ТАЙНЫЕ ЛЮБВИ ПУШКИНА
ТАЙНЫЕ ЛЮБВИ ПУШКИНА
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Тайные любви Пушкина, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1925
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том второй. (Статьи, рецензии, заметки 1925—1934 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
П.И.Бартенев был одним из основоположников науки о Пушкине. Начав работу еще при жизни многих друзей и знакомых поэта, он собирал не только документы, но и устные рассказы. Большая часть накопленного материала была им использована в многочисленных печатных трудах. Однако многого он не успел использовать, или не мог по условиям времени. Между прочим, значительное количество неопубликованных данных содержалось в тетради, куда Бартенев записывал слышанные им рассказы о Пушкине. Ныне эта тетрадь издана в Москве, со вступительною статьею и примечаниями М.А.Цявловского, одного из лучших современных пушкинистов {Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым в 1851-1860 гг. Изд. М. и С.Сабашниковых, Москва, 1925.}. Собеседниками Бартенева были такие осведомленные лица, как чета Нащокиных, Погодин, Шевырев, Соболевский, Данзас, Жуковский, Баратынский и др. Тетрадь содержит огромное количество новых сведений о жизни и творчестве Пушкина. Однако по большей части они довольно отрывочны, а кроме того касаются очень сложных вопросов пушкиноведения и широкому кругу читателей мало понятны без обширнейших пояснений. Книга эта преимущественно для специалистов. Однако в ней есть рассказы, имеющие более общий интерес. Таков, прежде всего, рассказ Нащокина об одном пушкинском романе. Советские издания почти недоступны заграничным читателям, и я позволю себе привести рассказ целиком.
Уже в нынешнее царствование <,т. е. при Николае I — ВФХ>,, в Петербурге, при дворе была одна дама, друг императрицы, стоявшая на высокой степени придворного и светского значения. Муж ее был гораздо старше ее, и, несмотря на то, ее младые лета не были опозорены молвою, она была безукоризненна в общем мнении любящего сплетни и интриги света. Пушкин рассказал Нащокину свои отношения к ней по случаю их разговора о силе воли. Пушкин уверял, что при необходимости можно удержаться от обморока и изнеможения, отложить их до другого времени. Эта блистательная, безукоризненная дама наконец поддалась обаяниям поэта и назначила ему свидание в своем доме. Вечером Пушкину удалось пробраться в ее великолепный дворец, по условию он лег под диваном в гостиной и должен был дождаться ее приезда домой. Долго лежал он, терял терпение, но оставить дело было уже невозможно, воротиться назад — опасно. Наконец после долгих ожиданий он слышит: подъехала карета. В доме засуетились. Двое лакеев внесли канделябры и осветили гостиную. Вошла хозяйка в сопровождении какой-то фрейлины: они возвращались из театра или из дворца. Через несколько минут разговора фрейлина уехала в той же карете. Хозяйка осталась одна. ‘Etes-vous la?’, и Пушкин был перед нею. Они перешли в спальню. Дверь была заперта, густые, роскошные гардины задернуты. Начались восторги сладострастия. Они играли, веселились. Пред камином была разостлана пышная полость из медвежьего меха. Они разделись донага, вылили на себя все духи, какие были в комнате, ложились на мех… Быстро проходило время в наслаждениях. Наконец Пушкин как-то случайно подошел к окну, отдернул занавес и с ужасом видит, что уже совсем рассвело, уже белый день. Как быть? Он наскоро, кое-как оделся, поспешая выбраться. Смущенная хозяйка ведет его к стеклянным дверям выхода, но люди уже встали. У самых дверей они встречают дворецкого, итальянца. Эта встреча до того поразила хозяйку, что ей сделалось дурно, она готова была лишиться чувств, но Пушкин, сжав ей крепко руку, умолял ее отложить обморок до другого времени, а теперь выпустить его как для него, так и для себя самой. Женщина преодолела себя. В своем критическом положении они решились прибегнуть к посредству третьего. Хозяйка позвала свою служанку, старую чопорную француженку, уже давно одетую, и ловкую в подобных случаях. К ней-то обратились с просьбою провести из дому. Француженка взялась. Она свела Пушкина вниз, прямо в комнаты мужа. Тот еще спал. Шум шагов его разбудил. Его кровать была за ширмами. Из-за ширм он спросил: ‘Кто здесь?’ — ‘Это — я’,— отвечала ловкая наперсница и провела Пушкина в сени, откуда он свободно вышел: если б кто-нибудь его здесь и встретил, то здесь его появление уже не могло быть предосудительным. На другой же день Пушкин предложил итальянцу-дворецкому золотом 1000 руб., чтобы он молчал, и хотя он отказывался от платы, но Пушкин принудил его взять.— Таким образом все дело осталось тайной. Но блистательная дама в продолжение четырех месяцев не могла без дурноты вспомнить об этом происшествии.
Кто была эта дама? Бартенев предпосылает рассказу такие строки: ‘Пушкин сообщил его за тайну Нащокину и даже не хотел на первый раз сказать имени действующего лица, обещая открыть это после’. Нащокин, очевидно, поступил так же: сперва не назвал дамы, но потом, по настоянию Бартенева, сделал это. На полях тетради она названа. Это — гр. Фикельмон, жена австрийского посла. Не опубликовав нащокинского рассказа, Бартенев, однако, по другому поводу намекнул на него в печати. В 1901 г., рецензируя 3 кн. Старина и новизна, он писал, что Пушкин ‘бывал очень близок с гр. Д.Ф.Фикельмон’, а говоря о письмах ее к Вяземскому, в которых она высказывается о жене Пушкина, Бартенев заметил: ‘Может быть, тут действовала и бессознательная ревность, так как гр. Д.Ф.Фикельмон… высоко ценила и горячо любила гениального поэта, и, как сообщал мне Нащокин, не в силах бывала устоять против чарующего влияния его’. Эти слова явно относятся к приведенному рассказу.
Возникает, однако, вопрос о его достоверности. Нам, вслед за М.А.Цявловским, он представляется вполне достоверным. Правда, он изложен необыкновенно безвкусно, особенно в описании того, что происходило в спальне. Это, однако, не опровергает его происхождения от Пушкина. Безвкусица наслоилась, конечно, при его передаче Нащокиным, а потом — в записи Бартенева. Одним из главных аргументов в пользу достоверности рассказа нам лично представляется то, что имя дамы было произнесено и Пушкиным, и Нащокиным. Не будь оно названо, весь рассказ можно бы, пожалуй, считать ‘новеллою’. Но имя названо обоими. Даже при условии правдивости это было уже с их стороны нескромно. (Надо заметить, что Фикельмон и ее муж не только пережили Пушкина, но и были живы, когда Нащокин передавал рассказ Бартеневу.) Если же допустить, что рассказ вымышлен, то получится, что либо Пушкин, либо Нащокин возмутительно клеветали на Фикельмон. Но мы достаточно знаем и Пушкина, и его друга. Они могли быть легкомысленны,— но прямой подлости мы ни в одном из них допустить не можем. Мы, несомненно, имеем дело с утаенным романом Пушкина.
Гр. Дарья Федоровна Фикельмон (по светскому прозвищу Долли) родилась 14 окт. 1804 г. Она была дочерью (от первого брака с гр. Ф.И.Тизенгаузеном) пушкинской приятельницы Е.М.Хитрово, со своей стороны питавшей к поэту пылкие чувства, которые, впрочем, оставались без ответа. Сама Е.М.Хитрово была дочь М.И.Голенищева-Кутузова, полководца. В 1821 г., во Флоренции, семнадцатилетняя Долли была выдана за австрийского дипломата, гр. Фикельмона, который был на 27 лет старше ее. В 1829 г. он получил назначение при русском дворе, и таким образом Долли вернулась в Петербург уже супругою австрийского посла.
Дом Фикельмонов сразу стал едва ли не первым в Петербурге. Помимо официального поста, занимаемого хозяином, и родственных связей хозяйки, значительную роль сыграли их личные качества. Тонкий ум и отличные нравственные свойства Фикельмона снискали ему всеобщее уважение, разделявшееся и Николаем I. Фикельмон был одним из самых выдающихся и образованных людей дипломатического корпуса. Дарью Федоровну современники единогласно характеризуют как женщину обаятельную. Поэт-слепец И.И.Козлов посвятил ей восторженные стихи на русском, английском и итальянском языках. Кн. П.А.Вяземский, судья строгий, был с ней в переписке и в своих воспоминаниях не поскупился на похвалы ей и ее салону, где ‘и дипломаты, и Пушкин были дома’. Наконец, имя ее постоянно произносилось в числе первейших тогдашних красавиц, наряду с гр. Мусиной-Пушкиной, Зубовой и Н.Н.Пушкиной.
Невозможно сказать с уверенностью, когда именно произошли события, рассказанные Нащокиным. Судя по зачеркнутой фразе в тетради Бартенева (‘печи уже топят’), дело было зимой. Фикельмоны появились в Петербурге в январе 1829 г. Пушкин в ту зиму пробыл в Петербурге с 18 января по 10 марта, следующей зимой он там был с начала ноября 1829 по 4 марта 1830 г. В это время он успел оценить обаяние Долли, так как 2 мая 1830 г. писал из Москвы Вяземскому: ‘Боюсь графини Фикельмон. Она удержит тебя в Петербурге’. В следующую зиму, 1830-1831 г., Пушкин вовсе не был в Петербурге. Затем, уже с женою, он жил там зимою 1831-1832 г. и зимою 1832— 1833 г. К одному из этих пребываний в столице и должен быть отнесен рассказ, так как осенью 1833 г. сцена проникновения в дом графини уже была использована Пушкиным как один из эпизодов ‘Пиковой дамы’ (Германн в доме старухи).
В том впечатлении, которое жена Пушкина произвела на Д.Ф.Фикельмон при первом знакомстве, весной 1831 г., Бартенев усмотрел следы ‘бессознательной ревности’. Нам эти отзывы Фикельмон (в письмах кн. Вяземскому) кажутся вполне объективными, во всяком случае — это не отзывы о счастливой сопернице. Поэтому трудно предположить, что роман разыгрался до женитьбы Пушкина. Вернее, как делает и Цявловский, отнести его к зиме 1831-1832 или 1832-1833 гг. В женитьбе Пушкина не было измены Фикельмон. Напротив, он изменил жене — с Фикельмон.
Кроме описанной сцены, мы ничего не знаем об этом романе. Пушкин, понятно, скрывал его с величайшей тщательностью. Крупная сумма, данная им, по словам Нащокина, дворецкому за молчание, быть может, сфантазирована или преувеличена Нащокиным. Но она, так сказать, символична.
Долго ли длилась любовная история, как и когда закончилась — неизвестно. Несомненно лишь то, что добрые отношения между домами Пушкиных и Фикельмонов не прерывались. Ни муж графини, ни жена Пушкина ничего не подозревали. Из дневника и переписки Пушкина мы, например, знаем, что он был у Фикельмонов на рауте 24 ноября 1833 г., потом на обеде 15 марта 1834 г., вероятно — на рауте 6 апреля и на балу 10 июня того же года. В том же году был зван к ним около 8 марта и в конце мая, но не являлся. В феврале 1835 г. он беседовал с Фикельмоном в театре, а 27 апреля 1835 г. Фикельмон подарил ему два тома сочинений Гейне, ‘контрабандою’ привезенных из Парижа.
В переписке Пушкина с женою Фикельмоны упоминаются несколько раз. Из этих упоминаний психологически любопытны два. Они относятся к тому времени, когда Н.Н.Пушкина уезжала в деревню. В конце мая 1834 г. Пушкин добродетельно писал ей: ‘Гр. Фикельмон звала меня на вечер. Явлюсь в свет в первый раз после твоего отъезда’. И далее — в том же письме: ‘Я не поехал к Фикельмону, а остался дома, перечел твое письмо и ложусь спать’.
Как известно, Наталья Николаевна была чрезвычайно ревнива. Поэтому любопытно прислушаться к письму Пушкина от 11 июля: ‘Теперь расскажу тебе о вчерашнем бале. Был я у Фикельмон. Надо тебе знать, что с твоего отъезда я кроме как в клобе нигде не бываю. Вот вчерась, как я вошел в освещенную залу, с нарядными дамами, то я смутился, как немецкий профессор, насилу хозяйку нашел, насилу слово вымолвил… Вот, наелся я мороженого, и приехал себе домой — в час. Кажется, не за что меня бранить’.
Знакомство Пушкиных с Фикельмонами продолжалось до кончины поэта. 16 ноября 1836 г., на рауте у Фикельмонов, произошла одна из ссор Пушкина с Дантесом.
После смерти Пушкина в его библиотеке оказались две книги, принадлежавшие Долли Фикельмон и взятые им для прочтения. Пушкин не успел их вернуть.
В 1840 г. Фикельмоны покинули Петербург. Старый граф умер 8 апреля 1857 г. в Венеции. Графиня Дарья Федоровна скончалась 7 апреля 1863 г., в один год с женой Пушкина.
Указанный эпизод из ‘Пиковой дамы’ — единственный достоверный отголосок истории с Фикельмон в творчестве Пушкина. В поэзии таких достоверных следов нет. Я бы решился высказать предположение (но не более того), что, может быть, Фикельмон следует видеть в стихотворении ‘Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем’ в образе той ‘вакханки’, которой противопоставлен образ ‘смиренницы’ — несомненно, жены Пушкина. Но мне кажется решительно неудачным предложение Цявловского — отнести к Фикельмон стих. ‘Красавица’ (‘Все в ней гармония, все диво’). Что эта пьеса не относится к Н.Н.Гончаровой, как делают все редакторы сочинений Пушкина, и написана позже 1831 г.— это несомненно. Пушкин его печатал с пометой ‘В альбом Г***’. Оно не сохранилось в автографе. В бумагах Пушкина имеется только список, в котором под тремя звездочками рукою Жуковского, после смерти Пушкина, приписано: ‘рафине’. Цявловский говорит, что ‘нет никаких оснований не верить в данном случае Жуковскому’,— и относит пьесу к Фикельмон. Однако все веские соображения, высказанные М.Л.Гофманом и Б.Л.Модзалевским против отнесения пьесы к Гончаровой, остаются в силе и в том случае, если относить ее к Фикельмон. Эти стихи писаны о женщине, которая не была и не могла быть возлюбленною поэта, по своему положению она находилась выше того ‘бледного круга’, который он называет ‘нашими красавицами’. Словом, надо согласиться с Модзалевским и Гофманом, что эта пьеса относится к императрице Александре Феодоровне, жене Николая I. Своей припиской Жуковский, чрезвычайно щепетильный во всем, что касалось царской семьи, хотел нарочно отвести догадки от личности императрицы. Поэтому, вопреки мнению Цявловского, не верить ему имеются все основания. Жуковскому, несомненно, показался неудобным тот оттенок влюбленности, который все же имеется в этом стихотворении. Напомним, что еще в Евгении Онегине, при описании петербургского бала, Пушкин изобразил Александру Феодоровну под именем Лалла-Рук:
И в зале яркой и богатой
Когда в умолкший, тесный круг
Подобна лилии крылатой
Колеблясь входит Лалла-Рук
И над поникшею толпою
Сияет царственной главою
И тихо вьется и скользит
Звезда-Харита меж Харит
И взор смешенных поколений
Стремится ревностью горя,
То на нее, то на царя…
Эти стихи писались, конечно, ‘для себя’, сохранились только в черновиках и в окончательный текст Онегина не попали.
В дневнике Пушкина, под 8 апреля 1834 г., имеется запись о том, как поэт представлялся Александре Феодоровне. Эта запись кончается фразой, выражающей вовсе не официальные чувства: ‘Я ужасно люблю Царицу, несмотря на то, что ей уж 35 лет и даже 36’.— Она, действительно, была очень хороша собой. Маркиз де Кюстин восхищался ее красотой еще пять лет спустя.
В том же дневнике, 18 декабря того же года, описывая бал в Аничковом дворце, Пушкин не забывает отметить: ‘Государыня очень похорошела’.
В полном соответствии с этим находятся и две записи в ныне опубликованной тетради Бартенева. Первая — слова Нащокина (или Мая): ‘Государыню Пушкин очень любил, благоговел перед нею’. Вторая — еще более отчетливое указание Нащокина: ‘Императрица удивительно как ему нравилась, он благоговел перед нею, даже имел к ней какое-то чувственное влечение’.
1925
Впервые — в газ. Дни, 1925/806 (20 сентября). Спустя несколько лет Ходасевич переделал статью: ‘Гр. Д.Ф. Фикельмон’, Возрождение, 1938/4127 (15 апреля). О матери гр. Фикельмон ср. ‘Пушкин и Хитрово’, Возрождение, 1928/983 (10 февраля). Обе статьи воспроизводятся в настоящем издании.
В статье Ходасевич широко использует и рассказ Нащокина (сс. 36-37) из бартеневских записок, и комментарий к нему Цявловского (сс. 98-102) в изд.: Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П.И. Бартеневым (Москва, 1925). Ср. первую публикацию этого материала: М.А. Цявловский, ‘Пушкин и графиня Д.Ф. Финкельмон’ в ж. Голос минувшего, 1922/No2 (октябрь), сс. 108-123. См. далее книгу Н. Раевского, Портреты заговорили (Алма-Ата, 1976), сс. 293-308.
‘В 1901 г., рецензируя 3 кн. Старина и новизна…’ — рецензия опубликована в Русском архиве, 1901/No8. Выдержки из нее см. в издании: П.И. Бартенев, О Пушкине (Москва, 1992), сс. 308-309.
‘Возникает, однако, вопрос о его достоверности’ — далее об этой полемике см. в кн.: Вокруг Пушкина, сс. 47-50, 221-222.
‘<,…>, веские соображения, высказанные М.Л. Гофманом и Б.Л. Модзалевским…’ — в кн. Первая глава науки о Пушкине (1922) и в петербургском издании дневника Пушкина (1923).
См. новый выпад А.И. Куприна против Ходасевича в статье ‘Ловля блох’ (Русская газета, 8 октября 1925 г.):
Год назад, мы со скукой и недоумением прочитали в одном эмигрантском журнале серьезное изыскание на 150 страницах <,!>, о том, имелся ли у Пушкина незаконный ребенок от крепостной девки и не этим ли происшествием были навеяны ‘Русалка’ и ‘Под вечер, осенью ненастной’ <,!>,. В прошлом месяце читали в русско-парижской газете статейку озаглавленную ‘Тайна любви Пушкина’ <,!>,. Обе одного и того же автора — В. Ходасевича. Второе сочинение, судя по заглавию, повлечет за собой продолжение. С чем газету заранее поздравляем. Если в первой ‘тайной любви’ рассказывается и с ученым видом комментируется, с приплетением настоящего имени дамы — пусть давно покойной — похабненький старинный армейский анекдотик, то что же читатель ждет дальше? Пушкин когда-то жаловался на то, что ему молва приписывает все барковские непристойности. Что он сказал бы, если бы мог предвидеть время, когда его самого сделают главным лицом в пошлом, затасканном столетнем анекдоте.
Ходасевич на эту статью Куприна отвечать не стал. О споре с Куприным см. примечание к статье ‘О чтении Пушкина’ (1924) в настоящем издании.