поправляю прическу. (Глупо! Ну, что нибудь совру).
Дло въ томъ. Онъ, конечно, придетъ. Это было бы невжливо не придти. И вотъ это главное: невжливо. А остальное неважно. Почему ему нельзя придти? Глупости! Попросила и придетъ.
Потомъ я вдругъ, ни съ того ни съ сего, думаю, что онъ еще не видалъ Маріи Сергевны: она еще не скоро вернется изъ отпуска. И пока не вернулась Марія Сергевна, можно жить. (Фу, какъ нелпо)! Когда прізжаетъ Марія Сергевна, начинаются тусклые срые дни. Это потому, что вс улыбки (о, разумется, мужскія! Ну, разв же это не понятно?), вс мужскія улыбки, вс взгляды она притягиваетъ къ себ. Она какъ магнитъ. Къ ней поворачиваются лица, плечи, протягиваются руки. Она тащитъ за собой точно невидимую паутину. Когда она входитъ въ комнату я знаю, что ей кажется, что она тутъ одна. Она должна длать усиліе, чтобы замчать прочихъ (я разумю женщинъ, женщинъ!).
Она должна длать усилія. Она кривитъ брови и нетерпливо сжимаетъ губы. Она точно спрашиваетъ съ удивленіемъ:
— Боже, зачмъ он здсь? Что он понимаютъ? Что имъ нужно?
И на лиц ея написано это особенное, ея пониманіе. Когда она смется (мужчинамъ, разумется, мужчинамъ!), она говоритъ имъ о чемъ то понятномъ имъ и ей. У нихъ устанавливается точно безпроволочный телеграфъ. Она понятна вся, каждымъ движеніемъ мизинца.
Ей отвчаютъ улыбками:
— Какъ хорошо мы понимаемъ другъ друга!
И тогда вс другія (о, сколько бы ни сидло насъ въ этой скверной, накуренной учительской!) становятся не понятны. Ихъ движенія лишаются цлесообразности и логичности. И даже странно, зачмъ на нихъ женское платье. Какое жалкое недоразумніе! Зачмъ он заботятся о прическ? Это все не понятно. Он смшны. Все, что он длаютъ, лишено всякаго элементарнаго смысла. Ихъ жесты нелпы, слова глупы, улыбки безтактны. Ихъ отталкиваютъ короткими незамчающими взглядами. Съ ними говорятъ разсудительно-корректно. Съ ними говорятъ о математик и никогда о поздкахъ на желзнодорожную будку No 3. Съ ними говорятъ о 14-омъ изданіи географіи Чаплинскаго. Ха-ха-ха!
О, какія смшныя. И почему он женщины? Зачмъ он женщины? Какъ это глупо. Женщина это та, которую можно любить. Ну, разумется.
И вотъ главная глупость: мн вдругъ кажется (ну, разв же это не смшно? Я точно сумасшедшая или дурочка. Ну, откуда же? откуда?), да, такъ вотъ мн кажется… вотъ нарочно кажется… Я только не умю выразить… Такъ промелькнуло что то… Дло не въ названіи… Точно онъ сказалъ.
— Я разршаю теб глядть, улыбаться… Ты можешь ходить, сидть: я замчаю тебя. Ты для меня. Я понимаю тебя.
Ну вотъ, ну вотъ, не глупо ли? Это со мной бываетъ иногда. Вдругъ мелькнетъ. Конечно, это оттого, что я становлюсь больна.
Итакъ я больна, прежде всего — больна. И я не должна этого забывать. Я должна это выучить наизусть. Ну, да. Тогда дло другое: Вдь это все бредъ. Мн показалось… Онъ вошелъ… взглянулъ… Это былъ бредъ…
Я представляю себ, какъ это было. Вроятно, онъ посмотрлъ вокругъ себя, когда въ первый разъ вошелъ въ наше общество. Ну, конечно, я не видла этого, потому что нарочно повернулась лицомъ къ окну. Онъ, вроятно, искалъ глазами. Мужчины всегда ищутъ глазами свою женщину, хотя бы на одинъ часъ, на одну минуту. И вс мы объ этомъ знаемъ и этого ждемъ.
Какъ противно, когда входитъ новый мужчина. Какъ мучительно противно. Онъ ищетъ глазами, точно осторожно ощупываетъ. О, наглость! Но все равно…
Вроятно, я была блдна. Я впилась ногтями въ кисти рукъ. Мн было страшно. Ну, да, потому что каждый разъ… каждый разъ. И я не хочу, не могу къ этому привыкнуть. Можетъ быть это нужно? Другія же привыкаютъ.
Я отвчаю презрніемъ. Я небрежно протягиваю два пальца. Я отвчаю сквозь зубы или вовсе не отвчаю, потому что я… ну, да потому что я уважаю то, что называется моимъ лицомъ. Ахъ, какъ громко, скажите! Я различаю въ немъ черты моей матери… моей милой мамочки. И я уважаю свои губы, ротъ, носъ, глаза, свои волосы. Съ ними я пришла въ этотъ міръ. Разв же это такъ глупо? Я такая и не могу быть другой. Вдь это я сама. Я сама. О, вдуматься въ это слово!
И я отвчаю презрніемъ.
…Наконецъ, я ршилась повернуться, потому что было невозможно доле оставаться такъ. И тогда начался этотъ вредъ.
Ну, ужъ это положительно смшно. Я кричу:
— Не надо, не надо. Я не хочу.
Въ отчаяніи я стучу въ стну.
Входитъ хозяйка и говоритъ, что ей надолъ этотъ стукъ.
— Что? Какой стукъ? Ну, ужъ это слишкомъ…
Но она продолжаетъ: по ея мннію, я слишкомъ безпокойная особа, и она хочетъ отказать мн отъ квартиры. Нкоторое время мы об кричимъ и бранимся.
— Она можетъ не безпокоиться. Я вовсе не такъ дорожу ея комнатой. О, хоть сегодня же.
…Нтъ, нтъ, не сегодня. Сегодня моя комната мн нужна. Вдь она часть меня самой. Сегодня я должна украсить свою комнату. Моя комната всегда казалась мн священною. Кто входитъ въ нее, тотъ касается моей души. И я хочу, чтобы моя комната что-то разсказала обо мн. Что? Я не знаю сама, но многое, многое.
Прежде всего я осторожно запираю дверь на задвижку. Потомъ, тихо, чтобы не подумали тамъ, за стною: ‘что эти она длаетъ?’ — выдвигаю нижній комодъ, который невыносимо скрипитъ, и достаю блое атласное одяло, свадебное одяло мамочки. Форменное сумасшествіе! Но когда я постилаю его на кровать, я слышу точно тихое мамино дыханіе и теплоту ея тла. Мн кажется, она нжно благословляетъ меня.
Потомъ я надваю кружевныя наволочки, потомъ… Ну, разв стоитъ объ этомъ говорить? Вообще, кандидатка… Возл чернильницы я ставлю цвты.
И вотъ странно: когда я думаю сама о себ, я никогда, ну вотъ ршительно никогда не кажусь себ дурнушкой. То есть я, конечно, понимаю, но это чисто умопостигаемое, отвлеченное, и у меня находится тысяча оправданій.
При этомъ я разсуждаю такъ. Вотъ образчикъ моихъ разсужденій:
— Я не могу быть иною, какъ только такою, какою сама себя ощущаю (Почему? Это положеніе требуетъ еще доказательства). Доказательства?
Я закрываю глаза и стараюсь вызвать въ себ воображеніе о себ самой. И вотъ мн кажется, что я — это свобода, звенящіе бубенчики, или, вообще, что-то въ этомъ род, какой-то радостный порывъ, стремленіе. Это, конечно, не серьезно, но это такъ. Звенящіе бубенчики! Какой абсурдъ. Разв же это психологическое опредленіе? Но все равно.
И меня удивляетъ, что я — это будто бы то, что отражается въ стекл. Ахъ, это совсмъ не то. Я смотрю. Я, конечно, понимаю. Но это совсмъ не то. Я не умю этого только сказать. Конечно, я такою могу казаться, даже должна казаться, но это только для другихъ и не то, чтобы для другихъ, а, вообще, для тхъ, которые, вообще, такъ… ну, проходятъ что ли мимо, которыхъ такъ много, и они идутъ и идутъ (въ сущности ужасная мысль, если только принять ее до конца), для которыхъ меня совсмъ нтъ на свт.
Вдь это такъ просто: нтъ на свт. Живетъ человкъ, и его на самомъ дл нтъ. То-есть, онъ есть, но это такъ что то… какъ говорится: вншнія черты. Блондинъ или брюнетъ. Тотъ или другой носъ. Та или другая кофточка. Ужасъ, ужасъ!
Но я хочу быть. И я знаю наврное, что я есмь. Что бы мн ни говорили. Вотъ мои доказательства. Я вижу небо, звзды, цвты и деревья. Я слышу музыку и голоса людей. Разв же меня нтъ? И главное я думаю. Вотъ еще проклятая привычка. Ну, разв же это не настоящее сумасшествіе? И я улыбаюсь сама себ. Я бросаю зеркало на постель и думаю. О, я такая умная! Теперь я знаю наврное, что я есмь. И какъ я могла раньше думать, что меня нтъ, а что есть просто учительница Иксъ, которая должна прочесть вотъ то и то. И подумать, что это разсужденіе мн могло казаться когда-то правильнымъ.
Такъ я стою посреди комнаты, охваченная моею горячкой и длаю попытки разсуждать.
Потомъ я стараюсь представить себ свой истинный образъ. И это — уже послдняя стадія. Тотъ образъ, которыйдолженъ былъ тогда мелькнуть въ его глазахъ.
Я представляю все до послдней мелочи. Впрочемъ я не вижу ни лица ни волосъ. Я вижу только общее: плечи, гордо закинутую голову. Я вижу свои худыя руки, цпко охватывающія одно колно. Я вижу себя гордою, протестующею. Да, я вотъ именно такая, какъ тогда.
Если бы я могла выучить себя наизусть. Но я боюсь, что я забуду себя. Я растеряю свои жесты. Я теряла ихъ потомъ съ каждымъ днемъ. Я теряла, я превращалась въ ничто, въ общее мсто.
И эта мысль меня поражаетъ. Кажется, я даже нсколько разъ улыбалась. Я длала видъ, что заинтересована. Да, ну, конечно…
Внезапно я смотрю на атласное одяло, потомъ стремительно схватываю его и, немилосердно комкая, прячу обратно въ комодъ. Назадъ! Назадъ! Не доставало только этого! А цвты бросаю черезъ форточку. Вотъ такъ, теперь хорошо.
Теперь хорошо. Я вижу это совершенно отчетливо. Надо только не забывать, никогда не забывать. Вотъ такъ сжать руки и брови:
— Милостивый государь, я васъ прошу не забываться… Если я пригласила васъ, то… Я работала и почти васъ не ждала… Ахъ, вы все-таки зашли? Видите ли, у меня до васъ маленькое дло. Надюсь, вы не въ очень большой претензіи?
Именно такъ, этими самыми словами: не въ очень большой претензіи…
Нтъ, я устала. Я невозможно устала. Я не понимаю, отчего это. Я чувствую это каждымъ атомомъ моего тла.
Я не хочу этому подчиниться, не хочу. Я такъ и говорю громко вслухъ:
— Не хочу.
Потомъ съ ужасомъ думаю о Дор Ивановн.
Дло въ томъ, что я не могу больше ненавидть. А ненавидть я должна. Я не хочу и не могу. И оттого мн только страшно.
Мн бы хотлось просить кого-то о пощад. (Вотъ еще глупая мысль). Вдь должна же я когда-нибудь бывать слабою? Ну, да, я устала, просто устала. Я буду ненавидть когда-нибудь потомъ, посл. А сейчасъ я хочу нжности. (Неправда ли, какая дточка? Она захотла нжности). Иначе для чего же было все это?
Я хочу быть неподвижной, безвольной, покорной. Я хочу нжности. Я воображаю себ, какая можетъ быть нжность. Я пожимаю собственные пальцы, цлую свои руки, обнимаю подушки и шепчу:
— Милая, милая…
Онъ ушелъ. Остался только дымъ и ощущеніе того, что кто-то былъ, почти еще находится здсь. Но это вздоръ: никого нтъ и больше никто не придетъ. И отъ этого я чувствую себя только грязной. Ну да, грязной! Что въ этомъ удивительнаго? Лучше я не умю объяснить. Если вамъ нужно непремнно теорію, извольте. Это, вроятно, оттого, что всякій отвергнутый порывъ обращается въ грязь. И еще. вроятно, потому, что чувство, если его прячутъ, грязнится. Вотъ!
Только когда онъ вышелъ за дверь, я почувствовала точно смрадъ отъ моихъ задохнувшихся чувствъ. Когда онъ сидлъ вотъ здсь, я принуждена была сжать вс мои чувства въ комочекъ и запрятать ихъ куда-то далеко. Я боялась, чтобы они не выдали меня.
И пока онъ говорилъ, мн было стыдно за спрятанныя гд-то глубоко въ позорномъ мст, мои чувства. Да, это было такъ, и я не стыжусь. Я хочу смотрть правд въ ея глаза. Пусть! Да, такъ онъ говорилъ обо всемъ, не исключая и географіи Чаплинскаго. И въ лиц его было столько симпатіи: онъ былъ такъ искренно убжденъ, что длаетъ для меня пріятное.
И я казалась себ грязною.
Онъ шутилъ и смялся. И я шутила и смялась вмст съ нимъ. (О, подлость, низость, гадость! Никогда я теб этого не прощу. Слышишь? Никогда!)
Мои чувства, вы задохлись. Брезгливо, какъ старое тряпье, я разбираю васъ. Я слегка приподнимаю васъ кончиками пальцевъ и опять бросаю.
Ночью вы начинаете шевелиться отвратительною грудой и наваливаетесь на меня. Все, чему не суждено было сбыться, я дорисовываю моей фантазіей.
Я — темная, съ пересохшимъ ртомъ и губами, въ эту ночь лежу точно на дн глубокаго колодца.
Я желаю знать, кто это сдлалъ со мной. Я была чистою. Разв я не была маленькою двочкою? Я играла въ куклы, какъ вс. Это шло откуда-то извнутри. Я мечтала, что буду имть собственнаго ребенка. Я это отчетливо помню. Я еще не знала, какъ это бываетъ, но уже мечтала. Разв я тогда была грязною?
О, я хотла бы знать въ эту ночь, кто это первый сдлалъ со мною.
Вроятно, это случилось въ тотъ мигъ, когда въ первый разъ рука мальчика протянулась мимо меня къ другой. Я бы хотла припомнить свои тогдашнія чувства. Что это было? Удивленіе или, быть можетъ, неопредленный стыдъ, потому что я осталась стоять одна съ протянутой рукою, или просто боль, безыменная, глухая, вдругъ выросшая точно стна?
Я не помню ясно, когда это случилось. Скоре всего, оно медленно входило въ сознаніе, какъ входитъ горячка, оспа или тифъ. Я помню, сначала было любопытство. Я спрашивала другихъ:
— Что это значитъ? Зачмъ онъ взялъ тебя за руку?
И мн отвчали коротко, сквозь зубы:
— Ты не понимаешь.
Кажется, это было такъ. Да, такъ. И тогда еще не было злобы, только дрожала грудь. И еще было впечатлніе красоты и какихъ-то одуряющихъ запаховъ. И больше ничего.
И вотъ тогда случилось ‘это’.
Ну да, я въ первый разъ услышала объ немъ отъ тетки. Какъ оно обыкновенно говорится?
— Ты собой нехороша, и должна учиться.
Я помню (и это одно изъ самыхъ отвратительныхъ моихъ воспоминаній), что покраснла до корней волосъ, точно тетя поймала меня на чемъ-то тайномъ и постыдномъ. И тогда я въ первый разъ (я утверждаю это) почувствовала, что есть грязь. Именно она мн первая разсказала объ этомъ. Точно это ея, глазъ подсмотрлъ въ моей душ что-то такое, чего никто никогда не долженъ былъ видть.
Кажется, это было такъ. Я хочу припомнить… Посл этого я ушла къ себ въ комнату и долго плакала, потому что я всегда это подозрвала.
Я хочу припомнить, какъ я плакала, маленькая стриженая двнадцатилтняя двочка. Да, я сидла вотъ такъ, слегка нагнувъ голову, какъ будто мн только что сдлали передъ тмъ жестокій выговоръ, и вотъ такъ скрестивъ на колняхъ руки, какъ благонравная двочка. Я не билась головой. Нтъ. Я сидла, выпрямившись, вотъ такъ… какъ насъ учили сидть. И я сидла такъ тихо, что въ комнат ничего нельзя было слышать, кром жужжанія мухъ и грома колесъ на улиц.
Потомъ я вдругъ вспомнила слышанное мною выраженіе про одну взрослую двушку:
— Да вдь это же настоящая рожа.
И я поняла, что погибла.
Да было это, такъ, и еще тогда же я вдругъ поняла, что есть зеркало. Ахъ, не кусокъ стекла, смшно и странно отражающій въ себ все, что ни попало, а зеркало.
Зеркало или, врне, міръ зеркалъ, всюду, въ домахъ и на улиц, въ зал и въ дтской, и даже битый осколокъ на кухн подъ подушкой у кухарки.
Зеркало, которое есть для чего-то повсюду. Да, вотъ оно что. И проходя мимо трюмо, я внезапно краснла, точно узнала что-то гадкое.
И чтобы длать это гадкое, я уходила и запиралась, чаще всего въ уборной и смотрла въ разбитый черепокъ безстыдно и мерзко. Этому меня научила тетя.
Вотъ какъ это было, и какъ я узнала все. Да, такъ.
И я встаю ночью и сажусь на постели. Я презираю себя и стыжусь. Я кусаю пальцы. Я бы хотла что-то сдлать надъ собой, но ночь, насмхаясь надо мной, идетъ. Я слышу ея противный гулъ и мучительный бой часовъ.
Такъ я путаюсь вс эти дни въ моихъ извращенныхъ мысляхъ и чувствахъ. Ахъ, вдь это же такъ понятно. Ну что тутъ страннаго? Вдь я же — старая два. Вдь этимъ же сказано все. Разв же можетъ быть иначе? Такъ просто и понятно. Главное, просто и понятно.
Сегодня онъ меня спросилъ, что со мною.
Нтъ, въ самомъ дл, его это такъ интересуетъ. Я чувствовала желаніе причинить ему боль.
— Я нашла самое себя,— сказала я насмшливо.
Мы стояли близко, и мн захотлось взглянуть ему въ глаза. Я не знаю зачмъ. Просто такъ. Внимательно, внимательно. Я видла, какъ слегка дрогнули его рсницы, но онъ выдержалъ мой взглядъ. О, онъ старался быть серьезнымъ. Онъ такъ любитъ быть со мною серьезнымъ. Сейчасъ голову на бокъ, папиросу въ зубы. Ужасно серьезенъ.
— Ужасно глупо,— сказала я ему мысленно.
— Это большое счастье найти самого себя,— замтилъ онъ полуразсянно, потому что думалъ о другомъ, и лицо его оставалось печальнымъ, точно я передъ нимъ была не живая, а мертвая.
— Смотря какъ,— сказала я, чувствуя какъ у меня отъ злости блднютъ ногти.
И билось сердце. Странно, безо всякаго повода. Билось такъ, какъ будто онъ что-то сказалъ. Вздоръ. Сумасшествіе.
Онъ съ удивленіемъ посмотрлъ.
Ну, да, конечно, съ удивленіемъ. Разв онъ не имлъ на это права? О, всегда сколько угодно. Вроятно, я была бла, какъ бумага (главное, безъ повода… совсмъ безъ повода), или желта, какъ лимонъ, потому что я думала, что сейчасъ упаду.
И вдругъ онъ улыбнулся. Въ это время прозвонилъ звонокъ на уроки. Улыбнулся. И это вышло такъ, какъ будто бы такъ и надо. Это вышло совсмъ глупо.
— Подождите,— сказала я тихо.
Но все уже кончилось. Онъ стоялъ, слегка сконфуженный. И я не могла себ даже представить, какъ произошла и куда длась эта улыбка, и была ли она вообще или это только такъ мн показалось.
— Господа, пора идти на урокъ,— сказалъ кто-то насмшливымъ голосомъ.
— Да, правда, пора,— повторилъ онъ, застегиваясь. (Что это за подлая привычка застегиваться?)
— Подождите же,— сказала я раздраженно.
Онъ остановился. (Ну, пускай теперь идетъ).
— Ну, идите же.
Я сла на подоконникъ. Мн хотлось пережить то, что случилось. (Ужасно много. Не правда ли?)
‘Зачмъ спшить?’ — думала я:— ‘Пусть идетъ. Я должна припомнить, какъ все это было’.
И потомъ меня все равно охватила слабость.
— Мы окончимъ нашъ разговоръ потомъ, не правда ли?— сказалъ онъ, нагибаясь низко, чтобы взять книги.
Я не отвтила. Я только внимательно смотрла. О, это было замчательно умно.
Въ дверяхъ онъ повернулся еще разъ и уходя улыбнулся опять. Фу, какъ глупо и пошло. Улыбнулся…
Во всякомъ случа, мн не слдовало такъ теряться, тмъ боле, что въ это время вошла Марія Сергевна.
Она вошла, вопросительно и съ любопытствомъ глядя на него. Она одновременно спрашивала и упрекала. Кому это онъ могъ улыбаться такимъ образомъ въ ея отсутствіе? А, вотъ кому.
Лицо ея изображаетъ гримаску, да и то мгновенную. Черезъ слдующее мгновеніе она уже забыла меня.
— Вжливость требуетъ входя здороваться,— говорю я.
Она краснетъ, ея губы судорожно искривляются.
— Я извиняюсь,— говоритъ она.
Черты ея лица искажены внезапнымъ страхомъ. Она знаетъ, что я буду безпощадна. Ей нужно было держаться на-чеку. Теперь она въ моей власти, и я хочу ей это доказать. Такія, какъ она, должны бояться всякаго скандала.
И она также внезапно какъ покраснла, блднетъ.
— Право, мн показалось, что мы уже видлись,— говоритъ она, силясь дружелюбно улыбнуться.
Она смотритъ на меня и, кажется, въ первый разъ за все время хорошенько меня видитъ. И она негодуетъ на меня за то, что меня видитъ. Вотъ въ чемъ дло. Она такъ прекрасно понимаетъ, что это одно только скучное недоразумніе, что она меня вдругъ видитъ, недоразумніе, котораго можно было бы, при извстной степени осторожности, избжать. И съ тоскою и страданіемъ она слдитъ за всми моими движеніями.
Но я безпокойно хожу, врне — мечусь, отъ окна къ роялю и обратно, и мн хочется ее мучитъ. Вдь это уже неизбжно, Ну, все равно…
Я говорю:
— Мн очень жаль, что я не могу принять вашего извиненія, хотя вамъ пришлось для этого даже солгать.
И я объясняю ей, что ей не могло показаться, что мы уже видлись, такъ какъ она только что вошла въ гимназію, а я даю уже третій урокъ.
Она молчитъ, потомъ пожимаетъ плечами и виноватымъ голосомъ говоритъ:
— Странно.
По ея лицу… и я вдругъ вижу, что оно, какъ всегда, вызывающе, почти нелпо-красиво. Я почти съ ужасомъ вижу это, и ничего не понимаю. Разв же это глаза, носъ или губы? Я не знаю. Можетъ быть. Но все равно… По ея лицу проходятъ вс ея немногочисленныя и несложныя мысли. Она ищетъ словъ, которыя могли бы успокоить меня. Она старается придумать еще какую-нибудь ложь и безпомощно морщитъ лобъ, точно ребенокъ. Она думаетъ, что меня, вообще, такъ не трудно успокоить.
Я разомъ перескаю эту агонію:
— Ничего нтъ страннаго. Напротивъ, я очень благодарна вамъ, что вы первая пошли на встрчу моему желанію. Итакъ, предупреждаю васъ, что мы больше незнакомы.
Она смотритъ на меня, готовая заплакать, и говоритъ, точно наказанная двочка:
— Я не заслуживаю такой кары. Что вамъ нужно отъ меня?
Конечно, мн ее жаль. Но вдь я же все равно должна ее ненавидть. Вдь такъ или иначе должна же и я существовать. Ахъ, все равно. Я ничего не понимаю. Все равно.. Въ дверяхъ я сталкиваюсь съ начальницею.
— Въ классахъ шумятъ,— говоритъ она и вдругъ сразу умолкаетъ.
При взгляд на Марію Сергевну ея сухое желтое личико длается строгимъ, и въ немъ можно прочитать вопросъ:
— Что это еще? Нервы? Ахъ, скажите, даже слезы. Не думаетъ ли она, что здсь будуаръ кокотки, чтобы устраивать истерики?
Меня она молча и почтительно пропускаетъ. О, я такая примрная, скромная учительница.
И я ненавижу себя, ее. Какъ отвратительна жизнь.
Это послужило сигналомъ. Теперь, когда Марія Сергевна входитъ, ей приходится говорить преувеличенно громко, точно она въ безвоздушномъ пространств. Она старается завязать съ тою или другою изъ насъ дружескую, интимную бесду. Почему на нее должны дуться непремнно вс? Она этого не понимаетъ. Что, собственно, случилось?
Но разговора съ мужчинами она теперь замтно избгаетъ. Если отвчаетъ, то еле уловивымъ капризнымъ движеніемъ плечъ. Ахъ она не понимаетъ, чего, вообще, отъ нея требуютъ.
У нея появился особый, задумчивый взглядъ. Когда она говоритъ, она смотритъ прямо въ лицо, но въ губахъ у нея что-то нетерпливое. Но чаще всего она смотритъ черезъ окно и тогда вдругъ поправляетъ волосы.
Мн бы хотлось ея не видть, но это невозможно. Когда она отворачивается, я гляжу на нее украдкой. Я люблю ея волосы и то, что она сейчасъ грустна. И это ровно ничего не значитъ, что мы поссорились. Зачмъ намъ быть непремнно въ дружб? Это не иметъ никакого отношенія. Ну да, быть можетъ, я даже влюблена въ нее. Это не иметъ никакого отношенія.
И это же понимаютъ вс остальныя. Поэтому, когда она приближается къ кому, на нее бросаютъ короткіе взгляды и тотчасъ отворачиваются. Ну да, она хороша. Что же дале? Неизвстно. И у всхъ находятся неотложныя дла. Съ ея приближеніемъ разскрываются книги и тетради, надваются пенснэ. Почему она ничмъ не займется? Нельзя же вчно стрекотать?
Терпливе всхъ ее выслушиваетъ Варвара Александровна. Она куритъ и задаетъ ей вопросы: какъ ей понравился новый учитель? гд она пріобрла свою шляпку?
Ея вопросы, предлагаемые самымъ безукоризненнымъ и даже участливымъ тономъ, служатъ для всхъ безплатнымъ развлеченіемъ. Это видно изъ поджатыхъ губъ, низко наклоненныхъ головъ и напряженно-неподвижныхъ позъ.
Но Варвара Александровна остается совершенно серьезной. Она, видимо, о чемъ-то размышляетъ. И сейчасъ она беретъ на себя роль объективнаго судьи. Она точно говоритъ:
— Оставьте. Пусть она выскажется.
И мы вс слушаемъ. Марія Сергевна съ радостною готовностью даетъ ей свои отвты. Вотъ они: новаго учителя она находитъ довольно интереснымъ, а свою шляпку она купила въ ‘Новомъ магазин модъ’ на Почтовой улиц.
Варвара Александровна точно мысленно взвшиваетъ каждое сказанное ею слово, проницательно вглядываясь въ нее глазами. Нтъ, она ничего не можетъ понять. Можетъ быть, она глупа, можетъ быть, умна, эта странная игра природы. Во всякомъ случа ничего неизвстно. И она сочувственно улыбается ей, прищуривая свои большіе милые глаза. Я смотрю на ея лицо, обезображенное какимъ-то дьяволомъ, и на эти удивительные, вчно пытливо устремленные куда-то глаза, и мн кажется, что если бы я была мужчиной, то любила бы непремнно такую женщину.
… И вотъ кмъ-то произносится и передается изъ устъ въ уста слово: пикникъ.
— Отчего бы не устроить пикникъ? Разв будка No 3 не для всхъ? Только, разумется, безъ… Вы понимаете? Гм, гм… Да, да, конечно, безъ…
Мужчинъ ршено пригласить въ самый послдній моментъ.
Ахъ, никто не хочетъ ей ни мстить, ни вообще… Да и мстить то не за что. Но…
Я говорю:
— Мн ршительно все равно. Мы съ нею не разговариваемъ.
Варвара Александровна спокойно куритъ. Она предпочитаетъ не вмшиваться въ ршеніе этого вопроса. Вопросъ остается глухо обойденнымъ. Разв мы не можемъ устроить пикникъ своей частной компаніей? Вотъ странно.
Пикникъ! Какое восхитительное слово. Отчего такъ дрожатъ руки и бьется сердце? Мы вс посходили точно съ ума. Можно подумать, что мы замышляемъ какое-то предательство. О, мужчины ничего не должны знать о нашихъ приготовленіяхъ.
Мужчины. Кто произнесъ это слово? Какая безтактность. Мы негодуемъ… Конечно, будутъ приглашенные и изъ мужчинъ. Странно было бы обойти ихъ приглашеніемъ. Взгляды устремляются на Варвару Александровну. Она въ знакъ согласія киваетъ головой.
Да, но это не такъ просто. И мы серьезно ршаемъ вопросъ, стъ ли Никифоръ Нилычъ сардины, и не лучше ли припасти для него баночку маринованныхъ грибовъ. Мы хотимъ исполнить вс мужскія прихоти. Въ этомъ есть таинственная прелесть. Почемъ мы знаемъ, что это означаетъ, что Василій Осиповичъ пьетъ только водку съ пикономъ? Это составляетъ его загадку, и именно потому ршено пріобрсти пиконъ. Пусть каждый изъ нихъ вдалек отъ привычной городской обстановки, на лон природы, вдругъ почувствуетъ на себ нашу заботливость. Пусть онъ узнаетъ, что о немъ кто-то подумалъ. Но кто? Это тоже будетъ загадкой.
О, сколько скрытаго лукавства въ приглашеніяхъ! Долго ршается вопросъ о Петр Леонидович. Онъ не хорошъ въ хмелю, и потому его было бы лучше избжать. Вдь онъ неисправимъ, ну, ршительно неисправимъ. Это очень жаль, но… Однако въ послдній моментъ все-таки ршено, что Евгенія Васильевна суметъ на него повліять. Евгенія Васильевна безмолвно краснетъ, благодарно наклоняясь надъ листомъ бумаги, въ которомъ она производитъ хозяйственные подсчеты.
Сборный пунктъ въ саду у начальницы. Здсь же, у воротъ, насъ ожидаютъ дв линейки.
Первымъ приходитъ Петръ Леонидовичъ.
Онъ уже выпивши, но держится, по общему признанію, вполн прилично, одтъ онъ въ сильно поношенную пару, но изъ бокового кармана пиджака у него выглядываетъ блоснжный платочекъ. Видно, что когда-то онъ зналъ очень хорошія времена. Даже волосы у него въ полномъ порядк, и онъ старается прикрыть ими лысину при помощи тщательнаго начеса. Снимая фуражку, онъ осторожно ихъ поправляетъ. А снимаетъ онъ ее поминутно, дружелюбно махая ею издали всмъ вновь прибывающимъ.
Идея пикника ему кажется просто геніальной.
— Это напоминаетъ мн…— обращается онъ ко всмъ и каждому, но его никто не слушаетъ, кром одной Евгеніи Васильевны, которая охотно бы его выслушала, но онъ игнорируетъ ея существованіе.
Уже часъ дня, но изъ мужчинъ налицо всего трое.. Кром Петра Леонидовича, явились только Станиславъ Викентьевичъ и… онъ.
Вроятно, это нестерпимо мучительно, но во мн, должно быть, слишкомъ мало альтруизма, чтобы страдать за другихъ. Впрочемъ, я поминутно смотрю на часы. Ршено ждать еще съ полчаса и потомъ хать. Является предположеніе, что тутъ интрига. Вспоминаютъ отвтъ Василія Осиповича, что онъ постарается быть, но не общаетъ наврное. Кто то припоминаетъ, что слышалъ что то о предполагавшейся прогулк на велосипедахъ. Вытянутыя лица подчеркиваютъ бдность и безпомощность туалетовъ ихъ обладательницъ, и сразу становится замтнымъ все то, что раньше не бросалось въ глаза. Видно, что Александра едоровна сегодня причесана совершенно по-новому, а Клавдія Петровна надла золотой браслетъ, доставшійся ей отъ бабушки.
Ровно въ половин второго Варвара Александровна говоритъ, весело и ршительно потушивъ папиросу:
— Буде.
И вс молчаливо ей подчиняются.
— хать, такъ хать,— говоритъ она съ энергичной суровостью, встряхивая волосами, остриженными въ кружекъ:— Господа кавалеры. Потрудитесь взять вотъ это. Безъ разговоровъ. Нечего васъ баловать. Ну-съ, уложили?
Мы тоже начинаемъ усаживаться на линейки, и въ первый разъ я вижу въ этомъ что-то смшное и жалкое. Я забиваюсь въ уголъ и почти сожалю, что похала.
Тотъ бокъ линейки, куда садится Александра едоровна, замтно подается подъ ея тяжестью, и поэтому ее просятъ помняться мстами съ Клавдіей Петровной. Сначала она отказывается повиноваться, но ямщикъ на пробу трогаетъ, и колесо чиркаетъ, тогда ее ршительно просятъ перессть. Вся зардвшись, она переходитъ на другую сторону, неуклюже переступая толстыми ногами на высокихъ французскихъ каблукахъ, и на нее положительно противно смотрть. О, Боже, зачмъ она такая толстая? И съ виноватымъ видомъ она садится туда, куда ей указываютъ.
Потомъ приходится вновь перекладывать кульки. Викентій Станиславовичъ, на лиц котораго, вообще, трудно что-нибудь прочесть, второй разъ методически размщаетъ кульки и безстрастно говоритъ самъ себ, называя ихъ почему-то въ женскомъ род:
— Эту сюда, а эту туда.
У него тугіе блые воротнички, рыжіе, торчащіе кверху усы и плотная красная шея.
Размстивъ второй разъ кульки, онъ пытается галантно подсаживать оставшихся дамъ.
— Эту сюда, а эту туда,— остритъ Варвара Александровна, которую онъ усаживаетъ рядомъ со мною.
— Нтъ, вотъ что,— говоритъ она Василію Петровичу, который детъ на другой линейк:— это скучно. Пустите меня на ваше мсто, къ Петру Леонидовичу. Онъ, мой голубь, соскучился безъ меня. А вы на мое мсто. Дайте мн пять штукъ папиросъ, и маршъ. Ну-съ, подвиньтесь, ваше превосходительство. Очень ужъ вы разслись.
Я цлую тебя въ душ, другъ, сестра. Ты, которая все видишь и все знаешь.
Петръ Леонидовичъ весьма неохотно даетъ ей мсто рядомъ съ собою, презрительно оглядывая ея плоскій бюстъ и странное лицо.
— Нечего смотрть,— говоритъ она, закидывая ногу за ногу и глядя ему въ упоръ въ глаза:— Очень даже интересна.
Петръ Леонидовичъ съ оскорбленнымъ видомъ сопитъ.
Наконецъ мы трогаемся, напоминая собой что-то въ род похоронной процессіи. На поворот я на одинъ только моментъ вижу милое, мальчишеское Варино лицо. Она кокетливо предлагаетъ насупившемуся Петру Леонидовичу папироску.
— Прости! Прости!— говорю я мысленно:— я сегодня хочу быть счастлива.
Въ сущности, конечно, я понимаю, что это одно заблужденіе. И даже не заблужденіе, а скоре всего только предположеніе. Предположимъ, что я счастлива, предположимъ, что иксъ равно игрекъ. Въ общемъ, вздоръ, страшный вздоръ. Мн просто хочется позировать на счастливую. Хочется узнать, какъ это бываетъ. Какіе бываютъ при этомъ глаза, губы. Глупость, фальшь.
Забившись въ уголъ линейки, я стараюсь разглядть его. При этомъ я немного раздражаюсь. Что значитъ онъ? Почему онъ? Потому что онъ меня позвалъ? Тысяча, и, можетъ-быть лучшихъ, умнйшихъ проходили мимо. Но одинъ позвалъ. Какъ это унизительно.
Нтъ, я положительно не могу быть счастливой! Чтобы быть счастливой, надо умть быть сентиментальной. Ну, разв, если бы я умла быть счастливой, я бы стала замчать, что лицо у этого человка до крайности самодовольно? Онъ убжденъ, что онъ именно тотъ, кмъ долженъ быть. И отъ этого мн кажется, что его мысль точно сжата тснымъ кругомъ. Иногда она точно натыкается на стну. Это противно. Тогда у него длается тупое выраженіе глазъ. И мн хочется сдлать ему больно. Мн бы хотлось, чтобы онъ былъ большой, огромный, чтобы онъ заслонилъ собою весь міръ. Господи, весь міръ! А онъ сидитъ вотъ такъ, слегка нагнувшись туловищемъ впередъ и положивъ руки на колни. Сидитъ и куритъ, благосклонно провожая глазами тумбы и ноги прохожихъ. Удивительно умное занятіе! Весь міръ! Нтъ, я положительно не умю быть счастливой.
— А гд же Марія Сергевна?— спрашиваетъ онъ внезапно и при томъ не поворачивая головы.
Именно, не поворачивая головы! Значитъ, онъ все время думалъ о ней. Какое мн дло до Маріи Сергевны? Онъ можетъ наводить о ней справки въ какомъ-нибудь другомъ мст.
Вотъ и кончилось. Какъ хорошо, что я понимала, что это было просто такъ. Не правда ли? Я никогда не теряю нити Аріадны и остаюсь сама собой. Я всегда удерживаю въ рукахъ тонкую, тонкую ниточку и по ней иду, иду — и всегда выбираюсь. Я могу мечтать, даже длать глупости, но потомъ я говорю: ‘Стопъ. Ни съ мста. Я не хочу больше’. И тогда все кончается. Вотъ такъ и сейчасъ. Я не хочу больше.
Отвчаю коротко и грубо:
— Почемъ я знаю?..
И прекрасно. Во всякомъ случа не заплачу. Чего бы это ни стоило. Скорй откушу себ собственныя губы.
— Простите, — говорю я:— Я закроюсь зонтикомъ отъ пыли… вотъ такъ.
Потомъ, поразмысливъ, я стучу въ стнку кучеру:
— Остановитесь.
— Что случилось?
Линейка останавливается. Не потеряла ли я чего-нибудь?
— Ровно ничего. Успокойтесь. Просто очень пыльно, и я не хочу дальше хать. Прошу извинить за безпокойство.
Стараюсь удержать въ груди спазму. Уже версты дв отъ города. Какъ будетъ хорошо идти и плакать. Вотъ идея! Идти и плакать, когда никого нтъ.
Но онъ не хочетъ прощаться.
Не хотите подавать руки,— не надо.
Другая линейка останавливается тоже. Какъ непріятно.
— Прощайте.
Въ его лиц огорченіе и вопросъ. Огорченіе, впрочемъ, не боле того, какъ если бы у него неожиданно сдуло втромъ шляпу, или что-нибудь въ этомъ род. Вообще, непріятное осложненіе. Ну, чего ей было нужно? Линейка хала, онъ курилъ. Все было такъ хорошо и вдругъ — пожалуйте! Ахъ, какъ это скучно.
— Я васъ прошу: не уходите.
Это мн нравится: онъ меня проситъ! Онъ убжденъ, что почему-то иметъ право меня просить. Смотритъ на меня многозначительно и… довольно глупо. Я перебираю въ памяти и не могу найти подходящихъ словъ. Это всегда такъ бываетъ со мною. И такъ какъ я не нашла подходящихъ словъ, онъ вдругъ смло ршаетъ:
— Тогда и я съ вами.
Быстро соскакиваетъ съ линейки и отряхаетъ съ себя пыль. Потомъ оборачивается къ сиднью и близорукими, прищуренными глазами отыскиваетъ тамъ свою трость. И я вижу, какъ его затылокъ и плечи и вся фигура преисполнены самыми добрыми намреніями.
— Вотъ что,— говорю я грубо и рзко:— мн не нужно никакихъ проводовъ.
Онъ оборачивается съ удивленіемъ.
— Мн лучше пройтись одной. Сегодня я не въ дух.
Онъ умоляюще взглядываетъ на прочихъ. Тогда въ линейк поднимается гамъ:
— Нтъ, нтъ, оставайтесь съ нами.
(Собери же остатки твоего здраваго смысла. Иди. Ну, я прошу тебя, иди!)
— Мы васъ вс просимъ,— говоритъ онъ, протягивая большую, мягкую, всегда теплую ладонь.
Я отрицательно качаю головой.
— Я очень васъ прошу.
Онъ длаетъ складочки возл глазъ и ударяетъ на слов ‘очень’.
Молча смотрю ему въ глаза. Мн бы хотлось, чтобы онъ былъ въ эту минуту такъ серьезенъ, такъ серьезенъ. Но онъ улыбается. Здсь кругъ. Какъ всегда.
— Елена Ивановна, мы просимъ васъ остаться!
Это говоритъ Евгенія Александровна съ такимъ видомъ, какъ будто посл этихъ ея словъ мн уже совершенно невозможно отказаться. Отъ другой линейки бжитъ Викентій Станиславовичъ.
Плотно сжимаю губы, сдвигаю брови и говорю:
— Если я доставила всмъ такое неудовольствіе…