ТАК ИЛИ НЕТ?
ТАК ИЛИ НЕТ?
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Так или нет?, Аскоченский Виктор Ипатьевич, Год: 1864
Время на прочтение: 8 минут(ы)
За Русь Святую!
М.: Институт русской цивилизации, 2014.
Надо вам сказать, добрые мои читатели, что я из самых односторонних почитателей таких великих художников, как Брюллов [1], Иванов, Бруни [2], Щебуев [3] и tutti guanti. Когда они напишут что-нибудь вроде ‘Последний день Помпеи’ или ‘Именины дьячка’, — я до икоты восхищаюсь произведениями их кисти и не отстаю от других в восписании им похвал и панегириков: но коль скоро они избирают сюжетом для своей кисти что-либо священное, решаются наделять наши храмы православные картинами собственного сочинения, я становлюсь суров и строг к ним до ригоризма. Передо мною тотчас встают целомудренные и вечно-святые требования Церкви Православной, и я с негодованием отношусь иногда к художнику, намалевавшему какую-нибудь мученицу в изысканном костюме с перетянутою талией или мученика с розовыми щеками и изящными усиками. Если при взгляде на такое изображение и поднимается рука на крестное знамение, то непременно в ту ж пору повторяются в уме слова молитвы Господней: Не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго.
Недавно пришлось мне разговориться об этом предмете с одним господином, который, нечего сказать, понимает несколько толк в живописи, но, к сожалению, безусловно преклоняется пред произведениями новейшей кисти. Поводом к разговору послужила копия с картины Брюллова, на которой изображен якобы умерший Спаситель.
— Ну, посмотрите, — сказал я, — неужели это образ?
— А что ж по-вашему?— с едкою улыбкою спросил мой собеседник.
— Картина, и притом весьма неудачная по композиции. Если бы это было просто изображение спящего человека, — я поглядел бы на нее — и только: но коль скоро я знаю мысль и намерение художника, то отношусь уже к его произведению с невольною досадой и негодованием. Разве подобную вещь можно поставить, не говорю — в храме Божием, но даже в каком-либо благочестивом доме?
— Почему же нет?
— Да хоть бы потому, чтоб не возбудить соблазна. Подведите к этой картине простого мужичка или даже хорошо выдержанного и развитого по своему возрасту ребенка, — они непременно спросят: ‘Что это такое? кто тут представлен?’ — А отчего? Оттого, что это и не икона, и не картина, а так, какой-то межеумок.
— А что ж такое, по-вашему, икона?
— Икона есть изображение или известного лица, или известного события из Истории Церкви, в котором художество строго подчинено требованиям чувства религиозного, в котором нет ни одной черты страстной, вопиющей, которое не привязывает к себе много внимания, а отторгает его от всего земного и возносит горе, к Иерусалиму небесному, где пребывают святые молитвенники за нас, грешных. Выражение лиц, позы, самые краски и сочетание их должны непременно служить этой цели и заставить меня забыть, что святой, которому я поклоняюсь, был подобострастный мне человек.
— И однако ж, все святые были люди, подобострастные нам.
— Были, но не есть, и мы их чтим не за то, что они были подобострастны нам, а за то, что благодатию Божиею стали выше всего, что составляет несчастную принадлежность нашей страстной природы. Вот потому-то я и хочу в изображении их видеть не мою страстную природу, а ту, которая остается теперь при них в той стране, где нет ничего похожего на условия нашей обыденной жизни.
— Да разве это возможно?
— Не только возможно, но и должно. Стоит только выучиться иконописать, а не живописать. Образцов для этого довольно и на востоке, и даже на западе. Не говоря о редких экземплярах икон кисти знаменитого Панселина [4], — присмотритесь к древним фрескам, открытым, например, в Киевософийском соборе: в них нет ничего изысканного, — линии прямые, контуры строгие, выражение лиц бесстрастное, глубокое, краски отнюдь не кричат, тоны не кокетничают, а между тем вы с благоговением останавливаетесь пред изображением, например, святителя Николая или св. мученицы Пелагии. В одном из приделов этого собора весь иконостас сделан по образцу древних фресков, и вы вообразить себе не можете, как это хорошо и боголепно.
— Уж не Солнцев ли писал там?
— Да, Солнцев.
— Помилуйте, да он вовсе не понимает живописи!
— Бруниевской или Шебуевской, — да и то не то, что не понимает, а не принимает как человек истинно православный и отлично понимающий дело иконописное.
— Меня, право, удивляет, что вы так авторитетно судите о живописи: ведь вы не умеете рисовать?
— Не умею.
— Как же вы можете судить, что хорошо и что дурно?
— А позвольте вас спросить, — искусство живописи входит в науку эстетики или нет? Конечно, входит. Законов же эстетики не чужд и тот, кто не изучал ее как науку, ибо эти законы таятся в природе всякого человека. Ведь вот и вы, по вашему собственному признанию, не умеете отличить в музыке такта от полтакта, а часто являетесь судьею церковно-музыкальных пьес, и хоть не всегда, а таки попадаете в такт. Так и я позволяю себе судить о живописи и, руководясь чувством религиозным, которое есть в высшей степени чувство эстетическое, отдаю полное преимущество в деле иконописания Солнцеву [5] пред всеми этими Бруни, Ивановыми, Шебуевыми и безобразниками — Ге.
— Для вас, пожалуй, и суздальская мазня больше значит, чем живопись нынешней школы.
— Если хотите, то чуть ли не больше. Я поясню вам это сравнением. Поет в церкви неискусный дьячок, я слушаю его, сам пою мысленно вместе с ним, дополняя недостающие в его пении тоны, и молюсь всем существом своим, ничем не развлекаемый и спокойный. Пусть же теперь, вместо этого дьячка, запоет хор певцов итальянской оперы по всем правилам своего искусства, — сейчас молитва останется у меня на заднем плане, и я уйду из храма Божия, святотатственно обращенного в филармоническую залу. Так точно и в иконописи. Простая икона, написанная, конечно, без вопиющего оскорбления эстетического вкуса, хоть бы даже суздальской работы, действует на меня в тысячу раз благотворнее, чем такая, как вот эта, например, картина. Там для меня нет ничего ни прелестного, ни прельщающего, а тут все — плоть и кровь или, точнее, глыба мяса и клубок жил и нервов. Кстати, замечу вам: укажите мне хоть одну икону новейшей кисти, которая была бы прославлена благодатным даром чудотворения? Рафаэлевские мадонны, рубенсовские изображения святых, Леонардо-да-винчиевские группы служат лишь предметом праздного любопытства. Надо быть восторженным поэтом, чтобы, подобно Жуковскому, видеть в них что-то неземное, божественное. Глядя, например, на Мадонну Рафаэля [6], я никак не могу оторвать моей мысли от известной Форна-рины, согласитесь, что суздалец никак не поведет меня на такие кощунственные мысли и много-много, если заставит подосадовать на неискусное изображение какой-либо части лица или неверность линий и очертаний.
— Раскольник!
— Кто?.. Не вы ли, господа поклонники новейшей живописи? Раскол является после правого верования, а вы со своими взглядами на иконопись явились гораздо позже Панселинов, стало быть, вы — раскольники, а не мы — люди, держащиеся во всем свято-отеческих преданий. Мне сказывали, что какой-то ревнитель благочестия прислал на Синай несколько икон кисти наших модных художников или, по крайней мере, учеников их, и что же? — синайские отцы не только не выставили их в храме, но не дали им места и в ризнице, а сложили на чердаке. Наших иконописцев или, правильнее, живописцев губит подражательность Западу да незнание церковной истории, православной археологии и священной традистики. У нас, например, принята всею Православною Церковью икона Успения Божией Матери, а нынешние мазилки, в подражание католикам, изображают восшествие на небо Пресвятыя Богородицы. У нас св. апостол Петр всегда изображался с хартией в руке, а католики приказали нам дать ему в руки ключи…
— Что вы, что вы! Бог с вами!
— Не пугайтесь, а прочитайте то, что пишут по этому поводу в ‘Киевских епархиальных ведомостях’. Извольте-ка прослушать.
‘С давних времен не только в Малороссии, но и в Великороссии вошло в обычай изображать апостола Петра с ключами в руках. Основание для сего, без сомнения, можно указывать в словах Иисуса Христа, обращенных к апостолу Петру: и дам ти ключи царства небесного. Но как этим обещана была Петру только та власть отпускать грехи, которая, по воскресении, Иисусом Христом дана ему вместе с прочими апостолами, то можно спросить, почему только один Петр изображается с ключами как символом этой власти? Почему не изображаются с ключами прочие апостолы, имевшие ту же власть от Господа? Конечно, можно бы и безразлично смотреть на эти вопросы, если бы они были безразличны для Церкви и народа. Но известно, что на ключах Петра в Риме вырос особый догмат, не признаваемый Православною Церковию и противоречащий как Св. Писанию, так и духу Христовой Церкви. Нам известно, что и народ в юго-западной России и на севере ее небезразлично относится к такому изображению апостола Петра. На основании, без сомнения, этого изображения наши народные рассказчики, поэты, художники и иконописцы представляют апостола Петра единственным охранителем дверей рая, вводящим туда праведных и недопускающим входа грешникам, а потому, естественно, народ составляет себе понятие о Петре как апостоле, облеченном от Бога особенным пред прочими апостолами доверием и особым полномочием. Но из древней ли христианской Церкви ведет свое начало обычай изображать апостола Петра с ключами? На Афоне подобных икон нет, не встречаются ключи на древних иконах апостола Петра и в других местах Востока. На фресковых изображениях древнейших киевских церквей, Спаса на Берестове и Киевософийского собора, апостол Петр без ключей, с хартией в руке. Итак, мы вправе сказать, что обычай изображать апостола Петра с ключами в руке есть обычай позднейший, вошедший к нам после XI века, а может быть и гораздо позже, занесенный к нам с Запада, и потому не можем не пожелать, чтобы этот обычай, благоприятствующий римскому догмату о главенстве апостола Петра и основанном на нем главенстве папы, был отменен в русской Церкви. Истина и благо Церкви Православной требуют не только на будущее время не допускать в церквах подобных изображений, но исправить в православном духе и существующие изображения. Весьма правильно было бы изобразить апостола Петра, по древнему обычаю, с хартией, на которой написаны его слова: Симон Петр, раб и посланник Иисус Христов, равночестную с нами получившим веру в правде Бога нашего и Спаса Иисуса Христа {2 Пет 1, ст. 1.}. Как противоположно такое изображение изображению с ключами римскими! Здесь — апостольское смирение, там — гордыня и превозношение’ {Киевск. епарх. вед. 1864 г. No 11. С. 365.}.
Собеседник мой молчал, потому что надобно было молчать ввиду таких неотразимых, фактических доказательств. Я продолжал.
— Вся беда от того, что мы до сих пор не имеем у себя цензуры собственно для икон. Всякая книжонка, брошюра, даже лубочная картинка подвергаются предварительному просмотру и дозволению выйти в свет, а икона, которая, в сущности, несравненно важнее всего, что мы пишем и печатаем, которая составляет предмет благоговейного поклонения, является бесконтрольно и часто служит явным соблазном для верующих. А будь-ка у нас контроль по этой части, тогда мы не видели бы ни суздальского безобразия, ни академических прелестей.
— Да как это сделать-то?
Очень просто: запретить продажу икон по лавкам, рынкам и базарам и учредить ее собственно при церквах. Пусть при всякой городской и сельской церкви будут иконы, приобретенные священником на церковные деньги от мастеров, и пусть желающие приобретают их с известным процентом — и вы увидите, что дело пойдет как лучше быть нельзя. Уж как себе хотите, а священник, каков бы там он ни был, гораздо более суздальцев и городских маляров, более даже, чем иные прославленные художники, понимает значение и характер иконы и, конечно, не выберет ни ‘Николу в рукавицах’, ни нелепое подражание рафаэлевской Мадонне. В селах и деревнях мера эта не только уместна, но крайне необходима. Случится, например, мужичку безотлагательная надобность приобрести икону — ну, сына там отпускает в рекруты, дочь отдает замуж или провожает кого-либо из своих близких на тот свет — где взять икону? Ехать в город, который отстоит от иной деревни верст на сто и более, убыточно и несподручно, ожидать какого-нибудь разнозчика, — да скоро ли его дождешься? А будь-ка при церкви иконы, — пошел к батюшке, заплатил по положению, тут же попросил освятить полученную икону — и дело с концом.
— Но не будет ли это походить на монополию?
— А хоть бы и походило, так что ж в этом дурного? Ведь это не то, что покойный откуп, от которого жирело и ширилось несколько особей и разорялись да гибли сотни тысяч. Всякому прихожанину будет очень хорошо известно, что прибыток от приобретенной им иконы обращается на поддержку и украшение церкви, на улучшение материального быта его отцов духовных, на воспитание детей священноцерковнослужительских, и если теперь, когда дерут с него иногда Бог знает за что двойную и тройную цену, он не ропщет, то, без сомнения, не скажет ни слова, когда ему дадут необходимую вещь по известной таксе, без всякого торга и вымогательства. Тогда, если хотите, и самая торговля иконами, которая так неприятно звучит в ушах благочестивого человека, потеряет свой рыночный характер, а будет простым обменом одной вещи на другую — дара кесарева на дар Божий.
— Навряд ли согласятся с вами те, кому о сем ведать надлежит.
— А мне какая надобность — согласятся или не согласятся! Мое дело сказать, подать мысль, а там — пусть как себе знают.
Не помню, чем кончилась беседа наша, но только последняя мысль залегла у меня на душе. Право, не мешало бы принять ее к сведению и по должном соображении — к исполнению {Статья эта была уже написана нами, когда в февральской книжке ‘Духа христианина’ мы прочитал весьма дельные ‘заметки г. А. Белецкого об иконах, распространенных между нашим простым народом’. Мысль г. Белецкого совершенно та же, что и наша, и мы желали бы, чтоб имеющие власть и силу прочитали ее с надлежащим вниманием.}.
Печатается по единственному изданию: Аскоченский В. И. [Без подп.] Так или нет? // Домашняя беседа для народного чтения. — 1864. — Вып. 32. — С. 681-686.
[1] Брюллов Карл Павлович (1799-1852) — художник.
[2] Бруни Федор Антонович (1799-1875) — художник.
[3] Шебуев Василий Козьмич (1777-1855) — художник.
[4] Панселин Мануил (Mavovrik Havahrivoq) (конец XIII — нач. XIV вв.) — византийский живописец, иконописец Палеологовского периода, считается одним из ведущих иконописцев македонской школы.
[5] Солнцев Федор Григорьевич (1801-1892) — художник, архитектор, историк.
[6] Рафаэль Санти (1483-1520) — итальянский живописец, график и архитектор, представитель флорентийской школы.