Там, в России, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1921 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

З. Н. Гиппиус

Там, в России

Гиппиус З. Н. Мечты и кошмар (1920—1925)

СПб.: ООО ‘Издательство ‘Росток’, 2002.

I
Два лагеря

Все пути ведут оттуда,
А туда — дороги нет!
Н. Минский

Русское общественное мнение… где оно? В Праге, в Варшаве, в Париже? Да, и в Праге, и в Париже, и во всех городах Европы, где есть сознательная группа русских. Я с этим не спорю, я признаю, что ко всем группам надо относиться внимательно, со всеми считаться.

Но я предлагаю вспомнить, что есть еще одна ‘группа’ русских людей, еще одно место… Это место — территория бывшей России, а русские люди, с мнением которых не принято считаться, — это оставшиеся в Совдепии. Их не мало там, еще не убитых, не умерших, не сошедших с ума, и они знают, видят изнутри вещи, недоступные взору эмигрантскому.

Из Праги в Париж можно послать письмо, резолюцию, делегатов. Осколки одной партии легко могут здесь сноситься, ссориться и мириться с осколками другой партии, заниматься семейными делами и даже не семейными: обращаться к иностранному ‘общественному мнению’ или правительству. Если голоса этих русских в Европе не громки — они сами виноваты.

Из бывшей России физически нельзя подать никакого голоса. Нельзя послать ни резолюций, ни делегатов. Одно можно: уполномочить ‘ходоков’. Прошептать им на ухо: ‘Вы знаете… скажите всем, что мы… Скажите всем все, что знаете…’

Такие ‘ходоки’, делегаты без писаных мандатов, уполномоченные ‘на веру’, — между прочим и мы. И мы действительно знаем это ‘общественное мнение’ русских в России, как знают его все, кто подобно нам, прожил с большевиками вплотную более трех лет, кто уехал только тогда, когда уже все котилось. Да, был определенный момент, когда ‘кончилось’, когда переворот заключился. Можно долго вывертывать перчатку наизнанку, но когда она вся вывернута — далее нечему быть. После этого момента, пережитого нами в России, нет уже качественных изменений, а только количественные: больше смертей, больше убийств, меньше хлеба… только. А потому и все мы, уехавшие из России после ‘переверта’, после 20-го года, совершенно реально ощущаем себя и там, в России. Мы продолжаем жить с оставшимися. И говорить можем только ‘оттуда’, только ‘от них’.

Когда мы сталкиваемся в Европе с такими же ‘ходоками’, с ушедшими после полного ‘выверта’ — нам не о чем толковать. Достаточно слова, взгляда… неписанные грамоты у нас одни. Но как непонятны они всем остальным русским и нерусским европейцам!

Однако мы должны исполнять наш долг. Ведь мы не уехали бы из России, если б не доверили нам этих грамот. Слушают нас иль не слушают, мы на все лады будем твердить одно и то же, объяснять все то же.

Стыдно каждый раз начинать с упоминания: то, что делается в России, то, что думают и знают оставшиеся там, — важно. А, вот, приходится и это говорить. Еще недавно какая-то газета сказала, что ‘оставшиеся в России потеряли чувство реальности!’. Уж если кто его потерял — то не эмигранты ли, вместе с Европой?

Рассказывать, как живут русские в России физически, т. е. о голоде, холоде, крови, — можно, но к чему? Таких рассказов довольно. Понять их может лишь переживший. Кроме того, — это не главное, не самое важное: человек необыкновенно вынослив в физическом отношении, говорю по опыту. Нет, не о страшном ‘быте’ русском просили нас сказать ‘всем, всем, всем’, когда провожали ‘оттуда’… Длинны и подробны данные нам неписанные грамоты, я сейчас передаю лишь малую часть, общую.

В России нет многих партий или групп. Там только два лагеря. Первый, громадное меньшинство, — правители, плюс небольшая кучка спекулянтов крупных. Второй — вся остальная Россия, начиная от сознательных верхов (интеллигентов) и кончая последним, абсолютно бессознательным мужиком, старухой, ребенком, матросом. Верхи разбираются в положении Дел, знают за что и кого ненавидят, понимают, как нужно бороться с врагом, — низы и середина только ненавидят, слепо копят ненависть, таясь по углам, в каждом видя врага. Эта слепая, глухая ненависть до времени являющая вид покорности, — очень страшна и чревата неслыханными последствиями. Между прочим (было бы нечестно скрывать этот ужасный факт), там, в низах, растет самый стихийный антисемитизм. Даже на севере, где его никогда не было. Он в городе, он в деревне, он в красной армии, особенно. Но об этом явлении надо бы написать отдельно. Возвращаюсь к слоям более сознательным.

Эта часть антиправительственного лагеря знает, что все громадное большинство России — с ними. Но пока оружие в руках меньшинства и пока большинство несознательно, данное положение должно длиться и может продлиться, предоставленное себе, многие годы. Большинство само будет пребывать как оружие в руках кучки ‘правящих’. Все пути внутренней помощи большинству, в смысле разумного направления ненависти, — физически отрезаны. Смешно говорить о серьезной пропаганде в ‘Советской’ России. Тут и честный эмигрант не будет спорить. Пропаганда может идти лишь извне, наплывать с краев, поддержанная непременно вооруженной силой, войсками… которым, пожалуй, и воевать не придется, если пропаганда будет такая, как должно…

Русские в России знают, какой должна быть пропаганда, и знают, что нужных лозунгов не нес еще никто из боровшихся против большевиков. Не было их ни у Деникина, ни у Врангеля… Поэтому-то, мы, в России, во времена наивысших успехов Деникина, знали, что Деникин провалится.

Но так же мы, безгласные, рвали на себе волосы, когда слышали, что говорят и делают здесь эмигранты. Я верю, с лучшими намерениями, — но они душили нас, забивали Россию в яму и помогали большевикам неустанно, непрерывно, вплоть до последнего времени. И это — без различия партий, от Милюкова до Керенского. Непризнание ли окраин, ненависть ли к Польше, крики ли против интервенции или против ‘контрреволюции’ — все равно. Собственными глазами мы видели, как облизываются большевики от этой зарубежной работы.

Можно было с ума сойти. И без того мы чувствовали себя на краю гроба. За что же нас толкают туда еще и братские руки?

И все до сих пор старые у них партии, партийные интересы, допотопная грызня… Как им сказать, что в России, где вся перчатка уже наизнанку, никакие партии не считаются? Они — зарубежный туман, который держится, лишь пока нет России?

Впрочем, жива дурная память о некоторых партиях, как жива и ненависть персональная (может быть, несправедливая, я сейчас не разбираюсь). Например, ‘Керенский’ — одно из одиозных имен, сверху донизу. Антибольшевистский лагерь, — вся будущая Россия, — не захочет Керенского ни под каким соусом, — это один из мелких, но несомненных фактов. Большевики скорее примирились бы с ним!

Мы видели воочию: большевики слабы и трусливы. Здесь все говорят, что знают это, никто не признается, что, в сущности, не верит в это.

Большевики слабы, — да, но что если в Европе эти слабые окажутся самыми сильными?

Одной реальности не понимали мы там, в России: бездонной слабости всего зарубежного мира. Неужели поверить, что она так бездонна? Пусть не верят и оставшиеся. Пусть надеются. Это дает им силу жить.

К ним я вернусь. О них ‘от них’, слишком много еще надо сказать. Надо, необходимо. Здешние должны слушать голос ‘оттуда’.

II
К случаю

Самые темные дни первых страшных месяцев России…

…Как скользки улицы отвратные!

Какая стыдь!

Как в эти дни невероятные

Позорно жить!..

Мы все знали, конечно, что если большевики позволят открыть Учредительное собрание (если!), то они его все равно разгонят. За неуспех борьбы было 99 шансов. Но один, в это острое время, был за успех, и все-таки это была борьба, единственная, реальная. И без рассуждений непримиримая интеллигенция стала на сторону борящихся — на сторону эсеров.

Мы были особенно близки Учредительному собранию. В партии-победительнице у нас было несколько давних друзей. Со дня февральской революции мы видели ее внешний рост и, увы, могли следить за ее внутренними ошибками. Но время ли было думать о них!

Случай сделал нас близкими Учредительному собранию и внешне, географически: наши окна выходили прямо в Таврический сад, на круглый купол старого дворца.

Члены Учредительного собрания в течение ноября—декабря 1917 г. (не большевики) частью были схвачены, частью скрывались. Помню некоторых, приходивших к нам поздно ночью, с черного хода, в темных очках. При случае — в нашем доме можно было ночевать.

Мы знали их отчаянный, но единственно возможный план: надо было попытаться ‘передемагогить’ большевиков. Гибель? Конечно. Но все-таки есть шанс (один!) за успех.

Надо покаяться: зная некоторых лидеров партий, мы боялись худшего провала: соглашательства с большевиками. К счастью, этого позора не случилось с Учредительным собранием. Теперь я вижу, что его и не могло случиться… не таковы большевики. Но в те времена мы еще не изучили их до косточек.

Помню этот длинный-длинный лихорадочный день января, серый, угрюмо-снежный и ветреный, — единственный день жизни нашей конституанты. Соседство Таврического дворца дало нам сначала сведения внешние: ‘Идут! Пускают только по Потемкинской! Все вместе идут!’ Скоро наша домашняя демократия, имеющая знакомства и связи со всеми сторожами дворца, доложила, что ‘приходят… пришли…’.

Далее — зазвенел телефон. И мы стали следить уже за тем, что происходит внутри.

Я не помню последовательности этих, все-таки отрывочных, сведений. Но в то время они казались такими важными, что записывались по часам (как и события февраля). Если когда-нибудь мои дневники будут вырыты из Совдепской земли, где ныне покоятся, будет интересно вспомнить забытые мелочи. Порою мелочи важнее крупного. Этим дневник — порою любопытное воспоминание.

Вот звонок, — идут выборы председателя. Борьба между Черновым и Марусей Спиридоновой… Столько-то голосов за Чернова… столько-то за Марусю…

Мы, конечно, всей душой за Чернова. За Чернова! Но Чернов в данную минуту — символ.

Случайно тот, кто сообщил нам о победе Чернова, сказал это кисло. Не понимал символизма! Мы его выбранили и стали ждать следующих, более дружеских сообщений.

Они были неутешительны: ‘Говорят!’ Полчаса проходит, час… ‘Все говорят?’ ‘Говорят! Говорят! Ленин сидит, раскинувшись в ложе. Хитро улыбается. Вся ложа уставлена цветами. А Чернов опять говорит…. говорит….’

Наконец, звонки прекратились. Очень поздно. Последнее известие — будут заседать всю ночь, и вообще решили не уходить.

Я долго не ложусь. Порою подхожу к окну, откидываю портьеру и вглядываюсь в тихую тьму. Бледно мерцают снега. За сеткой черных сучьев круглится купол тяжелого дворца. Огней не видно. Что — там? Нет. Конечно, исчезла всякая тень надежды.

На другое утро, рано — целая лавина соседских сведений: ‘ушли… разогнали… чуть свет закрыли… матрос не пожелал… едва не перестреляли всех… а на выходе Чернова мальчишка-красногвардеец убил…’

Я возражаю на последнее:

— Ну, вздор!

— Нет, нет, убил. В коридоре до сих пор лежит. Сторож сам приходил, сказывал.

Увы, только это одно, последнее, и оказалось вздором. Все остальное — была ожиданная, горькая, правда. Ушли. Совсем ушли. Навсегда. Отчаянный план сорвался.

Последующие дни… да не на другой ли день убили Шингарева и Кокошкина? Нет, после, кажется. Новые владыки узнали об этом убийстве позже всех (будто бы) и были сконфужены. Они тогда еще конфузились! Странно вспомнить, как нетвердо они сидели тогда. Невероятны забытые мелочи, а как поучительны!

Тогда, в Таврическом дворце, не было Керенского. Был один Чернов. Эпопея ‘Керенский—Чернов’ разыгралась раньше, до большевистского переворота, не в Таврическом — в Зимнем дворце. Будущие историки ее разберут. У них будет и продолжение, — ведь, в наши дни, в Париже, вновь они встречаются на тех же половицах (французских). Опять ‘Керенский-Чернов’. Дай Бог, чтобы эта встреча менее повредила России, чем первая, петербургская.

Впрочем, — можно ли повредить России? Ее нет. А когда она опять будет, новая, третья, — то уж, конечно, ни Керенский, ни Чернов ничем ей не смогут повредить.

III
Свержение большевиков

…Труслив наш враг, хотя и ловкий,
Легко с ним справимся и мы.
Но развяжите нам веревки,
Освободите из тюрьмы!..
(Письмо из Совдепии)

Опять говорю о вас, за вас, от вас, русские люди в России. От вас, святые и мудрые, за вас, ничего не знающие, только страдающие, — и тоже святые.

Да, только там, в России, можно видеть на лицах особую печать святости. Это нерассказуемо, но несомненно. Это не красота и не безобразие, а именно святость, и другого слова не найдешь. Но зато в России же встречаются и лица с другой печатью… особого окаянства. Очень любопытно, что эти последние ‘окаянные’ лица все схожи между собой. Лица — на одно лицо. Мне приходилось думать над этим в трамваях (когда они еще ползали), на углах улиц (когда там еще были люди), в кошмарные дни путешествия до Гомеля в тесной толпе красноармейцев. На четыре-три простецких мужичьих физиономии непременно одно это знакомое ‘окаянное’ лицо. Черты разнообразны, но окаянство стирает черты. Оно так же нерассказуемо, как и святость.

Это, впрочем, лирика. Мне ею некогда заниматься. Хочу сказать о том, что думают (и знают) русские люди в России, — сознательные верхи всероссийского антибольшевистского лагеря, — о возможности свержения большевиков. И, между прочим, о так называемой ‘интервенции’.

Надо ранее понять нашу исходную точку. Это при доброй воле и при некоторой степени воображения, — не трудно. Мы исходим из того факта, что все, что могло перевернуться — перевернулось. Россия, как перчатка, уже на изнанке вся. Выверт не только внешний, политический, экономический, бытовой, он глубже, он проходит внутрь. Он в какой-то мере захватил психологию, душу народа. Судить, где и как она повернулась, что, собственно, изменилось — невозможно, да и не наше дело. Наше дело только признать факт. Он объясняет, почему русские в России не боятся никакого возврата к старому, — он невозможен. Мы нисколько не боялись ‘реакционности’ белых генералов. Мы были в ужасе и горести от их попыток только потому, что твердо знали: эти попытки провалятся, свержения большевиков не будет, ‘генеральские’ кампании — покушение с негодными средствами.

Не логический ли абсурд, поэтому вечный припев социалистов от эмиграции: ‘Придет Деникин в Москву, насадит реакцию… Лучше большевиков потерпеть?’ Ведь он, прежде всего, в Москву не придет (будучи реакционным), — уж не говоря о том, что ‘насадить’ старую реакцию в России сейчас невозможно.

И, наконец, всякая поддержка большевиков из боязни реакции, — что это? Не то же ли самое, что подкладывание соломы под свой горящий дом из боязни… что он сгорит?

Нет, нам некогда в России заниматься софизмами, как некогда было и преступным казалось предаваться размышлениям и гаданиям: что будет, когда ничего не будет? Какой дом строить, когда этот сгорит дотла, до черной ямы.

Если ждать черной ямы — почему только российской. Пожар не локализован, с этим никто не спорит. Не подождать ли европейской?

Нет, русские в России не могли дойти до такого безумия. Мы знали, что надо прежде всего уничтожить главный очаг — свергнуть центральную власть большевиков. На эту, самую, первую задачу, без решения которой нет никаких других задач, праведно устремлено и теперь все наше внимание.

Вот некоторые практические выводы наши, основанные на долгом внутреннем и внешнем опыте, на знании самого существа большевиков, их власти, а также на понимании общего положения России, степени ее изменения и темпа, (все ускоряющегося) ее распада. Вот несколько пунктов написанной резолюции русских людей в России.

Падение центральной власти большевиков не только возможно, но неизбежно (и в данный момент, несмотря на большое запоздание) при таких условиях:

1) Наличие некоторой вооруженной военной силы, идущей извне. Количество сил не так важно, как условие их смешанности, т. е. крайне важно, чтобы тыл, идущих впереди русских сил обслуживался регулярным войском другой союзной страны, — все равно какой.

2) Лозунги идущих впереди русских должны быть чисты от всякой старой тени. Если угодно — это лозунги крайнего демократизма, но именно крайнего. Как реставрации, так и не должно быть в них: ни воинствующего национализма (против так называемого расчленения России), ни социализма. Ни одна из старых партий не может быть названа, мало того: ни один известный партийный (как и царский) деятель не может принимать в этом деле видного участия… Все ‘имена’, и левые и правые, вызывают в России одинаковое недоверие. (Не вдаваясь в обсуждения — мы лишь берем факт и думаем лишь об успехе или неуспехе предприятия.)

3) Вышеназванные лозунги должны быть оформлены с чисто большевистской определенностью, резкостью и краткостью. Так же, как методы борьбы, военные приемы, должны отличаться некоторым образом от приемов западной регулярной войны. Следует помнить, что в гражданской войне есть свои особенности. Большевики ими пользуются. Но их можно использовать и с другой стороны.

Наилучшее направление было бы северное и западное одновременно. Но вполне возможно и одно западное, даже не очень широкое. Южное направление неблагоприятно, может оказаться даже вредным. (Крайне важен Петербург. Большевики это знают так же, как и мы, и этого не скрывают. При всякой тени петербургской опасности они погружаются в самую жалкую панику и готовы к бегству.)

Такое движение извне рассчитано не на завоевание России вооруженной силой, а на соединение с громадным большинством русского народа против угнетающего меньшинства. Это лишь протянутая рука лежащему, придавленному извне, не могущему подняться. Крестьяне, да и вся красная армия, разбиты и разделены на отдельные кучки (еще прослоенные отбросным элементом шпионов). И все это сейчас заперто кругом толстой стеной российских пространств.

Не наблюдаем ли мы картину непрерывных восстаний, очагов, вспыхивающих, увы, не одновременно? Да и как иначе? Они не связаны между собой, ничего не знают одно о другом. Стихийные, органические вспышки. По частям каждая легко гасится большевиками и так же мало имеет значения, как если бы в громадной тюрьме бунтовало каждый день по единственному арестанту в одиночке.

Сбить замки на тюремных дверях… вот для чего нужно движение… вот для чего нужно движение извне, силы внешние. Ведь замки-то висят извне…

‘Шлиссельбуржцы должны освободиться собственными силами, если же нет — значит, они достойны сиденья в своих камерах’. Этого никто не говорил. Стыдились, что ли? Теперь, потеряв стыд и разум, говорят — о новой, гигантской крепости, России, о новых заточниках русских. Не надо вооруженной силы извне. Не надо вмешиваться во внутренние дела новых шлиссельбуржцев!

С тем же правом (если двигаться по линии абсурда) скоро скажут о рабочих, когда их завалит в копях: освобождение — дело их собственных рук. Не надо интервенции.

Вот это ‘не надо интервенции’ — прежде всего — глупость. Глупость махровая, глупость художественная. Ею можно бы эстетически наслаждаться, если бы эта дубина в руках Иванушек не мозжила головы направо и налево.

Но об ‘интервенции’ в прямом смысле, о том, почему в движении сил против III Интернационала должны непременно участвовать и чужеземные войска, — я скажу подробнее в следующий раз. Это участие — условие успеха (одно из условий). И не трудно понять, какие внешние и внутренние причины делают такое участие совершенно естественным, логичным и необходимым.

Здесь я только скажу еще одно. Если бы здравый смысл возвратился к русским и нерусским европейцам, если бы внешнее движение в Россию в тех формах, как они нам рисуются, осуществилось — мир был бы изумлен легкостью, молниеносностью, пожалуй, незаметностью исчезновения ‘Советского’ правительства. Было бы замечательное в своем роде ‘истаивание бесов перед заутреней’. Кто пережил в Петербурге 25 окт. 17 года, тот знает, что и появилась их власть так же тупо, без момента: одно бессилие незаметно навалилось на другое бессилие. Сейчас — нет, сейчас — есть…

А если без лирики, просто будем рассуждать, — какие, действительно, громадные внешние перемены могут быть? Кучка ‘властителей’ с чутким носом рассеется, неважные и глупые попадутся, но их мало, очень мало! Вот это надо помнить: громадное большинство, почти вся Россия — одного, антибольшевистского лагеря. Почти все останутся на местах. И должны остаться. Рука, протянутая для помощи, да не превратится в руку слепого и глупого мстителя.

И тогда будет радость. Такая радость, как в первые дни февральской революции.

IV
Февраль

…Три поля на знамени нашем, три поля:
Зеленое — Белое — Алое.
Да здравствует истина, братство и воля,
Вперед! Нас зовет небывалое…

Я даже и не подумаю вступать в газетную полемику… Мне, во-первых, некогда, а во-вторых, в самом факте личного переругиванья беженцев-писателей я нахожу, что-то стыдное. Вот уж для чего воистину ‘не время и не место!’. Поэтому я (как и все мы), оставляю эмигрантов из ‘Воли России’ и ‘Последних Новостей’ предаваться полемическим занятиям, сколько они хотят. Это их дело. У меня есть другое.

Но мне полезно было лишний раз вспомнить, как правы большевики, когда они до тупости, до одурения, долбят свое каждый день, одними и теми же словами, не боясь уродства и бесстыдства повторений. Уж, кажется, ясно, уж с ума бы сойти от ясности, нет, они опять, и опять и снова. Очевидно, они знают ‘свой народ’ и нравы. Уж не надо ли и нам придерживаться большевистских методов? Мне, например, казалось, что я говорю необыкновенно ясно. Можно не соглашаться, но не понять нельзя. И вот, оказывается (по недавней статейке в ‘Посл. Новостях’), что меня можно понять ‘даже совсем наоборот’. Не смея думать, чтобы это ‘наоборот’ могло быть нарочным, только для целей ‘полемики’, — я прихожу к убеждению: русских эмигрантов надо так же беззастенчиво долбить, как долбят большевики ‘свой народ’.

Для совершенной ясности я напомню: я говорю лишь о том и то, что знают, думают русские люди в России, принадлежащие к антибольшевистскому лагерю. То, к чему пришла и что определенно оформила ответственная, сознательная часть еще живой интеллигенции, люди и быв. партийные и беспартийные — одинаково все, сохранившие человеческий облик. Менее сознательные, неспособные к самостоятельным выводам и обобщениям, в громадной массе присоединяются к данным формулировкам, ибо они то же самое знают и чувствуют, то же самое.

И я говорю ‘мы’ — от лица великого большинства антикоммунистической России.

Можно не считаться с ней. Можно искренно думать, что так как многие из интеллигенции — и все лидеры бывших политических партий — за рубежом, то и судьбы России решаются за рубежом. Можно это думать. Я допускаю. И даже не спорю. Но я так не думаю и говорю лишь тем, кто хочет считаться с русскими в России.

Для сугубой ясности (все по примеру большевиков) я еще раз повторяю вкратце главные наши положения.

Первая, очередная задача — свержение центральной власти.

Эта задача легче исполнима, чем думают (благодаря многим, здесь неизвестным фактам) при трех, равно необходимых, условиях:

1) внешний толчок, т. е. движение вооруженной силы непременно с укрепленным тылом,

2) лозунги и приемы крайне демократические и революционные,

3) методы вооруженной борьбы, измененные по сравнению с приемами регулярной войны.

Свержение центральной власти одним внутренним, чисто повстанческим движением — нам кажется делом абсолютно неосуществимым, не реальным. Не реальным (помимо разных причин, как: пространства России, невозможность единства действий и т. д.) — хотя бы уже потому, что не может повстанец с рогатиной, или даже с винтовкой, взять крепость, снабженную тяжелой артиллерией.

Внутреннее восстание совершенно необходимо, и оно готово. Но восстающим нужно на что-нибудь опираться. Населению нужна поддержка. И те, кто диктуют отсюда внутренние ‘восстания’, только внутренние, должны помнить, что они берут на себя бесплодно пролитую кровь еще нескольких тысяч русского народа.

Восстание готово, говорим мы, поддержка населения обеспечена… если оно будет верить тем, идущим извне. Когда-то, на юге, и Деникина встречали восторженно. Верили в кредит. Но теперь кредит кончен. Поэтому теперь для всякой идущей освободительной силы не только нужны крайние демократические лозунги, — нужна действительно демократическая душа, дух. Недоверие народа очень глубоко и неожиданно разносторонне. Оно абсолютно по отношению к старым генералам, но я по совести не знаю, что было бы, если бы вместо генерала (позволим себе мгновенную игру воображения) на коней сели какой-нибудь эсер и ка-де, из видных, но не слишком известных. Если бы народ интуитивно понял бы, что это те, кто долгие годы звал к отказу от помощи ему, кто прикрыто или открыто спорил о ‘великой’ России, протестовал против войны поляков с большевиками и против ‘отторжения’ от большевиков Бессарабии, кто не понимает, что Россия, великая или малая, может начать строиться только из центра, ибо это будет новая Россия, — он, народ, пожалуй, решил бы, что и эти ‘спасители’ — не его, народная, поддержка, ибо они не достаточно демократичны.

Это было бы, конечно, жаль. Но я говорю лишь желая показать глубину и широту народного недоверия. Слишком хорошо я знаю, что никогда ни один член парижской учредилки на коня не сядет и в том вооруженном движении, на которое могло бы опереться русское восстание, — участия не примет.

Пора понять: народ хочет именно ‘демократической’ России, хотя чаяния свои этим словом и не называет (ведь не называет же он себя ‘демосом’). Поэтому нисколько не смущало нас такое по видимости абсурдное положение: народ за советы, но против коммуны. Это нередко говорят и сами большевики. Они стараются повернуть это в свою сторону, конечно: ‘Все крестьянство за Советы! Необходимо лишь усилить коммунистическую пропаганду!’ Но мы-то отлично понимаем, в чем дело. Мы знали, что в понятии народном только свои ‘советы’ есть охрана своей земли и воли. Переведите на иностранный язык, не забыв прибавить определенное отрицание коммунизма, — вот и выйдет самый настоящий ‘демократизм’. (О подробностях и оттенках нечего спорить, мы намечаем лишь главную линию.) И уж конечно, в этом желании ‘советов’ нет ничего утешительного для большевиков. На первом же таком ‘своем совете’ — их было бы постановлено уничтожить.

Россия, — ни ее низы, ни верхи, — не изжила февральской революции. Революция эта была насильственно задушена чуть не при рождении. Кто видел Россию в первые февральско-мартовские дни, тот помнит ее небывалое, волшебное единство. Провеял дух не только свободы, равенства, но и братства. Мечты не сбываются в полноте никогда, но если грубо толкнуть назад с первой ступени воплощения, — мечта становится неотступнее, неизбежнее, безумнее. Россия, какими бы извилистыми путями ни вела ее история, все равно вернется к своей подлинной революции, к своей Свободе для Равенства с надеждой на Братство.

Вся Россия, все ее громадное большинство, без различия классов, только с различием ступеней сознательности, — есть единый ‘союз февралистов’. Она уже ‘новая’, и она знает бесповоротно (или чувствует) себя такой. Знает, что она ‘не царская и барская’, и тут уж ничего не поделаешь (если б захотел кто-нибудь делать).

А большевики — это лишь гроб, в который заколочена сейчас эта новая, февральская, Россия. О, она не умрет, несмотря на все лишние гвоздики, услужливо присылаемые большевиками с Запада. Но чем дольше она лежит в гробу, тем страшнее встанет, чем крепче гвозди, тем хуже Европе.

‘Союз февралистов?’ — Это, как мы сказали, в сущности, вся Россия (ведь большевики — не Россия). Но ‘союз февралистов’ — в то же время и реальный русский интеллигентский, надпартийный, союз. Члены его — люди, могущие сознательно, и ответственно для себя, заявить: 1) что бы ни переживала Россия, и я лично, — я не способен даже мысленно, отречься от России новой, пожелать, хотя бы мгновенно, чтобы не было февральской революции, и 2) как бы долго ни сидели большевики, я не способен ни на какое внутреннее их принятие и на то внешнее, которое выходит за черту физического насилия. Изменив этому — я изменяю самому себе и теряю свою личность.

Эта подписка — не бумажная, и ‘союз’, несмотря на всю свою реальность — вне досягаемости ‘товарищей’. Но все-таки о нем, и о его разрастании вниз, в виде ‘Круга Непримиримых’, более подробно я пока говорить не буду. Тем более что главное фактическое значение последнего круга должно вскрыться тотчас после падения большевиков, когда трудно будет, среди взрыва, отличить советского чиновника по принуждению от перевернувшегося комиссарчика, когда всплывет накипь и виноватые отбросы, ради спасения шкуры, станут доносить на невинных. А маленьким людям всего труднее оправдаться…

Повторяю, не всегда все можно сказать, даже если сказать — безвредно. Так, возвращаясь к злобе дня, я не нахожу, как многие, чтобы резолюция членов парижского Учредительного собрания была вредна, вряд ли найдут ее вредной русские люди в России. Эта цепь всяческих отречений — от вооруженной помощи, от признания окраин, от интернационализма III Интернационала и т. д., — только портит и ранит их своей бесполезностью. Молчание — порою действительно золото (и чаще большевистского), тут я искренно присоединяюсь к умной статье г. Ю. Делевского в ‘Послед. Новостях’, напечатанной… ‘в порядке дискуссии’.

P. S. Моя заметка была уже окончена, когда в номере ‘Общего Дела’ от 4-го февраля появился ‘варшавский документ’ (военный) и статья г. Бурцева о нем. Зная хорошо русские варшавские дела и считая, в согласии с г. Бурцевым, уклон к ‘интервенциональному милитаризму’ опасным, я в следующий раз хочу поговорить о нем особо.

V
Интервенция

Le monde va changer de base,
Nous n’tions rien — nous serons tout…
Internationale *

* Мир изменится до основания,
Мы были ничем — мы станем всем…
Интернационал (фр.).

Мы узнали, наконец, что думают 33 русских эмигранта о русских делах вообще, об ‘интервенции’ в частности. Надо сказать правду: если б давно, годами, каждый из них не твердил того же, в одиночку, мы бы не скоро разобрались в ‘резолюции’, которую они преподнесли удивленным народам. Кстати, и от суконного языка ее, старого, как времена Николая, подполья и керенщины, нас отучил новый язык большевистских декретов, — язык собачий. И еще вопрос, какой по нынешним временам действительнее: новый собачий — или старый суконный. В новом все, по крайней мере, определено, ясно: так и так, и ‘больше никаких гвоздей’.

Но мы охотно прощаем суконный язык: иначе говорить наши старые политики не умеют. Кто знает, в чем дело — разберется. И даже поймет, что все эти ‘постольку-поскольку’, все размягченные поговорки Милюкова насчет ‘той, а не этой’ интервенции, все ‘хотя и несмотря’ — необходимы, если добиваться ‘внешнего вида’, соглашения. Внешний же вид необходим для иностранцев. Пришлось взять этот минимум, внешний вид — когда убедились, что действительно соглашаться и не могут, и не хотят.

‘Воля Народа’ не скрывает этого. Но туда иностранцы не заглядывают. Их взоры устремлены на парижскую ‘учредилку’. А там вполне достаточно ‘внешнего вида’.

Для нас, для русских людей в России и смею думать, для самой России, — в высокой степени безразлично, согласились между собой или не согласились 33 представителя старой социалистической и старой несоциалистической партии. Мы даже склонны утверждать, что они более согласны друг с другом, чем сами это думают. У них, благодаря разности политических биографий, разнствуют формы выражения мысли, обороты фраз, быть может, темп речи, но исходят они из единого и того же, точка зрения на Россию, на большевиков у них одна. Они все танцуют от печки, от которой танцовать больше нельзя, потому что ее нет.

Объясняюсь.

Они говорят: Россия, наша великая родина (собранная в великую царскими руками, — это они не говорят, но это надо бы помнить) — находится сейчас в большом несчастии: ее русское правительство — плохое правительство, очень плохое. Оно довело ее до самого ужасного экономического положения, обессилило так, что хищные соседние государства (и не соседние) легко могут воспользоваться этим, в смысле отхватывания кусков или даже в смысле долголетнего экономического угнетения (колония). Захваты даже теперь уже начинаются (Бессарабия, Сахалин! Необходимо протестовать!), а что будет, когда падет большевистское, это плохое, правительство… и все-таки энергично держащее Россию в ее целостности…

Я здесь остановлюсь, иначе логика заведет нас очень далеко. Довольно и этого, чтобы показать пропасть, разделяющую русских за границей от русских в Совдепии.

Мы там и не думали вовсе о ‘плохом русском правительстве’. Мы давно поняли, что есть большевики, и пока они есть — России нет. Надо, чтобы она была. Для этого надо, чтобы не было большевиков.

Таково первое положение. И из него уже вытекают все выводы, — логические и практические.

Что такое большевики, — интернационалисты или неинтернационалисты? Пусть мне ответят, да или нет? Если да, то какое же они ‘русское’ правительство? Это захват группой интернационалистов территории первого попавшегося государства (удачно попалось!), как базы для дальнейших захватов. Того, что называют ‘вмешательством в русские дела’, быть вовсе не может, раз нет ‘русского’ правительства, ‘русских’ дел и самой России. Может быть только: вмешательство в дела большевиков, интервенция в дела интернационалистов, оборонительная война европейских государств, наций против наступательной войны, открыто объявленной нациям и государствам — интернационалистами.

Если нации и государства хотят жить — они должны защищаться. И прежде всего не терять логики и здравого смысла, не называть ‘интервенцию’ — вмешательством в ‘русские’ дела, не считать большевиков — правительством ‘русским’, не говорить себе, что интернационалисты — национальны, а не интернациональны. (Точно бред, ей-Богу! Мне даже стыдно это писать!)

Оборонительная война наций должна вестись на два фронта. Один из них — непременно военный (так называемая интервенция), и вот почему: потому что у интернационалистов есть база, а значит, есть военный фронт (как есть и второй невоенный, где их действия тоже наступательны. Вот оно истинное то ‘вмешательство во внутренние дела’ Европы!).

‘Наплевать нам на Россию! Россия для нас только база’ — сказал Ленин в октябре 19-го года. А в 21-м Европа лишь боязливо оглядывается, как бы не ‘вмешаться в дела России’, да бессильными руками городит на востоке какие-то дырявые заслоны. И в том же 21-м году наши ‘седые лысые’ эмигрантские политики ‘соглашаются’ с партией эсеров (она, как маленькая собачка — до старости щенок), вместе вязким голосом, ‘постольку-поскольку’, но открыто объявляют: не надо интервенции! Большевики — наше русское дело! А вот что они Бессарабию отдали — это плохо! Пусть бы не отдавали! Мы протестуем!

Керенский, о котором у нас говорят даже без злобы, а с брезгливой улыбкой, определяя: ‘Человек, не умеющий вовремя уходить, но умеющий вовремя убегать’, — Керенский со вчерашним пафосом восклицал: ‘Мы сами… народ восстанет… я против вмешательства!’ Такая невинность и верность себе даже трогательны. Мы помнили, как он в 17 г. твердо стоял на почве невмешательства в дела… большевиков. Вся сознательная Россия умоляла его вмешаться, сам Ленин каждодневно заявлял: ‘Иду на вы!’ — но Керенский как решил ‘не вмешиваться’, так и до сих пор стоит. А Бессарабию он румынам не согласен отдать. И насчет окраин… В ‘резолюции’ вообще насчет окраин довольно глухо.

Знают ли эмигранты, что думают об этом вопросе русские-русские? Они думают, что Россия — там, где на русской земле живут русские люди — и без большевиков. Если бы Смоленская губерния пожелала независимости и сумела ее достигнуть (прогнать большевиков!) — мы бы со слезами этой смоленской самостийности радовались: вот, есть кусочек России. А каждому ‘самоопределяющемуся’ куску с нерусским населением мы радуемся по-человечеству: убыло рабов, прибыло свободных людей. Мы их ни ‘признаем’, ни ‘не признаем’, пустые слова! Но думаем, что воскресшая Россия признает все окраины, отколовшиеся от большевиков и способные к самостоятельности {Для всего этого есть определенный ‘политический’ язык, известные формулы, — но я здесь нарочно их не употребляю, говорю детски — просто, понятно для всех.}. (В соседстве с Совдепией, да еще ‘в мире’ с ней, вряд ли хоть одна страна удержит свою самостоятельность. Эстонию большевики пока сами ‘берегут’, — из политических видов.)

Здесь я кончаю. Интервенция, оборонительная война союза национальностей против интернационала — есть в глазах русских людей дело необходимое, а, главное, неизбежное. Интернационал не может не наступать, он, если у него есть база, непременно будет наступать и вооруженно. Россия ли эта база или другая страна — все равно. Надо уничтожить базу. Только тогда прекратится военная борьба Всенационала с Интернационалом.

В заключение я хочу поблагодарить тех, кто сочувственно и согласно откликнулся на мои очерки, на мои слова от лица русских людей в России. Встреченное мною понимание — знак, что и здесь много ‘эмигрантов’. Эти ‘знающие’ — все кандидаты в члены (а, может быть, и члены?) того ‘Союза Непримиримых’, о котором пора, кажется, поговорить более открыто. Он важен тем, что вырос органически, в силу жизненной необходимости, давно перерос первичный Союз Февралистов и ныне делается уже всемирным (чтобы не употреблять слово ‘интернациональный’).

В следующем очерке я скажу все, что знаю об этом союзе, — все, что можно.

КОММЕНТАРИИ

Впервые: Общее Дело. Париж, 1921. 12 января. No 181. С. 2, 13 января. No 182. С. 2, 23 января. No 192. С. 2, 30 января. No 199. С. 2 (под номером V. Интервенция), 16 февраля. No 216. С. 2. Эпиграф взят из кн.: Минский Н. Из мрака к свету: Избранные стихотворения. Берлин, 1921.

Деникин Антон Иванович (1872—1947) — в 1918 г. командующий Добровольческой армией, с января 1919 г. главнокомандующий Вооруженными силами Юга России. Эмигрировал в 1920 г.

Врангель Петр Николаевич (1878-1928) — барон, в 1920 г. главком Русской армии. Эмигрировал в 1920 г.

Милюков Павел Николаевич (1859-1943) — один из организаторов партии кадетов, министр иностранных дел во Временном правительстве (март—апрель 1917 г.). В эмиграции с 1918 г. 1 марта 1921 г. парижская газета ‘Последние Новости’ стала выходить под его редакцией.

Керенский Александр Федорович (1881-1970) — в марте 1917 г. вступил в партию эсеров. Во Временном правительстве министр юстиции (март—май 1917 г.), с 8 июля министр-председатель, с 30 августа Верховный главнокомандующий. В эмиграции с 1918 г.

…Как скользки улицы отвратные! — З. Гиппиус. Сейчас (9 ноября 1917).

Учредительное собрание — парламентское учреждение в России, заседание которого проходило 5 (18) января 1918 г. в Таврическом дворце в Петрограде и было разогнано большевиками. Декрет о роспуске Учредительного собрания был подписан В. И. Лениным.

..мои дневники будут вырыты из Совдепской земли… — одна из частей дневника Гиппиус была вывезена из России в Париж и опубликована ею в 1929 г. в Белграде под названием ‘Синяя книга’.

Чернов Виктор Михайлович (1873-1952) — один из основателей партии эсеров, 5 января 1918 г. избран председателем Учредительного собрания. В эмиграции с 1920 г.

Спиридонова Мария Александровна (1884-1941) — одна из лидеров партии эсеров. Расстреляна в Орловской тюрьме.

…в кошмарные дни путешествия до Гомеля… — имеется в виду бегство Мережковских в конце декабря 1919 г. из Петрограда.

III Интернационал (Коммунистический Интернационал, Коминтерн) — в 1919-1943 гг. международная организация, объединявшая компартии разных стран под руководством Москвы.

25 окт. 17 года — то есть большевистский переворот.

‘Три поля на знамени нашем…’ — З. Н. Гиппиус. Молодое знамя (1915).

‘Воля России’ — газета, выходившая в Праге с сентября 1920 г. и ставшая в 1922 г. журналом пражской эмиграции.

‘Последние Новости’ — ежедневная газета, выходившая в Париже в 1920-1940 гг., один из главных органов русской эмиграции.

…статья Ю. Делевского — Делевский Ю. Десница и шуйца // Последние Новости. 1921. 3 февраля. No 242.

Бурцев Владимир Львович (1862-1942) — историк, издатель, журналист. Эмигрировал в 1918 г. и возобновил издававшуюся им ранее в Петрограде газету ‘Общее Дело’ (1918-1922, 1928-1934), которая нередко полемизировала с ‘Последними Новостями’ и ‘Волей России’.

…что думают 33 русских эмигранта? — В январе 1921 г. в Париже проходило совещание членов Учредительного собрания в эмиграции (Последние Новости. 1921. 9-23 января).

‘Воля Народа’ — ежедневная литературно-политическая газета в Петрограде в 1917-1918 гг.

Читайте также: