Тайна
Тайна
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Тайна, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1935
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
Недалеко от дома моего, в деревне, протекала речка Нерль. Небольшая речка.
Она шла, извиваясь, узкая и быстрая, в красивых берегах, то около песчаной осыпи, покрытой хвойным лесом, то у самого леса, переходила луга и большие болота, входила в большие плесы и в глубокие бочаги. И они лежали, как круглые, огромные зеркала, отражая берега и лес. Эти заводи были очаровательны. У берега на лугу, покрытом цветами, паслись стада.
Река в болотах шла, разветвляясь на несколько рукавов, в зарослях ивняка и покрыта была густой тиной и какими-то водорослями, похожими на маленькие седые деревья, усеянные розовыми, как бисер, цветами. Были места, покрытые ненюфарами, купавками, болотными лилиями. Эти места мои друзья-охотники называли ‘окрошкой’. Среди тины и зарослей открывались чистые плесы, чистые и глубокие — до тридцати аршин глубины. Но по зарослям, как бы по берегу, нельзя было ходить: он утопал под ногами,— и это было опасно. Этими настилами заросла река на большое пространство.
Там было много утиных выводков. Болотные курочки, коростели, цапли, выпь. У кустов, ближе к твердому берегу, водились дупеля и бекасы, и я встречал змей-гадюк совершенно черного цвета, как уголь. Бывали ужи, почему-то тоже черные. Вода реки была кристально прозрачная, мягкая и вкусная.
В зарослях видно было, как в реке стеной шли, заворачиваясь, ярко-зеленые бодяги, которые заматывали весь шест, когда я ехал на челне. Летом, при солнце и жаре, приятно пахло водой и тиной, пахло летом… Зеленые и голубые стрекозы носились над водой, садясь на череду и осоку. Стояли рядами так называемые камыши с темными длинными шишками. Огромные, пудовые щуки жили там. Стаями ходили золотые язи и гладкие лини, большие караси и темные окуни. Мелкой рыбы не было. Когда я ловил с челна рыбу на удочку, все думал, что попадет какая-нибудь особенная рыба из этих глубоких плесов. И действительно, раз поймал большого карпа, в пять фунтов, с крупной чешуей, красивого цвета, с желто-светлыми глазами. Его золотая чешуя перемешивалась с серебряными и перламутровыми бляхами. Там же поймал совершенно черного окуня с белыми глазами и красными, как кровь, плавниками.
Вот однажды, выйдя на речку Нерль, недалеко от своего дома, где на лужке, на берегу, была моя лодка, наполовину вытащенная на берег, я увидел на корме лодки несколько рыб. Кто-то, должно быть, ловил и бросил. Рыбы испортились, стухли. Корма лодки была в воде. Я взял железный черпак, снял им этих рыб и бросил в воду. Они тут же потонули, и мне было видно, как они легли на дно, где был песок.
Солнечный июльский день. Я пришел писать с натуры пейзаж. Вышел из лодки, взял холсты, ящик с красками, мольберт, зонтик, пошел по берегу против течения. Пройдя четверть версты, подошел к другой небольшой речке, Ремже, которая шла от мельницы Ремжи. Ремжа была много меньше Нерли и впадала в нее. Я повернул по Ремже влево и пошел по зеленому лугу, где шла речка.
Найдя красивое место у самой речки, я сел писать картину. Поставил мольберт, раскрыл зонтик и увидел, нечаянно, что около противоположного берега, по песку под берегом быстро один за другим идут по дну раки. Целой вереницей, по течению, к реке Нерли, куда впадает Ремжа. Я подумал: ‘Куда это так спешат раки?’
Встал и пошел по берегу, вниз по течению, не упуская раков из виду. И увидел, что они поворачивают в Нерль, то пропадая в глубоких местах, то появляясь на мелких. Они шли к оставленной лодке, откуда я бросил испорченную рыбу…
Когда я подошел к лодке, раки уже облепили брошенную рыбу кучей и, вонзаясь в нее клещами, мололи ее. Их все прибывало. Я с лодки смотрел за их работой. Странно: в то же время снизу реки, куда бы должен был идти запах испорченной рыбы, не шло ни одного рака. Меня это поразило. Что значит? Как мог проникнуть запах рыбы далеко в речку Ремжу? И как раки из этой Ремжи могли бежать в другую реку? И в то же время — почему ни один рак не шел снизу, где запах должен был быть сильней? Что за свойство у рака, что за непостижимое чутье?
Я позвал приятелей посмотреть это странное явление. Те были поражены и кстати потом положили сеть на дно, а потом набросали рыбу. Наловили раков больше двух сотен. Раки были хорошие. Когда, вскоре, дня через три, бросили опять на сеть протухшую рыбу, чтобы ловить раков, ни одного рака не пришло. Значит, раки поняли, что их ловят, и другим рассказали.
На той же Нерли, далеко от моего дома, в глухом месте, были большие широкие плесы. Назывались они Глубокие Ямы. Как-то летом я поехал туда. Оставил на берегу, среди кустов палатку, думал прожить неделю. За этим плесом была высокая гора, покрытая осинником и елями. Лес отражался в реке, темня всю заводь. ‘Потому-то,— подумал я,— они и назывались Глубокие Ямы’.
Место было, как рай. Я писал с натуры красками. Со мной был приятель мой, рыбак, охотник, поэт и скиталец,— Василий Княжев. Он любил эту жизнь. Он говорил: ‘В красоте природы кружиться, лучше жисти нет’.
Это была жизнь, поразительная тайной прекрасного ощущения.
Чудеса созерцания — утра, вечера, ночи,— какое-то слияние чистой красоты с ее же тайной гармонией.
С вечера горит костер, подвешен чайник. Пьем чай. Берег — чистая травка, и река тут же. А ночью спим в палатке, ни души кругом. Собака с нами, мой Феб. Феб любил такую жизнь. Комаров мы выгоняли из палатки с вечера, прожигая ветви можжухи.
Василий на берегу к вечеру чистил пойманную рыбу. Клал в котелок — варить уху, требуху от рыбы бросал с берега в воду, рядом, близко.
Когда мы ели уху, был тихий летний вечер. И внезапно увидели мы у берега волнение и легкий всплеск. Два небольших сома подошли к самому краю берега и трепали эти рыбьи отбросы, а подальше мы увидели огромного сомищу, пуда в два, который лежал на дне неподвижно. Мы резали куски рыбы и бросали в воду. Сом едва двигался и ел брошенную рыбу. Мы подошли к самой воде. Огромный сом ел из самых рук… Мы были поражены. У него распускались в воде усы, и белые, как бисеринки, глаза чудовища смотрели на нас.
Василий говорит мне тихо:
— Ведь это што… Ведь это он людев не видал никады. Узнал бы их, тогда бы… А тут никого не бывает, глядите-ка, весь омут лесом завален… Тут никто и не ловит, он и не знает. Узнал бы, бросил бы дурака ломать. Ну и чуден, глядите, рыбу-то цельненькую, небось, не ест, велит: разрежь, кусочками давай. Чисто Феб ваш. Даешь баранку — не хочет есть, а кусочками ломаешь — всю съест тут же… Ведь это што.
Через день Василий смеется на берегу, идет ко мне. Говорит:
— Вот чудно. Наш-то чертила у меня сейчас из рук выхватил кусок. Ну чего это — не видано дело. Ведь ежели купаться, ведь эдакой за ногу схватит, утопит. Неужто мы так его и не поймаем?
— Нет,— говорю,— Василий, нельзя,— и подумал: ‘А ведь верно говорит Василий — место глухое, не видать людей, не знает обмана… Сом верит человеку. Чуть не из рук ест. Как странно’.
И, глядя на сома, на добродушную огромную голову, на ленты его плавников на спине, вспомнил, что сказал Александр Сергеевич Пушкин:
В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит…
И вспомнил я свое детство. Раз на дороге у Кускова, под Москвой, навстречу мне вышел на задних лапах огромный медведь. Я испугался ужасно. И на плечах своих тащил медведь пьяного своего хозяина — поводыря. Тот спал и, поправляясь, дергал рукою цепь, спьяну, должно быть. И у бедного, печального, озабоченного медведя от дерганья пьяного хозяина около кольца из носа шла кровь. А он, бережно держа лапами, тащил своего мучителя. Проходя мимо меня, когда я сидел в овражке у дороги, он грустно пробормотал: ‘Бу-бу-бу-бу-бу’.
Это он, должно быть, хотел сказать мне про горькую тайну жизни…
Тайны. Как-то раз в Петербурге я был в мастерской скульптора Павла Трубецкого, в его огромной мастерской, где он работал памятник императору Александру III. За обедом подошла огромная собака. Оказалось, что это волк, настоящий наш волк. Волк положил мне голову на колени и смотрел в глаза мне, прося. Я не знал, что это волк, и гладил его по голове. Тогда он положил и лапы мне на колени. Трубецкой его стащил за шиворот.
— Он пристает,— сказал он мне.
Павел Петрович кормил его орехами, которые волки очень любят. И когда после обеда я сидел на лестнице около статуи огромной лошади, князь крикнул:
— Волчок, Волчок.
Волк, до того лежавший в углу с собаками, встал, подошел и сел рядом со мной на лестницу, положил голову мне на плечо. Князь сказал:
— Добрый волк. Ты знаешь, он добрее собаки. Он вегетарианец, мяса не ест, как и я. Это ты ел, помнишь, в Париже,— тэт де во {От фр. tte de veau — вареная телячья голова с чесночным соусом, излюбленное блюдо французов.}. Это ужасно…
Я вспомнил, правда, как заказал себе в ресторане тэт де во. Павел Петрович встал и ушел.
Особенный и хороший, талантливый человек Павел Петрович.
Я видел раз в саду, около его мастерской — когда он вышел,— воробьи и галки слетелись к нему и сели на плечи. Он любил зверей и птиц и не ел никогда мяса. Я заметил, что звери относились к нему с особой нежностью.
Я знаю здесь, в Париже, лейтенанта флота — полный вегетарианец. И не знаю непонятную радость и любовь моего Тоби к нему. Он как-то опускает уши, прыгает к нему на колени, садится и не уходит. И ни к кому так Тоби не ласков, как к нему. Нет ли тут тайны?
Во время огромных снеговых заносов на юге России птицы с южных степей спустились все вниз, к самому морю. И в Крыму было много снега. Дрозды летели к домам и забивались в самые сакли татар.
На моей даче в Гурзуфе набились во все комнаты дрозды и пичужки, а утром рано пришли ко мне в комнату, к двери, печальные и покорные, огромные птицы — дрофы. Вошли ко мне, как какие-то монахини, и грелись…
Пришли ко мне, пришли к татарину Тефику и Осману.
Почему они знали, что я, Тефик и Осман их не убьем, не съедим, не продадим, когда другие их били палками и резали? Они не пришли на дачи, где их изжарят. Почему они знали, что потом, когда стает снег, я повезу их, связанных в больших корзинах, в степь, выпущу на волю? Тайна… Мало мы знаем тайн… Если мы бы больше знали тайн, может быть, было бы лучше на земле.
Тайна — Впервые: Возрождение. 1935. 27 января. Входит в издание ‘Константин Коровин вспоминает…’. Печатается по газетному тексту.
‘В темнице там царевна тужит…’ — из поэмы А.С. Пушкина ‘Руслан и Людмила’ (1817-1820).
памятник… Александру III — памятник работы скульптора П.П. Трубецкого, выполненный по заказу Николая II. По его приказу на пьедестале было написано: ‘Любящий сын — возлюбленному отцу’. Был установлен в Петербурге на Знаменской площади (пл. Восстания) в 1909 г. Автор отдал этой работе восемь лет, создал 14 вариантов, два из которых в натуральную величину. Однако фигура Александра III, грузно сидящего в мешковатой одежде на тяжелом коне, воспринималась многими современниками как оскорбление царского достоинства и насмешка над самодержавием. Однако памятник демонтировали с площади только в 1937 г. Он был передан Русскому музею, во дворе которого простоял несколько лет. Позднее он нашел свое пристанище во дворе Мраморного дворца, одного из филиалов Русского музея. Во время Великой Отечественной войны памятник едва не погиб от прямого попадания снаряда, но его спас накат из бревен и деревянная обшивка, заполненная песком.