Тайна угрюмого дома, Цеханович Александр Николаевич, Год: 1896 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 62 минут(ы)

Александр Николаевич Цеханович

Тайна угрюмого дома

Темная фигура

Он, пошатываясь, вошел в ворота и, остановившись среди грязного двора, скудно освещенного одиноко мигающим в глубине фонарем, забормотал:

— Ишь, водит нечистая сила! Тьфу! Куда завела?! Да разве это тот дом? А ты зачем?… Ты опять пришел?… Ступай к черту! У меня нет другой дочери!.. Довольно тебе и одной… Пусти горло, черт!.. Ты ее убил, проклятый, и до меня добираешься?… Что?… Ты так? Драться? Так на же, вот тебе…

Субъект сильно размахнулся с целью, вероятно, ударить какого-то воображаемого врага, но от сильного движения потерял равновесие и повалился в снежную кучу, огласив пустынный двор неистовым: ‘Караул!’

Дежурный дворник пробудился от этого вопля и бегом кинулся на место катастрофы. Подняв барахтающегося на земле незнакомца, он встряхнул его за шиворот и потребовал ответа. Но получить его оказалось не так-то легко. Лысый субъект, правда, говорил и негодовал на кого-то, укоряя в убийстве в Пустоозерном переулке, а его, дворника, несмотря на сильнейшую встряску, не замечал вовсе.

По дороге в участок и в самом управлении незнакомец продолжал бормотать несвязные слова и временами вскидывался на кого-то невидимого, не обращая решительно никакого внимания на окружающих и их вопросы. Вскоре сделалось ясным, что субъект одержим припадком белой горячки, и его направили в приемный покой больницы.

Самым странным показалось то обстоятельство, что субъект не назвал ни разу ни одного имени, даже имени того, кто составлял, очевидно, центр его горячечной галлюцинации, но зато часто повторял название Пустоозерного переулка, где действительно было совершено злодеяние, и притом с такой адской ловкостью, что в течение целого месяца все усилия следственной власти и сыскных агентов не привели решительно ни к каким результатам.

Можно себе представить вследствие этого, как глубоко заинтересовал всех этот человек, казавшийся единственной путеводной нитью к раскрытию одного из самых зверских преступлений, какие когда-либо совершались на белом свете. В газетах были сообщены такие ужасные подробности, что невольно заставляли содрогаться даже человека с весьма крепкими нервами. Ко всему этому примешалась еще какая-то ерунда, породившая массу самых нелепейших слухов и толков.

Рассказывали, что в мрачном доме творится что-то недоброе. В окнах мелькает какой-то голубоватый отблеск, и некоторые, весьма заслуживающие доверия лица собственными глазами видели фантастический женский силуэт. Все это привело к целому ряду обысков и самому тщательному обследованию дома, но, как и розыск виновных в убийстве, не привело ни к чему.

Эти рассказы и тот факт, что концы преступления так дьявольски ловко спрятаны, в совокупности делали историю очень серьезной уже потому, что она сама не хотела затихнуть и словно рекламировала себя с наглостью непостижимого, а в сущности, может быть, очень простого фокуса.

Еще более таинственной представлялась эта история и отчасти получила даже романтическую окраску потому, что обитатель угрюмого дома в Пустоозерном переулке был, по словам молвы, баснословный богач. Говорили, что он занимался тайным и весьма крупных размеров ростовщичеством. Слухи эти были подтверждены указаниями лиц из ‘высшего света’, частью словесно, частью документально. Но откуда взялась убитая девушка в квартире старика и кто она — не было решительно никаких данных.

Соседи всего раза два-три в год видели выходящим старика, но какой-либо молодой девушки, ни входящей, ни выходящей от него, не видел никто.

Впрочем, среди бумаг следователя по этому делу имелось показание сына графа Крушинского, жительствующего в доме напротив того, в котором совершено преступление, но показание это только еще более спутало нити загадки. Заключалось оно в следующем.

Что показал единственный свидетель

Свидетель, кандидат прав граф Антон Николаевич Крушинский, как значилось в протоколе, имеет двадцать пять лет от роду, живет при отце, занимается изучением игры на скрипке в одной из петербургских музыкальных школ. Старик-граф существует на собственные средства.

Снятая неведомо для самого свидетеля карточка с него дала отпечаток лица замечательной красоты. Кудрявые черные волосы легко вились вокруг благородного лба, красивый нос имел те изящные очертания, которые характеризуют породу и широкую даровитость натуры. Глаза плохо удались на карточке, но и здесь они поразили следователя своим чудным блеском, который немного смягчали длинные темные ресницы. Граф был высок ростом, строен и имел манеры хотя немного порывисто-нервозные, но изящные, что в сумме опять-таки показывало соединение старинной породистой красоты с нервным возбуждением аристократической натуры.

Словом, это была настолько недюжинная личность, что невольно поражала и привлекала к себе внимание каждого. В свидетели он вызвался сам, но, к удивлению следователя, во время дачи показаний, видимо, боролся с необыкновенным волнением, вдруг овладевшим им.

Этот подозрительный тон и заставил прибегнуть к секретному снятию карточки и вслед за тем к учреждению особого за ним надзора. Рассказал же молодой граф следующее:

— Было около полуночи. Так как окно моей комнаты хотя и выходит на улицу, но помещается в мезонине, то есть на высоте второго этажа, то я не всегда спускаю шторы, а в особенности в лунные ночи, потому что люблю этот голубоватый отблеск… В такие минуты я обыкновенно беру скрипку и штудирую то, что знаю на память… Меня и самого интересовал этот угрюмый, словно необитаемый дом. Мне всегда казалось, что в нем вместо человека живет какая-то тайна, потому что за долгие годы житья в соседстве я ни разу не видел под вечер огня в его окнах… То есть ни разу до того, как я его увидел… Приблизительно недели за две до ужасного происшествия луна стояла над крышей нашего дома, что всегда бывает около полуночи, и создавала большую черную тень через дорогу к этому таинственному дому. Тень ползла по стене удлиненным силуэтом нашего мезонина, так что только три или четыре окна второго этажа напротив и два нижнего были ярко залиты светом месяца. Этот блеск как-то особенно причудливо отражался в старых, очевидно, запыленных стеклах… Вдруг я увидел в одном из этих окон какой-то силуэт… Сперва я подумал, что это мне показалось, отвернулся, долго не глядел, и когда вновь взглянул туда, то уже ясно увидел нечто такое, что заставило меня невольно смутиться. У окна стояла женщина такой чудной красоты, какой я никогда не видал даже на самых смелых полотнах. Она действительно походила на то привидение, о котором теперь рассказывают, будто бы оно появилось вчера ночью, на третий день, значит, после открытия преступления…

— А вы какого мнения об этом? — перебил следователь.

— О чем?

— О призраке.

— Я ничего подобного не видел, впрочем, все эти дни я опускал штору и вообще старался быть как можно дальше от мысли об этом преступлении.

— Отчего?

— Как отчего? Всякий, даже с крепкими нервами человек, старается избегать всего потрясающего, а я, имея расшатанные нервы, и подавно… Да наконец…

— Что?

— Наконец… все это так ужасно, я видел эту женщину… Я видел, как она молилась в ту ночь… Она сперва долго стояла со сцепленными и прижатыми к груди руками, глядя на небо. Лицо ее было бледно, волосы распущены…

— Какого цвета волосы, вы не заметили?

— Кажется, пепельные, но в лунном свете цвета их я не мог точно определить…

— В чем она была одета?

— Кажется, в одной сорочке!..

— Гм! — сказал следователь, и на энергичном лице его выразилось смущение.

Ему только что донесли с разных сторон о призраке, и все до одного показания были одинаковы. Все описывали его так же, как и сидящий перед ним свидетель. Белая рубашка, распущенные волосы, только руки не молитвенно сжаты на груди, а сложены, как у покойницы.

— Потом, — продолжал тем временем свидетель, — она вдруг разжала руки и перекрестилась, но вслед за этим как будто чья-то сильная рука оторвала ее от окна, и мне даже послышался слабый крик. Может быть, это была слуховая галлюцинация, не знаю, вернее всего, что так, потому что дом напротив каменный и рамы двойные…

— А вы помните окно, в котором она появилась?

— Нет, не помню… Кажется, во втором от угла или в третьем…

— Постарайтесь припомнить. В третьем и четвертом едва ли она могла показаться вам, потому что оба они принадлежат лестнице… широкой старинной лестнице, и находятся на высоте четырех саженей… Впрочем, может быть, вокруг лестницы идет веранда с перилами. Ну а если бы я попросил вас взглянуть на труп, вы могли бы узнать по форме плеч и рук ту, которую видели в окне?…

— А ее лицо?

— В том-то и дело, что головы у трупа не было…

Крушинский вздрогнул и передернул плечами, но тотчас же сделал над собой усилие и ответил:

— Конечно, если это необходимо в интересах следствия, я готов взглянуть на труп, но если можно избавить меня от этого, то я бы просил…

— Видите, в чем дело, — мягко заметил следователь, — тут вы можете оказать большую услугу следствию, констатировав факт, что это именно она, та женщина, которую вы видели в окне и которую теперь отождествляют с каким-то будто бы появляющимся призраком… Вы, например, говорите, что она была очень красива, а судя по трупу, этого сказать нельзя, потому что убитая весьма сухощава… Потом далее… Мне кажется, что убитая была его дочь, и если вы не сможете ничего сказать относительно женского трупа, то не найдете ли вы какого-нибудь сходства между виденными вами лицом в окне и лицом старика, черты которого тоже замечательно правильны и красивы…

Молодой граф встал и, слегка изменившись в лице, сказал:

— В таком случае, господин следователь, я к вашим услугам.

— Трупы находятся в мертвецкой N-ской больницы. Вы потрудитесь поехать со мной?

Крушинский ответил утвердительным полупоклоном.

Перед трупами

N-ская больница занимает громадный участок городской земли почти в центре Петербурга. С виду весьма мрачное здание, несмотря на цвет своих стен, которым хотели придать ему хоть немного более благообразия, выкрасив в белый цвет. В самом центре дворов и садов этого заведения помещалось небольшое каменное здание.

Оно имело два фасада: один на большую тенистую аллею, где теперь дремали запорошенные снегом столетние дубы и куда глядели большие квадратные окна, а к другой стороне прилепилась как бы пристройка, с крестом на цоколе и окнами, уже маленькими, в готическом стиле.

Это была мертвецкая N-ской больницы. Со стороны пристройки виднелись дроги, ожидающие выноса гробов из часовни. Дрог было много: двуконные и одноконные, они представляли со своими понурыми клячами в рыже-черных попонах одно сплошное изваяние.

Неподалеку, налево, был навес, под которым ютилась толпа провожающих родственников, она разбилась на группы по числу дрог и являла из себя нечто очень пестрое. Тут были и бабы в платках, и женщины в шляпках с очень яркими украшениями, и мужики в тулупах, и виднелся даже какой-то франт в лощеной шляпе.

В часовне ожидали батюшку для общей панихиды. Гнусавый дьячок читал у окна, прикрыв почему-то одно ухо рукою, мигали тихие лампады перед образом крестной смерти, величаво занимающим против входной двери всю стену. На узеньких катафалках стояли штук семь гробов. Воздух был тяжелым: пахло ладаном.

Если отворить левую боковую дверь, украшенную изображениями архангелов, то вы очутитесь в подвале, отведенном для женских трупов, если правую — то в подвале для мужских.

И там и тут мертвецы были накрыты простынями, поверх которых виднелись черные кресты, нашитые во весь человеческий рост. Под этими мрачными низкими сводами было холодно, и тяжкое чувство западало в душу случайного посетителя. Тут он оставался лицом к лицу с величавым актом своего существования, и не было лица, которое бы не осенила глубокая дума при взгляде на безмолвные трупы под черными крестами.

Пройдя один из этих подвалов, можно попасть на площадку перед лестницей, ведущей во второй этаж главного корпуса маленького здания, туда, где снаружи видны гигантские окна, обращенные в сторону аллеи. Это прозекционный зал и больничный анатомический музеум. Тут каждое утро кипит ужасная работа. Снуют врачи, фельдшера и фельдшерицы в окровавленных фартуках. Прозектор с угрюмым лицом и безжизненно выпуклыми глазами, как филин, копошится над деталями препаратов. Распластанные трупы и их части лежат на цинковых столах, в воздухе кислый запах дезодорации… В окна печально глядят на эту страшную работу мертвые обледенелые ветви.

— Сюда! — сказал следователь с портфелем под мышкой, входя в маленький боковой подъезд здания и отворяя дверь одного из подвалов.

Вахтер с шевроном на руке предупредительно бросился вперед и разом сдернул простыню с трупа, вид которого заставил Крушинского содрогнуться. Это было тело женщины без головы.

— Вглядитесь, — сказал спокойно следователь, — не найдете ли вы сходства с той, про которую мне рассказывали?…

Тело уже приобрело синеватый оттенок, очевидно начиная разлагаться. Не без трепета подошел к нему молодой человек, зажимая нос платком, после нескольких секунд пристального созерцания он, пятясь, отошел и сказал:

— Нет… это не она!..

— Вы утверждаете так твердо!

— Да… У той не было таких чахлых форм…

— А может быть, ночью при луне… вы не успели разглядеть…

— Нет, это не она! — повторил Крушинский, еще раз взглянув на труп.

Следователь вынул бланк и тут же на свободной скамейке записал что-то.

— Теперь посмотрите старика!

Вахтер распахнул дверь, все перешли площадку и очутились в другом, точно такого же образца подвале. Опять привычной рукой сдернул служитель полотно, и взору Крушинского предстала иссохшая фигура старика с широко зияющей раной около сердца. Голова его была действительно очень красива. Она хотя и имела в выражении лица своего что-то зверское и угрюмое, но черты его были замечательно правильны и очень напоминали линии профиля, виденного молодым человеком в окне угрюмого дома. На тех только лежала печать чудной души и глубокого, неизъяснимого страдания, а на этих покоился мрак злобы и жестокости.

— Да! Он похож на нее! — сказал опять Крушинский. — Весьма возможно, что это ее отец…

— Вы замечаете сходство? — быстро подхватил следователь и даже заглянул в лицо молодого человека, как бы желая по его выражению убедиться, что слух не обманывает его.

— Да, я нахожу большое сходство.

— Это очень важно! Для меня это раскрывает значительную часть загадки… Я теперь откидываю более половины своих прежних предположений.

Сказав это, следователь опять вынул из портфеля бланк и снова стал писать что-то на нем. Затем он дал расписаться Крушинскому. Как только тот положил перо, то тотчас же кинулся из душного подвала.

Молодой человек почувствовал, что, останься он в нем еще хоть минуту, ему сделается дурно. Издали раскланявшись со следователем, он быстро пошел по направлению к воротам.

Он чувствовал, что все это дело имеет для него какую-то особенную важность. Словно оно одного его и касается близко, поэтому так сильно и бьется его сердце, так горячо работает мысль… перед которой стоит печальный образ девушки с молитвенно сложенными руками.

Вернувшись домой, он миновал нижние комнаты, в которых жили его отец и мать, и отправился к себе в мезонин. Он, собственно, не мог даже дать себе отчета, что такое с ним творится.

— Неужели? — допрашивал он себя, придя в кабинет и опустившись в кресло перед камином, где пламя лизало одинокое полено, брошенное туда рукою старика-дворецкого Ардалиона. — Неужели нервы мои так слабы? — и он глубоко погрузился в думу.

Нет, нервы тут ни при чем. Не они виною его тоски, а тот женский образ, который мелькнул перед ним у окна. Ведь что самому перед собой лицемерить, еще и ранее этого убийства он ощущал такую же тоску и чаще, чем когда-либо, глядел в окно, ожидая, что видение повторится?! Но оно не повторилось.

Крушинский, конечно, не допускал и мысли, что он мог влюбиться в эту всего один раз таинственно мелькнувшую перед ним девушку, но тем не менее это было так. Он не только любил ее и терзался постигшей ее участью, но в голове его начинали созревать планы один другого смелее, и все они направлены были к тому, чтобы помочь следствию по этому делу, в особенности теперь, когда инстинкт, никогда не обманывавший его в жизни, сразу оттолкнул от незнакомого трупа и невольно вырвал из уст: ‘Нет, это не она!’

И теперь повторил он, упорно глядя на огонь:

— Нет, нет, это не она! Но где она? Кто она?… Судя по чертам лица, то была действительно дочь ужасного старика, но тогда почему этот труп не она, а чье-то другое, худощавое, увядшее тело?

Молодой человек чувствовал, что от этих мыслей у него начинает ломить голову и стучать в висках. Он встал, отошел от камина и, выйдя в небольшую комнатку рядом, лег на постель. Заложив руки за голову, он продолжал, однако, думать все о том же.

Мысли его невольно устремлялись в одну сторону. Когда длинный как жердь и седой как лунь Ардалион вошел к нему, по обыкновению, звать ужинать, он сказал, что не хочет, и досадливо махнул рукой.

Старик заботливо поглядел на барчука, родившегося и выросшего на его глазах, и, почесав в затылке, пошел вниз по скрипучей лестнице, задумчиво мотая головой и бормоча что-то себе под нос.

Антон Николаевич наконец заснул. Долго ли он спал, он не мог дать себе отчета, но проснулся словно от удара электрическим током. В комнате было уже совсем темно. Ночь была лунная, и опять тень от его мезонина карабкалась по стене и крыше противоположного дома.

Сам не зная почему и зачем, Крушинский бросился к окну кабинета и остановился пораженный… В окне напротив теперь он ясно разглядел: там разливался какой-то голубоватый свет и в ореоле его стояла женская фигура в чем-то белом, с опущенной головой и скрещенными на груди руками. Лица ее не было видно. Постояв немного, она вдруг быстро выбросила вверх руки и словно провалилась, потому что вся ушла вниз…

Крушинский долго еще стоял у окна, но видение не повторилось. Тогда он вдруг бросился в переднюю, схватил шинель и скоро очутился на улице. Кстати попался запоздалый извозчик, и он нанял его, отправившись по адресу следователя.

Что за человек Иван Трофимович

В трактире за N-ской заставой потушили огни, и вся местность, казалось, спала глубоким мирным сном. Ночь была ненастная, хотя и не особенно холодная. С совершенно черного неба тяжело падали крупные хлопья снега.

Иногда их подхватывал ветер и нес целой тучей, то бросая в окна низеньких домиков, расположенных по обеим сторонам шоссе, то наметая целые сугробы как раз поперек дороги.

В виднеющемся неподалеку небольшом леске каркали вороны, оттуда доносился какой-то странный протяжный звук, похожий на слабый звон струны. Это звенели иглы хвойника.

Кругом было совершенно тихо. Нигде не мелькал в окне огонек, и если бы не было самых достоверных сведений о значительной населенности этой окраины, можно было бы счесть ее совершенно безлюдной.

От шоссе в сторону, мимо убогого трактира, каждый день готового развалиться (строения с покренившейся красной вывеской, теперь до половины занесенной снегом), шли ездовые колеи к лесу, огибали его и бежали среди серебряной пустыни к ближайшей деревушке. В лунную и морозную ночь эта деревушка и все изломы наезженной дороги виднелись довольно ясно, а теперь, когда нельзя было разглядеть и собственного пальца, поставленного на расстоянии руки, двое прохожих беспрестанно теряли дорогу и с проклятиями проваливались по самый пояс в рыхлый снег справа и слева, очевидно наполнявший неглубокие канавы.

— Эх, фонарик бы вздуть! — сказал один тоненьким голоском сладкого мечтателя.

— Ишь чего!.. Велосипеду не хочешь ли? — угрюмо отозвался другой испитым басом, сразу обнаружившим в нем постоянного клиента кабацкой стойки.

— Пошто велосипеду, а без фонаря тут и впрямь не пройтись!..

— А что же, давай, я под глаз поставлю фонарь… Может, светлее будет…

— Ишь, шутила! — заискивающе ответил дребезжащий голос.

Вслед за этим послышалось опять яростное, но тихое проклятие. Басистый снова провалился в яму.

— А, чтоб тебе! — бормотал он, выкарабкиваясь… — Кажется, верно брал, нет, дьявольская сила толкает… И чего ей надо?… Своих-то людей да путать понапрасну!..

Тоненький голос захихикал:

— Правда, что своих! А коли так взять, и черт — штука хорошая… Тоже помогает, коли попросить…

— Черта два он помогает, — буркнул бас и опять провалился, — вон его помощь!.. Ишь, сует, проклятый!..

Выбравшись, он схватил своего спутника за шиворот:

— Нет, брат, стой, лисица! Ты, я вижу, во всю дорогу ни одного раза не провалился, так я теперича за тебя держаться буду.

— Ишь, шутник! — опять сладко отозвался другой, и оба пошли молча.

— Не знаю уж, что и за оказия… такая, — опять начал тоненький голосок, исходивший из совершенно приземистой фигурки, за плечи которой, идя сзади, держался рослый и толстый гигант. — Ей-богу, не понять, что за оказия там приключилась… и что за человек Иван Трофимович — непонятно! Гадалка вон креоновская, слышь, что говорила… Врет, говорит, Иван Трофимович, виляет перед вами, и баста…

— Молчи, не ври!.. Привидение собственными глазами видел!..

— Так что же привидение?…

— Так ступай туда! Сунься!.. Возьми у него деньги… Вещи, какие были, Трофимович поделил честно, а денег нет, конечно… Ведь он сам же говорил, что если кто проверки хочет, то может убедиться… Ступай, значит, в Пустоозерный и бери хоть все, что под руку попадется…

— Да коли там, говорят, ничего нет?…

— А нет, так и брать нечего!..

— Оно так-то так, а только креоновская гадалка…

— Брешет баба… Вот сейчас дойдем, все узнаем… Там и Митька Филин будет, тот, который ‘освежал’ ее… Нонче, говорят, большое собрание будет…

— Собрание-то собранием, а толку с него нет. Это уж чуть не десятое по счету… Нет, что-то неладно тут, потому и креоновская гадалка…

— А ну те к черту с твоей гадалкой, — огрызнулся бас.

Приятели опять пошли молча. Маленький — впереди, большой — положив ему руку на плечо, как делают слепые, ведомые мальчиком. Идти им осталось уже немного, но пока они доберутся до места своей цели, мы успеем сказать несколько необходимых слов об этих действительно достойных внимания людях.

И тот и другой были из числа опаснейших петербургских громил, давно разыскиваемых полицией, но тем не менее благополучно продолжавших проживать в Петербурге без прописки и без паспортов в течение уже более двадцати лет. В таком ‘долголетии’, сопряженном, как следует предполагать, с громадной ловкостью и находчивостью, и состояла их главная заслуга.

В особенности на этот счет был удивителен маленький. Звали его Серьга, от того ли, что имя ему было Сергей, или от того, что он носил сережку, не все ли равно… Серьга да Серьга, так и пошло. Родом он был из Ярославля и отличался действительно чисто ярославской хитростью и сметкой.

Другого почему-то прозывали Баклагой, он был ямбургский, хотя вовсе не походил на свою уездную породу, потому что там у них все больше народ — мелкота, а его, как говорили, и руками не охватить, и саженью не смерить… Он был лохмат. Лицо имел тупое, мясистое, лоб низкий и один глаз полузакрытый, словно он только что проснулся.

Серьга, наоборот, хотя и значительно старше Баклаги, но был юрок и ловок, имел козлиную жиденькую бородку, тонкие губы и до смешного длинный нос. Первый был жестокий пьяница, второй почти ничего не пил. У первого никогда за душой не было ни копейки, а у второго деньжонки водились. И, как говорят, где-то было зарыто ‘лукошко’.

Наконец первый был просто зол, а второй был утонченно жесток. Руки его не раз были облиты кровью жертв, и он сам признавался, что ‘свежует’ с удовольствием. В общем, это была не совсем нормальная натура… Склонность к убийству и любовь к созерцанию крови представляли в нем симптомы уже болезненного характера.

Неизвестно, по каким причинам установилась дружба между этими двумя субъектами, но только они всюду были неразлучны. Серьга много раз спасал Баклагу из разных неприятных положений, последний раза два отблагодарил его, вынув ‘из-под ножа’ в ту самую минуту, когда тот уже касался горла Серьги. Принимая во внимание ум, прозорливость и жестокость Серьги в комбинации с нечеловеческой силой Баклаги — это была довольно страшная пара. Порознь же и тот и другой не стоили ничего. Баклага был ленив, неповоротлив и глуп, а Серьга, весь иссохший, как маленький скелетик, по силе напоминал цыпленка, да при этом был и трусоват.

Спустившись ощупью в маленький овражек, приятели очутились около ворот заднего двора трактира. И кругом и внутри — все было мертво и тихо. Ни в одну щель ставни не падал свет, ни одного звука не было слышно. Только порывистый ветер громко хлопал оторвавшимися листами на железной крыше.

Баклага нагнулся около самых ворот, уверенной рукой отодвинул какой-то камень, потянул за конец веревки, лежавшей под ним, и принялся ждать. Через минуту кто-то, тихо ступая по двору, подкрался к воротам и замяукал так похоже на кошку, что неопытный посетитель сто раз поклялся бы, что это действительно было животное, а не человек.

Он промяукал четыре раза и смолк. Баклага басом сделал то же (у Серьги это вышло бы гораздо ближе к натуре). Тогда скрипнула калитка и пропустила их во двор. Все трое тихо пошли к дверям сеней и скрылись в их черном жерле.

— Что, Иван Трофимович тут? — спросил шепотом Серьга.

— Тут, — хрипло ответил кто-то, откашлялся и сплюнул.

Пройдя темный коридор, все трое поднялись по лестнице, и вскоре открылась дверь в ярко освещенную комнату. В ней среди густых клубов табачного дыма блестели четыре лампы и весело трещал камин. За большим столом, уставленным пивными бутылками, сидели пятеро, из которых только двое бросались в глаза.

Прямо против двери сидел белокурый человек лет сорока, с волосами, гладко причесанными на две половины и стриженными ‘в кружок’. Он имел острые серые глаза, то смеющиеся, почти добродушные, то загорающиеся такими недобрыми искрами, что в них страшно было и заглядывать. У него были толстый нос и очень толстые губы, такое сочетание делало лицо немного странным, хотя и не лишенным приятности.

Одет он был в обыкновенное купеческое пальто, сюртук, и на пухлой руке его, выхоленной и белой, как рука женщины, блестело обручальное кольцо. В этой руке, вытянутой по столу, он задумчиво вертел какую-то серебряную монету, то пуская ее волчком, то просто перевертывая с боку на бок. При входе двух новых лиц он поднял голову, видимо ранее опущенную в задумчивости, и строго сдвинул брови.

Это был Иван Трофимович, тот самый, о котором шла беседа между Баклагой и Серьгой. Рядом с ним сидел Митька Филин. Это был действительно ‘филин’ и при этом весь заросший волосами, очень похожими на перья. Лба у него, казалось, совсем не было, а волосы начинались прямо от бровей… Затем, среди путаницы усов, бороды и бакенбард далеко отстоял крючковатый нос и зловеще блуждали огромные, совершенно круглые глаза.

На таком лице, конечно, трудно было искать какое-либо выражение, оно все было сконцентрировано в глазах, и глаза были поистине ужасны. В особенности теперь, когда хмель от выпитых водки и пива окончательно отнял у них все человеческое.

— Ивану Трофимовичу! — поклонился Серьга.

— Ивану Трофимовичу! — как эхо повторил Баклага.

Иван Трофимович только кивнул головой и, не раздвигая бровей, опять пустил волчком монету. Новые посетители сели. Некоторое время царило молчание.

— Дай им водки, Степан! — обратился он к человеку, который ввел их сюда. — На мой счет запишешь!

— Слушаю, Иван Трофимович, — подобострастно ответил тот и вышел.

Опять тишина.

— Ну что? — поднял вдруг голову Иван Трофимович.

— Да мы у вашей милости хотели спросить, — не без язвительности ответил Серьга, и рысьи глазки его не то засмеялись, не то злобно засверкали.

— А что у меня спрашивать? — приосанившись, ответил Иван Трофимович и так взглянул на Серьгу, что тот, и без того крохотный, чуть не сделался меньше котенка. — Что у меня спрашивать? Я тут сам в убыток попал… Филину дал, тебе дал, Баклаге дал, а за что?

— А кто же головку отрезал, как не я! — отозвался Серьга.

Иван Трофимович повел бровями:

— Ну что же… Ты и получил! Вещей всего-навсего на менее двух тысяч рублей нашлось… Деньгами сорок копеек нашли, а больше нет…

— А ты же говорил про миллионы? — буркнул Баклага.

— Мало ли что!.. Должны быть, а коли не знаешь, где спрятаны… кто их найдет… Опять же какая-то нечисть в доме… Я хоть и не верю, а все жутко, да и дворник следит… Что же? Я разве запрещаю… Идите, шарьте там, только ежели кто в лапы к ‘свистулям’ [полицейские. вероятно, прозваны так за ношение свистка] попадет — не моя вина, я не ответчик…

— Да кто же пойдет? — отозвался Серьга.

И опять в его голосе послышалось ехидство.

— То-то и дело-то! — ответил Иван Трофимович, еще мрачнее взглянув на Серьгу. — То-то и дело!

Серьга опустил голову, но исподлобья все-таки проговорил:

— А пошукать надо!..

— Иди, шукай!..

— А вы что же, Иван Трофимович?…

— Я не дурак, чтобы шукать в пустом месте.

— А миллионы-то где же?…

Иван Трофимович вдруг побагровел.

— Молчи, козявка! — хлопнул он по столу так, что средняя доска дала трещину. — К чему ты мне это говоришь, клоп раздавленный… А вы, братцы, знайте вот что, Иван Трофимович — не такой человек… Ваше дело сделано… и спасибо вам!.. Дело было большое, да я и теперь не теряю надежды: деньги где-нибудь да должны быть у старика… Я сам буду их шукать по ночам… Я ведь ни чертей, ни виденьев не боюсь… Не такой Иван Трофимович человек!.. Дайте мне неделю сроку, и найду деньги… а чтобы потом чего не говорила опять эта крыса, — он указал на Серьгу, — так беру я из вас двух помощников… Нарочно беру его самого и тебя, Петруха, — указал он на парня с истрепанным полубабьим лицом. — Согласны?…

Петруха промычал что-то, а Серьга так и вскинулся:

— Еще бы не согласны, Иван Трофимович, да разве мы можем не быть согласны… Разве ты не начальник нам, разве мы не все за тобой существуем!

— Ну и баста! Решено и кончено, завтра в это время чтобы оба были тут, сперва пойдет один, а через час — другой… С канавы по угольным выступам, потом во двор — увидите: висит веревка.

— Только вот видение? — пробормотал было Серьга.

Иван Трофимович расхохотался и встал. Потом отыскал свою лисью шубу, нахлобучил бобровую шапку, взял в руки палку и велел проводить себя до дверей со свечой.

Таинственный крик

Крушинский позвонил у дверей следователя в ту минуту, когда последний уже ложился спать. Однако, получив визитную карточку посетителя, он приказал просить его, предчувствуя, что дело, по которому тот приехал, вероятно, очень важно.

Следователь был человек еще не старый, но как-то затертый. Главная мечта его была — сделать себе карьеру. Так часто люди очень скромные и даже жалкого характера всю жизнь сладко мечтают о подвигах и дорого бы дали, чтобы стать хоть на минуту героями.

Дело это, усугубленное все более и более ширящимися толками о привидении, начинало становиться серьезным. Если бы ему удалось распутать этот загадочный узел, то мечта бы его осуществилась: он сразу получил бы известность, а с ней вместе и повышение. Само существование этого привидения, то есть толки о его появлении, были ему прямо на руку.

Суровый служитель Фемиды, конечно, ни на минуту не сомневался в глубине души, что это вздор, пустые бредни, но если явление повторится, то станет ясно, что дом обитаем, и тогда, может быть, удастся получить нить к разгадке! И тут около полуночи подают ему карточку его единственного свидетеля…

Войдя в кабинет следователя, Крушинский прямо приступил к рассказу о виденном. По окончании его следователь задумался и вдруг, быстро поднявшись, сказал:

— Знаете что?… Мне пришла прекрасная мысль. Завтра около этого времени мы, то есть вы, я и несколько хорошо вооруженных полицейских агентов, отправимся туда и, засев в зале, будем ждать ваше видение. Если оно пожалует, мы его тотчас же и арестуем.

Крушинский изъявил согласие, но одновременно почувствовал в душе какой-то трепет, не тот трепет, который ощущают при опасности, а какое-то особенное ощущение — почти радости. Ему казалось, что виденное имеет близкую связь с той женщиной, которую он впервые заметил у окна.

На следующий день после бессонной ночи и целого дня, проведенного в тревоге, Крушинский, следователь и несколько агентов остановились у ворот пустого дома, все ключи и запоры от которого были у них в руках. Ночь опять была лунная. Звучно скрипнула в тишине безлюдного переулка калитка на ржавых петлях, и все вошли во двор.

Налево был небольшой подъезд старинного устройства. Он выходил на круглый двор, посреди которого, вероятно, когда-то был газон, потому что под снегом виднелись какие-то клумбоподобные выпуклости, а в центре рос громадный куст, неподвижно протянувший теперь свои кривые, занесенные с одной стороны снегом ветки.

Один из агентов отпер дверь и вынул потайной фонарь. Узкий сноп лучей его ушел в какое-то громадное пустое пространство, задев слева первые ступени мраморной лестницы.

Другой агент зажег второй фонарь, уже с боковыми стеклами, и Крушинский увидел величественную картину широкой мраморной лестницы, после нескольких ступеней разделяющейся на два боковых подъема, таких же широких и отлогих. Высота вестибюля была страшная. Потолок его был сделан куполом. Прямо против них висели часы и, к удивлению вошедших, еще шли.

Вокруг, на высоте второго этажа, шла узенькая веранда, по которой можно было подойти к любому из окон. Шум шагов, идущих по лестнице, как ни старались посетители ступать осторожнее и тише, гулко отдавался в пустынном безмолвии и повторялся где-то двукратным и троекратным эхом.

Когда все поднялись во второй этаж, где, собственно, и начиналось жилое барское помещение, то вступили в громадную залу, потолок которой почему-то был устроен тоже в форме купола, в трех местах поддерживаемого лепными атлетами гигантского размера.

— Вот тут произошло одно преступление, — тихо сказал следователь, но голос его так звучно отдался в двух местах странной залы, что все невольно вздрогнули.

Однако следователь продолжал, обращаясь к Крушинскому:

— Тут мы нашли женщину без головы, а там, налево, через три комнаты, труп старика в постели. Вот, видите, кровавое пятно на паркете!.. Это было тут… тут лежала шея трупа.

Крушинский отвернулся: следы крови издавали зловоние. Он огляделся и увидел, что старинная дорогая мебель, стоявшая вдоль стен, беспорядочно сдвинута с места, а некоторые стулья и одно кресло даже опрокинуты.

Он обратил на это внимание следователя. Тот ответил, что это уже занесено в протокол осмотра обстановки преступления.

— Но, что удивительнее всего: даже картины сдвинуты с места, тут кто-то хозяйничал, и представьте, даже, кажется, после последнего осмотра. Это еще удивительнее, потому что все выходы и входы были крепко заперты, и полиции вменено в обязанность следить за этим домом. Да, это странно, — повторил следователь и задумчиво потер лоб.

Крушинский оглядывал залу. С каждым поворотом фонаря в руке агента перед ним открывались новые детали этого странного жилища. Он увидел на куполе лепного амура, держащего обеими руками цепь тяжелой бронзовой люстры.

Напряжение на лице мифологического мальчугана было так реально, что вызывало невольную улыбку и наводило на мысль о значительной художественной ценности этого орнамента. Но более всего привлекла внимание молодого графа брошенная на крыше старинных клавикордов мандолина.

‘Кто играл на ней? — подумал он. — Конечно, не старый же ростовщик. Неужели она, эта таинственная девушка?’

Он сообщил о своих наблюдениях следователю, тот ответил, что принял уже это к сведению. Потом все двинулись в двери налево и очутились в громадной гостиной, дорогая, крытая желтым шелком мебель которой была так ветха, что, казалось, от одного прикосновения могла рассыпаться.

Пол устилал толстый ковер, из которого при каждом шаге поднимались целые клубы пыли, издававшей какой-то особенный запах. За этой гостиной следовала комната, в которой на мозаичном полу валялся один соломенный треногий стул и больше не было ни одного предмета, кроме какой-то косынки, сунутой в угол.

Это был обрывок дорогой старинной шали, одной из тех, что, несмотря на громадные размеры, могут быть продернуты в обручальное кольцо. Следующей комнатой была спальня старика, а рядом с нею маленькая светелка с одинокой кроватью и несколькими деталями женского туалета, висевшими по стенам.

— Кстати, о мандолине! — сказал следователь. — Поглядите!

И, выдвинув ящик простого деревянного стола, какие ставят в кухнях, он вынул из него свернутый в кольцо пучок струн.

— Артистка, очевидно, помещалась в этой комнате, и теперь ясно, что она не могла быть простой служанкой у старика, в особенности после того, как вы подтвердили сходство ее с лицом покойного…

— Да, да… — сказал дрогнувшим голосом Крушинский, пристально вглядываясь во все предметы, находящиеся в комнате, — да… та была не та!..

— Убийство, как видите, произошло ночью, потому что постель смята и раскидана… Ба! — воскликнул он вдруг. — Да и тут кто-то хозяйничал после последнего осмотра… Смотрите, в протоколе значится, что подушка валялась на полу, а теперь она находится на постели. Вы помните, господин Киркин, — обратился он к одному из агентов, с умным, наголо выбритым лицом, похожим на лицо одного из знаменитых артистов. — Вы помните, мы оставили подушку на полу?…

— Да, — задумчиво ответил Киркин, — она была на полу, и мы ушли, не трогая ее. Я это хорошо запомнил…

— Странно! — сказал следователь. — Придется, кажется, отправившись любоваться на привидение, писать совершенно новый протокол.

Трое агентов в это время вышли из соседней комнаты и заявили, что множество вещей в ней тоже переменили свои места. Так, например, шкаф в стене, из которого, очевидно, и выкрадены все богатства старика, вновь открыт, и нижняя доска проломана, чего раньше не было.

Наконец, постель старика измята совершенно иначе, чем это было прежде. Как будто кто-то тяжелый и плотный сидел на краю ее. Все перешли в соседнюю комнату, кроме Крушинского.

Он видел, как они нагибались, оглядывая постель, как ползали на коленях, слышал, как несколько агентов удалились проверить, целы ли запоры на входах, он все стоял, неподвижно вглядываясь в простую, но для него очень значительную вещь.

В углу над образом была приколота роза, засохший цветок был обернут в черный креп. ‘Что это, эмблема или осталось на память после чего-нибудь?’ — грустные мысли молодого человека до того привязались к этому цветку, что он забыл, где он и почему.

Перед ним опять восстал бледный силуэт в лунном свете, не тот, не с покрытой головой и мертвенно скрещенными руками, но живой, очи которого были устремлены к небу, а рука, бледная рука, в порыве какого-то невыносимого страдания как будто сотворила крест.

— Что вы так задумались? — подошел к нему следователь.

— Так, тут есть о чем подумать! — ответил Крушинский.

— О да, — согласился следователь, — дело такое сложное, что, право, я охотно склонился бы, если бы мог, в сторону предположений, что тут вмешался дьявол… потому что…

Но он не договорил, вздрогнул, и все вздрогнули, как один.

Неизвестно откуда, но громко и явственно пронесся по всем комнатам душераздирающий женский крик, и через несколько секунд ему как эхо ответил адский хохот баса.

Все остолбенели, превратясь в живую картину. Агент, державший фонарь, выронил его, и тот потух.

— Зажгите фонарь! — опомнившись первым, грозно крикнул следователь и опять смолк.

В стороне залы послышались глухие стенания. Звук их, нежный и полный невыразимой муки, был так призывен, что Крушинский, несмотря на темноту, кинулся в ту сторону, откуда он послышался.

За ним бросились следователь и агенты, но как ни осматривали потом все при свете вновь зажженного фонаря, не нашли ничего и никого, кроме возвратившихся агентов, заявивших, что они слышали крик, когда осматривали нежилые комнаты внизу и все три входа, на которых целы печати, наложенные еще в первый раз. Тогда следователь стал производить осмотр лично.

Уже начало светать, а группа сыщиков все еще лазила по лестницам, отворяла двери чуланов, заглядывала в самые мрачные и, по-видимому, сокровенные углы, но ничего не нашла. Привидения тоже не оказалось. Когда все было окончательно перешарено и перерыто, а они не пришли ни к каким результатам, Крушинский, весь бледный, сверкая глазами, твердо заявил следователю:

— Дайте мне, господин следователь, двух агентов, единственно для проверки моих действий, и я завтра один проведу ночь в этом доме, чтобы разгадать его тайну… Пусть люди находятся внизу у входа, они должны будут явиться на второй мой выстрел, потому что первый может быть следствием галлюцинации.

Следователь принял это предложение, но с условием, чтобы в числе ‘двух’ у входа был и он, а запасные люди будут спрятаны где-нибудь в соседнем доме. Все вышли. Загремели тяжелые затворы, была наложена печать, и опять даны постовому самые строгие инструкции.

Утро уже наступило. Весь восток вспыхнул пламенем, и блеск его отражался на белых группах облаков, причудливо потянувшихся к нему своими фантастическими очертаниями. Было морозно. Снег скрипел под ногами. Крушинский простился со следователем и быстро перешел дорогу к своему дому.

Это было полуразрушенное деревянное строение, с причудами старины вроде колонн, представляющих теперь какие-то жалкие брусья с облупившейся краской и щелями во всю длину. Фасадом этот дом выходил на пустынную набережную, подъездом в переулок. Он походил более на дачу, чем на городской дом, да и сама окраина Петербурга говорила, что когда-то он служил графам Крушинским в качестве ‘загородного уголка’. Тенистый сад окружал этот дом. Столетние дубы задумчиво стояли теперь, распростерши свои обледенелые и запорошенные ветки. Вороны каркали…

Человек, который забыл свое имя

Следователю так и не удалось заснуть в эту ночь. Приехав домой, он выпил чашку крепкого кофе и переоделся, потому что через какой-нибудь час намеревался ехать в N-скую больницу для допроса неизвестного, приведенного дворником в полицейский участок.

Следователя звали Павлом Ивановичем Сурковым. Это был человек небольшого роста, плотного сложения, с умным лицом. Твердая воля виднелась во всех его движениях и в выражении простого русского лица, на которое наложили какой-то особенно хороший отпечаток культура и природный ум. Карьера не удавалась ему вследствие особого, очень распространенного на Руси склада характера, в силу которого носителям его было приятно служить, но тошно прислуживаться.

Он был человек семейный, от роду имел тридцать два года и профессию свою любил всей душой. Чуждый разных канцелярских интриг, он занимался только делом, относился к нему честно, приносил большую пользу, но при всем том его систематически обходили повышением.

Правда, до сих пор у него не наклевывалось более или менее громкое дело, за которыми обыкновенно так гоняются в юридическом мире и которые действительно помогают сделать карьеру, но вот теперь случай представился. Надо было показать себя. И Сурков, лихорадочно одернув полы сюртука, вышел в переднюю, приказав сказать барыне, когда она встанет, что он опять уехал по этому делу.

От дому до больницы было далеко, так что, когда он подъехал, было уже почти восемь. Передав карточку дежурному доктору, он заявил ему, что хочет переговорить с больным с глазу на глаз, и отправился в сопровождении вахтера. Последний провел его из швейцарской широким коридором в стеклянную дверь, за которой направо и налево были выходы во двор, а прямо была дверь с решетчатым окном и надписью: ‘Беспокойное отделение’. Прочтя ее, следователь обратился с вопросом, почему оно так названо.

— Буйные есть, ваше благородие, — лаконично ответил вахтер и, не открывая рта, зевнул, отчего получилась очень странная гримаса.

Затем он постучал согнутым пальцем в решетку, и тройная дверь начала отворяться. Зазвякали болты, защелкали задвижки, и наконец посетителя впустили. Перед ним было помещение очень оригинального устройства. Прямо напротив двери находилась толстая стена, по левую и правую сторону которой шли длинные темные коридоры. Под сводами их вереницей мелькали огоньки ламп, но они, казалось, не только не освещали, но и придавали еще более мраку, который боролся с пробивающимся сквозь какие-то крошечные верхние оконца светом наступающего дня. Откуда-то из глубины доносились крики. Временами они повторялись в других местах, то справа, то слева, и, очевидно, исходили их тех комнат, двери которых, тоже украшенные решетками, выходили на оба коридора.

— Где доставленный человек? — спросил следователь.

— Вот тут-с… Пожалуйте, в третьей камере!

Дверь распахнулась и обнаружила крошечную комнату с меловыми стенами и верхним окошком. Всю утварь ее составляли постель, столик около нее и табурет. На этой постели лежал лысый человек, не особенно старый, но с отвратительно искаженным лицом и дико блуждающими бессмысленными глазами. Он был крепко привязан к койке рукавами смирительной рубахи особого устройства и, кроме того, широкими ремнями. Будучи не в силах шевельнуть ни одним суставом, он при входе посетителей злобно, как зверь, стал крутить головой.

— Этот и есть? — спросил почему-то Сурков.

— Точно так! — ответил вахтер и едва заметно улыбнулся.

Улыбка эта означала что-то вроде: ‘На-ка попробуй потолкуй с ним!’

Следователь и сам ясно видел, что толковать тут решительно не с кем, что человек, лежащий перед ним, давно уже потерял весь человеческий облик и извлечь что-нибудь сознательное из него так же трудно, как заставить говорить животное.

— Давно ли в таком состоянии? — спросил Сурков.

— Так и поступил, ваше благородие.

— А не говорил ли он чего-нибудь в бреду?

— Разное бормотал, ваше благородие, а все больше орет… Называл, могу сказать одно, какого-то Ивана Трофимовича и все, по видимости, дерется с ним. Все хочет броситься на него…

— Ага! — сказал следователь и вынул из портфеля бланк. — И часто поминал?

— Никак нет, ваше благородие… раз только и помянул, когда доктор к нему подошел… Верно, он доктора и принял за своего Ивана Трофимовича.

Следователь записал: ‘Больной бредит, произносит имя Ивана Трофимовича, которое, очевидно, вводит его в аффект’.

— А еще ничего не говорил он?

— Разобрать трудно, ваше благородие.

В это время больной сделал такое страшное усилие, что кровать задребезжала всеми железными склепками…

— А дочь?! Где дочь?! Ты убил ее?… Я хоть и отец, хотя и продал… а не хочу теперь… Убивать ее не надо… Пусть живет… Марьюшка!.. Мааа-рьюшка!.. Где твоя голова?…

Следователь невольно вздрогнул. Дикий крик вылетел в коридор, откликнулся двукратным эхом ‘ва-ва’ и смолк. Больной начал хрипеть, у губ его показалась пена, а голова, как мячик, заметалась на подушке, брызгая слюной, он бормотал что-то совершенно непонятное.

— Теперь говорить ничего уже не будет, — сказал вахтер.

— А раньше он говорил это?

— Что?

— Насчет дочери.

— Никак нет-с… Да я мало около него бываю, больше служитель, вы его извольте спросить, а не то и доктора нашего…

— А где этот служитель?

— Коли прикажете, я кликну его сейчас…

— Позови!..

Сурков задумчиво вышел из камеры и медленно пошел за удаляющимся вахтером. Дойдя до фельдшерской комнаты, он вошел туда и опустился на табуретку, опять вынул лист и записал: ‘Больной спрашивал, как бы обращаясь к своей дочери: ‘Где твоя голова?’ И, занеся это, задумался: ‘Какое странное совпадение, какой каприз случая! Разгадка так близка, теперь ясно, что она вся в устах этого субъекта, но надо же случиться, чтобы эти уста были проводником бессмысленных слов, на которые следствию ни в коем случае нельзя опереться’.

Впрочем, встреча его с больным не казалась ему совсем безуспешной. Он узнал два имени: Иван Трофимович и Марьюшка, а это уже много для такого дела, где все нити спутаны в сплошной узел. Марьюшка без головы. Это, очевидно, прямое указание, что убитая называлась этим именем, теперь можно узнать через агента, осматривавшего дом, где найден алкоголик, не найдется ли в числе жилиц его хоть одной, которая откликнется на это имя: ‘Марьюшка’. Но как же она тогда без головы? Но, может быть, она жила там ранее и ее следы могут указать?

Вошел фельдшер. Это был молодой человек с сонливым лицом и немного циничной улыбкой. Пепельные волосы его были гладко острижены, что позволяло видеть на затылке довольно большой оголенный шрам, мундир нараспашку, который он теперь лениво застегивал на прорванные петли, был засален и ветх. Вообще фигура вошедшего не внушала ничего симпатичного. От нее веяло запахом лекарств и какой-то таинственностью.

— Вы наблюдаете за больными? — спросил Сурков, едва ответив на его поклон.

— Да-с.

— Что вы можете сказать о больном из третьей камеры?

— То есть в каком смысле-с?

И лукавая улыбка широко расплылась на лице фельдшера. Затем он, не дожидаясь повторения вопроса, продолжал:

— Больной неизлечим и невменяем… Жизнь его в опасности, но если бы он и остался жив, то эта стадия алкогольной горячки неминуемо переходит в полное умопомешательство…

— Это все, что вы можете сообщить в интересах следствия?

— Я не знаю, что, собственно, интересно вам знать, господин следователь?

— Больной говорил что-нибудь?

— Бред был… Он продолжается и теперь, как вы изволили, вероятно, заметить и сами…

— И в этом бреду я почерпнул некоторые очень ценные для меня сведения.

— Весьма рад…

— Не в этом дело!.. Не говорил ли он чего-нибудь относящегося к небезызвестному в Петербурге преступлению в Пустоозерном переулке?

— Кажется, ничего.

— Но вы должны бы знать об этом наверно.

— Простите, господин следователь, но, не получив на этот предмет ваших инструкций ранее, я, как представитель известной врачебной инстанции, не считал это для себя обязательным… Наше дело врачевать недуг, а не выводить из его симптомов какие-либо юридические заключения…

‘Шельма!’ — подумал Сурков, а вслух сказал:

— Все это так, но в таком случае скажите, пожалуйста, называл он при вас имена Ивана Трофимовича или какой-то Марьюшки?

— Положительно не помню, господин следователь… У нас так много в каждой камере слышишь этих бессвязных слов, что в конце концов перестаешь к ним прислушиваться.

Следователь пожал плечами, еще раз пристально взглянул на фельдшера и, записав что-то, вышел из палаты. Он, конечно, не видел, как осветила за его спиной улыбка лицо фельдшера, иначе бы сильно задумался над ее значением.

Трактир ‘Беседа’

Орган гудит так громко, что на улице по тихой санной дороге далеко слышны его звуки, несмотря на двойные рамы больших аркообразных окон. Трактир помещается на углу двух людных улиц, вблизи моста, перекинутого через Фонтанку, и совсем неподалеку от угрюмого здания N-ской больницы. На ‘чистой’ половине, около одного из столов, покрытого запятнанной скатертью, за бутылкой пива сидел знакомый уже вам фельдшер.

Было около десяти часов вечера. Трактир был переполнен посетителями в одежде самого разного образца. Тут были и купеческие кафтаны, и потертые модные визитки, и женщины в платках, и женщины в шляпках. Иные громко смеялись, другие тихо разговаривали со своими собутыльниками, искоса поглядывая по сторонам, словно опасаясь, что кто-нибудь из окружающих подслушает таинственно сообщаемое ими.

Вообще трактир и его посетители выглядели очень подозрительно. Это был сброд темных личностей, самых странных типов. Даже буфетчик имел подозрительную физиономию и бог весть по каким причинам не возбуждал ею должной бдительности охранителей порядка.

Фельдшер Онуфрий Иванович потребовал себе уже вторую бутылку пива и все справлялся со своими серебряными часами, иногда делая едва уловимый знак удивления губами и легким покачиванием головы. Засаленный мундир его распахнулся шире обыкновенного, и из-под грязной жилетки виднелась неопрятная рубаха. Часы показывали одиннадцать.

— Не идет, черт его подрал бы!.. Что это значит? — пробормотал Онуфрий Иванович, но в это время он поднял голову, и все черты лица его приняли то выражение, какое обыкновенно бывает у людей при неожиданной встрече с хорошим старым знакомым. Протискиваясь между сплошь занятых столиков, к нему подходил приличный человек купеческого вида, с множеством колец на пухлых руках. Весь путь его сопровождали усиленные поклоны лакеев.

— Что так поздновато, Иван Трофимович? — тихо спросил Онуфрий Иванович.

Иван Трофимович сделал какой-то знак одним глазом и движением губ, очевидно для того, чтобы фельдшер оставил вопрос втуне.

— Дай-ка сюда графинчик! — повернулся он к юлившему около лакею, более для того, чтобы избавиться от его присутствия, чем с целью наслаждаться содержимым заказанной посуды.

Когда лакей отошел, он сказал Онуфрию Ивановичу:

— Дела, братец, задержали… Ноне такие дела стали, что и не говори. Ребята забрали себе в голову, что я обработал в единственности какое-то хорошее дельце, и так и лезут на меня… так и лезут… Я сейчас оттуда…

— Откуда? От ‘ворот’?

— Да, еле-еле ребят успокоил… Дело, видишь, в чем: у ростовщика-то… Да ну, это потом… Ты зачем вызвал-то меня?

— По важному делу!

— А по какому?

— Кириллыч у меня в отделении лежит.

Лицо Ивана Трофимовича дрогнуло, как от укола.

— Ты что?!

— Лежит.

Фельдшер пристально поглядел на своего собеседника:

— И что же?

— Да ничего. Белая горячка, и только.

Лицо Ивана Трофимовича приняло более спокойное выражение.

— Вот тебе и на! — сказал он. — А я думал, что он пропал бесследно…

— Тобой все бредит, — сказал фельдшер, — все бьет тебя… Кто ни подойдет, во всяком тебя видит…

— Несуразный человек!.. Сам порешил, а потом и на попятный, сам свою потаскушку продал для дела, сам указал ведь, как и поймать ее, а потом и на попятный… Да ты расскажи, откуда его доставили к вам?…

— Да из соседнего дома, где жила его дочь… Дом этот, ты знаешь, ведь похож как две капли на тот, что рядом… Ну, он и забрался туда, вместо второго…

— Что же, к дочери, что ли, шел?

— Должно быть, так…

— Да ведь сам же он получил деньги от нас, за то чтобы ее для картинности убить, потому что так нам, как ты знаешь, нужно… Ведь ты знаешь?…

— Знаю… Ну, да болезнь! Что поделаешь… Припадок белой горячки! Тут уж человек ничего сообразить не может. Он живет галлюцинациями…

— Чем это? — серьезно осведомился Иван Трофимович.

— Галлюцинациями, — повторил фельдшер и объяснил, что значит это слово.

Иван Трофимович задумчиво покачал головой.

— Как бы, брат Онуфрий, он не выдал нас своими цинациями-то.

— Ну, выдать-то он никого не выдаст, потому что бред пьяного и сумасшедшего не принимается в расчет, а, конечно, опасно немножко, в особенности теперь, когда уже у койки его был следователь.

Лицо Ивана Трофимовича опять вздрогнуло:

— Что ты? Разве?…

— Был! — задумчиво сказал фельдшер и рассказал все подробно.

— Дело плохо! — заметил Иван Трофимович. — А нельзя ли его твоим лекарством?…

— Теперь нельзя…

— Почему так?

— Следствие идет…

— А ты говоришь, у тебя есть такое, что никто не заметил бы ничего.

— Ну, вскрытие всегда заметит, от науки, братец, и булавочной головки не скроешь…

— Так как же быть-то? Вон ты говоришь, что мое имя он уже упоминал, а следователь записал его… Стало быть, оно уже на примете?…

— А нешто мало на свете Иванов Трофимовичей, пусть поищут… Коли всех переловят, ну и ты, значит, попался.

— Оно так-то так, а все-таки опасно… Мало ли какой бред ему в голову придет… Может быть, он и адреса назовет вдруг… Ведь коли бы здоровый, его уговорить можно, а с сумасшедшим как столкуешься.

— Так-то оно так, да нужно тоже и с другой стороны осторожность соблюсти…

— Да ведь ты только подумай, Оня, что будет, если по его бреду следствие направится, ведь и ты сам пострадаешь.

— А как я могу пострадать? — грозно спросил фельдшер, и глаза его блеснули. — Какое мое дело?… Я в стороне. Конечно, если ты выдашь, ну, тогда…

— Я-то не выдам, Оня, я хоть и сам попадусь, а друга не выдам, не таковская моя натура… А другие могут выдать… Серьга или Баклага, Аидка может тоже озлиться на меня и на тебя, как на моего близкого приятеля. Они теперь все злы на меня, что я там, у ростовщика, денег не нашел… А чем я виноват?… Думал, денег уйма, и все думали, а стали шарить — и не нашли… Может быть, и запрятаны у него, только надо сыскать… Я вот по ночам и роюсь… по ночам… да веришь ли, дрожь пробирает, а вспомнишь…

— А что?

— Нечисто там…

— Что, грязь, что ли?…

— Какая грязь… Не слыхал разве толков-то про привидение, что по комнатам ходит?

— Привидение?! Ха-ха-ха! А ты и веришь?…

— Да как не верить, коли я ее своими глазами, вот так, как тебя, видел…

— Ее?…

— Да.

— Стало быть, женщина?…

— Женщина, совсем по облику женщина… И похожа на его дочку-то как раз… Просто решился я плюнуть на это дело и искать перестать… Бог с ними, с деньгами!.. Да добро бы я один видел ее, а то все соседи из окон видят, а потом, понятые тоже, говорят, видели… то есть они-то, говорят, не видели, а только слышали: такой ужасный крик по всем залам вдруг прокатился, что они скорее драла…

Иван Трофимович взглянул на собеседника недобрыми и вместе с тем тревожными глазами.

— А ну, расскажи, какой же ты ее видел, с головой или без головы? — спросил фельдшер, вдруг меняя тон, потому что ему припомнилось одно, тоже очень странное, обстоятельство.

Он вспомнил, что Кириллыч в бреду спрашивал у дочери своей, где ее голова. Ведь он же не был там во время преступления, и из других слов его ясно, что он забыл даже о том, что продал дочь для этой штуки. Видно по всему, что он шлялся где-то вдалеке.

‘Но тогда как же он мог узнать?… Как он мог узнать?’ — повторял себе вопрос фельдшер, соображая, что старик шел к живой дочери, на ее прежнее местожительство, когда его поймали во дворе, он, видимо, хотел спасти ее?…

— Нет, она с головой, — перебил своим ответом его мысли Иван Трофимович. — Было это так. Влез я в дом, по обычаю, через слуховое окно по трубе и карнизам, влез и принялся за работу… Только это я начал шарить да нюхать, вдруг словно меня в бок что-то толкнуло. Гляжу — посреди залы, там, где на паркет падает пятном лунный свет из большого окна, стоит что-то белое… Смотрю — женщина подняла эдак руку, погрозила мне и словно растаяла, а потом как крикнет кто-то… У меня волосы дыбом… Я скорее по чердачной лестнице да в слуховое окно… Вот и теперь говорю, а самого мороз по коже дерет.

Онуфрий Иванович слушал его с улыбкой и, когда он кончил, только и сказал:

— Галлюцинация!..

Оба замолчали. Иван Трофимович наконец заговорил опять:

— Ну, то дело иное, а вот тут что… Послушай, Оня… Прими мой совет, дай ты ему своего лекарства. Иначе худо будет…

— Ну, хорошо, там увидим, я подумаю, а только даром этого я делать не буду… Денег дай-ка мне!

— Да ты пойми, что тут наша общая польза…

— Моя польза только в деньгах, а больше я ничего не знаю… Дашь сейчас денег… Так и быть, для тебя уж устрою…

— Да откуда у меня деньги-то… Все вы с меня тянете, а где мне достать…

— Ну, ты этого мне-то хоть не говори… С Аидкой вы по тысячам прокатываете, а кто помощь вам оказывает, ты жалеешь тому… Знаю я, ведь и кроме Пустоозерного переулка были у тебя дела… Припомни-ка, на какие такие предметы у меня ‘лекарства’ брал? А?…

— Да это, конечно, Оня, ты не серчай… За деньгами я не постою, а только теперь-то у меня их нет почти, потому что я впутался в то пустоозерное дело да и проиграл на нем…

— Ну-ну! — почти повелительно уже произнес фельдшер.

Иван Трофимович со вздохом взялся за бумажник и отделил несколько кредиток, которые Онуфрий быстро и молча спрятал в карман.

— Так ты дашь ему ‘молчанки’?

— Ладно!

Приятели расстались.

Кириллыч замолчал

Не знаю, верны ли эти выводы, но я заметил, когда мне случалось наблюдать наших доморощенных преступников, что они очень резко, на мой взгляд, отличаются от всех прочих. Злодеев Запада можно назвать экзальтированными злодеями, образ преступности которых близко граничит с состоянием психоза. Хладнокровие, смелость, наглость и цинизм их есть только личина, правда, твердая и труднопроникаемая, как шкура бегемота, но все-таки личина, под которою скрывается очевидный психоз человека ненормального. Он виден и в движениях, и в блеске глаз, и даже в цвете кожи.

Но наши грабители и убийцы есть тип чрезвычайно любопытный. У них злодеяние быстро переходит в сорт ремесла и совершается с таким же спокойствием, степенностью, с каким вообще русский человек относится ко всякому делу. Чудовищно, но некоторые из каторжников-рецидивистов с полной набожностью крестились, и на лицах их лежало тупое спокойствие, полное несознание своей преступности.

Онуфрий Иванович был человек вполне русский, Иван Трофимович тоже. И тот и другой ‘работали’ с неподражаемым хладнокровием. И теперь, когда первому предстояло успокоить бред больного своим лекарством или, попросту говоря, отравить его, он возвращался домой деловитым ровным шагом, как человек, имеющий серьезное дело, клонящееся к пользе его ближнего.

Войдя в ворота больницы и свернув по панели налево, он вскоре очутился перед подъездом пристройки, соединяющей перпендикулярно длинный низкий корпус пристройки с главным фасадом. Войдя, он постучался в дверь направо, украшенную окном.

Это было то самое отделение, где следователь Сурков производил свое дознание над таинственным алкоголиком. Едва отворились три обитые железом двери, как среди общей тишины палат раздался громовой голос из третьего номера.

— Все буянит? — спросил фельдшер у вахтера.

— Нет… уже слаб… Это он в первый раз с самого утра…

Фельдшер прошел в третий номер и при слабом блеске лампы, чадившей под потолком, нагнулся над койкой. Нагнулся и был поражен происшедшей переменой. Темные тени испещряли лицо умирающего. Несмотря на недавний крик, он теперь лежал с закрытыми глазами и бормотал что-то себе под нос.

Онуфрий Иванович взялся за пульс на исхудалой руке, которой только бессильная бледная кисть виднелась из-под ремней крепко прикрученной смирительной рубахи. Пульс был слаб и порывист. Временами он как бы замирал окончательно. Фельдшер покачал головой.

Он знал, что такое состояние предшествует новому припадку с галлюцинациями и бредом, если только больной не умрет через несколько минут. Онуфрий Иванович стал пристально вглядываться в его лицо, опытным глазом примечая малейшие изменения и не выпуская руки, по которой следил за пульсом. Жизненные силы стали прибывать. И по мере того как возрастали они, кислая гримаса ложилась на лицо исследователя.

— Нет, голубчик, тебя надо успокоить, — пробормотал фельдшер сквозь зубы и отошел.

Затем он направился к выходу и, перейдя темный двор, вошел в какое-то отдельное внутреннее здание. Тут он очутился на скупо освещенной лестнице и, добравшись до первой площадки, пошел по коридору налево. В этот коридор выходили все двери, словно меблированные комнаты или номера гостиницы. В тишине за некоторыми из них слышались раскатистый смех, говор, звуки гармоники, а где-то в углу, в конце коридора, пискливо завывала скрипка. Тут помещались старшие фельдшера N-ской больницы.

Сделав несколько шагов, Онуфрий Иванович остановился и, вынув из кармана ключ, отворил одну из дверей. Пахнуло жильем и запахом едких лекарств. Когда Онуфрий Иванович вслед за тем зажег лампу, комната явила очень оригинальный вид.

Неряшливая постель оставалась, вероятно, неприбранной с утра. Полка и стол были сплошь заставлены лекарственными пузырьками и аптечными коробочками. Тут же рядом на столе помещались недопитая бутылка водки и кусок колбасы. Комната была очень маленькая. Потолок низкий и закоптелый. Стены, выкрашенные когда-то белой краской, носили следы долголетнего и неряшливого житья.

В углу, прислонившись к стене, стоял фагот. Инструмент этот был очень старой конструкции и довольно сильно попорченный. Но тем не менее иногда вечером Онуфрий Иванович издавал на нем кое-какие звуки, и, видимо, это доставляло ему большое удовольствие. Он наигрывал все больше что-нибудь печальное, заунывное.

Гнусливый звук инструмента раздавался далеко в коридоре и производил странное впечатление. Казалось, какой-то дрянноголосый и вообще дрянной человечишко выводит странное подобие истинно музыкальных сочетаний. Да оно так и было. Онуфрия Ивановича нельзя ведь было назвать хорошим человеком.

В общем жизненном оркестре, может быть, был нужен и он, но едва только он выступал солистом, как вся убогость и подлость его, бог весть какими обстоятельствами созданные природой, выступали во всей своей отвратительной неприглядности.

Он в этом отношении очень походил на свой гнусливый инструмент, назначение которого — развлекать ухо слушателя внезапной дисгармонией, когда оно утомится аккордами классической верности.

Неподалеку от этого инструмента лепилась на подоконнике шарманка. Она тоже была старая-престарая, но дребезжащие звуки ее были не лишены приятности. Онуфрий Иванович любил вертеть ее в одиночестве, попивая водку и закусывая колбасой. На лице его в это время застывала какая-то снисходительно-ироническая улыбка, которая, быть может, глумилась над мелодичными звуками старинного вальса, тоскливо и грустно трогающими сокровенные струны самого огрубелого сердца.

Окинув все это быстрым взглядом и найдя ‘в порядке’, Онуфрий Иванович зажег рядом с лампой еще огарок свечи в засаленном подсвечнике, не снимая фуражки, сел к столу и принялся за работу. Во-первых, он влил в стакан водки, потом достал из ящика стола какой-то пузырек и, деловито поглядев его на свет, стал капать из него в водку!

— Раз… два… три!.. — считал он, отрывисто шевеля губами, и, произнеся ‘двадцать’, торжествующе взглянул на свое произведение.

Взболтав жидкость, он достал еще флакончик, на этот раз из кармана жилета, и тоже отсчитал оттуда двадцать пять капель. Опять поглядел на свет, и еще большим довольством сверкнули его серые, немного косые глаза.

— Готово! — тихо сказал он и, перелив все в какой-то пузырек, более похожий на колбу, закупорил его широкой пробкой и встал.

Через несколько минут он опять шагал по двору, направляясь к зданию с решетчатыми окнами.

‘Это успокоит его, — думал он, — а что касается вскрытия, то ведь прозектор поручит его мне как фельдшеру отделения, так что опасности никакой. А в особенности потому, что эта штучка не имеет обыкновения оставлять по себе какой-либо след’.

Когда Онуфрий Иванович остановился вновь над койкой Кириллыча, последний действительно начал проявлять симптомы близкого припадка. Он уже бормотал что-то. Фельдшер нагнулся и прислушался…

— Баба Казимирка… скверная баба… Господин пристав… а господин пристав… Да не бей меня… ты черррт!.. Господин пристав! Он бьет меня… прикажите ему не бить меня… Я скажу, где ‘выселки’, позвольте… я сведу вас… Ой! Он опять бьет… Ой! По глазу!.. Господин пристав…

— На, выпей водочки, — нагнулся к уху его Онуфрий Иванович и одновременно поднес откупоренную колбу к его носу.

Учуяв знакомый лакомый запах, больной вздрогнул, и в блуждающих, широко открытых глазах его мелькнуло что-то похожее на сознание. Он чмокнул губами и усиленно вытянул их.

— Пей! Пей… — сказал Онуфрий Иванович, наклоняя колбу…

Больной жадно глотнул, поперхнулся, еще раз чмокнул губами, и лицо его приняло блаженное выражение. Фельдшер стоял нагнувшись и все смотрел в это лицо.

Вот веки опустились, вот по нему пробежала не то судорога, не то улыбка, вот нижняя губа отвисла, и Кириллыч сладко и спокойно уснул, чтобы никогда не проснуться…

— Там будет хорошо! — шепнул Онуфрий Иванович и отошел.

Зимние дачники

Только и уцелел у графов Крушинских этот деревянный домишко в Пустоозерном переулке. Когда-то, очень давно, когда Питер еще не так разбух вширь своими постройками, местность эта, вошедшая теперь в черту города, была загородной. Сюда, на живописный берег Невы, выезжали на лето все поколения Крушинских.

Тогда они были еще богаты, владели обширными поместьями, имели особняк на одной из самых шумных улиц Петербурга, а теперь двое последних могикан этого рода, отец и сын, засели в этой даче, потому что больше негде было засесть.

За несколько лет безвыездного житья последних Крушинских красивая дачка эта приняла очень непривлекательный вид благодаря тем приспособлениям, которые, способствуя удобству, нарушили ее стиль и сделали похожей на шелковое платье с шерстяными заплатами в тех местах, где от ткани требовалась особенная прочность.

Наконец она пришла в ветхость. Колонки на изящной балюстраде частью обвалились, частью приняли не то положение, какое им соответствовало. Полы в зале потрескались и взбугрились, печи дымили. В мансарде у Антона Николаевича было бы очень холодно, если бы он не обил стены войлоком.

Семейство Крушинских состояло из отца, матери и сына. С последним мы уже отчасти знакомы, и остается сказать несколько слов о первых двух. Старик, граф Николай Прокофьевич, был личностью столько же достопримечательной, сколько таинственной и странной.

За всю свою жизнь он только и сделал, что послужил около года в каком-то кавалерийском полку, после чего, выйдя в отставку, начал жить на ‘собственные’, то есть стал проживать последние крохи из в пух и прах разоренного состояния своих предков. Скоро судьба его загнала на эту дачу, где он и поселился безвыездно и где сразу изменил свой образ жизни. Старый граф стал делаться с каждым днем подозрительнее и таинственнее. Начать с того, что старик взял себе за обычай пропадать каждую ночь до самых поздних часов, а иногда до утра.

Антону Николаевичу (сыну) чрезвычайно не нравилось подобное поведение отца, и он несколько раз пытался проникнуть в его тайну то расспросами, то прослеживанием, но в первом случае получил от угрюмого старика самый внушительный отпор, а во втором — потерпел полное фиаско, потому что, выходя вместе с отцом, тотчас же терял его из виду, едва тому попадался извозчик, или если сам брал извозчика, то отец шел нарочно медленнее и в конце концов все-таки ускользал, иногда словно сквозь землю проваливаясь.

Разбитая параличом и прикованная к креслу мать получала крошечный доходец со своей уцелевшей усадебки, да он, Антон, зарабатывал уроками, вот и весь бюджет, на что семейство Крушинских должно было влачить свое существование.

Отец почти ничего не давал в дом. Зато, живя своей странной жизнью, и не пользовался ничем около семейного очага, кроме ночлега в своем холодном и мрачном кабинете. По наружности это был еще хорошо сохранившийся человек с красивым энергичным лицом, длинными усами, но с неприятным взглядом и недоброй улыбкой, намечающейся над рядом когда-то великолепных, а ныне сильно попорченных зубов.

Старуха-графиня была жалкое, полуидиотичное существо. С некоторых пор она предалась вязанию каких-то одеял, которых готовыми лежало около нее штук до двадцати, а в руках было двадцать первое. Она давно уже перестала замечать отсутствие и присутствие мужа, как вообще не замечала уже почти ничего из окружающих явлений. Только одни узоры вышивки и привлекали ее внимание, только на них она и фиксировала свой потухший взор из-под вдумчиво нахмуренных бровей.

В отношениях с матерью Антон Николаевич ограничивался, по причине ее болезни, только пожеланием доброго утра или покойной ночи, но отца он прямо не любил, потому что с каждым годом все более и более терял к нему уважение. Отец платил ему тем же, и в конце концов получилось так, что при встречах они обменивались только совершенно сухими вежливыми поклонами, как посторонние.

В тот день, ночь которого Антон хотел провести в угрюмом доме с целью убедиться в существовании чего-то сверхъестественного, незадолго до одиннадцати часов в дверь его комнаты кто-то постучался. Получив позволение войти, на пороге показался отец. Антон так и обомлел. За все время совместной жизни с отцом это было в первый раз.

— Здравствуй, — сказал Николай Прокофьевич, против обыкновения протягивая сыну руку.

Антон уже не удивился этому, потому что все, вместе взятое, для него было более чем удивительно. Затем Николай Прокофьевич опустился в кресло и пристально поглядел на сына из-под ободов своего черепахового пенсне. Взгляд этот показался Антону более мрачным, чем когда-либо.

— Ты делаешь глупость, братец, и я как отец пришел предупредить тебя.

— Прошу вас объясниться, батюшка, я намеков не понимаю…

— Изволь… Я знаю, что ты решил сегодня провести ночь в этом доме… Так? Ведь я не ошибаюсь?

— Нет, вы не ошибаетесь.

— Это предприятие глупо. Лучшие умы признавали и признают, что на свете не все так просто, как кажется глупцам… Есть такие тайны природы, перед разгадками которых наш разум бессилен.

— Словом, батюшка, — досадливо перебил Антон, — вы верите в привидения и хотите предупредить меня ‘как отец’, что общение с ними не совсем безопасно.

— Именно не совсем безопасно… C’est le mot [это слово — фр.], — подхватил старик, делая особенное ударение.

— На это я позволю себе заметить, что вы напрасно трудитесь сообщать мне это, наши взгляды на этот счет разнятся.

— Да ты знаешь ли, — горячо начал Николай Прокофьевич, — что дом этот, во всяком случае, есть притон чего-то недоброго.

— Вот это-то недоброе мы со следователем и решились разоблачить.

— Разоблачить? Гм!.. Это глупо… Я, как отец, желаю тебе добра и поэтому предупреждаю… Наконец, вспомни, что ты человек нервный и впечатлительный. Твой невольный испуг может иметь серьезные последствия.

— Вы напрасно трудитесь, батюшка… Если я решил что-нибудь, то так и сделаю…

Николай Прокофьевич поднялся. Глаза его сверкали угрозой, губы побелели, а нижняя дрожала.

— Вспомнишь мои слова, что ты поплатишься за это, — сказал он с какой-то странной угрозой и вышел.

После его ухода Антон постоял посреди комнаты в глубоком раздумье. Все прежние подозрения его смутно всколыхнулись, и какой-то тайный инстинкт подсказывал ему, что они справедливы, что его отец — недобрый человек. В особенности странными показались ему этот внезапный визит и совершенно необъяснимый яростный взгляд. Что значит: он пришел предупредить его как отец!..

Невольный вздох вырвался из груди молодого человека. Он чувствовал на душе сегодня такую тяжесть, как никогда в жизни. Когда вслед за этим старик-лакей (когда-то крепостной и дворовый) зашел к нему наверх осведомиться насчет чая, молодой человек спросил его, где барин.

— Ушли! — ответил старик таким голосом, как будто говорил про какого-то распутного, отпетого человека.

Антон отказался от чая и сумрачно стал собираться. Сборы эти начались с осмотра двух револьверов. Несколько раз он глядел на окна напротив, они были черны, как сама ночь.

‘Да, не время, — подумал Антон, — ведь оно появляется ровно в полночь, а теперь еще только половина. Следователь и агенты уже, вероятно, собрались в соседнем доме. Пора!’

В трущобе

После разговора с сыном Николай Прокофьевич быстро сошел вниз и, накинув шинель, вышел из подъезда. Слуга едва успел закрыть за ним дверь, как к подъезду подкатил извозчик и умчал вышедшего графа. Ехали очень быстро, но Николай Прокофьевич все торопил его, соблазняя новыми и новыми прибавками на водку. Ехали они все окраинами.

Шумный город, над которым висело зарево электрического света, оставался в стороне. Дорога была превосходная. Белый свет искрился при блеске луны, полозья слегка посвистывали. Был небольшой мороз.

— А вам на Путиловку зачем, барин… в гости или по делу? — осведомился вдруг извозчик.

Николай Прокофьевич вздрогнул.

— А тебе зачем знать, болван? — рассердился он.

— Да поедете ли назад?… А то у меня лошадь хорошая, я и назад свезу.

— Ага! — сказал Николай Прокофьевич и, словно успокоенный, перепахнул полы шинели. — Нет, назад не надо.

— Значит, там останетесь?…

— Да, там и останусь…

— Эко горе! — посетовал извозчик. — Порожнем-то оттуда далеко!

— Ничего, подцепишь седока, — сказал Крушинский и плотнее закутался в шинель, так что виднелась одна шляпа, положенная на воротник.

Местность делалась все безлюднее и глуше. Строения пошли деревянные и заметно мельчали. Но вот откуда ни возьмись неожиданно вырос громадный каменный дом. Он стоял, несколько отступя от своего ряда, и поражал при свете луны своим гигантским черным корпусом.

— Стой! — сказал Крушинский извозчику и, расплатившись, пошел к дому.

Ни в одном из окон не было видно огня. Громада казалась бы необитаемой, если бы около некоторых форточек не висели какие-то тряпки, очевидно выставленные на просушку.

На крыше каркали вороны, и резкий звук их голосов далеко откликался в поле, растянувшемся позади дома и по всей пустынной улице.

— Ишь, тоже, барин, а куда заехал, — пробормотал извозчик, круто поворачивая назад, и, стегнув лошадь, исчез во мраке.

А барин уже вошел в ворота и уверенным шагом ступил на большой грязный двор, потом повернул налево к подъезду с покренившимся козырьком и вошел на узкую лестницу. Тут он чиркнул спичкой и стал осторожно подыматься по скользким грязным ступеням.

Подыматься пришлось, впрочем, невысоко, всего до второй площадки. Тут была простая дощатая дверь с наколоченными почему-то во всю длину железными полосами, что придавало ей вид большой солидности, и с проставленным мелом девятым номером. Крушинский ударил внизу ее три раза сапогом и принялся ждать. Отворила какая-то толстая женщина средних лет, фигура которой походила на репу, положенную на тыкву. Она сильно хрипела и, видимо, двигалась с трудом.

— Дома Иван Трофимович?

— Все тут! — прохрипела она.

Граф вошел в темную переднюю, где по стенам прыгали черные тени от огарка в руках толстой женщины, и пошел по коридору, который всякого нового человека поразил бы своей необычайной длиной и шириной. Но Николай Прокофьевич, очевидно, был тут как у себя дома.

Он шел в темноте уверенными, твердыми шагами, не зажигая даже спички. Кругом было совершенно тихо. Только в глубине где-то слышались звуки голосов, прерываемые довольно энергичными возгласами. Налево шли все какие-то двери, местами они были выломаны, обнаруживая громадные пустые комнаты, похожие на залы, где на полу валялись доски, балки и кирпичи.

Лунный свет, падая сквозь разбитые стекла окон, откуда дуло резким морозным ветром, фантастически освещал эти груды, разрушения и выкидывал там и сям по коридору голубые полосы. Говорят, ранее в этом доме была какая-то фабрика, но почему ее деятельность прекратилась и давно ли, знали только немногие окрестные старожилы.

В конце коридора была винтовая лестница. Тут Николай Прокофьевич зажег спичку и, держась за перила, стал очень осторожно спускаться. Звуки голосов, исходивших снизу, уже были совсем явственны. Сделав несколько поворотов, Крушинский очутился перед полуоткрытой дверью, из которой вместе с полосою света исходил громкий гул голосов. Николай Прокофьевич остановился и прислушивался. Возражали несколько голосов разом:

— Как так не найти?

— Деньги у него должны быть.

— Конечно, должны… Надо только поискать…

— Конечно, поискать! Ну его к черту, это привидение!..

— Тише, тише, господа, — раздался чей-то голос, — дайте сказать.

Николай Прокофьевич в это время вошел и узнал голос Ивана Трофимовича. Комната, куда он вступил, представляла собой залу с явными следами деятельности машин по потолку и стенам. Только один угол этой залы был освещен.

Тут стоял стол и несколько штук самой разнообразной мебели — от табурета и скамеек до неведомо откуда попавшего сюда бархатного кресла очень изящной работы, хотя и о трех ногах, четвертую из которых заменял обрубок полена, прибитый гвоздями. Стол был сплошь уставлен бутылками и самой разнообразной снедью. Тут же горело штук шесть свечей, воткнутых в горлышки бутылок. Неподалеку от стола виднелось черное отверстие с поднятым люком, его окружали зажженные фонари рефлекторами наружу.

Но если это помещение было странно, то лица, присутствующие тут, были еще более достойны внимания. Кроме старых наших знакомых Серьги, Баклаги, Ивана Трофимовича и Митьки Филина было еще много других, среди которых, как черные пятна на белом, выделялись красивая, сурово глазастая женщина, в небрежной позе сидевшая рядом с Иваном Трофимовичем, и возле нее существо совершенно необъяснимого вида.

Это был карлик, сидевший на стуле на корточках, потому что ноги его (если только можно было назвать этим словом отростки, их заменяющие) были малы, как у новорожденного. Зато туловище имело нормальный объем, но всего замечательнее была голова, имевшая такое близкое сходство с собачьей, что в первый момент его легко было перепутать со зверем. Длинные, густо поросшие волосы делали его похожим на болонку, сидящую на хвосте. Рядом с ним восседал молчаливый и угрюмый Митька Филин. Он медленно вращал своими совиными глазами и чаще всего останавливал их на собакоподобном уроде с видом покровителя и дрессировщика.

Красивая женщина, в которой немного проглядывал цыганский тип, время от времени тоже обращала внимание на урода и гладила его по мохнатой голове, совсем как красавица гладит свою любимую собачку. В то время когда она поднимала свою красивую, сверкающую кольцами и браслетами руку, чтобы опустить на голову урода, на лице Митьки Филина отражалось удовольствие, словно эта рука гладила его. Несколько раз он подносил уроду рюмку водки и закуску на вилке. Хватая и то и другое с идиотичной жадностью, несчастный с ужимками и смакованием отправлял эти даяния в свой громадный, с крепкими большими зубами рот. Об этих трех субъектах мы поговорим более подробно впоследствии, потому что отношения Митьки Филина к уроду представляют из себя нечто особенно интересное, а пока вернемся к текущему рассказу.

Несмотря на франтоватую наружность графа, появление его в этой трущобе не произвело особенного эффекта, несколько рук протянулось к нему как к старому знакомому, да красивая женщина дружески кивнула ему головой, с той улыбкой, которую женщины дарят тем, кто им нравится. Николай Прокофьевич, освободившись от рукопожатий, сел между нею и Иваном Трофимовичем. Шум возобновился.

— Да тише же, черти! — воскликнул Иван Трофимович, вставая, и серые глаза его недобро вспыхнули на добродушном с виду лице.

— Вам объявлено, черти, что мною делается в доме обыск… Я сам плюю на это привидение… Оно меня до сих пор не тронуло, значит, и впредь не тронет… Если я найду до пятницы что-нибудь (сегодня у нас понедельник?), то не утаю же я от вас, а не то… хотите хоть сегодня идем опять… давайте искать… Найдем, все наше! Конечно, у старика должны быть деньги… Да только где? Дом-то ведь велик!..

В то время когда Иван Трофимович говорил, граф тихонько дернул его сзади, но мошенник не подал и виду, что замечает эту поддержку, и продолжал, даже не сделав паузы.

— Вот вы, дураки, пристаете ко мне, а ведь надо быть дураком, чтобы не понять того, что я говорю… Вон Жучок и тот понимает, — указал он на урода, который при этом обращении сделал гримасу и зашевелился на стуле. — Стало быть, нечего и пытать меня… Слава богу, не первый год с вами, братцы, работаем… А впрочем, повторяю еще раз, если хотите, можете сами искать, хоть весь дом перевернуть. Это, братцы, мое последнее слово… Ходы туда вы знаете… Валяйте!.. Только не я буду в ответе, если кто-нибудь из вас попадет в лапы фараонов.

После этого Иван Трофимович сел и, многозначительно переглянувшись с своей соседкой, обратился к графу, шепнув:

— Сейчас!..

Спустя несколько минут после того, как разговор перешел на другие темы, Иван Трофимович толкнул Крушинского и отошел с ним в сторону.

— Сегодня не иди! — шепнул граф. — Сегодня там будет мой сын и, вероятно, полиция… Они будут выслеживать привидение.

Тень улыбки чуть дрогнула на лице Ивана Трофимовича.

— Спасибо, что предупредил, — сказал он, — я не пойду.

И, обратившись к остальным, громко произнес:

— Вот граф сообщает, что сегодня в доме будет полиция… Предупреждаю и я, братцы, а затем как хотите!.. — потом он вернулся на свое место и, вытянув одну руку на стол, принял такую позу, которая невольно внушала уважение к его и без того степенной и важной фигуре.

Наискось от него за столом сидел в тени угрюмый рослый человек и не спускал блестящих глаз с лица его соседки. Временами эти глаза обращались и к нему, и тогда в них блестела ненависть.

Субъект этот внушал Ивану Трофимовичу в последнее время довольно серьезные опасения. Он знал, что этот человек давно и безнадежно любит Гесю (так звали его красивую соседку и сожительницу) и что он только выжидает удобного случая, чтобы отомстить ему, Ивану Трофимовичу, как сопернику.

Знал он, что Медведев (имя угрюмого геркулеса) обладал дьявольской силой и вел знакомство с неким Шапом, молодым красавцем-евреем, давно уже выдающим себя за князя Азрекова и делающим тысячные обороты по своей ‘специальности’, и, наконец, что цель Медведева — завлечь Гесю в это предприятие, если только она уже не завлечена, потому что последнее время отношение к Ивану Трофимовичу очень изменилось и стало прямо подозрительным. Этот князь Азреков, или попросту Шап, в мире петербургских мошенников пользовался громкой славой. Его шайка была громадна и беспрестанно пополнялась из других шаек, ремеслующих простым ‘громильством’.

Короче говоря, Шап занимался ‘детским промыслом’, который был связан с манипуляциями шайки Ивана Трофимовича только через Митьку Филина, который был очень редким мастером ‘выделки карликов’. Эти последние продавались в заграничные труппы, а иногда употреблялись и в (громильском) деле для проникновения сквозь отверстия, где не мог войти взрослый человек, а ребенка было бы пускать опасно.

Но не насчет Шапа тревожился Иван Трофимович, Шап был один из тех мошенников, до которых было далеко. Уже одно то, что он имел паспорт и носил благополучно целых три года титул князя Азрекова, говорило, какие крупные операции им совершались.

Наконец, Ивану Трофимовичу доподлинно было известно, что Шап не нуждается в красавицах и меняет их как перчатки. Геся, правда, немного была влюблена в него, но потом, видя его холодность, охладела и сама. Но опасно было то, что этот страшный Медведев соблазнил ее перейти в шайку Шапа, так как там женщины, подобные Гесе (имеющие знания, хотя и лишенные патента акушерки), необходимы. Ивану Трофимовичу казалось даже, что Геся уже перешла туда, но пока делает вид, что верна ему, опасаясь мести. Эта мысль сильно мучила его и даже мешала заниматься текущими делами.

Дела Ивана Трофимовича и он сам

А дела у него были крупные, пожалуй, не уступающие делам Шапа. Тот вращался в аристократических сферах, а Иван Трофимович — в купеческих и коммерческих, выдавая себя за провинциального торговца то тем, то другим товаром, смотря по обстоятельствам. Благодаря своему умению, такту и ловкости он был вхож в такие дома, которым позавидовал бы и сам Шап.

Небезынтересна и биография Ивана Трофимовича, тем более что она тесно связана с историей таких действующих лиц нашего рассказа, как отец Антона Николаевича. Иван Трофимович Зазубрин был уроженец Рязанской губернии. Происходил из зажиточной крестьянской семьи. С детства мальчик был очень степенен и умен, но в то же время и плутоват.

Впрочем, плутоватость эта служила не во вред его семье, как это часто бывает, а, напротив, на пользу ей. Она распространялась только на чужих. И надо отдать ему справедливость: этот мальчуган устраивал и вершил такие дела, которым дивились даже самые мудрые из стариков. Он надувал так ловко, что отец его, простодушный человек, приходил в умиление.

Еще больше умиляло старика то обстоятельство, что все штуки, проделываемые с соседями и другими лицами его сыном, только набивали его карман. Как же не любить было такого ребенка, в особенности нашему среднеполосому крестьянину, у которого по неразвитости или по чему другому существуют самые примитивные и смутные понятия о чести.

Был и другой сын у Зазубрина, но тот совсем не такой — кисель, размазня и ротозей. Как только минуло Ване шестнадцать лет, он попросился вместо женитьбы отпустить его в Питер по извозному делу, снарядив, конечно, лошаденкой, упряжкою и кое-какими деньгами на первое время.

При этом он дал отцу клятвенное обещание с первого же года начать высылать ему такую громадную сумму, что старик и рот разинул. Если бы это был не Ванюша, он бы ни за что не поверил. И действительно, до последних дней жизни отца и матери Иван Трофимович строго исполнял свое обещание.

Происходило ли это из любви к родителям или из своеобразного уважения к данной клятве, решить трудно, не исследовав глубоко эту загадочную натуру, но это и не наша цель, где на первом плане не психология, а сообщение интересных фактов, которыми так изобилуют петербургские ночи.

Можно прибавить, что многие видели Ивана Трофимовича (занимавшегося, кстати сказать, и карманным промыслом), одиноко ставящего свечи и вынимавшего просфоры за упокой душ рабов Божьих Трофима и Марьи (имя его матери). Да и самый вид Ивана Трофимовича тоже сильно дисгармонировал с его профессией. Не было фигуры и физиономии более степенной и почти симпатичной, чем у этого странного человека.

Мошенничеством он занялся вскоре по прибытии в Петербург, и, вернее сказать, оно-то и составляло цель его поездки, потому дальнейшие манипуляции в деревне казались ‘талантливому Ване’ слишком узкими. Занялся он этим делом в Петербурге как тонкий любитель, как человек, чувствующий в себе природное влечение к делу.

Он как-то умел соединить в себе солидность мирного и честного гражданина с вертлявостью и изобретательностью записного мошенника. Со стариком графом Крушинским он познакомился при довольно оригинальных обстоятельствах. Это было давно.

Граф был приглашен в один большой купеческий дом, где он проштрафился нечистой игрой, вследствие чего его побили бы очень сильно, если бы Иван Трофимович не ослабил силы некоторых ударов. Это случилось в самом конце вечера, уже на рассвете, когда остались самые записные игроки.

Графа выбросили за дверь, и он долго оправлялся на улице, разглаживая помятую шляпу и потирая больные места. В это время вышел и Иван Трофимович. Увидя наказанного, он обошелся с ним участливо и, узнав, что тот человек семейный, посоветовал переночевать у себя. Граф поблагодарил, принял приглашение, и вскоре оба сидели в квартирке Ивана Трофимовича, где-то на Обводном канале.

Спустя час после сблизившего их инцидента Иван Трофимович нашел возможным, а также полезным для себя и гостя посвятить последнего в характер ‘своей деятельности’, сопровождая это выгодным предложением: распознавать ‘где раки зимуют’ и сообщать об этом шайке. С титулом, в приличном костюме и с некоторым количеством денег в кармане графу это было легко. Стоило только возобновить старые знакомства.

В обязанность вновь завербованного мошенника входило: узнавать и сообщать расположение квартир, подробно описывать местонахождение главных ценностей и наиболее удобное время для их похищения. Граф согласился на это предложение без малейшего колебания. Так началась их дружба, и, надо отдать справедливость проницательности Ивана Трофимовича, он сделал удачный выбор.

Уже много дел обработал он благодаря графу, много деньжонок перепало последнему, и ни разу еще ни тот ни другой не попались. К ним словно фортуна благоволила, в ущерб несчастливцам, терпевшим от их операций.

Сегодняшнее сообщение графа о том, что в доме ростовщика будет полиция, не произвело на Ивана Трофимовича ожидаемого действия, он весь был поглощен наблюдениями за Медведевым, которому ни за что не хотел уступить Гесю. Между прочим, Крушинский чувствовал, что с этим домом ростовщика вышло что-то странное.

Как действительно можно было не найти денег?… Он знал в подробностях всю квартиру, где работали Серьга и Баклага, знал о подмене дочери ростовщика другой женщиной, но для чего это было сделано и куда скрылась подмененная, он не знал. На вопросы по этому поводу Иван Трофимович отвечать наотрез отказался и взамен всяких разговоров вручил графу довольно солидную сумму, вероятно, за молчание.

Крушинский понял это и успокоился или ‘прикусил’ язык, как говорят. Странной была и эта история с привидением, относительно которой он тоже не получил от своего приятеля никаких объяснений. Посидев еще немного в задумчивости, Иван Трофимович сказал своей соседке:

— Поедем, Геся!

Та кинула какой-то странный взгляд на Медведева и встала. Иван Трофимович взял свою шубу, положенную на подоконник, купеческую фуражку и, отряхивая тулью, сказал:

— Так как, господа, новых делов пока нет, если будет что, мы в следующее собрание обсудим… Ведь нет никаких делов, граф? — обратился он к Крушинскому.

— Пока нет! — ответил тот.

— Прощайте, господа. — Иван Трофимович степенно поклонился и вышел с Гесей. Жучок завертелся на кресле и стал делать какие-то гримасы Медведеву, на что тот молча показал ему свой увесистый кулак, после чего урод сразу притих и даже опустил свою собачью физиономию.

Этот несчастный был глухонемой, вдобавок ко всем своим остальным уродствам. Щедро, нечего сказать, наградила его природа.

Вслед за главарем шумно двинулась и вся компания. Некоторые взяли фонари и полезли в люк, где, очевидно, скрывался подземный ход, другие по двое и в одиночку пошли тем ходом, где впустила Крушинского толстая женщина. Вскоре трущоба совсем опустела.

Привидение

Выйдя во двор, Иван Трофимович пошел куда-то вглубь и через несколько минут возвратился в санках, запряженных маленькой бойкой лошадкой. Геся молча села с ним рядом, и они умчались в глубину темного жерла ворот, мелькнули под далеким фонарем и совсем исчезли.

Лошаденка неслась как молния. От такой бешеной езды у Геси дух захватывало, но она, как и все женщины, находила в этом быстром движении неизъяснимое наслаждение. Несколько минут они ехали молча. Наконец Иван Трофимович спросил свою спутницу:

— Зачем ты приехала сегодня, Геся?

— Чтобы повидать Медведева!.. — захохотала она.

— Не шути, а говори толком.

— Да я вовсе не шучу.

— Что же у тебя к нему?

— Это мое дело…

Иван Трофимович нервно передернул вожжами, отчего иноходец понесся еще быстрее. В душе его поднималась целая буря. Он любил эту женщину той сильной и глубокой любовью, которой славятся простые русские натуры, когда флегматичность прошибает стрела амура. Ничего особенного, впрочем, видимо, не произошло, но Зазубрин предчувствовал, что что-то происходит и что оно скоро откроется, откроется тогда, когда уже будет поздно, когда любимая женщина ускользнет безвозвратно.

— Послушай, Геся, — наконец сказал он, тяжело дыша, словно санки мчал не иноходец, а он сам. — Ты не хочешь жить со мной?

Геся повернула к нему облитое сбоку лунным светом свое красивое, но злое лицо и только улыбнулась, блеснув зубами. Улыбнулась и отвернулась.

— Не хочешь? — повторил вопрос Иван Трофимович.

— Дурак тот мужчина, который это спрашивает, когда женщина захочет, она сама скажет ему это.

— А ты мне говоришь?

— Дурак!

Опять наступило молчание. Санки, сделав несколько поворотов, остановились наконец на пустынной улице перед деревянным домом, где Геся и вышла, а Иван Трофимович, простившись с нею, заявил, что должен заехать еще в одно место и что вернется, по всей вероятности, уже на рассвете. Геся, ничего не сказав, ушла в калитку.

Вернемся теперь к Антону Николаевичу, который уже вышел на улицу и поздоровался со следователем и тремя агентами, отворявшими ворота угрюмого дома с целью провести там ночь в новых исследованиях, а главное, для окончательного разъяснения загадки таинственного явления. Все трое бесшумно вошли в дом. Было без десяти минут двенадцать.

— Не надо зажигать огня, — шепнул следователь. — Закройте свой фонарь! — обратился он к одному из агентов, что тот и поспешил исполнить.

После этого вся группа расположилась внизу у лестницы, в вестибюле, и Антон Николаевич, положив руку в карман, где находился револьвер, стал медленно подниматься по мраморным ступеням. Лунный свет, падающий из верхних окон, делал его силуэт похожим на тень.

В зале, куда он вошел, царил тот же голубой отблеск, бросая длинные причудливые тени от предметов и клетками ложась на дорогом мозаичном полу. Молодой человек сел в кресло, стоявшее как раз около входных дверей. Сел и задумался.

Как ни странно было его положение, в душе не было страха. Напротив, он ощущал какую-то тоску, словно ему невыразимо жаль кого-то в этом угрюмом доме. Кругом царила гробовая тишина. Группа людей внизу, в вестибюле, тоже словно замерла.

Расчет следователя, не верующего в возможность появления чего-либо сверхъестественного, был таков, что присутствие лишних людей может испугать мистификаторов и сеанс не удастся, тогда как осторожное появление одного человека в зале может только ободрить обманщиков.

В вестибюль не выходили никакие двери, исключая дверей верхней площадки и входных с улицы. Стены были гладкими и не имели ни одного отверстия, так что входивших туда людей никто из таинственных обитателей этого дома не мог видеть. Молодой граф и был той приманкой, на которую предполагаемые жильцы этого дома могли направить всю свою мистификаторскую деятельность.

После первого выстрела решено было не вбегать в залу, так как этот выстрел мог быть вызван просто галлюцинацией после долгого бдения. Антон Николаевич сидел неподвижно, как изваяние. Он вынул револьвер и положил его на колени вместе с рукой. Где-то далеко, в крепости, часы пробили полночь. Унылые звуки ‘Коль славен…’ как-то странно донеслись в эту пустую, мертвую залу.

Рука Антона Николаевича инстинктивно крепче сжала рукоятку револьвера. Это была минута наибольшего напряжения. Но и часы смолкли, а ничего особенного не происходило. Тот же лунный свет пятнами лежал на паркете. Так же неподвижно скрещивались острые и длинные тени. Ожидание делалось чрезвычайно томительным. Антон Николаевич почувствовал даже, что его клонит ко сну. Он сделал над собой усилие, вынул часы и повернул их циферблатом к окну. Стрелки показывали пять минут первого. Он положил часы в карман, тихо звякнув о дуло револьвера, и опять застыл. Тут уже он не мог дать себе отчета, сколько прошло времени.

Ему показалось даже, что он на минуту как бы задремал. Часы на этот раз показали без пяти минут час. Антон Николаевич уже хотел встать и сообщить группе, притаившейся у входа в вестибюль, что ожидание может оказаться напрасным, но в это время шорох в противоположных дверях удержал его на месте.

На пороге стояло привидение. Он узнал его, это была та фигура, которую он видел в окне. Грациозный силуэт, как бы не замечая его, беззвучно двинулся к окну. Трепет пробежал по телу молодого графа.

— Стой!.. Кто ты?! — воскликнул Крушинский.

Видение шелохнулось и как бы застыло. Граф видел, как замерли складки белой ткани, при лунном свете похожие на одежду мраморного изваяния.

— Я выстрелю, если ты двинешься с места, — проговорил он и сделал несколько шагов.

Привидение шелохнулось и так же беззвучно стало пятиться к двери.

— Стой!.. Или, клянусь, я выстрелю… Видишь револьвер, стой! Если в тебе есть хоть капля благоразумия!..

Привидение продолжало двигаться назад, не обращая никакого внимания на слова. Достаточно приблизившись, Антон Николаевич содрогнулся вновь, когда увидел ужасное лицо привидения. Это был череп. Блеск месяца ясно освещал его впадины.

Рука с поднятым револьвером дрогнула, и раздался выстрел, одновременно с которым залу и пустые комнаты огласил раздирающий душу женский крик. Видение рухнуло и белой массой осталось неподвижно лежать на пороге второй комнаты. Крушинский бросился к нему, но следователь и агенты, вбежав в залу, опередили его, сверкая фонарями.

Вся группа столпилась около бесформенной белой массы, и агенты начали разворачивать ткани. Это были простыни, под покровом которых обнаружилась стройная фигура девушки. Череп оказался грубой маской, а под ним было бледное личико небывалой красоты. Несчастная была ранена в грудь и подавала очень слабые признаки жизни.

— Я убил ее? — в ужасе пробормотал Антон Николаевич.

— Что же делать, — ответил следователь, — по закону вы правы, тем более что мы были свидетелями ваших троекратных предупреждений.

— О, я не выстрелил бы, если бы у меня не дрогнула рука!..

— Успокойтесь, граф, что делать, вы не виноваты, но, во всяком случае, вы нам оказали очень ценную услугу… Эта находка наведет следствие на истинный путь… Да, наконец, смотрите, рана боковая, в стороне от легкого и сердца… Это не смертельная рана…

Молодой человек хрустнул заломленными пальцами и отошел к тому самому окну, у которого только что стояло ‘злополучное’ привидение. Отсюда были видны его окна.

Он вспомнил белую фигуру, чудный профиль и с мольбой поднятые руки. Да, это была она, заглянув в лицо раненой, он узнал, казалось, то лицо, которое видел у окна. И тут только он понял, как дорого и близко его сердцу это лицо. Ему было все равно, кто бы ни была она: святая или преступница, жертва или угнетательница… Он любил это бледное личико с тех самых пор, как разглядел его при лунном свете…

Вот, гулко шаркая по паркету, следователь и агенты понесли ее к выходу. Он бросился за ними, крича:

— Голову, голову поддержите!..

И действительно, голова несчастной с чудными распущенными волосами, далеко откинувшись назад, бессильно болталась с выражением боли и муки на милом, еще почти детском личике.

В святилище скупца

Бойко взрывала снег лошадка Ивана Трофимовича. Почувствовав, что часть тяжести исчезла из санок, она понеслась еще быстрее.

Проехав несколько более или менее людных улиц Петербургской стороны, Иван Трофимович понесся опять по окраинным глухим переулкам и в конце концов заехал в самую глушь, которая оканчивалась жиденьким вылеском, одним из тех, какие попадаются по всем сторонам нашей столицы. Сюда же одним концом выходил и знакомый читателю Пустоозерный переулок.

‘Угрюмый дом’ виднелся задним фасадом. Иван Трофимович мелькнул мимо переулка и дома, потом черным пятном скользнул по белоснежной скатерти поля и скрылся в лесу. Он не заметил даже, когда проезжал мимо Пустоозерного, что у стены одного из деревянных домишек, в районе черной тени, отбрасываемой кровлей, прижались две фигуры.

Из лесу он вернулся пешком, подошел к задней стене нужного дома, огляделся кругом, вдруг с ловкостью кошки полез вверх, хватаясь за уступы обвалившихся кирпичей, ежеминутно рискуя упасть вниз и размозжить себе голову. Но тем не менее этого не случилось.

Несмотря на некоторую тучность, Иван Трофимович проделал весь этот маневр с замечательной ловкостью и исчез в слуховом окне. Войдя на чердак, Иван Трофимович отдышался и припал к полу. Тут он долго искал что-то в песке и стружках, наконец нашел, нажал какую-то кнопку, и перед ним показалась глубокая расщелина, ранее прикрытая гладко обтесанным громадным камнем.

Под ним обнаружилось помещение не больше сажени в квадрате, стены которого представляли такие же цельные и гладкоотесанные камни. В отверстии показался свет, при слабом блеске которого можно было разглядеть странную женскую фигуру, сидящую в углу на корточках около тюфяка и глиняной миски, стоявшей в соседстве с куском черного хлеба.

При виде влезающего сверху Ивана Трофимовича девушка задрожала и, подняв свое бледное детское личико, устремила на него испуганные, умоляющие глаза. Не обращая на нее внимания, Иван Трофимович подошел к сундучку, стоящему в углу, отворил его ключом, который висел вместе с шейной цепочкой на груди, и принялся считать содержимое.

Сундучок заключал несметные богатства. Сверкали бриллианты, золото, там были крупные кредитные билеты, завязанные в тугие пачки. Насладившись видом всего этого, Иван Трофимович взял из другого угла какое-то белое одеяние и маску, изображающую череп, и знаком подозвал к себе молодую девушку.

Она беспрекословно повиновалась, как животное, как автомат, который тронули за пружину. Иван Трофимович принялся наряжать девушку. Он надел ей маску, потом задрапировал полотняной тканью и снова сделал безмолвный знак. Девушка поняла его и молча стала карабкаться по маленькой лестнице, ведущей вверх, в расщелину. Это и было то самое ‘привидение’, о судьбе которого мы уже знаем.

Оставшись один, Иван Трофимович принял выжидательную позу, а потом вдруг потушил лампочку, горевшую в углу, приподнялся на несколько ступенек и, высунув голову в щель, образованную отодвинутой половицей, чутко прислушался.

— Пусть похрабрятся, пусть!.. Она их напугает… славно… Забудут, как и следствия наводить!.. Но, однако, надо сегодня уже унести отсюда этот сундук, а ее можно и прикончить… Что-то уж парни больно подозрительны стали… В особенности эти Серьга да Баклага, чего доброго, пожалуй, выследят… Ох, сегодня, как только эти следователи удерут, большая предстоит работа… Сундук-то ведь очень тяжел.

Вдруг Иван Трофимович услышал оглушительный выстрел. Он раскатисто отозвался по всему дому и даже тут, на чердаке, был слышен необычайно громко. Зазубрин вздрогнул, юркнул вниз и произвел в углу какую-то сложную манипуляцию, после чего камень и доски сами собой легли на прежнее место и только дождь опилок посыпался внутрь каменного мешка. Тут он опять зажег лампочку, и дьявольская улыбка блеснула на его побледневшем лице. С этой улыбкой он сел на крышку сундука и принялся ждать.

Ни один звук уже не доходил до него, да ему и не надо было никаких звуков. Он решился выждать ровно два часа и затем скинуть сундучок вниз, через слуховое окно.

Он занялся осмотром и решил, что сундук так прочен, что, кинь его хоть с Исаакиевского собора, он выдержит падение и если повредится, то очень немного, потому что весь сплошь отлит из железа.

— Трудненько только поднять будет… Ну, слава богу, Господь силой не обидел…

Каменная могила

Как только промелькнули санки Ивана Трофимовича мимо дома, под нависшую крышу которого спрятались два человека, эти последние вышли в полосу света и оказались Серьгой и Баклагой, они вели между собой третьего, едва доходившего гиганту до колена, а низкорослому Серьге до бедра. Это был карлик Жучок.

— Ишь, прокатил! — злобно сказал Серьга. — Думает, верно, и нас прокатить… Хорошо, что пошли, а то бы так и поверили ему, что он поедет к своей Геське. Вот оно в чем штука… Ну, батюшка, накроем тебя… Видишь, Баклага, не прав ли я был, говоря, что он сам укрыл деньги?

— А черт его знает, укрыл он или нет, — флегматично ответил гигант.

— Не черт, а я знаю… Вот ты увидишь, что моя правда…

— Увидим! — буркнул Баклага и поправил на плече какой-то гигантский сверток из веревок, по некоторым деталям похожий на веревочную лестницу.

Эта последняя предназначалась для Жучка, который, как мы уже говорили, использовался шайкой в случаях, требующих особенной, почти акробатической ловкости по части лазанья.

И действительно, этот несчастный урод обладал такой ловкостью, которой могла позавидовать и кошка. Он прекрасно знал свое назначение и уже не один раз доставлял своим повелителям возможность обделать такое дельце, которое потом казалось следствию чуть ли не сверхъестественным.

Дойдя до угла Пустоозерного переулка, Серьга сделал знак Баклаге, чтобы тот остановился и придержал Жучка. Дело в том, что до чуткого слуха мошенника донесся подозрительный шум. Он снял фуражку и глянул за угол.

Это было в тот самый момент, когда следователь, Крушинский и два агента выносили из дома раненую, а третий агент побежал вперед за отрядом, чтобы произвести в доме еще один обыск.

Серьга застыл, не шевелились и Баклага с Жучком. Вот Серьга увидел, что навстречу процессии, несшей раненую, выдвинулся целый отряд людей, среди которых был и полицейский, стоявший на противоположном углу Пустоозерного, там, куда выходил на две стороны угрюмый дом. Все вошли внутрь его.

— Стой, надо подождать… Там что-то случилось, — повернувшись к Баклаге, шепнул он. — Там кого-то вынесли.

— Кого еще вынесли?

— Молчи, дурак!..

— Что же, так и стоять?…

— Экий черт, так в лапы полиции и лезет! — злобно прошипел Серьга.

Баклага угрюмо замер. Стоять, однако, пришлось так долго, что не вынес и Серьга, он отошел от угла и сел под тень, пригласив жестом сделать то же Баклагу и Жучка. Прошло около часа, прежде чем снова раздался шум. Серьга опять высунулся и сообщил шепотом:

— Уходят… ушли!.. Ворота припечатывают… Вот-то дураки, да какой же такой герцог будет выезжать сквозь ворота… Ну, идем, Баклага, теперь можно!

Приятели двинулись. Они обошли полем, так же, как и Иван Трофимович, и направились к тому же месту, где влез и тот, потому что оно им было тоже известно.

Но оставим пока их и вернемся к узнику в каменном мешке. Иван Трофимович сидел и выжидал положенное время. Он едва слышал, как бегали над его головой агенты. Их шаги сквозь эту каменную оболочку уподоблялись самому легкому мышиному шороху. Наконец все смолкло. Осталось просидеть еще полчаса, и тогда дело сделано. Он навек простится и с этим каменным тайником, и с этим угрюмым домом. Тут уже становится небезопасно, надо избрать другое место для своего богатства.

‘А эту девчонку, верно, поймали’, — подумал Иван Трофимович и улыбнулся, шепнув:

— Ну, да она немного им наболтает.

Посидев еще несколько минут, он вынул часы и решил, что пора. Поэтому он встал и начал проделывать те же сложные манипуляции, что и тогда, когда закрывал камень. Он нажимал одновременно в двух местах какие-то едва приметные пятнышки, казавшиеся в мраморе простыми естественными точками. Потом он нажал плечом одну стенку, далее сделал еще что-то, и тогда только верхний камень дрогнул, движимый каким-то невидимым рычагом.

Устройство этого каменного чулана походило на конструкцию деревянных коробок, обладающих разными секретами, выделкой которых щеголяют наши кустари. Нужно найти какую-нибудь тщательно замаскированную кнопку, потом выдвинуть ее, потом поставить ящик вверх дном, встряхнуть три раза и так далее. Словом, не зная секрета, открыть нельзя. Но секрет, видимо, был знаком Ивану Трофимовичу в совершенстве, потому что вскоре открылась щель, достаточная, чтобы выйти.

Он и сделал это, но каков же был его ужас, когда, одновременно с появлением его головы на поверхность, кто-то навалился на нее, ударил каблуком, и он вместе с навалившейся массой упал назад. Он не мог еще ничего разобрать, но смутно сознавал, что это преследователи, должно быть, агенты.

И вот в эту критическую минуту он придумал адский план. Он хотел купить теперь свою свободу, объявив преследователям, что без клятвенного обещания отпустить его никто не выйдет отсюда, и для этого он впопыхах и в потемках (лампа была потушена) поспешно нажал кнопку и успокоился только тогда, когда над головой его раздался знакомый стук, возвещавший, что отверстие закрыто и открыть его уже не может никто в мире, кроме него самого. Но в это же время в руках одного из двух навалившихся людей блеснул фонарь.

— Баклага! Серьга! — воскликнул Иван Трофимович, но увесистый удар топором рассек ему голову до плеча, и он грохнулся на пол, заливая его кровью.

— Хорошо! — сказал Серьга, как бы одобряя адский удар Баклаги.

— А вот и сундук!

И оба бросились к нему. Лица мошенников сияли безумной радостью. Громадное богатство действительно представляло из себя пленительную картину.

— Ох, да как он тяжел, — приподнимая сундук за ручку, сказал Серьга, — с ним и не выберешься отсюда.

— Да зачем он, мы все возьмем в карманы.

— Все-то?

— А что ж?

— Разве вот сюртук или пальто его взять, — отозвался Серьга, задумчиво глядя на труп, — только и этого нельзя, ишь, как кровь-то хлещет… Эко ты саданул его!..

— А посмотри по дому, не найдется ли во что упрятать поудобнее…

— И то правда! — отозвался Серьга. — Ишь ты, как поумнел.

Но, сказав это, Серьга и рот разинул:

— А как же выйти-то?…

Пол, стены и потолок были одного цвета, и нигде ни единой щелочки, не говоря уже о затворе или ручке.

— Слушай, Баклага! Да мы в западне! — заревел он.

Баклага не сразу понял, в чем дело. Но когда Серьга начал метаться и шарить по стенам дрожащими корявыми руками, казалось, сознание проснулось и в нем.

Он вскочил на вторую ступень лестницы, уперся в потолок руками, напружился, лицо его налилось кровью, мускулы голых волосатых рук тоже, но потолок и не шелохнулся. Последствием такого маневра было только то, что подломились и рухнули обе ступеньки, и гигант повалился прямо на труп, весь испачкавшись его кровью.

Дикое рычание вырвалось у него из груди, и он, как и Серьга, заметался по всем углам, но тщетно. Ключ от этой каменной могилы был в разбрызганном на полу мозгу мертвеца. Не станем более описывать ужасов этого страшного положения, они и без того понятны, взамен вернемся к дальнейшему рассказу.

Чертово дело

Раненую отправили в приемный покой части для оказания первой помощи. При этом, идя за девушкой, которую несли агенты, следователь мысленно торжествовал. Ему грезилось уже повышение, которое последует после того, как он один распутает гордиев узел этого поистине чертова дела. Ему казалось, что несущие идут чересчур медленно, и он беспрестанно окликал их, чтобы шли скорее, мотивируя свое приказание состоянием раненой.

— Теперь ключ у нас в руках! — радостно говорил он Крушинскому, шедшему с ним рядом, не обращая внимания на вид молодого человека, далеко не соответствующий всеобщему радостному настроению.

Наконец девушку принесли в ‘покой’ и положили, по обыкновению, на черный клеенчатый диван. По случаю позднего времени комнату тускло освещала только одна чадящая стенная лампа. Дежурный врач, поднятый со сна, тоже заставил себя ждать, по мнению Суркова, чересчур долго. В этот промежуток времени последний то и дело подходил к раненой, наклонялся над ней и шептал Антону Николаевичу:

— Она дышит сильнее… Сейчас… сейчас откроет глаза!..

Вошел доктор, заспанный долговязый человек в золотых очках, неопределенного возраста и с физиономией, именуемой бурсацкой. Он сумрачно поклонился следователю и тотчас же приступил к осмотру больной.

— Рана не смертельна! — отрезал он хриплым голосом и, откашлявшись, прибавил: — Она уже в памяти, но я замечаю у больной нечто другое… Она хочет сказать что-то и не может… Видите, господин следователь, она водит глазами и напрасно открывает губы…

— Как ваше имя? — обратился к ней следователь.

Девушка только взглянула на него своими чудными выразительными глазами и издала звук, заставивший Суркова отойти и плюнуть.

— Она немая! — сказал он с озлоблением.

— Может быть, и так, — отозвался доктор и стал в свою очередь предлагать вопросы, но девушка мотала головой и испускала те же звуки, но ни одного слова не складывалось из них…

— Черт возьми! — произнес и доктор. — Если только я не ошибаюсь, это чрезвычайно редкое явление… Перед вами, господа, не немая, а трудно даже выразить… Перед вами дитя, не умеющее говорить… Немой никогда не произнесет тех слогов, которые вы слышали.

В это время пришел фельдшер с перевязочными материалами и приступил к оказанию первой медицинской помощи.

— Вы верно поставили ваш диагноз? — отвел в сторону доктора следователь.

— Мне кажется, верно! — ответил первый.

— Тогда я распоряжусь отправить ее в лечебницу для душевнобольных, а не в хирургическое отделение…

— В этом отношении вы будете совершенно правы!..

Так и сделали. Неизвестную отправили в психиатрическую лечебницу с подробной запиской следователя и доктора, и все разошлись.

Антон Николаевич сумрачно побрел домой. Хотя теперь он и убедился, что рана, причиненная им несчастной, не только не смертельна, но даже не опасна, у него на душе лежала тяжесть. Бледное прекрасное личико девушки так и стояло перед ним.

Следователь приехал домой мрачнее ночи. Правда, в голове его мелькала мысль свести на очную ставку девушку и этого алкоголика, искавшего свою какую-то пропавшую дочь и упоминавшего название Пустоозерного переулка, но когда он подошел к своему столу, последние надежды на какие-либо разъяснения исчезли. Он нашел пакет с извещением, что больной, доставленный по его распоряжению в N-скую больницу, вчера в третьем часу скончался, не приходя в сознание.

— Вот чертово дело-то! — произнес следователь, швыряя бумагу и бросаясь в кресло. Действительно, точно сам бес вмешался в него.

Торжество науки

Больная, доставленная сперва в городскую больницу для сумасшедших и психически больных, была вскоре переведена в частную лечебницу знаменитого профессора.

Тут ее поместили в отдельной от всех комнате и стали учить говорить. Девушка делала быстрые успехи. И как только она познакомилась с первыми, самыми необходимыми словами, наивный лепет ее уже способствовал раскрытию тайны.

Следователь и Антон Николаевич, бывавшие у нее каждый день, получили уже столько ценных сведений, что ужасная история предстала перед ними во всем своем адском безобразии.

Мать ее умерла во время родов. Отец занимался прятанием, по ее собственному выражению, денег. Он не учил ее говорить, она была при нем служанкой. Она видела только его и больше ни одного человека в мире, так как он запирал ее на ключ. Прислуги у них не было. Она утром варила пищу, подавала ему и потом шла в свой чулан, где он запирал ее на замок. Так изо дня в день прошла ее жизнь. Он никогда не говорил ей ни слова, как будто он и сам не умел разговаривать.

Тот человек, который убил его, знаками заставил ее надевать простыню и маску и ходить в них по комнатам и в особенности подходить к окну. Если она не исполняла этого, он бил ее, а уходя (он всегда уходил через слуховое окно), запирал ее в землю (это было ее собственное выражение). Она обещала показать то место, где он запирал ее и как открыть его, потому что только она, отец да тот старик, который ее мучил, и знают секрет замка.

Этого было совершенно достаточно, чтобы на другой же день следователь повез несчастную девушку в тот дом, где она перенесла столько мучений. Входя в него, она задрожала. Видно было, что воспоминания ее, сопряженные с каждой деталью, были ужасны. Следователю, по обыкновению, сопутствовал Антон Николаевич.

Сурков видел, что тот любит молодую девушку, что она тоже с нескрываемым удовольствием смотрит на красивого молодого человека, и решил всячески содействовать счастью этой пары.

Пройдя ряд запустелых комнат, проводница поднялась на чердак и тут же без труда отыскала заветную кнопку. То, что представилось глазам заглянувших туда, уже понятно читателю. Там было три трупа или, вернее, три полускелета. Два были неизвестны молодой девушке, а третьего она узнала по одежде и сказала, что это тот, кто заставлял ее надевать по ночам простыни и маску.

Следователь уже не стал даже вникать, как попали сюда эти люди. Он был поражен громадными богатствами, лежавшими в открытом сундуке. Его извлекли из смрадного помещения, и тут среди денег выяснилась новая страшная деталь этого темного дела. Судя по записке старика, написанной, вероятно, очень давно, было ясно, что дочь его не крещена и не имеет имени. На другой же день состоялись крестины, и девушка была названа Надеждой. По отцу она принадлежала к хорошей дворянской фамилии, единственным представителем которой, по несчастью, являлся этот безумный ужасный старик.

Через месяца два (к этому времени старуха-графиня в один из вечеров тихо угасла в своем кресле, дошивая двадцать третье одеяло) состоялась свадьба графа Антона Николаевича Крушинского с наследницей несметного богатства покойного ростовщика. Она выходила замуж по любви, и в церкви расцветшее личико ее сияло счастьем.

Одно только омрачало радостное событие — это исчезновение отца Антона Николаевича, связанное с кражей бриллиантов старого ростовщика. Гордый юноша был очень потрясен этим, и если он прежде только мало любил отца, то теперь стал презирать его как оскорбителя целого рода. Он готов был посвятить весь остаток своей жизни поискам его… Но зачем, разве мог он судить отца?

——————————————

Первое отдельное издание: Цеханович А. Н. Тайна угрюмого дома : Темный Петербург: Роман. — Петроград, 1916.