В.В. Розанов
В.В. Розанов
Так ли хочет умирать человек!..
(К самоубийству Лафаргов)
Так ли хочет умирать человек!..
(К самоубийству Лафаргов)
Так ли хочет умирать человек!.., Розанов Василий Васильевич, Год: 1911
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Социалисты сами о себе говорят, и о них говорят некоторые увлекающиеся, что они несут ‘новую религию’… Но недоговаривают одного слова: ‘для сытых’. Смерть Лафаргов, мужа и жены, с осязательностью это показала. И всего это яснее в той оценке, какую дают их смерти их друзья-социалисты же. Некто г-н Русанов, из ‘Русск. Богатства’, торопливо пишет несколько строк, прочитав телеграфное сообщение о двойном самоубийстве:
‘Телеграф принес известие о самоубийстве известного французского социалиста, Поля Лафарга, и его жены, второй дочери Маркса. Я хорошо знал их и одно время был близок с ними (знались семьями). Когда я увидал на первой странице газеты лаконическую строку ‘кончили самоубийством Поль Лафарг и его жена’, я был очень удивлен: такой конец не вязался с моим представлением об этой в общем жизнерадостной чете (курсивы мои). Но, прочитав в самой телеграмме дополнительные строки: ‘Отравились Поль Лафарг и его жена, оставив записку, что не желают бороться со старостью’, я подумал, что так и должно было случиться. В их взглядах на жизнь и смерть было много напоминавшего воззрения лучших людей древнего мира. И эти воззрения были у них не чем-нибудь внешним, навеянным, но глубоко вросли в их душу. Жизнь, заполненная интересным, разносторонним, высокочеловеческим содержанием, и смерть, как последний акт этой самой жизни, когда, выгорела до конца лампа бытия. Никакой потусторонности у них не было, и никакого мистицизма, даже никакого сомнения насчет того, что здесь все кончается для человека. Раз Лафарг и его жена почувствовали, что, вследствие неумолимых физиолргических процессов дряхления, существование теряло для них прежний смысл и интерес, они решили уйти из него, как должен был бы уходить с пира жизни, по словам великого Лукреция, всякий насыщенный бытием гость. Но они не могли не уйти вместе, ибо вместе, дружно, по-товарищески, они прожили эту хорошую, осмысленную, идейную жизнь, которая была, впрочем, не простым эпикурейством, как может показаться поверхностному читателю предшествующих строк, а именно образцом человеческого существования. Она включила и благородный энтузиазм, и борьбу за идеал, и готовность принести в жертву убеждениям все, все без исключения, что потребует от них дело международного социализма, которому они всегда служили.
О политической, публицистической, вообще общественной деятельности Лафарга (Лаура Маркс участвовала в ней более, чем это могло казаться со стороны) я скажу следующий раз, в особой статье, которую я намерен посвятить воспоминаниям об этих умных, славных, добрых, благородных людях. Теперь я ограничусь прощальным приветом товарищам по великому мировоззрению труда, которые не претендовали на иное бессмертие, кроме жизни в памяти людей, стремящихся, как и они, осуществить здесь, на земле, царство общего счастия и свободы’.
Интересное впечатление, как и интересна смерть.
В газетах сообщалось, что Лафарги умерли ‘в роскошной собственной вилле’, в которой и жили. Успешная литературная деятельность, слава на два полушария, бездетность или дети, не дававшие никаких тревог (бывают такие удачные дети), наконец, может быть, небольшие преследования за агитацию, которые являются скорее чем-то ‘возбудительным’ в ровной жизни, чем в строгом смысле ‘наказанием’: все протянуло над ними то ясное небо, под которым ясно протекла и ясно кончилась жизнь.
Текла и кончилась не так, как у чернорабочих. Не так, как ‘течет’ вообще у 99/100 человечества.
‘Она не была простым эпикурейством’ (уже в нашем европейском, дурном смысле), — пишет Русанов. Но не доказывает, почему? Кажется, была именно эпикурейством, если не в ‘дурном’, то в каком-то ничтожном смысле: жизнь, ежедневно занятая — агитациею, писаньем, — но без оглядки на всю жизнь и без глубокого вопроса о ней. Вот поистине умерли ‘партийные люди’, и вопросы у них если и были, то ‘партийные’, и ‘оглядка’ — тоже партийная. Странна была бы жизнь крестьянина, который, умирая, ‘оглянулся’ бы: ’50 раз за жизнь выпахал поле. Как, так мало? и только’! Мужик сам ужаснулся бы так жить и так умереть. То, чем были сыты Лафарги, оставило бы голодным нашего мужика. Сказать ли: Лафарги были глуповатые люди и умерли глуповатою смертью, от которой с ужасом бы попятился всякий темный человек, простой ‘мужик Семен’ из села ‘Трепаного’.
Глуповатые, но талантливые… Это бывает. Хорошо умели спорить, блестяще вели беседу, писали хорошим французским языком, и с тем умеренным темпераментом, живым и несжигающим, который не заставил их продать виллу или поубавить в ней роскоши (писали о ‘роскоши’), чтобы, ну, хоть до завтра прожил ‘пролетарий Жак’, который (и они это знали) умирает в Париже от безработицы… Сочетание такой ‘талантливости труда’ и ‘талантливости жизни’ с глуповатостью ‘вообще человека’ попадается: и она всего более скрывает истину. Все ‘партийные разговоры’, — вот с ‘этим Русановым’: и Русанову никогда не пришел на ум тот вопрос, который пришел Вронскому, когда он смотрел на приехавшего в Петербург английского принца, к которому был служебно приставлен.
— Глупая говядина, неужели я такой?
Принц действительно был похож на Вронского, но только был ‘еще больше’, — как Лафарг похож на Русанова, и тоже ‘еще больше’.
Ах, большие и малые социалисты: скучна ваша вера. Скучна, ничтожна, пуста и барабанна. ‘Полковник Скалозуб’ не оттого нам противен, что был ‘военный’, а оттого, что он — ‘барабанный’. Барабан, сухая кожа и две палочки, о нее стучащие. Боже, и никакого бессмертного вопроса, — о себе, о бытии человеческом! Никакого греха! Вот подумаешь: лучшебы уж они кого убили, кого-нибудь обыграли в карты ‘до смерти’, изменили бы друг другу, обманул ‘дочь Маркса’ с горничной: все-таки что-нибудь, тоска, отчаяние и желание ‘еще пожить’, чтобы ‘что-нибудь исправить’. Но — ничего!! Черт знает что!! 50 лет верен ‘дочери Маркса’: да ведь Давид, святой, — и тот изменил! Все лукавы: но это — какие-то ‘медные лбы’ без лукавства, без измены… Хорошо писали, нажили хорошую виллу, и в ней умерли. Да это точно новенькая колода карт, невскрытая, о которой говорят: ‘…новенькие, чистенькие, неиграные, без пятнышка, без фальши, куплены на казенной фабрике’…
Черт знает что: я бы голову разбил, если бы был Лафаргом. Такое чистое существование? без тоски? без злобы? без тайного порока, который бы ‘замолить’. О, да, конечно, ‘Бога не нужно’ для колоды карт с фабрики… Но человечество на предложение ‘быть чистенькими картами с фабрики’ ответило бы таким ужасным воем тоски, отчаяния, исступления, что…
Но ‘Лафарги’ бы не смутились… В том и штука, что не смутятся…
Чистенькие и без греха. ‘Живем в своей вилле, потому что хорошо писали. У нас талант’. Нет, это с ума сойдешь от таких ‘Лафаргов’. Только ниточка одна отделяет мужиков, чернорабочих, людей ‘последних и отчаявшихся’, от сознания, что впереди них идут и ведут их какие-то уравновешенные быки, которые… идут, идут, а потом покончат с собою от старости. И — ничего больше, и — молчание. ‘Мы — колода карт… По правилам, раз сыгранную колоду — бросают… И мы, когда в нас сыграли, — бросаем себя сами… Прощайте… Merci и adieu’.
Черт знает что…
Это ‘выравнивание’, конечно под разными флагами и с разными программами, ‘первейших в свете социалистов’ с ‘последними генералами’ александровской эпохи — достопримечательно. Ну, разговоры — разные: но ведь и тогда были разные ‘петлички, выпушки’. Да существо-то человека уравнялось и стало на всем протяжении ‘барабанным’. Господи, вот пишу о Лафарге и в первый раз в жизни понял и осветился сознанием, почему в самом деле по сторонам Христа очутились разбойники. Ведь мог бы быть другой род смерти, и тогда ‘разбойников бы не было’. Явно. А род смерти Он избирал, ибо — Бог. Он показал этим, что весь род человеческий — по уйме грехов на нем — есть ‘разбойники’, и разница между ними, т.е. частями человечества, только в том, что одна часть ‘взглянет и приползет со слезами’, а другая — отвернется и выругается. И только. А ‘разбойники’-то все, как и Давид был с Вирсавией… и Байрон с разными ‘грешницами’.
Но никто не ожидал и христианство никак не предвидело, что придут некогда ‘супруги Лафарги’, поиграют-поиграют в карты, все не крапленые, и потом скажут:
— Душенька, нам пора спать… т.е. умереть…
Такого ‘раскладывания пасьянса’ на конце ‘рабочего движения’ и даже на конце самой всемирной истории (по обещаниям) человечество никак не ожидало.
Я бы на месте народов или хоть социалистов, если они вообще на людей похожи, послал им ‘туда’ телеграмму:
— Nous sommes tous tres frappes [Мы все весьма потрясены (фр.)].
Впервые опубликовано: Новое время. 1911. 27 ноября. No 12828.