П. А. Вяземскій
Тальма.
Тальма.
1827.
ПИСЬМО КЪ ТАЛЬМ.
Іюля 1809.
Talma 1)
Тальма, Вяземский Петр Андреевич, Год: 1827
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Вяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 1.
Спб., 1878.
OCR Бычков М. Н.
Съ нкотораго времени смерть дятельно очищаетъ вершины Французскаго общества и похищаетъ съ нихъ имена, сіявшія съ большимъ блескомъ. Сколько политическихъ, воинственныхъ, литтературныхъ переростковъ низвергнуто въ короткое время ея неумолимою косою! Подумаешь, что она, какъ Тарквиній, предпочтительно сскаетъ на жатв жизни колосья, переросшіе прочихъ. Посл многихъ похищеній со сцены міра, смерть поразила Францію новою утратою въ лиц Тальмы, который владычествовалъ нераздльно на сцен, имющей также свой міръ въ уменьшительномъ вид. Не знаемъ, что скажутъ теперь Французы, но при жизни Тальмы они говаривали, что со смертью его не станетъ трагедіи Французской, какъ со смертью актрисы Марсъ не станетъ комедіи. Можетъ быть, не захотятъ они подтвердить признанія, тягостнаго для самохвальства народнаго, когда одна уже половина печальнаго предсказанія сбылась. Какъ бы то ни было, но нтъ сомннія, что смерть Тальмы должна быть признана общею утратою для всхъ друзей искусствъ и усовершенствованія способностей человческихъ на какомъ поприщ и у какого народа ни ознаменовалось-бы ихъ явленіе. Таковы права дарованія возвышеннаго! Если не признавать сего неотъемлемаго свойства, которымъ дйствуютъ на общее мнніе, въ круг образованности, люди, возвысившіеся надъ сверстниками своими и собираютъ повсюду дани уваженія безкорыстнаго, то какъ постигнуть, такъ сказать, заочную славу актера, вн границъ дйствія своего или жизни? А между тмъ мы видимъ, что актеръ, который умлъ вознести искусство свое на степень, недоступную дарованіямъ, окружающихъ его, пользуется не только при жизни повсемстною знаменитостію, но и по смерти своей, когда уже никакихъ видимыхъ слдовъ бытія его не осталось, не теряетъ правъ своихъ: слава его хранится ненарушимо въ преданіи благодарномъ. Имена Росція, Гаррика, Левена, Клеронъ, Сиддонсъ, Иффланда намъ такъ же знакомы, такъ же ласкаютъ слабость человческую мечтою о слав, о чемъ то возвышающемъ насъ въ собственныхъ глазахъ, какъ имена и другихъ людей отличныхъ. Мы забываемъ, что искусство ихъ преходящее не завщало намъ по себ ничего положительнаго, а дорожимъ ихъ памятью, какъ драгоцнностію, потому что въ признательномъ уваженіи нашемъ во всмъ успшнымъ усиліямъ въ совершенствованіи человческомъ, не раздляемъ сихъ усилій, зная, что они вс дйствуютъ одно на другое и обогощаютъ взаимно сумму нашихъ умственныхъ преимуществъ.
Кажется, неоспоримо, не только для тхъ изъ нашихъ соотечественниковъ, которые вооруженною рукою два раза занимали мста въ партер Французскаго театра или, движимые мирнымъ любопытствомъ, здили въ Парижъ, но и для всхъ тхъ, кои не видали Тальмы, а только издали слдовали за нимъ, какъ за однимъ изъ постоянныхъ любимцевъ молвы Европейской, пріятно будетъ обозрть врутъ жизни и дйствій сего знаменитаго актера.
Тальма родился въ Париж 15-го Января 1760 года. При жизни его, біографы скрадывали у него нсколько лтъ и назначали 1776-й годомъ его рожденія. И такъ, не только сильные міра сего, но и владыки театральные имютъ своихъ льстецовъ и для нихъ также некрологія не то, что біографія.
Отецъ его былъ извстный зубной врачъ и, кажется, сынъ его и самъ упражнялся малое время въ ремесл родительскомъ.
Отецъ, отправившись на житье въ Англію, оставилъ его во Франціи въ училищ для первоначальнаго воспитанія. Десяти лтъ явилъ онъ первыя необычайныя примты склонности, которая со временемъ должна была развиться въ немъ съ такою силою. Начальникъ его пансіона сочинилъ трагедію: Тамерлань и молодому Тальм назначенъ былъ въ представленіи разсказъ о смерти героя трагедіи, отрокъ такъ вошелъ въ свою роль, такъ сроднился съ лицомъ, имъ представляемымъ, что, дошедши до трогательнйшаго мста въ разсказ, не могъ продолжать его, залился слезами, зарыдалъ и былъ почти безъ чувствъ вынесенъ со сцены. Какъ ни старались уврить его, что все происшествіе одинъ вымыслъ, но онъ былъ неутшенъ и время одно могло развлечь впечатлніе столь сильное. По окончаніи первоначальнаго ученія былъ онъ взятъ отцомъ своимъ въ Лондонъ для усовершенствованія въ наукахъ. Тутъ имлъ онъ снова случай играть комедіи Французскія, вмст съ молодыми соотечественниками, жившими въ Лондон, и заслужилъ оригинальною игрою всеобщія похвалы, такъ что многіе изъ знаменитыхъ постителей сего спектакля, между коими находился и принцъ Валлійскій, нын царствующій въ Англіи, стали уговаривать отца Тальмы, чтобы онъ склонилъ сына посвятить себя Англійской сцен. Предложеніе сіе тмъ было сбыточне, что Тальма, проведшій часть молодости своей въ Англіи, зналъ совершенно Англійскій языкъ и пріобрлъ выговоръ народный.
Вроятно пребыванію въ Англіи и изученію Англійскаго театра обязанъ Тальма тмъ перемнамъ, которыя онъ посл съ такимъ успхомъ совершилъ въ слишкомъ однообразной и принужденной декламаціи Французской, сіе предположеніе подтверждается и словами г-жи Сталь, сказавшей, что въ его декламировк видно было искусственное соображеніе Шекспира съ Расиномъ, Для счастія Французскаго театра предложеніе Англійскихъ вельможъ не могло быть принято, и Тальма возвратился въ Парижъ. Тогда еще ршительне предался онъ назначенію своему и, посщавши нсколько времени классы въ королевскомъ училищ декламаціи, подъ руководствомъ Моле и Дюгазона, явился онъ въ первый разъ на сцен театра Французскаго 27-го Ноября 1787 года, въ роли Сеида. Успхъ его былъ блистательный. Онъ исхитилъ рукоплесканія публики, и приговоръ ея, не всегда безошибочный, былъ на этотъ разъ задаткомъ прочной славы и утвержденъ тогда-же литтераторами и знатоками въ драматическомъ искусств: Лемьеромъ, Палиссо и Дюсисомъ, котораго подражанія нкоторымъ Шекспировымъ трагедіямъ приняли посл лучшій блескъ свой отъ игры Тальмы и вмст съ тмъ развили и дарованіе актера, боле способное къ выраженію ролей мрачныхъ, сильныхъ и рзкихъ. Ободренный счастливымъ началомъ и боле доврчивый къ себ, онъ намрился упрочить свои первые успхи новымъ ученіемъ и, такъ сказать, перевоспитать себя, Онъ сталъ искать знакомства литтераторовъ, живописцевъ, ваятелей и въ пользу употребилъ частыя бесды свои съ ними. Смшно сказать, что на сцен, гд владычествовалъ Вольтеръ, смлый гонитель предразсудковъ, гд господствовали ученики и друзья его, Лекенъ и актриса Клеронъ, несообразности, анахронизмы въ костюмахъ удержались до покушенія Тальмы, который первый въ трагедіи Брутъ, а именно въ роли Прокула, дерзнулъ, не смотря на насмшки товарищей и на страхъ оскорбить преданія публики, раболпной къ привычкамъ своимъ, показаться въ настоящей Римской тог. Въ другой разъ, въ роли самой ничтожной и гд приходилось ему сказать не боле десяти стиховъ, явился онъ въ драпировк по древнимъ образцамъ. Актриса, увидвшая его, вскрикнула со смхомъ: ‘Посмотрите, на что онъ похожъ! Точно древняя статуя’. Сія похвала, сказанная въ насмшку, показываетъ въ яркомъ вид тогдашнія понятія объ искусств. Вскор посл того вспыхнула Французская революція, отъ вліянія ея никто не могъ избгнуть во Франціи, а особливо-же изъ числа людей замтныхъ, и Тальма былъ увлеченъ общимъ потокомъ. Посл первыхъ представленій Карла IX, трагедіи старшаго Шенье, въ которой Тальма игралъ роль царя, епископы просили короля, чтобы запретили эту пьесу по причин сильнаго дйствія, которое произвела она въ народ. Король согласился на ихъ просьбу, но Мирабо {Мирабо былъ депутатомъ отъ Прованса.} сказалъ Тальм: ‘Заставлю моихъ Провансаловъ требовать представленія пьесы и увидимъ, чья возьметъ’. Такъ и сдлалось. Провансалы, къ коимъ присоединилась и Парижская публика, выкричали трагедію Шенье, и она была вновь представлена. Тальма боле всхъ изъ актеровъ содйствовалъ сему торжеству мннія надъ властью, уже ослабвшею. Эта распря поселила раздоръ въ обществ актеровъ, которое, по словамъ одного біографа, было, какъ и представительное собраніе и самая нація, раздлено на противоположныя партіи. Вскор несогласія и ссоры усилились: актеры издали въ свтъ обвиненіе противъ Тальмы, онъ отвчалъ имъ оправданіемъ напечатаннымъ. Вслдъ за этимъ диссиденты, управляемые имъ, Монвилемъ, Дюгазономъ и г-жею Вестрисъ, основали въ театр, построенномъ на улиц Ришелье, вторую сцену Французскую, которая превосходствомъ дарованій, на ней блествшихъ, и славою своихъ переселенцевъ затмила совершенно первую, такъ что принудила ее посл присоединиться къ ней. Въ то время Тальма былъ въ дружеской связи съ Мирабо и сей послдній жилъ въ его дом. Сей домъ существуетъ и нын. Въ немъ и умеръ Мирабо, 2-го Апрля 1791 года. Между именами друзей Тальмы находимъ въ той-же эпох имена и другихъ людей, ознаменовавшихъ себя отличіемъ дарованій и силою дуга въ сію замчательную и бдственную годину: Верньо, Годе, Кондорсета, Женсоне. Связь съ ними была уже преступленіемъ въ глазахъ торжествующей партіи, извстной подъ именемъ Горы, и вскор имя Тальмы подверглось обвиненію на трибун Якобинцовъ и въ листахъ, порабощенныхъ ея кровожадной власти. Въ лтописяхъ революціи хранится воспоминаніе о праздник, данномъ Тальмою въ 1792-мъ году генералу Дюмурье, отправлявшемуся для завоеванія Бельгіи, и о томъ, какъ сей праздникъ нарушенъ былъ нежданнымъ появленіемъ Марата, который, предводительствуя депутаціею Якобинцовъ, пришелъ просить отчета у Дюмурье въ томъ, что онъ осмлился, вопреки декрету, повелвающему предавать смерти эмигрантовъ, спасти жизнь многимъ изъ нихъ, попавшихъ къ нему въ руки. Бдственная участь жертвъ, ежедневно поражаемыхъ косою свирпаго судилища, угрожала и Тальм, спасеніе его отъ эшафота можно почесть чудомъ неимоврнымъ. Посл счастливаго переворота, послдовавшаго въ длахъ Франція низверженіемъ въ 9-е число Термидора партіи Робеспьера и его самого, новая гроза собиралась надъ головою Тальмы. Начали распускать слухи, что онъ былъ дятельнымъ гонителемъ товарищей своихъ, находившихся почти всхъ въ заточеніи, и что мннія его политическія не совсмъ чисты. Клевета нашла слушателей легковрныхъ и въ публик возникла противъ него партія недоброжелательная. Однажды, во время представленія трагедіи, задрали его оскорбительными рчами изъ партера: ‘Граждане!’ отвчалъ онъ, выходя впередъ, ‘вс друзья мои погибли на эшафот’. Сей голосъ, вырвавшійся изъ души, произвелъ общій восторгъ, и Тальма восторжествовалъ надъ врагами своими. Наконецъ революція поступила въ руки Наполеона, онъ сломилъ ее и овладлъ жребіемъ Франціи. Съ той эпохи начинается блестящая и невозмутимая эпоха славы великаго актера. Около того времени соперники его на сцен трагической, или, правильне, совмстники, ибо соперниковъ у него давно не было, Ларивъ, Монвель оставили сцену, и Тальма, игравшій до того поперемнно въ трагедіяхъ и комедіяхъ, занялъ безраздльно мсто первыхъ трагическихъ ролей. Правитель и сограждане платили дань уваженія его дарованію неимоврному, иностранцы просвщенные, прізжавшіе въ Парижъ, сдлавшійся снова сборнымъ мстомъ образованныхъ путешественниковъ, спшили поврять собственными глазами преданія молвы, натвердившей имя, записанное у нихъ въ счету любопытнйшихъ приманокъ, ожидавшихъ ихъ въ столиц образованности и вкуса. Съ этой эпохи до самой его смерти жизнь его была цпью безпрерывныхъ торжествъ на сцен, ибо напрасно было-бы думать, что частыя критики, прерывавшія иногда повсемстныя похвалы, могли омрачить сіяніе его славы. Говорятъ однако же, что придирки извстнаго журналиста Жофруа, котораго умъ природный и свднія часто были совершенно омрачены предубжденіями и пристрастіемъ непростительнымъ, вывели однажды изъ терпнія трагика, отмстившаго строгому аристарху отплатою физическою. Тальма извстенъ былъ Наполеону еще до похода въ Египетъ и тогда уже пользовался его уваженіемъ. По возвращеніи во Францію, во время консульства и царствованія его на трон Франціи, еще боле ознаменовалось благоволеніе его къ нему. По низверженіи Наполеона, когда онъ принужденъ былъ заживо подвергнуться суду умершихъ Египетскихъ царей и слышать о себ строгія истины исторія и нелпыя сказки, которыя также входятъ въ ея составъ, досужные памфлетеры стали уврять, что Наполеонъ бралъ у Тальмы уроки, готовясь къ представленію коронаціи и новой роли, которую онъ принималъ, возлагая на себя корону императорскую. По неожиданномъ возвращеніи своемъ съ острова Эльбы, на коемъ Наполеонъ слдовалъ за всми движеніями Франціи и читалъ все, что о немъ печаталось, при свиданіи своемъ съ Тальмою сказалъ онъ ему: ‘И такъ, говорятъ, что я вашъ ученикъ. Впрочемъ, тмъ лучше, если Тальма былъ моимъ учителемъ, то это доказательство, что я хорошо разыгралъ свою роль’. По достоврнымъ источникамъ, видно напротивъ, что Тальма воспользовался во многомъ рзкими и свтлыми замчаніями Наполеона, котораго умъ всеобъемлющій и проницательный кидалъ орлиные взгляды на все, что обращало его вниманіе. Приведенъ тому нсколько доказательствъ, сохраненныхъ намъ біографами Тальмы. Въ то время, когда Наполеонъ преобразовалъ Французскую республику въ имперію, Тальма почелъ обязанностію воздержаться отъ непринужденнаго обращенія, которое онъ имлъ съ нимъ, и пересталъ ходить во дворецъ. Наполеонъ вскор замтилъ его отсутствіе и веллъ ему сказать, что онъ всегда иметъ входъ во дворецъ въ часъ завтрака. Въ сіи свиданія возникали между ними продолжительные разговоры, въ коихъ, повидимому, Наполеонъ принималъ живое участіе. Одно изъ замчательнйшихъ происходило въ С.-Клу, на другой день представленія трагедіи Британика, въ коей Тальма игралъ роль Нерона. Былъ большой създъ во дворц: принцы, министры, вс государственные чины, послы иностранные ожидали Наполеона въ тронной зал, а онъ разсуждалъ съ Тальмою объ искусств трагическомъ и разбиралъ его вчерашнюю игру. ‘Я желалъ-бы видть,— говорилъ онъ,— въ вашей игр борьбу природы порочной съ хорошимъ воспитаніемъ, желалъ-бы также, чтобы вы сохраняли боле спокойствія, длали мене движеній, такіе характеры не выказываются въ наруж: они боле сосредоточиваются въ себ. Напрасно еще думаете вы, что король, императоръ не можетъ быть никогда запросто человкомъ. Но и вы въ своемъ простомъ быту, вы сами по домашнему, въ семь своей, не то, что при гостяхъ и въ людяхъ. Когда Неронъ одинъ съ своею матерью, онъ не можетъ быть такимъ, каковъ онъ во второмъ акт. Прочтите Светонія. Конечно, когда люди на степени видной, облеченные въ званіе возвышенное, предаются размышленіямъ важнымъ или волнуются страстями, то должны и говорить они съ большею силою, но все же рчь ихъ должна быть имъ свойственная и естественная’. И тутъ-же, занятый всегда мыслію, которая господствовала во всхъ дйствіяхъ жизни его, Наполеонъ вдругъ обратился къ себ: ‘Напримръ, теперь мы изъясняемся какъ въ обыкновенномъ разговор, а между тмъ работаемъ для исторіи. Будущій мой историкъ скажетъ, что Наполеонъ, когда весь дворъ ожидалъ его появленія, занятъ былъ бесдою съ скоморохомъ (histrion: сіе слово употреблено Наполеономъ и сохранено въ разсказ Тальмы) и давалъ ему наставленія, какъ выражать свою роль. Вотъ что скажутъ обо мн, если захотятъ меня изобразить въ истинномъ вид, а не всегда съ бархатною мантіею на плечахъ. Неронъ съ матерью уже не императоръ: онъ сынъ, скучающій опекою и данными клятвами. Самъ Расинъ какъ о тонъ напоминаетъ:
‘Nron cesse de же contraindre’.
Актеръ понялъ своего критика, и съ той поры въ рол Нерона, особливо же въ явленіяхъ съ матерью, выражался съ какою-то свободою и чувствомъ досады, которыя, лишивъ игру его однообразной величественности, придали ей поразительную простоту. Въ другой разъ, одна изъ сихъ бесдъ ршила важную политическую мру, одаривъ Евреевъ во Франціи гражданскимъ бытіемъ, Въ первыхъ дняхъ поля 1806 года представляли при двор трагедію Эсирь. На другой день Тальма, по обыкновенію, явился къ завтраку императорскому, тутъ былъ и Шампаньи, тогдашній министръ внутреннихъ длъ. Разговоръ коснулся вчерашняго представленія и народа Еврейскаго. ‘Что это за люди Евреи?’ обратился императоръ съ вопросомъ къ министру. ‘Какое ихъ существованіе? Заготовьте мн записку о нихъ’. Записка была подана и около пятнадцати дней посл сего разговора созвано было первое собраніе именитыхъ Евреевъ, въ предположеніи устроить жребій сего народа и дать ему во Франціи законное существованіе. Посл представленія трагедіи Смерть Помпея, въ коей Тальма игралъ Цезаря, Наполеонъ, разговаривая съ нимъ о томъ, какъ понимаетъ онъ эту роль, заключилъ сужденіе свое замчаніями прозорливости отмнной и актеръ, каковъ былъ Тальма, глубоко проникнутый духомъ своего искусства, не могъ не признать ихъ справедливости и не воспользоваться ими. ‘Высказывая’ — говорилъ Наполеонъ,— ‘свою длинную выходку противъ царей, въ коей находится сей стихъ:
Pour moi qui tiens le trne gal l’infamie,
Цезарь ни въ одномъ слов не мыслитъ того, что говоритъ: онъ такъ изъясняется потому, что за нимъ стоятъ Римляне, коихъ выгодно ему уврить, что онъ ужасается престола, но онъ самъ отнюдь не думаетъ, что престолъ сей, сдлавшійся цлью всхъ его желаній, былъ бы предметомъ, достойнымъ пренебреженія. Не должно заставлять его говорить какъ человка убжденнаго, и тайное противорчіе должно быть рачительно выказано актеромъ’. Сіи новыя и глубокомысленныя соображенія были схвачены Тальмою въ совершенств и въ первое представленіе той же трагедіи, данное въ Фонтенебло, онъ съ такою удивительною истиною вникъ въ понятія Наполеона, что сей былъ въ восторг и сказалъ, что въ первый разъ видлъ Цезаря. Безъ сомннія и по самолюбію его, ревнующему со всмъ родамъ превосходства и торжествъ, было пріятно ему видть, что совты его служили вдохновеніемъ великому художнику. Впрочемъ Тальма слушался часто и своихъ собственныхъ вдохновеній и критическаго изученія лицъ, которыхъ воскрешалъ на сцен. До него, напримръ, актеры произносили всегда съ какою то самодовольною напыщенностью извстный стихъ въ рол Эдипа:
J’tais jeune et superbe.
Тальма почувствовалъ, что Эдипъ, отягченный лтами и бдствіями, не могъ воспоминать съ гордостью и какимъ-то самохвальствомъ свои молодые и блестящіе года, и онъ эти слова произносилъ почти въ полголоса и съ уныніемъ, какъ и быть должно. Когда Наполеонъ собирался въ Эрфуртъ для свиданія съ Императоромъ Александромъ, Тальма просилъ позволенія хать за дворомъ, онъ получилъ на то позволеніе, и тогда-же велно было отправиться вмст съ нимъ первымъ актерамъ сцены трагической. Въ день осмотра поля Іенской битвы, гд приготовленъ былъ великолпный воинскій праздникъ, актеры играли Французскую трагедію въ Веймар, находящемся въ ближайшемъ разстояніи отъ поля сраженія, чмъ Эрфуртъ. По словамъ Наполеона, Тальма имлъ тутъ предъ собою партеръ царей. Замчательно, что по назначенію Французскаго Императора давали въ сей вечеръ Смерть Цезаря. Роль Брута, пересозданная Тальмою въ 1792 и 93-мъ годахъ и безпрестанно съ того времени имъ изучаемая, есть одна изъ тхъ, въ коихъ онъ самъ себя превосходилъ. Онъ въ ней обнаруживалъ такое глубокое познаніе древности, такое добросердечіе, соединенное съ стоицизмомъ непреклоннымъ, такую простоту, совершенно до него неизвстную, что виднъ былъ въ немъ человкъ, самъ возмужавшій въ раздорахъ междоусобныхъ, долго и зрло размышлявшій о ихъ дйствіи, и сей плодъ жизни и размышленій своихъ передавалъ онъ на сцен съ истиною разительною и потрясающею.
На остров св. Елены Наполеонъ сказывалъ, что онъ когда-то хотлъ дать Тальм крестъ Почетнаго Легіона, но устрашился общественнаго мннія. ‘Въ систем моей’,— говорилъ онъ,— ‘сочетать вс роды достоинства и утвердить одну награду всеобщую, я намренъ былъ дать крестъ Почетнаго Легіона Тальм, но остановился передъ своенравіемъ нравовъ нашихъ и ршился сдлать попытку маловажнйшую: я далъ орденъ Желзной Короны Кресчентини (Итальянскій пвецъ). Отличіе было иностранное и онъ самъ былъ иностранецъ: мн казалось, что мра не такъ будетъ замтна. Попытка моя была неудачна’. Въ самомъ дл, сія милость, до того не виданная, возбудила страшный ропотъ въ гостиныхъ предмстья Сенъ-Жерменскаго и подверглась единогласному негодованію. Частыя сношенія Тальмы съ Наполеономъ должны были имть вліяніе глубокое на актера, размышлявшаго о своемъ искусств: онъ имлъ передъ глазами историческое лицо, могъ учиться по немъ тайнамъ сердца человческаго, игр страстей, драматическимъ дйствіямъ оныхъ, столь разительно развивающимся тамъ, гд кругъ ихъ обширне и возвышенне, однимъ словомъ, могъ образовать себя по живому образцу размра необыкновеннаго. Сіе трагическое ученіе отзывалось особенно въ игр въ нкоторыхъ новыхъ трагедіяхъ, представленныхъ уже по низверженіи Наполеона и наведенныхъ авторами живымъ колоритомъ Наполеонизма. Въ Германик, въ Силл онъ возбуждалъ въ партер воспоминаніе о современник, заживо перешедшемъ въ область исторіи и коего эпоха величія и опалы, равно поэтическія и драматическія, столь сильно должны были дйствовать на память, воображеніе и чувства народной массы, еще недавно одушевленной его могущественнымъ присутствіемъ.
На драматическомъ поприщ Тальмы замчательно, что ршительнйшее развитіе его дарованія и важныя перемны, введенныя имъ въ свою игру и декламацію, по собственному признанію его, были слдствіемъ сильной нервической болзни, коей свойство и ходъ была такъ необыкновенны, что знаменитые врачи Корвизаръ и Алиберъ, пользовавшіе его въ то время слдовали за нею, какъ за феноменомъ. Въ разсужденіяхъ своихъ о Лекен, напечатанныхъ при запискахъ послдняго, Тальма замчаетъ тоже дйствіе и въ жизни сего великаго актера и утверждаетъ, что и онъ обязанъ былъ сильной болзни блескомъ, коимъ сіяли послдніе годы его бытія театральнаго.
Не кстати слдовать намъ за Французскими критиками въ сужденіяхъ объ игр его въ различныхъ роляхъ. Ограничимся выпискою изъ сочиненія г-жи Сталь (О Германик). ‘Мн кажется’,— говоритъ она,— ‘что Тальма можетъ быть пред ставленъ въ образецъ смлости и соразмрности, простоты и величественности. Онъ обладаетъ всми тайнами искусствъ различныхъ, его аттитюды напоминаютъ прекрасныя статуи древности, одежда на немъ, какъ бы безъ вдома его, драпируется во всхъ движеніяхъ его, какъ будто имлъ онъ время располагать ей на досуг въ совершенномъ спокойствіи. Выраженіе лица его всегда должно быть изученіемъ всхъ живописцевъ. Иногда онъ является съ глазами полуоткрытыми и вдругъ чувство зажигаетъ въ нихъ лучи свта, которые, кажется, озаряютъ всю сцену’.
‘Звукъ голоса его потрясаетъ, какъ только начнетъ онъ говорить и прежде чмъ смыслъ рчей имъ произносимыхъ успетъ возбудить умиленіе. Когда въ трагедіяхъ встрчались стихи описательные, онъ выражалъ красоты ихъ, какъ будто самъ Пиндаръ произносилъ свои псни. Инымъ нужно собраться съ силами, чтобы растрогать, и хорошо они длаютъ, что готовятся, но въ голос этого человка есть какое-то волшебство, которое съ первыхъ пріемовъ пробуждаетъ все сочувствіе сердца. Прелесть музыки, живописи, поэзіи, и, сверхъ всего, прелесть языка души, вотъ средства, которыми развиваетъ онъ въ слушател все могущество страстей великодушныхъ и ужасныхъ’.
‘Какое познаніе человческаго сердца обнаруживаетъ онъ въ соображеніи своихъ ролей! Онъ ихъ второй творецъ по выраженію и физіономіи.
‘Въ Андромах Герміона въ изступленіи обвиняетъ Ореста въ убійств Пирра безъ ея согласія, Орестъ отвчаетъ:
Quoi! ne m’avez vous pas
Vous mme ici, tantt, ordonn son trpas?
Говорять, что Лекенъ, когда говорилъ сіи стихи, напиралъ на каждое слово, какъ будто съ тмъ, чтобы напоминать Герміон о всхъ подробностяхъ приказанія, отъ нея полученнаго. Оно было бы кстати передъ судіею, но когда предстоишь передъ женщиною любимою, тогда отчаяніе, что видишь ее несправедливою и жестокою, есть единственное чувство, душу наполняющее. Такимъ образомъ и Тальма постигалъ сіе положеніе, вопль вырывается изъ сердца Ореста, онъ произноситъ первыя слова съ силою, а слдующія съ изнеможеніемъ, постепенно возрастающимъ: руки опускаются, лицо въ одно мгновеніе покрывается блдностью смерти и состраданіе зрителей увеличивается, по мр какъ онъ самъ теряетъ силу выражать чувства свои,
‘Въ твореніяхъ, извлеченныхъ изъ исторіи Римской, Тальма ознаменовываетъ дарованіе совсмъ другаго рода, но не мене замчательное. Увидвъ игру его въ роли Нерона, лучше понимаешь Тацита, онъ въ ней являетъ умъ необыкновенно проницательный, ибо содйствіемъ одного ума можетъ душа честная постичь признаки преступленія, мн кажется, однакоже, что онъ производитъ еще боле дйствія въ роляхъ, гд, слушая его, любимъ предаваться чувствамъ, которыя онъ выражаетъ. Благодаря ему, лишился Баярдъ въ трагедіи Дю-Белоа замашекъ молодечества, которыя прежніе актеры почитали себя въ обязанности придать ему: сей герой, Гасконецъ, по милости Тальмы удержалъ въ трагедіи простоту, которую иметъ онъ въ исторіи. Одяніе его въ сей роли, рукодвиженія непринужденныя и умренныя напоминаютъ о рыцарскихъ статуяхъ, видимыхъ въ древнихъ церквахъ: удивляешься, какъ человкъ, столь глубоко проникнутый чувствомъ искусства древняго, можетъ также хорошо присвоивать себ и характеръ среднихъ вковъ.
‘Тальма играетъ иногда роль Фарана въ трагедіи Дюсиса Абюфаръ, Аравійскаго содержанія. Множество стиховъ восхитительныхъ придаютъ сей трагедіи большую прелесть: краски Востока, задумчивое уныніе полудня Азіятскаго, уныніе тхъ странъ, гд жаръ не украшаетъ, а сожигаетъ природу, отзываются въ семъ твореніи съ отмнною живостью. Тотъ же Тальма, Грекъ, Римлянинъ и рыцарь, настоящій Аравитянинъ, житель пустыни, исполненный силы и любви, взоры его какъ будто подернуты, чтобы уберечься отъ зноя солнечнаго, въ движеніяхъ его видна удивительная переходчивость изъ томленія въ стремительность: то онъ подавленъ рокомъ, то кажется могущественне самой природы и побждаетъ ее, страсть къ женщин, почитаемой имъ за сестру, пожираетъ его и таится у него въ сердц: по неврнымъ шагамъ его можно подумать, что онъ отъ себя бжать хочетъ, глава его отвращаются отъ той, которую онъ любитъ, руки отталкиваютъ образъ, которымъ онъ мысленно преслдуемъ неотступно, и когда онъ наконецъ прижимаетъ Салему къ сердцу, говоря просто: мн холодно! онъ уметъ выразить въ одно время и дрожь души и сокрушительный зной, который хочетъ скрывать.
‘Можно найти много погршностей въ трагедіяхъ Шекспира, принаровленныхъ къ нашему театру Дюсисомъ, но несправедливо было бы не признавать въ нихъ и красотъ первостепенныхъ: геній Дюсиса заключается въ сердц его, и тутъ онъ на своемъ мст. Тальма разыгрываетъ его творенія съ дружескимъ уваженіемъ къ прекрасному таланту благороднаго старца. Сцена колдуній въ Макбет преобразована въ разсказъ въ трагедіи Французской. Надобно видть, какъ Тальма пытается передать зрителямъ смсь простонародности и сверхъестественности въ выраженіи колдуній, сохраняя притомъ въ семъ подражаніи величавость, требуемую нашимъ театромъ.
Par des mots inconnus, ces tres monstrueux
S’appelaient tour tour, s’applaudissaient entrux.
S’approchaient, me montraient avec un ris farouche,
Leur doigt mistrieux se posait sur leur bouche,
Je leur parle, et dans l’ombre ils chappent soudain
L’une avec un poignard, l’autre un sceptre la main.
L’autre d’un long serpent serrait le corps livide,
Tous trois vers ce palais ont pris un vol rapide,
Et tous trois, dans les airs, en fuyant loin de moi
M’ont laiss pour adieu ces mots: Tu seras roi.
‘Голосъ пониженный и таинственный актера при произношеніи сихъ стиховъ, палецъ приложенный въ губамъ, какъ у статуи молчанія, взглядъ, измняющійся для выраженія воспоминанія ужаснаго и отвратительнаго: все соображено было, чтобы перевести новую на театр нашемъ стихію чудесности, о которой никакое предыдущее преданіе не давало понятія.
‘Въ трагедіи чужестраннаго театра торжество его Гамлетъ. На Французской сцен зрители не видятъ тни Гамлетова отца: видніе совершается въ одной физіономіи Тальмы и безъ сомннія оно тмъ не мене ужасно. Когда, посреди разговора спокойнаго и грустнаго, онъ вдругъ усматриваетъ тнь, то не возможно не слдовать за всми ея движеніями по глазамъ, въ ней обращеннымъ, не возможно сомнваться о присутствіи привиднія, когда подобный взоръ вамъ о томъ свидтельствуетъ.
‘Когда въ третьемъ акт Гамлетъ приходитъ одинъ на сцену и сказываетъ въ прекрасныхъ Французскихъ стихахъ извстный монологъ: To be or not to be:
La mort c’est le sommeil, c’est un rveil peut-tre,
Peut-tre.— Ah! c’est le mot qui glace, pouvant,
L’homme, an bord du cercueil, par le-doute arrt,
Devant ce vaste abime, il se jette en arriè,re,
Ressaisit l’existence et s’attache la terre,
— Тальма не длалъ ни одного рукодвиженія, иногда только потрясалъ онъ головою, чтобы допрашивать землю и небо о томъ, что есть смерть. Онъ былъ боле неподвиженъ, глубокость размышленія поглощала все его существо. Виднъ былъ человкъ, посреди двухъ тысячъ людей безмолвныхъ, вопрошающій мысль о судьб смертныхъ! Черезъ нсколько лтъ все, что тутъ было, существовать не будетъ, но другіе люди предстанутъ въ свою очередь съ тми же недоумніями и также опускаться будутъ въ пропасть, не вдая ея глубины. Когда Гамлеть заставляетъ клясться свою мать надъ сосудомъ, хранящимъ прахъ ея супруга, что она не участвовала въ убійств, прескшемъ жизнь его, она мнется, смущается и наконецъ признается въ преступленіи, совершонномъ ею, тогда Гамлетъ обнажаетъ кинжалъ, чтобы по повелнію родителя вонзить его въ грудь матери, но въ самую минуту, какъ готовится онъ нанесть ударъ, нжность и жалость превозмогаютъ и, обращаясь къ тни отца, взываетъ онъ: ‘grce, grce, mon pè,re!’ съ выраженіемъ, въ которомъ, кажется, сосредоточились вс чувства природы, вс впечатлнія сердца, и, кидаясь къ ногамъ матери изнемогающей, онъ сказываетъ ей два стиха, заключающіе въ себ жалость неистощимую:
Votre crime est horrible, excrable, odieux,
Mais il n’est pas plus grand que la bont des dieux.
‘Наконецъ нельзя думать о Тальм, не вспомня Манлія. Сія трагедія производила мало дйствія на театр: содержаніе ея то же, что Избавленіе Венеціи, трагедія Отвая, перенесенное въ событіе Римской исторіи. Манлій составляетъ заговоръ противъ Римскаго сената и повряетъ тайну свою Сервилію, съ которымъ онъ друженъ уже пятнадцать лтъ: онъ вритъ въ него вопреки подозрніямъ друзей своихъ, не полагающихся на малодушнаго Сервилія, привязаннаго къ жен своей, дочери консула. Боязнь заговорщиковъ вскор оправдывается. Сервилій не можетъ утаить отъ жены опасность, угрожающую ея родителю, которому она открываетъ оную. Манлій взятъ подъ стражу, умышленія его дознаются и сенатъ приговариваетъ его къ низверженію со скалы Тарпейской.
‘До Тальмы, въ семъ твореніи, слабо написанномъ, почти не замчали страсти въ дружб, питаемой Манліемъ къ Сервилію. Когда записка заговорщика Рушила извщаетъ, что тайна выдана и выдана Сервиліемъ, Манлій приходитъ съ сею запискою въ рук, онъ приближается къ другу преступному, уже терзаемому раскаяніемъ, и, показывая ему строки уличительныя, говоритъ: Qu’en dis-tu? Ссылаюсь на всхъ, слышавшихъ сіи слова изъ устъ Тальмы: физіогномія и звукъ голоса могутъ ли въ одно время выразить боле впечатлній разнородныхъ: изступленіе, смягчаемое внутреннимъ чувствомъ жалости, негодованіе, которое отъ дружбы становится и живе и слабе, какъ излить ихъ, если не въ выраженіи души, подающей всть душ безъ посредства словъ. Манлій обнажаетъ кинжалъ, чтобы поразить Сервилія, рукою своею ищетъ онъ сердца и страшится найти: воспоминаніе о многолтней дружб къ Сервилію воздымаетъ какъ бы облако слезъ между мщеніемъ и другомъ.
‘Мало говорено о пятомъ акт, а можетъ быть Тальма въ немъ еще превосходне, чмъ въ четвертомъ. Сервилій на все отваживается, чтобы искупить свою вину и спасти Манлія: въ глубин сердца ршился онъ раздлить участь друга, если тому погибнуть должно. Скорбь Манлія услаждена сожалніемъ Сервилія, однакоже онъ не сметъ сказать ему, что прощаетъ его предательство ужасное, но схватываетъ украдкою руку Сервилія и прижимаетъ ее къ сердцу, невольныя движенія его ищутъ друга виновнаго, котораго онъ еще разъ хочетъ обнять передъ разлукою вчною. Ничто или почти ничто въ трагедіи не указывало на сіе восхитительное свойство души чувствительной, которая еще помнитъ долгую привязанность, даже и тогда, когда предательство ее рушило. Роли Петра и Жафьера въ Англійскомъ произведеніи выказываютъ сіе положеніе съ удивительнымъ успхомъ. Тальма умлъ дать трагедіи Манлій нравственную силу, ей недостающую, и ничто не приноситъ такой чести дарованію его, какъ истина, съ которою онъ выражаетъ то, что есть въ дружб непобдимаго. Страсть можетъ возненавидть предметъ любви своей, но тамъ, гд связь укрплена священными соотношеніями души, тамъ, кажется, и самое преступленіе не въ силахъ ее уничтожить: тамъ ждешь раскаянія, какъ посл долгой разлуки ожидаешь возвращенія’.
Не смотря на сіи и такъ уже длинныя выписки изъ книги г-жи Сталь, не можемъ удержаться отъ удовольствія привести еще одно письмо знаменитой женщины къ знаменитому актеру, письмо мало извстное. Кром того, что пріятно заниматься извлеченіями изъ сочиненій автора, всегда исполненнаго мысли и чувства, но намъ кажется, что и для многихъ читателей сіи выписки могутъ показаться занимательными, тмъ боле, что, по странному небреженію, большая часть изъ сочиненій г-жи Сталь можетъ имть еще цну новости на язык нашемъ.
‘Не бойтесь, чтобы я послдовала г-ж Милордъ и возложили на вашу голову внокъ, въ минуту наиболе патетическую, но васъ могу сравнивать только съ вами самими и потому скажу вамъ, Тальма, что вчера вы превзошли совершенство и самое воображеніе. Есть въ этомъ произведеніи, не смотря на вс его погршности, обломокъ трагедіи, которая сильне нашей, и дарованіе ваше явилось мн въ роли Гамлета, какъ геній Шекспира, но безъ его неровностей, безъ его повадокъ (gestes familiers), внезапно облагороженныхъ до высшей степени благородства. Сія неизмримость природы, сіи запросы о жребіи нашемъ общемъ, въ виду сей толпы, которая умретъ и казалось слушала васъ, какъ вщателя рока, сіе явленіе привиднія ужаснйшаго во взорахъ вашихъ, чмъ въ самомъ грозномъ образ, сіе глубокое уныніе, сей голосъ, сіи взгляды, повдающіе чувства, сей характеръ выше всхъ размровъ человческихъ: все это восхитительно, три раза восхитительно, и сіи впечатлнія, которымъ подобныхъ искусство еще никогда во мн не рождало, независимы отъ дружбы моей къ вамъ: я васъ люблю въ комнат, въ роляхъ, гд вы равны себ, но въ сей роли Гамлета вы увлекаете мой восторгъ до того, что это уже были не вы, что это была не я: это была поэзія взглядовъ, выраженій, движеній, до которой еще ни одинъ писатель не достигнулъ. Прощайте, извините меня, что я пишу къ вамъ, когда ожидаю васъ сегодня утромъ въ часъ, а вечеромъ въ восемь, но если приличія общественныя не должны были бы все умрять и задерживать, то не знаю, не бросилась-ли бы я вчера съ гордостью къ вамъ, чтобы поднести внокъ, который принадлежитъ вашему таланту боле чмъ всякому иному: вы тутъ уже не актеръ, вы человкъ, возвышающій природу человческую, давая намъ новое понятіе. Прощайте до часа. Не отвчайте мн, но любите меня за мое восхищеніе’.
Тальма былъ женатъ и жена его также являлась на сцен съ успхомъ. Изъ свдній, собранныхъ нами выше, можно убдиться, что онъ былъ человкъ умный, свдущій и благороднаго характера. Одинъ талантъ, какъ онъ ни будь великъ, и особливо же талантъ сценическій, не достаточенъ, чтобы привлечь личное уваженіе и пріязнь людей отличныхъ, а мы видли, что Тальма имлъ друзей, коими гордиться можно. Въ домашней жизни и въ общежитіи онъ былъ такъ же привлекателенъ, какъ былъ восхитителенъ на сцен. Вотъ что говоритъ о знакомств своемъ съ нимъ леди Морганъ, въ сочиненіи о Франціи, а сей свидтель, какъ Англійской націи, не подозрителенъ въ излишнемъ потворств. ‘Величавость и сила трагическія Тальмы на сцен образуютъ противоположность, равно разительную и пріятную, съ простотою, радушіемъ, веселостью его обхожденія въ обществ. Никогда не встрчавшись съ Коріоланомъ въ гостиной и видвши его только на форум, я думала, что найду въ семъ актер, въ быту домашнемъ, торжественность и напыщенность, присвоенныя его званію, пріемъ холодный, рчь мрную, однимъ словомъ, думала найти актера, но, напротивъ, я замтила въ простыхъ обычаяхъ и непринужденномъ обращеніи сего знаменитаго человка одни признаки хорошаго воспитанія и совершеннаго умнья жить’.
Многіе изъ нашихъ соотечественниковъ также знали его лично и успли оцнить въ немъ прекрасныя качества актера и человка, а одинъ изъ нихъ, В. Л. Пушкинъ, былъ съ нимъ въ дружеской связи, во время пребыванія своего въ Париж, о коемъ можетъ сказать онъ съ отраднымъ воспоминаніемъ:
Не улицы одн, не площади и домы,
Делиль, Сенъ-Пьеръ, Тальма мн были тамъ знакомы.
Въ часы досуга актеръ давалъ Русскому поэту уроки въ декламаціи Французской и перечитывалъ съ нимъ нкоторыя изъ своихъ ролей. Многимъ, можетъ быть, еще памятно, какъ въ обществ пріятелей и пріятельницъ, Василій Львовичъ любилъ декламировать, между прочимъ, разсказъ Макбета, выше упоминаемый. Сообщаемъ читателямъ остроумную записку Тальмы къ нему:
Je n’ai, point de crime commettre samedi. Ma conscience est l’aise ce jour l. Je n’ai affaire ni aux Eumnides, ni aux Furies, elles ont bien voulu m’accorder cet intervalle de repos pour aller offrir mon hommage Madame la Princesse Dolgorouki. A samedi donc, tout vous
1) Не совершаю никакого преступленія въ субботу. Въ этотъ день моя совсть на простор. Не буду имть дла ни до Эвменидъ, ни до Фурій, имъ угодно было дать мн сей отдыхъ, чтобы я могъ засвидтельствовать мое почтеніе княгин Долгоруковой. И такъ до субботы, весь вашъ Тальма.
Не станемъ входить въ подробное описаніе обстоятельствъ, послдовавшихъ за болзнію и кончиною Тальмы, умершаго въ Париж 19-го октября 1826 года. Они слишкомъ еще свжи въ памяти читателей газетныхъ. Если получимъ полныя жизнеописанія его, вышедшія во Франціи уже по его смерти, то можно будетъ извлечь изъ нихъ дополненіе къ сей стать, писанной, такъ сказать, за глаза, подъ руководствомъ свдній разбросанныхъ по разнымъ біографическимъ словарямъ и театральнымъ альманахамъ. Можетъ быть, придется и поправить нкоторыя погршности, въ которыя могли вовлечь невольно различные указатели. Замчательно, что погребеніе Тальмы совершилось безъ шума и безъ народнаго волненія. Извстно, что Французскіе актеры отлучены отъ церкви и что смертные останки ихъ не могутъ быть отпваемы въ храм Божіемъ, если актеры при жизни не отреклись отъ званія своего. Намъ, свернымъ варварамъ, по выраженію нкоторыхъ соевропейцевъ, кажется неимоврнымъ сей обычай просвщеннаго Запада. Всего въ этомъ дл забавне, или прискорбне, судя по точк, съ которой смотришь, есть исключеніе изъ сего постановленія,— кого-же? оперныхъ актеровъ и оперныхъ танцовщицъ, потому что Французская опера, то есть, театръ, на коемъ даются большія оперы и балеты, именуется королевскою академіею музыки, и такимъ образомъ академическія фигурантки, или плясовые академики, вакханки, баядерки, нимфы пользуются, подъ академическою фирмою, правомъ, отъ коего отршены трагическія Эсири, Аталіи, Меропы. Разумется, что не вс во Франціи признаютъ красоту сего чуднаго установленія, и потому погребеніе актера въ Париж нердко бываетъ поводомъ къ явленіямъ существенно-трагическимъ. Памятно, какъ въ день погребенія актера Филиппа,. народъ бросился въ дворцу и просилъ Карла X, не задолго передъ тмъ вступившаго на престолъ, разршить выносъ гроба въ церковь. Король выслушалъ депутацію благосклонно, на не принялъ на себя разршенія дла, не подлежащаго его вднію. Тальма, желая избгнуть невольнаго дйствія въ драм по смерти, назначилъ въ духовномъ завщаніи своемъ, чтобы прямо понесли тло его на кладбище. Такъ и было сдлано. Обрядъ погребенія его совершился спокойне, но не мене величественно и умилительно. Люди, отличные по дарованіямъ и по знанію своему, литтераторы, ученые, художники, государственные сановники, многочисленная толпа народа слдовали въ глубокой, тихой горести за гробомъ любимца своего, который нкогда съ такою силою волновалъ ихъ души впечатлніями возвышенными, поражалъ изящнымъ. ужасомъ, уклевалъ могуществомъ вдохновенія, и былъ для нихъ избраннымъ посредникомъ между міромъ идеальнымъ и міромъ положительнымъ, между исторіею и поэзіею. Товарищи его и литтераторы въ рчахъ надгробныхъ заплатили дань признательности общественной человку и согражданину, Тотчасъ открылась подписка на сооруженіе памятника незабвенному въ лтописяхъ драматическихъ, и значительныя суммы отъ разныхъ лицъ, отъ разныхъ званій, изъ разныхъ мстъ сливаются для выраженія одного чувства, одного высокаго помышленія: увковчить знаменіе благодарности современной Жизнь, дарованія Тальмы были достояніемъ народнымъ, смерть его почитается народною печалью. Должно отдать справедливость Французамъ: они хорошо понимаютъ просвщенный патріотизмъ, и сіе чувство горести народной, если хотятъ народнаго самохвальства, должно быть чувствомъ живительнымъ и производительнымъ. Какъ не предпочесть его мудрому безстрастію, стоической неподвижности, которыя молча совершаютъ свое поприще и не озаряютъ ни однимъ восторгомъ, и не оглашаютъ ни однимъ сердечнымъ словомъ гробовое молчаніе населенной пустыня.
Статья наша, вроятно, покажется инымъ читателямъ непомрно и не кстати длинною. Оно, можетъ быть, и такъ. Но у насъ вообще такъ мало дльнаго говорится о драматическомъ искусств, о театр и о сценическихъ представителяхъ его, нашъ театръ со всми принадлежностями стоитъ такъ одиноко, обращаетъ на себя такое маловажное и второстепенное вниманіе, что мы воспользовались случаемъ и не прямо до насъ относящимся, чтобы выставить театральные вопросы въ надлежащемъ ихъ вид. Русскіе актеры, или готовящіеся въ этому званію, могутъ извлечь полезныя свднія и поощренія изъ очерка, набросаннаго нами. Они увидятъ изъ примра, даннаго Тальмою, какими приготовительными началами, какимъ долготерпніемъ въ изученіи искусства, какими усиліями образуются великіе сценическіе художники. Хорошіе-ли драматическіе писатели пробуждаютъ хорошихъ актеровъ, или, на оборотъ, хорошіе-ли актеры содйствуютъ развитію драматическаго искусства въ данную эпоху,— вопросъ еще не совершенно ршеный. Вроятно т и другіе служатъ себ взаимно вспомогательными средствами. Но нтъ сомннія, что тамъ, гд мало творчества въ драматическихъ, не скажу, созданіяхъ, а разв изданіяхъ, тамъ и сценическому искусству негд почерпать вдохновенія свои, негд образовать себя. Замтимъ, что актеру, для достиженія полнаго успха, предстоятъ затрудненія, которыя легко можетъ избжать авторъ. Авторъ избираетъ предметъ свой, событіе, эпоху, лице, которое онъ желаетъ возпроизвести. Скажемъ просто, онъ садится за работу, за свой письменный столъ, когда ему хочется, когда чуетъ онъ въ себ свжую, пробжавшую струю вдохновенія. Актеръ, такъ сказать, невольникъ искусства своего, которое многими окраинами нисходитъ до ремесла. Онъ часовой и долженъ простоять столько-то часовъ на опредленномъ ему мст, а между тмъ актеръ, и особенно въ высшей драм, долженъ изучить исторію, физіогнонію предстоящей ему эпохи, нравы общества во всхъ видахъ его и въ разныя времена, онъ долженъ быть живописецъ, археологъ, моралистъ, сердцевдецъ, проникать въ глубокія тайны натуры человческой, сердца человческаго, многое самъ перечувствовать, иное угадать, перевести часто на всмъ понятный и живой языкъ темные намеки, недомолвки автора. Онъ долженъ зрителямъ и слушателямъ передавать, такъ сказать, въ натур все то, что онъ пріобрлъ искусствомъ и переработалъ въ себ. Способы, геніи авторовъ различны, а актеръ долженъ одинъ усвоить себ геніальныя натуры Расина, Корнеля, Вольтера. Имя актера легіонъ. Конечно, ему нужны врожденныя способности, дарованія, вдохновеніе, но нужна и наука разносторонняя, почти всеобъемлющая, но вмст съ тмъ и частная, такъ сказать, мелочная. Тальма часто и понималъ роли свои иначе, чмъ знаменитые предшественники его, но обращалъ прилежное и совстливое вниманіе и на одежду свою: онъ иначе одвался, чмъ они, иначе ходилъ, стоялъ, сидлъ.
При этихъ соображеніяхъ, осмлимся думать, что и наша статья можетъ принести свою относительную пользу.