Тайна поэта, Фогаццаро Антонио, Год: 1887 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 185 минут(ы)

Тайна поэта.

Романъ Антоніо Фогаццаро.

Переводъ съ итальянскаго М. М. Иванова.

I.

Сегодня, 2 ноября 1881 года, я ршилъ записать тайну, составляющую жизнь, богатство и силу моей души. Ни мои родные, ни друзья, насколько я знаю, ничего не подозрваютъ о ней. Одно только существо въ Италіи знаетъ кое-что изъ этой исторіи, но оно, ужь, конечно, не проговорилось никогда ни однимъ словомъ.

Говорю о лиц, которое получитъ отъ моихъ наслдниковъ эти записки, я разумю васъ, дорогой и врный другъ. Если, читая ихъ, вы вспомните маленькую лангобардскую церковь, затерянную въ зелени горныхъ луговъ, журчаніе уединеннаго ручейка, то вспомните также и о моемъ признаніи, прерванномъ рыданіями безъ слезъ, волненіемъ, которое не было, однако, болью. Затмъ оставляю на ваше ршеніе — молчать или говорить объ этой исторіи. Если свтъ по прежнему не будетъ ничего подозрвать, то не посвящайте въ эту тайну никого и только молитесь за насъ, если какой-нибудь писатель, путешествующій вн Италіи и прослушавшій кое-что о моей исторіи, захочетъ за два сольда выставить на показъ мое сердце въ какомъ-нибудь ‘Fanfulla’ или ‘Pungolo della domenica’, напутавши все ради исторической точности — тогда сообщите частнымъ образомъ правду тмъ, кто еще тогда будетъ интересоваться мною. Но если о насъ будутъ писаться неврныя вещи, способныя волновать и огорчать, тогда молю васъ, съ сердцемъ, отягченнымъ горестью, печатайте мои записки. Я было написалъ ‘съ сердцемъ, отягченнымъ горестью и негодованіемъ’, но зачеркнулъ ‘негодованіе’, такъ какъ это не понравилось бы моей любимой какъ что-то нечистое. Въ настоящее время намъ осталась только одна опасность на земл, единственно о чемъ мы молимъ Бога — удалить отъ насъ послднее огорченіе: скандалъ. Онъ едва-ли возможенъ, и я надюсь, что наши молитвы будутъ услышаны, но, если божественный промыслъ ршитъ иначе, сдлайте, другъ мой, все, что сдлали бы мы сами, если бы были живы. Когда не поврятъ моему слову, подкрпите его свидтельствами и документами, вы получите ихъ при первомъ же требованіи отъ моего друга, доктора Павла Штееля въ Рюдерсгейм на Рейн.

Сегодня поминальный день, туманъ заволакиваетъ окна уединенной виллы племянниковъ, у которыхъ я гощу, и уноситъ меня въ воспоминанія прошлаго. Кто-то внизу разыгрываетъ монотонныя упражненія на фортепіано, въ сосдней комнат слышны спокойные шаги прислуги. Никто и не думаетъ, чмъ я занимаюсь, что чувствую. Моя рука дрожитъ, моя грудь разрывается, слезы подступаютъ къ горлу. И разсказъ мн самому кажется такимъ холоднымъ! Я хотлъ бы говорить, но не словами, которыя умираютъ, говорить изъ тьмы неизвстнаго міра, голосомъ, который все усиливается, не переставая, и услышится, можетъ быть, въ мірахъ, недоступныхъ человческому глазу, если тамъ есть духи, могущіе слышать всякое движеніе. Хотлъ бы обратиться не къ толп, но къ сердцамъ великодушнымъ, которыхъ задла клевета, и къ сердцамъ извращеннымъ, которыя воспользовались ею. Долженъ-ли я сложить перо и надяться на Бога? Думаю о ней, моей звзд, и слышу ея нжный голосъ, нжне котораго врядъ-ли былъ какой другой голосъ, говорящій мн: пиши, дорогой, write, love.

II.

Вы знаете, что вплоть до 1872 года у меня не было отъ васъ секретовъ. Если мы не увлеклись другъ другомъ, хотя и были оба свободны, то, вроятно, только потому, что у насъ были слишкомъ общія чувства, слишкомъ большое единство мыслей, слишкомъ сильное сходство въ характерахъ, наша любовь была бы чмъ-то врод грха. Вотъ причина, которую мы, нкогда, нашли съ вами. Конечно, она не была единственной, безспорно, были и другія, — у васъ и у меня. Не коснусь вашихъ, конечно, но вспомните о сновидніи, мною вамъ разсказанномъ какъ разъ зимой 1872 года какъ-то вечеромъ, когда мы были одни, и я вамъ принесъ любопытную книгу ‘Du sommeil et des rves’. Быть можетъ, вы забыли это. Всего странне то, что я дважды видлъ этотъ сонъ и съ промежуткомъ на девять лтъ. Я читалъ какъ-то въ ранней юности поэтическую нмецкую легенду о колодц столь глубокомъ, что ни глазъ, ни приспособленія человка не достигали до его воды. Приходитъ, однажды, трубадуръ, усаживается на край колодца и нжно играетъ, вода колеблется, онъ все играетъ, да играетъ, вода, постепенно подымаясь, уже блеститъ у краевъ. Въ слдующую ночь мн приснилось, будто я подымаюсь изъ какой-то пропасти на могущественный зовъ какого-то мягкаго голоса, говорившаго съ иностраннымъ произношеніемъ, что-то мн непонятное. Я проснулся весь въ слезахъ, охваченный состояніемъ, продолжавшимся нсколько часовъ, полный странной мысли, что голосъ, слышанный мною во сн, дйствительно, существуетъ, стараясь возстановить его въ памяти во всей его полнот и дрожа изъ опасенія забыть его. Дйствительно, я скоро его забылъ, но не забылъ сонъ, на который продолжалъ смотрть, какъ на пророческій, какъ на скрытное откровеніе Божества.

Ни одинъ женскій голосъ впослдствіи не напомнилъ мн ‘того’, но въ январ 1872 года, въ то время когда я поправлялся посл болзни, мн опять приснился тотъ же сонъ, я услышалъ тотъ же нжный голосъ съ иностраннымъ произношеніемъ. Восемь или десять дней спустя я пришелъ къ вамъ и принесъ книгу: ‘Du sommeil et des rves’.

Невозможно, чтобы вы забыли мое волненіе въ тотъ вечеръ. Можетъ быть, я мистикъ по природ и склоненъ врить въ нкоторыя скрытыя силы человческаго духа, въ нкоторыя его таинственныя общенія съ сверхъестественнымъ. Безъ сомннія, еще до января 1872 года я испыталъ дважды, уже не во сн, такія общенія: сперва, когда мн было двнадцать лтъ, потомъ — около четырнадцати. Въ первый разъ я взволновался и испугался, хотя предсказаніе было пріятнымъ: настолько было ново это ощущеніе, настолько неожиданъ и ясенъ внутренній голосъ, говорившій мн! Предсказаніе исполнилось шестнадцать лтъ спустя. Во второй разъ не было предсказаній, и только въ будущей жизни я узнаю, былъ-ли то бредъ души, или дйствительно голосъ другого духа, какъ я врилъ и врю, и какъ это описано въ одной изъ моихъ книгъ. Вполн естественно, что впечатлніе второго сна сильно засло во мн. Я увровалъ еще сильне, если это возможно, въ дйствительность существованія слышаннаго мною голоса, увровалъ въ хорошее и могущественное вліяніе, которое возыметъ на меня въ одинъ прекрасный день лицо, такъ говорившее со мною. Вы, знавшая въ какихъ обстоятельствахъ я находился въ январ 1872 года, легко представите состояніе моего духа. Я считалъ себя тогда уже связаннымъ, быть можетъ, навсегда. Когда я думаю о начал этой связи, на губахъ моихъ является горькая улыбка: я оплакиваю и эту женщину, оплакиваю и осмиваю самого себя. Объ этой связи говорили въ свт неврно, и нтъ ничего дурного, если я скажу о ней два слова. Вы знаете, я былъ давно знакомъ съ этой красивой и умной женщиной, которой приписывали любовника еще прежде чмъ наши отношенія стали боле близкими. Иногда я навщалъ ее, чаще же мы встрчались въ обществ. Я думалъ, что она относится ко мн равнодушно и платилъ ей тмъ же, но никто, кром нея, такъ не поднималъ во мн духъ сарказма. Какъ-то вечеромъ, въ театр, я дважды замтилъ ея взглядъ, устремленный на меня, во второй разъ этотъ взглядъ нсколько остановился на мн, прежде чмъ перейти на другихъ. Мн показалось, что сердце мое было затронуто, хотя въ дйствительности во мн говорили только тщеславіе и любопытство. Я уловилъ еще нсколько разъ ея взглядъ, затмъ отправился къ ней въ ложу. Она обошлась со мною совсмъ иначе, по новому, и въ присутствіи другихъ лицъ дала мн такія доказательства своего расположенія, что даже смутила меня. Я вообразилъ, идя домой, что влюбленъ въ нее и что мн надо признаться ей въ этомъ. Я исполнилъ эту обязанность два дня спустя. Моя главная вина заключалась въ томъ, что я уступилъ не натиску дйствительной любви, а призрачной тни любви къ замужней женщин. Она сказала, что страшно огорчена моими рчами и прибавила, къ моему полному удивленію, что уже нсколько времени замтила мое чувство, что съ своей стороны не скроетъ отъ меня нкоторой склонности ко мн, но предпочла бы никогда не говорить объ этомъ: она ршила не забывать своего долга. Прежде намъ можно было видться часто, въ качеств добрыхъ друзей, теперь же нечего было и думать объ этомъ. Она посовтовала мн заглушить мою любовь, которая еще и не могла пустить глубокихъ корней, такимъ образомъ, впослдствіи мы могли бы наслаждаться мирной и чистой дружбою, въ которой, быть можетъ, оба нуждаемся.

Я съ ужасомъ увидлъ, что совсмъ не люблю ее: до такой степени охладила меня ея рчь. Я подумалъ, что, какъ глупецъ, попался на удочку хитрой кокетки, но все-таки продолжалъ лгать изъ ложнаго самолюбія, не принялъ выхода, мн предложеннаго, и отвтилъ, что дружбы мн мало. Знаетъ Богъ, какъ я былъ наказанъ за это малодушіе!

Таково было происхожденіе моей связи. Не думаю, чтобы и эта женщина дйствительно меня любила. Думаю, что слухи, ходившіе до этого о ней и о муж одной ея подруги, были неврны, она выбрала дурной способъ опровергнуть ихъ, тщеславіе же заставило ее избрать человка, писавшаго стихи, о которыхъ иногда говорили газеты и публика, отчасти нкоторое любопытство побудило ее къ этой интриг, можетъ быть, нкоторая нравственная потребность впечатлній, необъяснимая странность страдать самой и заставлять страдать другихъ, для того, чтобы жить полной жизнью, въ то же время не подвергая опасности другую жизнь. Она, въ самомъ дл, сказала мн, что если я буду любить ее любовью, связанною долгомъ, то она не можетъ мн запретить ее, но мы обоюдно будемъ несчастливы. Она также упрекала бы себя, что удаляетъ меня отъ брака, столь для меня желательнаго, ввиду того, что у меня не оставалось родственниковъ, кром брата, уже женатаго, въ мои лта мн не слдовало слишкомъ откладывать женитьбу. Чмъ боле она уговаривала меня отказаться отъ себя, тмъ сильне я чувствовалъ себя привязаннымъ къ ней.

Какой это былъ несчастный годъ для меня! Иногда я воображалъ, что люблю ее, и тогда раздражался ея постоянною суровостью и стойкостью ея добродтели, ея умньемъ владть своими чувствами! Чаще же всего я чувствовалъ себя холоднымъ и страдалъ отъ сознанія этой фальши, страдалъ отъ ея прихотей, когда она говорила, что ревнуетъ меня къ моей муз, и желала бы одна повелвать моимъ интеллектуальнымъ существомъ, вдохновлять меня сообразно своимъ идеямъ и склонностямъ. У ней не было недостатка ни въ культур, ни въ ум, но, ежели между нами, мой дорогой другъ, есть слишкомъ тонкое родство душъ, то между нею и мною его было слишкомъ мало. Она обладала религіей изящества. Не только въ ней было восхитительно изящество фигуры и туалетовъ, но малйшій жестъ, слово, все было великолпно, это меня привлекало. Но она вносила этотъ же культъ и въ искусство, и тутъ-то въ нашихъ отношеніяхъ являлся шрамъ, легкій какъ порзъ отъ бритвы, едва видимый на поверхности, но глубокій, идущій до дна. Хотя она ничего не говорила, но, безъ сомннія, находила мои стихи черезчуръ демократическими по отдлк, слишкомъ далекими отъ изысканности формъ, вн которой для нея не существовало поэзіи. Я угадалъ это, бесдуя съ ней о другихъ поэтахъ, и почувствовалъ себя уязвленнымъ. Меня оскорбилъ ея приговоръ, оскорбилъ подобный разладъ сужденія и чувства: вдь она столько разъ признавалась, письменно и устно, въ своей любви ко мн! У меня былъ другой идеалъ любви, ране я былъ тоже любимъ, но въ другомъ род, съ перевсомъ сердца надъ разумомъ. Не смотря на все, если бы она дала какія-нибудь доказательства чувства сильнаго и глубокаго, если бы хоть изрдка я увидлъ, что она не въ состояніи властвовать надъ своею страстью, я не обидлся бы на подобную независимость ея приговоровъ, но она постоянно владла собою и, во многомъ несогласная со мною, упорствовала на своемъ — даже и въ пустякахъ. Такимъ образомъ, я убдился, что ея чувство отнюдь не было любовью и, не любя ее самъ, ршилъ отдалиться отъ нея.

Она, должно быть, догадалась объ этомъ, когда мы свидлись въ город въ декабр 1870 года, посл двухъ-мсячной разлуки. Я мечталъ похать на Рождество въ Санъ-Ремо и провести тамъ зиму, но заболлъ внезапно. Я жилъ съ братомъ, и она никогда не бывала у моей невстки. Теперь же, по случаю моей болзни, она вздумала постить ее и вмст попросила позволеніе видть меня. Моя благочестивая невстка была до такой степени смущена, что, не смотря на всю свою застнчивость, колебалась согласиться, и я увренъ, что потомъ она исповдовалась въ этомъ. Дйствительно, въ город это посщеніе произвело сильный шумъ. Я узналъ объ этихъ толкахъ уже посл выздоровленія и, узжая, опасался выказать неблагодарность. Моя жизнь всегда была постоянною борьбою разума и сердца, лишенныхъ свта.

Въ ночь съ 12 на 13 января 1872 года мн приснился тотъ же загадочный сонъ. Я пришелъ къ вамъ, какъ только былъ въ состояніи выходить изъ дому вечеромъ: это было 20-го или 21. Милая подруга, вы имли причины сердиться на меня: въ теченіе цлаго года я былъ невнимателенъ къ вамъ, старинная моя дружба не уменьшилась, но я стыдился самого себя, и это держало меня вдали отъ васъ. Въ тотъ вечеръ я прилетлъ къ вамъ, точно подхваченный ураганомъ, сказалъ вамъ все, разсказалъ сонъ съ такой убжденной врой въ его сверхъестественное происхожденіе, въ его пророческій смыслъ, что вы подумали, что мн угрожаетъ сумасшествіе. Вы мн сказали тогда, что я еще не совсмъ поправился, что нуждаюсь въ спокойствіи, развлеченіяхъ, что я долженъ путешествовать и не писать слишкомъ много писемъ.

Я послушался бы васъ, если бы не проснулась, наконецъ, ревность мужа. Снова я началъ думать, что не могу покинуть эту женщину. Мы видлись гораздо рже, но не знаю, благодаря какому духу противорчія, какому гадкому инстинкту сердца, когда въ любовь замшались страданіе и опасность, когда другое лицо почувствовало себя оскорбленнымъ и страдающимъ, когда люди осуждали насъ, тогда-то именно казалось, что дуновеніе истинной страсти прошло надъ нами. Она не такъ уже владла собой. Осужденіе свта точно сняло съ насъ узду, могучимъ толчкомъ для зла были вс эти преждевременные толки. Что касается меня, мн казалось, что я падаю все ниже и ниже въ пропасть, откуда подымаются горячіе ключи, зажигающіе чувства и затемняющіе разсудокъ. Зная, что гибну, я чувствовалъ себя все-таки во власти того дурного инстинкта. Иногда, впрочемъ, я въ ужас останавливался, пытался сопротивляться. Подобная страсть, огонь чувствъ скоре чмъ разума, была противна моей вр, противна тому высокому идеалу, который я всегда хотлъ проводить въ жизни и въ искусств. Мн казалось, что я клеймилъ лицемріемъ и стыдомъ свою жизнь, мои произведенія, мою репутацію въ будущемъ, что я трусливо покидаю свое знамя. Но затмъ у меня не хватало силы удержаться, видя ее одну въ т рдкіе случаи, когда это было возможно, и зная, съ какой надеждой меня ждали, видъ же ея, ея красота и волненіе почти лишали меня разсудка. Къ счастью, эти свиданія не были ни часты, ни продолжительны, ни періодичны, ни таинственны, къ тому же, надобно прибавить, что въ ней еще осталась добрая воля, хотя пошатнувшаяся и не твердая. Такимъ образомъ, прошло нсколько мсяцевъ самыхъ безпокойныхъ и грустныхъ въ моей жизни. Для меня это было время полнйшей безплодности, интеллектуальной инерціи, въ теченіе этого времени я не написалъ ни одной строчки, ничмъ не занимался.

Дорогой другъ, я сильно растянулъ этотъ эпизодъ, который едва-едва вяжется съ поводомъ моихъ записокъ, потому что я хотлъ опредлить его точныя границы, а также заплатить хоть отчасти за мою пагубную слабость разсказомъ, могущимъ умрить въ моемъ город память о прошломъ скандал, но который наврное уменьшитъ и мою репутацію вн его, у читавшихъ мои книги, не подозрвая о моихъ гадостяхъ. Простите меня, что я задержался на этомъ грустномъ вступленіи, я продолжу теперь разсказъ еще медленне: я дошелъ до счастья описывать и мысленно видть то время, которое на вки запечатллось въ моей памяти. Melius quam cum aliis versari est tui meminisse.

Мой добрый другъ, вещи, которыя я буду сообщать вамъ понемногу каждый день, станутъ вашей собственностью. Если вы принуждены будете сообщить ихъ свту, безсердечному свту, постарайтесь, чтобы вашъ другъ не былъ сочтенъ старымъ, безплоднымъ болтуномъ. Говорю это не изъ самолюбія, пусть это будетъ страннымъ, моимъ предположеніемъ. Можетъ быть, добро и зло, все, что думается и говорится о насъ на земл, посл нашей смерти, затрогиваетъ насъ, какъ плодъ нашихъ дяній, какъ награда или наказаніе, мн кажется, что жесткіе человческіе приговоры могутъ достичь и мста вчнаго успокоенія и огорчить мою возлюбленную еще больше, чмъ меня.

Пишу эти послднія строки введенія въ шесть часовъ утра. Воздухъ чистъ, мягкій свтъ луны постепенно уступаетъ ясной зар, внизу дома блое море тяжелаго тумана спитъ надъ долиной. Хотлъ бы, чтобы также было и тамъ, гд мы будемъ посл смерти, передъ послдней зарей, передъ вчнымъ днемъ, хотлъ бы, чтобы отъ земли, еще окутанной незнаніемъ и печалями, ни одно дурное облако не поднялось бы до насъ.

III.

Въ іюн 1872 года моя пріятельница съ мужемъ отправилась провести лто на женевское озеро. Они намревались вернуться въ Италію черезъ Симилонъ и пробыть нкоторое время на Lago Maggiore, въ Стрез или въ Палланц. Она хотла увдомить меня изъ Женевы — возможна-ли моя тайная поздка туда, въ противномъ случа, я долженъ былъ попытаться видть ее на Lago Maggiore. Въ ожиданіи — я общалъ хорошенько работать.

Она, дйствительно, была и удивлена, и оскорблена абсолютною интеллектуальною инерціей, вызванной во мн ея любовью, что я втайн безусловно объяснялъ себ. Въ продолженіи полутора года я едва написалъ пять или шесть лирическихъ стихотвореній, изящныхъ въ ея смысл и насколько было въ моей власти, но холодныхъ. Теперь она увлекалась теннисоновскими Idyls of the King и желала бы, чтобы я написалъ маленькую поэму въ подобномъ род, какъ можно изящне и аристократичне. Я общалъ и, чувствуя необходимость въ горномъ воздух и спокойствіи, ршилъ подняться на Lanzo d’Intelvi, гд зналъ отель Behedere, удобный, изящный, стоящій въ живописной мстности, посщаемый почти исключительно англичанами, тамъ я могъ бы работать въ спокойствіи.

Я отправился туда 28 іюня, черезъ Ардженьо. Долина была такъ свжа и зелена, воздухъ такъ чистъ! Мн казалось, что я вдыхаю свободу, невинность и жизнь. Мой возница остановился на нсколько минутъ въ деревушк Пелліо, гд среди каштановъ виднлись домики, съ окнами, заставленными гвоздикой. Я спустился къ фонтану. Молоденькая двушка, замчательно красивая, съ руками молочнаго цвта, но бронзовыми кистями, доставала воду, которую и предложила мн. Я спросилъ ее — хороша-ли вода? Она отвтила на своемъ нарчіи:

— Излечиваетъ отъ всхъ болзней.

Я смотрлъ на нее съ восхищеніемъ. ‘Отъ всхъ, дйствительно?’ Она не отвтила, покраснла и улыбнулась, какъ будто прочла мои мысли. Я выпилъ изъ кувшина этой красивой двушки и, узжая изъ Пелліо, думалъ, что, можетъ быть, ея маленькій ротъ, ея маленькое сердечко, ея молочныя руки, могли бы въ самомъ дл излечить всякія болзни. Можетъ быть, она-то и была той идилліею, которую я искалъ, идилліею съ нкоторой долею драмы и таинственности. Эти руки, такія блыя, не могли быть руками альпійской крестьянки, но богини, .

Я замтилъ, потихоньку подымаясь въ горы, что природа, моя старинная собесдница, посл двухъ лтъ молчанія снова говорила со мной. Нужно быть именно безполезнымъ мечтателемъ, чтобы знать — какая радость чувствовать себя въ милости у камней, воды и растеній! Я понялъ, что снова могу писать. Когда гора говоритъ мн, вначал я испытываю впечатлніе меланхоліи, желаніе растворяться въ жизни природы, но у меня затмъ является жаръ творчества и легкость письма. То же самое впечатлніе на меня производитъ иногда и хорошая музыка.

Въ гостинниц я не нашелъ писемъ изъ Женевы и былъ радъ. Я всегда любилъ сильне въ разлук, теперь же вдалек отъ моей пріятельницы ровно ничего не чувствовалъ. Пенсіонеровъ было немного. Къ table d’hte собиралось не боле тридцати человкъ, большею частью иностранцевъ. Я сидлъ рядомъ съ красивой, элегантной, блокурой дамой, съ восточными глазами, какъ и т сильные розовые духи, которыми она душилась. Остальныя дамы почти вс были стары и некрасивы. Итальянцы,— не боле четырехъ или пяти,— имли, среди важнаго молчанія этихъ иностранцевъ, видъ очень стсненный и поглядывали на меня съ очевиднымъ желаніемъ воспользоваться мной для прогулокъ, бесдъ и билліарда. Это приводило меня въ ужасъ, вслдствіе чего я былъ холоденъ съ маленькимъ, старымъ господиномъ, который, посл обда, сдлавши вступленіе по поводу моихъ знаменитыхъ (!) поэмъ, сообщилъ, что онъ и его сотоварищи, чувствовали себя прескверно въ обществ англичанъ и чрезвычайно счастливы отъ моего прізда. Онъ прибавилъ, что его зовутъ кавалеромъ Такимъ-то, затмъ были графъ Такой-то, кавалеръ Иной, четвертый былъ нетитулованъ, что не мшало ему принадлежать къ хорошему обществу. Наконецъ, онъ пообщалъ мн переговорить съ поваромъ относительно уменьшенія количества плюмпуддинговъ и необходимости имть поболе уваженія къ національному меньшинству, потомъ онъ оставилъ меня въ поко и больше мы не разговаривали.

Я вышелъ пить кофе подъ чахоточные каштаны бельведера, гд моя прекрасная сосдка любовалась огненнымъ закатомъ и горизонтомъ съ великолпнымъ кольцомъ вчныхъ снговъ. Но я смотрлъ ни на Альпы, ни на небо, ни на нее, я смотрлъ прямо передъ собой, черезъ темное озеро, лежавшее у нашихъ ногъ на глубин семисотъ метровъ, черезъ зеленую поверхность противоположной горы, на колоссальную скалу съ ея семействомъ отдльныхъ выступовъ вокругъ, извстную и милую моимъ глазамъ въ теченіе уже столькихъ лтъ. Я былъ застнчивымъ и гордымъ юношей. Въ шестнадцать лтъ, съ головой, набитой Леопарди и Викторомъ Гюго, пантеизмомъ и пессимизмомъ, съ большимъ презрніемъ къ человчеству и со страстнымъ желаніемъ быть одобряемымъ мужчинами и любимымъ женщинами, мн пришла въ голову мелодраматическая идея быть похороненнымъ тамъ, наверху, Я долго не видлъ моей скалы, она ничего не подозрвала о моей послдней глупой любви и вс мысли моей юности, на половину соколиныя, на половину воробьиныя, еще гнздились на ея вершин.

Тамъ еще чувствовалась моя меланхолія, горделивое презрніе къ тому, что мои товарищи считали любовью, тамъ находились женскіе силуэты, единственно казавшіеся достойными меня. Если бы тогда кто-нибудь сказалъ мн — ты попадешь безъ любви, по слабости, въ сти женщины, которая выбрала тебя тоже безъ любви, изъ тщеславія, я отвтилъ бы: нтъ, никогда! И вмсто этогоі Я, дйствительно, не заслуживалъ могилы въ этой чудной усыпальниц. Мн дали комнату съ двумя окнами, выходившими на сверъ.

Вечеромъ я опять увидлъ черную скалу, окруженную звздами, наввавшую мн воспоминанія моего отрочества, столь чистаго и гордаго. Попытался я работать, иногда, чтобы освободиться отъ упадка духа, мн достаточно было одного счастливаго стиха. Попробовалъ набросать идиллическое полотно, подумалъ о красивой двушк съ молочными руками, объ ея колодц на перекрестк, объ окн, заставленномъ цвтущей гвоздикой, подумалъ также,— простите,— и о васъ, мой другъ. Вы знаете мой способъ работать: беру дйствительное лицо и поэтизирую его, преслдуя извстныя формы и скрывая другія. Но въ тотъ вечеръ я не нашелъ ни одной врной и крпкой нити, и только даромъ пачкалъ бумагу. Я упалъ духомъ.

Что говоритъ Гейне? ‘Сердце мое морю подобно’. Я, ничтожный поэтъ, скажу только, что сердце мое похоже на жалкую лагуну, безъ жемчужинъ и коралловъ, въ которой, однако, каждый день замчается приливъ и отливъ, какъ и въ мор, благодаря его природ и неизвстному вліянію чьего-то могущества, находящагося на небесахъ.

На слдующее утро пришло письмо изъ Женевы. Меня ждали черезъ двнадцать дней, когда мы могли бы быть одни и вн подозрнія. За этимъ вступленіемъ слдовали торжественныя просьбы, походившія на упреки: мн запрещалась малйшая фамильярность. Все это мн показалось противнымъ іезуитствомъ. Мн пришла мысль не хать, но, имя въ распоряженіи еще шесть дней, я ршилъ, поддаваясь дурной привычк, подумать объ этомъ въ послднюю минуту. Тмъ временемъ прежняя апатія и инерція снова завладли мной. Я бросилъ мысль объ идилліи, меня не интересовали ни итальянцы, ни красивая блондинка, ни кто бы то ни было въ отел. Я проводилъ дни, бродя съ тяжелымъ сердцемъ по полямъ, просиживая долгіе часы на трав, прислушиваясь къ втру, разсматривая медленныя передвиженія тней. Каштаны Пелліо, луга Онаро, уединенныя ущелья Валь-Мара должны помнить меня. Въ моихъ скитаніяхъ я не встрчалъ никого, воспитанныхъ людей приходилось видть только за table d’hte’омъ, всегда молчаливыхъ и важныхъ. Около девяти часовъ вечера, перваго іюля, я читалъ въ своей комнат и неожиданно услышалъ доносившіеся изъ читальной звуки ‘Большой патетической сцены’ Клементи, которую я такъ часто слыхалъ у васъ. Игра мн показалась хорошей и я спустился внизъ. Играла одна дама, англичанка, и въ зал собралось большинство жильцевъ отеля. Зала находится въ нижнемъ этаж, ея дверь и два окна выходятъ на главный фасадъ дома. Я услся снаружи, въ темнот.

Ночь была бурная, безшумная молнія, не переставая, сверкала со стороны озера, разрывая черныя тучи и дикіе гребни, которые при мгновенномъ освщеніи казались живыми. Надъ нашими головами оставалось темное небо, темной казалась и пропасть подъ ногами, когда игра на фортепьяно умолкла, въ глубокихъ долинахъ послышался звонъ колоколовъ всхъ деревушекъ. Дв дамы вышли и сли неподалеку отъ меня. Я не видлъ ихъ, но почувствовалъ духи моей сосдки.

— Очень хорошо, не правда-ли?— сказала она по англійски.

Это былъ единственный женскій голосъ, который я зналъ здсь.

Отвта сразу не послдовало. Черезъ нсколько мгновеній я услышалъ другой голосъ, проговорившій тихо:

— The bells (колокола).

Я всегда думалъ, и не знаю какимъ образомъ зародилась во мн странная мысль, что запахъ olea fragrans можетъ дать представленіе о нжности этого голоса. Я вздрогнулъ и спросилъ себя, гд я его слышалъ. Дама съ запахомъ розъ сказала еще что-то, чего я не разслышалъ, на что сладкій голосъ отвтилъ:

— Yes, there is hope (да, есть надежда).

Точно молнія освтила меня, это былъ голосъ моего сна! Я сталъ дрожать, дрожать самъ не зная почему, ничего боле не понимая, хотя оба голоса еще продолжали говорить. Другія три или четыре дамы вышли изъ залы и все общество направилось къ деревьямъ. Я не думалъ слдовать-за ними, мн страстно хотлось остаться одному. Я бросился въ свою комнату и только тамъ перевелъ духъ. Я былъ какъ помшанный, становился на колни, плача и смясь, вскакивалъ, молился, чувствуя безконечнаго Бога и свою ничтожность, простиралъ изъ окна руки по направленію черной скалы, освщаемой молніей, съ торжествующей радостью говорилъ ей, что она еще можетъ любить меня, потому что я становлюсь достойнымъ ея. Я говорилъ громко, смясь потомъ самъ надъ собой, надъ своимъ восторгомъ отъ существа, даже лица котораго я еще не видлъ, но это былъ счастливый смхъ, полный вры безъ малйшей ироніи.

‘There is hope, there is hope’ — повторялъ я,— ‘есть надежда’. И затмъ, закрывая лицо руками, думалъ: а она? а она? Кто знаетъ, чего ждетъ она, кто знаетъ, были-ли и у нея сновиднія, предчувствія? Какое у нея лицо, имя?— Затмъ я ни о чемъ не думалъ и меня снова брала дрожь. Въ грустный часъ моего отрочества, бродя по цвтущимъ долинамъ своей родины, мн представлялась ожидавшая меня въ будущемъ темная и холодная молодость и затмъ, на исток ея, чудный цвтокъ страсти, неожиданный какъ цвтокъ агавы. Теперь сердце мое билось: агава, агава! Я прижалъ къ нему руки, тяжело дыша. Я думаю, что глаза мои тогда, дйствительно, свтились.

IV.

Эту ночь я совсмъ не спалъ, и утромъ первымъ вышелъ въ маленькій залъ, помщавшійся рядомъ съ столовой, куда англичане ежедневно спускались къ чаю между семью и девятью часами утра.

Ночью меня смущала мысль, что сладкій голосъ принадлежалъ одной дам, виднной мною за день передъ этимъ и пришедшей къ обду вмст съ той, другою, съ запахомъ розъ. Послдняя пришла къ чаю одна, въ половин девятаго. Сейчасъ же посл нея кто-то вошелъ въ двери, къ которымъ я сидлъ спиною и поздоровался. Это былъ ея голосъ.

До этого мгновенія я страшно волновался, всякій шагъ заставлялъ меня вздрагивать. Теперь голосъ ея подйствовалъ на меня подобно льду, охватившему волну: все замолкло во мн, я почувствовалъ себя спокойнымъ, сознавая только одну настоящую минуту.

Вошедшей съ виду казалось двадцать пять лтъ, она была высока, блокура, имла тонкое и деликатное лицо, спокойные глаза, казавшіеся близорукими и походившіе на ея голосъ по нжной мягкости и несоманному уму, ея маленькая и блая рука имла то же выраженіе. Мн бросилось въ глаза гладкое, золотое кольцо, на безъимянномъ пальц лвой руки.

Она даже не взглянула на меня и стала разговаривать съ другой дамой. Она такъ чудесно улыбалась и улыбка ея была такой нжной музыкой! Я услышалъ, какъ она спрашивала о катастроф, случившейся въ предъидущую ночь на озер. Я одинъ имглъ точныя свднія объ этомъ. Дйствительно, посл полуночи, разразилась буря и потопила баркасъ съ пескомъ вмст съ несчастными лодочниками. Я воспользовался удобнымъ случаемъ и попытался разсказать объ этомъ по англійски. Она посмотрла на меня немного удивленно и отвтила на чистйшемъ итальянскомъ язык, уколовши меня этимъ, затмъ поблагодарила легкимъ наклоненіемъ головы и опять заговорила съ своей пріятельницей. Я вышелъ, довольный этимъ результатомъ, не безъ горестнаго волненія, однако, съ новымъ сомнніемъ. Мн казалось уже, что я люблю ее, что она не похожа ни на какую другую женщину, что ея красота, не ясная для другихъ, должна быть чудной и разнообразной для ея возлюбленнаго, что ея душа также покрыта покровомъ, какой-то тайною. Но свободна-ли она? Можетъ-ли полюбить меня? Это было новымъ сомнніемъ и горемъ для меня, какъ въ т минуты, когда художественный образъ уже носился передъ моимъ воображеніемъ, а я съ перомъ въ рук и съ блымъ листомъ передъ собой, былъ безсиленъ передъ нимъ и меня одолвали тысячи сомнній и уныніе.

Я увидлъ ее нсколько позже, одну, подъ каштанами за чтеніемъ. Я былъ въ двухъ шагахъ отъ нея и разсматривалъ въ подзорную трубу отеля то выступы моей скалы, то тихія мстечки, то пароходъ, казавшійся неподвижнымъ на зеленой вод, то Лугано, гд ясно можно было различить людей, гуляющихъ по набережной.

Я смотрлъ все это единственно съ цлью быть вблизи нея, придумывая, какъ бы начать разговоръ. Она закрыла книгу. Тогда я предложилъ ей, на этотъ разъ уже по итальянски, показать мсто, гд потонула барка съ пескомъ. Она очень любезно согласилась и подошла къ баллюстрад, окружающей площадку, обсаженную каштанами. Я замтилъ, что ея шагъ былъ невренъ, что ея лвая нога была точно уснувшей, можетъ быть, и лвая рука ея тоже была слабе правой. Я почувствовалъ еще боле сильный приливъ нжности чмъ прежде, не хочу разбирать, почему меня внезапно охватила радость надежды. Она, замтивши мое знакомство съ мстностью, стала было спрашивать названія мстечекъ, горъ, когда подошедшій лакей изъ гостинницы сказалъ ей:

— Баринъ проситъ васъ къ себ.

Я вздрогнулъ. По ея лицу пробжала тнь недовольства, и затмъ легкая краска. Она мило извинилась и удалилась, оставивши меня счастливымъ и въ то же время взволнованнымъ. Кто это звалъ ее къ себ? Что-то въ ея наружности, въ ея движеніяхъ, ея кольцо, подвски съ маленькими брилліантами оставляли мн мало надежды на то, что она была свободна.

Она забыла свою книгу, Леопарди, поразившаго меня удивленіемъ. Вдоль на обложк было написано вкось имя — Violet Yves. Я все надялся, что она вернется, но вмсто нея пришелъ лакей за книгой, отъ котораго я узналъ, что дама пріхала недлю тому назадъ, вмст съ мужемъ, заболвшимъ здсь, но теперь поправлявшимся. Хотя я и ожидалъ словъ — ‘ея мужъ’, но все-таки почувствовалъ сильную боль. Мн не хватило ни желанія, ни силы разспрашивать его дале. Вслдствіе своей горячей фантазіи, я былъ увренъ, что миссисъ Ивесъ несчастлива. Ея любезная готовность по отношенію ко мн, почти замтное удовольствіе, съ которымъ она бесдовала со мной, показывали, что она ни въ кого не была влюблена. Это смягчало мою горесть. Я хотлъ бы разспросить о наружности и лтахъ ея мужа, но удержался, не изъ боязни выдать себя, а потому, что такими разспросами,— мн казалось,— я оскорбилъ бы ее и унизилъ себя.

Она не вышла къ обду. Вечеромъ занялись музыкой. Я уходилъ и приходилъ въ залу, ежеминутно ожидая ея появленія, но ея не было. Около десяти разочарованный я ушелъ посидть подъ каштанами. Ночь была очаровательная, и луна, выходя за нашими плечами, оставляла въ тни отель, весь склонъ горы до ея основанія, изгибъ озера вдоль береговъ, на той сторон, все отъ воды до неба, отъ облачковъ на восток до снговъ захода, блестло серебристымъ свтомъ. Я прислонился, вздыхая, къ баллюстрад.

— Очень красиво, не правда-ли?

У меня вырвалось восклицаніе удивленія. Это сказала миссисъ Ивесъ, невдалек отъ меня.

— Вы?— спросилъ я. Вроятно, въ моемъ голос было боле значенія чмъ въ моемъ слов. Она не отвтила.

— Даже слишкомъ красиво, — прибавилъ я.— Это дйствуетъ дурно.

Она опять не проронила слова въ отвтъ.

— Сегодня утромъ,— сказала она,— я хотла спросить у васъ названіе этой горы напротивъ, которая мн такъ нравится.

— Не знаю,— отвтилъ я,— думаю, у нея нтъ имени.

Посл короткаго молчанія сладкій голосъ снова сказалъ, почти застнчиво:

— Вы должны дать ей имя, вы — поэтъ.

— Вы это знаете,— воскликнулъ я.— Вы меня знаете?

— Да,— отвтила она.— Я прочла вашу повсть въ стихахъ ‘Луизу’.

— Вы прочли ‘Луизу’?

Мы замолчали на довольно продолжительное время.

Чувство глубокаго волненія мшало мн говорить, она же была удивлена, замтивши волненіе въ звук моего голоса.

— Видите, я васъ хорошо знаю,— наконецъ, начала она,— ‘Луиза’ заставила меня сильно плакать. Я не могла поврить, что авторъ ея — мужчина. Сегодня мн сказали, что это именно вы. Я думала, что авторъ — двушка. О, какъ я желала познакомиться съ нею!

— Я также желалъ познакомиться съ вами.

Эти слова вырвались у меня нечаянно. Я замолчалъ, не зная, слдовало-ли объяснить ихъ. Она замтила, что было поздно, и ушла. Что-то въ ея поклон больно задло меня, я провелъ безпокойную ночь, думая, что на одну минуту былъ близокъ ей, но затмъ она отдалилась отъ меня. Конечно, она нашла глупыми и дерзкими мои послднія слова. Я страдалъ и вмст наслаждался, замтивши, какъ казалось мн, частичку ея чувства. Какъ оно было тонко, какъ возвышено! Теперь нужно сейчасъ же объяснить недоразумніе. Я заснулъ только къ утру, мн снилось, что я объясняю все миссисъ Ивесъ, что сладкій голосъ шепталъ — я знала это, знала,— но лицо ея было грустно.

V.

На слдующее утро я спустился внизъ въ шесть часовъ и принялся ожидать ее, это было глупо: она не могла выйти ране половины восьмого или восьми. Она пришла въ девять, и я видлъ ее только одно мгновеніе, вроятно, она пила чай у себя въ комнат. Она поздоровалась со мной, какъ человкъ готовый быть вжливымъ, но не желающій чьего-либо общества. Затмъ сейчасъ же ушла въ сопровожденіи мальчика, несшаго складной стулъ, зонтикъ и альбомъ. Лакей сказалъ мн, что она отправилась рисовать и что мальчикъ провожаетъ ее къ церкви св. Назарія. Я твердо ршилъ, какъ бы она ни приняла этого, переговорить съ ней, полчаса спустя я уже шелъ по направленію къ церкви съ біеніемъ сердца, съ смшеніемъ мыслей, оцпенніемъ членовъ, шелъ, не обращая вниманія на дорогу, ведомый инстинктомъ, слыша голоса и видя образы только моего воображенія. Невдалек отъ церкви я встртилъ мальчика, сказавшаго мн по собственному почину:

— Барыня внизу у церкви.

Не знаю, принялъ-ли онъ меня за мужа или кого другого, мн же это показалось голосомъ Неизвстнаго, раньше пославшаго мн тотъ сонъ.

Миссисъ Ивесъ рисовала на лужайк неподалеку отъ тропинки. Поднявши голову, она увидла меня, но продолжала рисовать. Я медленно спустился на лугъ и остановился въ нсколькихъ шагахъ отъ нея. Она снова посмотрла на меня, улыбаясь отвтила на мой поклонъ и молча продолжала работать. Я не научился еще читать ея улыбокъ, мн показалось, во всякомъ случа, что-то язвительное въ этой улыбк. Я подошелъ и мы немного поговорили о лонгобардской церкви, которую она рисовала. Тонъ ея былъ любезенъ, но равнодушенъ.

— Я хорошо выбрала — сказала она мн, отвчая на мою фразу о маленькой церкви, казавшейся мн столь живописною въ своей скромной ветхости.— Если вамъ теперь надо искать поэзію, желаю успха!

Она желала моего ухода, но я не хотлъ уходить. Въ молчаніи, послдовавшемъ затмъ, можно было слышать глухой шумъ воды, падавшей съ луга.

— Слышите-ли, какъ зоветъ поэзія!— сказалъ я.— Поэзія находится тутъ!

Я замтилъ, что миссисъ Ивесъ нахмурила брови, она не отвчала и поспшно рисовала, ея взглядъ быстро переходилъ съ церкви на альбомъ.

— Вамъ это не кажется поэзіей?— снова началъ я.

— Да — отвтила она нсколько Нервно — и мн доставляетъ большое удовольствіе не знать, гд проходитъ эта чистая поэзія: быть можетъ, черезъ самую обыкновенную канавку.

— Я боюсь,— сказалъ я тогда,— что вчера вечеромъ вы не хорошо поняли мои слова.

— Не знаю, какія слова,— отвтила она спокойно.— Я не обращаю особеннаго вниманія на слова. Разв вы думаете, что было бы важнымъ, если бы я не поняла ихъ?

— Да.

Миссисъ Ивесъ разсмялась серебристымъ смхомъ.

— Это черезчуръ по итальянски для меня,— замтила она.

— Я сказалъ,— продолжалъ я, не заботясь объ ея ироніи,— что желалъ познакомиться съ вами, а вы, можетъ быть, приняли мои слова за комплиментъ. Я не говорю комплиментовъ. Я желалъ познакомиться съ вами потому, что много лтъ назадъ я слышалъ вашъ голосъ, не видя васъ.

Она быстро подняла голову и удивленно посмотрла на меня. Теперь я могъ видть всю ея душу въ ея глазахъ, пока она спрашивала:

— Гд же вы слышали мой голосъ?

— Это не важно,— отвтилъ я,— мн только было непріятно, что незначущее слово вы приняли бы за глупое. Теперь извиняюсь и оставляю васъ рисовать спокойно.

Одно мгновеніе она колебалась,— я это видлъ,— желая задержать меня, но не сдлала этого.

Я отправился въ тнь ближайшей долины обдумывать свою маленькую побду, припомнить особенную притягательность ея лица и голоса, звучавшаго ироніей. ‘Когда ты полюбишь меня!’ — повторялъ я про себя. ‘Когда захочешь сказать это!’ Я не хотлъ раздумывать, что она не свободна, мн казалось, что, полюбивъ меня, она стала бы свободною. Грудь моя была черезчуръ малой для такой великой радости. Я сдлалъ большую прогулку по долинамъ и лсамъ, шагая какъ подхваченный порывами втра, улыбаясь самому себ, браня съ веселой нжностью милые глупые кусты и камни, ничего не понимавшіе. Такъ опьяняли меня мои мечты!

Въ нсколькихъ шагахъ отъ гостинницы, куда вернулся поздно, я встртилъ миссисъ Ивесъ ведшую подъ руку какого-то господина блднаго, худого, очевидно, больного. Легко было догадаться, кто это былъ. Ему можно было дать лтъ 50, лицо его было грустное и жесткое, во взгляд какая-то неподвижная враждебность. Миссисъ Ивесъ поклонилась мн, мужъ ея не подалъ и виду, что замчаетъ меня.

Въ послдующіе три дня я не имлъ случая говорить съ нею. Она была постоянно съ больнымъ, они мало прогуливались, но долго просиживали подъ каштанами. Она здоровалась со мною съ серьезной безмятежностью, но не искала разговоровъ со мной, ни я съ ней. Наши глаза иногда встрчались, и мн казалось, что ей доставляетъ удовольствіе находиться вблизи меня, необходимость осторожности, вызванной присутствіемъ мужа, казалось мн, полна особой сладости. Иногда она читала ему газету, я тогда длалъ видъ, что тоже читаю и усаживался вблизи, чтобы слышать ея чтеніе, что она замчала это, я чувствовалъ, тотчасъ же по ея голосу. Красивая дама, съ запахомъ розъ, часто дружески бесдовала съ Ивесъ и обмнивалась нсколькими словами съ ея нахмуреннымъ мужемъ. Я старался завязать сношенія съ ней чтобы имть что-либо, хотя бы и косвенно, о миссисъ Ивесъ, но затмъ прочелъ, какъ мн казалось, въ ея взгляд, что это ей не нравится, я былъ счастливъ этимъ и съ этихъ поръ избгалъ дамы. Комната миссисъ Ивесъ была во второмъ этаж и къ ней, прилегала террасса. По вечерамъ, до девяти часовъ, она съ мужемъ просиживала въ читальной, затмъ они шли къ себ. Я выходилъ тогда, унося съ собой сокровище — взглядъ, поклонъ, и оставался внизу, все время, пока виднлся свтъ въ маленькихъ окнахъ. Временами мн чудилась на террасс ея фигура, но моя близорукость и тнь лсовъ, спускавшаяся съ горъ на гостинницу, всегда оставляли меня въ сомнніи. Насколько болзненно было для меня исчезновеніе свта въ окнахъ, какъ меня тогда мучило сердце и воображеніе — не хочу и вспоминать. Мое положеніе было смсью непрерывно смняющихся радости и горя, причемъ я сознавалъ себя еще ближе къ ней и чувствовалъ, что она все боле думаетъ обо мн. Мы разстались на лугу св. Назарія съ холоднымъ поклономъ, съ тхъ поръ я не сказалъ ей ни слова, но мн казалось, что посл этихъ трехъ дней, при первой встрчи наедин, мы заговорили бы какъ влюбленные.

На четвертый день въ полдень я встртилъ ее на лстниц. Она поздоровалась со мной такъ спокойно, что вс мои мечты на мгновеніе рухнули, затмъ, улыбаясь, спросила меня, не дуюсь-ли я на нее. Я протестовалъ, говоря, что держался въ отда леніи, потому что видлъ ее занятой мужемъ и не хотлъ быть нескромнымъ. Миссисъ Ивесъ сильно покраснла, отвтила, что она только пошутила, прибавила еще, что хотла разспросить меня о моихъ книгахъ, а также и вообще объ итальянскихъ авторахъ. Мы условились встртиться въ пять часовъ подъ каштанами.

VI.

Меня била лихорадка нетерпнія, въ половин пятаго, я уже былъ на условленномъ мст. Я зналъ, что миссисъ Ивесъ придетъ одна, такъ какъ мужъ ея провелъ дурно ночь и лежалъ въ постели. Дйствительно, она пришла, но нсколькими безконечными минутами позже пяти. На ней было элегантное голубое платье, съ черными кружевами у шеи и груди, ожерелье и подвски изъ золотыхъ римскихъ монетъ. Никогда ея шея не казалась мн боле чистой по форм и свжести, лицо боле деликатнымъ. Въ рукахъ у нея былъ томъ Леопарди. Я спросилъ ее о муж. Она покраснла и отвтила такъ тихо, что я ничего не разслышалъ. Она желала знать, была-ли Луиза моей новеллы живымъ лицомъ. Я отвтилъ отрицательно, замтивши, что многія линіи и черты были взяты съ натуры. Она не понимала этого метода: ей казалось, что въ подобныхъ случаяхъ обязательно выйдетъ произведеніе безъ индивидуальности, неопредленное и фальшивое. Но согласилась съ моимъ мнніемъ, что и въ жизни бываетъ такъ, что каждый изъ насъ напоминаетъ какой-нибудь черточкой или штрихомъ другихъ, что сліяніе тхъ или другихъ чертъ и есть самая тонкая и трудная работа художника. Нужно изъ обычныхъ звуковъ составить такой аккордъ, который имлъ бы различные диссонансы и свой индивидуальный характеръ.

— Это правда,— замтила она,— я не думала объ этомъ. Но вы врите, что можетъ найтись подобная Луиза? Что найдутся т, кто, ни при какихъ обстоятельствахъ, не полюбитъ дважды?

— Да.

— Я — нтъ. Я въ сто разъ мене васъ врю въ идеалъ.

Ея голосъ былъ такъ робокъ! Мн послышалась въ немъ такая горечь, что я почувствовалъ себя въ уныніи и смущеннымъ. Но я сейчасъ же прервалъ молчаніе и инстинктомъ выбралъ аргументъ, чтобы бороться тамъ, гд чувствовалъ опасность. Я сказалъ, что есть чудная поэзія въ существ нжномъ, полномъ воображенія и глубокаго чувства, любящемъ всего разъ, но что есть же также благородныя натуры, горячія сердца, которыя легко бываютъ ранены въ своихъ порывахъ, теряютъ, такъ сказать, любовь и вру, чувствуютъ себя мертвыми, какъ орлы, пораженные молніей, но затмъ воскресаютъ, подымаются и летятъ снова въ вышину. Это натуры, богатыя жизненной энергіей, сильныя волей, окрыленныя воображеніемъ, способныя любить только разъ, если бы он встртили подобную себ натуру, натуры дятельныя и могучія, которыя любятъ такъ, какъ небо любитъ землю въ весеннія грозы, он растопятъ всякій ледъ въ другой душ, пробуждая въ ней и жизнь и зелень и цвты.

Миссисъ Ивесъ глядла на меня, не отвчая. Не отвчалъ-ли я на вс ея сомннія и помимо всякихъ людскихъ соображеній? Я пилъ въ ея взгляд опьяняющее восхищеніе. Мн показался, что ея продолжительный взглядъ говорилъ мн: дйствительно, это такъ? Вы это испытали?— Миссисъ Ивесъ не проронила, однако, ни слова, и открыла томъ Леопарди.

— Я хотла разспросить васъ кое-что и о Леопарди,— сказала она, перелистывая его.— Я такъ люблю его. А вы кого больше любите, Леопарди или Манцони?

— Леопарди.

— О, и вы также! Какъ я рада этому! Не правда-ли, онъ боле великъ?

— Нтъ, гораздо мене, но я его предпочитаю.

— О, — сказала она, закрывая книгу,— этого я не понимаю. Объясните.

Я пояснилъ ей мою мысль.

— Простите,— сказала она, не высказываясь.— Вы, говорившій о благородныхъ натурахъ, можете-ли сказать мн, что вы думаете объ этомъ стихотвореніи?

Она розыскала стихи, начинавшіеся:

Кто одаренъ природой благородной,

Тотъ безбоязненно вперитъ свой зоркій взглядъ

На жалкій жребій, данный человку,

И напрямикъ, правдивымъ языкомъ,

Не искажая истины, признаетъ

Всю бдственность злосчастной нашей доли

И все свое безсилье и ничтожность…

— Думаю,— отвтилъ я,— что обнялъ бы Леопарди и сказалъ бы ему: какой ты поэтъ и какой слпецъ! Кто теб внушилъ мысль объ этой благородной природ, которая такъ сильно проти ворчитъ хитрой матери людей? Та же хитрая мать? Нтъ, самли ты ее создалъ? Нтъ! нтъ! Но, въ такомъ случа, у тебя былъ прекрасный отецъ. Кто же этотъ источникъ добра? Знаешьли, почему онъ сдлалъ теб этотъ даръ? Знаешь-ли, что онъ съ тебя спрашиваетъ, что теб готовитъ? Вся твоя мрачная философія исчезаетъ какъ дымъ!

— Какъ вы счастливы,— сказала миссисъ Ивесъ,— думая такъ. Я не могу. Я даже не думаю, чтобы и благородная натура была бы добромъ. И потомъ, я не врю въ прочность какого-либо человческаго чувства. Мн говорили, что и Леопарди боялся смерти.

Я замтилъ съ легкой грустью, что не понимаю, въ такомъ случа, какъ ей могли нравиться мои стихотворенія.

— О, да,— промолвила она,— чрезвычайно нравятся. Я люблю воображать, что правы вы, что, дйствительно, есть существо и чувство, какими вы ихъ воображаете. Я, по крайней мр, хочу быть увренной, что вы въ нихъ врите, хотла бы убдить себя, что люди не такъ мелки, ничтожны, какими они мн представляются, и что жизнь чего-нибудь да стоитъ, стоитъ продолжать ее въ этомъ или въ другомъ мір!

Я съ жадностью слушалъ ее, стараясь проникнуть въ тайну ея сердца. Мн видлось прошедшее, полное сильной любви и смертельной боли, настоящее — покрытое льдомъ и молчаніемъ, но уже съ очевидными признаками начинающейся новой жизни. Когда она кончила, я молча посмотрлъ на нее, не какъ влюбленный, а какъ наблюдающій докторъ. Она слегка покраснла и сказала:

— Что вы думаете обо мн?

— Что вы больны и не должны читать Леопарди.

Она улыбнулась и отвтила:

— Вы были бы строгимъ медикомъ. Вы видите, что я не читаю только одного Леопарди, я читаю и книги съ такими взглядами, какъ ваши.

Я отвтилъ, что безразлично, въ чемъ принимать ядъ — въ видли, въ бульон или въ кофе. Я разсказалъ ей о моемъ прежнемъ страстномъ поклоненіи Леопарди, моей былой щемящей тоск, о могил, выбранной мною. Она слушала меня съ глубокимъ вниманіемъ, мн пришло въ голову, что она изучаетъ меня, какъ передъ этимъ, я изучалъ ее. Она захотла посмотрть на мою скалу въ трубу, которую я приспособилъ для нея. Приставляя къ ней глазъ, она потеряла врное направленіе, мы стали искать его вмст, руки наши встртились. Миссисъ Ивесъ не сразу отдернула свою, я почувствовалъ во всемъ тл дрожь.

— Я не могла бы подняться къ вашей могил,— сказала она, улыбаясь.

Я едва не спросилъ ее, принесла-ли бы она мн цвты, если бы я умеръ, но былъ черезчуръ взволнованъ и не съумлъ сказать этого. Я ждалъ просьбы объяснить мои слова объ ея голос, но этотъ вопросъ не являлся. Вмсто этого, она спросила — написано-ли у меня стихотвореніе объ этой скал, и услышавъ, что нтъ, очень удивилась, объявивши, что я долженъ написать его. Я общалъ. Мы ничего не прибавили, но оба поняли, что стихи должны быть написаны для нея. Посл нсколькихъ минутъ молчанія, она произнесла:

— Мн было бы пріятно имть память объ этомъ мст.

Внезапное отчаяніе сжало мн сердце. Я спросилъ миссисъ Ивесъ,— скоро-ли она намрена ухать?

— Да,— отвтила она съ оттнкомъ грусти,— мы удемъ при первой возможности. Больнымъ не годится здшній воздухъ.

Волненіе лишило меня возможности говорить. Мн еще не приходила въ голову мысль, что Ивесы могли ухать.

Думаю, что она замтила впечатлніе, произведенное ея словами, потому что, какъ бы желая его загладить, спросила меня наконецъ,— гд я слышалъ ея голосъ. Этотъ такой простой вопросъ доставилъ мн въ ту минуту невообразимую отраду.

— Во сн,— отвтилъ я.

Она поблднла и не сказала ни слова, потомъ снова раскрыла

Леопарди, но не думаю, чтобы читала его. Наступило продолжительное молчаніе.

Я снова началъ, волнуясь:

— Мн дважды снился вашъ голосъ, въ первый разъ много лтъ назадъ, во второй — очень недавно. Я чувствовалъ себя такъ плохо въ этихъ сновидніяхъ, я былъ такъ несчастливъ, а вашъ голосъ былъ такою жизнью и надеждою! Я чувствовалъ себя плохо по своей вин,— и не во сн только,— и всегда врилъ, что услышу на яву вашъ голосъ, встрчу васъ въ жизни!

Нсколько дамъ подходили къ намъ. Я долженъ былъ приблизить свое лицо къ лицу миссисъ Ивесъ, притворяясь, что читаю въ ея книг, для того, чтобы услышать шопотъ ея отвта:

— Я не имю и для себя ни жизни, ни надежды.

Дамы подошли и сли рядомъ съ нами. Было прямо невозможно разговаривать, къ тому же мы были слишкомъ взволнованы для разговоровъ. Ея руки дрожали, грудь и плечи подымались и опускались.

А я? Не знаю, какой у меня былъ видъ, но, безъ сомннія, на сердц у меня была буря, а глаза застилалъ туманъ.

Пришли сказать миссисъ Ивесъ, что ея спутникъ желаетъ видть ее передъ обдомъ. Подождавши немного, она встала. Я проводилъ ее въ молчаніи вплоть до входа въ гостинницу.

— Я хотла бы сказать вамъ кое-что,— прошептала она прежде чмъ покинуть меня,— но боюсь, у меня не достанетъ храбрости.

— Почему?— воскликнулъ я въ волненіи.

Она не сказала мн — почему, простилась со мной съ удивительной граціей, а взоръ ея на мгновеніе остановился на моемъ чел. Нсколько разъ въ теченіе этихъ трехъ дней она бросала этотъ взглядъ. Почему? Это мн и нравилось и вмст смущало, точно она предпочитала меня мн же. Возможно-ли это? Не знаю, но я такъ чувствовалъ.

VII.

Едва прозвонили къ обду, я сейчасъ же отправился въ столовую, хотя сть былъ не въ состоянія. Она пришла очень поздно, почти къ концу обда, обмнялась нсколькими словами съ дамой съ запахомъ розъ, и вдругъ, покраснвши, посмотрла на меня, какъ будто я могъ подслушать ихъ разговоръ. Но я воспользовался этимъ необычнымъ ихъ разговоромъ, чтобы свободно разглядывать ее, и былъ до такой степени погруженъ въ разсматриваніе ея лица, ея изящной руки, въ музыку ея голоса, что не обращалъ вниманія на смыслъ ея словъ. Она еще нсколько разъ посмотрла на меня, но не такъ какъ наканун, затмъ исчезла сразу, едва кончился обдъ, и снова спустилась черезъ полчаса. Ея пріятельница предложила ей прогуляться. Вроятно, она видла насъ разговаривающими передъ обдомъ, потому что, проходя мимо меня, любезно сказала: ‘вы идете?’ Миссисъ Ивесъ не сдлала ни знака, ни проронила слова, я же, конечно, сразу согласился, и мы втроемъ направились по живописной тропинк, ведущей среди каштановъ, къ Ландо. Миссисъ Б. много говорила но только по англійски, мн же разговаривать на этомъ язык было довольно трудно. Она улыбалась и любезно поправляла меня. Миссисъ Ивесъ почти все время молчала, а я не смлъ заговорить съ ней, въ нашемъ молчаніи было тайное согласіе, казавшееся мн слаще всякаго безразличнаго разговора. Она скоро устала, мы услись на трав подъ деревьями.

Подъ кольцомъ темныхъ лсовъ, покрывавшихъ горы, улыбались луга и золотистые колосья на равнин вплоть до противоположнаго круга тснившихся горъ, исчезавшихъ при блеск вечера по направленію къ глубокому ясному востоку. Миссисъ Б. говорила и говорила о Флоренціи, гд провела зиму, я не слушалъ, также какъ и миссисъ Ивесъ. Мн казалось, что наши мысли были такъ тсно связаны, что и она, какъ и я, чувствовала эту умягчающую поэзію часа и прогулки. Теперь наши глаза встрчались чаще, и мои спрашивали, безъ сомннія: ‘любите-ли меня?’, а ея отвчали ‘да’. Обратно, я велъ ее подъ руку, наша спутница предшествовала намъ въ нсколькихъ шагахъ. Я шелъ медленно: такъ восхитительно было прикосновеніе, запахъ и теплота любимаго существа. Я страстно умолялъ ее сказать мн то, что она не ршалась сказать.

— Не могу,— отвтила она,— еще не смю. Думаю, что никогда не посмю. Попытаюсь написать.

— Долженъ-ли я опасаться,— спросилъ я,— этой тайны? Отниметъ-ли она у меня надежду? Отниметъ-ли у меня жизнь?

Она задрожала, рука ея конвульсивно шевелилась, какъ бы движимая электричествомъ.

— Вы ничего не должны терять изъ-за меня,— наконецъ, отвтила Віолетъ дрожащимъ голосомъ.— Я надюсь, вы встртите другую, боле достойную и свободную. Боюсь, что я виновата въ вашемъ чувств и словахъ, но это была такая сладкая ошибка, а затмъ мы скоро должны разстаться и навсегда. Вы мн разсказывали о вашемъ сн, мн кажется, что и я живу во сн, что и я не та, какою была прежде. Знаете, совсмъ какъ во сн!

Тропинка проходила около конюшни осликовъ, которыхъ брали обыкновенно обитатели отеля Бельведеръ. Миссисъ Б. остановилась, чтобы поговорить съ хозяиномъ. Мы прошли впередъ.

— Теперь,— начала Віолетъ, когда мы достаточно отошли,— я понимаю, что должна написать вамъ. Это не тайна, но то, что вы должны узнать. Ваша ‘Луиза’ произвела на меня впечатлніе, какого я не могу даже выразить, ваше расположеніе мн дорого, для меня было бы горемъ, если бы вы забыли меня, или думали обо мн то, чего не слдуетъ. Я скоро узжаю и мн больше не представится случая объяснить вамъ въ чемъ дло.

Смертельный холодъ охватилъ меня, я съ трудомъ отвтилъ ей, что никогда, никогда не забуду ее, и что теперь желаю быть похороненнымъ на скал, и чмъ скоре, тмъ лучше.

Ея дрожащая рука схватила мою.

— Нтъ!— воскликнула она,— я не хочу! Не хочу!

Насъ догнала миссисъ Б. и не покидала до самой гостинницы. Миссисъ Ивесъ сейчасъ же поднялась въ свои комнаты, а я бросился къ себ.

Одно мгновеніе я отчаивался, въ другое радость быть любимымъ вспыхивала во мн. ‘Нтъ,— говорила Віолетъ,— не хочу!’ Я схватилъ перо и написалъ:

О, если я любимъ тобой, то пусть схоронятъ

Меня въ ущеліи, на самой глубин,

Чтобъ не было креста и камня на могил

И чтобъ лишь ты одна могла придти ко мн.

Тогда и злобный вкъ, дарящій намъ печали,

Не попрекнетъ тебя любовію моей,

Онъ скажетъ: ‘вотъ альпійская ундина,

‘Вотъ женщина, лишенная страстей!

‘На берегу тнистаго потока

‘Она на мурав покоится въ тиши,

‘Любуется волною перекатной,—

‘И сладко ей въ пустын и въ глуши’…

Но, милая, въ журчаніи безпокойномъ

Бгущихъ волнъ нагорнаго ручья

Я буду самъ, какъ эхо поцлуя,—

Въ немъ оживетъ опять душа моя,

Я буду въ той трав, гд ты раскинешь

Свой гибкій станъ на отдыхъ и покой,

И на ушко теб нашептывать я стану

И выскажу восторгъ безумный свой

Я растворюсь въ пьянящемъ аромат

Лсныхъ цвтовъ, проникну въ грудь твою:

Въ лучъ солнца я вольюсь и сквозь листву деревьевъ

Твой станъ тепломъ и нгой обовью.

Я буду въ небесахъ, гд вры и надежды

Твой будетъ взоръ искать, страданье затая,

И въ втр томъ, что надъ тобой промчится

Вздыхать и плакать — буду я!

Написавши эти стихи, я повторялъ ихъ сотни разъ, стоя у окна, глядя на мою скалу, освщенную луной. Я ршилъ отдать ихъ ей завтра утромъ. Я хотлъ бы, чтобы она сейчасъ же ихъ получила! Я лихорадочно представлялъ себ, что они ее тронули, что она уступила любви. Я ничего не помнилъ, не думалъ о препятствіяхъ, извстныхъ или скрытыхъ, законныхъ или незаконныхъ, въ голов у меня не было ничего, кром ея лица, ея стройной фигуры, голоса, руки, ея бесды, полной затаенной страсти. Это была пропасть, куда я кидался сердцемъ, пропасть худшая первой, потому что подобная любовь, будучи взаимной, не потерпла бы границъ. Десница Господа была уже на мн, вела меня къ правильному пути, я этого не зналъ, ходилъ во мрак* полный заблужденій, чтобы, наконецъ, прославить Его за спасеніе, которымъ былъ обязанъ Ему одному.

На слдующее утро, спустившись внизъ, я очень удивился, увидвши въ читальной миссисъ Ивесъ, писавшую что-то. Она протянула руку, мои глаза спросили ее объ ея письм.

— Да, — отвтила она, тихимъ голосомъ. Она улыбалась, не была страшно блдна.

Я положилъ рядомъ мои стихи, въ запечатанномъ конверт и сказалъ:

— Мое стихотвореніе.

Сначала, она не поняла, казалось, не припоминала, въ чемъ дло, потомъ глаза ея заблестли, она раскрыла конвертъ, прочла и перечла ихъ снова. Отъ времени до времени ея прекрасные глаза подымались, останавливались на мн съ неописуемымъ выраженіемъ. Наконецъ, она сложила стихи и откинулась на спинку кресла.

Я никогда не видлъ подобнаго взгляда, столь сосредоточеннаго, застывшаго и страстнаго. Любовь, боль, ужасъ, все сказалъ этотъ взглядъ съ ужасающей напряженностью, затмъ онъ сразу потускнлъ. Наконецъ, миссисъ Ивесъ молвила: ‘Благодарю’, и снова принялась писать. Такъ какъ я все еще продолжалъ стоять передъ ней, она подняла голову и мягко мн улыбнулась. Я понялъ, удалился въ сосднюю комнату и сталъ ждать.

Думаю, я прождалъ около получаса. Услышавъ, что Віолетъ встала, я вернулся, чтобы узнать мою участь. Одной рукой она закрыла глаза, въ другой держала написанное. Протянувши его мн, она сказала по англійски, тихо, еле слышно:

— Forgive me! Be kind to me! Забудьте меня! Будьте снисходительны ко мн!

Затмъ вышла прежде, чмъ я осмлился удержать ее.

Вотъ что она писала:

‘Я не миссисъ Ивесъ, какъ вы думаете. Я не замужемъ, господинъ, меня сопровождающій — мой дядя. Это не тайна. Кто-то вообразилъ, безъ всякой на то причины, если не считать кольца, что мы — мужъ и жена, мы такъ и оставили это. Но я не могу оставить васъ въ заблужденіи, думаю, что это было бы дурно съ моей стороны. Однако, сказать вамъ такую простую вещь мн больно и трудно.

‘Мы встртились всего нсколько дней назадъ, но наше обоюдное знакомство гораздо продолжительне.

‘Вы мн разсказывали о вашемъ сн. Я въ свою очередь испытала кое-что врод сна, въ прошломъ году, въ Рим при чтеніи ‘Луизы’. Мой умъ, боле спокойный и положительный чмъ вашъ, боится увлечься, если я думаю объ обстоятельствахъ этого чтенія. Въ теченіе нсколькихъ лтъ я не чувствовала въ себ сердца, я хочу этимъ сказать, что мое сердце было застывшимъ и было равнодушно ко всему. Въ прошломъ году, весной, я, однако, опять испытала нсколько часовъ волненія.

‘Однажды, именно 24 апрля, подъ вечеръ, я отправилась на протестантское кладбище у воротъ S.-Paolo, гд раньше никогда не бывала. Камеліи и азаліи въ цвту, старыя стны, поросшія дикими растеніями, съ желтыми розами, группы кипарисовъ были такъ красивы при послднихъ солнечныхъ лучахъ! Въ трав у могилы Перси Шелли я нашла томикъ, озаглавленный ‘Луиза’. Быть можетъ, его потеряли лица, встрченныя мною у входа. Я открыла его, и глаза мои остановились на мст, гд говорится о легенд ‘Возлюбленнаго’, о которой я и до сихъ поръ не знаю хорошенько, какому народу она принадлежитъ, о чемъ очень жалю. Она произвела на меня, быть можетъ, вслдствіе мста и часа, такое впечатлніе, что я даже испугалась. Я положила книгу на то же мсто, гд нашла ее. Сторожъ принесъ мн ее, когда я выходила, думая, что потеряла ее и мн стоило труда убдить его въ противномъ. Три дня спустя, одна моя пріятельница, у которой я просила какую-либо новость итальянской литературы, принесла мн ‘Луизу’. Мн казалось, что поэма эта меня преслдуетъ, я хотла отказаться, сказала, что не желаю стиховъ, но моя пріятельница настаивала, и я уступила.

‘Я прочла ‘Луизу’ въ одну ночь. Это было чтеніе, заставляющее плакать. Мн казалось невозможнымъ, что авторъ ея — не женщина, но я не хотла придавать этому значенія, хотя, быть можетъ, и не относилась къ этому безразлично. За то я старалась проникнуть — врю или не врю въ указываемые поэтомъ идеалы. Я хотла убдить, убждала себя, что не врю, что поэтъ также фальшивъ, какъ и его поэма. Однако же, я не могла забыть ее, ни отказаться отъ желанія познакомиться съ нимъ.

‘Мое желаніе исполнилось здсь. Вы мн выказали сразу свое расположеніе, что меня удивило. Признаюсь, что сперва мн это доставило неудовольствіе, потому что я приняла это за французскую, совсмъ не искреннюю, манеру ухаживанія, что-либо иное я считала невозможнымъ! Мн это показалось на мгновеніе какъ бы наказаніемъ за то, что я не послушалась разсудка, не держалась достаточно далеко отъ автора ‘Луизы’, допрашивала его, врилъ-ли онъ въ свое созданіе, допуская такимъ образомъ, что подобная вра возможна. Я очень скептично отношусь къ человческой натур, но не хочу думать, что ваше расположеніе въ данную минуту не искренне. Если мн больно и трудно сказать вамъ, что я зовусь просто миссъ Ивесъ, то потому, что подобное слово съ моей стороны заставитъ васъ думать о вещахъ, которыя прямо невозможны.

‘Я — невста и моя судьба — жить въ маленькомъ городк, далеко за Альпами, съ человкомъ, котораго я уважаю на столько, что согласилась на бракъ, въ которомъ, въ конц концовъ, не ищу счастья, и сама не могу его дать.

‘Вы мн только что дали ваше стихотвореніе. Я тронута, очень тронута, вы это могли видть. Спрашиваю Бога, почему Онъ не заставилъ насъ встртиться много лтъ раньше, когда мы еще могли, быть можетъ, думать о счастьи. И все-таки, я довольна и этой встрчей, такой поздней и короткой! Хотя я и не врю въ постоянство человческихъ привязанностей, однако, думаю, что память можетъ хранить ароматъ увядшихъ, уже безжизненныхъ чувствъ.

‘Вы найдете эти строки холодными и жесткими, но я прошла школу, еще боле грубую, жесткую, горькую, чмъ могу или хочу сказать. Въ настоящее время, желаніе познакомиться не принесло намъ ничего, кром горести, обычнаго плода желанія. Но время загладитъ все, оно оставитъ, вмсто раны, легкое перемежающееся чувство, смотря по втру и дождю. Вы будете жить, какъ я горячо надюсь, гораздо дольше меня, совсмъ безполезнаго существа, и дадите узнать, въ утшеніе многимъ, все хорошее, что — какъ выдумаете — существуетъ въ человческомъ сердц. Если бы вы дали даже мелкое, хорошее произведеніе, даже случайную, великодушную мысль, и тогда всякій, кто не иметъ вашей вры, долженъ будетъ сознаться, что иллюзія, какъ она ни туманна, можетъ превратиться въ капельку росы, которая оживитъ травку.

‘Вы ждете, чтобы я кончила, да и я должна торопиться, потому что пора идти къ дяд. Ваше чувство длаетъ мн честь и трогаетъ меня до того, что я хочу быть вполн откровенной съ вами.

‘Я добровольно сдлалась невстой человка, уважаемаго мной, но есть затрудненія, большія этого, прежде, чмъ я допущу мое сердце полюбить другого.

‘Мое прошлое лишаетъ меня возможности быть счастливой на этомъ пути, также какъ и сдлать счастливымъ другого. Почему мн не сказать вамъ этого? Вы такъ умете угадывать! Я любила, я слишкомъ много любила! Въ двадцать пять лтъ, я чувствую себ пятьдесятъ, я должна смотрть на всякое новое движеніе сердца, какъ на напрасную слабость, какъ на сумасшествіе.

‘Прощайте. Я подумала одну минуту, могу-ли я прибавить ‘мой другъ’, можетъ-ли это невинное слово соотвтствовать порыву вашей фантазіи. Я осудила это слово, сказала себ, что благоразумне удовольствоваться тмъ, что было, часомъ единенія душъ и симпатіи. Дружескія отношенія, переписка, могли бы въ будущемъ причинить боль, ухудшить наше положеніе. Теперь же мы сохранимъ боле цльнымъ и поэтичнымъ память объ этомъ час.

‘Я узжаю посл завтра, и, быть можетъ, завтра, если это окажется возможнымъ. Еще разъ прощайте. Простите меня, и не затрудняйте меня, умоляю васъ, сдлать то, что мой разумъ и воля признаютъ необходимымъ. Благодарю васъ за стихи, которые никогда не оставятъ меня. Благослови Богъ все, что вы длаете, все, что вы любите.

Віолетъ Ивесъ’.

VIII.

Ея слова ‘forgive me! Be kind to me’ — оледенили мое сердце. Первыя строки обрадовали меня, затмъ я читалъ быстро, пожирая каждую горькую фразу, добиваясь узнать еще худшее. Когда я кончилъ, во мн кипла такая страсть, такая лихорадочная жажда жизни, что, мн казалось, ее не вмщала моя грудь! Она свободна, любитъ меня, она тоже думала обо мн! Единственный разъ въ жизни у меня разомъ вылились красивые стихи, первый изъ нихъ, кажется безсмысленнымъ, но все равно, пусть остается!

Возносится агава горделиво,

Пылаетъ солнце въ чудныхъ небесахъ,

И опьяненная любовію и свтомъ

Летитъ душа на радужныхъ крылахъ.

Былъ дологъ мракъ и горечи исполненъ,

Но этотъ часъ за все мн заплатилъ.

Нтъ, они не будутъ измнены, первый крикъ безконечной, вчной радости моего сердца останется не тронутымъ.

Она была невстой, потеряла вру въ любовь, въ людей, въ самую себя, можетъ быть! Такія затрудненія зажигали, но не пугали меня. Моя любовь не боялась прошлаго!

Я остался, не знаю сколько времени, въ кресл, гд сидла миссъ Ивесъ, затмъ дожидался ее, переходя изъ одной залы въ другую, бродя какъ тнь. Не знаю, что говорили обо мн, я самъ удивлялся, замчая, что пристально смотрю на людей, говорю самъ съ собою. Часы шли и шли, миссъ Ивесъ все не приходила. Я хотлъ было написать ей, но дрожалъ при мысли, что въ это время она можетъ выйти, избгнуть меня. Передъ обдомъ, я ршилъ написать пару строкъ въ читальн.

Я писалъ:

‘Я не хочу умирать, если вы меня любите, если вы свободны, я не хочу могилы на скал, ни могилы въ долин, хочу тебя — надежду и вру, жизнь и свтъ. Сильный съ тобой и черезъ тебя хочу пронести тебя мимо обстоятельствъ и людей, друзей и враговъ, до другого берега, до Бога. Не говорите мн о замужеств, не говорите мн о прошломъ, я буду любить васъ такъ, что вы увруете въ идеалъ, какъ я въ него врю, и мы будемъ соединены также какъ и т двое въ легенд о Возлюбленномъ. Она — мусульманская и вотъ ея содержаніе:

‘Странствующая душа поднялась съ земли къ жилищу Возлюбленнаго, стучится въ дверь. Голосъ извнутри спрашиваетъ: кто ты? Душа отвчаетъ ему: это я.— Здсь нтъ мста,— слышитъ она,— здсь нтъ мста для меня и тебя.— Дверь остается закрытой.

‘Тогда душа возвращается на землю, проводитъ годъ въ пустын молясь, плача и изнуряя себя. Затмъ вновь возносится къ двери, снова стучится. Голосъ спрашиваетъ: ‘кто ты?’ Она содрогаясь отвчаетъ: ‘я есмь ты’. И дверь отворилась’.

Какая безграничная нжность! Я есмь ты. Можете-ли вы сильне почувствовать здсь эти слова, написанныя мною съ трепетомъ, чмъ тогда, когда вы услышали ихъ вблизи молчавшаго сердца Шелли и могильныхъ розъ, гд Богъ въ первый разъ позволилъ вамъ найти ихъ! Я твердо врю, что наши уста когда-нибудь смогутъ сказать тоже. Вы не знаете мою повсть, не знаете моего сна, не знаете судьбы, нтъ, не судьбы, но безконечной любви, намъ сострадающей. И вы говорите, что узжаете, что не хотите ни дружбы, ни переписки со мной! Вы не знаете, не понимаете вашего заблужденія, когда говорите, что слишкомъ много любили. Я пойду, куда вы пойдете, нтъ, вы недостаточно любили’.

Леопарди миссъ Ивесъ лежалъ въ читальной. Я вложилъ въ него свое письмо. Книга была пропитана легкимъ ароматомъ, ароматомъ ея рукъ, ея существа, заставляла кружиться мою голову.

Она спустилась нсколько минутъ посл звонка къ обду, одтая въ изящное черное платье, съ длинными бирюзовыми сережками, чрезвычайно шедшими къ ея блокурымъ, волнистымъ волосамъ и блой, нжной ше. Она была вмст съ миссисъ Б, но другого благопріятнаго момента, можетъ быть, и не встртилось бы, я передалъ ей книгу. Именно потому, что моментъ былъ неудобный, она поняла и съ минуту колебалась.

— Я не могу взять его къ обду, — сказала она, съ легкой улыбкой.

— Нтъ,— отвтилъ я,— но думаю, что вы забыли тамъ что-то, что принадлежитъ вамъ.

Віолетъ все-таки колебалась, затмъ взяла книгу и вынула оттуда письмо.

— Пойдемъ,— сказала миссисъ Б.

Въ продолженіи обда глаза миссъ Ивесъ остановились на мн всего разъ. Передъ дессертомъ она ушла. Было-ли то нетерпніемъ прочесть письмо? Или предлогомъ избжать меня? Я мысленно слдовалъ за ней. Она читаетъ, она прочла, борется съ сомнніями своего сердца. Тяжелое мгновеніе! Побдитъ-ли она? Побдятъ-ли враждебные призраки? Тяжко не знать ничего, не имть даже видимаго знака! Все-таки она взяла письмо. Я сказалъ себ, что былъ неправъ сомнваясь и опасаясь, что Богъ не оставитъ меня, что Онъ не послалъ бы мн и т сны и ее, чтобы потомъ сразу отнять все.

Сидя лицомъ къ скал, я мысленно докончилъ свое стихотвореніе, вылившееся изъ сердца по утру:

Онъ смлость юности и новые порывы

Въ моей груди внезапно возродилъ!

Великій Богъ! Властитель жизни нашей!

Ты, что восторгъ теперь даруешь мн,

О будь благословенъ за это счастье… Сердце

Какъ моря валъ вздымается къ Теб!

Я чувствовалъ, что буду любить ее, счастливо или нтъ, до самой смерти, и даже въ этомъ сознаніи было своего рода острое счастье. Мысль о смерти стоитъ всегда передо мной, при сильныхъ подъемахъ моего духа, но въ другой форм. При ощущеніяхъ, которыя мн даетъ природа, въ особенности если они смшаны съ тайными горестями, я жажду исчезнуть въ матеріи, при волненіяхъ любви я жаждалъ иного, высшаго міра, міра свта и жизни, чувствуемыхъ сердцемъ, отличныхъ отъ всякаго земного свта и земной жизни, и такъ ихъ превосходящихъ. Въ этотъ вечеръ миссъ Ивесъ боле не показывалась.

IX.

На другой день на разсвт я услышалъ, что передъ отелемъ остановились два экипажа. Меня взяло сомнніе, я бросился къ окну. Внизу стояла коляска и телжка, рядомъ съ послдней — масса багажа, который уже укладывали носильщики.

Когда они кончили, изъ отеля вышли господинъ съ дамой, сопровождаемые хозяиномъ и прислугой. Я сразу узналъ миссъ Ивесъ.

Какъ оглушенный, остался я у окна, точно это былъ обычный отъздъ, для меня совсмъ безразличный, не думаю, чтобы я могъ даже пошевелиться или заговорить. Миссъ Ивесъ посадила сперва дядю, закутала его пледами, затмъ исчезла на минуту среди каштановъ. Вернувшись къ коляск, она подняла голову къ моему окну, затмъ сла рядомъ съ дядей. Вс раскланялись съ ними и коляска ухала.

Говорятъ, что въ счасть воспоминанія о несчастій доставляютъ удовольствіе, въ счастливйшіе часы воспоминаніе объ этомъ момент всегда причиняло мн боль Мысль объ этомъ порой еще пробгаетъ во мн и теперь, и сейчасъ же дрожь охватываетъ меня, свинецъ ложится на сердце, и я говорю себ: ‘Нтъ нтъ!’. Это не мой только голосъ, я не послушалъ бы его, это также голосъ Возлюбленной. Мн кажется, что въ этомъ голос звучатъ слезы. Дорогая, я знаю, какъ тебя огорчаетъ всякое воспоминаніе о томъ, что я выстрадалъ, любя тебя, изъ-за твоего упорства, слышу и теперь твое ‘нтъ, нтъ’, какъ тогда, когда ты произносила его, прижимаясь ко мн въ страстномъ объятіи. Не стану описывать этихъ мгновеній.

Она оставила мн письмо. Если бы затерянный во мрак самой черной ночи я увидлъ солнце, восходящее на горизонт, и тогда его восходъ не произвелъ бы на меня такого впечатлнія, какъ ея знакомый почеркъ. Говорить-ли, какъ у меня билось сердце, какъ мои дрожащія руки не могли распечатать конверта?

‘Вы, — писала Віолетъ, — не послушались меня, заставили меня сильно страдать. Видите, что это было безполезно, теперь моя очередь причинить вамъ страданіе, хотя, видитъ Богъ, я не хотла бы заставлять страдать ни единаго живого существа, и въ этомъ случа не длаю различія между тми, кто меня не любитъ и кто любитъ. Когда вы прочтете эти строки, я буду уже далеко отсюда.

‘Если вы меня любите, не слдуйте за мной, иначе вы потеряете мое расположеніе и уваженіе. Не знаю, какъ бы выразить вамъ мое твердое желаніе! Могу вообразить, что мы еще вмст и я прошу вашего общанія. Если я прошу его съ сердечнымъ трепетомъ въ голос и съ слезами на глазахъ, неужели вы мн откажете? Нтъ, я чувствую, что жму вамъ руку въ ту минуту, когда вы говорите: ‘да, общаю’.

‘Я не знаю вашей повсти,— говорите вы,— вашихъ грезъ, судьбы! Ну, а вы? Знаете-ли вы мою повсть, мою судьбу? Вы говорите, что заставили бы меня врить въ идеалъ. Я въ него врю уже, но онъ не существуетъ на этой земл, страшное заблужденіе искать его здсь. Вы думаете, что вашъ идеалъ — я, что вы были бы счастливы со мной. Я такъ убждена, что вы обманываетесь! Вы грезили, да, я убждена, вы еще грезите. Хорошо-ли видли вы меня? Я знаю, что всякія слова пока не могли бы охладить вашего чувства, но скажите — замтили-ли вы мое физическое несовершенство? Вы — поэтъ и отвтите утвердительно, и что еще больше, даже будете любить меня за это. Но всегда-ли было бы такъ? Впрочемъ, не изъ-за несовершенства, въ конц концовъ, изъ-за чего такъ борется мое сердце.

‘Вы — поэтъ. Иначе, разв вььмогли бы полюбить меня въ столь короткое время? Я знаю васъ гораздо дольше. Можетъ быть, мой голосъ для васъ (смю такъ выразиться), можетъ быть, ваша поэзія для меня подобна музык, заставляющей насъ испытывать истинную радость или истинное горе, но безъ существеннаго повода, и когда она замолкаетъ, умолкаютъ также и эти напрасныя чувства.

‘Чудная легенда о Возлюбленномъ не для насъ. Утшьтесь, если это васъ можетъ утшить. Она не для человчества, разв только на какой-нибудь краткій моментъ, за который потомъ приходится расплачиваться. Возлюбленный, Существо, которому говорится: ‘я есмь ты’, живетъ въ таинственномъ мст, онъ невидимъ, его никогда не видли. Только въ холодномъ, горькомъ смысл, люди могутъ говорить одинъ другому: ‘я есмь ты’. Это будетъ значить: ‘я слабъ, ничего не знаю, люблю, ошибаюсь и страдаю также, какъ и ты’.

‘Вы просили меня и я согласилась оставить вамъ на память томъ Леопарди. Вы его найдете въ читальной. Мое воспоминаніе объ этихъ дняхъ, кром вашихъ стиховъ, будетъ заключаться въ томъ, что у меня не будетъ этой книги и я не стану читать ее, какъ вы того хотли. Дйствительно, я чувствую большую симпатію къ грусти Леопарди, потому что у нея тотъ же оттнокъ что и у меня, а не потому, что она иметъ ту же сущность. Я боле его врю въ то, что касается другого міра, и мене — во все человческое, въ самое себя.

‘Пишите, боритесь зато, что вамъ кажется хорошимъ и истиннымъ. Голосъ вамъ дорогой не будетъ вмст съ голосами славы, съ земными радостями: ихъ нужно оставить, молясь и постясь въ пустын, прежде чмъ постучаться у таинственнаго входа. Я хотла бы, чтобы вы нашли мой голосъ въ дом Возлюбленнаго.

Віолетъ Ивесъ’.

Я провелъ весь день на возвышенностяхъ Pian d’Orano, какъ ошеломленный прислушиваясь къ втру, смотря на тучи. Я не обдалъ за table d’hote’отъ, потому что, помимо меня, глаза мои ежеминутно наполнялись слезами. Я ршилъ собратъ въ отел всевозможныя свднія о миссъ Ивесъ и затмъ ухать. Не съ цлью слдовать за нею! Я чувствовалъ, что не могу сдлать этого, не долженъ.

Вечеромъ, подойдя къ двери, гд впервые услышалъ ея голосъ, я почувствовалъ запахъ розъ. Я принужденъ былъ отступить: съ такой силой нахлынули на меня воспоминанія о томъ счастливомъ мгновеніи и о послдней прогулк! Миссисъ Б. замтила меня и спросила своимъ тягучимъ голоскомъ, почему я бгу отъ нея.

Она заговорила со мной о Віолетъ. Къ счастью, было темно, и она не могла видть моего лица. Она сильно хвалила миссъ Ивесъ, которую назвала своей пріятельницею, и пошутила надо мной, принявшаго ее за замужнюю. Кольцо было обручальное, но совсмъ не гладкое. Она была только невстой и казалась не влюбленной въ жениха, ея отецъ былъ англичанинъ, а мать итальянка, сама же она родилась въ Италіи. Родителей лишилась въ дтств и теперь съ тремя дядями съ отцовской стороны жила въ Нюренберг, гд у нихъ были торговыя дла.

Тотъ, что былъ съ нею, былъ главой семьи и путешество валъ ради здоровья. Остатокъ лта и осень они намревались провести на озерахъ, зиму въ Рим или въ Неапол, такъ какъ свадьба по причинамъ, неизвстнымъ миссисъ Б., не могла состояться ране года. Посщеніе жениха ожидалось въ половин августа. Ея легкій физическій недостатокъ былъ слдствіемъ сильнйшей лихорадки, схваченной еще въ дтств. Больше миссисъ Б. не могла сообщить мн,— ни какъ звался женихъ, ни то были-ли у нея какія привязанности. Для меня уже было много знать, гд она живетъ, главное же то, что она еще свободна.

Въ тотъ же вечеръ я написалъ въ Женеву, что совты моей дамы были благоразумны и справедливы, просилъ прощенія въ томъ, что заслужилъ ихъ, сообщалъ что, благодаря перемн происшедшей во мн, ршилъ не хать въ Женеву, что въ этой перемн не имлъ никакой заслуги, но поступалъ такъ ради нашего спокойствія, нашего общаго блага, прибавилъ, что изъ Ланцы узжаю въ путешествіе, и не зная еще хорошенько куда направлюсь, не могу оставить ей адреса.

На слдующее утро я отправился въ Санъ-Нацаро, чтобы проститься съ лугомъ, съ падающимъ ручьемъ и съ лонгобардской церковью, рисованной ею, пошелъ проститься и съ старымъ каштаномъ, у ногъ котораго мы сидли, сказалъ послднее прости моей скал и ухалъ. Помню, что во время перезда, я постоянно держалъ въ рукахъ Леонарди, и что разъ открывъ его, прочелъ:

Погибъ обманъ послдній,

Теперь, мое злосчастье,

Ты успокойся на всегда….

и поцловалъ книгу. Мн казалось, что поэтъ своимъ отчаяніемъ соединялъ наши души. Однако, легкій запахъ, исходившій отъ книги и говорившій о печали Віолеттъ, говорилъ также и какое-то нжное слово, непонятное, но утшительное.

X.

Мысль о путешествіи дйствительно пришла мн въ голову, но я сейчасъ же оставилъ ее и ухалъ въ деревню. Мой братъ и невстка были на морскихъ купаньяхъ, а вы знаете, что сосдей у насъ нтъ, такимъ образомъ, я былъ въ полномъ одиночеств, соотвтствовавшемъ моему настроенію.

Въ самый вечеръ моего прізда я написалъ ей. Начиная, я еще не зналъ хорошенько куда адресовать письмо, не зналъ также, ловко-ли писать такъ скоро. Звзды и внутренній голосъ шептали мн: ‘пиши, пиши’, но едва я бралъ въ руки перо, какъ меня начинали одолвать сомннія, и я съизнова взвшивалъ. Наконецъ, бурныя сомннія между ‘да’ и ‘нтъ’ слились въ одинъ безумный бгъ. Перо мое не такъ быстро бгало. Я описывалъ мои сомннія, страхи, голосъ звздъ, видвшихъ въ эти минуты ее и меня, настойчивый внутренній голосъ. Прибавилъ, что могъ принести жертву — не слдовать за ней, только потому, что моя горячая вра подсказывала мн, что Богъ все-таки соединитъ насъ. Теперь, признаюсь, моя вра переживала страшныя колебанія. Я пытался разсказать ей, какой ходъ совершила любовь во мн посл нашей разлуки, какъ затемнила вс чувства, исключая чувства къ Божеству, съ которымъ смшивалась эта любовь потому что она, Віолетъ, была словомъ Бога, обращеннымъ ко мн въ моемъ мрак. Затмъ сообщалъ, что такъ какъ мое настоящее и будущее принадлежали ей, то и прошедшее должно быть также ея: я хочу ей все разсказать.

Я это и сдлалъ во многихъ письмахъ. Я писалъ каждый день и постоянно впечатлнія настоящаго были перемшаны съ моимъ прошлымъ. Я посылалъ написанное только разъ въ недлю, адресуя въ Нюренбергъ. Городъ былъ мн незнакомъ, но у меня были друзья въ Мюнхен, и мн пришло въ голову просить ихъ разузнать, гд именно живутъ три брата Ивесъ, коммерсанты. Дйствительно они жили въ Нюренберг, и я боле не сомнвался, что письма мои доходятъ до миссъ Ивесъ.

Я обыкновенно писалъ поздно ночью. Съ какимъ непередаваемымъ желаньемъ, съ какимъ порывомъ я открывалъ ей мое сердце, съ какой страстью разсказывалъ вс свои прежніе проступки, прежнія паденія, о которыхъ прежде я едва осмливался вспоминать и наедин съ собою? Горькіе гости моей совсти подымались и выходили одинъ за другимъ. Нкоторые еще спали, забытые, затмъ внезапно просыпались въ глубин, затронутые новымъ огнемъ души, подымались и бичевали меня. Молнія боли, порывъ борьбы и побдное пламя, то, что было написано, было навсегда изъято изъ меня. Какое облегченіе! Я разсказывалъ также и о томъ незначительномъ добр, которое мн приходилось длать въ нкоторыхъ случаяхъ моей жизни, говорилъ объ этомъ съ радостью ребенка, который, признавшись въ большой ошибк, торопится сообщить, дрожа и улыбаясь, и о небольшихъ своихъ хорошихъ поступкахъ.

Иногда, кончивъ письмо, я невольно смялся, подобно больному, чувствующему свое выздоровленіе, глаза мои наполнялись слезами. Я складывалъ руки и говорилъ себ: ‘она повритъ, повритъ! ‘

О моей вншней жизни за это время можно сказать въ двухъ словахъ, внутренняя же представляла благодатную драму, занявшую у меня много писемъ. Миссъ Ивесъ не отвчала мн, и я даже не просилъ ее отвчать. Я хотлъ только подготовить себ будущее, потому что былъ твердо убжденъ въ томъ, что въ одинъ прекрасный день я окончательно потребую у нея быть моей.

Когда я довелъ свои признанія вплоть до встрчи съ ней, мн стало пріятне писать. Она не могла смотрть въ мутныя воды прошедшаго, единственнымъ свтлымъ мстомъ были мои два сна! Теперь же ея образъ жилъ во мн, думалъ моими мыслями, любилъ въ моемъ сердц съ каждымъ днемъ все глубже, такъ что я самъ порой сомнвался, люблю-ли я миссъ Ивесъ идеальную, отличную отъ дйствительной, и для своего убжденія чувствовалъ необходимость представить любимое лицо, счастливую любовь, совсмъ сходя съ ума при этомъ. Говорить ей теперь обо мн было все равно, что говорить о ней самой.

Въ половин осени мн пришло въ голову написать романъ. Я не думалъ боле объ идилліи, отчасти, потому, что мысль мн была подсказана другою, быть можетъ, и потому, что голова моя была полна не только патетическимъ элементомъ, но и комическимъ, и въ такомъ случа римы служили бы мн только помхой. Я сейчасъ же написалъ объ этомъ Віолетъ, передавалъ ей, шагъ за шагомъ, первыя смутныя мысли, явившіяся мн, и вс измненія ихъ, описывалъ живыхъ людей, съ которыхъ собирался заимствовать моихъ дйствующихъ лицъ. Сегодня я думалъ сгруппировать и завязать дйствіе такъ, завтра иначе. Я писалъ ей обо всемъ. Я зналъ, что этимъ испорчу ея будущее впечатлніе и именно былъ счастливъ пожертвовать ей этимъ удовлетвореніемъ, только чтобы она знала всю, всю мою душу, сухость моего воображенія, ту роль, какую игралъ случай въ моихъ литературныхъ работахъ. Я хотлъ быть любимымъ безъ конца, но мысль, что Віолетъ можетъ восхищаться мною боле того, чмъ я заслуживаю, ужасала меня какъ обманъ.

Посл мсяца безпрерывной работы мои плохія способности еще не въ состояніи были придумать настоящій планъ романа, удовлетворяющаго меня. Въ голов у меня были ясны всего три или четыре главы. Я понялъ, что, упорствуя въ сочиненіи всего романа сразу, окончательно собьюсь съ толка и потому принялся писать въ надежд, что, давши хорошо начало, остальное разовьется уже само собой. Я переписывалъ аккуратно мою работу для Віолетъ и еженедльно посылалъ ей. Въ конц четвертой главы меня одоллъ приступъ черной меланхоліи. Началось съ сомннія, что я_не въ состояніи продолжать, сомнніе превратилось въ ужасъ, затмъ написанныя главы показались мн пустыми, холодными, скверными, дале мн представилось, что я лишился таланта, что ничего не умю, не могу длать. Я убдилъ себя, что Віолетъ не писала мн потому, что мое произведеніе не заслуживало ни одной строчки отвта. Я написалъ ей о своихъ страданіяхъ и на дв недли прекратилъ переписку съ нею.

12 декабря я получилъ изъ Неаполя письмо, надписанное рукой миссъ Ивесъ. Оно заключало въ себ отрывокъ пальмоваго листа и блую фіалку, ничего больше. Я чуть не упалъ въ обморокъ отъ радости, едва имлъ силы поцловать письмо, пахучій цвтокъ.

Опьяненная страстью и надеждою

Душа расправила крылья и унеслась далеко.

Все разомъ вернулось ко мн съ быстротой молніи, вра въ себя и силы. Мои главы снова показались мн живыми и красивыми, и думая о будущемъ ход романа, я не видлъ его еще всего, но передо мной ясно блистало столько новыхъ сценъ, столько нитей романа! Я снова взялся за работу, и знаю, что никогда не писалось мн такъ легко. Не говорю уже объ отвт, посланномъ мною тотчасъ же Віолетъ.

Въ половин декабря я вернулся въ городъ. Что это была за зима! Я съ жаромъ занимался всмъ. Не въ первый разъ, говорю правду, испугавшись широкихъ, постыдныхъ пробловъ моего знанія, безъ сомннія, не подозрваемыхъ во мн людьми, я отчаянно принялся работать. Въ нсколько мсяцевъ я поглотилъ исторію папства Ранке, всего Альфіери, Мицкевича, не знаю сколько томовъ итальянской народной поэзіи, добрую часть ‘Вильгельма Мейстера’ Гете, ‘Принципы соціологіи’ Герберта Спенсера, комедіи Плавта. Въ то же время я положилъ себ въ день читать по псн Данте, по сту стиховъ Виргилія и по пятидесяти изъ Одиссеи. Я страшно утомлялся, находя облегченіе только въ письмахъ къ Віолетъ, въ роман и въ Гомер. Хотя греческій языкъ былъ извстенъ мн плохо, Гомеръ все-таки освжалъ меня подобно купанью въ чистой вод. Я бывалъ также въ обществ, появлялся въ театр. Вы припомните, можетъ быть, что я не пропустилъ ни одной вашей среды. Я посщалъ иногда, для вида, и мою прежнюю пассію. Думаю, что въ глубин сердца она чувствовала милосердную ненависть ко мн, но а не безпокоился объ этомъ, хотя чувствовалъ въ ней, какъ и въ лицахъ, наиболе связанныхъ съ нею, глухую вражду, я догадывался, что они говорили скверно обо мн и о моихъ сочиненіяхъ. Я всегда пренебрегалъ подобными вещами, теперь же боле чмъ когда либо. Быть можетъ, они были правы, но если Віолетъ любитъ меня и посылаетъ мн пальмовую втвь, что мн до этихъ людей? Если же иногда я и думалъ о нихъ, то съ нкотораго рода благодарностью, находя полезнымъ для человка, а въ особенности для насъ, тщеславныхъ поэтовъ, знать, что похвала, такъ насъ опьяняющая, обыкновенно перемшана съ ложью и что, хваля писателя въ лицо, лгутъ если не совсмъ, то частью. Да разв и я совсмъ былъ уже безъ вины? Omnis homo mendax, я убжденъ въ этомъ и когда у меня въ рукахъ есть доказательства осужденія, длаемаго за моей спиной тми, кто хвалилъ меня въ лицо, я радуюсь, что еще разъ убждаюсь въ истин, радуюсь что заставляю мою гордость думать о резонахъ моихъ критиковъ, беру хорошее, презираю остальное, и затмъ чувствую боле твердую почву подъ ногами, умъ свой боле свободнымъ, сердце боле сильнымъ.

Люди находили меня измнившимся, длали различныя предположенія о моемъ разрыв съ моей бывшею пассіею, не хотли врить, что у меня нтъ новой возлюбленной. Иныя дамы слегка кокетничали со мной, но скоро прекращали игру, находя меня ледянымъ. Мой братъ и невстка были не мене другихъ удивлены перемной во мн, моимъ настроеніемъ, даже моимъ видомъ. Вначал они разспрашивали меня, но видя, что я ограничиваюсь общими мстами, оставили меня въ поко. Думаю, что моя невстка — прощаю ей это — даже наблюдала за почеркомъ писемъ, мною получаемыхъ, для того, чтобы увидть, не пишетъ-ли кто нибудь чаще другихъ.

Въ начал апрля я узналъ отъ моихъ баварскихъ друзей, что возвращеніе Ивесъ ожидалось въ Нюренбергъ около половины мая. Я ршилъ, что наступила минута свиданія съ Віолетъ. Я постоянно писалъ ей обо всемъ, было-ли честно умолчать о моемъ намреніи, для того, чтобы легче достичь исполненія, избжать отказа, захватить ее врасплохъ? Это не было честно, я написалъ ей, что ду.

Я не ухалъ сразу. Я ждалъ еще восемь дней отвта отъ нея, котораго, однако, не пришло. 15 апрля я былъ уже въ Неапол.

Нужно было имть всю твердость моей вры, чтобы пуститься на розыски въ Неапол, безъ всякой помощи. Посл восьми дней безполезной бготни, надеждъ и страданій, я напалъ на слдъ, неожиданно, въ Національномъ музе. Увидя нсколькихъ дамъ, копировавшихъ картины, мн пришло въ голову справиться, не спрашивала ли и миссъ Ивесъ разршенія на это.

Такимъ образомъ я могъ узнать, что миссъ Віолетъ Ивесъ посщала музей отъ декабря до марта. Одинъ изъ сторожей помнилъ ее и заврилъ меня, что она не показывалась боле мсяца. Я ршилъ тогда, что она въ Рим у родныхъ и сейчасъ же ухалъ туда.

Я всегда буду помнить, какъ взволновался на станціи въ Альбано, увидвши высокую, блокурую даму, ходившую также какъ и она. Однако, это была не она. Она сла въ мое купэ, и я увидлъ, что и лицомъ она походитъ на Віолетъ. Не знаю, какъ я на нее взглянулъ, безъ сомннія, въ моемъ взгляд было что-то особенное, потому что она покраснла и принялась говорить съ своими спутниками. То была нмка, недурная собою, голосъ ея былъ скоре пріятный, она находила, что озеро Неми было mrchenhaft (сказочное). Я нашелъ въ ней тнь сходства съ Віолетъ. Милая иностранка, угадали-ли вы, зачмъ я на васъ такъ смотрлъ? Она по временамъ отвчала на мои взгляды безъ кокетства, съ замтнымъ удивленіемъ. Когда я не смотрлъ на нее, я съ тяжелымъ сердцемъ глядлъ на торжественную пустыню и развалины Кампаньи. Мн постоянно мерещилась, возвращалась опять мысль о смерти миссъ Ивесъ, о предстоящей мн безконечной одинокой жизни, пустынной и холодной.

Я бросился на протестантское кладбище. Я не сомнвался въ томъ, что миссъ Ивесъ постила его. Разспрашивалъ сторожа, но ничего тутъ не могъ выжать. Я описалъ ея наружность, просилъ его обратить вниманіе въ случа, если барышня придетъ сюда. Въ Рим это было единственнымъ моимъ слабымъ лучемъ. такъ какъ я не зналъ имени ея родныхъ, и отправляясь каждый день къ Porta San Paolo получалъ всегда одинъ и тотъ-же неутшительный отвта. Я посщалъ Пинчіо, англиканскую церковь, вс мста, гд надялся встртиться съ ней. Это была безпокойная бготня, постоянное мученіе не быть сразу повсюду.

Потерять, можетъ быть, мое счастье изъ-за минуты раньше или позже. Я бгалъ весь день, вечеромъ умиралъ отъ усталости, а неугомонное сердце снова стучало: ‘иди, иди!’

Наконецъ, наступилъ конецъ апрля. Быть можетъ, миссъ Ивесъ поспшила отъздомъ изъ Италіи, а я не могъ боле выносить этой лихорадочной усталости, я ршилъ прекратить мои безполезные розыски и ухать въ Нюрнбергъ. За это время я дважды писалъ Віолетъ, въ первый разъ изъ Неаполя, во второй изъ Рима. Я заклиналъ ее, если она была по близости, отвтить мн. Во второй разъ я указывалъ ей на могилу Шелли, какъ на мсто свиданія. Чтобы опредлить день, я широко разсчиталъ время, необходимое для того, чтобы письмо могло дойти до Нюрнберга и вернуться обратно. Я пробылъ четыре часа на кладбищ, прислушиваясь къ мертвой тишин его, глядя на волнуемыя втромъ розы, растущія на ‘развалинахъ башни, позади могилы Шелли, читая и перечитывая:

Nothing of him that doth fade

But doth suffer а sea-change

Into something rich and strange.

Я воображалъ, что стихи, написанные на могил поэта, говорили о моей любви. ‘Расцвли, кто знаетъ, какимъ страннымъ великолпіемъ, въ будущемъ мір, невидимомъ глазу смертнаго!’ Такъ какъ мн было недостаточно такой отдаленной, сомнительной надежды, то съ какимъ страстнымъ отчаяніемъ я мысленно обнималъ мою любимую, живую невсту, проникнутую еще жизнью, которая умираетъ, я защищалъ ее, прижимая къ груди, молилъ Бога, изъ милосердія, дать мн ее на одинъ день, на одинъ только часъ!

Она не пришла! Я ухалъ съ ночнымъ поздомъ въ верхнюю Италію и нсколько дней спустя, седьмаго мая, находился уже по дорог въ Бреннеръ.

XI.

Напрасно вопрошалъ я, лсистые, цвтущіе склоны, шумный Эйзакъ — видли-ли они Віолетъ. Невыносимое чувство неизвстности и страданія владло мной, мое волненіе усиливалъ быстрый и увренный бгъ локомотива! Что если миссъ Ивесъ, думалось мн, не возвращалась домой, и я удалюсь отъ нея! Мн приходилось въ первый разъ перезжать черезъ Бреннеръ и еще боле необычнымъ казался мн мой выздъ съ родины, новый видъ всего, ощущеніе чувствовать за громадными ревнивыми горами большую новую страну, извстную мн только по тучамъ, приносившимъ мн оттуда идеи по втрамъ, доносившимъ мн звуки меланхолической поэзіи и странной музыки. Пустынныя воды бреннерскаго озера, живыя точно чей-то глубокій взглядъ, показались мн, какъ озеро Неми той нмочк, mrchenhaft, въ Иннсбрук, прогуливаясь по платформ, на страшномъ втру, смотря на суетню чужихъ мн пассажировъ, я думалъ, что я во сн, что переступилъ порогъ фантастическаго міра.

Въ продолженіи путешествія я былъ въ такомъ настроеніи духа, что приближаясь боле и боле къ далекой цли, къ Нюрнбергу, хотлъ бы отложить моментъ прізда, отложить дни, въ которые, при встрч съ Віолетъ, ршилась бы моя судьба. На другой день посл моего прізда въ Мюнхенъ, рано утромъ, я гулялъ среди зеленаго уединенія Англійскаго сада, залитаго солнцемъ и туманными пятнами, полнаго въ его чащахъ птичьимъ стрекотаньемъ и жизнью. Я остановился на берегу пруда, мутнаго и неподвижнаго, созерцая спокойствіе природы, столь успокоительное посл продолжительнаго путешествія. Ощущеніе, испытанное мною въ Иннсбрук, среди шума локомотивовъ, людей и втра, еще сильне охватило меня. Сонъ на этотъ разъ былъ такъ сладокъ, такъ пріятенъ: so sss, so trbe! Я находился въ стран, гд жила миссъ Ивесъ, почти вдыхалъ, съ воздухомъ, ея мысли, и мутная вода, туманъ, съ которымъ сливались отдаленные предметы, охватывали меня тайной, окружающей вс сны.

XII.

Я ухалъ въ Нюрнбергъ съ поздомъ, отходившимъ посл полудня. Когда мы оставили блдныя зеленыя долины Альтмюля, направляясь среди безконечныхъ равнинъ, прямо къ сверу, уже вечерло. Погруженный въ одну мысль, я даже не замчалъ, до какой степени мста, постоянно смнявшіяся передъ моими глазами, отличаются отъ Италіи, но все-таки эти мста постоянно примшивались къ моимъ мыслямъ, окрашивая ихъ до извстной степени по своему. Я немного отдыхалъ, глядя на великолпіе заходящаго солнца, на спокойный голубой Альтмюль, среди золотистой травы, и мое воображеніе рисовало мн безмятежное будущее. Когда рка скрылась, мое сердце снова стало сильно биться: я зналъ, что Нюрнбергъ уже недалеко. Солнце зажгло красноватый торжественный пейзажъ высокихъ сосенъ и безконечныхъ песковъ, воздухъ былъ холоденъ, и высунувши голову изъ окна, чтобы посмотрть, куда насъ везетъ локо мотивъ, можно было разглядть на горизонт только туманъ, чувствовался сверъ. Мн казалось, что это было истинное небо, настоящая страна такой души, какъ Віолетъ. Тамъ я ожидалъ увидть ее еще боле серьезной и грустной, еще боле замкнутой въ глухомъ огн своего сердца. Но найду-ли ее, найду-ли?

Около восьми часовъ при смшанномъ освщеніи заката и луны я увидлъ широкія средневковыя стны, темные ходы Frauenthor и мостовую между двуми неправильными рядами острыхъ домовъ, съ башнями гигантами, выступившими на фон всей картины: Нюрнбергъ, загадка, стоялъ передо мной.

Въ гостинниц я освдомился о семь Ивесъ. Слуги ничего о ней не слыхали, хозяинъ также. Онъ спросилъ о нихъ двухъ ужинавшихъ господъ. Одинъ изъ нихъ зналъ только, что литейный заводъ какого-то Ивесъ находится на Burgschmidstrasse. Не могу выразить того впечатлнія, которое произвело на меня имя Ивесъ, произнесенное равнодушно въ этой зал отеля.

The very music of the name has gone

Into my being…

‘Даже музыка ея имени вошла въ мое существо’. Мое ухо улавливаетъ въ голос, его произносящемъ, малйшій диссонансъ, не согласный съ музыкой, звучащей внутри меня, и чмъ онъ сильне, тмъ боле я страдаю.

Я вышелъ въ тотъ же вечеръ, прогуливаясь безъ опредленнаго плана, раздумывая, что завтра утромъ я отправлюсь на Burgschmidstrasse, находя покамстъ особую прелесть въ томъ, что смшиваюсь на сколько могу среди ночныхъ тней съ этимъ Нюрнбергомъ, о которомъ столько мечталъ, и думая, что тотъ или другой домъ могъ быть домомъ Ивесовъ и о томъ, что почувствовала бы Віолетъ, узнавши, что я брожу подъ ея окнами. Этотъ міръ былъ много фантастичне чмъ Иннская долина или Англійскій садъ въ Мюнхен. Я пошелъ въ тнь черной Lorenzkirche, изъ-за громадныхъ башенъ которой всходила луна, подымаясь и спускаясь по неровнымъ улицамъ, то темнымъ, то блестящимъ въ середин отъ свта электрическаго фонаря, подвшаннаго вверху. Въ этомъ серебряномъ блеск чернли старые дома, съ ихъ высокими острыми крышами, украшенными скульптурами, сгруппированные и прямо и поперегъ, каждая по собственному усмотрнію. Я переходилъ по темнымъ переулкамъ отъ одного свтлаго пятна къ другому, и помню, что остановился на долго у перекрестка, спускавшагося къ рк, съ фонаремъ по середин, между пятью или шестью улицами, расходившимися по разнымъ направленіямъ. Молчаливыя тни мелькали взадъ и впередъ въ яркомъ бломъ свт. Мн пришла въ голову мысль, что гораздо легче встртить миссъ Ивесъ на перекрестк столькихъ путей, я былъ увренъ, что узнаю ее издали, хотя бы по походк. Но время проходило, тни прохожихъ становились все боле рдкими, моя надежда пропадала. Наконецъ, медленно, медленно и я двинулся дальше.

Я шелъ по узкой и темной Knigsgasse по направленію къ мсту моей оріентировки въ этомъ неизвстномъ мн город, къ башнямъ церкви св. Лаврентія, около которой былъ мой отель. Открытое ландо, безъ зажженныхъ фонарей, двигавшееся шагомъ впереди меня, остановилось почти напротивъ кафе Sonne.

Господинъ маленькаго роста вышелъ оттуда и облокотясь о дверцы ландо, принялся говорить живо и громко. Вслдъ за тмъ я услышалъ смхъ и другой голосъ, заставившіе окаменть меня.

— Sie Bser! Злюка!

Это была Віолетъ! Я остановился, дрожа, въ двухъ шагахъ отъ коляски. Господинъ повернулъ голову по моему направленію. Тогда я обошелъ коняску, остановился посреди улицы, притворяясь, что разсматриваю крышу и фигуры дома Нассау, выдлявшіяся въ лунномъ свт. Віолетъ и тотъ господинъ продолжали бесду, она въ задушевномъ тон, онъ — въ шутливомъ. Неизвстный мн голосъ не былъ молодымъ. Казалось, они спорили — увидться имъ или нтъ на завтра.

— Итакъ?— сказала, наконецъ, миссъ Ивесъ.— До послзавтра утра?

— До послзавтра,— отвтилъ другой.— На станціи, въ половин седьмого.

Они простились, господинъ вошелъ въ кафе, Віолетъ наклонилась впередъ, чтобы дать приказаніе кучеру. Тогда я произнесъ довольно громко два первыхъ стиха, ею столь любимыхъ:

О, если я любимъ тобой, то пусть схоронятъ

Меня въ ущеліи, на самой глубин.

Она порывисто повернулась ко мн, стоявшему уже у дверцы. Я взялъ об ея руки, нсколько минутъ мы не были въ состояніи произнести ни слова, ни она, ни я. Было темно, но мы находились такъ близко другъ къ другу, что я могъ видть въ ея глазахъ ту же неожиданную, скрытую страсть, какъ и въ тотъ счастливый моментъ, когда она, впервые прочтя мои стихи о любви и смерти, молча смотрла на меня. Она бросила взглядъ на кучера и быстро отдернула руки.

— Здсь?— пролепетала она по итальянски.— Какимъ образомъ вы здсь?

— Вы еще спрашиваете?— отвтилъ я.— Какъ можете вы спрашивать? Я прямо изъ Неаполя.

— О, такъ вы изъ Неаполя!— воскликнула она по нмецки.— Отлично! И на долго? Но,— прибавила она, на этотъ разъ уже по итальянски и прежнимъ тономъ,— вы не должны были прізжать! Боже мой, зачмъ вы пріхали?

Она минуту помолчала и затмъ потихоньку назвала меня по имени, все ея существо точно порывалось ко мн, хотя она и сдерживала себя.

— Прощайте!— снова начала она,— я не могу доле оставаться здсь, и не могу видть васъ. Здсь уже стали подозрвать меня вслдствіе вашихъ писемъ.

— Вы не можете видться со мной?

Въ голос моемъ, должно быть, сильно зазвучало огорченіе.

— Боже мой!— отвтила миссъ Ивесъ,— вы знаете, хочу-ли я причинить вамъ малйшую боль. Можетъ, я не должна этого длать, но гд вы остановились?

— Въ гостинниц ‘Zum rothen Hahn’, здсь недалеко.

— Завтра вы получите мое письмо. Прощайте! Господь да хранитъ васъ! И благодарю’за все! Я совсмъ вдь не неблагодарная. Прощайте,— заговорила она снова по нмецки,— если не буду имть удовольствіе увидть васъ, то желаю вамъ веселиться и счастливаго пути. Кланяйтесь Неаполю и скал.

Она въ это время сняла перчатку и протянула мн руку, которую я схватилъ обими руками и поцловалъ.

— Скажите мн, гд вы живете,— пробормоталъ я.— Я не приду, но скажите!

— Умоляю васъ!— отвтила она, взволнованная, въ отчаяніи, какъ бы защищаясь сразу и отъ меня и отъ себя.— Я напишу вамъ. Прощайте!

— Скажите мн,— повторилъ я,— тотъ, кто говорилъ съ вами…

— Нтъ, нтъ!— отвтила она и улыбнулась.

Только когда она улыбнулась, я замтилъ слезы на ея глазахъ.

Меня взяло подозрніе, не была-ли она уже замужемъ. Я высказалъ ей его, нтъ, еще не была.

— Это ничего не значитъ,— сказала она,— скоро моя свадьба.

— Вы меня любите,— отвтилъ я,— и я васъ не уступлю. Знайте это!

Это были послднія слова нашей бесды. Віолетъ отдернула руку и сказала что-то кучеру. Коляска покатила, свернула для поворота на ближайшую площадь и затмъ прохала быстро мимо меня, унося миссъ Ивесъ, кивнувшую мн головой. Прошло все, шумъ и виднія, все унеслось туда, внизъ, къ тнистому спуску Knigsgasse.

Я вернулся въ отель а заперся въ своей комнат, испытывая безъ всякихъ мыслей безконечную сладость только что пережитой минуты. Мысль, что эта послдняя встрча была оттуда же, откуда и пророческіе сны, представилась мн съ мгновенною осязательностью.

Я уже отыскалъ миссъ Ивесъ, зналъ что она любитъ меня и она свободна, теперь мн не слдовало терять ни минуты.

Завтра я получу ея письмо. Сообщитъ оно мн что-либо объ этой неизбжной, свадьб, о причинахъ, ее вынуждающихъ? Можетъ быть, но покамстъ, я долженъ самъ навести справки. Я отыскалъ сейчасъ же на план Нюрнберга Burgschmied strasse, гд находился литейный заводъ Ивесъ. Если Ивесъ и не жили тамъ, мн, по крайней мр, укажутъ ихъ мстожительство. Неизвстный и Віолетъ условились встртиться на станціи въ половин седьмого утра, въ росписаніи поздовъ я увидлъ, что около семи уходилъ поздъ въ Мюнхенъ.

Прежде чмъ лечь, я открылъ окно, посмотрлъ на лсъ острыхъ крышъ, на башни церкви св. Лаврентія, теперь уже обогнутыя луной, серебрившей высокія готическія окна. Я долго разглядывалъ городъ миссъ Ивесъ, гд она, кто знаетъ, въ какой его части, думала теперь обо мн. Я почувствовалъ радость путешественника, который, пріхавъ въ мсто, покрытое давнею славою, находитъ все необычнымъ вокругъ себя, и открываетъ, не безъ чувства умиленія, что между нимъ и этимъ ему неизвстнымъ мстомъ существуетъ какая-то таинственная связь, что и эта часть земли, кто знаетъ какъ, все-таки хоть отчасти является его отечествомъ.

XIII.

На слдующее утро я вышелъ изъ отеля въ половин шестого. Накрапывалъ дождь, туманъ закрывалъ въ глубин улицы круглую башню Frauenthor. Я направился къ мсту, гд вечеромъ встртилъ миссъ Ивесъ. На улиц не было видно живой души, кафе ‘Sonne’ было еще закрыто, слышенъ былъ только спокойный голосъ ближняго фонтана. Чтобы попасть въ Burgschmiedstrasse, я долженъ былъ пройти весь городъ, срый отъ тумана, пустынный, фантастичный въ своей почтенной древности, видлъ среди могучихъ мостовъ мелководную рку, заключенную среди двухъ рядовъ черныхъ домовъ, увнчанныхъ башнями и шпицами, затерянными въ туман, видлъ чудные сохранившіеся памятники, изваянные уже умершимъ геніемъ, видлъ святыхъ, монаховъ, воиновъ, окаменвшихъ на выступахъ домовъ, на дверяхъ, на баллюстрадахъ террасъ, на готическихъ балконахъ, выступающихъ изъ фасадовъ. Казалось, что родъ человческій угасъ, солнце давно уже затмилось, вс эти улицы были магическимъ видніемъ прошлаго, а самъ я — тнью.

Я нашелъ мастерскую Ивесъ недалеко отъ Thiergartenthor. Кто-то, не то рабочій, не то надзиратель, сказалъ мн, что Ивесъ живутъ на Theresienstrasse, и указалъ мн даже номеръ дома. Я спросилъ его, не придетъ-ли хозяинъ попозже на заводъ.

— Который?— отвтилъ онъ.— Ихъ трое братьевъ.

Тогда я освдомился о бывшемъ въ Италіи, и узналъ, что онъ съ барышней вернулся двадцать дней тому назадъ, былъ несовсмъ здоровъ, мало посщалъ фабрику, но что завтра наврное придетъ. Я спросилъ, не намривается-ли Ивесъ, напротивъ, хать завтра въ Мюнхенъ? Онъ отвтилъ, что это невозможно. Прежде чмъ удалиться, я рискнулъ спросить,— не приготовляютъ-ли рабочіе какой-нибудь подарокъ къ свадьб молодой хозяйки, онъ отвтилъ, что объ этомъ ему ровно ничего неизвстно.

— Знаете-ли, по крайней мр,— настаивалъ я,— когда будетъ ея свадьба?

— Нтъ,— равнодушно отвтилъ онъ,— это меня не касается.

Черезъ десять минутъ я былъ уже на Theresienstrasse, пройдя по тнистымъ аллеямъ замка, гд, можетъ быть, прогуливалась Віолетъ, и недалеко отъ фонтана нашелъ указанный мн домъ. Онъ былъ изященъ, въ стил нмецкаго возрожденія, съ выступающими балконами и шпицами китайской пагоды на углахъ крыши. Два ближайшихъ окна въ первомъ этаж были заставлены цвтами. Не эта-ли комната Віолетъ? Быть можетъ, она теперь писала мн? Я спросилъ у женщины, черпавшей изъ фонтана воду, не былъ-ли это домъ Ивесъ? Она не знала. Дождь все усиливался и окна оставались закрытыми. Я прошелся около дома, не зная, хорошо или дурно будетъ, если Віолетъ увидитъ меня, но не будучи въ состояніи отойти отсюда. Наконецъ, увидвъ, что парикмахеръ открываетъ свой магазинъ, я вошелъ къ нему, въ надежд выпытать что-нибудь отъ него, это былъ молодой человкъ въ очкахъ, одтый въ черный фракъ, и напоминавшій студента мета-физики.

Даже при поклон онъ имлъ видъ человка, вынужденнаго съ горестью и удивленіемъ перейти отъ изученія шеллинговой философіи къ этому низменному міру, плохо освщенному тусклымъ свтомъ дня, проникавшаго черезъ тучи и жалкаго рожка газа.

Я съ трудомъ допытался, что ближній домъ принадлежалъ братьямъ Ивесъ, что они были холостяки и жили съ племянницей, которая въ недалекомъ будущемъ выходитъ замужъ за нкоего профессора Топлера, что профессоръ Топлеръ жилъ прежде въ Нюрнберг, а въ настоящее время преподавалъ въ гимназіи въ Эйхштетт. Узналъ также, что Топлеру было около сорока лтъ, что онъ былъ малъ ростомъ и толстъ и носилъ усы. Даже самые очки флегматичнаго парикмахера казались мн пораженными, безъ сомннія, ему ни разу не приходилось спускаться изъ области метафизики къ такому любопытному постителю.

Эйхштеттъ? Имя не было новымъ для меня, мн помнилось, что я какъ будто бы прочелъ его на фасад уединенной станціи среди холмовъ и лсовъ, или, быть можетъ, слышалъ его отъ моихъ мюнхенскихъ друзей. Я вышелъ на улицу, очень удовлетворенный этимъ первымъ лучемъ свта. Дождь продолжалъ идти, ни одно окно въ дом Ивесъ не было открыто. Я ршилъ вернуться въ отель и отыскать Эйхштеттъ въ моемъ Бедекер.

Я прочелъ тамъ, что это — маленькій городъ, очень древній, въ пяти километрахъ отъ станціи по линіи Нюрнбергъ-Мюнхенъ. Безъ сомннія, миссъ Ивесъ хала завтра именно туда, безъ сомннія, что и я также поду. Пока я раздумывалъ, какъ объяснить, въ случа чего, мой пріздъ туда, постучали въ дверь и слуга доложилъ мн, что въ столовой находится_илицо, у котораго я могу получить свднія, спрошенныя мною въ предъидущій вечеръ. Я спустился и увидлъ господина съ открытымъ и вжливымъ видомъ, сидвшаго за дою и бесдовавшаго съ хозяиномъ. Онъ тотчасъ же повернулся ко мн и сказалъ, что отлично знаетъ Ивесъ, хозяевъ литейнаго завода, честнйшихъ людей, ихъ дла шли не такъ блестяще какъ прежде, ибо машинное производство теперь было въ упадк въ Нюрнберг, но, не смотря на это, они все-таки считались солидными. Я понялъ, что онъ принялъ меня за комми-вояжера. Онъ самъ замтилъ, что я желалъ чего-то другого и спросилъ, не же лаю-ли я получить иныя свднія. Я постарался сказать насколько могъ беззаботне, что это не особенно занимаетъ меня: я познакомился съ однимъ изъ братьевъ Ивесъ въ Италіи и проздомъ въ Нюрнбергъ мн пришло въ голову узнать что-либо о немъ. Мой собесдникъ сильно хвалилъ его, не вдаваясь въ подробности, и прибавилъ, что путешествіе въ Италію не поправило его здоровья.

Узнавши, что я остаюсь въ Нюрнберг недолго и не имю намренія постить Ивесъ, онъ сталъ говорить свободне. Разговоръ быстро перешелъ на Віолетъ. Мой собесдникъ говорилъ съ ней всего два или три раза, но былъ въ восторг отъ нея и понималъ, что она далеко превосходитъ своихъ родныхъ умомъ, культурой и чувствами, и что, по его мннію, ей въ дом Ивесъ не дышалось хорошо, въ смысл моральномъ: дяди были честными людьми, но слишкомъ погруженными въ машинное дло, къ тому же нсколько взбалмошные и съ узкими идеями. Отецъ Віолетъ былъ художникомъ, женился въ Италіи, но умеръ въ Англіи вскор посл смерти своей молодой жены-римлянки, оставивши единственную двочку совсмъ не богатою, дяди взяли ее къ себ.

Теперь миссъ Ивесъ было около двадцати пяти лтъ. Разсказывали, что отчасти, вслдствіе ея болзненности, отчасти вслдствіе какой-то старой исторіи, она отказалась отъ замужества, затмъ въ одинъ прекрасный день было объявлено, что она выходитъ замужъ за нкоего Топлера. Этотъ Топлеръ былъ преподавателемъ, весьма уважаемымъ, весьма почтеннымъ, но не особенно подходящимъ молодой женщин, съ такими утонченными вкусами, какъ Віолетъ, онъ училъ въ гимназіи въ Эйхштетт. Свадьба, откладывавшаяся нсколько разъ, состоится въ конц іюля, сейчасъ же посл начала вакацій.

Все это постепенно мн было разсказано неизвстнымъ господиномъ, съ которымъ въ конц концовъ я сталъ завтракать для облегченія бесды. Когда онъ сказалъ — нкоторая исторія стараго времени — я почувствовалъ боль въ сердц. Я сразу же понялъ, что грусть Віолетъ была слдомъ большой сердечной бури, она сама и въ разговорахъ, и въ письмахъ ко мн, намекнула на это прошлое. Все-таки я страдалъ, какъ будто бы прежде во мн жила безразсудная надежда на то, что Віолетъ не сказала правды. Я не посмлъ требовать объясненія отъ моего собесдника. Мы заговорили объ искусств въ Нюрнберг, о Вейтъ Штосс и Крафт, о германскомъ музе. Мой собесдникъ сказалъ мн, что ежели я хочу имть представленіе о профессор Топлеръ, то посмотрлъ бы, отправляясь въ германскій музей, на стариннаго монаха изъ камня на углу Картезіанской улицы. Тогда я попытался равнодушнымъ тономъ освдомиться о прошломъ миссъ Ивесъ.

— Старая исторія,— отвтилъ онъ,— грустная исторія. Слишкомъ сильное довріе къ людямъ!

Онъ кончилъ завтракать, и съ этими словами поднялся, оставивши въ моей душ еще боле горечи, еще худшія сомннія, сильнйшую боль. Воображеніе не давало мн покоя, все время представляя образы, которыхъ я не могъ ни заглушить, ни вынести. Я долго раздиралъ себ сердце, пока не напалъ на мысль, обновившую меня свжестью, сладостью, отдыхомъ, хотя бы на короткое время, что за то Віолетъ теперь любила меня.

XIV.

Съ первой почтой не пришло ничего. Я ршилъ провести въ германскомъ музе три часа, остававшіеся до слдующей раздачи писемъ. Я кружилъ уже цлый часъ въ лабиринт высокихъ залъ, мраморныхъ лстницъ, готическихъ капеллъ, гд въ полутьм шепчутъ фонтаны и слабый свтъ, падая сквозь разрисованныя стекла, освщаетъ эти могильные памятники. Порою я глядлъ черезъ открытую дверь на поросшій зеленью дворъ, вдыхалъ чистый, свжій воздухъ и разсматривалъ какъ разъ колоссальнаго Орланда Бременскаго, какъ вдругъ услыхалъ за собою голосъ, показавшійся мн знакомымъ. Я обернулся, старый господинъ, похожій на священника, горячо разговаривалъ съ сторожемъ, который слушалъ его улыбаясь. Голосъ былъ знакомъ, но этого господина я никогда не видлъ. Онъ порицалъ глупость кого-то, кто снялъ не знаю какого каменнаго св. Георгія съ одного изъ домовъ Нюрнберга, чтобы водворить его въ музе.

Затмъ онъ отошелъ отъ сторожа и весь негодующій прошелъ мимо меня, стремясь во дворъ посмотрть вблизи на Орланда. Проходя онъ повернулъ на меня негодующіе глаза, какъ бы говоря: ‘А вы со мной не согласны?’ Онъ былъ одтъ во всемъ черномъ, маленькаго роста и нсколько сгорбленный, видъ его стариковской фигуры противорчилъ огню его глазъ. Онъ быстро обошелъ статую Орланда и проходя опять мимо меня пробормоталъ, пожимая плечами: ‘какъ глупо!’ Еще разъ я спросилъ себя, гд я слышалъ этотъ голосъ?

Я снова встртилъ его въ придл церкви, гд помщаются коллекціи религіознаго искусства. Онъ сидлъ передъ картиной Каульбаха, изображающей молодого Оттона III посл пира въ Ахен, врывающагося съ своими товарищами по кутежу, вслдствіе пьяной прихоти, въ склепъ великаго императора Карла и видящаго при свт факеловъ, величественный и ужасный трупъ послдняго на трон. Незнакомецъ изливалъ свое восхищеніе самому себ, повторяя: ‘прекрасно, великолпно!’. Онъ вскакивалъ съ скамейки, почти нюхалъ своимъ острымъ носомъ фигуры и поспшно возвращался на мсто. Увидя меня, онъ сказалъ съ лицомъ, все еще сверкающимъ, но уже отъ удовольствія:

— Эта картина — утшеніе.

Теперь я сразу вспомнилъ: то былъ голосъ человка, бесдовавшаго съ Віолетъ наканун вечеромъ, передъ кафе Sonne. Я поспшилъ согласиться съ нимъ, но только отчасти, чтобы уколоть его и такимъ образомъ поддержать разговоръ. Я восхищался сюжетомъ картины, сдлавши нсколько замчаній по поводу ея красокъ, мутныхъ и вялыхъ. Не знаю, какъ я объяснялъ ему то, что хотлъ сказать, потому что говорю по нмецки очень неправильно и съ трудомъ. Онъ, казалось, хотлъ меня състь.

— Wie! wie! Es ist ja eine Gruft! Es ist ja eine Leiche! Какъ? какъ? Да вдь мы въ склеп! Вдь здсь трупъ!

Я стоялъ за свое мнніе: тни въ картин темны, но не глубоки, свтъ отъ факеловъ на труп желтый, но не живой, въ фигурахъ мало рельефа. Не смотря на споръ, незнакомецъ становился боле ручнымъ.

— Наконецъ,— сказалъ онъ,— я не буду много толковать собственно о краскахъ, я говорю объ иде, идея — это линія, не существующая въ природ, она существуетъ въ ум. Мой умъ созерцаетъ умъ великаго поэта, написавшаго картину. Глубокая идея! Глубокое созерцаніе прошлаго! Что мн за дло, что ко лорить мутный или вялый? На меня такая картина длаетъ большое впечатлніе. Вы — французъ?

Когда онъ услышалъ, что я итальянецъ, то выказалъ живйшее и радостное изумленіе. Онъ схватилъ мои руки.

— Aus Rom, mein Herr? Aus Rom? Изъ Рима?

Я замтилъ, что мой отрицательный отвтъ разочаровалъ его. Онъ надялся, что я былъ изъ Рима, или по крайней мр, изъ Венеціи или Флоренціи, впрочемъ, онъ тотчасъ же помирился съ моимъ скромнымъ ломбардскимъ происхожденіемъ.

— О, Италія, Италія!— вздохнулъ онъ.— Illa terra rum mih proeter omnes angulus ridet! Вы понимаете?

— Ubi non Hymetto,— отвтилъ я,— niella decedunt…

Я думаю, онъ готовъ былъ обнять меня, мы сразу стали друзьями. Мы осмотрли вмст коллекцію религіознаго искусства. Незнакомецъ говорилъ много и пріятно. Онъ посщалъ музей уже не впервые и не хотлъ видть боле двухъ-трехъ залъ за разъ. Я слышалъ, какъ одинъ изъ нихъ, указывая на него товарищу, сказалъ смясь: ‘Der Schwabe!’ Между тмъ подошелъ часъ второй разборки писемъ и я простился съ моимъ спутникомъ, пожелавшимъ обмняться визитными карточками. Я вздрогнулъ, прочтя на его карточк: ‘Докторъ Стефанъ Топлеръ’. Я не зналъ, наврно, былъ-ли онъ священникомъ или нтъ, но чтобы онъ былъ женихомъ, это невозможно!

XV.

Въ гостинниц меня ждало письмо отъ миссъ Ивесъ. Это единственное, котораго я не сохранилъ. Я сжегъ его, перечитавши безчисленное число разъ, въ порыв гордости, ревности, не будучи въ состояніи выносить вблизи себя нкоторыя слова, которыя должны были лечить меня желзомъ и огнемъ, но вмсто того вызывали во мн горькое волненіе, лихорадку, которую я предвидлъ, которая тмъ больше раздражала меня, чмъ боле я былъ увренъ побдить ее. Я не помню хорошенько содержанія. Миссъ Ивесъ начинала, кажется, съ того, что объясняло изумленіемъ свое волненіе прошлаго вечера, затмъ съ благодарностью говорила о письмахъ, въ которыхъ я раскрывалъ ей свою душу, общала хранить о нихъ доброе воспоминаніе. Но я не забылъ ничего изъ послдующихъ строкъ:

‘У меня есть непобдимыя причины, чтобы не заходить дальше. Если бы я поступила такъ, меня оттолкнули бы обратно упреки моего прошлаго, власть настоящаго, угрозы будущаго.

‘Я убдилась посл цлой ночи непріятныхъ размышленій, что должна быть еще сурове. Съ тхъ поръ какъ впервые зародилось въ насъ чувство симпатіи, у меня уже было то представленіе о моемъ положеніи, какъ и въ данную минуту.

‘Было слабостью съ моей стороны послать вамъ цвтокъ изъ Неаполя, и также ошибочно поступила я вчера вечеромъ. Я должна запретить себ подобныя слабости въ будущемъ, должна просить васъ считать поконченными всякія отношенія между нами, кром однихъ воспоминаній. Если вы не согласитесь, на это, а будете искать случая меня видть, я должна буду утратить о васъ и самое воспоминаніе.

‘Не правда-ли, вы не доставите мн подобнаго огорченія? То что я написала,— моя безповоротная воля. Если это можетъ умрить вашу страсть, знайте, что нсколько лтъ тому назадъ я любила такъ, какъ не могу полюбить никогда больше и считала бы для себя постыднымъ, если бы это случилось. Вы не съумли бы сдлать меня ни счастливе, ни несчастне по сравненію съ тмъ другимъ’.

Моя рука дрожала отъ волненія, сжигая это письмо. Фальшивыя слова превращались въ пепелъ, пылала искусственная холодность, безполезная ложь исчезала между нею и мною. И хотя бы ты любила,— говорилъ я мысленно, обнимая ее со страстью и раздраженіемъ,— хотя бы ты любила другихъ до меня, что мн за дло? Можешь ты знать, ты, которая меня любишь, насколько я сдлаю тебя счастливой? Какое прошлое, какое настоящее, какое будущее можетъ отнять тебя у меня?

Я немедленно же отвтилъ ей:

‘Я сжегъ ваше письмо. Впослдствіи, когда Богъ насъ соединитъ, вамъ могло бы быть непріятно, если бы я сохранилъ его.’

Опустивши собственноручно записку въ ящикъ, я почувствовалъ себя достаточно спокойнымъ и пошелъ осматривать городъ. Во правд, я больше думалъ о той минут, когда миссъ Ивесъ увидитъ меня на станціи и услышитъ, какъ я назову Эйхштетъ, чмъ любовался старой жемчужиною нмецкаго государства, какъ нмцы зовутъ Нюрнбергъ. Мн хотлось какъ можно скоре дать знать Віолетъ, что я ду къ Эйхштетъ, что мн извстна цль ея поздки. Я не искалъ встрчи съ нею, только поднимаясь отъ С.-Себальдо къ замку, я поглядлъ одну минуту съ Theresienstrasse на изящные балконы дома Ивесъ. Позже, направляясь къ старому кладбищу св. оанна, гд покоится Альбрехтъ Дюреръ, я прошелъ мимо воротъ ихъ завода, даже не заглянувъ во внутрь.

Я думалъ боле о любви чмъ объ искусств. Все же сознаюсь, что иногда энергія и грація стариннаго художника восхищали меня, притягивали къ себ, побждая не любовь, конечно, но мои заботы и безпокойство. Передъ Schnen Brunnen, передъ табернаклемъ Адама Крафта въ церкви св. Лаврентія, у знаменитыхъ дверей церкви Себальда меня охватывалъ восторгъ красоты, я гордился тмъ, что и я тоже артистъ, и думалъ счастливый, что любовь Віолетъ суметъ вызвать также и во мн огонь мыслей и произведеній. Та, другая, толковала, что ревнуетъ меня къ моей муз, но Віолетъ! Въ моей любви, въ моей душ Віолетъ видла бы себя, всегда себя, всюду, какъ солнце можетъ видть себя въ каждомъ живущемъ существ. Та, другая, несчастная, говорила о ревности, потому что даже и не знала какъ любятъ. Помню, что когда я поднялся на Vest Ders Thurm шелъ дождь, холодные порывы втра и дождя проникали черезъ окна безъ стеколъ въ эту разваливающуюся комнату, изъ которой сторожъ, спокойно указывая трубкой разныя другія башни, церкви, памятники города, дальніе туманы, съ большою увренностью называлъ невидимые города. Я спросилъ его, въ какой сторон находится Эйхштетъ? Онъ повторилъ удивленный: ‘Эйхштетъ? Вы говорите Эйхштетъ?’ и, выставивъ за окно руку, сталъ махать ею по направленію къ югу, какъ бы обозначая длинный, длинный путь. Я глядлъ замечтавшись, ничего не видя, не замчая втра и дождя, бившихъ мн въ лицо.

XVI.

На другое утро свтило солнце. Я былъ на станціи часомъ раньше назначеннаго времени. Только тутъ, расхаживая взадъ и впередъ по пустынной площадк между станціей и почтой, мн пришло въ голову, что Віолетъ могла перемнить намреніе, что поздк могло помшать какое-нибудь препятствіе. Мучимый воображеніемъ, я упрекнулъ себя за то, что не сбгалъ сначала на Theresienstrasse поглядть, не видно-ли по балконамъ какихъ-нибудь признаковъ ранняго вставанья семейства. Я хотлъ было бжать сейчасъ же, но боялся опоздать, и колебался такъ долго, что мысль эта стала невыполнимой. Начали подъзжать экипажи и, къ счастью, мои опасенія не были продолжительны: ландо Віолетъ показалось изъ Frauenthor въ половин седьмого. Три дамы и господинъ сопровождали миссъ Ивесъ. Она была такъ блдна! но все-таки улыбалась! Я видлъ, какъ она устало вышла изъ коляски, сойдя, тотчасъ же оглянулась вокругъ, какъ бы отыскивая кого-нибудь, будучи близорукой, она не замтила меня, державшагося нсколько въ сторон. Потомъ она вошла съ другими дамами въ залу второго класса. Нсколько секундъ спустя я тоже былъ тамъ. Спутницы Віолетъ, разговаривая съ своимъ кавалеромъ, мужчиной уже зрлыхъ лтъ, смялись надъ кмъ то, заставившимъ себя ждать. Внезапно вс они, кром Віолетъ, заторопились къ выходу. Въ эту минуту я, прохаживавшійся взадъ и впередъ по зал, прошелъ около нея, она увидла меня, я не поклонился ей, но взглянулъ на нее многоговорящимъ взглядомъ. Она вся вздрогнула, мн показалось, что она даже закрыла глаза, во всякомъ случа тотчасъ же отвернулась. Тотчасъ же въ залу шумно вошелъ, съ зонтикомъ въ лвой рук, и большою палкою въ правой, тотъ, кого ожидали — мой пріятель по германскому музею. Онъ не обратилъ особеннаго вниманія на прочихъ дамъ, привтствовавшихъ его, и прямо направился пожать руку миссъ Ивесъ. Лицо Віолетъ пылало, ея нжные глаза не могли быть названы сверкающими, но все же блестли необычнымъ свтомъ. Докторъ Тои леръ слъ около нея, а блокурая двушка, находившаяся среди нихъ, воскликнула, хлопая въ ладоши, смющимся голоскомъ: — О, пожалуйста, пожалуйста, bitte, bitte, поглядите на Віолетъ!— Я увидлъ, что миссъ Ивесъ покраснла еще боле и сдлала нетерпливое движеніе упрека, услыхалъ, какъ докторъ Топлеръ, довольный, шутя, принялъ на себя причину этого смущенія. Віолетъ, очевидно, сказала своей молоденькой подруг что-нибудь непріятное, чего я не разслышалъ, потому что блондинка сдлала огорченное личико и вс замолчали. Я продолжалъ ходить, испытывая неописуемое волненіе. Докторъ Топлеръ поднялъ глаза, узналъ и подошелъ ко мн съ протянутыми руками, какъ старый другъ, привтствуя меня по латыни, Я бросилъ взглядъ на Віолетъ, она глядла на насъ, блдная отъ неожиданности. Другіе тоже съ любопытствомъ смотрли на насъ. Топлеръ спросилъ меня — не ду-ли я въ Мюнхенъ. Я отвтилъ громко и ясно, что ду не въ Мюнхенъ, а въ Эйхштеттъ. Восклицанія со стороны Топлера.

— Тогда мы подемъ вмст!— сказалъ онъ.— Misere cupis abire! Мы должны хать вмст!— И сообщилъ мн, что тоже детъ въ Эйхштетъ съ нсколькими друзьями. Потомъ онъ отвернулся отъ меня и побжалъ, опираясь и на палку и на зонтикъ, разсказать своимъ друзьямъ обо мн. Наканун я не пренебрегъ выложить всю латынь и всю нмецкую литературу, какую только зналъ, и онъ сразу почувствовалъ ко мн особое расположеніе, теперь я понялъ изъ его жестовъ, что онъ говорилъ миссъ Ивесъ обо мн хвалебныя вещи. Миссъ Ивесъ приняла холодное выраженіе, казалось, она едва слушала его. Въ минуту отъзда другой господинъ предложилъ ей руку, три дамы или барышни двинулись вмст, а Топлеръ захотлъ идти со мной.

Онъ потребовалъ, чтобы я непремнно былъ съ нимъ, такъ какъ ему столько нужно разспросить меня объ Италіи, куда онъ думаетъ скоро направиться въ третій разъ. Словомъ, я очутился, безъ малйшей нескромности съ моей стороны, въ одномъ вагон съ миссъ Ивесъ, которая была, какъ и я, взволнована и ни разу не повернула головы въ мою сторону. Мы заняли мсто какъ можно дальше одинъ отъ другого. Об двушки поглядывали, улыбаясь, другъ на друга и потомъ на меня, какъ бы извиняясь за эксцентричныя манеры ихъ Schwabe. Глаза ихъ говорили мн: ‘Что вы будете объ этомъ думать?’ Топлеръ не обращалъ ни на что вниманія, и забрасывалъ меня вопросами о новыхъ постройкахъ въ Рим и Флоренціи, о поправкахъ въ Венеціи, о новйшей итальянской музык. Я отвчалъ, какъ могъ, и тутъ-то являлся насцену огонь его живйшихъ комментаріевъ, радость, гнвъ сверкали изъ его глазъ и даже изъ волосъ. Я замтилъ, однако, что когда, говоря о Рим, касался папы и новыхъ порядковъ, онъ умолкалъ и какъ бы ускользалъ отъ меня. Въ музык онъ былъ ярый антивагнерьянецъ, горячій поклонникъ старыхъ итальянскихъ композиторовъ, въ особенности Клементи. Сначала мы говорили одни, только онъ и я, но потомъ онъ началъ бросать слова направо и налво какъ крючки, схватывая тамъ улыбку, здсь слово, такъ что ему, наконецъ, удалось завязать общій разговоръ. Только ему не удалось побдить молчанія Віолетъ.

Я же говорилъ только для нея. Кончилось тмъ, что заговорили обо всемъ понемногу, объ искусств, о природ, объ Италіи и Германіи. Ради Віолетъ я описывалъ Венецію блокурой барышн, интересовавшейся моремъ, гондолами и голубями. Она, повидимому, не знала любви, никогда не думала о ней, а я говорилъ, что спокойная тишина, воздухъ забвенія, которымъ дышешь въ Венеціи, существуютъ для раненыхъ душъ, нуждающихся въ забвеніи для своей любви.— ‘Тогда Венеція не для меня!’ — воскликнула она, обративъ къ Віолетъ свое смющееся личико, между тмъ какъ щеки той вспыхнули.

— Тишина и забвеніе существуютъ также и въ Эйхштет,— замтилъ докторъ Топлеръ.— И тамъ есть даже ужасный желзный мостъ, врод тхъ, что вы построили въ Венеціи. Нтъ больше Альпъ съ этой цивилизаціей! Мы — варвары, вы — варвары, вс — варвары! Этотъ господинъ детъ въ Эйхштетъ,— добавилъ онъ обращаясь къ остальнымъ.— Вотъ итальянецъ гораздо боле смлый чмъ Христофоръ Колумбъ! Онъ детъ открывать Эйхштетъ.

Вс удивились, узнавъ, что иностранецъ хочетъ видть Эйхштетъ, городишко, по мннію Топлера, такой пустынный и печальный, что даже рка Альтмюль протекала тамъ нехотя и какъ могла медленне. Можетъ быть онъ сказалъ такъ, чтобы возбудить дамъ, которыя дйствительно съ живостью запротестовали. Я упомянулъ о моихъ знакомыхъ въ Мюнхен, отъ которыхъ узналъ о существованіи Эйхштета. Дамы вскрикнули, блондинка захлопала въ ладоши. Это были,— объяви ли он мн,— ихъ интимные, дорогіе друзья. Топлеръ воскликнулъ довольный — ‘а-а!’ Блондинка не понимала, какъ Віолетъ не находила страннымъ всего этого приключенія. Пока другія разспрашивали меня объ одномъ изъ этихъ друзей, въ это время находившемся въ Италіи, она въ полголоса стала говорить съ миссъ Ивесъ и потомъ ласкать ее и шептать, не знаю что, на ухо, должно быть, нжности. Віолетъ слегка отрицательно качала головой, слегка улыбалась, слегка казалась скучающей, но упорно ничего не говорила. Доктору Топлеру удалось расшевелить ее.

Отъ времени до времени онъ бросалъ на нее безпокойные взгляды, и увидвъ, что блондинка заговорила съ нею, сдлалъ первой какой-то вопросъ, на что та отвтила въ полголоса: ‘нтъ, она говоритъ, что съ нею ничего’.— Онъ остался недоволенъ.

Мы хали теперь вдоль Альтмюля, между лсистыми холмами и полями, улыбавшимися на солнц въ это туманное утро. Топлеръ обратился ко мн:

— Вся эта поэзія — совершенно нмецкая!

Это направило разговоръ на литературу и языки. Я тотчасъ выдвинулъ впередъ англійскій. Говоря о немъ, я не смотрлъ на Віолетъ, опасаясь измнить себ или возбудить подозрніе. Я сказалъ, что люблю его, что на нкоторыхъ устахъ онъ казался мн нжне всхъ другихъ, что иногда онъ такъ быстръ, ясенъ, деликатенъ, что походитъ, насколько это возможно, на самую мысль.

— Слышите, слышите?— воскликнулъ, прерывая меня, мой другъ Топлеръ, обращаясь къ миссъ Ивесъ.— Вы довольны?

Віолетъ что-то проговорила, что осталось неразслышаннымъ мною.

— Эта барышня — англичанка, понимаете?— сказалъ мн Топлеръ.— Я старая дикая сова изъ Шварцвальда, которая теперь хочетъ сдлаться попугаемъ изъ хорошаго общества и совершить представленіе по всмъ правиламъ.

Вс разсмялись, кром Віолетъ и меня. Топлеръ сталъ рыться въ своемъ бумажник.

— Думаю, я долженъ начать съ этого господина, который не говоритъ,— сказалъ онъ, указывая головой на своего спутника съ добродушнымъ лицомъ, дйствительно не раскрывшимъ рта и двухъ разъ.— Впрочемъ, я долженъ раньше посмотртъ визитную карточку итальянскаго господина, потому что хотя его фамилія очень красива, но легче сохраняется въ моемъ бумажник чмъ въ моей памяти.— Г. Трейбергъ,— продолжалъ онъ, отыскавши мою карточку,— г. ***. Я долженъ упражняться, чтобы произносить какъ слдуетъ это имя. Господинъ ***, госпожа Трейбергъ, m-lle Текла фонъ-Добра и m-lle Луиза, ея сестра.

Оставалась Віолетъ. Искренній гнвъ ея глазъ сказалъ мн: оставьте, эту комедію! Но было слишкомъ поздно.

— Господинъ ***,— повторилъ старательно Топлеръ.— Миссъ Ивесъ.

Я поклонился и Віолетъ не могла не наклонить слегка голову. Къ счастью, поздъ вошелъ въ это время въ длинный туннель, находящійся между Паппенхеймомъ и Дольнштейномъ, никто не обратилъ боле на насъ вниманія. Топлеръ нетерпливо интересовался пейзажемъ, указывалъ мн съ громкими восклицаніями блыя громады, разсыпанныя среди зелени луговъ. Потомъ большой утесъ съ незначительными развалинами наверху и нсколькими домишками внизу, окруженный средневковыми стнами, окончательно увлекъ его.

— Скоро мы будемъ въ Эйхштет,— замтила блондинка Луиза. Топлеръ, казалось, упалъ съ облаковъ на землю.

— Бутылка?— воскликнулъ онъ,— а бутылка съ вами? Молчаливый господинъ успокоилъ его, бутылки были взяты.

Госпожа Трейбергъ, которая, очевидно больше другихъ знала моихъ знакомыхъ изъ Мюнхена, сказала что-то на ухо Топлеру. Этотъ обратился ко мн весь сіяющій:

— Эти дамы приглашаютъ васъ,— сказалъ онъ.— Вы знаете, что такое нашъ Maiwein?

Я сознался, что не зналъ.

— Вы узнаете его сегодня. Эти дамы предлагаютъ вамъ завтракать съ нами въ лсу!

Госпожа Трейбергъ подтвердила улыбаясь. Она объяснила мн, что городъ Эйхштетъ далекъ отъ станціи и что къ нему ведетъ дорога черезъ лсъ, гд они и намреваются завтракать. Если я пойду съ ними, то смогу разсказать нашимъ общимъ друзьямъ, что видлъ желзнодорожный лсъ, который такъ имъ нравился.

Душа моя была настолько охвачена одной только мыслью, такъ внимательна къ малйшимъ событіямъ каждой минуты, что если бы я, впослдствіи, не увидалъ вновь этотъ лсъ, я позабылъ бы спокойные зеленые склоны франконской Юры, гд уединенная станція Эйхштетъ стоитъ у рельсовъ, между лсистыми и пустынными холмами.

Какой-то господинъ, радостно привтствуемый моими спутниками, подошелъ къ дверц вагона и помогъ Віолетъ выйти, между тмъ какъ докторъ Топлеръ, протягивая ему руки, быстро кричалъ ему не знаю что.

— Господинъ мой братъ!— сказалъ онъ мн между однимъ и другимъ восклицаньемъ,— Toplerus junior!

Онъ и я, мы сошли послдними. Между тмъ женихъ миссъ Ивесъ разговаривалъ съ дамами, стоя около Віолетъ, блдной какъ смерть. Онъ отошелъ на минуту, чтобы протянуть руку брату и помочь ему выйти. Послдній представилъ меня, мы обмнялись поклономъ, не подавая рукъ. Топлеръ младшій, кажется, немного понялъ изъ этого представленія и глядлъ на меня полупочтительно и полуудивленно, пока братъ не толкнулъ его обими руками, бормоча и указывая на Віолетъ, которая направлялась къ станціи, не дожидаясь его руки.

Онъ былъ маленькаго роста и приземистый, на видъ ему ка залось около 45 лтъ. Волосы его были темные, усы — блокурые, короткіе, лицо не особенно умное, взглядъ симпатичный, полный застнчивости и доброты, въ общемъ же онъ имлъ видъ человка самаго счастливаго въ мір и вмст растеряннаго. Онъ произвелъ на меня необъяснимо тяжелое впечатлніе. Я не чувствовалъ къ нему ревности, я сразу поставилъ его въ число тхъ, которыхъ мы, мужчины, такъ охотно рекомендуемъ женщинамъ, какъ существа достойныя любви, зная, что ихъ никогда не полюбятъ. Чувство мое походило на угрызеніе совсти, на внезапное сознаніе извстнаго неблагородства. Не долженъ-ли я былъ сказать ему, что я его смертельный врагъ? Ясная искренность его взгляда сжала мн сердце.

Пока старшій Топлеръ велъ меня сдать мой багажъ въ омнибусъ, я услышалъ нжный голосъ, еще боле слабый чмъ обыкновенно, говорившій что-то, что возбуждало протесты и жалобы, въ особенности со стороны m-lle Луизы. Кажется, миссъ Ивесъ предлагала отказаться отъ завтрака въ лсу, опасаясь за погоду или чувствуя себя усталой. Блондинка чуть не плакала и предлагала руки братьевъ Топлеръ, которые могли бы снести Віолетъ, женихъ, приготовившій, очевидно, большіе запасы для завтрака, не смлъ настаивать и весь смущенный поглядывалъ то на насъ, то на миссъ Ивесъ, то на свою провизію. Послдняя вдохновляла флегматичнаго Трейберга на неожиданный живой протестъ противъ мысли Віолетъ. Топлеръ-старшій вмшался съ обычной ему настойчивостью и объявилъ мн, державшемуся немного въ сторон, какъ Maiwein будетъ приготовленъ и затмъ выпитъ въ лсу. Дйствительно я увидлъ, что личико Луизы просвтлло, она обняла Віолетъ за талію, поцловала въ плечо, побжала впередъ, прыгая, распвая, хлопая въ ладоши, потомъ обернулась къ ней лицомъ, проговоривъ съ порывомъ увлеченія два стиха, изъ коихъ я никогда не понялъ бы первый, безъ помощи доктора Стефана:

Du, mei flachshaarets Deandl,

I hab di so gern.

(О, блокурая дивчина,

Тебя я такъ люблю).

Передъ нами подымались крутые тнистые подъемы желзнодорожнаго лса. Мн казалось, что миссъ Ивесъ очень устала. Ея женихъ разговаривалъ съ ней заботливо и нжно, было видно, что онъ благодарилъ ее, извинялся, надялся услышать ласковое слово.

Передо мною, въ настоящую минуту, лежатъ нсколько сухихъ листьевъ, нсколько потемнвшихъ цвтовъ пахучаго жаслинника изъ Эйхштетскаго лса. Только въ безсмертной человческой мысли красота и молодость природы остаются всегда безсмертными. Если я закрою глаза, я живо вижу блый цвтокъ, на который Топлеръ старшій и Трейбергъ обратили мое вниманіе среди зелени первыхъ пихтъ. Я чувствую его слабый запахъ, выдающійся даже среди сильнаго и живительнаго запаха лса, слышу перекличку малиновокъ и перепелокъ, голоса и смхъ двушекъ, разсыпавшихся передъ нами въ зеленой чащ въ поискахъ за жаслинникомъ. Только не слышу, не вижу Віолетъ, слдовавшей за нами съ своимъ женихомъ. Дамы то появляются, то исчезаютъ на гребняхъ и въ глубин расщелинъ опушки, вскрикиваютъ отъ радости при всякой побд, освдомляются о жених съ невстой. Госпожа Трейбергъ крикнула своему мужу пойти посмотрть, не чувствуетъ-ли себя плохо миссъ Ивесъ. Господинъ Трейбергъ, остановившійся отдышаться и обмахаться платкомъ, принялъ меланхоличный видъ и сталъ спускаться.

— Теперь онъ не въ состояніи будетъ подняться,— шепнулъ мн докторъ Топлеръ.— Прошу васъ, однако? не брать уважаемаго господина Трейберга за образчикъ нмецкой націи!

Онъ всплеснулъ руками въ воздух, разсмявшись неслышнымъ смхомъ,

— Возьмите скоре меня,— проговорилъ онъ намъ,— возьмите моего брата, хотя мы и очень отличаемся другъ отъ друга!

Онъ поглядлъ внизъ. Никого еще не было видно.

— Нмцы часто бываютъ добры и терпливы какъ верблюды,— прибавилъ онъ,— и часто влюбляются, какъ не знаю какое другое боле романическое животное. Эти дв черты нмецкаго характера есть и у моего брата. Вы видите его: онъ, кажется, полонъ пива, а между тмъ онъ полонъ луннаго свта! Что касается до терпнія, увидите, что онъ придетъ сейчасъ съ миссъ Ивесъ на одной рук и съ Трейбергомъ на другой. Я совсмъ, совсмъ не похожъ на него.

Между тмъ Луиза и ея сестра спорили невдалек изъ-за цвтовъ, которыхъ нарвала первая, а вторая утверждала, что это не были настоящіе жаслинники. Теперь фразы блондинки казались мелкимъ стукомъ клюва какой-нибудь птички. Она смялась, но ду маю, что охотно заплакала бы. Она позвала доктора Топлера, но такъ какъ съ нимъ она дошла только до ссоры втроемъ, то позвала еще его брата и Трейберга, наконецъ, подошедшихъ. Такимъ образомъ я остался на минуту наедин съ миссъ Ивесъ.

Она, блдня, начала тотчасъ же звать госпожу Трейбергъ, своимъ нжнымъ голосомъ, замиравшимъ на разстояніи двухъ шаговъ.

— Віолетъ,— произнесъ я.

Я не прибавилъ ничего больше, но, можетъ быть, и не могъ бы сказать ничего боле страстнаго и покорнаго. Она, противъ собственнаго желанія, поглядла на меня съ секунду. Взглядъ казался суровымъ, но въ глубин его ясно виднлась любовь. Должно быть, глаза мои заблистали, потому что она поспшила сказать:

— То, что вы длаете, кажется вамъ благороднымъ?

Свтъ блеснулъ въ моемъ мозгу и я отвтилъ съ ршимостью:

— Хорошо, я имъ скажу все.

— Боже, нтъ!— проговорила она.

Говорить не было возможности, но я былъ счастливъ моимъ и ея отвтомъ. Было такое острое наслажденіе слышать, что она умоляетъ меня съ этою боязнью, чувствовать, что она не была уврена въ своемъ ршеніи касательно будущаго.

Мы услись завтракать въ нсколькихъ шагахъ отъ дорожки, подъ сводомъ голубого неба, вблизи круглаго солнечнаго пятна, блествшаго на трав и проходившаго черезъ верхушки пихтъ и елей. Нсколько срубленныхъ стволовъ чернлись въ средин его. Трейбергъ откупорилъ дв бутылки Рюдесхеймера, а барышни опустили въ нихъ головками внизъ два пучка блыхъ жаслинниковъ, которые должны были умереть такимъ образомъ, уступая вину свой нжный лсной запахъ. Пока другіе наблюдали за этимъ какъ за священнодйствіемъ, я могъ смотрть на Віолетъ. Въ глазахъ ея еще виднлось это испуганное ‘нтъ’, мои отвчали: ‘да’. Она сидла на трав, державъ рукахъ закрытый зонтикъ, опустивши голову и сжавши руки умоляющимъ движеніемъ. Я заговорилъ съ Луизой о приготовляемомъ напитк.

— Вино и цвтокъ,— сказалъ докторъ Топлеръ,— различныя выраженія нмецкой души, а мы соединяемъ ихъ въ одну общую поэзію.

Не только въ майскомъ напитк, но во всей этой лсной сцен была поэзія, которую мшала мн замтить скрытная драма, но которая теперь ясне возрождается въ моей памяти. Дожидались, пока запахъ цвтовъ проникнетъ въ вино, а я разговаривалъ съ госпожею Трейбергъ о нашихъ общихъ друзьяхъ. Она вспоминала далекіе дни, которые провела съ ними въ маленькомъ тихомъ городк, веселыя прогулки въ этомъ самомъ лсу, описывала мн юношей, которыхъ я зналъ впослдствіи уже мужчинами, разсказывала интимныя вещи о семь, радости и горести, которыя она, въ качеств друга, раздляла съ ними. Вспоминались мысли, чувства этихъ далекихъ людей. Госпож Трейбергъ казалось невозможнымъ находиться тутъ безъ нихъ, знать, что они разсяны повсюду, она не понимала, какъ лсъ могъ быть еще такимъ же радостнымъ, зеленымъ, пахучимъ, какъ малиновки могли пть также весело, какъ въ т времена ея молодости. Между тмъ женихъ Віолетъ и Трейбергъ вынимали провизію изъ корзинки, а докторъ Топлеръ разговаривалъ съ Віолетъ. Она задавала ему вопросы, которые я не могъ разслышать. Мн показалось, что онъ отвтилъ что-то о германскомъ музе и о картин Каульбаха. Спросила-ли она его, какъ онъ познакомился со мною? Хотла-ли она, можетъ быть, раньше меня передать ему о нашемъ знакомств?

Но вотъ приблизилась на ципочкахъ Луиза, прижавши палецъ къ губамъ и знаками призывая за собою Топлеровъ, Трейберговъ, чтобы показать имъ что-то. Я остался еще разъ наедин съ миссъ Ивесъ.

— Не объясняйте ничего,— прошептала она торопливо,— не переговоривши раньше со мною. Надюсь, у меня хватитъ силы. О, Боже мой!— воскликнула она, закрывая лицо руками, и продолжала:— поговоримте теперь немного. Итакъ, вы придете навстить меня къ Трейбергамъ? Я не поступаю неблагородно, я длаю это потому, что думаю, когда вы узнаете, вы не захотите больше…

Она не могла продолжать, прошло нсколько минутъ раньше, чмъ вернулись остальные. Я зналъ, что ничто не разъединило бы насъ, упоминаніе объ ея таинственномъ прошломъ наполняло меня невыразимымъ, горькимъ отчаяніемъ. Въ то же время, мысль, что скоро я буду съ нею одинъ, что, можетъ быть, посл этого послдняго усилія она сдастся, заставляла неудержимо биться мое сердце.

— О, Віолетъ!— воскликнула Луиза, подойдя къ намъ.— Если бы ты видла! Дв блки, такія миленькія! Он бгали внизъ и вверхъ по дереву, поднявши свои хвостики, останавливались глядть на насъ своими милыми мордочками, своими милыми глазками!

И она тоже была совсмъ миленькая, эта Луиза. Въ ея тоненькой фигурк чувствовалась чудная грація тхъ подготовительныхъ движеній, въ которыхъ послдняя дтская радость смшивалась съ первою двическою мягкостью, съ сдержанностью двушки, въ ея голубыхъ глазахъ цвлъ настоящій нмецкій Vergissmeinnicht. Она сла рядомъ съ миссъ Ивесъ и стала ее ласкать, нашептывать что-то. Я былъ такъ благодаренъ ей за эту нжность, не смя самъ кинуть и одного нжнаго взгляда, и все же ея ласки, по той же самой причин, заставляли меня страдать. Віолетъ пожала ея руку и поцловала въ голову.

Она первая заговорила со мной, спросила, бывалъ-ли я на Ривьер. Оказалось, что она провела нсколько дней въ Бордигер въ то самое время, когда я былвъ Оспедалетти. Я могъ бы увидать ее въ мои вечернія прогулки сидящей на камняхъ мыса S. Ampelio, наблюдающей, по направленію Франціи, закатъ солнца. Я собирался было сказать ей, что, однажды, вечеромъ, очарованный этимъ моремъ и этимъ солнцемъ, слившимися въ громадное пламя, я вырзалъ на песчаник слово Love. Это была правда, но я удержался. Она тоже не сказала мн, что вырзала одно имя, не мое имя, на послдней изъ маленькихъ сосенъ, ростущихъ по дорог, которая, выходя изъ пальмоваго лса, подымается по направленію къ старой Бордигер, открывая видъ на море, и что на нее произвело глубокое впечатлніе, когда два дня спустя она нашла эту сосну поваленною грозою. Мы въ середин января гуляли оба между Оспедалетти и Бордигерою на разсвт, видли блдную луну, опускающуюся на высокія оливковыя деревья холмовъ и, пройдя другую рощу оливъ на половин дороги, видли внизу, между втвями, длинную волнующуюся на мор золотую полосу восходящаго солнца. Я говорилъ съ глубокимъ волненіемъ. Віолетъ понимала меня, ея голосъ становился все боле и боле тихимъ, иногда дрожалъ. Остальное общество слушало насъ съ напряженнымъ вниманіемъ. Когда мы замолчали, Луиза вздохнула, объявила, что ей очень хочется видть Италію, начала было стихи Миньоны и оборвала на середин.

— Туда, туда!— воскликнулъ докторъ Топлеръ, размахивая обими бутылками Рюдесхеймера,—

Умчался-бъ я съ тобою навсегда!

Вс засмялись. Глаза миссъ Ивесъ встртились на мгновеніе съ моими и они не говорили такъ осторожно, какъ говорили уста. Она тотчасъ же отвела ихъ въ сторону, но я чувствовалъ уже въ себ ихъ электризующую нжность.

— Какъ было бы хорошо тамъ жить!— сказала въ полголоса блондинка.

— Да,— отвтила Віолетъ въ томъ же тон.— но здсь я хотла бы умереть.

— А не жить?— застнчиво спросилъ ея женихъ, стараясь взять ея руку.

Віолетъ поспшно отдернула ее.

— Да, да, — отвтила она поспшно, какъ бы заглаживая отказъ,— и жить также.

Трейбергъ принялъ, наконецъ, участіе въ разговор, выразивши мысль, что Maiwein долженъ быть готовъ.

Прозрачный Рюдесхеймеръ, пахнущій лсомъ и весною, былъ легокъ и водянистъ на вкусъ, но по моимъ жиламъ онъ разливался какъ огонь, горлъ въ нихъ радостью. Я былъ опьяненъ послднимъ взглядомъ и надеждой когда-нибудь обнять Віолетъ, какъ мою жену, мою плоть, мою душу на вки. Изъ остальныхъ пили только Трейбергъ и докторъ Топлеръ. Луиза переносила вино изъ милости къ жаслиннику и едва касалась до него. За то она великодушно наливала его намъ. Когда она подала мн мой стаканъ, и я поблагодарилъ ее, докторъ Топлеръ сказалъ, что нигд, кром Италіи, онъ не видлъ столькихъ людей, умющихъ неподготовленными сказать тостъ въ стихахъ, и что я долженъ съимпровизировать такой тостъ въ честь двицы фонъ-Добра. Я согласился и отошелъ немного въ сторону. Тотчасъ же я услышалъ, какъ провозгласили здоровье обрученныхъ.

— Чокнись же!— говорилъ раздраженнымъ голосомъ докторъ Топлеръ,— пей же!

Я не могъ видть, кому онъ говорилъ, но было не трудно догадаться. Боже, какъ Віолетъ должна была страдать, какъ больно и сладко было мн это сознавать!

Я быстро написалъ стихи, смыслъ которыхъ никто, кром нея, не могъ понять. Вс хотли, чтобы я продекламировалъ ихъ, интересовались знать, какъ они звучатъ. Меня выслушали съ благоговніемъ и важное собраніе и пихты съ елями. Только Трейбергъ воспользовался случаемъ, чтобы докончить послднюю сосиску Вс остальные, исключая миссъ Ивесъ, смотрли на меня, пока я декламировалъ:

Блокурая, чудная двушка!

Пью я вино золотистое, пью

За отчизну твою,

За сіянье твоей красоты

И за Рейнъ голубой, за холмы, за цвты!

Пью золотое вино

И во мн пробуждаетъ оно

Золотыя о счастьи мечты!

Віолетъ попросили перевести вслухъ эти дв строфы, и она быстро перевела ихъ, заставляя меня повторять каждый стихъ. Только два послдніе заставили ее поколебаться и эта запинка означала, что она поняла меня и я чувствовалъ себя въ восторг. Я восхищался ея полною развязностью, съ которою затмъ она заставила себя заговорить со мною. Столько силы воли и ума были для меня открытіемъ и я почувствовалъ приливъ горделивой радости и, можетъ, впервые понялъ, какимъ могущественнымъ будетъ единеніе нашихъ душъ. Только разъ — что возбудило во мн чувство восторга,— она потеряла свое самообладаніе. Говорилось о литератур. Меня заставили сознаться, что она была моимъ занятіемъ и профессоръ Топлеръ, женихъ, сказалъ мн, намекая на тостъ, что отнын меня будетъ вдохновлять нмецкая муза.

— О, нтъ!— воскликнула Віолетъ. Вс поглядли на нее съ изумленіемъ, она же сильно покраснла. Дорогая, она не хотла, чтобы я отказался отъ искусства моей родины. Я поблагодарилъ ее взглядомъ, мысленно сказалъ ей, что она можетъ быть спокойна, жениху же отвтилъ, что въ путешествіи по Германіи Рюдесхеймеръ и жаслинникъ, воспоминанія о великихъ и любимыхъ поэтахъ, могли, конечно, на минуту вдохновить меня, но что никогда я не связалъ бы себя ни съ какой чужестранной музой, и даже,— прибавилъ я съ намреніемъ,— съ англійской музой, къ которой, однако, я имлъ настоящее влеченіе.

Топлеръ-старшій давно уже выказывалъ нетерпніе и, наконецъ, воскликнулъ, что его братъ ничего не понимаетъ, что вмшивать патріотизмъ въ искусство не достойно ни нмца, ни, съ моего разршенія, поэта.*⁴ ‘Вся поэзія,— воскликнулъ онъ,— хорошая только для васъ, итальянцевъ, или только для насъ, нмцевъ, вотъ она!’ — и онъ бросилъ пустую бутылку внизъ по скату лса. Профессоръ началъ было оправдываться, но совсмъ не понялъ сущности дла. Братъ его трясъ съ гнвомъ головой, пожималъ плечами и, наконецъ, обратился ко мн, не обращая больше на него вниманія. ‘Geklingel,— сказалъ онъ,— und nichts, weiter’. Звукъ и больше ничего!

— Нтъ, нтъ!— сказала улыбаясь Віолетъ,— вы были слишкомъ злы, думаю, съ этой бдною бутылкой. Думаю, что тамъ былъ еще запахъ Рейна и жаслинника.

Она заговорила потомъ съ милой простотой о безусловно національной поэзіи, о народной поэзіи, столь богатой естественной свжестью и запахомъ. Ея голосъ звучалъ еще мелодичне обыкновеннаго. Она слегка постовала, что не можетъ спть ни одной псни и улыбалась, говоря это, но въ глазахъ ея виднлась горькая печаль. И она, быть можетъ, не поняла хорошенько смысла спора, но все же мы вс единогласно возстали противъ доктора Топлера, который за ‘Колоколъ’ Шиллера, отдалъ бы весь Wunderhorn Луиза съ досады топала ногами. Отзываться дурно объ ея милыхъ псняхъ! Такія граціозныя, so nett! Значитъ, докторъ Топлеръ совсмъ не иметъ сердца?

Топлеръ-младшій попросилъ ее спть одну изъ нихъ.

— Хорошо,— отвтила она,— потому что вы были добрый,— и спла маленькимъ голоскомъ, но съ несравненною граціей, слдующія строфы на діалект, которыя впослдствіи она написала для меня. Тогда я не понималъ ни одного слова.

Взять такую неуклюжую

И покладистую въ домъ:

Да по мн въ могилу лучше

Лечь на вки мертвецомъ!

А задорную, безумную

Не покладистую взять —

Съ нею будетъ жизнь веселье

Съ ней бы жить да пировать!

Милая двушка пла, прислонившись къ стволу пихты. Блокурая, элегантная, съ своимъ хорошенькимъ личикомъ, сіяющимъ весельемъ и хитростью, она дйствительно походила на маленькую шутливую фею нмецкихъ лсовъ. Сестра ея, между тмъ, молча собирала цвты, а госпожа Трейбергъ, слегка раскраснвшись, глядла съ любопытствомъ, для меня не понятнымъ, на жениха съ невстой. Віолетъ, въ свою очередь, глядла въ ея сторону улыбаясь, старый же Топлеръ слдилъ внимательно за псенкой съ страннымъ выраженіемъ на лиц. Что касается жениха, то онъ, такъ какъ Луиза пла для него, выполнялъ со всею тщательностью свой долгъ — не отводить отъ нея глазъ. Его лицо не было столь подвижно и выразительно какъ у брата, но все-таки я замтилъ на немъ тнь замшательства. Трейбергъ также длалъ ему, смясь, знаки, не смотря на предупредительные взгляды жены, какъ бы говоря, что псенка, казалось, сдлана нарочно для него. Мн хотлось бы насладиться съ спокойнымъ сердцемъ этой граціозной сценой, снятой точно съ старинной нмецкой гравюры. Ели, разбросанныя между пихтами, наввали сверную грусть на поэзію зелени, цвтовъ, фигурокъ, что касается костюмовъ, мн не трудно было бы представить косичку сзади проницательно безбородаго лица стараго Топлера и пудру на блокурой головк Луизы. Но при моемъ настроеніи мысль эта какъ пришла такъ и прошла мгновенно.

Когда маленькая фея кончила свою псню, только одна миссъ Ивесъ сказала ей bravo: вс другіе казались смущенными, кром доктора Топлера, который молчалъ и глядлъ на двушку съ своей тонкой улыбкой. Я колебался, спросить или нтъ о смысл непонятныхъ строфъ, но въ это время госпожа Трейбергъ предложила двинуться и вс поднялись съ довольнымъ видомъ. Я собирался было спросить моего друга Тоолера, но Віолетъ нжно упрекнула его за то, что онъ покинулъ ее въ самомъ начал дороги и попросила не впадать снова въ ту же ошибку. Она добавила, что можетъ быть ей понадобится и второй кавалеръ. Я направился къ госпож Трейбергъ и рискнулъ заговорить о псенк.

— Она была неумстна,— отвтила та.— Это была похвала одной невст, очень веселой и подвижной. Наша бдная пріятельница не можетъ быть такой!— Я видлъ, что блондинка поняла собственную оплошность,— точне, ея сестра, объяснила ей это. Сначала она была сконфужена, потомъ начала увиваться около Віолетъ съ тысячью ласкъ, со всякими ухаживаньями.

— Бдный другъ!— прошептала моя спутница.— Сегодня она ходитъ хуже обыкновеннаго.

Пройдя нсколько шаговъ, мы вышли на открытое мсто, на почти ровную верхушку холма, откуда дорога поворачиваетъ налво по направленію къ Эйхштету, еще невидимому въ слдующей долин, направо же идетъ дорога вдоль опушки лса. Я помню разсыпающееся впереди насъ пніе жаворонка затеряннаго въ безконечномъ пространств. Віолетъ остановилась, прислушиваясь. Остальные между тмъ заспорили — спускаться-ли прямо къ Эйхштету или взять направо и спуститься около домика въ парк.

— Боюсь,— сказала Віолеть,— что должна буду отдохнуть немного въ домик. Я очень устала.

Я сейчасъ же замтилъ, что тутъ была причиной не одна только усталость. Ея женихъ, полурастерявшись, глядлъ то на нее, то на своего брата, не зная что длать, открыто опасаясь надость излишнимъ усердіемъ, между тмъ какъ я испытывалъ жестокое мученье, вынужденный выказывать почти равнодушіе. Віолетъ захотла приссть и отдыхала нсколько разъ на ходу, опираясь на сестеръ фонъ-Добра. Она не говорила, что чувствуетъ, но должна была останавливаться чуть не на каждыхъ двухъ шагахъ. Госпожа Трейбергъ сказала шепотомъ старшему Топлеру, что было бы не дурно позвать доктора въ домикъ. Топлеръ поднялъ глаза къ небу.

— Я пойду съ вами,— сказалъ онъ мн,— мы проводимъ ихъ до домика въ парк, а потомъ мы вдвоемъ пройдемъ черезъ аллеи.

Прощаясь съ обществомъ, я сказалъ Віолетъ, что, можетъ быть, останусь нкоторое время въ Эйхштет, и надюсь увидть ее въ добромъ здоровь. Она отвтила, что гоститъ у госпожи Трейбергъ. Послдняя уже пригласила меня къ себ.

Едва мы остались одни, Топлеръ началъ ворчать, идя сгорбившись и опустивъ глаза въ землю.

— О, какое животное, о, какое животное! О, какое глупое, животное!

Я не спрашивалъ его, кого онъ разуметъ: я былъ въ величайшемъ волненіи, и думалъ только, какимъ способомъ получить поскоре извстіе о ней. Покамстъ, я спросилъ его возможно боле равнодушнымъ тономъ, какое здоровье у миссъ Ивесъ.

— Да разв вы не видите?— отвтилъ онъ мн разсерженный, точно я оскорбилъ его.— Разв вы не замтили? Вы понимаете, что она не можетъ ходить! А мой братъ хочетъ насильно жениться на ней. Не назовете-ли вы его глупымъ?

— О, нтъ!— воскликнулъ я.

— Какъ нтъ?— крикнулъ Топлеръ.— Какъ нтъ, если она охотне вышла бы за меня замужъ, чмъ за него?

Я не могъ удержаться отъ улыбки.

— Конечно,— продолжалъ тотъ.— Его она уважаетъ, понятно, во всей Баваріи не найдется такого другого золотого сердца, какъ у моего брата, мн же она симпатизируетъ.

Мн не хотлось затрогивать эту тему. Я твердо ршился, какъ высказалъ Віолет, открыть всмъ мои намренія, но время еще не пришло, пока же я не считалъ благороднымъ пользоваться невдніемъ Топлера, чтобы вывдать отъ него свднія интимнаго характера. Поэтому я прервалъ разговоръ и мы спустились въ молчаніи. Выходя изъ густой рощи молодыхъ пихтъ и увидвъ тихую долину Альтмюля, первые дома Эйхштета, я вспомнилъ слова, сказанныя мн Віолетъ въ Бельведер о маленькомъ нмецкомъ городк, куда ее призывала судьба. Я не думалъ, что онъ дйствительно такъ отдленъ отъ міра и его путей, такъ закрытъ пустынными возвышенностями. Когда я увидлъ внизу, подъ выжженою горой, городскую стну съ башнями и внизу у моихъ ногъ башни собора, когда прошелъ почти весь спускъ, не встртивши живой души, не слыша шума ни колесъ, ни работъ, мысль о печальной судьб, соединенной съ этимъ мстомъ, невольно возникла во мн. Когда я спустился къ низу долины, гд колоссальные тополи, соединенные густою изгородью, окаймляютъ свтлыя воды рки, перешелъ узкій мостъ, перекинутый черезъ рку, тогда уединенный городокъ показался мн мене печальнымъ и я подумалъ, что въ немъ могла бы въ самомъ дл скрываться — сообразно древнему изреченію — счастливая жизнь. Я распростился съ моимъ спутникомъ у дверей ‘Чернаго Орла’, гд меня ждалъ мой багажъ. Было около двухъ часовъ и Топлеръ общался въ этотъ же вечеръ дать мн свднія о миссъ Ивесъ.

XVII.

Я приписывалъ нездоровье миссъ Ивесъ ея волненію и усиліямъ скрыть его, почему мои опасенія не были лишены надежды, что она скоро поправится. Наедин съ собою въ комнат гостинницы, я принялся раздумывать о моемъ положеніи. Когда мн придется увидть Віолетъ? Когда было бы удобно поговорить съ докторомъ Топлеромъ? Я твердо ршилъ открыться ему, то, что онъ сказалъ о женитьб своего брата, придавало мн ршимости. Я вспомнилъ тоже о своихъ родныхъ, которымъ еще не писалъ, объ удивленьи моего брата, когда онъ получитъ письмо изъ Эйхштета, вспомнилъ о своей служб въ моемъ родномъ город, которую я долженъ буду оставить, если бы настоящая неизвстность продолжалась долго. Мн это было непріятно, но я сказалъ самому себ, что въ боле или мене короткое время, ршилось бы, должна-ли моя будущая жизнь подняться въ сил, въ плодотворныхъ длахъ или спуститься сильно книзу. Такимъ образомъ я успокоилъ свою совсть, таково всегда первое стараніе всякаго, у кого она не спокойна. И хотя этотъ способъ былъ самый грубый и ничтожный, могу уврить, что въ данную минуту глубоко поврилъ въ него.

Необходимость говорить съ Віолетъ, чтобы она узнала впослдствіи, каковы были мои мысли, посл нашей встрчи, заставила меня написать въ дневник, моемъ врномъ спутник, слдующее:

‘Эйхштетъ, гостинница ‘Чернаго Орла’. 11 мая 1872 г.’.

‘Дорогая, я снова съ тобой. Я закрываю глаза и побуждаю мою душу къ порыву, боле полному и могучему. Можетъ быть, ты чувствуешь меня и сама успокоиваешься. Какъ слабъ духъ человческій! Я не могу долго поддерживать это усиліе, волненіе настоящаго вновь охватываетъ меня и это меня печалитъ, какъ будто у меня опускаются крылья. Я долженъ былъ сказать: какъ слабъ мой духъ! Но только теперь я замтилъ, что эгоистическое тщеславіе заставило выразить эту мысль другимъ образомъ. Я слабъ умомъ, я тщеславенъ. Свтъ этому не вритъ, но что мн за дло до свта? Теб, теб я говорю это, теб, которая меня любитъ. Меня мучаетъ мысль, что ты не знаешь, не смотря на мои письма, насколько ничтожна и не тверда моя душа. Какъ будетъ сладко, какой будетъ безконечный отдыхъ, когда я все скажу теб все, а ты все же будешь продолжать меня любить! Это точно призракъ будушей жизни, посл божественнаго прощенія. Боже, я почти не смю говорить это самому себ! Вижу тебя перечитывающую эти строки, посл долгихъ, долгихъ счастливыхъ лтъ, когда для меня останется у тебя только воспоминаніе и надежда. Это-ли мсто для твоей слезы?

И пусть мои стихъ горитъ какъ пламень

Любовью, страстью, пусть проникнетъ

Онъ въ нжное ея глаза

И въ сердце врное ея и тамъ

Зажжетъ огонь любви и пылкой страсти.

Попозже я вышелъ изъ гостинницы, не безъ неблагоразумной мечты встртить кого-нибудь, кто возвращался бы изъ домика въ парк, разумется, я никого не увидалъ. Раньше чмъ выйти, я освдомился, гд живетъ семья Трейберговъ. Мн указали домъ на Rossmarkt, маленькій, низенькій, граціозный, въ глубин улицы надъ крышами, поднимается зеленая гора. Я не замтилъ въ немъ никакого признака жизни, кром растворенныхъ оконъ въ первомъ этаж. Возвращаясь по Residenz Strasse, я остановился въ тни одного садаприслушваясь къ слабому шуму фонтана, единственному голосу въ пустынной улиц. Было воскресеніе, о чемъ я забылъ совсмъ. Мн пришла мысль, что человкъ не долженъ бы настолько подчиняться господству любви, и припомнились слова одной книжки, которую съ двадцатипятилтняго возраста ношу съ собою, гд бы я ни былъ, именно ‘Essays’ лорда Бэкона. Впрочемъ, я сейчасъ же сказалъ себ, что мысли ‘Очерка о любви’ были не для моей любви, назначенной вызвать цвтокъ агавы.

Все смшалось, все было дисгармоніей въ моей душ, все кипло работою преобразованія, которымъ управляли другіе, что поражало меня самого, между тмъ какъ я чувствовалъ въ себ смутное зарожденіе столькихъ идей, столькихъ новыхъ ощущеній, что даже глаза, казалось, начинали видть инымъ образомъ.

Подъ вечеръ я вышелъ снова и встртилъ доктора Топлера, который какъ разъ шелъ ко мн, чтобы сообщить о благополучномъ возвращеніи миссъ Ивесъ, недомоганіе которой было непродолжительно. Онъ спросилъ хорошо-ли я устроился въ гостинниц ‘Чернаго Орла’, и предложилъ мн проводить его до дома.

— Вы мн очень нравитесь, господинъ поэтъ,— сказалъ онъ ex abrupto.— На кой чортъ вы пріхали въ Эйхштетъ? Какъ?— прибавилъ онъ, видя мое колебаніе.— Вы не спросили бы этого У друга?

— Думаю,— отвтилъ я,— что скажу вамъ, зачмъ я пріхалъ въ Эйхштетъ, но не теперь.

Докторъ Топлеръ остановился, какъ какой-то четвероногій опершись, на трость и на палку, поднявши кверху лицо на меня, но не говоря ничего, потомъ продолжалъ путь. Онъ жилъ съ братомъ — около памятника епископа св. Виллибальда. Онъ за хотлъ, чтобы я поднялся къ нему.

— Мой братъ должно быть у Трейберговъ,— сказалъ онъ.— Ждали также и меня къ чаю, но я не пойду, я не выношу ни чая, ни хозяина дома. Я понялъ сегодня утромъ, что вы любите музыку, и хочу, чтобы вы послушали итальянской музыки.

Я никогда не забуду сутуловатой фигуры старика, возившаго свой длинный носъ направо и налво по клавіатур, вслдъ за быстрыми движеніями его рукъ. Эти худые пальцы, цплявшіеся, почти не двигаясь, за клавиши какъ крючки, казалось, говорили, подъ спокойную плавную музыку, съ нсколькими легкими намеками на чувство и шутку. Отъ времени до времени я восклицалъ: ‘прелесть!’ а онъ молча, смялся, играя, потомъ говорилъ, продолжая играть:

— Знаете, чье это?

Я называлъ ему какого-нибудь нашего стариннаго композитора. Онъ — смялся, игралъ и не отвчалъ.

— Toplerus,— сказалъ онъ, наконецъ, окончивши пьесу.— Торlerus senior, деревенскій органистъ.

Думаю, что я окончательно завоевалъ его сердце въ этотъ вечеръ. Его музыка не была оригинальна, для даровитаго композитора, знакомаго съ произведеніями нашихъ первыхъ классиковъ, не трудно писать въ этомъ стих, такъ, чтобы обмануть диллетанта, но я, захваченный въ расплохъ, былъ ршительно пораженъ. Топлеръ былъ счастливъ и заставилъ меня выслушать, не знаю сколько сонатъ и токкатъ. Послднею вещью было капризное скверцо, озаглавленное ‘Nonnenschlacht’ — ‘Битва монахинь’ — которое Топлеръ, играя, объяснялъ мн. Было уже темно. Когда замолкли послднія тяжелыя ноты, выражавшія хриплое ворчанье старой аббатессы и которыя Топлеръ сопровождалъ глухимъ упрямымъ лаемъ, я ршился просить его разъяснить мн мое сомнніе,— сказать, не священникъ-ли онъ.

— Нтъ,— очень серьезно отвтилъ онъ,— когда-то я хотлъ имъ быть и не оказался достойнымъ.

Большаго онъ мн не сказалъ, и большаго я никогда не узналъ, даже впослдствіи. Онъ веллъ принести лампу и кофе, вроятно, думая великолпно угостить меня. Кофе, по правд, былъ сквернйшій, и мн казалось едва возможнымъ, что я схожусь все боле съ Топлеромъ, который признался мн, въ свою очередь, что счастливъ, имя возможность бесдовать съ итальянцемъ.

— Съ вами,— сказалъ онъ,— я схожусь больше, чмъ съ многими изъ моихъ соотечественниковъ.

Вскор вернулся отъ Трейберговъ его братъ. Миссъ Ивесъ теперь чувствовала себя хорошо, все же женихъ былъ очень задумчивъ и почти сейчасъ же удалился. Я поднялся, но мой новый пріятель не позволилъ мн уйти. Онъ наблюдалъ брата съ отеческимъ вниманіемъ и не умлъ скрыть своихъ опасеній. Онъ попросилъ позволенія пойти къ нему на минуту. Когда онъ вернулся, лицо его выражало скоре досаду, чмъ огорченіе.

— Что-нибудь дурное?— сказалъ я.

— О, нтъ, eine alte Geschichte, обычныя исторіи.

Мы оба помолчали немного и, наконецъ Топлеръ, отпустилъ меня.

Раньше чмъ вернуться въ гостинницу я прошелъ подъ освщенными окнами дома Трейберговъ и долго глядлъ на дверь, куда ршилъ завтра войти.

XVIII.

Пробило едва два часа, когда я направился къ Трейбергу. Я шелъ съ опущенной головой и ясно помню тни домовъ на тротуарахъ, по которымъ шелъ. Раньше, чмъ выйти изъ гостинницы, я долго фантазировалъ, увижу-ли я ее или не увижу, сможетъ-ли она говорить со мною или нтъ, потомъ, на пути, я ужь не былъ въ состояніи думать о чемъ либо. Я позвонилъ и спросилъ о хозяйк дома. Горничная отвтила, что дома была только миссъ Ивесъ. Я почувствовалъ смущеніе и вмст сильнйшую благодарность къ Богу, почти такую, какъ тогда, когда я увидлъ вновь памятный сонъ, или, когда въ Бельведер, впервые услышалъ нжный голосъ.

— Тогда,— сказалъ я,— я пройду къ миссъ Ивесъ.

Горничная не спросила моего имени, можетъ быть, она подумала, что я иностранный другъ чужой барышни и ввела меня. Мы прошли переднюю, горничная отворила дверь и сказала:

— Господинъ желаетъ васъ видть.

Я увидлъ Віолетъ, которая писала.

Она не была одна: маленькая двочка читала около нея, другая тихо играла. Миссъ Ивесъ подняла голову и спокойно, съ милой улыбкой поздоровалась со мною. Я не видалъ выраженія ея лица, такъ какъ она сидла, повернувшись спиною къ окнамъ. Двочки глядли на меня удивленно.

— Вы писали?— сказалъ я тономъ извиненія. Она въ полголоса, по англійски, отвтила мн что-то, что я не разслышалъ хорошо.

— Мн?— спросилъ я.

— Да,— отвтила она и прибавила:— сейчасъ кончу. Я не могу сказать этого вслухъ.

Я принялся ждать, лаская маленькую читательницу. Другая малютка оставила свою куклу и положила свою голову на колни къ миссъ Ивесъ. Послдняя протянула мн листокъ и тоже принялась цловать и ласкать блокурую головку. Я прочелъ, стоя у столика. Віолетъ не хватало духа сказать то, что она написала, а у меня не хватаетъ духа передать это здсь, въ той деликатной, восхитительной форм, въ которой сохраняю его. Миссъ Ивесъ жаловалась горько, что я не послушался ея, увряла, что согласилась поговорить еще со мною, вря, что посл разсказа, я навсегда оставлю ее. Она просила у меня сожалнія, не говорить ей жесткихъ словъ и проститься съ нею милосердно. Я былъ тронутъ до глубины души. Мн нечмъ было дышать. Віолетъ съ растеряннымъ лицомъ тоже тяжело переводила духъ. Я протянулъ руки, какъ бы желая взять ея руки. Она быстро указала на двочекъ, я понялъ, что если бы мы были одни, она дала бы ихъ мн.

— Общаю, — сказалъ я по итальянски задыхающимся голосомъ.— Вы врите мн, не правда-ли?

Віолетъ отвтила тоже по итальянски: ‘Да’ и поднялась.

— Думаете вы,— продолжалъ я,— что вы можете теперь же говорить со мною?

Она отвтила опять: ‘Да’.

Она едва держалась на ногахъ и оперлась о простнокъ между окнами. Я приблизился къ ней, стоя между нею и дтьми.

— А если,— прошепталъ я — посл вашего разсказа, я буду васъ просить быть моей женой?

Голова ея была опущена на грудь, она слегка покачала ею, не подымая ея.

— Нтъ?— испуганно спросилъ я.— Нтъ?

— Вы не станете просить — отвтила она.— Ея нжный голосъ былъ едва слышенъ. Мы нсколько помолчали.— Итакъ,— начала она. Она приблизилась къ дтямъ и, казалось, къ ней вернулась обычная ея нжная грація. Она дала имъ книжку съ картинками попросила ихъ сидть спокойно и потомъ предложила показать мн альбомъ съ англійскими фотографіями. Мы сли къ другому столику, въ боле темномъ углу комнаты. Открывая альбомъ, Віолетъ задла слегка фарфоровую вазу, въ которой были несвязанныя розы. Маленькая пунцовая роза упала на фотографіи. Миссъ Ивесъ начала свой разсказъ въ полголоса, устремивъ глаза на розу. Разсказывая, она взяла цвтокъ въ руки, сжимая и раскрывая ихъ медленными конвульсивными движеніями, и не выпустила его больше. Никогда не захотлъ бы я разсказать подробно ея печальную исторію, а можетъ не смогъ бы даже. Многихъ вещей я не разслышалъ, а она такъ страдала, говоря о нихъ, что я не просилъ о повтореніи. Я самъ страдалъ и предпочиталъ бы ничего не слышать. До 19 лтъ она думала, что ея недостатокъ лишалъ ее возможности быть любимой. Увидавъ свою ошибку, она отвтила на страсть съ такимъ жаромъ и нылкостью, что думала, что никогда больше не будетъ въ состояніи любить больше.

Она разсказывала о горестныхъ перипетіяхъ этой любви, ничего не скрывая, останавливаясь на слов, которое было тяжело произнести, не отводя ни рукъ, ни глазъ отъ розы, голосъ ея становился постепенно боле разбитымъ, усталымъ и глухимъ. Что же касается меня,— ревность, сожалніе, горе, восхищеніе и любовь производили въ моемъ мозгу цлую бурю. Это была исторія самаго страстнаго и доврчиваго сердца, души гордой, и, вмст справедливой передъ тмъ, кто заставилъ ее страдать, возвышенной даже въ ея ошибкахъ, въ негодованіи — можетъ быть, несправедливомъ по суду общественнаго мннія. Ея любовь была разрушена однимъ ударомъ, не скажу какъ: она оставалась какъ каменная до того дня, когда прочла мою книгу. Она не пролила, разсказывая, ни одной слезы, но бдная роза погибла, въ конецъ, трепетныя руки все же сжимались какъ въ бреду. Я взялъ ея руки, сжалъ въ моихъ, прижалъ къ моей груди, сказалъ тихонько нсколько словъ утшенія. Мн казалось, что милая двушка какъ бы очнулась, склонилась ко мн, и что свтлый лучъ блеснулъ въ ея глазахъ. Въ этотъ моментъ двочки окликнули ее: ‘миссъ, миссъ!’ Она отняла руки и сдлала имъ знакъ, чтобы он замолчали, но не было возможности ихъ унять, она принуждена была встать, и съ трудомъ подошла къ нимъ. Я тоже поднялся. Я утшилъ ее, но съ смертельнымъ горемъ въ груди. Я принялся ходить взадъ и впередъ по комнат и сдлалъ нсколько круговъ, прежде чмъ замтилъ, что миссъ Ивесъ сидла у столика, закрывъ лицо руками. Я приблизился къ ней и спросилъ:— ‘А этотъ бракъ?’ Она отняла руки отъ лица, но не подняла на меня глазъ.

— Для моихъ родныхъ — отвтила она,— они такъ его хотли. Я бдна, я для нихъ обуза. Нтъ, они меня любятъ, но я не ихъ дочь. Мой отецъ и мать умерли.

Какъ жалко было ее, говорящую такъ безрадостно, съ этой безконечной нжностью голоса, видть ее блдной и убитой, представлять себ ея возвышенную храбрость и мученіе при разсказ о прошломъ! Мн хотлось бы прижать ея голову къ моей груди, но можетъ быть даже безъ присутствія двочекъ, я не смогъ бы сдлать этого. Нтъ, я не смогъ бы, не смогъ бы вслдствіе горя и гордости. Я не зналъ, ни что длать, ни что говорить! Я прошепталъ только:— благодарю, Богъ да утшитъ васъ, благослови васъ Богъ!

Она снова тряхнула головой, какъ бы сдерживая слезы, и стала перебирать разрозненные лепестки розы. Я хорошо зналъ, что мое горькое сожалніе, мое волненіе должны были быть ужасны для нея, хотя она и была подготовлена ко всему. Для меня было мученіемъ знать это, и все же я не могъ еще сказать словъ, которыя я чувствовалъ, боролись и боролись въ глубин моей души. Віолеть сдлала движеніе, какъ бы желая бросить лепестки розы. Тогда, наконецъ, я положилъ мою руку на ея и сказалъ съ нжностью, — ‘Нтъ’.— Я вынулъ какое-то старое письмо, собралъ одинъ за другимъ бдные разрозненные лепестки. Она слдила за моими движеніями, ничего не говоря, и только спустя нсколько мгновеній, прошептала,— ‘Что вы длаете?’ — Я не могъ отвтить и продолжалъ собирать лепестки розы, а она не спрашивала меня ничего больше. Одинъ листокъ у палъ. Віолетъ нагнулась поднять и протянула его мн. ‘Бдная роза!’ — сказала она. Я взялъ ея руку, крпко стиснулъ и повторилъ: ‘бдная роза!’ Глаза ея тотчасъ же наполнились слезами.— Она будетъ со мной,— сказалъ я,— всегда со мной, никакая другая роза не будетъ мн дороже этой, которая столько страдала.

Миссъ Ивесъ, казалось, не поняла то, что я хотлъ сказать

— Я убила что-то,— сказала она совсмъ тихо,— и въ вашей душ, не правда-ли?

— Думаю, что да, — отвтилъ я, — но за то тамъ родилось также и нчто другое.

Это было врно, мн казалось, что я прошелъ сквозь сильный огонь, что мгновенія были годами, что моя любовь и мое сердце совершенно преобразились.

— Теперь,— началъ я снова,— вы дороги мн особенно глубокимъ образомъ, вы еще боле связаны со мною, чмъ прежде.

Миссъ Ивесъ дышала съ трудомъ и не отвчала. Я слъ околи нея и прошепталъ на ухо:— Віолетъ, хотите быть моею передъ Богомъ, передъ всми?

Она задрожала, схватила мою руку, сжала ее прежнимъ нервнымъ движеніемъ, и тихо молвила все еще съ закрытымъ лицомъ и опущенными глазами:

— Не можетъ быть! Не говорите этого! Не говорите этого!

Дверь передней отворилась: Віолетъ едва успла отдернуть руку, вошелъ Трейбергъ. Его жена осталась у больной пріятельницы и просила предупредить Віолеть, что не будетъ домой до вечера. Я общалъ Трейбергу вернуться въ скоромъ времени, чтобы засвидтельствовать свое почтеніе его супруг и простился, унося съ собою послдній взглядъ Віолетъ, взглядъ страстный и грустный, въ которомъ она вся отдавалась мн и повторяла вмст съ тмъ — не можетъ быть, не можетъ быть!

XIX.

Я прожилъ до слдующаго утра, какъ больной въ перемежающейся лихорадк, который работаетъ съ больнымъ мозгомъ и не знаетъ хорошенько — страдаетъ-ли онъ или наслаждается. Я спрашивалъ себя, дйствительно-ли распустился въ Бельведер ди-Ланцо цвтокъ агавы, или теперь начиналъ разрывать мн душу, только стараясь выйти изъ нея. Моя любовь къ Віолетъ стала боле глубокой, ея исповдь сблизила и связала насъ больше, чмъ оба мы могли предвидть. Могъ-ли я вообразить себ подобную странность въ моей природ?! Я долженъ былъ бороться въ моемъ ревнивомъ раздраженіи съ особымъ инстинктомъ, заставлявшимъ меня желать Віолетъ еще упорне, потому что и она была такъ сильно любима, и сама умла любить.

Вечеромъ я отправился къ Топлеру. Его не было, былъ дома только его братъ. Я съ удовольствіемъ избгнулъ бы встрчи съ нимъ, но это было невозможно, такъ какъ онъ самъ отворилъ мн дверь. Онъ, казалось, былъ доволенъ, увидя меня и усиленно просилъ меня войти. Сначала я не могъ объяснить себ этой непрошенной любезности, потомъ понялъ, что онъ желаетъ поговорить со мною о чемъ-то и не знаетъ какъ приступить къ длу. Наконецъ, ужь не знаю посл сколькихъ церемоній, онъ признался мн, красня, что надется на мою помощь въ выбор нсколькихъ итальянскихъ книгъ для подарка своей невст. Я отвтилъ, что не въ состояніи удовлетворить его просьбу. Онъ, конечно, былъ удивленъ и уязвленъ, и извинился съ обычными своими любезностями. У него при этомъ былъ такой скромный и добрый видъ! Я чувствовалъ, что онъ лучше меня, который отнимаетъ у него его сокровище, его надежду, его счастье. Я почувствовалъ почти утшеніе при мысли, что Віолетъ сказала мн: ‘этого не можетъ быть’, что мы не сговаривались противъ него потихоньку.

Я сказалъ, что по неотложнымъ причинамъ мн необходимо поговорить съ его братомъ. Впослдствіи онъ могъ бы вспомнить эти слова, мое взволнованное состояніе и понять какъ тяжело мн было опасеніе быть или казаться нечестнымъ.

На слдующее утро я получилъ письмо отъ миссъ Ивесъ:

‘Считаю своей обязанностью, хотя и чувствуя себя очень плохо, прибавить нсколько словъ, по поводу моего брака, такъ какъ не хорошо разсказала объ этомъ при моемъ недавнемъ возбужденномъ состояніи.

Я добровольно дала необдуманное слово. Я давно знаю профессора Топлера, всегда глубоко уважала его честность и доброту. Не будучи въ состояніи отвчать на его чувство, я просила его не думать обо мн. Онъ покорно согласился, но продолжалъ надяться на перемну моего ршенія. Родные мои были мною недовольны, о чемъ и заявили мн. Спустя нкоторое время Топлеръ просилъ позволенья повидать меня еще разъ. Я долго колебалась, обдумывала свое положеніе относительно моихъ родныхъ, милостью которыхъ я живу, убдилась, что мое здоровье не позволяетъ мн самостоятельно поддерживать свое существованіе. Не смотря на все мое уваженіе и благодарность къ Топлеру, мысль о брак съ нимъ вселяла въ меня непобдимый ужасъ, я спрашивала себя, можетъ-ли его любовь удовольствоваться братскими отношеніями, могу-ли я предложить ему подобный союзъ? Я, однако, такъ поступила и все-таки мое предложеніе было принято съ радостью. Я почувствовала себя уязвленной при мысли, что этотъ простой человкъ благородне меня, не смотря на тонкость моихъ чувствъ и ума. Это было для меня началомъ новаго скептицизма, боле горькаго, я стала относиться скептически къ себ самой. Одна моя пріятельница замтила мн, что это испытаніе хорошо для моей гордости, что я приближаюсь къ Богу, не знаю, на сколько это справедливо.

Видите, могу-ли я не исполнить своего общанья! И такъ, я боюсь, что уже частью не выполнила его, что слишкомъ была слаба или, можетъ быть, неосторожна относительно васъ. Чувствую, что не имла даже полнаго права довриться вамъ. Ваша угроза сказать все Топлеру принудила меня къ этому. Не знаю, послужитъ-ли вамъ утшеньемъ знать, что здсь на земл одно горькое обстоятельство, во всякомъ случа, должно было бы навсегда разлучить меня съ вами, что я должна была бы остаться для васъ только другомъ.

Я говорила вамъ, что думала до девятнадцати лтъ о моемъ физическомъ недостатк. Никогда не воображалось мн, что когда, нибудь могу быть любима. Посл двадцати двухъ лтъ, я думала, что могу внушить капризъ, пожалуй, даже страсть, но что никто не женился бы на мн, и если бы даже кто-нибудь настолько былъ ослпленъ, то благоразуміе его родныхъ, его друзей, и посл первой вспышки его собственный разсудокъ быстро заставили бы его раскаяться. Это не соотвтствовало моему идеалу любви, но я не обвиняла мужчинъ въ низости, я поняла, что они не виноваты въ этомъ. Соглашаясь на предложеніе Топлера, я была уврена, что и онъ также раскается, но была, по крайней мр, уврена въ его преданности, знала, что во всякомъ случа онъ сохранитъ ко мн уваженіе и дружбу, любви я не хотла. Позже я прочла вашу книгу, узнала васъ. Со времени нашей встрчи въ Бельведер ди-Ланцо мн показалось, что я могла бы быть любимой, и на долгое время. Знаете, что я сказала себ тогда? Твой отецъ умеръ отъ паралича тридцати шести лтъ, ты потеряла тетку и дядю такимъ же образомъ, ты уже отмчена судьбою, ты не можешь принадлежать ему, ты была бы виноватою!

Теперь, умоляю васъ, не говорите ничего Топлерамъ, не заставляйте никого страдать понапрасно, узжайте. Благодарю за нжное сожалніе къ роз. Прощайте, въ послдній разъ прощайте!

Віолетъ Ивесъ’.

Я прочелъ, заплакалъ, перечелъ, покрылъ поцлуями ея письмо какъ будто это были ея руки, ея волосы, глаза, губы, повторяя, ‘пть, нтъ, это не послднее прощаніе, нтъ!’ Я не могъ не сказать ей громко — я не узжаю, я люблю тебя, ты будешь моей, ты не виновата! Я тотчасъ же вышелъ и направился прямо къ Топлеру, чтобы открыться во всемъ моему старому пріятелю Что скажу ему, какъ объясню подобный поступокъ, что потребую, и что изъ всего выйдетъ, я ничего не зналъ и не имлъ ни малйшаго понятія.

Я никого не засталъ дома у Топлеровъ. Служанка передала мн, что профессоръ и его братъ ухали съ семьей Трейберговъ. Она предполагала, что они отправились въ Оберейхштатъ осматривать литейный заводъ, и не будутъ обдать дома, а вроятно останутся въ Маріенштейн. Я написалъ записку, предупреждая старшаго брата, что мн необходимо поговорить съ нимъ наедин, и что вернусь вечеромъ.

Освдомившись, гд находится Маріенштейнъ, я направился въ другую сторону, по направленію къ домику въ парк, желая вернуться въ лсъ, черезъ который впервые проходилъ вмст съ миссъ Ивесъ, желая находиться съ ней, насколько это было возможно мн въ моемъ положеніи. Небо было сро, воздухъ спокоенъ и теплый. Я прислъ на скамейку парка, весь взволнованный досталъ изъ бумажника конвертъ, гд были спрятаны лепестки розы и написалъ нсколько строчекъ для Віолетъ. Кончались он такъ:

Въ мсей любви есть тайный ароматъ,

Онъ нжностью проникнутъ несравненной,

Подобный аромату чудной розы,

Потерянный тобой въ завтный вечеръ.

Мн кажется, пока я пишу, что опять вижу скамейку парка, стоящую на поворот опушки и тропинки, маленькій холмъ съ его задумчивыми деревьями, свтлый Альтмюль внизу, въ долин. На спинк скамьи и теперь, быть можетъ, можно прочесть: ‘В. И.’. Со времени моего отрочества, я не былъ большимъ ребенкомъ, какъ тогда. Пока я вырзывалъ эти буквы, подошли сестры фонъ-Добра, съ мальчикомъ и большою охапкою лсныхъ цвтовъ.

Луиза видимо была очень довольна видть меня и немедленно же полюбопытствовала взглянуть на буквы.

— Это не ваши иниціалы!— сказала она невинно. Ей не пришло въ голову, что это могли быть буквы ея друга. Она знала о поздк и набросала мн граціозную картину Оберейхштата, маленькой старинной церкви въ Маріенштейн и роскошныхъ луговъ по берегамъ Альтмюля.

— Жаль,— сказала она,— что насъ нтъ тамъ! Віолетъ было бы веселе!

Мн показалось, что ея сестра не одобрила подобной фамильярности ея со мною и хотла уйти. Я же думалъ, видя ее такой хорошенькой, такой граціозной,— какое было бы для меня счастье, если бы профессоръ Топлеръ влюбился въ нее.

— Иду, иду!— отозвалась милая блондинка, выведенная изъ терпнія окликами своей сестры.— Но раньше я хочу спросить у васъ одну вещь: не ужасно-ли, что Віолетъ выходитъ замужъ за этого урода? Скажите, скажите!

Она топала ножкой, а я не отвчалъ ей, не могъ ничего сказать. Напротивъ, братишка барышень, одиннадцатилтній мальчуганъ, воскликнулъ:— она хромая! Никто не долженъ бы на ней жениться!— Блондинка, разсердившись, хотла его побить. Мальчикъ убжалъ, крича, что такъ говорилъ его отецъ, сестры послдовали за нимъ, Луиза бросила мн издали ‘adieu’ и больше я никого не видлъ.

‘Никто не долженъ былъ бы жениться на ней!’ Вотъ она жестокая человческая осторожность, осторожность умныхъ, добрыхъ, злыхъ, всхъ! Мой отецъ и мать, съ ихъ добрымъ сердцемъ, съ ихъ благороднымъ характеромъ, не сказали бы иначе. Сама Віолетъ говорила такъ въ своемъ письм: это была вина. Я воскликнулъ въ первоначальномъ взрыв страсти: нтъ, нтъ, это не вина, но могъ-ли я врить себ, одному себ, противъ всхъ?

Я задалъ себ этотъ вопросъ, и осудилъ, не раздумывая, и свтъ, и человческое благоразуміе.— Пусть будетъ такъ,— сказалъ я себ, — будутъ осуждать т, которые будутъ приходить къ намъ, и мы станемъ страдать черезъ нихъ, но если теперь, пока этого еще нтъ, они могли бы выбирать,— неужели же они не согласились бы на скорбную и даже краткую жизнь, только чтобы выйти изъ пустоты, чтобы понимать, любить, подняться до той высшей и вчной формы, гд ничтожество праха не слдуетъ за человкомъ?! Никто не долженъ былъ бы на ней жениться! Сказали бы по крайней мр: никто не долженъ ее любить! А тогда зачмъ она такъ добра и нжна, что никакое огорченіе съ нею не можетъ казаться горькимъ, зачмъ сердце ея такъ глубоко, зачмъ я чувствую, что только въ ней, только ради нея иметъ значеніе моя жизнь, зачмъ только въ ней я вижу то спокойствіе, въ которомъ могу отдыхать отъ какого бы то ни было горя?

Я трепещу еще отъ любви и гнва и въ минуту, когда пишу эти строки, можетъ быть, я сержусь и на васъ, добрый другъ, которому посвящаю эти воспоминанія! Потому что я представляю себ, что и вы думаете, какъ остальные, и чмъ больше у меня противниковъ, тмъ сильне мое негодованіе. Это не вина,— мысленно повторялъ я тогда, и мн казалось, что я прижимаю Віолетъ къ сердцу, убждаю ее моими поцлуями, говорю ей, что она на всегда моя жена, моя плоть, моя душа, мое наслажденье, мое желанье, и что мы будемъ отвчать за это не людямъ, но только Богу.

XX.

Въ тотъ же день, около шести часовъ пополудни, когда я собирался выйти изъ гостинницы, ко мн вошелъ докторъ Топлеръ.

— Вотъ и я,— воскликнулъ онъ.

Я не ждалъ его такъ рано и хорошенько еще не обдумалъ, какъ начать мою исповдь. Увидавъ меня смущеннымъ, Топлеръ нахмурилъ брови, принялъ тотъ серьезный видъ, какой принимаетъ большинство людей во всхъ частяхъ свта, когда опасаются, что у нихъ попросятъ денегъ взаймы. Я поспшилъ сказать, что пришла минута сообщить ему причину моего прізда въ Эйхштетъ.

Лобъ его разгладился. Какъ совмщалось съ его горячей и открытой душою чувство скупости, не знаю, но оно существовало, и нкоторыя пятна отъ солнца и отъ грязи на его сюртук не были, какъ я узналъ впослдствіи, слдствіемъ только его артистической, или философской небрежности. Лобъ его разгладился, и любопытные глаза засверкали.

— Это долгъ честности съ моей стороны — прибавилъ я.— Можетъ быть, когда вы узнаете — зачмъ я пріхалъ въ Эйхшетъ…

— Ну?— перебилъ Топлеръ.

— Мы не останемся друзьями!— Онъ вздрогнулъ, приподнялся весь, и взглянулъ на меня, поднявъ брови. Теперь мн важно было дойти поскоре до самой сути и я продолжалъ:— Вчера я не впервые видлъ миссъ Ивесъ. Я видлъ ее въ Италіи и пріхалъ въ Германію ради нея.

Топлеръ глядлъ на меня точно окаменлый.

— Въ тотъ вечеръ,— продолжалъ я,— въ Нюренберг я слышалъ вашъ разговоръ передъ кафе Sonne и узналъ такимъ образомъ часъ, когда я долженъ былъ находиться на станціи, чтобы хать съ вами.

— Вы не знали,— спросилъ Топлеръ,— что миссъ Ивесъ невста?

— Нтъ, зналъ, зналъ отъ нея самой!

— А! Миссъ Ивесъ васъ знаетъ?

— Да.

— О!

Въ этомъ продолжительномъ о! какъ и на лиц старика, внезапно принявшемъ строгое выраженіе, виднлось изумленіе и порицаніе.

— Миссъ Ивесъ,— воскликнулъ я,— отталкиваетъ меня, она сдлала все возможное, сначала чтобы не позволить мн пріхать въ Германію, потомъ чтобы заставить меня ухать отсюда немедленно. Вы могли замтить, что въ продолженіи всего пути отъ Нюренберга до Эйхштета, она не сказала со мной ни слова, между тмъ, какъ вс остальные разговаривали со мной.

— Но тогда вы…— вырвалось было у Топлера, однако, онъ сдержался. Посл продолжительнаго молчанія, какъ у человка, колеблющагося передъ какимъ-нибудь словомъ, онъ продолжалъ тихимъ голосомъ, смотря по сторонамъ комнаты:

— Я почти бы сказалъ, что вы…

— Что я сумасшедшій?— не думаю.

— Это я понимаю,— возразилъ угрюмо Топлеръ.

— Я долженъ также сказать,— прибавилъ я,— что, не смотря на волю миссъ Ивесъ, останусь здсь и сдлаю все возможное, чтобы побдить ея волю.

— А что же долженъ сказать я?— прервалъ меня Топлеръ.

— Что я не хотлъ молчать и пользоваться вашей дружбой, чтобы потихоньку достигнуть моихъ цлей!

— Это вы уже сдлали! А теперь, какъ назвать вашъ поступокъ — преслдовать молодую двушку, которая уже дала другому слово и которая не хочетъ васъ знать?

— Господинъ Топлеръ,— отвтилъ я,— не осуждайте меня, не…

— Нтъ! Я осуждаю васъ,— воскликнулъ гнвно Топлеръ.— Я сужу васъ и ваши поступки какъ мн хочется и какъ мн кажется. И я запрещаю вамъ оставаться въ Эйхштет! Запрещаю преслдовать невсту моего брата!

— Извините,— возразилъ я спокойно,— миссъ Віолетъ Ивесъ любитъ меня.

На этотъ разъ Топлеръ протянулъ къ моему лицу указательный палецъ своей правой руки, глядя на меня, открывши ротъ и не издавши ни звука, казалось, гнвъ его перешелъ въ оцпенніе.

Посл минутнаго нмого осмотра его глаза внезапно оживились, лицо вспыхнуло. Онъ вытащилъ изъ кармана большой, желтый съ краснымъ, платокъ, поглядлъ въ него, пробормоталъ: — онъ безумный!— потомъ громко высморкался, и нахмурившись, теребя платокъ въ рукахъ, сталъ бормотать быстро:

— Это сумасшедшій, сумасшедшій, сумасшедшій!

— Нтъ, милйшій Топлеръ,— сказалъ я съ нсколько холоднымъ пренебреженьемъ въ голос,— не думайте такъ.

— А что же вы недавно говорили мн?— громко возразилъ Топлеръ.— Не сказали вы разв, что миссъ Ивесъ отвергла васъ? А теперь оказывается, что она васъ любитъ!

— Простите,— отвтилъ я посл краткаго молчанія,— я открылъ вамъ то, къ чему обязывала меня моя честь. Только съ другомъ я могъ бы быть откровенне. Вы скажете, что теперь мы не можемъ быть боле друзьями. Понимаю, но все же я сохраню къ вамъ навсегда уваженіе и симпатію, и если вы были бы согласны выслушать меня дружелюбно въ послдній разъ…

Я умолкъ, онъ тоже молчалъ. Нсколько секундъ спустя, я всталъ, махнувши рукою. Онъ тоже поднялся, взялъ шляпу и грость.

— Во всякомъ случа благодарю васъ,— сказалъ я грустно, направляясь къ выходу,— за то, что вы пришли сюда.

Онъ заглянулъ мн въ лицо, стараясь проникнуть мн въ глубину души, потомъ бросилъ на столъ шляпу и трость, развелъ съ досадой руками и воскликнулъ:

— Говорите!

Я было протянулъ ему, на радостяхъ, руки, но онъ принялъ замкнутый видъ и бросилъ на меня недоврчивый взглядъ. Я сдлалъ видъ, что не замтилъ этого и началъ разсказывать ему исторію моей любви, начиная съ встрчи съ Віолетъ въ Бельведер ди-Ланцо. Когда я коснулся моихъ двухъ сновъ, чтобы выяснить ему первоначальное впечатлніе, произведенное на меня ея голосомъ, Топлеръ кивнулъ нсколько разъ головой, какъ врачъ, слушающій отъ больного описаніе новыхъ симптомовъ, согласныхъ съ поставленнымъ имъ діагнозомъ болзни. Но потомъ, когда я заговорилъ о душ миссъ Ивесъ, объ ея печальныхъ и горькихъ мысляхъ, о моихъ идеяхъ, старикъ, слушавшій меня до сихъ поръ съ опущенной головой, поднялъ глаза, и я увидлъ въ нихъ появившійся живйшій интересъ, сомнніе пропадавшимъ, а уваженіе вернувшимся. Я умолчалъ о письмахъ ко мн отъ Віолетъ и объ ея послднихъ исповдяхъ. Я сказалъ только, что Віолетъ меня любила, но отказалась отъ меня, потому что хотла сдержать слово, свободно, безъ принужденія данное ею профессору Топлеру. Я прибавилъ, что, вслдствіе многихъ таинственныхъ указаній, врю въ высшую силу, благопріятную для меня, врю въ божественное общаніе дать мн то, что мн представилось во сн.

Топлеръ, молча, съ минуту глядлъ на меня, потомъ воскликнулъ:

— Но что же вы думаете длать?

— Все, что только можно,— отвтилъ я.

Онъ сжалъ голову руками, повторяя про себя: Was fiir eine Geschichte, was fr eine Geschichte! О, что за исторія, что за исторія!

— Послушайте, — рискнулъ я замтить,— мн показалось позавчера, что вы недовольны женитьбой вашего брата на миссъ Ивесъ?

— Перестаньте, перестаньте, я не могъ этого говорить,— проворчалъ Топлеръ, какъ бы уколотый непріятнымъ воспоминаніемъ, и продолжалъ сжимать голову руками.

— Я, какъ отецъ моему брату,— снова началъ онъ тронутымъ голосомъ.— У меня никого нтъ, кром него, а онъ, бдный мальчикъ,— вижу это ясно,— воображаетъ, что получилъ Богъ знаетъ что, но, въ конц концовъ, и у него тоже никого нтъ, кром меня! Если этотъ бракъ — ошибка, все равно, я уже согласился на него!

Онъ повторилъ про себя: ‘я согласился’, и остался задумчивымъ, выражая лицомъ, беззвучно шевелившимися губами, общимъ своимъ безпокойствомъ свой внутренній разладъ. Наконецъ, поднялъ голову и воскликнулъ съ энергіей, чтобы заставить умолкнуть разнорчивые скрытые голоса:

— Въ конц концовъ, я согласился на него!

И тотчасъ же сдлался вновь задумчивымъ, безпокойнымъ. Тайные голоса еще не замолкли, я читалъ это на его чел, въ нмыхъ движеніяхъ его рта.

Онъ былъ бы доволенъ, если бы свадьба разстроилась, его сильно искушало приложить самому руку для этого, но горе брата его пугало. Это послднее опасеніе брало верхъ надъ всякимъ другимъ аргументомъ. Бдный старикъ, онъ часто сердился на своего брата, насмхался надъ его романтическою мечтательностью, но любилъ его съ такою материнской нжностью!

— Видите, напримръ,— неожиданно обратился онъ ко мн.— Вы помните, позавчера, выходя изъ комнаты моего брата, я воскликнулъ: ‘обычныя исторіи!’ Я засталъ его плачущимъ какъ ребенокъ, потому только, что миссъ Віолетъ была холодна къ нему. Я тогда сказалъ ему: ‘а ты оставь ее!’ Знаете, что онъ отвтилъ? Онъ спросилъ меня — хочу-ли я его смерти? Понимаете?..

Много отвтовъ и предложеній вертлись у меня на язык, неподходящихъ, по той или другой причин, чтобы высказать ихъ, о нкоторыхъ, можетъ быть, даже нельзя было и думать. Я поэтому молчалъ. Топлеръ также съ горячностью искалъ, какъ бы ухватиться за что-нибудь, чтобы освободить своего брата, не разбивъ ему сердца, и ничего не находилъ, ему хотлось бы и моей помощи, но онъ чувствовалъ, что не можетъ подобающимъ образомъ выразить такое желаніе и молчалъ. Въ нашемъ молчаніи мы понимали другъ друга, даже не глядя одинъ на другого, потому что если я взглядывалъ на Топлера, онъ глядлъ тогда въ полъ или въ потолокъ. Такимъ образомъ, безъ словъ, мы вывели заключеніе, что выхода не было и поднялись оба сразу.

Прощаясь съ нимъ, я чуть было не спросилъ его,— можемъ-ли мы еще увидться, но удержался, чтобы не рисковать получить плохой отвтъ. Я ршилъ что будетъ деликатне, даже не протягивать ему руки. Онъ первый сдлалъ это движеніе и тоже тотчасъ же спохватился, вспомнивъ о брат. Такъ мы разстались, безъ всякаго вншняго проявленія пріязни, хотя въ душ мы были связаны больше прежняго.

Я тотчасъ же написалъ Віолетъ:

‘Я только что говорилъ съ докторомъ Топлеромъ. Я сказалъ ему, что люблю миссъ Ивесъ, что она меня любитъ и отталкиваетъ, но что Богъ вручитъ мн ее’.

Я немедленно отнесъ эту записку на почту, въ надежд, что Віолетъ получитъ ее въ тотъ же вечеръ.

XXI.

Два часа спустя, я направился къ Россмаркту, чтобы поглядть хотя бы только на ея окна. Я шелъ медленно, избгая луннаго свта, точно рдкіе прохожіе могли бы узнать меня или прочесть мои мысли. На Резиденцштрассе я услышалъ за собою голоса и шаги. Мн показалось, что я разслышалъ серебристый смхъ Луизы. Можетъ быть, она шла къ Трейбергамъ. Я проскользнулъ въ тнь городского сада и слъ у колонны Божьей Матери, прислушиваясь къ приближающимся шагамъ и голосамъ. Я ошибся, то была не Луиза. Общество прошло мимо, скрылось и скоро ничего не было слышно, кром плеска фонтана. Прямо противъ меня луна освщала высокую прямую крышу четырехэтажнаго дома, обливала каменную статую Божіей Матери, верхушки цвтущихъ каштановъ, колеблемыхъ втромъ. Я подумалъ о далекомъ будущемъ, когда стану вспоминать эту томительную ночь въ Эйхштет, луну, фонтаны, эти шепчущія деревья, видъ чужихъ мн домовъ. Выйдя на Россмарктъ, я услыхалъ музыку и пніе. Окна въ дом Трейберговъ были открыты и звуки неслись именно оттуда. Съ страшнымъ сердцебіеніемъ я прошелъ около ближняго фонаря и прислонился въ темномъ углу другого дома. Три или четыре человка остановились среди улицы послушать, въ эту минуту музыка прекратилась и любопытные удалились. Ночь была такая свтлая, тихая, я надялся, что Віолетъ выглянетъ въ окно, никто не показался. Вмсто того, чей-то баритонъ ужасно сплъ какую-то вагнеровскую вещь, затмъ свжій двическій голосъ съ большою граціей проплъ ‘Haidenrslein’ Шуберта, слышанную уже мною однажды въ ноябрьскій вечеръ, среди послднихъ розъ моего итальянскаго дома. Тогда простая гетевская поэзія, простая шубертовская музыка, съ ихъ небрежностью, полной скрытой грусти, сжали мн сердце, теперь он вызывали во мн спазмы ревниваго горя, теперь я ломалъ руки, потому что нжная Rslein auf der Haide, степная роза, смшивалась въ моемъ представленіи съ моей розой, съ розою той горькой исторіи. Мальчикъ сказалъ: ‘я вырву тебя’, роза отвтила: ‘я уколю тебя’. Бдная, бдная роза! Какъ мн хотлось цловать ее, обнять, и плакать, роза, роза! о! но только не Rslein roth, а блдная, блдная роза! Я не могъ боле слушать и ушелъ скоре.

ХХII.

Мн попались среди моихъ бумагъ слдующіе стихи, не помченные числомъ, но которые, кажется, я написалъ въ эту ночь, вспоминая о поздк въ Нюрнбергъ и о завтрак въ лсу. До настоящей моей исторіи, я былъ плохого мннія о поэтахъ, которые сочиняли стихи, когда искусство, по моему, должно было быть такъ далеко отъ ихъ мыслей. Я раскаяваюсь теперь въ этомъ. Вы можете, другъ мой, найти холоднымъ метрическое изложеніе моего разсказа, а между тмъ, право, я писалъ тогда стихи, тогда какъ другой бы проливалъ слезы, не думая нисколько объ искусств, но чувствуя необходимость излить свои муки.

Когда порой я говорю съ другими,

А ты стоишь въ молчаніи, поврь,

Тебя одну лишь мысленно зову я,

Теб я шлю мой тайный поцлуй.

Я говорю съ другими улыбаясь,

Но я въ душ страдаю и рчей

Не слышу я чужихъ: мои мечтанья

Летятъ къ теб и твой встрчаютъ взглядъ.

Теб и сердце я и лиру посвящаю,

Ты свтъ, ты сила, ты моя любовь,

Ты слово нжное и данное отъ Бога,

Что въ глубин души моей звучитъ.

XXIII.

На слдующее утро, выходя изъ гостинницы ‘Чернаго Орла’, я столкнулся лицомъ къ лицу съ профессоромъ Топлеромъ, который шелъ ко мн вновь переговорить объ итальянскихъ книгахъ. Я былъ недоволенъ, что его братъ ничего не сказалъ ему и отвтилъ, что положительно не могу заняться этимъ, и что его verehrter Herr Bruder зналъ почему.— ‘О, о!— произнесъ почтительно профессоръ.— О, хорошо! хорошо!’ — Въ церемонной Германіи я не нашелъ второго такого церемоннаго человка какъ профессоръ Топлеръ, который, говоря даже о своемъ брат, примнялъ къ его имени почтительныя прилагательныя. Видно было, что ему казалось невжливымъ оставить меня тотчасъ же и, что, уколотый моимъ отказомъ, онъ не зналъ о чемъ со мной говорить.

— Вчера вечеромъ мы занимались музыкой у Трейберговъ,— сказалъ онъ.

Я молча поклонился.

— Была также,— прибавилъ онъ,— m-lle Луиза.

Я снова поклонился. Онъ подождалъ еще немного, сдлалъ глубокій поклонъ и удалился.

Луизаі Мн казалось, что она очень любитъ Віолетъ, и это длало ее дорогою и мн. Мн хотлось увидаться съ нею, поговорить немножко о миссъ Ивесъ, но я не зналъ было-ли прилично сдлать ей визитъ. Я вспомнилъ, что она просила у меня итальянскіе стихи, написанные для нея въ желзнодорожномъ лсу и ршилъ отнести ихъ. Старый Топлеръ, идя со мною изъ домика въ парк, указалъ мн домъ фонъ-Добра на Марктгассе. Я хорошо запомнилъ его по стату Мадонны съ младенцемъ, стоящей между двумя окнами. Топлеръ сказалъ мн, что у барышень нтъ матери, что он живутъ здсь со своимъ отцомъ, членомъ земскаго суда въ Эйхштет.

Только что пробило одиннадцать. Мн сказали, что Луиза съ полчаса назадъ ушла за своей сестренкой, которая училась въ школ Бенедиктинокъ въ монастыр св. Вальпурги. Мн указали дорогу, я прошелъ къ монастырю, встртилъ много дтей, но не нашелъ ее. Пройдя впередъ по Западному предмстью, я встртилъ ее немного дальше на большомъ лугу вдоль Альтмюля, собирающую, съ своей сестрой, цвты. Она освдомилась — не иду-ли я въ Тифенталь, и видимо была очень польщена, узнавъ, что я искалъ ее и принесъ ей стихи.

Я спросилъ ее о миссъ Ивесъ. Она отвтила, что провела съ ней пріятный вечеръ у Трейберговъ, что одна ея кузина очень хорошо пла, а одинъ господинъ изъ Мюнхена — очень плохо.

— Ваша кузина,— сказалъ я,— пла Haidenrslein.

— О! Почемъ вы знаете?— воскликнула блондинка, хлопая въ ладоши.

Я отвтилъ, что проходилъ подъ окнами Трейберговъ, и она побранила меня, сказавши, что я нехорошо поступилъ, не поднявшись къ нимъ.

— Вчера вечеромъ вы прямо были необходимы,— прибавила она.— Старому Топлеру непремнно нужно было узнать точный адресъ…

Она назвала фамилію нашихъ общихъ знакомыхъ, живущихъ въ Мюнхен.

— Тетя Трейбергъ, — продолжала Луиза, — не помнила хорошенько адреса. Мн казалось, что онъ былъ слдующій…

Она повторила его, и онъ оказался врнымъ, но я молчалъ, погруженный въ соображенія о причинахъ, какія могли быть у Топлера. Я тотчасъ же ршилъ, что онъ хотлъ собрать свднія обо мн. А потомъ?

— Помогите мн нарвать цвтовъ,— сказала блондинка.— Мы никогда не обдаемъ безъ цвтовъ на стол. Завтра у насъ гости къ обду, и я пойду за лучшими цвтами въ лсъ и также за жаслинникомъ, сегодня мн некогда. Если вы будете помогать прилежно, я проведу васъ красивой дорогой, мы вернемся въ городъ тою аллею тополей подъ замкомъ. Не правда-ли, нашъ Эйхштетъ премиленькій? Это большое зданіе съ колокольней — монастырь св. Вальнурги, вы хорошо знаете, а та другая церковь направо,— езуитская церковь, а эта еще праве — церковь Св. Духа. А эти луга, разв они не хороши?

Она болтала и рвала цвты, бросала ихъ въ передникъ своей сестренки, куда приказала класть и мн, браня меня, если стебли не были достаточно длинны. Я старался навести ее на прежнюю тему. Я освдомился, дйствительно-ли миссъ Ивесъ чувствуетъ себя теперь хорошо.

— Думаю, да,— отвтила Луиза,— но она такъ печальна. И вчера тоже, когда пла моя кузина, она была такая блдная, блдная, я боялась, что ей будетъ дурно. Да, впрочемъ, вчера должно быть скрывали какую-нибудь тайну.

— Почему?

— Потому что, когда я пришла къ Трейбергамъ, я застала Віолетъ такой разстроенной, такой разсянной! Я спросила, что съ ней, она отвтила, что ничего. Я спрашивала потомъ тетю: она отвтила мн, что Віолетъ стала такою съ четверть часа тому назадъ, получивши какое-то письмо. Посл при мн пришли братья Топлеръ.

— Ну, и что же?

— Не знаю, они выглядли нсколько иначе обыкновеннаго. Старый Топлеръ совсмъ не казался самимъ собою. Онъ былъ такъ серьезенъ! Да, да,— добавила двушка, недовольно надувъ губки,— вы думаете только о Віолетъ и не занимаетесь моими цвтами.

Покончивъ съ собираніемъ цвтовъ мы сли, каждый съ пучкомъ маргаритокъ, китайскихъ гвоздикъ и анемоновъ, въ грубую лодку рыбака, который перевезъ насъ на другую сторону Альтмюля. Луиза указала мн съ рки домъ, который профессоръ Топлеръ приготовлялъ для своей невсты, и сказала, что миссъ Ивесъ ходила уже туда, и должна туда вернуться въ этотъ же день. Она заключила также, по нкоторымъ словамъ самой Віолетъ, что та останется въ Эйхштет меньше, чмъ предполагала раньше. Я не долженъ былъ бы поразиться этимъ, но все же сердце мое сжалось. Слдовательно, миссъ Ивесъ хотла бжать отъ меня, если теперь старый Топлеръ не разскажетъ брату, что мн начать? Еще минуту назадъ сердце мое было полно разныхъ надеждъ, теперь я боялся, что то было заблужденьемъ. Милая Луиза должна была остаться мало удовлетворенной мною, глупо глядвшимъ въ воду или на траву, вмсто того, чтобы выказать себя любезнымъ кавалеромъ, или, по крайней мр, восхищаться ея чистымъ городкомъ, разбросаннымъ въ долин, тополевой аллеею и, тамъ наверху, призракомъ стараго замка въ развалинахъ. Видя, что я молчу, она тоже, наконецъ, замолчала.

Въ нсколькихъ шагахъ отъ города, она сорвала какіе-то пахучіе листы, сказавши, что хочетъ отнести Віолетъ ея любимыя sweltbriar. Потомъ, спросила меня, намренъ-ли я пойти этимъ вечеромъ къ Трейбергамъ. Я раньше ршилъ было идти, но такъ какъ старый Топлеръ навелъ обо мн справки въ Италіи, и можетъ быть, ждалъ на нихъ отвта, чтобы переговорить съ братомъ окончательно ршиться, и такъ какъ мой визитъ могъ ускорить отъздъ Віолетъ. Я ршилъ воздержаться пока, хотя жертва эта была очень тяжела. Я отвтилъ что не пойду и проводилъ Луизу до дому, гд она познакомила меня со своимъ отцомъ, чрезвычайно вжливымъ господиномъ, который показался мн безусловно подданнымъ своей блокурой дочки. Они пригласили меня къ чаю на слдующій вечеръ.

— Вы будете довольны,— сказала Луиза съ улыбкой,— нашъ чай превосходенъ.

Я почувствовалъ, что сильно покраснлъ. Улыбка блондинки была ея обычной благосклонной улыбкою на губахъ, но не въ глазахъ. Блествшіе глаза ясно говорили: ‘вы встртите миссъ Ивесъ’.

XXIV.

На другой день вечеромъ, около девяти часовъ, я направился къ фонъ Добра. Я никого не видлъ весь день. Трейбергъ заходилъ ко мн въ гостинницу и оставилъ карточку, кром того я получилъ письмо отъ моего брата. Онъ шутливо сообщалъ мн о слух, прошедшемъ на моей родин, что мое путешествіе имло, галантныя цли. Не могу выразить раздраженія и недовольства, охватившихъ меня. Какъ могъ пройти подобный слухъ?! Я сердился безъ причины и на моего брата за это ненавистное слово: ‘галантность’. Эти глупые сплетники портили мою любовь! Тутъ-то впервые я ужаснулся при мысли о необходимости познакомить Віолетъ съ моими согражданами, если когда-либо она будетъ моей. Мысль, что наша любовь и она сама будутъ темой для пересудовъ и шутокъ, была для меня невыносимою.

Я засталъ сестеръ фонъ-Добра однхъ съ отцемъ. Луиза была оживлена мене обыкновеннаго, напротивъ, сестра ея, голоса которой раньше я почти не слыхалъ, много разговаривала и, отъ времени до времени,— мн показалось,— съ любопытствомъ взглядывала на меня. Когда она заговорила съ отцомъ, Луиза сказала мн почти шепотомъ: ‘Чай будетъ не такъ хорошъ, какъ я дурала’. Четверть часа спустя посл моего прихода, явились стамая дама, молодой господинъ и двушка, которую Луиза представила мн какъ Haidenrslein, ея мать и брата, съ объясненіемъ, что этотъ послдній, былъ единственнымъ шипомъ столь прекрасной розы. Пошутивъ и посмявшись m-lle Haidenrslein спросила:

— А миссъ Ивесъ?

— Она не придетъ,— отвтила сестра Луизы и добавила, смотря на меня:— мы вс такъ огорчены этимъ.— Я замтилъ, что Луиза съ упрекомъ взглянула на нее.

— Ну, а старикъ Топлеръ, по крайней мр?— продолжала другая.— Мн такъ хочется послушать его! Мн говорили, что онъ играетъ даже носомъ и колнями.

— Я думаю, онъ также не придетъ,— отвтила Луиза.

Я не сомнвался боле: я былъ причиной ихъ отсутствія и сестры фонъ-Добра кое что знали. Кто имъ сказалъ? Что произошло между братьями Топлеръ и миссъ Ивесъ? Хотли-ли они избгнуть меня или другъ друга?

Мое возбужденное воображеніе рисовало мн также и это. И ничего не знать, не имть возможности ничего узнать! Господинъ фонъ-Добра разговаривалъ со мною, можетъ быть, объ Италіи, а можетъ быть о сандвичахъ, приготовленныхъ его дочерьми. Одинъ Богъ знаетъ, какъ я его слушалъ и что слышалъ. И теперь еще я улыбаюсь, вспоминая мои странные отвты и его удивленные глаза. Посл чего, кузина,— я забылъ ея имя,— спла Haidenrslein. На этотъ разъ мн пришлось выслушать ее до конца, но впечатлніе было другое, или врне говоря, я не получилъ почти никакого впечатлнія: до того мысли мои были охвачены нершительностью настоящаго. Барышня спла еще, и между прочими вещами длинный дуэтъ съ своимъ братомъ. Въ продолженіи этой вещи Луиза подсла ко мн и сказала въ полголоса:

— Я должна сказать вамъ кое-что по порученію одной особы, но теперь это невозможно. Я хожу ежедневно къ Бенеджктинкамъ въ половин одиннадцатаго и затмъ на лугъ.

Позже она уловила минуту, чтобы шепнуть мн: ‘кажется она узжаетъ завтра’.

Мое удивленіе и волненіе, когда я услыхалъ, что Луиза иметъ сообщить мн кое-что отъ имени Віолетъ, были неописуемы. Это не было ни радость, ни испугъ, потому что я не зналъ еще что это было за порученіе, но когда я услышалъ, что миссъ Ивесъ узжаетъ завтра, то, вмст съ ужасомъ, прокралась ко мн, сильне испуга, старая вра, непреодолимая воля побдить. Успокоенный я наговорилъ комплиментовъ пвиц, шутилъ съ барышнями, хвалилъ ихъ отцу Италію и сандвичи и распростился со всмъ обществомъ съ улыбкой на лиц.

О нмецкая луна, какъ ты была фантастична въ тогь вечеръ посылая мн свои лучи изъ-за высокихъ крышъ Эйхштета! Ночь одиночество, тишина скоро меня успокоили.— Возвращаясь домой, мн сами собою припомнились нкоторые стихи, вылившіеся нсколько мсяцевъ назадъ, когда я гулялъ ночью въ родномъ город:

По улиц усталый я иду,

И гулъ шаговъ лишь глухо раздается

Въ тиши полуночи… И размышленій рядъ

Въ моей душ встревоженный несется.

Фасады старые готическихъ домовъ

Чернются въ лучахъ луны блестящей

И тяжесть ихъ вковъ на сердце давитъ мн

Необычайной грустью и томящей.

Всплывая въ небесахъ изъ-за высокихъ крышъ,

Луна свои лучи въ лицо мн проливаетъ…

О, Господи! мн кажется — она

Мн участь горькую въ грядущемъ предвщаетъ.

О, одинокая, холодная луна!

Что значитъ для тебя минувшая вся слава?

Ужель поэзія есть горькая отрава,

Ужель моей не можетъ стать она!?

Я прошелъ черезъ Rossmarkt, огни въ дом были погашены. Мысль, что завтра Віолетъ не будетъ уже здсь, что, можетъ быть, я не буду, знать куда слдовать за нею, сжала мн сердце Я провелъ большую часть ночи у окна, думая о томъ, что могло случиться въ этотъ день, что можетъ произойти завтра. Изъ моего окна виднлась часть фонтана св. Виллибальда и, мало по малу благословляющая фигура кроткаго епископа, съ головой, освщенной луною и ногами въ тни, смшалась съ моими снами.

XXV.

Въ десять часовъ на другое утро я уже выходилъ изъ западнаго предмстья. Въ назначенный часъ показалась Луиза въ сопровожденіи сестренки. Она была очень блдна и серьезна и казалась взволнованной наравн со мною. Я молча ждалъ, пока она заговоритъ. Я понялъ наканун вечеромъ, и теперь лицо ея подтверждало, что она все знала, и это обстоятельство и томительное ожиданье лишали меня [возможности говорить. Она взглянула на меня почти пораженная моимъ видомъ и поспшила сказать, что должна передать мн поклонъ, только поклонъ. Я чувствовалъ, что она хочетъ сообщить мн еще что-то, но я не зналъ какъ начать, и тоже не находилъ способа помочь ей. Я нашелся только спросить ее:

— Поклонъ отъ миссъ Ивесъ?

Она не отвтила и сказала вмсто того, вполголоса и поспшно:

— Я люблю Віолетъ, мн жаль, что она выходитъ замужъ за профессора Топлера.

Я забылъ, что мы на улиц, взялъ ея руку и крпко пожалъ. Она вспыхнула и отняла руку. Я извинился, что заставило ее покраснть еще сильне.

— Это моя идея,— сказала она,— то, что я длаю, никто никогда не долженъ объ этомъ знать. Общайте, что вы никому ничего не скажете.

Милая, бдная двушка, если бы у нея была мать, наврное даже она ничего не узнала бы объ этомъ план, она дйствовала подъ вліяніемъ своего горячаго сердца и пылкаго воображенія. Все же она колебалась, боялась, какъ мальчикъ, который самъ правитъ горячей лошадью и доволенъ и боится въ одно и тоже время.

— Общайте мн также,— добавила она, посл короткой паузы,— дайте мн слово быть искреннимъ со мною. Вы думаете обо мн дурно, думаете, что безумно вмшиваться мн въ чужую исторію?

— О нтъ!— воскликнулъ я.

— Потому что мои домашніе наврное такъ бы подумали,— сказала она,— но я врю вамъ.

Дйствительно, я не понимаю, почему эта милая двушка могла доврять мн, котораго едва знала, и, конечно, ея поступокъ не согласовался съ свтской осторожностью. Кажется, я самъ даже осудилъ его, когда она сказала: ‘я вамъ врю.’ Я сознаюсь, однако, что мое осужденіе съ проблескомъ упрека, быстро умолкло, и я умолялъ ее продолжать.

— Я хотла бы, чтобы моя подруга была счастлива,— сказала Луиза, слегка покраснвъ, — и, кажется, поняла, что нужно для ея счастья.

Я молча стиснулъ руки, благодарность, нжность сжимали мн горло, мшали мн говорить.

— Я узнала все отъ теги,— продолжала Луиза,— которой сообщилъ все докторъ Топлеръ!— Віолетъ мн ничего не говорила. Она только сказала мн, что узжаетъ завтра, и чтобы, если я увижу васъ, передать вамъ ея поклонъ. Тогда тетя еще ничего мн не разсказывала и я изумилась столь поспшному отъзду. Віолетъ обняла меня, поцловала и сказала: ‘милое дитя’!— и больше ничего. Я ее люблю всей душою, а она обращается со мною всегда такъ: ‘милое дитя, милое дитя.’

Я замтилъ, что глаза ея стали влажны.

— Она не права,—продолжала она,— ну, да все равно. Я спросила у тети и сейчасъ же поняла, что она все знаетъ, но не хочетъ говорить. Бдная тетя, ужь если я что захочу!..

Теперь ея голубые глаза сверкали гордостью и хитростью. Потомъ она сообщила мн, что Топлеръ просилъ ея тетку Трейбергъ навести обо мн справки и что онъ разспрашивалъ Віолетъ, которая выказала твердость въ своемъ ршеніи сдержать слово, данное профессору, и даже горячо просила стараго Топлера не говорить ничего его брату. Тогда Топлеръ вновь обратился къ г-ж Трейбергъ за совтомъ, которая ршила, что я поневол долженъ буду уступить твердому желанью миссъ Ивесъ, и что слдовательно можно ничего не разсказывать жениху. Поэтому было ршено, что Віолетъ подъ какимъ-нибудь предлогомъ тотчасъ же удетъ въ Нюренбергъ. Бдный Топлеръ, новичекъ въ подобной путаниц, то раздражался, то падалъ духомъ, терялся и доврился во всемъ г-ж Трейбергъ, доброй женщин, но далекой отъ мудрости, по мннію Луизы.

— Ну, и что же?— сказалъ я.

Луиза поглядла на меня. Ея проницательный взглядъ смутилъ меня, открылъ мн внезапно женщину въ двушк. Онъ говорилъ: ‘и вы спрашиваете? какъ, вы не понимаете, что должны слдовать за Віолетъ? Какъ же вы любите?’ Никакое человческое слово не могло бы ясне выразить того, что говорили ея глаза.

— Я знаю!— воскликнулъ я, раньше чмъ она заговорила.— Я никогда не сдамся. Но я думалъ, что вы хотите сообщить мн еще что-нибудь.

Луиза позвала сестренку, бгавшую у рки.

— Нтъ, — сказала она, — мн нечего боле сказать вамъ.— Впрочемъ,— добавила она быстро,— было бы еще кое что, но говорить это мн нтъ необходимости.

Я умолялъ ее говорить все, все.

— Нтъ,— сказала она, съ внезапно пробудившимся обычнымъ своимъ хитрымъ оживленіемъ.— Я не скажу этого, не скажу!

Мн показалось, что она упрямилась отчасти чтобы позабавиться, отчасти изъ гордости, не желая поддаваться какому бы то ни было насилію. Я увидалъ по ея лицу, что она не уступила бы и королю.

— Вы не должны воображать,— добавила она,— что если я сказала вамъ такъ много, то значитъ, что я скажу и остальное! Теперь я вернусь въ городъ одна. Предупреждаю, что Віолетъ узжаетъ въ половин пятаго.

Я поблагодарилъ ее за все то, что она для меня сдлала, за то, что я зналъ и чего не зналъ, но она отклонила мою благодарность, сказавши, что хотла добра только своему другу, что не можетъ переносить Топлера со всею его скучной добротой, которую вс восхваляютъ. Такой старый, такой неуклюжій, такой plump хочетъ жениться на Віолетъ Ивесъ! Но наибольшая вина была на сторон этихъ глупыхъ нюрнбергскихъ дядей. Мы разстались. Она вошла въ городъ, а я остался еще на лугу, напрасно доискиваясь того, о чемъ умолчала Луиза.

XXVI.

Не могло быть сомннія, что я послдую за Віолетъ въ Нюрнбергъ, но изъ справедливаго уваженія къ ней, къ Топлерамъ, почти даже къ самому себ, я, конечно, не слдовалъ бы за нею слишкомъ открыто, путешествуя въ одномъ и томъ же позд.

Мн все-таки хотлось ее видть, хотя бы издали, когда она будетъ узжать, и въ часъ отъзда, я былъ около станціи. Подъзжали омнибусы, коляски и пшеходы, но миссъ Ивесъ не было. Посл прихода мюнхенскаго позда, я направился пшкомъ къ Эйхштету по главной улиц, никого не встрчая и не зная что думать. Я прошелъ черезъ Россмарктъ и, приблизившись къ дому Трейберговъ, увидлъ, какъ туда спшно взошли двое мужчинъ, въ которыхъ призналъ, по зонтику и трости боле худощаваго изъ нихъ, братьевъ Топлеровъ. Я опять пошелъ на станцію, на поздъ прямого сообщенія, отходящій въ 9 часовъ 20 минутъ вечера. Никого.

(Изъ моего дневника).

‘Почему ты не ухала? Надюсь, надюсь. А если она больна?

‘Я оставилъ перо, закрылъ лицо руками, чтобы имть спокойствіе, забылъ о мст и времени, потихоньку улыбался теб, жена моя, все равно гд и когда смялся надъ этими прошедшими опасеніями.

‘Возвращаясь со станціи, я шелъ въ тни, луна освщала другую сторону долины. Помнишь ты ту ночь въ Бельведер ли Ланцо? Мы тоже были въ тни, а луна освщала Лугано, вс горы, возвышавшіяся передъ нами, освщала выступы моей скалы. Тогда луна заставляла меня фантазировать, а теперь нтъ, тогда мы сидли рядомъ и были еще столь далеки другъ другу, теперь, наоборотъ, мы не видимъ другъ друга, не слышимъ, и такъ близки! Я похожъ на путника, который съ высоты открываетъ не далекую, но закрытую непроходимымъ лсомъ крышу мста своего отдыха. Какъ я дойду до тебя? Я еще не знаю, но иду впередъ съ протянутыми руками. Можетъ быть, когда буду вблизи тебя, я потеряю тебя изъ виду, стану бояться, не зная теряюли я тебя, но брошусь впередъ и если упаду, то въ твои объятья.

‘А если ты больна? Бываютъ существа нервныя, деликатныя, которыя теперь, въ моемъ случа, были бы предупреждены внутреннимъ голосомъ, представили бы себ твое страданіе. Мои нервы — увы!— замкнуты, нмы.

‘Луиза сказала мн, что ты любишь sweetbriar. Я сорвалъ нсколько его листьевъ, возвращаясь домой, ихъ запахъ говоритъ мн о теб, о твоей фигур, о твоихъ волосахъ. Однажды, въ Бельведер, устанавливая для тебя зрительную трубу, и здсь также, въ день дорогой розы, я услышалъ нжный запахъ твоихъ волосъ, Онъ похожъ на этотъ. Мн нравится также вжное названіе sweetbriar, онъ напоминаетъ мн твою зеленую родину посреди моря. Если бы я не могъ жить съ тобой въ Италіи, я мечталъ бы о маленькомъ домик, закрытомъ розами, между холмами твоей merry England, передъ лицомъ океана. Какія мечты! Sweetbriar поднялся бы до нашихъ оконъ, и я не желалъ бы ничего больше на свт.

For inmy mynde — of all mankynde.

I lowe but you, but you alone.

(Изъ всего человческаго рода я люблю

Васъ, только васъ одну).

‘Знаешь-ли, что еще раньше чмъ я узналъ тебя, никакая народная псня моей страны, никакая нмецкая Lied, не были мн миле этой старинной англійской баллады?

‘Мн такъ грустно, ты такъ мн необходима, мн хотлось бы подойти къ окну, позвать тебя въ тиши ночи.

Віолетъ, Віолетъ! Darling! дорогая!

XXVII.

На другой день, рано утромъ я получилъ записку:

‘Фанни Трейбергъ, рожденная фонъ-Добра, сожаля, что не была дома третьяго дня, ждетъ г-на*** сегодня, въ воскресенье, посл одиннадцати’.

Я звонилъ у дверей Трейберговъ ровно въ одиннадцать часовъ, никто въ мір не былъ бы въ состояніи, на моемъ мст, ждать еще минуту. Меня провели въ ту же гостиную, что и въ прошлый разъ, и просили подождать хозяйку дома, которая сейчасъ выйдетъ. Я не осмлился спросить о миссъ Ивесъ. Ваза отъ цвтовъ была еще здсь, но безъ розъ на этотъ разъ, фотографіи были тутъ. Только стулья не стояли на томъ же мст какъ въ тотъ день. Я подошелъ къ столику. Я слышалъ еще запахъ ея волосъ, прижималъ къ груди ея ледяныя руки. Вошла г-жа Трейбергъ.

— Мой мужъ въ постели со вчерашняго дня,— сказала она.— Болзнь пустяшная, но онъ очень обезпокоенъ, хочетъ, чтобы я была съ нимъ все время.

Я не понялъ, что обозначало это предисловіе, и сдлалъ движеніе, какъ бы извиняясь за свой приходъ и намриваясь уйти.

— Нтъ, нтъ!— воскликнула г-жа Трейбергъ.— Я нарочно просила васъ придти. Садитесь! Боже мой, я не знаю какъ начать.

Я молча слъ.

— Вы поняли теперь…— продолжала она.

— Да,— отвтилъ я,— говорите.

— Вотъ что случилось. Боже мой, это такая цпь обстоятельствъ и также это объясненіе съ вами такъ странно для меня! Прибавьте къ этому болзнь моего мужа. Есть отъ чего потерять голову! Подождите немного. Вы говорили съ докторомъ Топлеромъ?

— Да!

— Топлеръ пришелъ къ намъ въ четвергъ утромъ. Бдный, онъ былъ вн себя! Онъ говорилъ съ миссъ Ивесъ. Миссъ Ивесъ была съ нимъ совершенно чистосердечна, но сказала ему, что хочетъ сдержать свое общаніе и даже просила его ничего не говорить брату. Тогда Топлеръ посовтовался со мной. Теперь и я скажу вамъ откровенно, мой совтъ былъ исполнить желаніе миссъ Ивесъ, не говорить ничего профессору и чтобы она ускорила, подъ какимъ-нибудь предлогомъ, свой отъздъ въ Нюрнбергъ. Такъ было ршено. Я поговорила съ миссъ Віолетъ, мы должны были ухать вчера, въ субботу, въ половин пятаго, я должна была сопровождать ее. Такъ какъ были получены не очень утшительныя извстія о дяд Ивесъ, о томъ, который былъ въ Италіи, то профессору сказали, что отъздъ ускоряется ради него, какъ вдругъ вчера, раньше чмъ мой мужъ почувствовалъ себя нехорошо, является старый Топлеръ, задыхаясь, взбудораженный, и говоритъ мн, что отъздъ отлагается, потому что есть новость, и новость это та, что его братъ все знаетъ.

— Все знаетъ!— воскликнулъ я. Не это сообщеніе, само по себ, а тонъ, какимъ,— я чувствовалъ,— Топлеръ сказалъ это, заставилъ забиться надеждой мое сердце.

— Конечно,— отвтила г-жа Трейбергъ.— Профессоръ узналъ все изъ письма, которое онъ получилъ вчера утромъ. Кажется, письмо подписано, но особой, которая проситъ не называть ея имени. Дйствительно профессоръ не хотлъ назвать ее. Только онъ заявилъ, что не вы писали его.

— Луиза,— подумалъ я въ порыв благодарности,— секретъ Луизы.

Г-жа Трейбергъ продолжала разсказывать, что Топлеръ объявилъ ей твердую волю своего брата, поговорить возможно скоре съ Віолетъ, какъ только онъ будетъ въ состояніи сдлать это.

— Старикъ,— продолжала она,— былъ страшно взволнованъ, мн казалось онъ былъ пораженъ, что братъ его, не смотря на такой ударъ, еще не умеръ. Онъ не могъ сидть спокойно и убжалъ, какъ только передалъ мн свое порученіе… Я должна тоже сказать,— добавила она посл минутнаго колебанія,— что Топлеръ увидалъ у меня письмо изъ Мюнхена, въ которомъ много говорится о васъ, и тономъ убждающимъ, что всякая двушка была бы дйствительно счастлива…

Я прервалъ ее, но она сказала, что это письмо играло большую роль въ волненіи Топлера.

— Черезъ нсколько часовъ,— продолжала она,— онъ вернулся вмст съ братомъ.

Послышался звонъ колокольчика.

— Мой мужъ — воскликнула г-жа Трейбергъ.— Я сейчасъ вернусь.

Она вернулась, когда было угодно Господу, восклицая:— Ахъ, эти мужчины, эти мужчины!— и жалуясь въ безконечномъ поток рчей на нетерпніе ея мужа, какъ будто я не сидлъ въ это время на горящихъ угольяхъ!

Наконецъ, она вернулась къ разсказу.

— Я хотла, чтобы вы ихъ видли. Мы недавно познакомились съ братьями Топлерами, въ особенности съ старымъ: наши боле тсныя отношенія были только съ семьей миссъ Ивесъ. Даже, если хотите, хотя профессоръ и уважаемый человкъ, этотъ бракъ былъ мн не особенно по душ, но вчера они меня прямо растрогали, бдные! Профессоръ казался совсмъ мертвецомъ, и глаза его подъ очками были красны. Знаете, онъ всегда не красивъ, поэтому представьте себ его еще въ такомъ вид! Онъ не говорилъ ни слова. Въ общемъ ужасно жалко было видть человка его лтъ и фигуры въ такомъ состояніи. Но старикъ трогалъ еще боле. Видно было, что онъ страдаетъ, видя такимъ своего брата и употребляетъ всевозможное усиліе, чтобы скрыть состояніе своей души, чтобы казаться спокойнымъ. Говорилъ онъ. Нужно было слышать тонъ его голоса, когда онъ иногда обращался къ брату. Нужно было видть, какіе боязливые взгляды онъ кидалъ на него ежеминутно, почти что потихоньку! Профессоръ пошелъ къ миссъ Ивесъ, а онъ остался со мною. Видно было, что онъ, не пойдя за нимъ, приноситъ жертву, но все же оставилъ его идти одного. То и дло онъ сжималъ руки, поднималъ глаза къ небу и подходилъ къ двери послушать — не возвращается-ли онъ. Профессоръ вернулся спустя долгое время. Что они сказали другъ другу, Віолетъ и онъ, не знаю, врно то, что видъ у него сталъ еще хуже прежняго. Его братъ взялъ его подъ руку и увелъ. Я не могла пойти сейчасъ же къ миссъ Ивесъ, потому что въ это время мужъ мой почувствовалъ себя дурно. Я пришла къ ней позже. Она сказала мн, что хотла скрыть все отъ своего жениха, но спрошенная имъ, не могла лгать. Она не знала, что ршитъ профессоръ Топлеръ, во всякомъ случа она желала вернуться какъ можно скоре въ Нюрнбергъ. Представьте себ, что за затрудненія, оставался только поздъ, отходящій въ половин десятаго. Я съ больнымъ мужемъ въ постели не могла сопровождать ее и никогда не отпустила бы ее одну. Едва успли мы ршить, что она удетъ сегодня утромъ съ моимъ братомъ и племянницей Луизой, которую вы знаете, какъ пришло письмо отъ жениха, возвращавшее ей ея слово.

— А!— воскликнулъ я.

— Послушайте,— начала, нсколько затрудняясь, г-жа Трейбергъ,— я понимаю вашу радость. Будучи другомъ миссъ Ивесъ, думаю, что я также могу порадоваться, но не знаю приметъ-ли миссъ Ивесъ и теперь ваше предложеніе. Я нарочно просила васъ придти, чтобы сказать вамъ это. Ради Бога, не здите сейчасъ же въ Нюрнбергъ, не старайтесь сейчасъ же представиться семь Ивесъ въ качеств претендента. Вы не знаете родныхъ Віолетъ. Это было бы несчастьемъ нашего друга.

— Несчастьемъ?

— О, Боже, да! Вы не знаете, какъ ея дади желали брака съ Топлеромъ, и я очень боюсь, что…

Г-жа Трейбергъ остановилась.

— Они не были бы довольны мною?— сказалъ я.

— Что длать!— воскликнула бдная г-жа Трейбергъ.— Она были бы неправы, но боюсь, что было бы такъ. Мать Віолетъ была римлянка, нжное созданье! Но не скажу, чтобы у нея были хотя два одинаковыхъ понятія съ ея шуринами. А они воображаютъ, что вс итальянцы одинаковы. Кром того, тутъ есть еще вопросъ религіи…

Я просилъ объяснить мн эти послднія слова. Мать Віолетъ, католичка, вышла за Вилльяма Ивесъ, протестанта, съ условіемъ, что сыновья будутъ протестантами, дочери — католичками. Говорили посл, что Вилльямъ, умирая, принялъ вру своей жены. Ивесъ врили этому. Это было имъ очень горько, и они приписывали это итальянскому прозелетизму. Тутъ г-жа Трейбергъ сообщила мн, что Топлеръ — протестантъ. Я очень удивился, вспомнивъ тобъ убжденіяхъ моего старика-пріятеля, объ его почтительной осторожности относительно папы и Рима и сказалъ это г-ж Трейбергъ. Она отвтила мн, что объ этомъ никто съ увренностью не могъ бы сказать ничего положительнаго.

Я общалъ ей, что по крайней мр нсколько дней не по кажусь въ Нюрнберг, и, поблагодаривъ ее, простился. Я побжалъ домой, чтобы написать миссъ Ивесъ.

Я не нашелъ этого письма, которое было взрывомъ радости и разрушеніемъ послднихъ препятствій, отдлявшихъ Віолетъ отъ меня. Я сообщалъ ей о своемъ намреніи ухать черезъ два или три дня въ Италію, чтобы привести въ порядокъ мои дла, предполагая возможность и боле продолжительнаго отсутствія. Я такъ написалъ, но чтобы быть вполн искреннимъ долженъ былъ бы сказать также, что хочу остаться въ Эйхштет двумя, тремя днями дольше, чтобы дождаться возвращенія Луизы, и не для того только, чтобы выразить ей мою благодарность! Я былъ увренъ, что она передастъ мн хотя бы только поклонъ.

Въ понедльникъ утромъ я отправился освдомиться о здоровьи г. Трейберга, въ надежд узнать, что нибудь о Луиз, у фонъ-Добра мн сказали, что другая барышня у тетки и прислуга не знаетъ, когда вернется хозяинъ. Тамъ я узналъ, что фонъ-Добра должны пріхать въ тотъ же вечеръ или на слдующее утро, тамъ я встртилъ также и моего друга Топлера.

Я былъ тамъ уже около десяти минутъ, когда вошелъ старичекъ, дрожащій, съ блествшими глазами. Я поднялся, чтобы проститься — Нтъ, нтъ, нтъ,— сказалъ онъ, удерживая меня жестомъОнъ поздоровался съ хозяйкой, потомъ подошелъ ко мн, серьезный, съ открытыми объятьями.— Ну, здравствуйте, мой милый,— сказалъ онъ и обнялъ меня безъ церемоній. Тутъ мы заговорили о музык, о Эйхштет, объ Евгеніи Богарне, о корол Людвиг, обо всемъ, исключая того, что было у насъ обоихъ на сердц. Вдругъ Топлеръ спросилъ меня, намреваюсь-ли я остаться еще нкоторое время въ Эйхштет.

— Я узжаю завтра вечеромъ,— отвтилъ я.

Онъ ничего не сказалъ,— помнится, что посл мы говорили о Луиз. Нкоторыя улыбки Топлера, кое-какія сухія слова г-жи Трейбергъ заставили меня подозрвать, что ея секретъ обнару, женъ. Опасаясь, что разговоръ приметъ неблагопріятный оборотъя всталъ. Топлеръ тоже поднялся и вышелъ со мною. Спускаясь съ лстницы, онъ спросилъ меня, буду-ли я вечеромъ дома, тонъ его былъ очень дружественный, но серьезный, больше онъ ничего не добавилъ. Мы пожали другъ другу руки и разстались. Онъ пришелъ въ ‘Черный Орелъ’ посл девяти и, едва войдя, взялъ меня подъ руку, сказавши ршительно:— Пойдемте со мной!

Я спросилъ, куда онъ хочетъ вести меня, но онъ отказался отвтить. Онъ только повторялъ:— Пойдемте со мной, пойдемте со мной.— Я подумалъ, что фонъ-Добра возвратились, и ему извстно что-нибудь о порученіи для меня.

Но мы шли не по направленію къ дому фонъ-Добра, а къ дому Топлера. Возможно-ли? Когда я не могъ уже боле сомнваться, я остановился съ вопросительнымъ:— Но?..

— Это необходимо,— быстро отвтилъ Топлеръ, схвативъ меня за руку,— это необходимо!

— Но это невозможно!— воскликнулъ я.

Не думаю, чтобы кто-нибудь могъ очутиться въ подобномъ затрудненіи. Встртиться лицомъ къ лицу съ профессоромъ Топлеромъ при подобномъ положеніи вещей! Да онъ могъ оскорбить меня, вызвать на дуэль, не представляя себ чего иного! Его братъ не искалъ, конечно, дуэли. Чего же онъ хотлъ, однако? Топлеръ настаивалъ:

— Я говорю вамъ, что это необходимо!

— Но вашъ братъ! Онъ здсь?

— Конечно!

— Но онъ знаетъ, что вы хотите вести меня къ нему?

— Конечно, конечно! Знаетъ, ждетъ васъ. Это необходимо.

— Хорошо,— подумалъ я,— посл всего если они этого хотятъ, пусть думаютъ сами и пусть такъ и будетъ.

Топлеръ, когда мы вошли, ввелъ меня въ гостиную и оставилъ одного. Я ждалъ около четверти часа. Отъ времени до времени я слышалъ голосъ старика въ другой комнат, но словъ его было невозможно разобрать.

Наконецъ, дверь открылась. Сначала вышелъ мой пріятель, братъ его слдовалъ за нимъ. Абажуръ на ламп мшалъ мн хорошенько разглядть его лицо.

Я молча поклонился и не замтилъ даже — отвтилъ-ли онъ мн. Топлеръ-старшій довелъ его до кресла и нжно замтилъ ему, чтобы онъ слъ. Только когда онъ слъ, я могъ видть его.

Тутъ я впервые замтилъ рдкое сходство его не съ нюрбергскимъ монахомъ, но съ другимъ печальнымъ монахомъ изъ одного стариннаго сатирическаго изданія, которое есть у меня Выраженіе глубокаго горя, которое могло бы придать ему смшную сторону въ глазахъ свта, длало его, напротивъ, для меня ува жаемымъ и трогательнымъ, я чувствовалъ, что малйшее внутреннее движеніе смха заставило бы меня презирать самого себя.

— Ты долженъ поговорить съ нимъ, не правда-ли?— сказалъ ласково старшій Топлеръ.

Профессоръ кивнулъ головой. Тогда старшій братъ повернулся ко мн и повторилъ:

— Онъ долженъ поговорить съ вами.

Въ тоже время онъ всталъ и пошелъ закрыть окно, откуда могло дуть на его брата.

— Такъ хорошо?— спросилъ онъ.

Наступило продолжительное молчаніе.

— Итакъ, братъ?— началъ старикъ.

Тотъ помолчалъ еще немного и, наконецъ, отвтилъ:

— Вы могли бы начать пока…

Старшій Топлеръ фыркнулъ и пробормоталъ:

— Да разв мы не условились?.. Нечего длать, буду говорить я,— сказалъ онъ вздыхая,— а ты поправишь меня, если я ошибусь. И онъ продолжалъ, обращаясь ко мн:

— Вотъ что: мой братъ считаетъ своимъ долгомъ, по совсти, сообщить вамъ нчто. Собственно, вс посовтывали бы, въ настоящемъ случа, сдлать это сообщеніе непосредственно черезъ меня или другихъ, или, по крайней мр, письменно, но моему брату непріятно писать нкоторыя вещи,— да онъ не хочетъ говорить всего, кажется даже и мн. Я, собственно, долженъ былъ бы находиться здсь въ качеств свидтеля, но понимаю, что брату не хватаетъ храбрости начать. Конечно, нтъ надобности говорить, что это касается той особы, отношенія которой къ моему брату измнились за эти дни. Дло касается здоровья этой особы. Раньше чмъ ухать въ Италію, въ прошломъ году, она была довольно серьезно больна. Это было, кажется, въ ма. Не такъ-ли, Гансъ?

— Въ апрл,— отвтилъ профессоръ почти шепотомъ,— 22 апрля.

— Врно,— продолжалъ Топлеръ-старшій,— 22 апрля. Когда она выздоровла, докторъ захотлъ переговорить съ моимъ братомъ.

Тутъ Топлеръ остановился и поглядлъ на брата, который закрылъ лицо руками.

— Хочешь продолжать самъ?— сказалъ онъ, Тотъ отрицательно покачалъ головой.

— Итакъ,— продолжалъ старикъ, подчиняясь,— докторъ сказалъ, что желаетъ предупредить…

Тихій голосъ прервалъ его съ кресла: ‘что онъ считаетъ долгомъ’.

— О, Богъ мой!— воскликнулъ Топлеръ вспыливъ было, но сейчасъ же сдержалъ себя и поправился, продолжая мягко:— Да, дорогой… что онъ считаетъ долгомъ… Онъ считалъ себя обязаннымъ предупредить моего брата, что здоровье этой особы не внушаетъ опасенія въ настоящую минуту, но что есть серьезное опасеніе для будущаго, въ особенности соображаясь…

Тутъ Топлеръ остановился въ нершительности, какъ бы неувренный въ томъ, что говорить и обратился къ брату.

— Это не важно,— прошепталъ профессоръ,— это не важно.

Топлеръ-старшій не понималъ сдержанности своего брата и удивленно поглядлъ на него.

— Если это касается,— прервалъ я,— предшествующихъ случаевъ въ семь, говорите, пожалуйста,— я знаю ихъ.

— Разъ вы знаете это,— продолжалъ докторъ Стефанъ, все еще смотря на брата, какъ бы оправдываясь глазами,— разъ уже вы знаете, я буду говорить: какъ разъ это самое. Особенно сображаясь съ предшествующими случаями этой семьи. Впрочемъ, по мннію доктора, весьма вроятно, что можно идти впередъ, далеко впередъ безъ несчастій, если будутъ избгать сильныхъ ощущеній, будь то горе или радость. Двушк необходима спокойная и однообразная жизнь. Всякое сильное впечатлніе было бы роковымъ для нея.

Я слушалъ дрожа. Слышанное не удивило меня, я никогда не хотлъ останавливаться на этомъ пункт, потому что онъ пугалъ меня. Безсознательно мои опасенія были одинаковыми съ опасеніями медика.

— Можетъ случиться,— заключилъ Топлеръ-старшій,— что вы будете призваны слдить за ея здоровьемъ. Вы поймете, почему мой братъ пожелалъ…

Я поблагодарилъ и спросилъ, что они еще имютъ сказать мн. Оба взглянули другъ на друга, и профессоръ проговорилъ что-то тихо. Старикъ поднялся, мн показалось, мало убжденный, вышелъ изъ комнаты, ворча и не простившись ее мною.

— Простите,— сказалъ профессоръ,— мой уважаемый братъ, не зная… не будучи въ состояніи… это было условлено между миссъ Ивесъ и мною…

Быть можетъ, онъ подготовилъ рчь, но, по причин волненія и своей обычной застнчивости, оборвался при первой же фраз, отказался отъ рчи.

— Словомъ,— вымолвилъ онъ поспшно и не глядя на меня, бросая свои выводы,— со мной ея жизнь была бы боле врной.

Боле врной? Это было ужасно, то, что онъ открывалъ мн теперь.

— Все,— воскликнулъ я,— въ рукахъ Божьихъ!

Казалось, что сила моего восклицанія перешла и къ нему.

— Да!— отвтилъ онъ, вскакивая, — боле обезпечена! Это врно! Этого вы не можете знать!

Я прекрасно зналъ на что онъ намекаетъ и принялъ это за месть его ревности. Желалъ-ли онъ отравить мн будущее? Я съ гнвомъ прервалъ его, обвиняя его въ томъ. Онъ протестовалъ, дрожащій, блдный какъ смерть. Я возражалъ, онъ отвчалъ мн. Его братъ ворвался въ комнату, сталъ между нами, разсердился на меня, на брата, схвативши его за руки, крича мн, что я недостойный человкъ, если не врю сердцу самому честному въ мір, крича ему, что онъ глупъ, дважды, четырежды, десять, сто разъ глупъ. По мр того, какъ мы успокоивались, онъ также смягчался, упрекалъ съ меньшей горячностью, дошелъ до кроткихъ словъ и извиненій. Наконецъ, онъ протянулъ мн руку, обнялъ своего брата и заходилъ по комнат, потирая руки, бормоча про себя все еще нахмуренный, но съ выраженіемъ глубокой удовлетворенности:— мы вс трое — благородные люди.

Я сейчасъ же ушелъ, онъ захотлъ проводить меня до низу.

— Вы разсердились,— замтилъ онъ при прощаніи,— но мой братъ боле чмъ святой. Я, на его мст, или заставилъ бы убить себя, или убилъ бы васъ. Это вамъ можетъ казаться нелпымъ, но, словомъ, вы понимаете!.. Завтра я увезу его, увезу его въ Шварцвальдъ. Тамъ я вылечу его. У меня уже готова невста. Совсмъ другого рода!

Тутъ Топлеръ, выставивъ впередъ локти и округливъ безъ мры руки на груди, сдлалъ гримасу, которую я не ожидалъ отъ него.

— Желаю успха!— сказалъ онъ.

Другъ мой, которому я посвящаю эти воспоминанія, не находите-ли вы, что Гансъ Топлеръ лучше меня? Тогда я еще сомнвался, а теперь увренъ въ этомъ! Онъ изъ тхъ, которые будутъ нкогда первыми. Я былъ несправедливъ въ этотъ вечеръ, и можетъ быть даже дерзокъ съ нимъ. Для меня служитъ почти облегченіемъ сознавать это, для меня нтъ ни извиненія, ни оправданія, и я хотлъ бы, чтобы вс знали насколько я обвиняю себя. Господу извстно, какъ, успокоившись, я раскаявался, обвинялъ свой характеръ, всегда готовый на красивыя слова, богатый благородными чувствами въ абстракціи и слабый, не великодушный въ поступкахъ дйствительной жизни.

На другой день я отправился навстить фонъ-Добра. Я засталъ Луизу, но не одну. Она приняла меня любезно, но была со мной сдержанне обыкновеннаго и не дала малйшимъ знакомъ понять, что иметъ порученіе ко мн. Ея отецъ, мн показалось, былъ въ затрудненіи. Никто не говорилъ ни о миссъ Ивесъ, ни о поздк въ Нюрнбергъ, всякій разговоръ обрывался. Я вскор поднялся, говоря, что узжаю въ Италію и что въ Мюнхен я увижу нашихъ общихъ знакомыхъ.

— Вы, конечно,— сказала Луиза,— ужь не вернетесь больше въ Эйхштетъ.

— Едва-ли, — отвтилъ я, — но въ Германію я пріду и скоро.

— Хорошо,— сказала она почти шепотомъ. Это было единственное знаменательное слово, которое она сказала мн. Потомъ добавила, не смотря на упорное молчаніе отца и сестры:— вспоминайте немного и о насъ.

Я не видалъ больше Луизы, которая давно уже ухала изъ Эйхштета, не знаю, что съ нею теперь, и не надюсь увидть ее гд бы ни было, разв только тамъ же, гд теперь находится Віолетъ. Я не забуду ее ни на минуту, эту милую блондинку. Я не сказалъ, что, по моей просьб, она написала мн, въ обмнъ за мой тостъ, народную псню, птую ею въ желзнодорожномъ лсу. Я сохраняю ее на ряду съ самыми дорогими воспоминаніями вмст съ листьями жаслинника и сколько разъ я вынимаю ихъ и перечитываю съ нжностью!

Du, mei flachshaarets Deandl

I hab di so gern,

Und i kunnt weg’n dei

Flachs Glei а Spinnradl wer’n.

(О, блокурая дивчина,

Тебя я такъ люблю,

Для льна твоихъ волосъ

Хотлъ бы быть веретеномъ).

Никогда не забуду я граціозной пвицы въ лсу, тмъ мене забуду я цвты, сорванные на берегу Альтмюля, маленькую гостиную въ дом фонъ-Добра и пламенную двушку, которая такъ любила Віолетъ. Дай Богъ ей встртить любовь, достойную ея великодушнаго сердца, дай Богъ ей счастья! Она имла врное сердце, сердце, которое не мняется и не забываетъ. Если когда-нибудь эти страницы увидятъ свтъ, если он попадутъ въ ея руки, случись это и черезъ долгое время, я знаю, она будетъ точно также взволнована, какъ и я теперь, я знаю, она подумаетъ о Віолетъ со слезами, вспомнитъ меня съ тмъ прежнимъ чувствомъ съ какимъ сказала мн тогда: ‘я врю вамъ’. Помолитесь тогда за насъ, милая Луиза, и врьте, врьте намъ, вашей подруг и мн, которые, съ нжной благодарностью, будемъ молиться за васъ.

Я ршилъ пойти на станцію пшкомъ, по лсной тропинк, пока багажъ мой халъ въ омнибус. Я простился съ пихтами и елями, которыя видли меня съ Віолетъ. Сколько событій за недлю! Солнце заходило и освщало пуетынныя рощи. Сколько событій! Я чувствовалъ, что не вернусь больше въ Эйхштетъ, и тогда-то я сорвалъ на память листья душистаго жаслинника.

XXVIII.

Мой братъ и его семья, конечно, подозрвали что-нибудь, потому что не выразили ни малйшаго изумленья ни моему быстрому возвращенью, ни намренью, которое я сообщилъ имъ, возобновить въ непродолжительномъ времени прерванное путешествіе. Они молча выслушали меня и не касались боле этого вопроса. Я бы немедленно открылъ свой секретъ брату, но не былъ увренъ въ томъ, что онъ умолчитъ о немъ моей невстк, которая, въ свою очередь совсмъ не умла молчать. Теперь я долженъ извиниться передъ вами, другъ мой, потому что я видалъ васъ въ эти дни. Вы спрашивали меня,— справедливы-ли прошедшіе слухи, я отвтилъ на это съ нкоторымъ лицемріемъ, что слухамъ никогда не нужно врить. Можетъ быть, вы не поврили этому поверхностному опроверженію, потому что возразили, по своему обыкновенію, что я всегда былъ закрытой книгой.

Подумайте, было-ли легко мн разсказывать при такой неопредленности вещей и при моей натур? Если вы находите, что я виноватъ, простите меня и вспомните, во всякомъ случа, о тхъ исповдяхъ, которыя я сдлалъ вамъ впослдствіи тамъ у маленькой ломбардской церкви и о полной моей искренности въ тотъ часъ.

Я вернулся домой 21 мая и до 1 іюня не имлъ никакихъ свдній о Віолетъ. Мн пришло на мысль, что она написала мн ‘до востребованія’ и побжалъ на почту удостовриться. Тамъ я ничего не нашелъ, но встртилъ почтальона моего участка, который передалъ мн письмо съ иностранной маркой. Я схватилъ его, оно было отъ нея.

Оно могло быть жизнью для меня или смертью, у меня не хватило смлости узнать мою судьбу тамъ на улиц, среди прохожихъ. Вы знаете маленькую улицу безъ названія вдоль восточной стороны Св. Маріи ad muros, въ двухъ шагахъ отъ почты. Я побжалъ туда. Кто-то задержалъ меня по дорог, упрекнулъ, что я не кланяюсь друзьямъ. Можетъ, одинъ изъ этихъ друзей еще помнитъ свой вопросъ:— Теб нездоровится? ты блденъ?— Только въ поросшей зеленью улиц, между крпостью и одинокой церковью я распечаталъ письмо и прочелъ слдующее:

— ‘Боже мой, я уступаю. Если бы вы знали, я должна была бы быть такъ печальна, а я такъ счастлива! вы не застанете меня больше въ Нюрнберг. Я уду во второй половин іюня и 1-го юля буду въ Рюдерсгейм на Рейн, вмст съ семьей Штиль, покамстъ, позже, можетъ быть, я отправлюсь въ Англію. О! другъ мой, у меня нтъ никого, кром васъ!— В. И.’.

Боковая дверь церкви Св. Маріи была отперта. Я вошелъ туда… И теперь, когда бываю въ город, я хожу ежедневно въ эту церковь, въ третью часовню налво, большую втемную, съ двумя готическими окнами съ разрисованными стеклами, куда взошелъ тогда. И для меня было бы живйшей горестью, если бы перемнили старую скамейку между балюстрадой и исповдальней, около которой я опустился на колни.

Такія минуты невозможно описать. Радость, благодарность моей: души не имли словъ. Если какіе-нибудь тайные голоса вырывались еще изъ моей груди, пока я закрывалъ лицо руками, то были почти печальные голоса, gemitus inenarrabiles. Что я могу сказать? Я почувствовалъ, что Господь былъ близко, близко около меня, и что душа моя была въ восторг.— Отступленіе только для васъ одной, мой другъ.— Я желалъ бы, чтобы позитивная философія изучила бы эти тайны, оцнила безъ пристрастія ихъ значеніе. Я хотлъ бы, чтобы сравнили волненіе ученаго, открывающаго важную истину, волненіе артиста, которому представляется идеалъ великой красоты, волненіе тхъ, кто обдумываетъ и ршается на героическую жертву ради добра. Мн кажется, что здсь сходство было бы легко найти. Вс порождаютъ сильную духовную радость, вс открываютъ человческую душу отъ вншняго міра, окружающаго ее, вс опьяняютъ ее чмъ-то, чего не было раньше въ ней, что могло бы — они сознаютъ это — уйти еще отъ нихъ, что значитъ должно существовать независимо отъ нихъ, само по себ, хотя нельзя понять какимъ образомъ.

Мы, однако, можемъ думать, что подобныя различныя соприкосновенія вызываются различными дйствіями единаго, совершеннаго Существа. Если это Существо существуетъ, то всякое соприкосновеніе съ нимъ, которое мы только можемъ представить себ, должно вызвать волненіе подобнаго же характера. Всякая религіозная душа именно отыскиваетъ соприкосновеніе съ Существомъ, совершеннымъ въ правд, добр и красот, религіозный порывъ стремится коснуться всхъ его свойствъ, результатомъ чего является волненіе подобнаго же характера, но боле сильное сравнительно съ другими, гд возбуждающая причина боле ограничена. Если представить себ людей, живущихъ въ сумрачныхъ кельяхъ — и молніеносное впечатлніе солнечнаго луча, дошедшаго до нихъ, положимъ, черезъ призму, въ эту келью одними цвтами, въ ту — другими, то эти затворники испытывали бы тоже неопредленныя впечатлнія, не сознавая, что ихъ волненіе въ дйствительности вызвано одною и тою же причиною,— солнцемъ, въ распоряженіи котораго есть вс цвта, солнцемъ, длающимъ боле счастливыми тхъ изъ насъ, передъ кмъ оно блеститъ во всей своей крас. Дорогая моя, вы знаете, что у меня была всегда излишняя слабость къ соображеніямъ изъ области высшей метафизики, я, право, боюсь, что слишкомъ уже предавался имъ зимою въ вашей гостиной, гд у меня не было недостатка ни въ метафизик, ни въ лазури, ни въ тепл. Теперешнее мое разсужденіе — послднее, по этому утшьтесь…

Я пошелъ домой и открылся брату.

Онъ не одобрилъ меня. Я не хочу въ настоящую минуту жаловаться на него. Онъ былъ прямой сердечный человкъ, и всегда хорошо относился ко мн, такъ какъ и я теперь замняю его, какъ умю, его дтямъ, лишившимся въ продолженіи полутора года обоихъ родителей. Но тогда, можетъ быть, онъ не взвсилъ достаточно нравственныхъ обязательствъ, уже связывавшихъ меня съ мисъ Ивесъ, можетъ быть и съ слишкомъ большой горячностью старался заставить меня отказаться отъ моего ршенія. Я сильно разсердился и по неосторожности позволилъ себ въ гнв высказать нсколько словъ касательно предполагаемой причины его противудйствія, что, конечно, его естественно обидло. Я извинился сейчасъ же, но впечатлніе осталось. Онъ сталъ холодно-сдержанъ, а я кончилъ разговоръ, прося его не говорить никому ни слова. Нкоторые вопросы моей невстки о протестантахъ въ Германіи и Англіи, и похоронное лицо, съ которымъ она мн ихъ задавала, заставили меня, однако, подозрвать, что онъ, разсказалъ ей все, потому что я не сообщилъ ему, что Віолетъ была католичка. Это разстроило меня еще больше.

Другое замчаніе моей невстки прямо укололо меня. Я занималъ въ нашемъ дом четыре комнаты, домъ огромный и добрая треть его никому не была нужна, дв семьи могли бы съ удобствомъ помститься въ немъ. Она попросила меня уступить одну изъ моихъ комнатъ для учительницы, которую собиралась взять, и дала мн понять, что этого дома едва хватаетъ для нихъ однихъ. Я дйствительно думалъ не оставаться въ немъ посл женитьбы, но все-таки вс эти боле или мене скрытыя враждебныя выходки раздражали меня. Тогда мн впервые пришла мысль оставить родной городъ и поселиться съ Віолетъ въ Рим или въ Неапол.

Я не повторю того, что отвтилъ миссъ Ивесъ. Тогда мн казалось, что огонь моей души излился въ моихъ словахъ, и ей также это казалось. Перечтя ихъ впослдствіи, они показались и кажутся мн теперь такъ мало отвчавшими тому, что я чувствовалъ! Нтъ, я не выпишу ихъ: это засохшіе листья агавы, пусть они осыпаются.

XXIX.

Приведя въ порядокъ мои дла, я черезъ Миланъ отправился по С.-Готтардской дорог на сверъ. Я пріхалъ въ Майнцъ вечеромъ 24 іюня, изъ Франкфурта, вообразивши что Віолетъ выбрала этотъ путь, и сдлалъ этотъ ненужный кругъ, желая, хотя бы частью хать тою же дорогой, которою хала и она. Меня охватило на Рейн сильное волненье. Я видлъ Рейнъ много лтъ тому назадъ, у истока его въ Швейцаріи. Я былъ тогда еще очень молодъ, голова моя была полна гейневскими стихами, балладами Wunderhorn и нмецкими фигурами — отъ Кримхильды и Хагена до Секкингенскаго трубача. Для меня рейнскіе виды заключали сокровища фантастической поэзіи и помимо Нибелунговъ, одно имя этой рки уже опьяняло меня, моей мечтой было увидть ее въ самомъ ея величественномъ мст, между Вормсомъ и Кельномъ. Не знаю, что праздновали тогда въ Майнц. Знаменитая рка была покрыта судами, переливалась двигающимися огнями, пароходы уходили, приходили, двигались медленно, съ музыкой, съ бенгальскими огнями, серебристый свтъ электрическаго маяка освщалъ дома въ город, берега, полные народомъ. Я не думалъ, что Рейнъ уже такой широкъ въ Майнц и былъ пораженъ, но потомъ забылъ сейчасъ же обо всемъ и думалъ только о томъ, что эта большая рка унесетъ меня туда, дальше, за эти огни и суда, къ ней, въ тайну далекихъ тней, въ этотъ неизвстный Рюдерсгеймъ. Вечеромъ я прогуливался по берегу Рейна. Чернота неба, огни на рк, молчаливая неподвижная толпа на берегу, торжественная музыка, доносившаяся отъ времени до времени изъ ближайшаго звринца вмст съ ревомъ раздраженныхъ зврей, давали впечатлніе какого-то торжественнаго и вмст мрачнаго зрлища, вызывавшаго во мн зловщія мысли. Я скоро ушедъ, пошелъ на удачу пустынными улицами и внезапно очутился передъ колоссальнымъ соборомъ, окруженнымъ молчаніемъ. Остановясь въ созерцаніи неопредленной громады куполовъ и башень, поднимавшихся во мрак, я вновь нашелъ мою глубокую радость и затмъ вернулся въ гостинницу.

XXX.

(изъ дневника).

Майнцъ, Hotel Karpfen. 21 іюня.

Другъ мой, ты захочешь знать, что чувствовалъ я въ этотъ вечеръ въ Майнц. Вотъ что: я нахожусь на порог какой-то вчности. Также и тогда въ первый вечеръ, когда услыхалъ твой голосъ, я испыталъ подобное впечатлніе, но тогда дверь вчности была закрыта. Теперь, дорогая моя, мы съ тобою слиты въ одно, дверь открыта, я слышу твой голосъ, чувствую, что обновляюсь, что вхожу въ высшій міръ. Дорогая, можетъ быть, я гршу гордостью, но мн кажется, что никакая другая любовь не походитъ на нашу, что мы, дйствительно, соединены въ Бог, эта мысль поднимаетъ, опьяняетъ меня! Врь, врь также и ты въ то же самое! Сегодня ночью меня охватилъ наплывъ этой вры, созерцая надъ фонарями пустынной площади темныя вершины собора. Я поднялъ сложенныя руки къ небу.

Обожаемая, ты обновишь меня! Если бы ты знала,— я теперь какъ мальчикъ, чувствующій, что онъ превращается въ юношу, и отъ этого находящійся въ лихорадк! И моя молодость, жизнь, могущество, радость — это ты! Ты сдлаешь меня тмъ, какимъ я останусь навсегда, потому что эта молодость, начинающаяся у меня теперь, будетъ вчною. Вришь ты этому, знаешь что мы вступаемъ въ вчность??! Прижмись ко мн, прижмись ко мн, потому что ты тоже обновишься со мною! Вс твои печали, вс сомннья, вся горечь твоей души, вс одежды первой несовершенной жизни спадутъ. Можешь ты представить себ послдующее время? Любовь моя, выслушай меня: мы еще теперь не видимъ хорошо когда мы будемъ составлять одно цлое, мы не станемъ больше, говорить другъ другу: ‘ты — жизнь, могущество и радость’, но отыскивая въ нашемъ сердц, въ нашихъ мысляхъ, въ нашихъ дйствіяхъ, во всхъ вещахъ, одну безконечную любовь, мы будемъ говорить ей, и только ей: ‘ты наша жизнь, сила и радость!’

Гд ты въ эту минуту? Прощай, я люблю тебя!

(Стихи, сочиненные сегодня вечеромъ въ позд, между Франкфуртомъ и Майнцемъ, не исправленные и не возможные для исправленіи).

Поздъ идетъ и гремитъ…

И смотря на слабый,

Мерцающій свтъ,

Думаю я о конц

И о милой далекой!

Она грезитъ тоже

Обо мн и въ мечтахъ

Ея отдается она.

Поздъ идетъ и гремитъ…

Смотря на далекія

Тихія звзды,

Смотря на глубокія

Мрачныя тни,

Я думаю только о ней,

Я чувствую только ее.

Теперь она всюду со мною —

И въ неб, и въ воздух жаркомъ,

И въ этихъ тняхъ,

И въ очарованномъ ею

Моемъ возбужденномъ мозгу.

Я слышу, какъ бьется сердечко ея,

Какъ голосъ его, прерываясь,

Мн шепчетъ тихонько: ‘приди,

Приди же, твоя я, приди!’

Поздъ идетъ и гремитъ…

XXXI.

25-го утромъ, въ половин восьмого, я выхалъ изъ Майнца на пароход ‘Лорелея’. Шелъ дождь и было втрено, скромные берега и острова на рк съ ихъ большими тополями терялись въ туман: хребтовъ Таунуса совсмъ не было видно, на нкоромъ разстояніи только и виднлись что желтоватыя волны рки, разскаемыя пароходомъ. Наконецъ позади высокихъ деревьевъ одного острова, у подножья сумрачныхъ возвышенностей, показался Рюдерсгеймъ.

Я остановился въ отел Крассъ. Я зналъ, что Віолетъ не было въ Рюдерсгейм, но все же самое ожиданіе ея прізда, предчувствіе счастливыхъ часовъ, неизвстность того, гд, какъ и когда я заговорю съ ней, заставили биться мое сердце, едва я сошелъ на землю. Я жадно смотрлъ на дома, на рку, на холмы этого мста, которое должно было сдлаться мн столь близкимъ и дорогимъ, какъ никакое другое. Въ гостинниц Крассъ мн дали маленькую комнатку около столовой. Единственное окно ея выходило въ садикъ гостинницы, маленькій уголокъ изъ тни, зелени и розъ, за садикомъ виднлись линія желзной дороги, большая зеленоватая рка, возвышенности Рохусберга. Все было мн ново, но ничто не казалось чужимъ.

Я тотчасъ же спросилъ у слуги, горбатаго болтуна, есть-ли въ Рюдерсгейм семейство Штиль. Тотъ отвтилъ мн, раскрывъ глаза отъ изумленія, что есть: господинъ Пауль Штиль и его супруга были одними изъ наиболе уважаемыхъ лицъ города, Они имли великолпные виноградники подъ Нидервальдомъ и на Рохусберг, и большой домъ въ Майнц. Они много путешествуютъ, слуга полагалъ, что въ настоящее время ихъ тутъ нтъ, во всякомъ случа, онъ общался доставить мн врныя свднія. Дйствительно потомъ онъ сообщилъ, что они ухали во Франкфуртъ и сегодня утромъ телеграфировали, чтобы имъ выслали разныя вещи въ Майнцъ, гд они намревались пробыть нсколько дней. Я не терялъ ни минуты и написалъ Віолетъ, чтобы сообщить ей гд я. Находясь въ неизвстности, я написалъ два письма: одно адресовалъ въ Нюренбергъ, другое въ Майнцъ. Потомъ я попросилъ указать мн домъ Штиль, изящную виллу въ древне-нмецкомъ стил, въ восточной сторон города, вблизи соединенія Гейзенхеймскаго шоссе съ желзной дорогой.

Вечеромъ, на второй день моего прізда я получилъ слдующую записку изъ Майнца:

‘Мы должны были остаться тутъ недлю, но я настояла хать завтра же. О, я не могу, не могу больше быть вдали отъ васъ! Душа моя больше чмъ когда-либо принадлежитъ вамъ, но здсь старыя возраженія еще борятся во мн. Я не могу больше ихъ слушать, и однако все же страдаю, мучаюсь, мн безконечно необходимо быть съ вами. Моя пріятельница хочетъ хать ночью, такъ что мы удемъ съ поздомъ лваго побережья, который приходитъ въ Бингенъ до разсвта. У Штилей тамъ много длъ и неизвстно еще, когда мы двинемся въ Рюдерсгеймъ.

‘Если вы услышите поздъ, поставьте лампу на ваше окно, думаю, что я увижу ее даже съ противоположной стороны Рейна и буду такъ счастлива видть ея свтъ! Не прізжайте въ Бингенъ и не старайтесь увидать меня на пути отъ пристани Рюдерсгейма къ вилл Штилей. Приходите въ виллу въ пять часовъ, тогда вы наврное застанете насъ.

‘Прощайте, прощайте. I love you’.

В. И.’.

XXXII.

Гремя въ глубокой ночи,

Проходитъ далью поздъ.

Я на террассу вышелъ

Со свточемъ въ рукахъ.

То уносилась ты

Въ томъ позд далекомъ,

И, какъ звзда, теб

Мое окно свтилось.

Тебя я быстрой мыслью

Прижалъ къ своей груди,

И ты вдь, дорогая,

Ты думала о мн.

Но постепенно замеръ

Машины гулкой дальній шумъ.

Зачмъ же все умолкло тутъ?

Зачмъ же все ушло во мракъ?

XXXIII.

Я не искалъ встрчи съ Віолетъ въ моментъ ея прізда. Съ этой минуты, когда она написала мн ‘уступаю’, никогда, никогда ничто въ мір не было мн пріятне, какъ исполнить желанья моей подруги, не согласныя съ моимъ эгоизмомъ, съ моими желаньями. Я надюсь, что такимъ образомъ лучше любилъ это созданье, этотъ Божественный даръ.

Я только позволилъ себ пойти около 6 часовъ утра на пристань, куда причаливалъ пароходъ, безпрерывно ходившій между Бингеномъ и Рюдерсгеймомъ, будучи увренъ, по письму Віолетъ, что она не прідетъ такъ рано. Я оставался тамъ около часа, чтобы глубоко, но спокойно насладиться предстоящею минутою, когда она пройдетъ мимо, а я долженъ буду стоять въ отдаленіи. Прислушиваясь къ шуму быстраго теченія, пнившагося и сверкавшаго на натянутыхъ цпяхъ судовъ, я не могъ удержаться, чтобы не подумать, что, можетъ быть, мое будущее счастливое время пронесется также быстро. Я не могъ вынести этой мысли и съ ужасомъ гналъ ее отъ себя.

Я провелъ большую часть дня въ лсахъ Нидервальда, разговаривая съ растеньями и тнями, разыскивая, находя съ большимъ волненіемъ блый жаслинникъ лса въ Эйхштат, декламируя какъ въ чаду, въ этомъ зеленомъ уединеніи стихи того дня:

Пью за сіянье твоей красоты

И за Рейнъ голубой, за холмы, за цвты!

Ровно въ пять часовъ я входилъ въ виллу Штиль, въ гостиную съ готическими окнами, съ расписанными цвтными стеклами въ маленькихъ осмиугольничкахъ, дававшими очень мало свту. Слуга доложилъ обо мн. На мгновенье, придя со свта, я ничего не могъ разсмотрть. Голосъ Віолетъ сказалъ: ‘добрый вечеръ’ и я различилъ ее, идущую ко мн на встрчу съ протянутой рукою. Она указала другой рукой на другую приближавшуюся тнь. ‘Госпожа Штиль’,— молвила она. Въ голос ея слышалась затаенная радость, но она вполн владла собою, была по обыкновенію свободно-граціозна.

Г-жа Штиль поздоровалась со мною очень привтливо, крпко пожала мн руку и представила меня нсколькимъ другимъ тнямъ, женскимъ и мужскимъ, выговаривая мое имя съ увренностью, доставившею мн большое удовольствіе, потому что тутъ чувствовалась часть любви Віолетъ, которая, очевидно, часто говорила съ пріятельницею обо мн. Она продолжала, или врне сказать, такъ мало поддерживала разговоръ, что въ короткое время гости ея одинъ за другимъ удалились. Когда вышелъ послдній, сердце мое билось такъ, что готово было разорваться.

— Если позволите,— сказала мн г-жа Штиль,— я пойду предупредить моего мужа.

Оставшись наедин съ Віолетъ, я быстро приблизился къ ней. Она встала и, обнявъ меня, склонила голову на мою грудь. Ни она, ни я не могли произнести ни слова. Мы потеряли представленіе о вншнемъ мір и сознаніе о нашемъ раздльномъ существованіи. Она, первая, поднявъ голову и затуманенные глаза, полные глубокаго счастья, сказала въ полголоса:

— Ты любишь меня?

Я взялъ это милое лицо, приблизилъ его къ себ, ничего не говоря, прижался къ ея губамъ. Въ глазахъ у меня потемнло, мн казалось, что я вдыхалъ весь воздухъ, весь свтъ, всю жизнь міра. Мы услыхали въ эту минуту голоса супруговъ Штиль и едва успли отойти другъ отъ друга. Что касается меня, я не могъ говорить. По счастью друзья Віолетъ поняли это и говорили все время одни. Въ начал я ничего не понималъ изъ ихъ рчей, я дрожалъ еще отъ бурной радости только что прошедшей минуты, былъ еще слишкомъ полонъ ею. Мало по малу я сталъ соображать, что они смотрли на меня какъ на стариннаго знакомаго, что знали многое обо мн и моей семь. Они услыхали впервые мое имя не отъ мcиссъ Ивесъ, но отъ одной дамы изъ Крейцнаха, которая вела со мной литературную переписку. Покамстъ г-жа Штиль разсказывала мн это, Віолетъ удалилась.

— Мсяцъ тому назадъ,— сказалъ тогда смясь господинъ Штиль, которому на видъ казалось не боле сорока лтъ,— я, конечно, не воображалъ, что моя дочь такъ скоро сдлается невстою.

Такимъ образомъ начался боле существенный разговоръ. Наговоривши мн массу похвалъ Віолетъ и разсказавъ мн объ ея отц, который очевидно былъ самымъ дорогимъ и близкимъ другимъ семьи Штиль, онъ и она сказали, что Віолетъ поручила имъ передать мн то, что произошло въ Нюренберг, по ея возвращеніи туда изъ Эйхштета. Но Віолетъ появилась прежде чмъ разсказъ былъ начатъ, и господинъ Штиль много смялся надъ ея торопливостью. Г-жа Штиль предложила выйти въ садъ, на который ей и ея мужу хотлось взглянуть посл долгаго отсутствія. Скоро я остался наедин съ Віолетъ, она упала на простенькій садовый стулъ, блдная, съ сосредоточеннымъ выраженіемъ взгляда. Я испугался.

— Нтъ, нтъ,— сказала она,— я слишкомъ счастлива!

Я слъ рядомъ съ ней. Мы молча смотрли другъ на друга и, конечно, лицо мое выражало тайный страхъ, потому что Віолетъ протянула мн руку и застывшее выраженіе ея лица внезапно смнилось нжною улыбкою.

— Я боюсь потерять тебя, — прошептала она и сжала мн руку съ такою силою, на которую я не считалъ ее способной, сосредоточенное выраженіе вновь на мгновеніе появилось на ея лиц.

— Віолетъ,— шепнулъ я,— жена моя!— Ея глаза затуманились, ея нжный голосъ сказалъ мн съ застнчивой страстью:

— На всегда?

— На всегда, на всегда!— Мое сердце и въ эту минуту, когда я пишу, отвчаетъ точно также.

Мы не разговаривали больше. Запахъ свжей зелени, блескъ яснаго неба, наше счастье, всмъ этимъ было такъ сладко наслаждаться въ молчаніи! Только, когда мы увидали, что Штиль возвращаются, Віолетъ сказала мн:

— Завтра утромъ приходите въ одиннадцать часовъ, вы найдете меня тутъ.

— Приходите?— сказалъ я.— Найдете?

— Приходи,— отвчала Віолетъ, улыбаясь,— ты найдешь. Но пока только, когда мы будемъ одни, въ присутствіи другихъ я буду говорить ‘вы’. Завтра,— добавила она тихо и застнчиво,— я надюсь получить отъ тебя…

Она не ршилась окончить фразу, а въ это время подошли Штиль. Я скоро распростился, господинъ Штиль проводилъ меня до дому.

Онъ имлъ, наконецъ, возможность разсказать мн о нюренбергскомъ кризис. По своемъ возвращеніи изъ Эйхшгета миссъ Ивесъ была принята дядями съ подчеркнутой холодностью. Они получили отъ профессора Топлера записку, въ которой онъ, признавая себя не въ состояніи сдлать счастливой миссъ Ивесъ, заявлялъ себя свободнымъ отъ всякаго обязательства по отношенію къ ней. Спутники Віолетъ, Луиза фонъ-Добра и ея отецъ, были немедленно подвергнуты допросу, который вышелъ очень бурнымъ, такъ какъ Луиза горячо защищала свою подругу и говорила въ мою пользу. Ивесъ, цлыхъ шесть дней не разговаривали съ племянницей, въ продолженіи которыхъ,— неизвстно, наводили-ли еще справки или писали Топлеру или вообще длали, чортъ знаетъ что. Наконецъ они объявили Віолетъ въ торжественной форм свое ршительное неудовольствіе. Она не смогла доказать имъ свою невиновность, то, что съ своей стороны оставалась врна слову, данному профессору Топлеру, хотя напоминала, что съ самаго же начала прямо заявляла, что не любитъ его. Дяди объявили ей, что семья Ивесъ уже слишкомъ настрадалась отъ несчастнаго, малообдуманнаго брака одного изъ ея членовъ съ чужестранкой и католичкой, чтобы согласиться опять на подобный же бракъ. Получивъ отъ нея отвтъ, что она совсмъ еще не ршила выходить замужъ, дяди хотли принудить ее дать формальное общаніе никогда не выходить замужъ за итальянца. Віолетъ отказалась отъ подобнаго предложенія. Они настаивали и дали ей недлю на ршеніе, прибавивъ, что если она не пообщаетъ исполнить ихъ требованіе, то можетъ совсмъ оставить ихъ домъ. Провидніе захотло, чтобы какъ разъ въ эти дни Штиль пріхали въ Нюренбергъ, возвращаясь изъ поздки по Саксоніи. Віолетъ жестоко страдала, она чувствовала съ одной стороны, насколько была обязана роднымъ, съ другой стороны, была не въ состояніи покориться подобному давленію. Штиль вмшались въ эту исторію, но безъ пользы. Тогда миссъ Ивесъ ршилась воспользоваться ихъ гостепріимствомъ на короткое время, не зная еще моихъ намреній касательно времени свадьбы и думая, можетъ быть, отправиться сперва въ Англію, къ одной своей старой кузин, всегда хорошо относившейся къ ней.

Господинъ Штиль не сомнвался, что она пробудетъ въ Рюдерсгейм до свадьбы. Я отвтилъ, что съ своей стороны, хочу ускорить ее насколько возможно, и что завтра же поговорю объ этомъ съ Віолетъ.

XXXIV.

(изъ дневника).

Какъ погребенный заживо,

Пытаясь сдвинуть камень,

Стремится жадно къ свту,—

Такъ обнялъ я средь бурь тебя,

Тобой отнын я владю.

Твои глаза, твои уста

Мн замняютъ все: и свтъ,

И вчность мірозданья,

И все, что умъ объять бы могъ,

Все вдругъ померкло предо мною:

Къ теб стремлюсь я всей душою,

Тебя ищу я и желаю.

XXXV.

На другое утро въ одиннадцать часовъ, я засталъ Віолетъ въ саду. Пожимая ея руки, я чувствовалъ, что он были холодны какъ ледъ, но лицо ея сіяло. Она ждала меня уже цлый часъ, хотя и знала, что сама назначила именно одиннадцать часовъ. Я далъ ей предыдущія строфы и листокъ съ пятью стихами, которыя никогда другіе человческіе глаза не видали и не увидятъ. Ея глаза радостно засверкали, когда я сказалъ ей объ этихъ стихахъ, написанныхъ ночью.

— Вотъ,— воскликнула она,— моя вчерашняя надежда!

Когда она увидла, какъ были написаны эти стихи, какая невыразимая любовь была въ нихъ, она снова посмотрла на меня съ тмъ же сосредоточеннымъ огнемъ какъ и наканун, сжала мн руки съ той же судорожной энергіей, не будучи въ состояніи произнести ни слова.

— Боюсь,— наконецъ, проговорила она въ полголоса, съ опущенными глазами и гладя мою руку,— что Богъ насъ накажетъ, потому что въ Бельведер ты полюбилъ меня, думая, что я замужемъ, а я не разувряла тебя. Я такъ молила Его о прощеніи, знаешь! Проси Его и ты тоже, милый! Я не хочу терять тебя скоро, мн не довольно знать, что ты будешь моимъ навсегда въ другой жизни. Боже, я такъ привязана теперь къ земл! Я хочу тебя также и здсь, также и здсь. Ты не въ состояніи понять,— видишь-ли,— какъ я тебя люблю!

Объясните мн, мой другъ, какъ могутъ совмститься въ сердц и такое опасеніе и такая нжность, какія охватили меня при этихъ страстныхъ словахъ Віолетъ. Я мысленно упрекнулъ себя въ томъ, что слишкомъ взволновалъ ее, что не сдержалъ своего чувства, и умолялъ ее быть спокойной, потому что всякія сильныя волненія могли подвергнуть опасности ея здоровье.

— Въ такомъ случа спокойствіе, спокойствіе!— серьезно сказала она.— Будьте ледянымъ и вы тоже.

Это невольное ‘вы’, вмст съ тмъ такое естественное въ этотъ моментъ, заставило насъ разсмяться. Я взялъ ея лвую руку.

— Эта рука не можетъ сжать какъ хотла бы,— сказала Віолетъ съ легкою грустью,— но ты долженъ любить ее также, какъ и другую.

Она была такою изящною, эта маленькая, обиженная ручка, такою деликатною и прозрачною!

— Это самая красивая рука, какая только есть въ цломъ мір!— воскликнулъ я.

— Не говорите такъ,— отвтила Віолетъ, переходя опять на ‘вы’ и красня.

Я улыбнулся и сказалъ:

— Не буду больше.

Она воскликнула тогда съ настойчивостью:

— Нтъ, говорите!

Моя мысль естественно перешла съ ея недостатка на другую.

— А твои родные? Что они думаютъ? Я спрашиваю объ этомъ, потому что, мн кажется, я должна написать твоему брату.

Тутъ совсть упрекаетъ меня въ вин, которую свтъ, обманутый благородными чувствами, безъ труда наполняющими мои книги, можетъ быть, не приписалъ бы мн, но, которая, къ сожалнію) вполн согласовалась съ интимными ничтожностью и мелочностью моей натуры. Я не простилъ моему брату его первоначальныхъ возраженій, его холодность и сохранялъ къ нему не великодушное, дурное, враждебное чувство. Кром того, вслдствіе моей гордой и эгоистичной склонности считать себя всегда жертвой человческой неблагодарности и предполагать въ другихъ антипатію, зависть, заране принятую невнимательность по отношенію ко мн, я представлялъ себ, что мой братъ и невстка гораздо больше настроены противъ моего брака, боле несправедливы къ Віолетъ и ко мн, чмъ въ сущности могло быть. И мн почти нравилось, по дурной привычк моего сердца, представлять себ подобную несправедливость, длавшую меня въ извстномъ смысл дороже для себя самого. Поэтому мысль, что Віолетъ напишетъ любезное письмо моему брату, возбудила во мн отвращеніе. Я не смогъ побдить этого чувства и не сумлъ быть искреннимъ, я отвтилъ, что ничего еще не говорилъ моимъ роднымъ, что покамстъ нтъ надобности писать имъ, и что во всякомъ случа мн самому нужно будетъ извстить ихъ о нашей свадьб, а слдовательно мой братъ долженъ первымъ написать невст.

Віолетъ, казалось, была нсколько удивленной и нсколько уколотою моими словами. Я понялъ, что молчаніе передъ моими родными могло оскорбить ее, и это доставило мн большее огорченіе, чмъ то, что я не сказалъ ей правды.

— Я не хотла бы разъединять тебя съ твоими родными,— замтила она, не глядя на меня.

Я просилъ ее не безпокоить себя этой мыслью, прибавилъ, что посл женитьбы мн, въ матерьяльномъ смысл, было бы невозможно остаться въ отцовскомъ дом, и что я думаю переселиться въ Римъ или во Флоренцію, словомъ, въ большой городъ, гд и для моихъ занятій будутъ удобне и гд климатъ лучше, чмъ въ моемъ родномъ город.

Мн показалось, что Віолетъ не слишкомъ-то убдилась моими доводами, что она догадывалась, что было причиной подобнаго ршенія.

— Мы поговоримъ еще объ этомъ,— сказала она съ своей нжной улыбкой,— поговоримъ серьезно о многихъ серьезныхъ вещахъ, не правда-ли? Потому что мы должны быть такъ благоразумны!

Мы заговорили о нашей свадьб. Первой мыслью Віолетъ было, чтобы она была отпразднована въ Англіи у старой кузины, которая всегда ее любила, съ немногими дальними родственниками, живущими въ Рим, Віолетъ была недостаточно знакома. Но кузина, которой она написала объ этомъ вкратц, очевидно испугалась, по слабости своего здоровья, этой свадьбы въ ея дом, и отвтила уклончиво. Поэтому мы ршили принять дружеское предложеніе супруговъ Штиль, ускоривъ насколько возможно день свадьбы. Я не зналъ прусскихъ законовъ касательно брака иностранцевъ, не зналъ совершенно какіе ходы надо было длать, какіе документы могутъ понадобиться. И Штиль, съ которымъ мы же посовтовались, тоже ничего не могъ отвтить. Тогда мн пришло въ голову, что можно было бы совершить церковный бракъ въ Рюдерсгейм, а гражданскій въ Италіи. Віолетъ была равнодушна къ этому вопросу, но мн показалось, что супруги Штиль не вполн одобряютъ такое предложеніе. Поэтому мы оставили эту мысль и ршили немедленно освдомиться о требованіяхъ прусскихъ законовъ.

Когда я возвращался въ этотъ день въ Htel Krass, моя неискренность съ Віолетъ, касательно моихъ родныхъ, давила мое сердце. Въ гостинниц я нашелъ несчастное письмо отъ брата, о которомъ я забылъ бы, еслибы оно не выясняло какъ онъ до самаго моего прізда не имлъ врныхъ свдній о происходившемъ въ Рюдерсгейм. Очевидно, писалъ братъ, а диктовала ему моя невстка. Я не долженъ, не хочу сохранять дурной памяти объ этой бдной женщин, но, конечно, письмо ея было плохо соображено и каждая строчка выдавала борьбу между писавшей рукой и мыслью. Содержаніе было таково:— братъ давалъ мн понять, что посл женитьбы мы не можемъ жить вмст, подъ одной кровлею. Онъ добавлялъ, что, хочетъ во время знать мои намренія, такъ какъ домъ былъ общею собственностью, онъ согласенъ пріобрсти мою часть изъ наслдства, если мы согласимся на его предложеніе и я не хочу переселиться въ другой городъ, то онъ подыщетъ мн квартиру и устроитъ ее согласно присланнымъ мною указаніямъ, о Віолетъ въ его письм — ни полслова.

Я немедленно отвтилъ ему немногими ледяными строчками. Я писалъ, что поселюсь въ другомъ мст, поручивши адвокату переговорить съ нимъ относительно выдленія слдовавшей мн части наслдства, соотвтственно его предложенію. Мой братъ затмъ не писалъ мн больше. Когда я думаю о трехъ недляхъ, слдующихъ за этимъ днемъ, я теряюсь въ свт, помню многія минуты съ необыкновенною живостью, но совсмъ не помню какъ он связывались между собою, не знаю, что было раньше, что позже. Я потерялъ представленіе о времени: все происходитъ разомъ и въ моей памяти осталось такъ, какъ будто мои воспоминанія,— полныя будущаго счастья,— принадлежатъ уже вчности, приняли форму вчнаго настоящаго. Я не хотлъ сначала говорить объ этомъ времени, но меня искушаетъ сладость этихъ минутъ и я уступаю, тмъ боле, что вы одна, дорогой и врный другъ, слышите меня. Я буду разсказывать слдовательно о счастливомъ времени не по порядку, а просто такъ, какъ оно идетъ изъ сердца.

XXXVI.

Разъ вечеромъ, при заход солнца, Віолетъ и я сидли подъ липой Гейзенхейма, ожидая г-жу Штиль, бывшую съ визитомъ въ вилл Mon repos. Я помню огромную четырехъ-вковую липу, сосднюю церковь съ ея средневковыми башнями, виллы, разбросанныя между цвтами, стрекотанье кузнечиковъ, щебетанье птицъ, помню нжность свта и этого часа, запахъ цвтущихъ глицинъ. По дорог мы говорили объ обыкновенныхъ вещахъ. Какъ только наша спутница ушла, Віолетъ сказала мн: ‘ты меня любишь?’ Мои глаза — не губы — отвтили ей и мы больше не говорили, мы говорили только молчаніемъ, полнымъ страсти.

— Какъ хорошо тутъ!— сказала она вдругъ.

— Хочешь остаться здсь?— отвтилъ я,— жить и умереть?

— О, нтъ!

Она произнесла это — ‘о, нтъ’ — такъ ршительно! Я взглянулъ на нее съ изумленіемъ. Она тоже посмотрла на меня, но улыбаясь. Видно было, что она хотла что-то сказать. Она прошептала:— гд цвтетъ агава?— и нжный слабый румянецъ залилъ ея лицо. Мы говорили по итальянски, и не знаю, почему я отвтилъ ей по англійски, какъ будто кто-нибудь могъ понять насъ:

— I kiss you.

Мы помолчали немного и потомъ Віолетъ попросила продекламировать стихи объ агав:

Возносится агава горделиво,

Блеститъ она, какъ солнце надо мной.

Я продекламировалъ ихъ и добавилъ сейчасъ же, что не думаю больше о слав, что мечтаю только о счастьи жить съ ней для нея, для нея одной, лучше было бы, еслибъ мы могли схоронить нашу жизнь въ какомъ-нибудь скромномъ мстечк, врод Гейзенхейма.

Віолетъ смотрла на меня неопредленнымъ, блуждающимъ взглядомъ и отрицательно покачала головой. Только спустя нкоторое время она нжно отвтила мн:— нтъ, милый, нтъ.— И такъ какъ я смотрлъ на нее, какъ бы ожидая ея объясненіи, продолжала, что ей нужно сказать мн массу вещей, но когда находится со мною, она не въ состояніи ни помнить, ни разсуждать, ей легче написать. Сказавъ это, она улыбнулась и я тотчасъ же понялъ причину этой улыбки. Она прочла по моему лицу мою догадку и поспшила прибавить, что на этотъ разъ не напишетъ горькихъ вещей, какъ тогда въ Бельведер, гд начала свое первое письмо ко мн тою же фразой. Я попросилъ ее написать скоре. Она общалась сдлать это въ тотъ же вечеръ. Я размышлялъ о томъ, что можетъ быть сказано въ этомъ письм, и, кажется, невольно лицо мое сдлалось серьезнымъ. Тогда она шепнула мн:— I kiss you — и прибавила съ восхитительнымъ оттнкомъ огорченія:

— Ты не долженъ длать такого серьезнаго лица!

Госпожа Штиль подходила къ намъ и въ это же самое время проходила маленькая двочка, несшая цвты. Віолетъ подозвала ее, чтобы скрыть отъ своей пріятельницы наше волненіе.

— Что у тебя за цвты?— спросила она.

— Жаслинникъ.

— Гд ты сорвала ихъ?

— Въ Нидервальд.

— Какъ тебя зовутъ?

— Луиза.

— О!— воскликнули мы разомъ,— Луиза!— Жаслинникъ напомнилъ намъ Эйхштетскій лсъ и имя нашей пріятельницы, этой милой двушки, подняло у насъ въ сердц упрекъ и грусть, потому что мы совсмъ больше не вспоминали о ней и намъ ка залось это обоюдной виною. Віолетъ притянула къ себ маленькую Луизу и нжно ее поцловала.

XXXVII.

Вотъ письмо Віолетъ:

4 іюля.

‘Только что ты ушелъ, я пожелала покойной ночи моимъ друзьямъ и вотъ сижу теперь въ своей комнат. Я такъ люблю ихъ, но когда ты оставляешь меня, я страдаю, находясь съ другими: я хочу остаться одна, чтобы вновь найти тебя, чтобы прижать тебя къ моему сердцу ‘въ самой глубокой тайн’, какъ говоритъ твое дорогое стихотвореніе.

‘Я пишу теб не для того, чтобы сказать, что люблю тебя, хотя могла бы наполнить этимъ цлые тома. Я пишу, чтобы сдержать общаніе, данное въ Гейзенхейм.

‘Милый, я думаю, что слишкомъ скоро полюбила тебя въ Бельведер: гораздо раньше, чмъ ты могъ думать. Тогда невольно я думала, что была бы счастлива жить хотя бы какъ самое ничтожное лицо въ твоемъ дом, присутствуя, незамчаемая тобою, при твоей интимной жизни, слушая какъ ты говоришь съ другими, боле меня достойными и читая… да, я мечтала также и объ этомъ грх!.. читая тайкомъ твои сочиненія. Посл, когда я узнала, что я любима, у меня закружилась голова, я пожелала въ моихъ мысляхъ, чтобы ты писалъ только для меня одной. Этого я пожелала также потомъ и поздне. На желзной дорог изъ Флоренціи въ Римъ, я услыхала разговоръ о теб, какъ о писател-идеалист, въ тон, который ранилъ меня. Мн хотлось плакать отъ гнва и я подумала, что, когда ты будешь моимъ, то не дашь свту ни одной строчки. Но подобная мысль не могла быть продолжительной. Я настолько лучше прежняго знала, по твоимъ письмамъ, твою душу, знала, что ты не измнишь своихъ идей и пойдешь своей дорогою съ ршительнымъ презрніемъ ко всмъ нападкамъ, доходящимъ и не доходящимъ до тебя. Теперь я — твоя, и вотъ что у меня лежитъ въ сердц:

‘Мы должны жить на твоей родин, тамъ, гд для тебя зародились самыя дорогія воспоминанія, гд въ дтств впервые къ твоему невольному изумленію заговорило съ тобою окружающее выяснивши теб впослдствіи, что ты поэтъ, что нужно отвчать на звучащіе вокругъ тебя голоса. Ты хорошо помнишь, не правда-ли, что мн это разсказывалъ? Тамъ ты узналъ жизнь и сердца людей, частью существующихъ въ твоихъ книгахъ, частью въ твоихъ мысляхъ, тамъ ты жилъ однимъ чувствомъ съ твоимъ народомъ. Мы должны жить тамъ не для того, чтобы ты пользовался всми этими сладостями родины, но потому что, мн кажется, он составляютъ естественную нищу писателя, а ты долженъ быть поэтомъ до конца, со всей твоей душою и со всею моею. Милый, я, можетъ быть, отчасти слишкомъ уже скептична, отчасти слишкомъ энтузіастка, въ этомъ послднемъ гор виноватъ ты, вернувшій мн сердце восемнадцати лтъ. Я думаю, что ты можешь, какъ поэтъ, дйствительно, сдлать добро немногимъ душамъ, и въ тоже время думаю, что это добро неоцнимо, ты былъ бы виновенъ, еслибъ отказался отъ него. Этого не достаточно, я мало чего стою и мало что знаю, но претензій у меня много. Я ршаюсь теперь объяснить, что хотла бы, чтобы ты длалъ въ будущемъ какъ артистъ. Романъ, который ты началъ, мн ужасно нравится и я знаю, какъ ты будешь надъ нимъ работать, когда будешь моимъ. Я уже вижу себя, сидящей около тебя, съ работой гораздо мене цнной чмъ твоя, смотрящей и обнимающей тебя мысленно, пока ты пишешь, и опускающей глаза, чтобы не искушать тебя и не безпокоить, когда ты оторвешься отъ твоихъ бумагъ. Но мн хотлось бы, чтобы въ твоихъ книгахъ заключалось не только die vornehme Welt, какъ говорятъ здсь, элегантное общество, и также не только одни рабочіе и крестьяне, я хотла бы, чтобы ты описывалъ людей всхъ слоевъ въ ихъ дйствительной жизни, какъ они смшиваются, соприкасаются, или, по крайней мр, живутъ рядомъ въ дйствительной жизни. И мн хотлось бы еще большаго: чтобъ ты былъ для этихъ людей поэтомъ правды и справедливости.

‘Боже мой, какъ у меня бьется сердце, когда я думаю, что ты имъ будешь! Обнимаю тебя, мысленно прижимаюсь къ теб, я такъ люблю тебя и такъ счастлива, что даже страдаю’.

5 іюля.

‘Уже свтаетъ и я пишу, сидя у открытаго окна. Я не могла заснуть, но отдохнула, свжій и чистый воздухъ ободряетъ меня, даетъ мн спокойную радость.

‘Случайность и условія моего существованія, нсколько ски тальческаго, познакомили меня со многими людьми, со многими поступками этихъ лицъ, оставшихся неизвстными большинству, среди котораго они живутъ. Я слышала, какъ свтъ или восторгался ими или унижалъ ихъ своими ошибочными приговорами, и мало что возбуждало во мн такое негодованіе, подняло такую горечь. Мн было едва тринадцать лтъ, когда эти глупыя людскія сужденья начали уже мучить меня. Моя юность была фантастична и честолюбива. Въ 16 лтъ я мечтала о слав, воображала, какъ юноша, что могу сдлаться великимъ писателемъ, меня опьяняла мысль творить справедливость перомъ, не обращая вниманія на людскія отношенія. Можетъ быть, съ такимъ горячимъ и гордымъ характеромъ, какой былъ у меня тогда, я думала больше о наказаніи лицемровъ чмъ о вознагражденіи неизвстной добродтели. Мои иллюзіи, мое безумное честолюбіе скоро исчезли и изъ прежняго идеала не осталось у меня ничего, кром другого недосягаемаго образа, я всегда думала, что вмсто того, чтобы выводить на сцену лицъ, никогда не существовавшихъ или сдланныхъ изъ кусочковъ, поэтъ долженъ бы былъ ввести въ сзои книги лицъ, которыхъ онъ зналъ въ свт, рисуя ихъ правдиво, такъ чтобы его строки могли служить наградой или наказаніемъ. Я знаю, что не надо судить нашихъ братьевъ, знаю, что ни полное знаніе, ни награды или страданія человческаго сердца не въ нашей власти, но чувствую всею душою, что поэтъ призванъ взять на земл, по мр возможности, эту божественную власть, пользоваться ею не ради страстей, какъ сдлала бы прежде я, но изъ желанья добра, исправленія и поученья, съ тою осторожностью, которую иметъ или долженъ имть тотъ, кто произноситъ въ церкви слово Божіе, открывая намъ нашу душу и указывая намъ наши ошибки.

‘Дорогой, я заставляю тебя усмхаться? Я дйствительно думаю, что ты улыбаешься, ласкаешь и цлуешь меня, много, какъ твою любовь и немного какъ ребенка, какимъ я кажусь теб въ эту минуту. Потому что я считаю васъ способнымъ къ этой чудовищной вещи, язвительный писатель: смяться надо мною!— то, чего вы не сможете сдлать безнаказанно въ одинъ прекрасный день, потому что, если я уже ранила васъ изъ любви, то сумю ранить также и изъ мести — и очень сильно! Да нтъ, не мн указывать теб твою дорогу, я должна только слдовать за тобою, рядомъ, когда дорога хорошая, въ твоихъ объятьяхъ, когда дорога трудна. Я надюсь, что она будетъ очень трудною — знаешь?

‘Вотъ какое длинное письмо, а между тмъ нтъ въ немъ того, что заставило меня писать. Это вещь — противная моему сердцу, но вызываемая разсудкомъ и моей совстью. Я не приняла серьезно твоего предложенія о Гейзенхейм, но знаешь-ли, почему я не хотла бы жить ни тамъ, ни въ какихъ другихъ уединенныхъ мстахъ? Потому что я слишкомъ заняла бы всю твою жизнь! Для меня это было бы раемъ, но этого не должно быть, я не хочу. Я хочу быть твоимъ пламенемъ для пользы и для искусства, я найду себя во всемъ, о чемъ ты думаешь, что сдлаешь, хотя бы и въ форм, повидимому, не касающейся меня. Я хочу также быть твоимъ тщеславіемъ, я, составляющая часть тебя,— и плохую!— я одна хочу быть твоимъ тщеславіемъ. Если ты постараешься не обращать вниманія на похвалы газетъ и толпы, то, вмсто того,— видишь, какъ я горда!— отдашься сладости слушать мои похвалы, я не умю еще хвалить и завидую въ этомъ итальянскимъ женщинамъ, но я постараюсь выучиться и, если не сумю развязать свой связанный языкъ, буду говорить съ тобою ласками! Только если въ твоихъ сочиненьяхъ будетъ классическое изящество, красоты чисто итальянскія, боюсь, что не съумю понять ихъ. Ты мн ихъ объяснишь, милый? Сколькимъ вещамъ ты долженъ научить меня! Когда я подумаю, какъ я невжественна во всемъ, что знаетъ всякая ученица, я закрываю лицо руками. Теб нравится, что я закрываю лицо?’

XXXVIII.

Вернувшись какъ-то съ прогулки, мы прошли въ садъ.

— За что ты меня любишь?— сказала она.— Все изъ за сна?

— Нтъ, нтъ — отвчалъ я смясь.— Изъ-за сновъ… Прошу васъ говорить — изъ-за сновъ… теперь я понимаю, что никогда не любилъ васъ.

— Что?— воскликнула Віолетъ удивленно, но съ счастливымъ лицомъ.— Въ такомъ случа вы недостойно обманывали меня, милостивый государь. Вы превосходно сыграли комедію въ Бельведер съ этими красивыми фразами о моемъ голос, жизни и надежд. Чудесно! А когда же ты сдлалъ мн честь полюбить меня?

— Я никогда ни минуты не обманывалъ тебя,— возразилъ я,— но думаю, что обманулся самъ, думаю, что сильное волненье, вызванное твоимъ голосомъ, была опьяненіемъ фантазіи. Знаешь, когда, я думаю, началъ дйствительно тбя любить? На лугу Св. Назарія, когда ты была такою нехорошею, когда ты сказала мн эту дерзость о вульгарномъ канал.

— О, какъ поздно!— воскликнула она, сжимая руки и разсмялась. Какъ пріятно и весело было вспоминать ея колкія слова, ея недовольство въ тотъ день, а теперь слышать ее смющейся, говорить ей ‘ты’!

Она вдругъ приняла смущенный видъ, опустила глаза и вздохнула:

— Бдная я, я начала гораздо ране!

— Въ Рим?— сказалъ я,— прочтя Луизу?

Віолетъ разсмялась.

— Это слишкомъ уже скоро!— проговорила она.— Какъ вы самонадянны!

Потомъ она серьезно призналась мн, что, когда въ Бельведер ей сообщили о присутствіи автора ‘Луизы’, она, приписывавшая эту книгу женщин, невольно почувствовала волненіе въ сердц.

— Я увидала тебя,— продолжала она,— раньше, чмъ ты заговорилъ со мною. Я нашла, у тебя такой серьезный и строгій видъ, что всякая мысль объ увлеченіи исчезла и я была рада этому, но, когда ты заговорилъ со мною во второй разъ, я была немного поражена, а когда наши руки встртились на телескоп, я почувствовала на мгновеніе всмъ моимъ существомъ, что мы можемъ полюбить другъ друга. Твои слова о вторичной любви перевернули меня, все-таки я сопротивлялась, и хотла скрыть отъ тебя мое чувство. Нкоторыя твои слова, которыя дйствительно мн не понравились, помогли мн притворяться. Боже мой, на лугу Св. Назарія я уже любила тебя и мн стоило большого труда быть такой суровой! Ты могъ ясно понять, что я была слишкомъ сурова!

— А твой отъздъ,— сказалъ я,— какое огорченіе онъ причинилъ мн!

— Не говори объ этомъ,— отвтила Віолетъ въ полголоса, но съ выраженьемъ испуга.— Никогда не говори объ огорченьяхъ, которыя я теб причинила!

Мы молча дошли до дому. Едва мы переступили порогъ, Віолетъ приблизила губы къ моему уху и шепнула голосомъ, полнымъ страсти:

— Я хочу быть любимой сердцемъ, понимаешь, а не воображеньемъ.

XXXIX.

Теперь очередь за моимъ милымъ, дорогимъ Гейдельбергомъ. Изъ гостинницы ‘Викторія’ мы пошли въ замокъ черезъ Wolfshehle съ нашими друзьями, предложившими и устроившими эту трехдневную прогулку.

Какая спокойная тнь, какая душистая зелень, какая весенняя музыка въ этихъ глубокихъ лсахъ на холму, гд подымается, встрчается, теряется въ уединеніи столько дорогъ, гд дощечки безмолвно указываютъ невидимыя мстности!

— Fairyland — сказала мн Віолетъ, улыбаясь.

— Да,— повторилъ я машинально, Fairyland.— И въ сердце мое точно закралось предчувствіе того времени, когда этотъ часъ будетъ уже далекимъ въ моихъ воспоминаньяхъ, сдлается видньемъ волшебнаго міра, представшаго передъ нами на одно мгновенье и навсегда изчезнувшаго.

Віолетъ посмотрла на меня.

— О чемъ ты думаешь?— спросила она.

— Ни о чемъ — отвтилъ я.

Она и огорчилась и разсмялась въ тоже время, но потомъ сказала мн въ полголоса:

— Мн показалось, что ты думаешь о печальной вещи. Я тоже о ней подумала.

— О какой?— спросилъ я.

— Что я твоя Fairy, бдная фея, такая слабая и усталая, раненая!

Она чувствовала себя нездоровой и я предлагалъ ей отказаться отъ прогулки, но она упорствовала, а я не настаивалъ, понимая, что невозможность идти вмст со всми была мучительною для нея. Эта мысль, что она хотла бы быть здоровой и сильной ‘ради меня’, только однажды прорвалась у нея, глаза же ея всегда говорили при ея нездоровья.

Штиль захотли подняться на Molkencura, мы ждали ихъ, кажется, невдалек, отъ Канцеля, гд дорога кружитъ на половин высоты холма. Внизу мы видли закрытую долину Неккара а прямо передъ нами, далеко на другомъ уступ старый замокъ съ его разрушенными башнями, тонувшій въ зелени. Блыя облака порою закрывали солнце, теплый втеръ дулъ въ лицо. Дорога была пустынна, мы чувствовали себя еще боле уединенными чмъ въ Гейзенхейм, Віолегъ дала мн руку, я разсказывалъ про первое прикосновеніе нашихъ рукъ въ Бельведер, о моей радости въ ту минуту.

— Теперь ты уже не такъ чувствуешь,— сказала Віолетъ.— Ты слишкомъ привыкъ держать ее.— Ты долженъ быть такимъ какъ въ Бельведер,— добавила она, отнимая руку.

Она стала шутить съ кокетливостью и неописуемой граціей. Теперь на нее часто находили такія восхитительныя минуты, и тогда она казалась мн совсмъ другою, такою Віолегъ, о существованіи которой я не подозрвалъ и которая почти сводила меня съ ума отъ любви и вмст съ тмъ отъ ревниваго ужаса. Если она когда-либо покажется такою другимъ! Я чуть было не сжалъ ее въ объятьяхъ, она замтила это, испугалась въ свою очередь и стала опять серьезною и спокойною, но потомъ шепнула, что я еще ничего не знаю, даже ея самыхъ нжныхъ словъ.

Она замолчала, потому что къ намъ приближалось общество дтей и дамъ, когда это общество прошло, она, улыбаясь, протянула мн свою записную книжку, для того чтобы я написалъ стихи въ память Гейдельберга. Мн показалось, что она была немного удивлена и даже уколота, когда я отвтилъ, что не умю писать стиховъ экспромтомъ, я даже, кажется, немного смутился по поводу ея удивленья, какъ будто опасаясь упасть въ ея мнніи. Она безмолвно протестовала, но съ такимъ огнемъ въ глазахъ!

Я взялъ записную книжку.

— Знаешь, — сказала она шепотомъ, — если бы ты даже потерялъ поэтическое вдохновеніе, я бы всегда одинаково любила тебя!

Ея нжный голосъ былъ такъ взволнованъ, какъ будто, со мною дйствительно случилось въ этотъ моментъ несчастье, которое она разумла, она захотла, не знаю почему, скрыть свое волненіе и опустила лицо на книжечку, которую держала въ рукахъ. Я прикоснулся губами къ ея густымъ, душистымъ волосамъ, не испытывая при этомъ никакого особаго волненія. Мн казалось, что поцловалъ волоса не возлюбленной, но друга, соединеннаго со мною святымъ и торжественнымъ чувствомъ, для котораго безразличны молодость, красота и все проходящее. Я написалъ въ книжку:

Fairy land.

Въ стран, полной чаръ

Вхожу въ заколдованный лсъ,

Гд образъ загадочной феи

Вдали предо мною исчезъ.

И лсъ вкругъ меня то померкнетъ,

То свтомъ наполнится вдругъ,

И то тишиной непонятной,

То шумомъ встревожитъ мой слухъ.

Гляжу на лсную тропинку,

Что вьется, какъ змй, предо мной,

Иду въ непроглядную чащу,

Во мракъ, въ недоступный покой…

Туда-то, вдь, фея направитъ

Пугливыя ножки свои,

И тамъ успокоятъ бдняжку

Лобзанья и ласки мои.

Лсъ глухъ и мой путь неизвстенъ,

Но страстно влеченье мое,

Тамъ, въ дебряхъ, быть можетъ, я встрчу

Объятья и губки ея!

Во всю мою жизнь я ни разу не написалъ такъ скоро двадцати стиховъ, но все же въ нихъ оказалось столько поправокъ, что Віолетъ была поражена. Она хотла разобрать ихъ, но не могла, я долженъ былъ прочесть ихъ. Я сильно разсчитывалъ на эффектъ послдняго стиха, но ошибся, такъ какъ съ первой же строфы Віолетъ не сомнвалась, что она и есть фея.

— Какъ ты можешь быть феей,— воскликнулъ я,— разъ я говорю, что не знаю, гд она прячется?

— Да, да,— отвтила она,— все же это я.

И когда услыхала послднюю строфу, то прибавила только:

— Видишь, что это я.

Въ это время подошли Штиль, очарованные Молькенкуромъ и ршившіе вернуться туда наверхъ съ нами нсколько позже. Дйствительно, мы поднялись — господинъ Штиль и я пшкомъ, дамы въ коляск. Мы провели тамъ два восхитительныхъ часа за отдльнымъ столикомъ при яркомъ заход солнца, созерцая туманныя равнины Палатината передъ собою, долину Неккара и замокъ у нашихъ ногъ, вдыхая чистый лсной воздухъ, къ которому Штиль прибавилъ для себя нсколько кружекъ пива. Маленькая, кругленькая жена его, Frau Эмма, защищала передо мною преимущества нмецкой литературы надъ англійской, между тмъ какъ ея мужъ, боле живой, но мене образованный чмъ она, переходилъ отъ своей кружки пива къ тому или другому виду, сердясь, что не можетъ разглядть Шпейерскаго собора на горизонт.

— Да, понимаю,— сказала она смясь,— вы восхищаетесь всмъ, что идетъ изъ Англіи, но попробуйте быть искреннимъ, если можете! Скажите мн, какъ артистъ, предпочитаете-ли вы женщину въ нашей литератур или въ англійской, не правда-ли, что гетевскія женщины боле врны дйствительности чмъ женщины даже Шекспира?

— О!— вырвалось у Віолетъ, точно она не врила своимъ ушамъ.

— Конечно, такъ,— продолжала госпожа Штиль.— Он боле живы! Никакой другой поэтъ не создалъ женщинъ такихъ жизненныхъ, такъ похожихъ на живыхъ и въ тоже время столь милыхъ и граціозныхъ. Шекспировскія женщины вс немного какъ будто взяты изъ міра фантазіи, если он злы — он чудовищны, если добры — извини меня, дорогая Віолетъ, — всегда немножко глупенькія.

— Да,— возразилъ я шутливо,— Дездемона, Миранда, Офелія, Джессика были несчастными латинянками, не получившими образованія въ Нимфенбург и не занимавшимися гимнастикой съ палкой егера, не имвшими ни малйшаго понятія о свободной вол и не любившими кататься на конькахъ. Офелія не сопровождала своего брата въ Геттингенъ, и думаютъ, что она даже не подписывалась на ‘Gartenlaube’.

— Вы коварны!— воскликнула г-жа Штиль.

— Въ чемъ дло, въ чемъ дло?— освдомился ея мужъ, который, отчаявшись найти Шпейеръ, вернулся къ своему пиву.

— Послушай,— отвтила ему жена,— помоги мн. Нашъ другъ предпочитаетъ женщину въ англійской литератур, а я предпочитаю женщину въ нмецкой. Что ты объ этомъ думаешь?

— Я думаю,— отвтилъ онъ съ философскимъ спокойствіемъ,— я думаю, что лучшая женщина вн всякой литературы.

Мы разсмялись, а г-жа Штиль пожала плечами.

— А ты, Віолетъ?— спросила она.— Какъ теб кажется? Забудь на минуту твою родину и скажи, что ты чувствуешь.

— У меня свое мнніе,— отвтила Віолетъ,— но я не умю хорошо говорить. Я не литературна,— добавила она, улыбаясь, — я смогу только написать свое имя тутъ.

И она подвинула къ себ альбомъ постителей Molkencur, который быль намъ поданъ немного раньше. Одна рубрика была для имени, другая для обозначенія родины. Віолетъ вписала вмсто своего настоящаго фантастическое имя выдуманной мной женщины и поставила рядомъ другое сладкое имя: ‘Италія’. Штили вписали свои имена еще утромъ, и я одинъ увидалъ сердечное вниманіе Віолетъ. Я промолчалъ и не сказалъ бы ничего ни въ какомъ случа, если бы даже она не сдлала мн знака молчать, я чувствовалъ, что ея запись должна остаться между ею и мною, что это были два слова любви, можетъ быть, самыхъ нжныхъ и святыхъ. Я былъ такъ счастливъ, что оставилъ госпожу Эмму полною побдительницею на пол битвы.

Когда мы спускались, луна подымалась на окрестныхъ лсни стыхъ холмахъ. Віолетъ захотла сойти пшкомъ, опираясь на мою руку. Далекій звонъ городскихъ колоколовъ доносился втромъ, кукушка куковала въ лсу, луна освщала его колебавшіяся верхушки. Штиль слдовали за нами, пересмиваясь между собою, а я говорилъ Віолетъ о волненіи, испытаннымъ мною при прочтеніи ея новаго имени, ея новой родины. Она крпко сжала мою руку, не отвчая и такъ какъ мы проходили въ это время подъ большимъ тнистымъ каштаномъ, то вполн естественно, что моя фея напомнила мн въ самой нжной форм о стихахъ, написанныхъ для нея:

Тамъ, въ дебряхъ, быть можетъ, я встрчу

Объятья и губки ея.

XL.

Я поврялъ ей вс мои мысли, вс движенія моей души, хорошія и дурныя, съ той же самой откровенностью, такъ сказать, какъ если бы я поврялъ ихъ Богу. Чмъ тяжеле и трудне было мн исповдываться передъ ней, съ тмъ большимъ жаромъ я это длалъ. Если порой я сомнвался, заслуживаетъ-ли порицанія тотъ или другой мой поступокъ или моя мысль, мн достаточно было,— и теперь еще достаточно — для разсянія всякаго сомннія обратиться къ суду той невидимой Віолетъ, которую я всегда чувствовалъ и чувствую въ моей совсти, этотъ судъ былъ врный и строгій, гораздо строже того, какой выказывала Віолетъ вншняя, видимая. При размышленіи объ этомъ меня поразила особенная аналогія, и на пароход, шедшемъ въ Майнцъ, я написалъ стихи:

Во мн всегда живетъ твой вчный образъ

И думъ, и чувствъ твоихъ я полонъ въ глубин,

Стряхнувъ съ себя земныя ощущенья,

Еще доступнй ты и ближе стала мн.

Какъ Вчный Судія, свтъ правды отражая,

Надъ мною бодрствуетъ твой чистый взоръ,

И чуть лишь въ сердце мн проникнетъ мысль дурная,

Онъ отражаетъ мн мой нравственный позоръ.

Но если предъ тобой, суровая идея,

Я исповдую свой грхъ, благоговя,

То образъ твой, облекшись снова въ плоть,

Съ улыбкой мн даритъ свои лобзанья,

И вижу я, въ сердечномъ упованьи,

Какъ милостивъ, какъ благъ и праведенъ Господь.

Віолетъ осталась въ Рюдесгейм, такъ какъ кто-то изъ ея нюрнбергскихъ знакомыхъ хотлъ навстить ее, я же выбралъ этотъ день, чтобы похать въ Майнцъ и сдлать для нея какой-нибудь подарокъ.

Я возвратился съ браслетомъ, очень простенькимъ, и съ этими стихами, смыслъ которыхъ она сразу поняла, хотя ей и понадобились нкоторыя особыя разъясненія. Смыслъ ей понравился, стихи показались не моими, она находила ихъ совсмъ другими, мало похожими на вс прежніе. Я это прекрасно понималъ, но все-таки спросилъ — въ чемъ именно она видла эту разницу. О на отвтила, что по форм они были трудне, боле напоминали итальянскихъ классиковъ и вообще производили впечатлніе, какъ будто были написаны художникомъ четырнадцатаго вка.

— Не знаю, сколько разъ я читала и перечитывала это стихотвореніе,— сказала она мн на слдующій день,— но оно производитъ на меня престранное впечатлніе. Форма кажется мн немного мене живой, чмъ въ другихъ твоихъ стихахъ, но мн боле пріятно найти себя въ этихъ, чмъ въ тхъ.

Я замтилъ, что ея впечатлніе зависло именно отъ смысла стиховъ.

— Нтъ,— отвтила она,— я ясно чувствую, что дло не въ одномъ только смысл, оно является и благодаря языку, имющему такой старинный, отвлеченный видъ. Скажи, какой родъ боле нравится въ Италіи?

— Оставимъ въ поко мой сонетъ,— отвтилъ я.— Въ Италіи нравятся стихи, которые лучше этихъ, нтъ, впрочемъ, недостатка и въ лицахъ, требующихъ, чтобы писались стихи съ новйшими идеями и въ старинной форм, но это заблужденіе, потому что нужно, чтобы новйшія идеи должны найти и новую форму для себя, а также и новую гармонію.

Віолетъ подумала немного, покраснла и, взявши обими руками мою голову, прошептала мн,

— Я тебя всегда буду любить такъ же какъ и теперь, но мое лицо состарится, мой бдный голосъ, который такъ теб нравится, не будетъ уже нжнымъ. Что ты будешь длать тогда?

Ея руки сжали мои виски насколько могли сильно.

— О чемъ ты думаешь?— отвтилъ я.— Тогда я уже не въ состояніи буду писать стиховъ, и начну повторять всякій день старые.

Затмъ я пошутилъ надъ нашими старческими нжностями. Віолетъ обидлась частью серьезно, частью шутя, и сказала мн, что я отвратительный циникъ, всюду находящій смшное, что это понравилось ей сначала во мн, ибо женщинамъ обычно сумасшествіе — влюбляться въ ничего не стоящихъ мужчинъ, но что теперь она не хочетъ видть меня такимъ.

— Я также,— сказала она,— прежде была саркастичною, какъ ты но теперь не могу быть такою.

Говоря это, она невольно разсмялась, такъ какъ и теперь она часто бывала саркастична, у нея были тонкія улыбки, словечки, коловшія людей какъ булавки. Она сама замчала это, но объявила, что находится въ постоянной борьб съ своей наклонностью и заявила, что несчастіе — любить и быть взаимно любимою,— длало ее нечувствительной къ смшному.

— Итакъ,— закончила она,— это чувство смшного должно быть не хорошо, оно не можетъ согласоваться съ полнотой счаетья и любви. И ты постараешься его забыть, не правда-ли?

Она снова засмялась, увидвъ мое лицо огорченнымъ, почти сконфуженнымъ. Затмъ спросила, неужели задача была такою трудною? Я отвчалъ утвердительно, она замтила, что въ качеств писателя, я могу облегчать себ душу безъ всякаго коварства въ моихъ книгахъ.

— Но все-таки,— промолвилъ я,— было бы лучше сдержаться и тамъ?

— Можетъ быть, да,— отвтила она вполголоса,— можетъ быть, книги наиболе благородныя не рисуютъ смшное.

Я утверждалъ съ жаромъ, что это неврно, попробовалъ было избавиться отъ упрека въ коварств, сказавши, что когда самъ былъ смшонъ, то сознавалъ это совершенно ясно во всхъ отношеніяхъ.

— Ты неискрененъ по отношенію къ самому себ,— отвтила Віолетъ.— А во мн найдешь-ли ты что-нибудь смшное?

— Какая жалость!— отвтилъ, вздыхая, я,— боюсь, что ничего!

XLI.

Нижеприведенные стихи были написаны, вроятно, нсколько дней спустя, посл Гейдельберга, потому что, помню, они мн пришли въ голову въ отел при открытомъ окн. Луна выходила слва, красная, въ вид серпа, изъ-за Рейна, надъ Ингельгеймомъ, золотистый лучъ перерзывалъ рчной мракъ.

— Знаешь-ли,— сказалъ я Віолетъ на слдующее утро въ присутствіи Штилей,— что сегодня ночью отыскалось сокровище Нибелунговъ.

Я сказалъ это такимъ искреннимъ тономъ, что г-жа Штиль невольно воскликнула: о!

— И его нашелъ я,— прибавилъ я.— И оно цликомъ принадлежитъ миссъ Ивесъ.

И я передалъ ей слдующее стихотвореніе:

Взошла луна, и золотомъ

Горитъ рчное дно…

Ужель не мн, отважному,

Достанется оно?

Бушуетъ Рейнъ, и тополи

Дрожатъ на берегу,

И хлещетъ втръ пронзительно

Въ лицо мн, какъ врагу.

Блестящій кладъ изъ Рейна я

Въ свои стихи добылъ,

И въ кудри золотистыя

Твои навкъ вложилъ.

И плачетъ Рейнъ — своихъ лучей

Онъ не вернетъ назадъ:

Съ твоей головки царственной

Не снять ужь этотъ кладъ!

Въ это утро мы должны были отправиться на пароходик въ Бингенъ и затмъ въ Мейзетурмъ, назначивъ себ мстомъ встрчи пристань. Віолетъ ушла съ красками на пристань раньше, чтобы сдлать этюдъ воды. Она поблагодарила меня долгимъ взглядомъ, пока Штиль были заняты разсматриваніемъ ея работы.

— Віолетъ уже нарисовала, а вы еще нарисуете намъ нашъ Рейнъ,— сказала мн госпожа Штиль.

— Онъ уже нарисовалъ его,— проговорила Віолетъ.

— Когда это?— воскликнулъ я, удивленный, — я вижу Рейнъ въ первый разъ.

— Въ такомъ случа,— сказалъ г-нъ Штиль,— нарисуйте его намъ теперь, опишите то, что вы видите. Посмотримъ, какъ видитъ поэтъ и кто лучше изображаетъ его,— вы или миссъ Ивесъ.

Супруги Штиль были немного похожи на дтей, которыя если заберутъ какую-нибудь мысль въ голову, то никто ужь не въ состояніи выбить ее оттуда. Никакими силами я не могъ избавиться отъ ихъ каприза, хотя и чувствовалъ себя прямо смшнымъ. Я надялся, что Віолетъ станетъ на мою сторону, вмсто того она присоединилась къ нимъ и сама дала мн бумагу и карандашъ.

Тамъ, гд мы находились, рка текла съ востока прямо противъ насъ, свтлая везд, гд только видлъ ее глазъ съ ея широкой полосой воды, повсюду одинаково быстрой. Тонкая полоска домовъ и деревьевъ едва отдляла рку прямо, передъ нами отъ горизонта, между черными башнями Рюдесгеймовскаго Адлертюрма налво, зелеными тополями острововъ и голубыми пятнами холмовъ справа. Рядомъ съ нами, вдоль по правому берегу, рядъ черныхъ лодокъ качался на вод, блестя на натянутыхъ цпяхъ якорей. Дымъ парохода ‘Кримгильды’, подымаясь клубами, серебрился на солнц. Думаю, что все, бросившееся мн въ глаза, я и написалъ такъ, или приблизительно такъ, у меня нтъ листка, который сейчасъ же бросилъ въ рку.

— А я,— сказалъ Штиль,— я не поэтъ и вижу массу воды, большую чмъ необходимо, я не смотрю на тополи, а гляжу на мой виноградникъ въ Рохусберг, имющій такой меланхолическій видъ, мой взглядъ, прежде чмъ достигнуть Адлертюрма, останавливается на горб слуги изъ Htel Krass’а, удящаго по близости, горбъ его не кажется мн недостойнымъ вниманія даже и поэта. Въ конц концовъ, вы мн позвольте отдать пальму первенства миссъ Ивесъ, такъ какъ вы ни словомъ не обмолвились о цвт воды Рейна.

Я отвтилъ, что въ присутствіи нмцевъ предпочелъ бы опредлить скоре цвтъ метафизики Гегеля чмъ цвтъ Рейна. Позже, когда мы были уже на пароход, Віолетъ сказала мн, что въ качеств художницы, она видла то же что и я, но что мое описаніе не было поэзіей, было не Рейномъ, а любою ркою. По ея мннію, я боле поэтично описалъ Рейнъ въ первый разъ, возбужденный Рюдесхеймеромъ, сразу въ одномъ стих нарисовалъ его гораздо лучше:

Пью я вино золотистое, пью

И за Рейнъ голубой, за холмы, за цвты!

— Это и есть настоящій Рейнъ,— сказала она.

XLII.

Возвращаясь на пароход ‘Кримгильда’ съ одной экскурсіи С. Гоара, Віолетъ спросила меня:

— Что теб пишутъ твои друзья? Знаютъ-ли они, что ты длаешь эту глупость?

Мы находились въ толп мужчинъ и дамъ, и Віолетъ забавлялась, говоря мн вещи, за которыя ее слдовало бы расцловать или укусить, зная, что я не могу сдлать ни того, ни другого.

— Ты молчишь, — прибавила она, смотря лукавыми глазами Віолетъ, виднной мною на одно мгновеніе въ лсахъ Гейдельберга.— Видно ты не посмлъ объявить объ этомъ. Ты хотлъ бы обнять меня, чтобы такимъ образомъ избжать отвта, но у тебя не хватаетъ храбрости на это. А я была бы такъ счастлива, если бы изъ любви ко мн ты научился презирать людское мнніе, я была бы способна презирать всхъ окружающихъ насъ людей.— Нтъ, умоляю тебя,— вполголоса проговорила она, испуганная тмъ, что я было принялъ ея слова въ серьезъ. Я принужденъ былъ сознаться, что въ Италіи никто и не подозрваетъ о моихъ намреніяхъ, за исключеніемъ моего брата.

Віолетъ помолчала немного.

— Вотъ,— сказала она затмъ, — если бы теперь я упала въ Рейнъ, то въ Италіи никому и въ голову не пришло бы, что мы знали другъ друга, потому что ты никогда ничего не сказалъ бы, не правда-ли?

Я замедлилъ отвтомъ.

— О, да!— сказала она,— общай мн, что ничего не скажешь! Мн достаточно сознанія, что я живу въ теб, непріятна самая мысль, что безъ всякой необходимости разсказъ о нашей любви будетъ переходить изъ устъ въ уста. Ты заговоришь только въ томъ случа, если въ Италіи что-нибудь узнаютъ и начнутъ говорить, что я не была твоей невстой.

— Віолетъ,— отвтилъ я,— не будемъ думать о такихъ грустныхъ вещахъ! Подумаемъ вмсто того, кому изъ родныхъ и знакомыхъ въ Италіи, Германіи и Англіи слдуетъ послать оповщенія о нашей свадьб.

— Да,— промолвила она,— это необходимо, пошлемъ. Только меня тяготитъ теперь мысль, что ни у тебя, ни у меня нтъ ни родныхъ, ни знакомыхъ, которые были бы счастливы нашимъ счастьемъ. Но мы все-таки пошлемъ, пошлемъ!

Она снова спросила меня, говорилъ-ли бы я съ кмъ-нибудь о ней въ случа ея смерти, и до тхъ поръ не давала мн покоя, пока я не отвтилъ, что страшно страдалъ бы если бы не могъ говорить о ней ни съ кмъ, кто бы не слушалъ меня съ удовольствіемъ.

— У тебя есть Эмма Штиль,— сказала она.

— Кстати объ этихъ добрыхъ Штиляхъ, — воскликнулъ я, чтобы перемнить разговоръ.— Кажется, мы ихъ черезчуръ долго оставляемъ однихъ.

Мы поднялись съ нашего мста на корм и перешли къ нимъ на носъ парохода. Віолетъ принялась разговаривать съ Эммой, а другъ Павелъ прочелъ мн диссертацію о виноградникахъ, которые, лишенные зелени и травы, имли видъ между желтымъ и срымъ, почти печальный. Въ Обервезел мн показалось, что на пароходъ взошла съ зонтикомъ и палкой маленькая знакомая мн личность, я отдлился отъ общества и отправился пожать руку моего милаго друга Топлера-старшаго, предварительно удостоврившись, что Топлера-младшаго съ нимъ не было.

Онъ, узнавши меня, выказалъ шумную радость и мн понадобилось не мало труда, чтобы убдить его успокоиться, такъ какъ миссъ Ивесъ находилась на пароход, а мн было нежелательно, чтобы она взволновалась, узнавши объ его присутствіи.

— Ревнивецъ, ревнивецъ, ревнивецъ!— проговорилъ онъ.— Впрочемъ, вы правы, она была влюблена въ меня.

Онъ разсказалъ мн, что здилъ въ Обервезель навстить одного своего пріятеля-художника, что постилъ не только die Katze, но также и die Maus (развалины замковъ) и что теперь детъ къ одной дам въ Крейцнах, почему выходитъ въ Бинген. Онъ смутно зналъ все, что произошло въ Нюрнберг и спросилъ, какъ мы тамъ поживали. Я не освдомлялся о профессор, онъ самъ сообщилъ, что былъ имъ боле или мене доволенъ, пускаясь въ дальнйшія объясненія.

Въ это время небо потемню и неожиданно хлынулъ дождь, произведя переполохъ на пароход. Я бросился къ Віолетъ, но она уже была подъ навсомъ. На лстниц я наткнулся на такую массу людей, что долженъ былъ отказаться отъ мысли спуститься внизъ и спасся подъ огромнымъ зеленымъ зонтикомъ Топлера. Онъ зналъ Рейнъ наизусть, но восхищался имъ, какъ юноша, увидвшій его впервые, высовывался своимъ длиннымъ носомъ надъ бортомъ, смясь отъ восхищенія и не обращая вниманія на дождь, спрашивалъ, былъ-ли я здсь, или тамъ, подсказывалъ мн подходящія экскурсіи и для Віолетъ, заставилъ пообщать, что я посщу вмст съ ней Драконову скалу въ Семигоріи. Я передалъ ему, что собираюсь въ память Гете постить Ветпларъ и при этомъ замтилъ, что онъ нахмурился.

— Нтъ, нтъ,— сказалъ онъ рзко,— не здите въ Ветцларъ.

— Почему?— воскликнулъ я, удивленный.— Что тамъ худого?

— Не стоитъ онъ того,— отвтилъ Топлеръ,— и принялся разсказывать о Рейнштейн, флагъ и зубчатыя стны котораго, возвышаясь на отвсной скал, виднлись изъ-за волнъ дождя среди лсовъ лваго берега, напротивъ Асмансхаузена. Поведеніе моего старика казалось мн загадочнымъ и я не могъ объяснить его иначе какъ тмъ, что Топлеръ-младшій находился въ Ветцлар. Я еще не говорилъ съ Віолетъ объ этой экскурсіи и ршилъ въ сердц и не говорить совсмъ. Топлеръ вышелъ въ Бинген. Дождь пересталъ лить и перездъ отъ Бингена до Рюделейма совершился подъ великолпную улыбку солнца и Рейна. Віолетъ была счастлива, шутила, смялась. Что касается меня, то я не былъ веселъ, мн казалось, что что-то давитъ мн сердце, но что именно, я не могъ себ объяснить.

XLIII.

Теперь я дошелъ до начала моего горя, того, о чемъ писать мн такъ трудно и вмст съ тмъ о чемъ, такъ хочется говорить. Мн представляется, что я путешествую по желзной дорог, что до сихъ поръ я халъ по долин, съ видами нжномеланхоличными, съ смющимися видами, а теперь горы надвигаются неожиданно и прямо на поздъ, который отъ страха все увеличиваетъ и ускоряетъ свой ходъ. И въ самомъ дл, разв моя исторія, слдующая за разсказанными мною событіями, не походитъ на бгъ въ безконечномъ тоннел большой альпійской горы? Разв я не иду отъ солнца, изъ смющихся равнинъ къ мраку, куда я брошенъ сразу, неожиданно, не зная, когда и куда выйду оттуда!

Въ данную минуту я думаю о зал маленькой станціи въ Асмансхаузен. Три дня спустя посл экскурсіи въ С. Гоаръ мы поднялись въ Нидервальдъ вмст съ Штилями и нкоторыми ихъ друзьями изъ Майнца. Было воскресенье, встрчалась масса народа, веселаго, выходившаго изъ лсу съ букетами цвтовъ и втками, женщины, держа ихъ въ рукахъ или на груди, мужчины на шляп. У національнаго памятника, которому успли воздвигнуть пока только пьедесталъ, группа людей пла патріотическій гимнъ, казавшійся чмъ-то религіознымъ. Чувствовалась приближающаяся буря, я никогда не забуду впечатлнія чернаго неба по направленію къ Франціи, большой рки у нашихъ ногъ, оспариваемой людьми и это пніе строгое и величественное. Віолетъ поднялась верхомъ, потому что тогда еще не было желзной дороги отъ Рюдесгейма къ памятнику. Мн казалось, что это ее утомило, хотя она и не говорила ничего. Отъ охотничьяго замка, гд начинается спускъ къ другой сторон горы, вплоть до Асмансхаузена, откуда мы намревались хать по желзной дорог до Рюдесгейма, она прошла пшкомъ, опираясь на мою руку. Спускъ былъ крутой, и я нсколько разъ спрашивалъ ее, не у стала-ли она, она постоянно отвчала отрицательно, но улыбалась немного грустно. Въ послдній разъ она промолчала на мой вопросъ.

— Я тебя люблю,— проговорила она,— такъ сильно люблю, ты мое солнце, ты — все въ этой жизни для меня, и было бы такъ горько, если что-либо помшало мн стать твоей женой!

Не могу высказать, до какой степени ея слова ужаснули и поразили меня. Почему она говорила такъ? Сразу я ничего не усплъ спросить вслдствіе присутствія постороннихъ людей, они собрали, какъ и подобаетъ добрымъ нмцамъ, массу цвтовъ, которыхъ наперерывъ, смясь и мшая другъ другу, предлагали Віолетъ. Она замтила мое безпокойство и старалась разсять во мн шуткою впечатлніе своихъ грустныхъ словъ. Наконецъ, съ Божьей помощью, мы добрались и до меланхолическаго Асмансхаузена, деревушки, лежащей въ глубин небольшой долины съ срыми виноградниками, мимо которыхъ спустились къ узкой рк, темной и угрюмой. До позда оставалось около часа, мы съ Віолетъ остались на станціи, пока остальные отправились пить знаменитое мстное красное вино.

Она призналась мн, что наканун ночью чувствовала приступъ сильнаго нездоровья, почти Смерти. Припадокъ прошелъ быстро, но все-таки оставилъ впечатлніе избгнутой большой опасности, того, что подобный другой приступъ можетъ кончиться плохо.

Я успокоивалъ ее, какъ только могъ, ласкалъ ее. Она подняла лицо, опущенное книзу, посмотрла на меня и улыбнулась. ‘Теперь ты блдне меня’ — сказала она. Я ничего не нашелъ отвтить, кром глупаго — ‘нтъ’, мн не хватало голоса. Посл короткаго молчанія Віолетъ прошептала, что должна сообщить еще нчто иное. Что именно? Она ничего больше не прибавила, я не зналъ, что думать, но грудь моя заныла.

— Вчера вечеромъ,— проговорила она, наконецъ, вполголоса, наклонивъ голову,— я получила письмо отъ… Она назвала имя человка, прежде ею любимаго. Услышавъ это имя, произнесенное такимъ тономъ, меня охватилъ страшный холодъ и я выпустилъ ея руку, которую держалъ въ своихъ. Она страстно схватила меня.

— Не длай этого,— тихо сказала она,— не длай этого, не заставляй меня ненавидть его!

Мн было стыдно самого себя, я просилъ прощенія за этотъ поступокъ.

— Ты знаешь,— отвтила она мягко, но грустно,— что ты все для меня въ этомъ мір, что я — часть тебя самого.

Затмъ, ободренная, разсказала мн, что его письмо было адресовано въ Нюрнбергъ, и что онъ, повидимому, ничего не зналъ о настоящемъ положеніи длъ, онъ очень несчастливъ, вс его ожиданія оказались напрасными, его планы разрушены, онъ потерялъ силы и надежду. Онъ обращался къ ней, прося хоть одного ея утшительнаго слова, говоря, что мысль, что поступилъ съ ней дурно, была однимъ изъ сильнйшихъ его мученій, спрашивалъ не прямо, а обиняками, свободно-ли ея сердце или занято.

Я молча слушалъ Віолетъ, связывая съ этимъ ея ночной припадокъ, ея грустный видъ при разсказ о письм, страдая и длая усилія, чтобы не выдать этого, отчасти отъ сознанія, что не имю ни права, ни причины жаловаться. Когда она замолчала, я не спросилъ ничего, ни даже откуда пришло письмо. Единственно чего я желалъ, — чтобы больше не говорили о немъ, предпочитая не знать, гд находится этотъ человкъ, забросить его образъ подальше. Віолетъ съ видимымъ усиліемъ добавила, что считаетъ долгомъ милосердія не оставлять подобнаго письма безъ отвта. Моему ревнивому воображенію показалось, что она сдержитъ свое ршеніе даже и противъ моего желанія, мн представлялось, что, даже и любя меня, ей поженски нравилось быть любимой и другимъ, и это подозрніе меня волновало. Къ счастью, Віолетъ не дала мн времени сказать что-нибудь непріятное и передала мн свой отвтъ, бывшій при ней. Тамъ стояли слова строгаго и размреннаго сожалнія, мудрые совты, кончалось оно такъ:

‘Мое сердце принадлежитъ цликомъ и навсегда человку, который также меня любитъ, какъ я люблю его, самою сильной любовью. Я никогда не съумю достаточно возблагодарить Бога за то, что Онъ далъ намъ встртиться. Рай уже открылся для меня, такъ что я не буду уже несчастной, что бы ни случилось. Если ваше поведеніе по отношенію ко мн создало мои настоящія условія, вы можете успокоиться и не упрекать себя.

‘Будьте сильны и помните, что были любимы мною, если это въ состояніи поддержать васъ на врномъ пути’.

Эти послднія слова испортили мн впечатлніе предъидущихъ и я просилъ Віолетъ выбросить ихъ. Она согласилась, улыбаясь снисходительной улыбкой человка, уступающаго изъ любви, а не по убжденію, такъ что я раскаялся въ своемъ требованіи, устыдился, и когда мы возвращались въ Рюдесгеймъ, я просилъ Віолетъ послать письмо такъ, какъ оно было написано.

Она захотла, чтобы я снесъ его на почту, я увидлъ, что оно было адресовано въ Ветцларъ и тогда понялъ совтъ Топлера.

XLIV.

Съ этого мгновенія къ моей страсти примшивается дкое и пожирающее нетерпніе. Я не ревновалъ къ кому-нибудь опредленно, ревнивый огонь горлъ во мн, принявши другую форму. Я длалъ все возможное, чтобы ускорить свадьбу, попытался, но безъ успха, убдить Штилей, чтобы религіозная церемонія совершилась въ Рюдесгейм, а гражданская въ Италіи. Віолетъ охотно соглашалась, но ей было непріятно дйствовать противъ желанія нашихъ хозяевъ, смотрвшихъ на нее какъ на дочь, она убдила меня отказаться отъ этого плана. Такимъ образомъ было ршено, что религіозный и гражданскій обряды совершатся 25 августа, оказывавшаго вслдствіе ожиданія необходимыхъ бумагъ самымъ короткимъ срокомъ. Посл свадьбы мы ршили отправиться въ половин октября на зиму въ Римъ и, можетъ быть, окончательна тамъ поселиться, если намъ понравится. Образъ дйствій въ промежутокъ между 25 августа и половиною октября былъ неустановленъ, Віолетъ какъ-то говорила мн о Шварцвальд, объ уединенномъ домик на холмистыхъ равнинахъ, вблизи голубого Дуная, между Виллингеномъ и Донауесшингенъ. Я ей предложилъ Венецію, и она сразу же согласилась не для того только, чтобы угодить мн, но, по ея словамъ, также и изъ кокетства, такъ какъ въ Венеціи благодаря гондоламъ я мене могъ замчать ея физическій недостатокъ. Она прибавила, что была рада хать со мной въ Венецію, иначе она боялась бы: такое странное впечатлніе она сохранила объ этомъ город. Больше она не захотла говорить, прибавивъ, что уже и такъ слишкомъ много сказала, затмъ, склонивши голову на мое плечо, добавила, что объяснитъ все въ Венеціи. Сколько разъ посл ея смерти, припоминая то, что чувствовалъ при ея словахъ, при ея легкомъ прикосновеніи, ея горячемъ дыханіи на моемъ плеч, я думалъ, что Господь, разлучивъ насъ такъ скоро, хотлъ предохранить меня отъ ослпленія слишкомъ сильной страстью, которая, поглотивъ всего меня, не оставила бы въ моемъ сердц мста для другого человческаго существа, ни даже, можетъ быть, для Него самого.

Но кто знаетъ, было-ли бы это такъ! можетъ быть, моя жена по прошествіи перваго времени, посл первыхъ страстныхъ увлеченій, управляла бы совсмъ благоразумно моими чувствами и все сгладилось бы?

Я же, терявшій сознаніе отъ одного ея дыханія, былъ тмъ же, что и въ Гейдельберг, гд цловалъ ея волосы съ чувствомъ почти религіознымъ, съ чувствомъ почти спокойнымъ. Жалкія мы существа, мняющіяся всякую минуту и жалкая наша гордость, возмущающаяся этимъ сознаніемъ! Вечерніе часы склоняютъ насъ къ земл, утренніе подымаютъ къ небу, мы не умемъ ни одинаково любить, ни хотть чего-нибудь даже въ одинъ и тотъ же день, чтобы ни говорила наша гордость. Слдуетъ признать, что если причина затемннія нашего разсудка порой неизвстна намъ самимъ, то сколько разъ ею является простая тнь зла, допущеннаго хотя бы на мгновеніе нашей мыслью.

Я всегда любилъ Віолетъ, всмъ моимъ существомъ, но если теперь молчали мои лучшія чувства и меня терзала лихорадка, отнимавшая сонъ и спокойствіе, то благодаря несправедливому ревнивому чувству, воспринятому моей волей. Правда, что я просилъ Віолетъ о прощеніи и что прощеніе тоже очищаетъ, но вдь Віолетъ была такъ снисходительна въ этомъ отношеніи!

Разговаривая съ Штилями о нашемъ свадебномъ путешествіи, она замтила, что ей жаль узжать изъ Германіи, не побывавши въ Кельн. Штиль сейчасъ же предложилъ хать въ Кельнъ. Предложеніе мн не понравилось, такъ какъ я ко всему былъ равнодушенъ, кром Віолетъ, и мн тяжело было терять, хотя бы и на два дня, чудные часы, которые я проводилъ наедин съ нею. Но Віолетъ такъ радовалась предположенной поздк, что я почувствовалъ себя счастливымъ, жертвуя ей своимъ удовольствіемъ.

XLV.

Однимъ изъ моихъ послднихъ пріятныхъ воспоминаній осталась неизвстная брюнетка рдкой красоты, свшая на нашъ пароходъ въ Бонн. Теперь я не помню ея лица, но тогда не могъ не полюбоваться ея граціей, ея живыми и страстными глазами. Такъ какъ немногочисленные пассажиры парохода были подъ навсомъ, включая и Штилей, и на мостик не было никого, кром Віолетъ и меня, то красавица сочла меня своею жертвою и забавою въ пути, и еще съ большимъ усердіемъ занялась мною, замтивши, что я связанъ съ моей сосдкой. Въ первый и послдній разъ увидлъ я на лиц Віолетъ тнь ревности. Она и страдала и вмст смялась, смялась надъ собою, надъ своимъ осужденіемъ этой дамы, называя ее кокоткою, хотя та была одта весьма изящно, смялась, признаваясь, что нахальство другой возмущаетъ ее, смялась надъ тономъ превосходства и вызова, который сама принимала порой невольно. Для меня ея ревность была такъ нова и плнительна, что я молча упивался ею, или же принимался расхваливать красоту и изящество другой. Она скоро замтила стратагему и мы оба принялись хохотать до тхъ поръ, пока посреди плоской голой равнины не предстали на горизонт сквозь туманъ и дымъ колоссальныя башни Кельнскаго собора.

Въ Кельн мы провели полтора дня. Если когда-нибудь вы постите, другъ мой, священный для меня Кельнъ, пойдите въ фантастическій храмъ С. Герона и помолитесь за нее, бывшую тамъ такою веселою и счастливою, такъ забавлявшуюся надъ статуею смшного монаха въ преддверіи, что потомъ она испытывала чуть не угрызенія совсти. Пойдите также въ монастырь св. Петра, такой мрачный, но окруженный зеленымъ садикомъ, и сорвите тамъ цвтокъ въ память отдыха, который нашла Віолетъ въ этомъ мирномъ убжищ посл того ужаса, который вызвалъ въ ней Рубенсъ, находящійся въ церкви. Пойдите, наконецъ, въ музей, гд увидите въ зал перваго этажа прозрачныя руки Мадонны Вильгельма Кельнскаго, тогда вы видли руки Віолетъ. Госпожа Штиль утверждала, что сходство было и въ лиц, но лицо, изображенное стариннымъ мастеромъ было гораздо спокойне и мистичне, имло другой типъ сравнительно съ красотою Віолетъ, полной современной мысли и скрытаго чувства.

— Я нахожу, очень врно,— замтилъ Штиль,— что эта Мадонна не походитъ на миссъ Ивесъ, но что у нея тотъ же голосъ.

Возвращаясь изъ Кельна, мы остановились въ Кенигсвинтер и подъ-вечеръ поднялись на Драконову скалу. Штили выражали жестами и восклицаніями свой восторгъ отъ оригинальнаго замка, который гордо высился весь въ зубцахъ, стрлахъ, башняхъ, выступахъ, лстницахъ, балконахъ, скульптурахъ изъ мрамора и бронзы, стихахъ и изреченіяхъ, привтствующихъ солнце, втры, глубокій Рейнъ, протекавшій внизу съ востока и терявшійся вдали на запад. Эта каменная громада дйствительно чудная смсь старинной страсти съ современнымъ чувствомъ, брошенная великимъ поэтомъ на высоту двухсотъ метровъ надъ ркой. Віолетъ молчала, охваченная восторгомъ. Она сла у входа противъ Рейна, устремивъ взглядъ на ближайшіе зеленые куполы, возвышающіеся за Драконовою скалою, и объявила, что не можетъ восхищаться чмъ-нибудь инымъ, и потому отказывается подняться на вершину, по, во чтобы то ни стало, требовала, чтобы я поднялся туда. Штили, видвшіе раньше эти развалины, поршили остаться съ Віолетъ,

Штиль отправился разглядывать бронзовыхъ животныхъ, стоящихъ на наружныхъ терассахъ, а его жена принялась списывать въ свою записную книжку надпись на лицевой сторон сверо-запада замка. Когда я ушелъ, Віолетъ была одна. Рядомъ съ ней была на мозаик надпись:

Geh’hin, geh’aus

Bleib’ Freund dem Hans.

(И входя и выходя,

Оставайся другомъ дома).

— Оставайся другомъ!— сказала она, протягивая мн съ улыбкой руку.

Я отрицательно покачалъ головою, не проронивъ ни слова, я ненавидлъ ледяное слово — другъ! Она поняла меня и протянула мн также и другую руку. Я держалъ ихъ нсколько мгновеній и когда опустилъ ихъ, она вполголоса сказала мн:

— У меня дурныя предчувствія!— Я задрожалъ, он мн тоже являлись посл Асмансхаузена, но я гналъ ихъ какъ злое искушеніе. Віолетъ казалась мн блдной и похудвшей, но я старался убдить себя, что то было слдствіемъ пережитыхъ треволненій, не хотлъ сознаться самому себ, что каждое утро, отправляясь къ ней, я дрожалъ отъ страха найти ее больной. Я спросилъ ее, какъ она себя чувствуетъ, и отказался было подняться на Драконову скалу. Она отвтила, что здорова, что я долженъ идти сейчасъ, сейчасъ, ей было бы очень обидно, если бы я, по ея вин, не увидлъ знаменитыхъ развалинъ.

Кажется, что мн понадобилось не боле пятнадцати или двадцати минутъ, чтобы подняться до вершины Драконовой скалы. Не знаю, что за сборище было тамъ въ тотъ день, я видлъ массу людей, спускавшихся и поднимавшихся, пшкомъ и верхомъ, дамъ, солдатъ, студентовъ изъ Бонна въ ихъ разноцвтныхъ шапочкахъ. Я прошелъ мимо трактира ‘Terrasse’, набитаго людьми и полнаго шума, заглянулъ на уединенную маковку горы, сорвалъ среди развалинъ цвтокъ для Віолетъ и, бросивъ разсянный взглядъ на торчавшія башни и пропасти, скачками спустился внизъ, нетерпливо желая покинуть это томительное уединеніе, поскоре увидть мою невсту, мысленно воображая всякія несчастія и упрекая себя за сумасшествіе.

Въ нсколькихъ шагахъ отъ воротъ Drachenburg’а я увидлъ Штиля. Онъ улыбался, но видимо находился въ замшательств, онъ тотчасъ же съ большимъ интересомъ спросилъ меня о вынесенномъ мною впечатлніи. Я увидлъ, что онъ былъ блденъ, что онъ старался удержать меня.— Боже мой!— воскликнулъ я, бросаясь впередъ.— Что случилось?

Онъ, схвативши меня за руки, повторялъ:— Подождите, ничего не случилось, но подождите немного!— Я вырвался отъ него и бросился туда, гд оставилъ Віолетъ.

Тамъ ея уже не было, тамъ не было никого. Я растерянно поглядлъ вокругъ.— Послушайте!— крикнулъ, догоняя меня Штиль. Я не слушалъ его и быстро пошелъ вокругъ замка. На другой сторон, передъ фасадомъ, выходящимъ на Рейнъ, я увидлъ Віолетъ и остановился, безъ дыханья, пораженный въ самое сердце.

Она стояла безъ всякихъ признаковъ нездоровья и разговаривала, повернувшись ко мн спиной, съ незнакомымъ мн молодымъ человкомъ. Здсь же находилась и госпожа Штиль, которая, увидвши меня, пошла навстрчу, чтобы задержать меня, какъ то сдлалъ и ея мужъ. Віолетъ говорила что-то съ жаромъ господину, стоявшему въ пяти шагахъ отъ нея, съ шляпою въ рукахъ, съ нахмуреннымъ и сердитымъ лицомъ.

Я сразу же догадался, что это былъ человкъ изъ Ветцалара, онъ меня увидлъ и также догадался, кто я.

Віолетъ, по молніи, блеснувшей въ его глазахъ, поняла въ чемъ дло, и обернулась ко мн.

— Вотъ онъ,— сказала она, затмъ улыбнулась и прибавила:— подите сюда,— бросивши мн такой нжный и мягкій взглядъ, что вся моя ревность,исчезла. Я тотчасъ же сталъ на свое мсто рядомъ съ ней.

— Знакомый изъ Нюрнберга, — сказала Віолетъ, — господинъ ***,— затмъ произнесла мое имя, прибавивши: мой женихъ.— Потомъ взяла меня подъ руку, сильно оперлась на нее и, кивнувъ головой другому, но не подавая ему руки, сказала:

— До свиданія. Всего хорошаго!

На одно мгновеніе мн показалось, что онъ хочетъ сказать что-то рзкое, и я приготовился отвтить. Однако, онъ сдержался, молчаливо отвсилъ преувеличенно низкій, полный ироніи поклонъ, и удалился большими шагами, размахивая шляпою, которую держалъ въ рукахъ.

Віолетъ увлекла меня въ противоположную сторону, крпко, крпко прижимая мою руку. Штили, смущенные, держались въ сторон, оставивши насъ однихъ. Я задыхался отъ волненія, не могъ произнести слова, не могъ отвчать иначе какъ пожатіемъ, на ея пожатіе.— Дорогой, дорогой,— повторяла она нжно, вполголоса, устремивши боязливо свои глаза на меня,— какъ я люблю тебя, какъ я люблю тебя! Знаешь-ли, что ты — все для меня? Я не могла бы боле отказаться отъ тебя, не знаю, какъ я могла такъ долго противиться теб! Ты. страдалъ, дорогой? Страдаешь еще? Я не хочу, чтобы ты страдалъ. Мы съ тобою нераздльны.

Я отвтилъ, что былъ взволнованъ,— какъ бы я могъ не быть взволнованнымъ?— но что не страдалъ, такъ какъ хорошо зналъ, насколько она меня любитъ. Я чувствовалъ, что самый мой голосъ измнился, старался говорить естественне, но это не выходило. Я прибавилъ, что опасался, чтобы ея здоровье не пострадало отъ этого потрясенія.

— О, нтъ,— сказала она.— Я чувствую себя очень хорошо. Въ самомъ дл хорошо.

Я былъ черезчуръ слпъ и глупъ, не замтивши тхъ героическихъ усилій, которыя она длала, чтобы держаться на ногахъ и скрыть отъ меня свое состояніе. Въ нсколькихъ шагахъ отъ Кенигсвинтера она остановилась, указывая мн солнце, заходившее за тополями острововъ на холодномъ зимнемъ неб.

— Какъ тутъ чувствуется сверъ!— проговорила она.— Какъ я счастлива, что ты видишь эту землю!

Проговоривши съ усиліями эти слова, она лишилась чувствъ, и упала бы, если я не подхватилъ ее на руки.

XLVI.

За этимъ послдовалъ нервный припадокъ, продолжавшійся почти всю ночь. У нея сидли докторъ, Frau Эмма и дочь хозяина гостинницы. Я бодрствовалъ въ сосдней комнат.

Докторъ хотлъ уйти почти тотчасъ же, но я такъ умолялъ его, что онъ остался до полночи. Въ полночь онъ удалился, смясь надъ моими опасеніями, повторяя, зажегши трубку:

— Все хорошо, все хорошо, я не вижу ничего опаснаго, не вижу ничего опаснаго!

Подъ утро Віолетъ нсколько успокоилась. Frau Эмма, выйдя изъ ея комнаты, сообщила, что миссъ Ивесъ непремнно хочетъ хать съ первымъ же поздомъ.

— Вы воспротивились этому?— спросилъ я.

Frau Эмма ничего не отвтила.

Я понялъ изъ ея молчанія, что она не противорчила желанію Віолетъ, вроятно, имя на это причины, о которыхъ не смла сообщить мн.

— Думаю, что такъ будетъ лучше,— выговорила она, наконецъ, — и думаю, что Віолетъ въ состояніи выдержать перездъ.

Я зналъ Frau Эмму за женщину интеллигентную и умную и подчинился грустной тягости ея неизвстныхъ причинъ. Спустя полчаса меня позвали къ Віолетъ. Я нашелъ ее еще нездоровою, но на ногахъ и готовой къ отъзду. Попытавшись отговорить ее, я получилъ въ отвтъ, что она во всемъ меня слушается, но въ данномъ случа проситъ положиться на ея благоразуміе, затмъ взглядомъ попросила Frau Эмму выйти. Я понялъ, что она хотла разсказать мн о встрч на Драконовой скал и умолялъ ее не говорить ничего, не волноваться, она обняла меня, спрятавши лицо на моей груди, и посл долгаго молчанія сказала задыхающимся голосомъ:

— Удемъ, пожалуйста, удемъ.

Черезъ нсколько часовъ мы довольно благополучно достигли Рюдерсгейма. Въ продолженіи пути ничего не говорилось о случившемся, а, пріхавши домой, Віолетъ, уступая нашимъ просьбамъ легла въ постель. На другое утро очень рано я получилъ отъ. нея слдующее письмо:

‘Дорогой мой!

‘Оставшись вчера въ Кенигсвинтер наедин съ тобой, я хотла все разсказать теб, но не смла, ты это видлъ, я могла, только сжать тебя въ объятіяхъ, потому что ты — моя сила, моя жизнь, и я такъ нуждалась въ твоей поддержк. Одну минуту я было ршилась просить Frau Эмму сообщить теб то, что она знаетъ, а она знаетъ почти все, но затмъ увидла, что между мной и тобой не должно быть постороннихъ.

‘Ты знаешь, почему и какимъ образомъ я перестала любить его, теперь же онъ, къ несчастью, вбилъ себ въ голову заставить снова полюбить себя и сдлаться моимъ мужемъ. Я не думала, чтобы прошедшая любовь могла возрождаться подобнымъ образомъ, такъ какъ онъ совсмъ разлюбилъ меня, хотя теперь и отрицаетъ это. Онъ знакомъ съ Эммой, бывшей прежде даже его повренной. Встртясь теперь со мною, онъ хотлъ, чтобы и она присутствовала при нашемъ разговор. Я отказала ему наотрзъ, со всей ршимостью, на какую способна, съ ужасомъ, оскорбившимъ его. Онъ грозилъ потребовать объясненія съ тобою, общалъ разстроить нашу свадьбу, хотя я ему и заявила, что теб извстно все, пригрозилъ убить себя, если я буду настаивать въ своемъ отказ сдлаться его женою.

‘Я прибгаю къ теб, хватаюсь за тебя, скажи мн, ради всего святого, что ни что, ни кто никогда не можетъ разлучить насъ.

‘Я не хочу, чтобы ты говорилъ съ нимъ, чтобы ты видлъ его. Я не боюсь, чтобы онъ сообщилъ теб что-нибудь, чего я уже не разсказала раньше, но чувствую, что онъ правъ, утверждая, что я его любила, что моя любовь казалась несокрушимой, что я и сама думала тоже, и какъ больно то, что, подобно другимъ, и я могу любить дважды. Нтъ, онъ былъ безусловно виноватъ передо мною и не въ прав жаловаться, если я люблю тебя. Но вс т, кто вритъ въ человческое благородство, имютъ право быть огорченными, и теб самому, когда ты услышишь отъ него это, останется только молча склонить голову. А я не хочу, чтобы ты склонялся передъ нимъ изъ-за меня, никогда!

‘Я не хочу боле думать о немъ и объ его угроз убить себя, я упрекнула его въ ничтожности, въ трусости и не чувствую за собою никакихъ обязательствъ. Я хочу быть только твоей, и какъ можно скоре,— затмъ ухать подальше, куда теб заблагоразсудится, но только подальше.

‘Приходи въ девять, я уже говорила съ Штилями о томъ, чтобы поспшить свадьбой. Павелъ — истинный другъ, полный усердія, къ счастью, онъ въ хорошихъ отношеніяхъ и съ майнцскимъ епископомъ. Мы обо всемъ условимся’.

Я уже говорилъ, что наши друзья не одобряли мысли внчаться въ Рюдесгейм религіознымъ образомъ, а въ Италіи гражданскимъ. Теперь хлопоты о гражданскомъ брак были уже достаточно подвинуты, но еще не закончены, состояніе же Віолетъ было таково, что самъ Штиль находилъ, ускореніе свадьбы — вопросомъ жизни или смерти. Онъ ухалъ немедленно въ Майнцъ.

Былъ вторникъ, и первое оглашеніе въ Рюдесгейм, также какъ и въ Италіи, было назначено на слдующее воскресенье. Не знаю, какимъ образомъ Штиль убдилъ епископа, только произошелъ обмнъ телеграммъ между Майнцомъ и Римомъ, и въ пятницу въ полдень пришло позволеніе обойтись безъ оглашеній Штиль самъ и привезъ его въ Рюдерсгеймъ. Віолетъ сразу прочла на его лиц, что разршеніе получено, что черезъ нсколько часовъ станетъ моей женой, она сильно поблднла и сжала руки на груди. Я молча обнялъ Штиля.

— Будьте всегда такъ счастливы,— проговорила Frau Эмма, обнимая мою невсту.

— Бдная мама,— молвила Віолетъ, рыдая,— бдный мой отецъ!

— Они здсь съ тобой,— отвтила ей подруга, тронутая въ свою очередь.— Мы ихъ не видимъ, но они здсь благословляютъ тебя, поручаютъ тебя твоему мужу.

Віолетъ протянула мн руку, прикрывши другою глаза.

— Я получаю тебя отъ нихъ — сказалъ я, сжимая ея руку.— Я ихъ чувствую здсь…

Я не могъ продолжать. Она подошла ко мн, съ нжнымъ и серьезнымъ выраженіемъ положила руки мн на плечи и проговорила тихонько:

— Да, милый, также и твой отецъ, и твоя мама. Они здсь. Я такъ люблю ихъ.

Я ушелъ вмст съ Штилемъ, чтобы условиться съ священникомъ о времени свадебной церемоніи, и сильно озабоченный. Утромъ я получилъ письмо отъ того, помченное Бингеномъ,— всего дв строки, въ которыхъ онъ требовалъ свиданія на завтра. Я не проронилъ Віолетъ ни слова, но разсказалъ Штилю для того, чтобы онъ вмст со мной убдилъ священника обвнчать насъ безъ огласки ночью. Тотъ вдь находился всего въ четверти часа отъ Рюдерсгейма, конечно, могъ знать все, и Богъ знаетъ, что сдлалъ бы если бы узналъ о нашихъ приготовленіяхъ. Священникъ согласился, что т же серьезныя причины, по которымъ насъ освободили отъ оглашенія, требовали, чтобы и свадьба состоялась въ два часа ночи. Такимъ образомъ посл свадебной церемоніи мы могли изъ церкви отправиться прямо на станцію, чтобы съ трехчасовымъ поздомъ, идущимъ на югъ, ухать или въ Трибергъ, или для перваго раза только до Штутгардта.

Когда мы передали дамамъ о нашемъ ршеніи, Frau Эмма сильно удивилась, она не могла успокоиться при мысли, что былъ выбранъ такой неудобный и романичный часъ. Разв нельзя было ухать въ полдень, обвнчавшись въ девять или въ десять? Теперь Віолетъ не можетъ даже одть подвнечнаго платья и принуждена идти къ алтарю въ дорожномъ туалет.

Я отвтилъ, что предпочитаю путешествовать ночью и избгнуть такимъ образомъ хоть на нсколько часовъ солнца и пыли. Віолетъ улыбалась. Я хорошо понималъ, что въ глубин души ей казалось удивительнымъ мое желаніе, но ей достаточно было знать, что оно исходитъ отъ меня, чтобы стоять за него. Я дрожалъ отъ страха, что она замтитъ знаки, длаемые Штилемъ жен, чтобы та замолчала. Къ счастью, ничего не случилось.

— Подите сюда,— сказала мн Frau Эмма,— посмотрите, варваръ и жестокій человкъ!

Она показала мн изящнйшее блое платье моей невсты, лежавшее на кровати въ сосдней комнат, рядомъ съ двумя атласными туфельками. Мн представилось, что меня вдругъ ввели въ интимную жизнь красавицы, долженствовавшей принадлежать мн, что я признанъ и сдлался ея господиномъ, и почувствовалъ при этомъ большое удовольствіе.

Віолетъ подумала, вроятно, тоже самое, такъ какъ покраснла до самой шеи.

Я наскоро распростился и отправился въ отель Крассъ, гд у меня оставалось еще нсколько часовъ, чтобы привести въ порядокъ мои дла.

Я написалъ безконечное множество писемъ роднымъ и знакомымъ, извщая ихъ ex abrupto о моей свадьб. Я намревался опустить ихъ на слдующій день въ Триберг или въ Штутгарт, хотя, представляя себ этотъ слдующій день, мн казалось невозможнымъ имть что-либо въ голов, кром моей жены. Написалъ также и брату, потому что мысль идти къ алтарю хотя бы только съ тнью гнва на него, приводила меня въ содроганіе. Я написалъ коротко, но ласково, и приписалъ любезную строчку и невстк. Я воображалъ, что эту строчку нелегко написать: на дл это не было такъ, я былъ счастливъ и чувствовалъ въ себ великодушіе Віолетъ, какъ будто она уже составляла одно существо со мною.

Уже наступила ночь, когда я писалъ имена и адресы, оставляемые мною Штилю для печатныхъ извщеній, которыя онъ долженъ былъ разослать, какъ только они будутъ готовы. Поднимая иногда голову, чтобы припомнить какое-нибудь забытое имя, я видлъ черезъ окно огни въ Бинген, что наводило меня на мысль о томъ человк, желавшемъ поговорить со мной. Боже мой, я догадывался о томъ, что онъ хотлъ сказать мн, и уже одна только возможность слушать его, доводила меня до страшнаго волненія! Почему онъ такъ упорствовалъ? Не намревался-ли онъ взять Віолетъ силой, не иметъ-ли на это права? Неужели онъ былъ настолько безуменъ, чтобы ршиться сказать мн это?

Я негодовалъ и соображалъ, гд бы могъ находиться этотъ человкъ, продажи вается-ли онъ подъ далекими фонарями, или наблюдаетъ подъ моими окнами, или же, томимый подозрніями и страстью, шпіонитъ за Віолетъ. Тогда сердце билось во мн отъ гнва. Затмъ я упрекалъ себя за горячность воображенія успокоивался и снова принимался писать. Около одиннадцати, я веллъ снести свой багажъ на станцію и самъ ушелъ изъ отеля.

Не было видно ни звздъ, ни луны, молчаливыя улицы были такъ темны, что невозможно было замтить — слдитъ, или предшествуетъ мн кто-нибудь. Отъ времени до времени я инстинктивно останавливался и прислушивался. Ни звука, ни шага, слышенъ былъ только шумъ позда, шедшаго по лвому берегу. Я подумалъ о позд, несшемъ Віолетъ въ то время, когда я, волнуясь, стоялъ у окна, освщеннаго лампой.

— Вы настоящій поэтъ!— сказала мн Эмма, когда я вошелъ

— Вы вдь и не подумали о вашемъ свидтел.

Я ударилъ себя по голов,— это было правда! Или, лучше сказать, я думалъ о немъ и выбралъ съ этой цлью рыцарственнаго Андрея Гроссмана изъ Висбадена, моего стараго учителя въ Италіи, возвратившагося на родину посл 1866 года, но, за бездною хлопотъ, теперь совершенно забылъ о немъ. Должно быть у меня явился убитый видъ, потому что Frau Эмма поспшила добавить, что объ этомъ подумалъ ея мужъ, бывшій свидтелемъ Віолетъ. Онъ ушелъ полчаса назадъ, чтобы разбудить одного своего друга и наложить на него выполненіе этой обязанности. Пока мы разговаривали, дверь тихо, тихо отворилась, и появилась Віолетъ въ бломъ подвнечномъ плать, которое я видлъ раньше. Я вскрикнулъ отъ удивленія.

— Хоть увидть ее въ такомъ костюм!— молвила Эмма.— Теперь посмотрите на нее хорошенько, а я пока подумаю объ ужин.

Она вышла, а я обнялъ мою невсту.

— Теб пріятно,— молвила она на моей груди,— видть меня въ этомъ плать? Вс видятъ свою невсту такимъ образомъ, я хотла, чтобы и ты увидлъ меня въ такомъ костюм.

И, улыбаясь, подняла свое лицо, застнчивое и свтлое. Затмъ прибавила замирающимъ голосомъ:— Я достойна его?

Я не отвтилъ словами, но она хорошо услышала мой отвтъ.

— Въ послдній разъ,— начала она посл долгаго молчанія — въ послдній разъ мы наедин женихомъ и невстой. Я такъ боялась умереть раньше! Знаешь, что я написала нсколько времени тому назадъ?

Она разсмялась короткимъ серебристымъ смхомъ, положила, мн руки на плечи, и прижавши губы къ моему уху молвила:

— Мое завщаніе. Затмъ подняла голову, посмотрла мн въ глаза и добавила, опять смясь:

— Знаешь? Я вдь ничего не оставляю теб.

Потомъ сразу сдлалась серьезною, вскинула мн руки на голову и страстно поцловала.

— Боже мой!— воскликнула она.— Подумать, что такъ долго я сопротивлялась теб!

Я разсказалъ ей, что и я написалъ свое завщаніе, вроятно, въ то же самое время.

— А,— воскликнула она,— если бы Господь допустилъ умереть намъ вмст! У меня не хватаетъ ршимости просить смерти прежде себ, потому что ты такъ страдалъ бы безъ меня!

— Да будетъ Его воля,— проговорилъ я.

— Да, да, да будетъ Его воля, но если я уйду раньше тебя, ты не долженъ отчаиваться, ты долженъ быть увренъ, что я съ тобою всегда. Съ Богомъ и съ тобою!

Шаги и голоса въ саду, Віолетъ удалилась.

Это были Штиль и мой свидтель, котораго я прежде никогда не видлъ, и даже не слыхалъ его имени. У Штиля былъ такой видъ, какъ будто онъ сыгралъ какую штуку съ ближнимъ и наслаждается этимъ, мой свидтель, готическая фигура во фрак и бломъ галстух, съ широчайшимъ воротникомъ на затылк и фалдами по крайней мр въ полтора аршина, съ громаднымъ цилиндромъ, взятымъ изъ какого-нибудь музея, имлъ еще сонный видъ. Онъ сдлалъ мн два или три поклона, такихъ почтительныхъ, точно я былъ китайскимъ богдыханомъ.

— А, вы здсь!— воскликнулъ Штиль.— Проходя около отеля Красса, мн показалось, что какая-то тнь вошла въ переулокъ между садомъ и отелемъ, и я подумалъ, что это были вы.

Эта тнь вблизи отеля Красса меня поразила и заставила задуматься.

— О,— продолжалъ Штиль, — вроятно, это былъ какой-нибудь романтичный туристъ.

Онъ представилъ мн своего спутника, и затмъ, горя нетерпніемъ показать его, бросился звать жену, которая, безъ всякихъ церемоній, расхохоталась бдному малому въ лицо. Пришла также и Віолетъ, но ни у нее, ни у меня не было охоты смяться, не смотря на вс подмигиванія и гримасы Штиля.

Въ полночь насъ позвали ужинать, къ большому удивленію господина Брля, моего свидтеля. Онъ, наконецъ, набрался духа и спросилъ у меня потихоньку — дйствительно-ли будетъ свадьба, или это было только милой шуткой со стороны его почтеннаго друга.

Ужинъ былъ не изъ особенно веселыхъ, не смотря на блестящія описанія Штиля, разсказывавшаго о своемъ ночномъ посщеніи господина Бреля. Віолетъ и я не могли сть, затмъ было столько освщенія что въ комнат стояла страшная жара, въ открытое окно виднлись безпрерывныя молніи и слышались глухіе перекаты грома. Подъ конецъ ужина мы пили великолпный Рюдесгеймеръ нашего хозяина, а Эмма, знавшая о другомъ Рюдесгеймер, выпитомъ въ лсахъ Эйхштетта, попросила меня повторить стихи, написанные для Луизы. Штиль замтилъ, что теперь я сперва долженъ исправить ихъ для моей невсты и самъ провозгласилъ стихотворный тостъ въ честь Віолетъ. Затмъ хотлъ принудить Бреля сказать тостъ въ мою честь. Этотъ упирался насколько могъ, протестуя, что онъ не поэтъ.

— Но, Господи Боже!— воскликнулъ Штиль,— подыми бокалъ, воскликни: ‘да здравствуетъ женихъ!’ и затмъ выпей!— Брель поднялъ бокалъ, въ эту минуту раздался страшный ударъ грома, Брль уронилъ бокалъ, вино разлилось, Frau Эмма вскрикнула, ея мужъ принялся шумть за четверыхъ, а мой несчастный свидтель точно окаменлъ. На этотъ разъ Віолетъ разсмялась отъ всего сердца, и я не могу выразить радости, которую почувствовалъ при этомъ: мн показалось, что ея ясный смхъ уносилъ изъ ея души послднюю тнь грусти.

Въ половин второго пошелъ дождь, а коляски были заказаны только, чтобы отвезти насъ изъ церкви на вокзалъ. Мы поспшили въ церковь, чтобы избжать ливня. Путь нашъ не лежалъ мимо отеля Красса, такъ что я не могъ видть, была-ли еще тамъ тнь, замченная Штилемъ. Впрочемъ, такъ какъ шелъ дождь, то во всякомъ случа было бы трудно ее разглядть. Церковь еще не была отперта и намъ пришлось прождать боле пяти минутъ подъ проливнымъ дождемъ. И тамъ также никого.

Боюсь, что когда, наконецъ, я преклонилъ колни рядомъ съ Віолетъ въ темной церкви, я не достаточно поблагодарилъ Господа за то, что Онъ далъ мн во плоти тотъ голосъ, что я слышалъ раньше во сн, боюсь, что тогда чувствовалъ боле нкоторую гордость, вспоминая о продолжительной борьб, выигранной при помощи настойчивости и силы. Віолетъ молилась, склонивши лицо къ скамейк и, когда зажгли свчи у алтаря, сказала мн, что молилась горячо, чтобы сдлать меня счастливымъ.

Начался внчальный обрядъ. Прежде чмъ отвтить по нмецки на вопросъ священника, я сказалъ да по итальянски, и мн показалось, что и изъ устъ Віолетъ я тоже услышалъ неуловимое si! Теперь мы были единымъ существомъ, единымъ также въ отношеніи къ милой, далекой Италіи, моей родин. Послышался шумъ подъхавшей коляски, остановившейся у дверей, священникъ сказалъ намъ gratulor, gratulor, привтствуя насъ обими руками. Я взялъ подъ руку мою жену и мы вышли, Боже мой, какими счастливыми!

Багажъ Віолетъ находился уже на станціи, но, входя въ коляску, она замтила, что забыла какіе-то ключи. Вилла Штилей и станція находятся на противуположныхъ концахъ мстечка, а католическая церковь, приблизительно, по средин между ними. Терять времени было нельзя, такъ какъ слдовало сдать багажъ, Штиль вызвался отправиться за ключами, которые общалъ привезти на вокзалъ. Мы согласились. Дождь продолжалъ лить ливнемъ.

Багажу было много, а артельщикъ сонный, прошло не мало времени, прежде чмъ онъ принялъ его. Пока я сдавалъ вещи, Віолетъ и Эмма сидли въ зал одн, такъ какъ Бреля мы услали домой. Наконецъ, я услышалъ голосъ Штиля, смявшагося съ дамами и звенвшаго ключами. Онъ поспшно направился ко мн, громко хвалясь тмъ, что справился такъ скоро, и подойдя ко мн, быстро проговоритъ:— Будьте осторожны, человкъ изъ Бингена здсь.

Первымъ моимъ движеніемъ было выйти и встртить его лицомъ къ лицу. Я сдлалъ видъ, что говорю съ Штилемъ о квитанціи, бывшей у меня въ рукахъ, и спросилъ его, находится-ли ‘тотъ’ на станціи.

— Нтъ,— отвтилъ онъ,— я видлъ его пока звонящимъ въ отел Крассъ. Очевидно, что онъ что-то подозрваетъ и хочетъ убдиться въ чемъ дло.— Я перевелъ духъ. У меня мелькнула надежда, что ему опоздаютъ открыть, понять его, отвтить. Черезъ пять минутъ придетъ поздъ, мы удемъ, прежде чмъ онъ явится на станцію, онъ потеряетъ наши слды.

— Теперь оставляемъ васъ, — сказалъ мн Штиль.— Если я его встрчу, то задержу.— Мы направились къ дамамъ. Штиль взялъ жену подъ руку.

— Послушай,— проговорилъ онъ,— быть можетъ, имъ не посчастливится найти пустое купэ. Подаримъ имъ поэтому пять драгоцнныхъ минутъ уединенія.

Эмма собралась было протестовать, но краснорчивое пожатіе ея руки мужемъ заставила ее замолчать. Ни она, ни Віолетъ не поняли въ чемъ дло, а Штиль не далъ имъ времени сообразить. Я едва усплъ обнять моего несравненнаго друга и выразить ему въ двухъ словахъ благодарность. Онъ потащилъ свою жену и исчезъ подъ дождемъ.

Черезъ дв минуты подошелъ поздъ изъ Асманхаузена. Я посадилъ Віолетъ въ первое попавшееся открытое купэ, хотя тамъ находилось два господина, и Віолетъ колебалась, спрашивая меня взглядомъ. Мы услись на противоположной сторон купэ. Послышались чьи-то шаги, голосъ, кричавшій: ‘скоре!’ Какая-то тнь стала у дверей, собираясь просунуть голову, чтобы посмотрть, наши два сотоварища быстро заслонили дверцы, говоря:— нтъ мста, нтъ мста. Тнь отшатнулась, кондуктора еще разъ прокричали:— скоре, скоре!— звонокъ прозвонилъ, поздъ медленно началъ двигаться. Боже мой, эта тнь! Значитъ Штиль не встртилъ его? А теперь на позд-ли онъ или нтъ?

Віолетъ ничего не замтила. Она сняла шляпу и перчатки, и такъ какъ лампа въ купэ была прикрыта абажуромъ и мы находились въ полумрак, она прислонилась головой къ моимъ плечамъ, держа свои руки въ моихъ. Затмъ она положила ихъ на сердце, улыбаясь, и проговорила мн вполголоса при быстромъ уже ход позда.

Я слышу, какъ бьется сердечко ея,

Какъ голосъ его, прерываясь,

Мн шепчетъ тихонько: ‘приди,

Приди же, твоя я, приди!’

Я молчалъ, цловалъ потихонько ея волоса, вдыхая ея чувства, ея мысль, все ея существо.

Мы хали около двадцати минутъ, когда поздъ замедлилъ ходъ и остановился. Не слышно было голосовъ, дверей не отворяли. Я выглянулъ въ окно, мы стояли въ пустынной мстности на берегу Рейна, темнаго и шумнаго, думаю, недалеко отъ Эрлаха. Одинъ изъ нашихъ спутниковъ зашевелился, заговорилъ съ проходившимъ кондукторомъ, тотъ что-то отвтилъ, и изъ его отвта я услышалъ только — ‘fnf Minuten’, пять минутъ. Путешественникъ снова заснулъ. Віолетъ, также выглядывая въ окно, оперлась на меня и спросила, какое платье завтра, если мы остановимся въ Штутгарт, одть-ли ей: это же, или я предпочитаю блое шерстяное съ отворотами изъ благо же бархата, которымъ я такъ восхищался? Только что я собрался отвтить, какъ какая-то голова показалась у нашего окна, подержалась одно мгновеніе и исчезла. Я узналъ ее невольно и поддался впередъ, крпко сжавши руки Віолетъ, которая быстро обернулась.

— Что случилось?— спросила она.

— Ничего,— отвтилъ я.

— Нтъ, въ чемъ дло? скажи, что такое.

Она видла на моемъ лиц отпечатокъ удивленія и гнва и не врила моимъ словамъ. Мы были не одни, такъ что она не могла спрашивать меня съ той настойчивостью, съ какой желала, она прижимала къ себ мою руку и тихо повторяла по англійски:— скажи, скажи.— Я отвтилъ, что мн показалось какое-то движеніе въ темнот, но что я ошибся.

Віолетъ ничего не возразила, хотя посмотрла на меня пристальнымъ взглядомъ, какъ будто бы все еще чего-то опасаясь. Я заговорилъ о бломъ плать и соломенной шляпк съ отлогими полями, съ блой атласной лентой, которая вмст съ тмъ платьемъ замчательно ей шла. Она молчала, не улыбнулась и продолжала смотрть такъ же, какъ и прежде. Вдругъ обими руками она схватила мою руку и проговорила, глядя на меня:

— Никогда не обманывай меня!

Наши два спутника спали, я наклонился и со всею силою души поцловалъ мою милую жену, которая на этотъ разъ не поняла смысла моего продолжительнаго поцлуя. Снова развеселившись и улыбаясь, она прислонилась къ моему плечу.

Прошелъ встрчный поздъ и нашъ двинулся. Черезъ четверть часа мы были въ Вибрих, гд бываетъ пересадка на Висбаденъ. Я чувствовалъ, что, во что бы то ни стало, долженъ помшать Віолетъ увидть этого человка, что ей не слдуетъ знать объ его присутствіи. Такъ какъ избжать его было невозможно, то оставалось, отыскавши его, потребовать, чтобы онъ не преслдовалъ насъ. Поэтому я вышелъ, сказавши жен, что сейчасъ же вернусь.

Я нашелъ его въ ближайшемъ вагон, набитымъ биткомъ. Я можетъ быть и не узналъ бы его, но онъ узналъ меня и тотчасъ выскочилъ. Мы въ одинъ голосъ спросили одинъ другого,— я тихо, но твердо, чего онъ хочетъ отъ моей жены и отъ меня,— онъ вызывающимъ тономъ и съ перекосившимся лицомъ маньяка, почему я не удостоилъ его отвтомъ на письмо. Я отвтилъ, что считалъ переписку безполезною и потребовалъ, чтобы онъ боле намъ не надодалъ. Тогда онъ разразился гнвными словами, говоря, что не желаетъ исполнять приказаній, я возразилъ, что имю основаніе давать ихъ, онъ утверждалъ, что не привыкъ надодать женщинамъ, но требуетъ удовлетворенія отъ меня, я отвтилъ, что ничуть не опасаюсь его.

Кондукторы приглашали публику садиться.

— Идите!— сказалъ онъ громко.— Вы меня скоро увидите. То, что я хотлъ сказать вамъ наедин, теперь я скажу публично, въ присутствіи вашей жены, въ удобный мн день и часъ!

Я повернулся къ нему спиной и вскочилъ въ купэ. Нашихъ спутниковъ уже не было, Віолетъ была одна и я понялъ, что она все слышала. Она смотрла на меня, молча, задыхаясь, съ искаженнымъ лицомъ, наведшимъ на меня ужасъ, бросилась мн на шею, упала на меня. Поздъ двинулся. Я сидлъ, сжимая въ объятіяхъ трепетавшее и бившееся судорогами дорогое существо, цлуя блокурую голову, тяжелвшую у меня на плеч, волнуясь и задыхаясь, но все еще не понимая страшной вещи, по изволенію Божію совершавшейся передо мною въ ту минуту. Я говорилъ ей: дорогая! дорогая! Она не отвчала. Ея руки постепенно разжимались у моей шеи, хотя не совсмъ. Я всталъ, чтобы уложить ее на диван, голова ея упала внизъ, руки остались сжатыми. Напрасно я кричалъ, рыдая подъ шумъ позда, отчаянно призывалъ Бога, кто только теперь и могъ меня услышать. Я бросился на колни, положилъ ее на спину, покрылъ ее слезами и поцлуями, ежеминутно подымая лицо отъ ея неподвижнаго тла, зовя на помощь, моля ее послушать меня, отвтить мн. Ея неподвижныя руки держали меня, но у меня уже явилась страшная мысль, что она умираетъ, я силился кричать, у меня боле не хватало дыханія, голоса, заглушеннаго глупой быстротою позда, я какъ сумасшедшій колотилъ кулаками, чтобы остановить его. А ея руки не разъединялись! я цловалъ ей губы, глаза, волосы, плечи, грудь. Дорогая моя! она не получила бы боле поцлуевъ, если бы была полна жизни! Когда толчекъ позда иногда заставлялъ шевельнуться ея голову или тло, я смялся, среди рыданій, отъ возрождавшейся надежды и радости. Но ея лицо становилось холоднымъ, торжественнымъ, я замолчалъ, не кричалъ боле, только нжно звалъ ее.

Наконецъ мы дохали до Кастеля. Я поднялъ такой шумъ, что дверцы отворили прежде, чмъ остановился поздъ и около купэ столпилась публика.

— Доктора!— воскликнулъ я, вынесъ самъ мою Віолетъ, пробираясь среди людей, повторявшихъ:— доктора! доктора!— уложилъ ее на диванъ въ зал перваго класса. Въ одно мгновеніе комната наполнилась любопытными. Кое кто, желая ободрить меня, говорилъ, что дама придетъ въ себя, другіе, посмотрвъ, молча удалялись. Когда сказали, что идетъ докторъ, я замтилъ, что два господина пожали плечами. Докторъ вошелъ, приблизился къ лежащей, посмотрлъ ей въ лицо, мертвое молчаніе распространилось вокругъ. Я смотрлъ на него, удерживая дыханіе. Онъ поднялъ брови, не говоря ни слова, затмъ попытался разнять все еще сложенныя руки, но я умолилъ его, боле глазами нежели голосомъ, оставить ихъ въ поко. Пощупалъ пульсъ, выслушалъ сердце, ни чмъ не давая знать о своемъ приговор, наконецъ спросилъ спичку, которую никакъ не могли отыскать. Когда ее приблизили къ губамъ Віолетъ, я не смлъ смотрть, и закрылъ лицо. Я услышалъ, что вс приближались на цыпочкахъ, затмъ молчаніе, глубокое и долгое, затмъ вздохъ, шумъ удаляющихся шаговъ, затмъ снова молчаніе.

Чья-то рука дотронулась до меня, я открылъ глаза, не видя ничего. Докторъ, услыхавши, что дама была моею женою, сказалъ только:

— Бдняга!

Я опустился на колни подл дивана, тихонько поднялъ дорогія руки, просунулъ подъ нихъ голову, положилъ ихъ себ на шею, и боле не шевелился.

Кончено, я сказалъ все!

XLVII.

Дорогая моя Віолетъ, вчная моя подруга. Ты права, что смотришь на меня такъ, смотришь улыбаясь и лаская своей прозрачной рукой мои волосы, не все еще кончено, я не все еще сказалъ, Я долженъ прибавить, о, безконечно дорогая, какую часть тебя Богъ оставилъ мн по прошествіи десяти лтъ, долженъ сказать, что ты жива для меня, каковъ плодъ нашего союза съ тхъ поръ, какъ ты стала невидимою.

Октябрь подходитъ къ концу и я пишу эту послднюю страницу въ деревушк, затерянной среди горъ, откуда вышла моя семья, гд я всякій годъ провожу въ полномъ уединеніи мсяцъ простой и созерцательной жизни, которую не выдержали бы мои пріятели. Мягкое осеннее солнце, спокойствіе полудня, звонъ колоколовъ, трогавшихъ мое дтство, входятъ черезъ открытыя окна комнаты, гд спали мои родители, и которую я выбралъ моей брачною комнатою брачною комнатою смерти. Боже мой, подвнечнаго платья Віолетъ нтъ здсь, мои друзья Штили знаютъ, гд оно, но ея маленькая дорожная шапочка, изящное платье, бывшее на ней въ ея послдніе часы, простое блое платье, бывшее на ней въ Рюдесгейм, когда я впервые сжалъ ее въ моихъ объятіяхъ, висятъ здсь на вшалк. Ея платокъ, съ ея двичьими иниціалами, перчатки, часы кожаный веръ, браслеты и кольцы лежатъ на мрамор комода вмст съ черной бархатной ленточкой, въ которой я еще чувствую, цлуя живую теплоту ея шеи. На постели находится ея подушка съ ея вензелемъ, а на ея ночномъ столик лежатъ любимые ею сонеты Шекспира, ея ‘Подражаніе Христу’, переплетенное въ слоновую кость, бронзовая лампа, подаренная ей Эммой, миніатюрный портретъ ея матери, писанный ея отцомъ, который она всегда носила съ собой. На письменномъ стол, среди бумагъ, пахнущихъ ландышомъ, ея любимыми духами и цвтами,— лежитъ письмо къ Джіакомо и Рупрехту Ивесъ въ Нюрнберг, начатое ею въ Рюдесгейм и оставшееся неконченнымъ. Оно лежало въ ея дорожной сумк вмст съ двумя розами изъ Штилевскаго сада, лепестки которыхъ я до сихъ поръ храню, какъ и другую розу, уже потерявшую свой запахъ, со времени завтнаго для меня вечера.

Въ стол лежатъ также стихи, писанные мною для нея, и здсь переданные только отчасти, стихи, явившіеся на свтъ въ Рюдерсгейм, а также и другіе, которыхъ никогда и никто не прочтетъ.

Драгоцнныя реликвіи! Но у меня есть еще отъ нея и другое: мн осталось ея присутствіе, которое я чувствую всегда. Я разумю не спиритическія явленія,— я не спиритъ, и не нуждаюсь въ новой доктрин, чтобы врить въ существованіе душъ и въ наше сообщеніе съ тми, кто ушелъ изъ этой жизни, я не вижу духовъ, не слышу и не слушаю шепота невидимаго, у меня не бываетъ таинственныхъ встрчъ съ тнями. То, чмъ я владю — гораздо лучше: это истинная жизнь, могущество. Я ощущаю мою милую только врою, въ истинномъ и правдивомъ чувств, хотя и не постоянно, это чувство не иметъ имени,но оно,— сказалъ бы я, составляетъ сущность, начало несовершенныхъ тлесныхъ чувствъ, оно даетъ мн проблески увренности. Я ощущаю Віолетъ отъ времени до времени въ той части души, гд помимо нашей воли рождаются мысли, гд кроются импульсы добра и зла, охлажденія и пыла, веселія и грусти. Я чувствую ее всегда въ добрыхъ побужденіяхъ, въ нкоторыхъ особенныхъ мысляхъ, приходящихъ мн въ голову, хотя и не понимаю какъ она порождаетъ ихъ во мн. Она живетъ въ моей совсти, именно такъ, какъ написано въ стихахъ:

Во мн всегда живетъ твой вчный образъ

И думъ, и чувствъ твоихъ я полонъ въ тишин.

Ей я повряю всякое мое слово, всякую мысль, всякій поступокъ моей жизни. За то прямо немыслимо, чтобы я долго оставался въ серьезномъ сомнніи относительно моихъ обязанностей къ Богу и къ людямъ: до того скоры и врны ея совты, имющіе всегда отпечатокъ ея личности, хотя и нсколько измнившейся, отпечатокъ этотъ безусловно ея, ея мыслей, ея правдивости, ея презрнія ко всякимъ предразсудкамъ и людскимъ разсчетамъ, но онъ лишенъ маленькихъ недостатковъ, бывшихъ у нее и оставшихся на земл вмст съ ея земной оболочкой, я знавшій и любившій ихъ, теперь даже не могу себ представить ее съ ними. Напримръ, при ея жизни, ей было страшно трудно прощать обиды, нанесенныя мн, дкія сужденія о моихъ произведеніяхъ. Теперь это не такъ, и если я читаю какую-нибудь несправедливость по отношенію ко мн, то она сейчасъ же зоветъ меня, любовно подымаетъ меня до себя, даетъ мн спокойствіе, причемъ вовсе не горделивое. И каждый разъ, когда я ее слушаю, сознаніе новаго добра, исходящаго отъ нея, даетъ мн особую радость, увренность, что она вознаграждена, что растутъ ея счастіе и слава. Правда, что я, жалкій и ничтожный, часто не выдерживаю свои ршенія устроивать свою жизнь такъ, какъ мн указываетъ Богъ при ея посредств, у меня масса недостатковъ, дурныя наклонности моей натуры еще не умерли. Также и безплодная грусть, которая прежде такъ часто охватывала меня, не совсмъ еще исчезла. Въ этой борьб я теряю сознаніе моей подруги и божественной сущности ея натуры, сомнніе леденитъ и уничтожаетъ меня, недостойныя мысли, точно пользуясь ея отсутствіемъ, зарождаются, помимо меня, въ моемъ сердц. Но когда моя воля колеблется, сейчасъ же во мн распространяется неожиданная боль, отнюдь не физическая, сейчасъ же является острое ощущеніе ея возвращенія, затмъ приходитъ и ея прощеніе, хотя и не такое скорое и ясное, какое она дала бы мн, если бы была жива. Тогда я горько чувствую, что она страдаетъ по моей вин. Какъ затмъ это страданіе согласуется съ ея счастливымъ состояніемъ вблизи къ Господу, знаетъ это только Онъ. Когда я вспоминаю о сн, въ которомъ впервые услышалъ ея голосъ, то чувствую, что онъ поднялъ меня изъ пропасти, но что я снова могу упасть туда, въ этой мысли есть и униженіе и боль, которыя я принимаю, какъ средства, ведущія меня къ спасенію.

Иногда,— это самое тяжелое признаніе!— въ присутствіи женщинъ, молодыхъ и красивыхъ, которыя могли бы меня полюбить, я волнуюсь и представляю себ возможность моей измны Віолетъ, хотя сердце мое и не принимаетъ въ этомъ участія. Тогда меня охватываетъ невроятный ужасъ и безпокойство, тогда я бгу задыхаясь и отдыхаю въ страстной надежд освободиться отъ смертнаго тла.

Теперь я никогда не слышу во сн ея сладкаго голоса, и очень рдко вижу ее. Когда мн снится Віолетъ, она никогда не кажется мн пришедшей изъ-за гроба, но всегда какъ въ былой жизни, очень рдко она обнимаетъ и цлуетъ меня, какъ возлюбленная. Когда это случается, я просыпаюсь, прихожу въ отчаяніе, что она не со мной, я не въ силахъ этому поврить.

Да, меня еще мучитъ неугасимая любовь къ ея тлу. Бываютъ мгновенія, когда мысль о будущемъ преображеніи ея тла, хотя бы и въ совершенной форм, удручаетъ меня. Я хотлъ бы, чтобы въ будущей жизни у Віолетъ остались т же кудрявые волоса, т же глаза цвта волны, ея блыя руки, ея губы, увы!— такія нжныя. Я хотлъ бы, чтобы и фигура осталась такою же, съ ея усталой походкой, съ тонкимъ станомъ, который я сжималъ, съ ея руками, охватывавшими мою шею. Я желаю, чтобы она не была красиве, чмъ была здсь.

Но я знаю, какъ слпы и безумны эти желанія, признаю невозможность человческаго сердца и воображенія представить себ состояніе нашей будущей славы, убжденъ, что сущность всякаго тла останется все-таки узнаваемымъ, держу въ этой вр мои чувства и успокоиваюсь.

Въ отношеніи искусства она никогда ничего не говоритъ мн. Когда мы были женихомъ съ невстой, она однажды спросила меня, позволю-ли я ей находиться около меня во время моихъ занятій, и общала съ улыбкой, съ незабываемымъ для меня выраженіемъ, молчать при этомъ и даже не смотрть на меня. Она такъ и длаетъ. Она, быть можетъ, смотритъ на меня, но молчитъ. Но она понимаетъ и любитъ все, что я пишу, наслаждается этимъ какъ и въ жизни, и если мои книги не нравятся кому, пусть онъ громко заявляетъ объ этомъ, но оставитъ меня въ поко, такъ какъ я довольствуюсь моей наградой,— этой тихою радостью.

Свтъ, мой дорогой другъ, никогда мн не испортитъ ее, какъ наоборотъ, мн испортилъ,— скажу вамъ какимъ образомъ,— сладость моей грусти и моего убжища. Десять лтъ прошло посл смерти Віолетъ, и я увренъ, что удовлетворилъ желаніе, выраженное ею на пароход изъ Бингена въ Рюдесгеймъ, тогда она сказала что я не долженъ былъ сообщать никому въ Италіи о нашей близости въ случа ея смерти. Случившееся несчастье дошло до Рюдерсгейма раньше, чмъ Штиль усплъ разослать письма съ извщеніями о моей свадьб, при мн находились письма, адресованныя наиболе близкимъ, роднымъ и друзьямъ, которыя я собирался послать изъ Штутгардта.

Въ Италіи я ничего не говорилъ, за исключеніемъ брата, съ котораго взялъ формальное общаніе держать все въ тайн. Вы, затмъ, передавали мн слухи, ходившіе о моей любви и такъ далекіе отъ правды! Настоящій разсказъ былъ уже очень подвинутъ, когда вы пригласили меня на ваши великопостные пріемы: я былъ, если помните, три раза, и въ послдній разъ имлъ продолжительный разговоръ, съ красивой дамой упорно старавшейся въ тотъ вечеръ искать моего общества. Найдя меня, вроятно, слишкомъ мало похожимъ на другихъ, она сказала: ‘или я вамъ антипатична, или же вы скрываете тайну на сердц’, и принялась разспрашивать о цвт волосъ и глазъ моей возлюбленной, спросила меня на разстояніи сколькихъ сотенъ километровъ я обожаю ее съ своимъ трасцедентальнымъ спиритуализмомъ. Такъ какъ я отвчалъ нсколько иронически, то она замтила мн:

— Смотрите, остерегайтесь, я вдь знаю, что находится въ вашемъ дом… я не помню имени мстечка теперь,— но, однимъ словомъ, тамъ среди горъ!

Какимъ образомъ она могла что-либо знать? Сюда я не беру слугъ, не приглашаю друзей. Я отвтилъ, хотя и пораженный втайн, что она можетъ говорить громко, такъ какъ въ моемъ дом нтъ никакихъ секретовъ. Тогда вы подошли, замтивши:— ‘какой оживленный разговоръ у васъ!’ — Эту минуту выбралъ, чтобы подойти, нашъ старый пріятель X, уже давно подозрительно бродившій около насъ.

— Они говорили о какой-нибудь книг,— молвилъ онъ.

— Именно, — отвтила моя собесдница.— Говорилось объ интереснйшей книг, еще не вышедшей, которая будетъ называться: Тайна поэта.

Помните? Вы бросили на меня бглый взглядъ, и предложили идти пить чай. Мы поднялись, разговоръ оборвался. Придя въ себя посл перваго смущенія, я убдился, что если любопытство проникло сюда, то оно не съумло разобрать истинный смыслъ этихъ реликвій. Однако, меня тяготитъ, что мое сокровище не принадлежитъ боле мн одному.

Теперь я дйствительно кончилъ. Думали-ли вы, что въ закрытой книг, какъ вы имете обыкновеніе звать меня, нашлись подобныя страницы, и кажется-ли вамъ, что свтъ могъ подозрвать о нихъ? Разв я не принимаю участія въ общественной жизни, не работаю, разв меня не задваютъ трагическое и комическое человческой природы, разв я почти не всегда безмятеженъ, порою даже веселъ? Нтъ, свтъ можетъ искать въ моихъ комнатахъ, но не можетъ же читать въ моемъ сердц.

Гляжу на часы, пять часовъ утра! Я пишу съ одиннадцати вчерашняго вечера и голова моя тяжела отъ утомленія, полна, смутныхъ призраковъ. Все-таки я доволенъ, что кончилъ къ этому часу, разсвтъ близокъ и моя лампа гаснетъ. Разв это не хорошее предвщаніе? Прощайте, другъ мой!

Конецъ.

‘Встникъ Иностранной Литературы’, NoNo 2—6, 1896

Тайна поэта.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

ХХII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXVIII.

XXIX.

XXX.

XXXI.

XXXII.

XXXIII.

XXXIV.

XXXV.

XXXVI.

XXXVII.

XXXVIII.

XXXIX.

Fairy land.

XL.

XLI.

XLII.

XLIII.

XLIV.

XLV.

XLVI.

XLVII.

Читайте также: