ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ ЧАРЛЬЗА ДИККЕНСА
КНИГА 17.
БЕЗПЛАТНОЕ ПРИЛОЖЕНЕ
къ журналу
‘ПРИРОДА И ЛЮДИ’
1909 г.
Переводъ Н. Г. Молоствова.
ПОДЪ РЕДАКЦЕЙ
М. А. Орлова.
С-ПЕТЕРБУРГЪ.
Книгоиздательство П. П. Сойкина
Стремянная, собств. д. No 12,
I. Разсвтъ.
II. Настоятель и клиръ
III. Монастырскй пансонъ
IV. Мистеръ Сапси
V. Мистеръ Дордльсъ и его другъ
VI. Филантропя въ дом каноника
VII. Боле, чмъ одно признане
VIII. На ножахъ
IX. Птички
X. Путь расчищается
XI. Портретъ и кольцо
XII. Ночь, проведенная съ Дордльсомъ
XIII. Оба выступаютъ въ наилучшемъ свт
XIV. Когда эти трое встртятся снова?
XV. Подозрваемый
XVI. Жертва
XVII. Профессональная филантропя и обыкновенная
XVIII. Новый житель Клойстергэма
XIX. Тнь на солнечныхъ часахъ
XX. Бгство
XXI Встрча.
XXII. Дла принимаютъ ршительный оборотъ.
XXIII. Снова разсвтъ
Послслове переводчика
Древняя башня англйскаго собора? Какъ могла она попасть сюда, эта всмъ извстная, массивная, четырехугольная башня? На всемъ протяжени улицы нтъ такого пункта, откуда между глазомъ наблюдателя и ею возвышался-бы боле высокй заржавленный шпиль! А, между тмъ, какая-то игла торчитъ передъ глазами. Откуда она? Можетъ быть, она водружена по повелню султана, который собирался перевшать на ней орду турецкихъ разбойниковъ одного за другимъ? Судя по звону кимваловъ и по торжественному шествю султана во дворецъ — такъ оно и есть. Вотъ и ятаганы блестятъ на солнц, десять тысячъ ятагановъ! А вотъ тридцать тысячъ танцовщицъ устилаютъ путь султана цвтами! А вотъ еще дале цлый рядъ блыхъ слоновъ въ разноцвтныхъ попонахъ и за ними безчисленная свита. А все-же на заднемъ план этой картины, вопреки всякому правдоподобю, высится башня древняго собора, только на мрачномъ остр ея не болтается ни одного трупа. Ба! Да и остре это такое низкое, точно одинъ изъ прутьевъ старой желзной кровати?
Вся эта картина вполн заслуживала того глухого смха сквозь сонъ, который она вызвала.
Фантастическую картину, только что нами описанную видлъ человкъ съ помутившимся сознанемъ. Трясясь съ головы до ногъ и съ трудомъ поддерживая рукой свою отяжелвшую голову, онъ, повидимому, только что проснулся и недоумвающе озирался во вс стороны. Человкъ этотъ находился въ крошечной и грязной комнат. Черезъ дырявую верхнюю занавску въ окно едва виднлся въ утреннемъ разсвт маленькй дворикъ. Человкъ лежалъ на огромной, неуклюжей, покосившейся кровати.
Рядомъ съ нимъ, также, какъ и онъ, поперекъ постели, распростерты были еще три тла: какого-то китайца, матроса-индуса и старухи съ испитымъ лицомъ. Китаецъ и индусъ погружены были, повидимому, въ глубокй сонъ, или забытье. Старуха-же не спала. Она держала въ рукахъ что-то врод трубки, въ которой она трясущимися пальцами разжигала огонь. Слабый свтъ этого огня освщалъ изъ подъ руки старухи полумракъ, царившй въ каморк, и позволилъ ей разглядть только что проснувшагося человка, который, въ свою очередь, присматривался къ ней
— Датъ еще одну?— говоритъ старуха ворчливымъ, глухимъ голосомъ.
Проснувшйся опять начинаетъ озираться кругомъ, потирая себ лобъ.
— Съ полночи, когда вы пришли, вы выкурили всего только пять трубокъ,— ворчитъ старуха тмъ-же тономъ, въ которомъ, однако, слышится что-то жалобное. Горе мое горемычное. Совсмъ плохая стала у меня голова. Да и торговля совсмъ падаетъ. Вонъ т двое пришли еще позже. Совсмъ мало стало бывать въ докахъ и китайцевъ, и индусовъ. Говорятъ и судовъ меньше стало приходить. Ну, вотъ трубка и готова, на! Только не забывай, дорогой: цна на опй поднялась страшно. За наперстокъ платишь три шиллинга шесть пенсовъ, а то и больше! Помни еще и то: кром меня (да еще китайца Джэка, во двор напротивъ) никто не знаетъ, какъ его надо приготовлять. Смотри-же, заплати по уговору. Заплатишь? Съ этими словами старуха раздуваетъ трубку и, пользуясь удобнымъ случаемъ, незамтно втягиваетъ въ себя значительную часть ея содержимаго.
— Несчастная я,— продолжаетъ старуха. Легкя совсмъ плохи стали! Погоди, сейчасъ будетъ готова. Эхъ, руки-то! Такъ дрожатъ, что вотъ-вотъ выроню трубку. Я какъ увидала, что вы идете, такъ и подумала: ‘ужъ приготовлю ему хорошую трубку, а онъ, зная, какъ опй дорогъ теперь, заплатитъ мн какъ слдуетъ.’ О, моя головушка! Если-бъ вы только знали! Вдь я мастерю свои трубки изъ старыхъ маленькихъ чернильныхъ склянокъ, по пенни штука. Вотъ, посмотри. Эта такая-же. Я вставила только чубукъ, взяла изъ наперстка своей смси и наложила ее въ склянку. О, мои бдные нервы! До того, какъ я начала заниматься этимъ, я шестнадцать лтъ пила мертвую, и это такъ мало вредитъ мн, что не стоитъ и говорить о томъ. А, между тмъ, отъ опя проходитъ и голодъ, и забываются заботы.
Наконецъ, старуха протягиваетъ постителю почти пустую трубку, а сама валится лицомъ внизъ на кровать.
Онъ, шатаясь, встаетъ, кладетъ трубку на карнизъ, и, сорвавъ съ окна дырявую занавску, съ гадливымъ чувствомъ вглядывается въ распростертыхъ передъ нимъ товарищей. Его поражаетъ, что старуха, накурившись опума, сдлалась страшно похожа на китайца. У нея сдлалось то-же выражене лица, того-же цвта лобъ и щеки. Но въ то время, какъ китаецъ въ конвульсяхъ рычитъ и борется съ кмъ-то, быть можетъ, съ однимъ изъ своихъ боговъ, или-же съ дьяволомъ, индусъ улыбается, при чемъ изо рта у него течетъ слюна, а хозяйка остается безмолвна и неподвижна.
‘— Разв у нея могутъ быть какя нибудь видня?’ — задается вопросомъ очнувшйся поститель. И онъ поворачиваетъ къ себ лицо женщины и старается прочесть на немъ какую-нибудь мысль. Что можетъ ей сниться? Мясныя лавки, публичные дома, большй кредитъ? Какая у нея можетъ быть мечта? Чтобы увеличилось число ея несчастныхъ постителей?.. Чтобы поправились ея плохя дла? Или чтобы обновилась ея старая кровать? Чтобы вымели ея грязный дворъ? Разв можетъ она имть какую-нибудь другую, высшую мечту, даже поглотивъ еще больше опума?.. Что такое?..
Старуха что-то шепчетъ, и онъ наклоняется къ ней, стараясь разобрать ея несвязную рчь.
— Нтъ, не понять!
Слдя за тмъ, какъ подергивается судорогами лицо старухи и какъ вздрагиваютъ вс ея члены, онъ самъ поддается непреодолимому желаню длать то-же самое и, чтобы взять себя въ руки, опускается въ кресло, стоящее около камина, вроятно и поставленное тутъ въ виду такихъ случаевъ. Просидвъ нкоторое время неподвижно, онъ преодолваетъ, наконецъ, готовое, было, сказаться на немъ, дйстве опума, опять встаетъ и направляется къ кровати, на которой лежитъ китаецъ. Онъ схватываетъ его горло и грубо поворачиваетъ лицомъ къ себ. Китаецъ безсвязно бранится, и какъ-то нелпо сопротивляется.
— Что ты говоришь?— спрашиваетъ его человкъ.
Но китаецъ только мычитъ.
— Ничего не понять!— говорить проснувшйся человкъ, тщетно прислушиваясь къ этому мычаню. И онъ выпускаетъ изъ своихъ рукъ горло китайца и принимается за матроса-индуса, котораго сталкиваетъ съ кровати на полъ. Отъ паденя индусъ приходитъ въ себя, приподнимается и, сверкая глазами и стараясь выхватить изъ-за пояса ножъ, котораго тамъ нтъ, безсмысленно размахиваетъ руками. Очевидно, старуха, изъ предосторожности, отобрала у него ножъ. Очнувшись теперь, она вскакиваетъ, пытается успокоить индуса, но, едва двинувшись, снова впадаетъ въ состояне полнаго опьяння и вмст съ матросомъ опять валится на кровать. Ножъ у ней за поясомъ.
Зритель этой безобразной сцены, долго еще прислушивался къ безсвязному лепету и брани лежавшихъ, упорно и мрачно повторяя про себя: ‘Ничего не понять!’ Потомъ онъ положилъ на столъ какую-то серебряную монету, нашелъ свою шляпу, спустился по ветхой лстниц на дворъ, поздоровался съ привратникомъ и вышелъ на улицу.
Въ тотъ-же день, посл полудня, утомленный путникъ подходилъ къ огромной срой башн стариннаго собора. Повидимому, онъ долженъ былъ присутствовать на вечерней служб, такъ какъ торопился. Войдя въ церковь пришедшй подошелъ къ пвчимъ, которые уже облачились въ свои грязные блые стихари, надлъ такое же облачене, какъ они, и вмст со всей процессей двинулся къ алтарю. Сторожъ заперъ ршетку, отдляющую алтарь отъ остальной церкви, пвче стали на свое мсто, на клиросъ, и черезъ нсколько минутъ старые мрачные своды собора огласились торжественными звуками и величественными словами псалма ‘Егда нечестивый’…
Каждый, наблюдавшй жизнь степенной церковной птицы — грача, замчалъ, вроятно, что когда, съ наступленемъ сумерекъ, эти птицы, тсной степенной компанею возвращаются домой, непремнно отъ этой компани отдляются два грача, возвращаются къ церкви, останавливаются здсь, какъ будто желая подчеркнуть стоимъ отдленемъ отъ остальной группы свое значене, и потомъ медленно и важно опятъ летятъ за всей стаей. Совершенно подобно этимъ грачамъ, когда, по окончани церковной службы, различныя важныя лица, весьма похожя на грачей, расходились по домамъ, двое изъ нихъ отдлились отъ толпы, вернулись назадъ и стали медленно прохаживаться по каменнымъ плитамъ церковной ограды.
Не только день подходилъ къ концу, но и годъ. Низкое солнце, несмотря на ясный день, не грло, а только сяло холоднымъ блескомъ, дикй виноградъ, обвивавшй ршетку ограды, уже осыпался, и его темно-красные листья покрыли каменныя плиты. Посл полудня шелъ дождь, на плитахъ, въ ихъ ямкахъ и трещинахъ стояла вода, поверхность которой рябилъ осеннй втеръ, качались и гигантске вязы отъ этого втра, проливая слезы на толстый слой листьевъ, покрывавшй землю. Нкоторые изъ этихъ листьевъ подхватывались втромъ и сквозь низенькую дверь искали, какъ будто, убжища въ самомъ собор. Но два человка, вышедше оттуда, снова отбросили ихъ оттуда ногами и зонтиками. Затмъ одинъ изъ нихъ заперъ церковную дверь большимъ ключомъ, а другой, съ папкой нотъ подъ мышкой, быстро удалился.
— Кто это, Тонъ? Мистеръ Джасперъ?
— Да, господинъ настоятель.
— Долго же онъ оставался въ церкви.
— Да, господинъ настоятель, мн пришлось повозиться съ нимъ. Онъ былъ немного… того…
— Скажите просто, былъ нездоровъ,— замтилъ наставительнымъ тономъ боле молодой грачъ, какъ-бы желая этимъ дать понять своему собесднику, что онъ можетъ пренебрегать стилемъ съ простыми смертными и низшимъ духовенствомъ, но никакь не съ церковнымъ настоятелемъ, ректоромь.
Мистеръ Тонъ, соборный сторожъ и проводникъ, привыкшй гордо и свысока относиться къ постителямъ церкви, сдлалъ видъ, что замчане относится не къ нему.
— Что-же такое и когда именно случилось съ мистеромъ Джасперомъ, какое приключилось съ нимъ нездоровье?— спросилъ въ свою очередь ректоръ. Да, именно, нездоровье, такъ какъ мистеръ Криспаркль совершенно врно указалъ вамъ, что лучше сказать ‘былъ боленъ’, чмъ ‘онъ былъ немного того’.
— Приключилось нездоровье,— почтительно повторяетъ Тонъ.
— И что-же, сильное нездоровье?
— Да, господинъ ректоръ, ему совершенно сперло дыхане.
— Я бы выразился иначе, Тонъ,— замтилъ Криспаркль.— При ректор такъ говорить неучтиво.
— Да, лучше сказать ‘захватило дыхане’ — снисходительно говоритъ ректоръ, довольный почтительнымъ къ нему вниманемъ подчиненнаго.
— Мистеръ Джасперъ до такой степени задыхался, входя въ соборъ,— продолжалъ Тонъ, стараясь обойти грамматическя трудности разговора съ ректоромъ,— что, право, я не понимаю, какъ могъ онъ разобрать свои ноты. Съ нимъ едва не случился обморокъ. Сознане его совершенно омрачилось — (произнося это слово мистеръ Тонъ съ видомъ побдителя смотритъ на достопочтеннаго мистера Криспаркля, который ужъ, конечно, не сможетъ поправить его выражене) — и у него сдлалось такое головокружене, какого я еще и не видывалъ. Одако, выпивъ воды, мистеръ Джасперъ, самъ не замчавшй, какъ сильно омрачено было его сознане (слово ‘омрачено’ Тонъ произноситъ съ особымъ ударенемъ, какъ бы говоря этимъ, что онъ уже не боится ошибиться), пришелъ скоро въ себя.
— И онъ ушелъ домой уже совсмъ здоровый?
— Да, господинъ ректоръ, онъ пошелъ здоровый. Я убдился въ этомъ, увидя, что онъ затопилъ у себя дома каминъ, вдь, теперь сыро, а онъ въ собор продрогъ, и я очень радъ, что онъ согрется.
Слова сторожа заставили ректора и Криспаркля взглянуть на окна квартиры мистера Джаспера, находившейся какъ разъ надъ воротами ограды. Изъ узорчатыхъ оконъ свтилъ, дйствительно, огонь и, глубже оттняя густую зелень плюща, узкой полосой прорзывалъ надвигавшйся мракъ. На соборной башн пробили часы и, вмст съ втромъ, пробгавшимъ по листв, торжественные звуки разнеслись по всему соборному зданю, по всмъ его уступамъ, нишамъ и башнямъ.
— Племянникъ мистера Джаспера у него?— спросилъ ректоръ.
— Нтъ еще,— отвчалъ Тонъ,— его ждутъ. И онъ указалъ на виднвшуюся въ окн тнь.
— Это мистеръ Джасперъ. Онъ спускаетъ у себя шторы.
— Ну, значитъ все хорошо,— произнесъ ректоръ съ довольнымъ лицомъ, прекращая ауденцю.— Надюсь, что мистеръ Джасперъ благоразуменъ въ своей привязанности къ своему племяннику. Мы не должны поддаваться нашимъ чувствамъ, какъ бы они хороши не были. Наша обязанность быть выше ихъ, властвовать надъ ними. Однако, вотъ и звонокъ, которымъ зовутъ меня къ обду. Я проголодался и спшу домой. А вы, мистеръ Криспаркль, хорошо бы сдлали, если-бъ, по дорог домой, заглянули къ Джасперу.
— Хорошо, господинъ ректоръ. Я передамъ ему, что вы были такъ добры, что справлялись о его здоровь.
— Да, конечно, прошу васъ объ этомъ. Да, конечно, такъ и передайте, что я справлялся о его здоровь.
Съ этими словами ректоръ надлъ съ нкоторымъ, дозволительнымъ для его особы, щегольствомъ свою шляпу немного вбокъ и степенно зашагалъ къ старому кирпичному дому, въ которомъ онъ обиталъ и гд въ уютной столовой уже ждали его жена и дочь.
А мистеръ Криспаркль, красивый и румяный младшй каноникъ, любимымъ занятемъ котораго было купанье во всхъ глубокихъ окрестныхъ рчкахъ,— мистеръ Криспаркль, встающй всегда съ зарей, веселый, привтливый и добродушный юноша музыкальный и образованный,— мистеръ Криспаркль, младшй каноникъ и прекрасный молодой человкъ, еще недавно ходившй по проселкамъ язычества, а теперь, введенный въ лоно истинной церкви какимъ-то покровителемъ за занятя съ его сыномъ — направился къ дому мистера Джаспера.
— Съ сожалнемъ узналъ отъ Тона, мистеръ Джасперъ, что вы нездоровы.
— О, это былъ пустякъ.
— Но вы выглядите немного усталымъ.
— Разв? Я не думаю этого. Я чувствую себя гораздо лучше. Тонъ, вроятно, преувеличилъ мое нездоровье. Вы сами знаете, это почти его обязанность преувеличивать и черезчуръ красочно описывать все то, что иметъ отношене къ собору.
— Вы разршите мн передать ректору, что вы уже поправились? Вдь, я зашелъ къ вамъ но его желаню.
— Конечно,— слегка улыбнувшись, произнесъ Джасперъ.— Пожалуйста, не забудьте также поблагодарить его отъ меня за внимане.
— Я съ радостью узналъ, что вы ждете къ себ юнаго Друда.
— Да, я жду моего дорогого птенца каждую минуту.
— Его прздъ будетъ, наврное, для васъ полезне всякаго доктора.
— Полезне, чмъ цлая дюжина. Друда я люблю, а эскулаповъ и ихъ стряпню ненавижу.
Мистеру Джасперу около 26 лтъ. У него густые блестяще, тщательно расчесанные волосы и бакенбарды. Благодаря смуглому цвту лица, онъ кажется старше своего возраста. Голосъ его звучный, фигура и выражене лица производятъ прятное впечатлне, но манеры его сдержанны и носятъ оттнокъ угрюмости. Комната, въ которой онъ живетъ, довольно мрачна и совсмъ не уютна, можетъ быть до нкоторой степени она отразилась и на характер жильца. Большая часть помщеня темная. До углубленя, гд стоитъ рояль и до стны, около которой стоитъ полочка-этажерка съ полями и книжные шкафы, а также и до полу законченнаго портрета, висящаго надъ каминомъ, не доходитъ даже яркое солнце.
На портрет представлена двочка, волосы которой перехвачены голубой лентой. Выражене хорошенькаго дтскаго дичика капризное. Художественныхъ достоинствъ въ портрет нтъ никакихъ, это просто набросокъ. Но, присматриваясь къ нему, видно, что художникъ хотлъ придать портрету нкоторую каррикатурность, подчеркнувъ рзкя черты оригинала.
— Конечно, Джасперъ, сегодня мы уже не увидимъ васъ на музыкальномъ вечер очередной среды, но дома вамъ остаться лучше. Покойной ночи, и да сохранитъ васъ Богъ!..
Съ этими словами добрйшй младшй каноникъ мистеръ Криспаркль скрывается за дверью и, напвая ‘Скажи мн, скажи мн, пастухъ, видалъ ли ты, видалъ ли ты мою Флору’,— сходитъ съ лстницы.
Вдругъ съ нижней площадки до ушей Джаспера долетаютъ звуки взаимныхъ привтствй, а черезъ минуту къ нему въ объятя бросается молодой человкъ.
— Эдвинъ, дорогой мой!
— Какъ я радъ, что вижу, тебя, милый Джонъ!
— Снимай пальто, дорогой мой мальчикъ, и усаживайся вотъ сюда, въ твой любимый уголъ. Не промокли ли у тебя ноги. Пожалуйста, сними сапоги!
— Милый Джонъ, я сухъ какъ обглоданная кость и прошу тебя не хлопотать обо мн. Терпть не могу ухаживани.
Замтивъ, какъ холодно встртилъ гость его энтузазмъ, мистеръ Джасперъ останавливается на полуслов и молча смотритъ, какъ молодой человкъ снимаетъ съ себя пальто, шляпу, перчатки и т. п. Нужно замтить, что когда Джасперъ смотрлъ на своего племянника, его взглядъ всегда выражалъ самую неусыпную и самоотверженную, хотя и очень требовательную любовь. И при томъ въ этомъ взгляд проглядывала какая-то озабоченность и сосредоточенность.
— Ну, вотъ, я и готовъ и усаживаюсь въ свой любимый уголокъ, Джонъ. А какъ обдъ?
Мистеръ Джасперъ открываетъ дверь изъ своей комнаты. За ней виднется другая комната съ накрытымъ столомъ, вокругъ котораго суетится какая-то женщина. Столъ и комната ярко освщены.
— Вотъ это отлично, старина Джонъ!— восклицаетъ юноша и хлопаетъ въ ладоши.— Но, въ чемъ дло? Сегодня именины? Чьи?
— Не твои, конечно.
— Знаю, знаю, нашей Киски!
При этихъ словахъ на сосредоточенномъ лиц Джона и въ его пристальномъ взгляд, направленномъ на Эдвина, отразилось какъ-будто то самое выражене, которое было на портрет.
— Да, Джекъ, Киски! И мы должны выпить за ея здоровье. Ну, дядюшка, бери племянника подъ руку и идемъ обдать.
Сказавъ это, мальчикъ (Эдвинъ былъ почти мальчикъ) кладетъ руку на плечо Джаспера, который весело и, видимо, съ радостью обнимаетъ его, и они оба идутъ къ столу.
— Боже мой! Да здсь сама мистриссъ Тонъ!— восклицаетъ юноша, входя въ столовую. Да какая вы хорошенькая! Еще лучше, чмъ были!
— Оставьте меня въ поко, мистеръ Эдвинъ,— отвчаетъ жена соборнаго сторожа.
— Не могу, слишкомъ ужъ вы хорошенькая. Поцлуйте меня, по случаю именинъ Кошечки.
— Будь я на мст Кошечки, ужъ поцарапала-бы я васъ, молодой человкъ,— съ напускнымъ гнвомъ говоритъ мистриссъ Тонъ, красня отъ комплимента.— Черезчуръ васъ балуетъ дядюшка, вотъ что! Онъ такъ васъ высоко ставитъ, что вы и зазнались. Думаете, что стоитъ вамъ поманить къ себ кошечекъ, какъ они тотчасъ и сбгутся къ вамъ дюжинами.
— Мистриссъ Тонъ,— вмшался въ разговоръ Джасперъ,— вы забыли также, какъ и Нэдъ, что слова ‘дядюшка’ и ‘племянникъ’, по нашему обоюдному уговору строго запрещены. И занявъ свое мсто за столомъ и весело улыбнувшись на племянника и мистриссъ Тонъ, ‘дядюшка’ прочиталъ предобденную молитву.
— Совсмъ, какъ ректоръ!— воскликнулъ Эдвинъ Друдъ.— Ну, Джонъ, начинай рзать мясо, я не могу.
Этою шуткой начинается обдъ, во время котораго ведется разговоръ, весьма мало, врне, вовсе не имющй отношеня къ настоящему разсказу. Наконецъ, скатерть убирается, на столъ подается блюдо орховъ и графинъ искрящагося хереса.
— Неужели, Джонъ, ты серьезно думаешь, что одно упоминане о нашемъ родств можетъ помшать намъ быть друзьями? Я не думаю этого.
— Дло въ томъ, Нэдъ, что обыкновенно дяди гораздо старше племянниковъ. И вотъ, когда меня называютъ дядей, я невольно думаю объ этомъ.
— Можетъ быть, это и такъ, но какое же значене можетъ имть разница всего въ шесть лтъ? Къ тому же бываетъ такъ, что и племянники старше своихъ дядюшекъ… Хотлось бы мн, чортъ возьми, быть старше тебя!
— Это зачмъ же?
— А затмъ, что тогда тонъ всему задавалъ-бы не ты — всегда серьезный и скучный — а я, веселый и жизнерадостный. Ты помнишь псенку:
Прочь скучная забота,
Ты юношу во старца обратишь!
Прочь скучная забота
Ты старца въ пепелъ обратишь!
Но погоди-же, Джонъ, не пей!
— Почему-же мн не пить.
— И онъ еще спрашиваетъ! Какъ! Пить въ день именинъ Кошечки и не провозгласить при этомъ тоста за ея здоровье! За здоровье Кошечки и Джона! Желаю имъ всякаго благополучя.
Джонъ молча съ улыбкой пожалъ протянутую къ нему руку юноши и выпилъ свой бокалъ.
— Ура, ура девять разъ! Девять счастливыхъ лтъ. Ура! Еще одинъ на придачу!— воскликнулъ Эдвинъ. А затмъ, дорогой Джэкъ, поговоримъ о Кошечк. Кстати, нтъ ли щипцовъ для орховъ? Возьми себ одну пару, а другую передай мн. И щелкнувъ орхъ, онъ продолжалъ: Ну какъ же идутъ дла Кошечки?
— Съ музыкой? Прекрасно.
— Боже, какой вы осторожный человкъ, Джонъ! Ну, зачмъ скрывать что нибудь отъ меня. Она невнимательна?
— Нтъ, когда она хочетъ, ей все дается безъ труда.
— Вотъ въ этомъ и дло: ‘когда захочетъ’. Ну, а когда она не хочетъ?
Кракъ!..— со стороны Джаспера.
— Ну, а какъ она выглядитъ вообще?
Серьезное лицо Джаспера становится еще серьезне и на немъ опять появляется то-же выражене, какъ и на портрет.
— Она очень похожа на твой набросокъ,— отвчаетъ онъ, наконецъ.
— Я немного горжусь этимъ своимъ портретомъ — говоритъ Друдъ. Вдь я писалъ его по памяти, и по-моему, недурно. Я врно схватилъ хорошо знакомое мн выражене ея лица.
Кракъ!.. Кракъ!.. Кракъ!.. раздается съ обихъ сторонъ, и снова настаетъ молчане.
— Если говорить правду,— опять продолжаетъ Друдъ, съ недовольнымъ видомъ вертя въ рукахъ скорлупу, это выражене бросается мн въ глаза всякй разъ, какъ я вижу Кошечку. Когда его нтъ на живомъ лиц, я вспоминаю о немъ по портрету. Да, это именно такъ, капризная прелестница… Вотъ вамъ!
И онъ угрожаетъ портрету щипцами.
Кракъ!.. Эдвина Друда.
Кракъ!.. м-ра Джаспера.
— Что-же ты молчишь, Джонъ? Ужъ не отнялся-ли у тебя языкъ?
— А у тебя?
— Но вдь, въ конц концовъ, это досадно…
Мистеръ Джасперъ съ нкоторымъ недоумнемъ смотритъ на Эдвина.
— Ну да, конечно, досадно, что даже въ такихъ длахъ человкъ не можетъ быть въ своемъ выбор свободенъ. И знаешь, что я скажу теб, Джэкъ: еслибъ я имлъ свободу, то мой выборъ остановился бы на Кошечк, даже еслибы я выбиралъ ее изъ числа всхъ хорошенькихъ двушекъ цлаго мра.
— Но вдь теб и выбирать не надо. Чего-же лучше?
— Вотъ это-то мн и не нравится. Мой покойный отецъ и отецъ Кошечки безъ нашего вдома поршили, что мы должны съ нею стать мужемъ и женой. Чортъ возьми, сказалъ-бы я, еслибъ не боялся обидть покойниковъ,— чортъ возьми, разв они не могли предоставить этого ршеня намъ самимъ?
— Тише, тише, мой милый,— останавливаетъ племянника тономъ нжнаго упрека мистеръ Джасперъ.
— Тише! Хорошо теб говорить ‘тише’, Джонъ. Ты свободенъ. Ты можешь длать съ собой, что хочешь. Твоя жизнь не предопредлена, не размрена заране. Ты не понимаешь, какъ мучительно думать, что тебя подозрваютъ, будто ты навязанъ извстной двушк, а эта двушка мучается сознанемъ, что она навязана теб. Ты можешь выбрать себ жену самъ. Твоя жизнь не подстриженный садовникомъ кустикъ, а красиво и свободно раскинувшйся своими лепестками цвтокъ…
— Продолжай, продолжай,— проговорилъ глухимъ голосомъ Джасперъ.
— Разв я тебя обидлъ, Джонъ?
— Чмъ же ты могъ меня обидть, дорогой?
— Боже милосердный, да ты выглядишь совсмъ больнымъ, Джэкъ. У тебя сдлались совсмъ мутные глаза!
Стараясь улыбнуться, мистеръ Джасперъ вытягиваетъ впередъ руку, какъ бы желая успокоить собесдника и затмъ съ нкоторымъ усилемъ произноситъ:
— Видишь ли, у меня бываютъ иногда припадки, и очень мучительные, а потому я принималъ опумъ. Подъ его дйствемъ у меня кружится по временамъ голова. Сейчасъ какъ разъ наступила такая минута. Но это сейчасъ пройдетъ, отвернись только отъ меня на минуту.
Перепуганный юноша повинуется и обращаетъ тревожный взглядъ свой на догорающе въ камин угли. Между тмъ, Джасперъ, тоже устремивъ глаза на огонь и крпко ухватившись руками за ручки кресла, сидитъ неподвижно. По его лбу текутъ крупныя капли холоднаго пота. Черезъ нсколько минутъ онъ, точно очнувшись отъ обморока, глубоко вздыхаетъ и приходитъ опять въ себя. Друдъ нжно и заботливо ухаживаетъ за очнувшимся регентомъ. Оправившись, Джасперъ кладетъ руку на плечо племяннику и спокойнымъ тономъ, несоотвтствующимъ, впрочемъ, смыслу его словъ, насмшливо говоритъ ему:
— Люди болтаютъ, что въ каждомъ жиломъ дом замуравленъ скелетъ. Какъ ты думаешь, Нэдъ, въ моемъ дом онъ тоже есть?
— Не знаю, право, Джонъ, но я, какъ и ты, врю въ это и, при одной мысли, что даже въ дом Кошечки, еслибъ у нея былъ домъ, и у меня…
— Постой, когда я давеча противъ воли прервалъ тебя, ты говорилъ, что моя жизнь покойна и счастлива. Конечно, вокругъ меня нтъ ни шума, ни суеты, я не знаю ни торговыхъ разсчетовъ, ни хлопотъ, ни риска, мн не надо кочевать съ мста на мсто, я могу съ любовью отдаваться дорогому длу…
— Въ самомъ дл, Джонъ я думалъ почти то самое, что ты только что сказалъ. Но я, все-таки, прибавилъ бы и еще кое что, чего ты, говоря о себ, конечно сказать не могъ. Я бы выставилъ на видъ то всеобщее уважене, которымъ ты пользуешься, какъ регентъ нашего собора, я бы указалъ на твое независимое общественное положене, на твои знакомства и связи, на твою репутацю прекраснаго преподавателя (Кошечка, которая не любитъ учиться и та говоритъ, что ты отличный учитель).
— Я прекрасно понималъ, къ чему ты велъ рчь. И знаешь что я скажу теб: все это я ненавижу.
— Ненавидишь?— съ удивленемъ воскликнулъ Эдвинъ.
— Да, ненавижу. Однообразный ходъ моей жизни точитъ меня какъ червь. Какъ теб понравилось пне соборныхъ пвчихъ?
— Я нахожу, что оно божественно.
— Ну, вотъ видишь. А мн оно такъ надоло, оно такъ тяготитъ меня, что по временамъ представляется дьявольскимъ навожденемъ. Иногда мн кажется, что звуки моего голоса подъ сводами собора смются и плачутъ надъ моей безцвтной и никому ненужной жизнью. Я думаю, что ни одинъ монахъ, безсмысленно проводившй свою жизнь въ этомъ здани, не тяготился ею такъ, какъ я. У него было, по крайней мр, хоть одно развлечене: онъ могъ отводить душу, рисуя чертей на лавкахъ и стнахъ. А я, что я могу? Выжигать изображене дьяволовъ въ собственномъ сердц?
При этихъ словахъ Джаспера Эдвинъ, глубоко изумленный всмъ услышаннымъ, наклоняется на своемъ кресл, протягиваетъ руку, дружески мягко кладетъ ее на колии регента и съ любовнымъ участемъ говоритъ:
— Я полагалъ, Джонъ, что ты, дйствительно, нашелъ себ свой уголъ и что ты доволенъ жизнью.
— Знаю, Эдвинъ, что ты думалъ такъ. Знаю. Вс такъ думаютъ.
— Я тоже полагалъ, что вс такъ думаютъ. Вотъ и Кошечка того-же мння.
— Когда она сказала теб это?
— Во время моего послдняго пребываня здсь) Помнишь, это было три мсяца тому назадъ.
— Какъ-же она выразилась?
— Она замтила только, что стала твоей ученицей и высказалась въ томъ смысл, что ты созданъ для своей службы.
И молодой человкъ взглядываетъ при этихъ словахъ на портретъ. Эта подробность не ускользнула отъ вниманя Джаспера.
— Во всякомъ случа, дорогой Нэдъ,— заключилъ Джасперъ грустно покачавъ головой, мн остается только мириться съ моей службой. Искать другой поздно, и, вншнимъ образомъ, я долженъ быть вренъ ей. Но помни, что все сказанное сейчасъ, должно остаться между нами.
— Общаю теб свято сохранить молчане о нашей бесд.
— Я доврилъ теб мою тайну, потому что…
— Я чувствую это, поврь мн. Ты доврился мн потому-что ты меня любишь, какъ и я люблю тебя. Дай об твои руки, Джэкъ!
Джасперъ беретъ протянутыя къ нему руки и, смотря въ глаза племяннику, продолжаетъ:
— Теперь ты знаешь, что не только таке люди, какъ ты, Нэдъ, но даже и бдный какой нибудь регентъ, исполняющй сгобо монотонную службу, можетъ терзаться не только честолюбемъ, но и нкоторой высшей неудовлетворенностью, или какъ тамъ назвать ее?..
— Да, дорогой Джонъ.
— И ты будешь помнить это?
— Дорогой Джекъ, разв я могу легко забыть то, что ты сказалъ съ такимъ чувствомъ?
— Пусть же слова мои послужатъ теб предостереженемъ.
Эдвинъ высвобождаетъ свои руки изъ рукъ Джаспера, отодвигается отъ него на шагъ, останавливается и, посл небольшого раздумья надъ тмъ, что сказалъ Джасперъ, разстроганнымъ голосомъ произноситъ:
— Боюсь, Джонъ, что я пустой и поверхностный ребенокъ и что голова моя устроена не очень хорошо, но я знаю, что я молодъ и надюсь, что съ годами я сдлаюсь не хуже, а лучше. Во всякомъ случа я чувствую всею душой благородство твоего поступка и понимаю, что ты открылъ мн раны своего сердца только для того, чтобы предостеречь меня.
При этихъ словахъ лицо и вся фигура Джаспера становятся до такой степени неподвижными и сосредоточенными, что кажется, будто онъ пересталъ дышать.
— Я не могъ не замтить, Джэкъ, что твое признане стоило теб огромныхъ усилй, что ты страшно волновался, длая его, и что ты потерялъ свое обычное самообладане. Конечно, я зналъ, что ты вришь мн и любишь меня, но я совсмъ не былъ приготовленъ къ такой жертв съ твоей стороны.
Мистеръ Джасперъ быстро оживляется и, незамтно перейдя въ совсмъ иное настроене, пожимаетъ теперь плечами, смется и машетъ правой рукой.
— Не отнкивайся отъ своихъ чувствъ, Джэкъ, я говорю совершенно серьезно. Не можетъ быть сомннй, что т душевныя страданя, которыя ты такъ ярко описалъ, переносить очень тяжело. Я могу успокоить тебя, Джонъ, мн они не грозятъ. По крайней мр мой жизненный путь далекъ отъ нихъ. Черезъ нсколько мсяцевъ, во всякомъ случа не поздне будущаго года, я возьму изъ школы Кошечку, и она станетъ мистриссъ Эдвинъ Друдъ. А затмъ я уду съ ней на Востокъ инженеромъ. Правда, сейчасъ между нами довольно часто бываютъ размолвки, но я думаю, что виной этому только т пошлыя рамки, въ которыя втиснули наши чувства и что все это пройдетъ, какъ только мы обвнчаемся. Однимъ словомъ мы заживемъ такъ, какъ объ этомъ говорится въ старой псенк, которую я напвалъ во время обда — (кто-же лучше тебя знаетъ старинныя псенки?): жена будетъ цлый день плясать, а я пть. И если при этомъ Кошечка, которая, безъ всякаго сомння, красива, будетъ еще и добра (Эдвинъ взглянулъ на портретъ), то я уничтожу нарисованную мной каррикатуру и сдлаю для ея учителя музыки новый портретъ.
Мистеръ Джасперъ подпираетъ подбородокъ рукой и внимательно, съ благосклонностью и нкоторою мечтательностью, слушаетъ своего племянника. Онъ ловитъ не только выражене его лица, но и каждый жестъ. И даже когда Эдвинъ умолкаетъ, онъ продолжаетъ оставаться въ какомъ-то очаровани отъ словъ юноши, который имъ нжно любимъ и каждымъ шагомъ котораго онъ интересуется. Затмъ Джасперъ съ добродушной улыбкой говоритъ,
— Значитъ, мои предостереженя теб не нужны?
— Нтъ, Джэкъ.
— И, вообще, предостерегать тебя нечего?
— Нтъ, и ты не долженъ длать этого. Пока мн никакой опасности не грозитъ, и я не могу допустить, чтобы ты изъ за меня страдалъ и мучился.
— Не пройтись-ли намъ по церковному двору?
— Всенепремнно! Но извини меня. Я на минутку сбгаю въ монастырскй домъ. Мн нужно передать туда пакетъ, перчатки для Кошечки. Я купилъ ей ровно столько паръ, сколько ей сегодня лтъ. Вдь на рдкость поэтично, Джэкъ?
Мистеръ Джасперъ, все еще сидящй въ прежней задумчивой поз, бормочетъ: ‘Ничего нтъ слаще этого въ жизни, Нэдъ!’
— Вотъ онъ тутъ и лежитъ въ карман моего пальто. Надо обязательно доставить до ночи, иначе въ моей зат не будетъ ничего поэтическаго. Было бы противъ правилъ просить свиданя съ Кошечкой сегодня, но передать пакетъ не откажутъ. Ну, я готовъ, Джэкъ! Идемъ!
Мистеръ Джасперъ медленно встаетъ, точно ему жаль разстаться съ своимъ кресломъ, и оба выходятъ на улицу.
III. Монастырскй пансонъ.
Уважительныя причины, которыя выяснятся изъ дальнйшаго разсказа, заставляютъ называть старый соборный городъ вымышленнымъ именемъ. Назовемъ его Клойстергэмъ. Весьма возможно, что друиды когда-то именовали его иначе, что по другому называли его римляне, саксонцы и норманны, но для его пыльныхъ лтописей не можетъ имть никакого значеня еще одно лишнее имя.
Городъ древнй, Клойстергэмъ не представляетъ ничего интереснаго для людей, любящихъ суетную и шумную жизнь. Однообразный, молчаливый, онъ весь обвянъ какимъ-то могильнымъ воздухомъ огромнаго соборнаго кладбища. Дти мстныхъ жителей садятъ салатъ на монахинь и монаховъ, или-же длаютъ песочные пирожки изъ ихъ остатковъ. А мстные земледльцы, при обработк своей пашни, перемалываютъ кости когда-то знатныхъ архепископовъ, епископовъ и настоятелей, какъ тотъ сказочный людодъ, который пекъ хлбъ изъ костей своихъ гостей.
Удивительный это городъ Клойстергэмъ! Онъ точно заснулъ. По крайней мр, его жители со странной, хотя и не очень рдкой, непослдовательностью думаютъ, что чреда временъ уже исполнилась, что жизнь позади, а не впереди и что никакихъ измненй ожидать имъ нечего. Очень большя древности, трудно поддающяся изученю, производятъ странное моральное воздйстве на людей! Улицы Клойстергема до того безмолвны (если не говорить про эхо, которое громко отдается въ этомъ безмолви), что въ лтнй день занавски на окнахъ лавокъ какъ-будто даже не колышатся, несмотря на южный втеръ. Видъ-же города такъ чопоренъ, такъ бездушенъ, что когда въ него попадетъ какой-нибудь здоровый загорлый странникъ или бродяга, то онъ поскоре торопится выбраться изъ давящей атмосферы Клойстергэма. Къ счастью, это не особенно затруднительно, такъ какъ въ сущности говоря во всемъ город всего только и имется одна улица. Ею начинается и кончается Клойстергэмъ. Остальныя улицы не больше, какъ тупики, представляюще собой грязные дворы. Нкоторое отрадное впечатлне оставляетъ только соборная площадь, да мсто, занимаемое кварталомъ квакеровъ, постройки котораго и своей формой и цвтомъ напоминаютъ головной уборъ квакеровъ.
Вообще, весь Клойстергэмъ, съ своими охрипшими отъ времени колоколами, грачами, летающими около собора, и клерикальными грачами, лежащими въ могилахъ, подъ землей,— городъ давно минувшаго, чуждаго намъ времени.
Обвалившяся старыя стны, полуразрушенныя часовни, ветхй монастырь и драгя зданя приходятся какъ-то совершенно некстати среди новыхъ строенй и садовъ. Они попали сюда такъ-же случайно и такъ-же необъяснимо, какъ древня отжившя идеи въ умы современныхъ жителей Клойстергэма. На всемъ здсь лежитъ печать старины, забвеня. Даже единственный существующй въ город ростовщикъ до того состарился, что уже не беретъ ничего въ закладъ. А накопившяся у него вещи до того залежались, что ихъ никто не покупаетъ, хотя между ними есть таке дороге предметы, какъ старые потускнвше отъ времени часы, сломанные серебрянные щипцы для сахара и нсколько разрозненныхъ томовъ какихъ-то книгъ. Наиболе видное и понятное доказательство нкотораго движеня жизни въ Клойстергэм заключается въ его обильной растительности. Даже невзрачный маленькй городской театръ иметъ собственный садикъ, впрочемъ до того крошечный, что когда Мефистофель исчезаетъ со сцены въ преисподнюю, онъ, вроятно, падаетъ, смотря по времени года, или въ душистый горошекъ, или же въ устричныя раковины.
Въ центр Клойстергэма стоитъ ‘женскй монастырь’. Это приличное кирпичное здане получило такое прозване вслдстве легенды о его прежнемъ назначени. На его воротахъ, ведущихъ въ старый дворъ, прибита блестящая мдная доска съ надписью: ‘Женское учебное заведене Миссъ Твинкльтонъ’. На старомъ, оставшемся фасад эта доска своимъ блескомъ до такой степени бросается въ глаза, что прохожй, имющй нкоторое воображене, смотря на нее, можетъ легко представить себ стараго, потрепаннаго франта съ моноклемъ въ глазу.
Какъ ходили когда-то монахини въ низкихъ кельяхъ этого монастыря, гд потолки такъ были низки, что только склонивши голову не рисковали он стукнуться о балки, какъ сидли он на окнахъ и, заглушая въ себ голосъ жизни, перебирали свои четки, вмсто того, чтобы длать изъ нихъ ожерелья, какъ замуравливали ихъ въ стнахъ этого стараго зданя за то, что он не умли умертвить свою плоть, въ которой не выдыхалась закваска матери-природы, закваска, вчно приводящая въ брожене творческя силы мра,— на вс эти вопросы могли бы разв отвтить т духи, которые посщали стны дома миссъ Твинкльтонъ. Что касается ея самой, то она интересовалась лишь приходными и расходными статьями. Ея практическую натуру не интересовало ни прошлое, ни его легенды, и, беря на себя обязанность воспитаня юныхъ двицъ, почтенная миссъ имла въ виду лишь аккуратное получене третного содержаня.
Подъ влянемъ опьяненя или животнаго магнетизма человкъ испытываетъ иногда какъ бы двойственное сознане. Такъ, напримръ, если я, пьяный, спрячу свои часы, то, трезвый, я ни за что не припомню, куда я ихъ спряталъ, ибо работа моего пьянаго сознаня имла свое особое самостоятельное бытье. И для того, чтобы припомнить ходъ этой работы и найти часы, мн опять нужно напиться. Т дв жизни, которыми жила миссъ Твинкльтонъ напоминали нчто подобное. Ежедневно, какъ только ея воспитанницы улеглись, миссъ Твинкльтонъ преображается. Она взбиваетъ свою прическу, придаетъ какимъ-то способомъ особый блескъ своимъ глазамъ, становится веселой и оживленной. Такою воспитанницы не видятъ ее днемъ никогда. Въ эти часы, неизмнно повторяющеся каждый день, миссъ Твинкльтонъ ведетъ бойкя бесды о всхъ наиболе секретныхъ и интимныхъ происшествяхъ Клойстергэмской жизни, о которой днемъ она какъ будто и не подозрваетъ. Въ эти часы миссъ Твинкльтонъ неизбжно вспоминаетъ о проведенныхъ ею дняхъ на Тернбриджскихъ водахъ (называемыхъ ею въ эти часы просто ‘водами’), гд какой-то весьма приличный господинъ объяснился ей въ любви (Миссъ Твинкльтонъ называетъ его въ эти часы ‘глупый мистеръ Бортерсъ’),— обстоятельство, о которомъ въ течене дня миссъ Твинкльтонъ хранитъ такое же глубокое молчане, какое хранитъ гранитъ о сдланной на немъ надписи. Обычнымъ другомъ обоихъ перодовъ жизни миссъ Твинкльтонъ — въ школ и дома — является отлично умющая приспособиться къ ней, нкая мистриссъ Тишеръ, почтеннаго возраста вдова, у которой постоянно болитъ спина и которая говоритъ глухимъ голосомъ и вчно о чемъ то вздыхаетъ. Обязанность мистриссъ Тишеръ наблюдать за гардеробомъ двицъ. Почему-то служанки учебнаго заведеня — быть можетъ потому, что мистриссъ Тишеръ любитъ вспоминать прежне лучше дни своей жизни — уврены, что покойный мистеръ Тишеръ былъ парикмахеромъ.
Любимая пансонерка учебнаго заведеня миссъ Твинкльтонъ,— это миссъ Роза Будъ, которую вс зовутъ ‘Розовый Бутонъ’ {Rose — роза, bud — почка, глазокъ, бутонъ. Прим. перев.}. Это крайне наивная, очень хорошенькая и очень капризная двушка, возбуждающая всеобщй интересъ своей романтической судьбой. Ея подругамъ извстно, что по завщаню ея отца ей давно уже выбранъ мужъ, которому и долженъ передать ее опекунъ по достижени женихомъ совершеннолтя. Когда миссъ Твинкльтонъ находится въ классахъ или дортуарахъ, то она пытается разрушить въ умахъ своихъ воспитанницъ предосудительный въ ея глазахъ интересъ къ романтической судьб Розы, и вздыхаетъ и горестно пожимаетъ плечами за спиной Розы, съ ужасомъ думая о несчастной судьб маленькой жертвы. Но вс усиля почтенной наставницы не достигаютъ цли. Можетъ быть, причиной этого является глупый мистеръ Портерсъ, во всякомъ случа, видя демонстративные жесты миссъ Твинкльтонъ, ея воспитанницы единогласно называли ее у себя въ дортуарахъ ‘старой ханжой’.
Въ т дни, когда маленькую Розу навщаетъ ея нареченный мужъ (воспитанницы уврены, что онъ иметъ на это полное право и что, въ случа протестовъ миссъ Твинкльтонъ ее немедленно бы сослали чуть ли не на каторгу), учебное заведене миссъ Твинкльтонъ положительно въ волнени. Какъ только у воротъ раздается его звонокъ, каждая изъ подругъ Розы, если только это физически для нея возможно, старается выглянуть въ окно, и т изъ нихъ, которыя не могутъ этого сдлать, глубоко взволнованы: играющя на фортепано берутъ фальшивыя ноты, а въ класс французскаго языка ученицы переговариваются при помощи книжной закладки, которая подобно заздравному кубку на веселыхъ собраняхъ прошлаго вка, быстро передается изъ рукъ въ руки.
На слдующй же день посл прзда Друда посл полудня у дверей учебнаго заведеня миссъ Твинкльтонъ раздался обычный звонокъ.
— Мистеръ Эдвинъ Друдъ желаютъ видть миссъ Розу,— докладываетъ старшая горничная.
— Ну что-жъ, идите внизъ, милочка,— обращается къ Роз покорнымъ тономъ, съ меланхолическимъ выраженемъ на лиц, миссъ Твинкльтонъ.
Подъ пристальнымъ взглядомъ своихъ подругъ, жадно слдящимъ за каждымъ ея движенемъ, миссъ Роза спускается внизъ, въ собственную гостиную миссъ Твинкльтонъ. Здсь ждетъ ее мистеръ Эдвинъ Друдъ. Гостиная эта, чопорная комната, совсмъ не похожа на остальное школьное помщене. Единственное, что придаетъ ей нсколько школьный видъ — это два глобуса: одинъ земной, а другой небесный. Эти два предмета своимь краснорчивымъ молчанемъ должны внушать родителямъ и опекунамъ воспитанницъ мысль, что даже и въ частной своей жизни миссъ Твинкльтонъ не перестаетъ думать о школ и, точно Вчный Жидъ, странствуетъ мыслями по небу и земл, повсюду ища духовной пищи для ввренныхъ ея попеченю двицъ.
Новая горничная, ни разу еще не видвшая нареченнаго жениха Розы, конечно, не преминула взглянуть на него сквозь дверную щель, но была замчена при этомъ, и съ шумомъ бросилась внизъ по лстниц въ кухню, а въ дверь гостиной въ то-же время вошло маленькое прелестное создане, закрывъ свое личики передникомъ.
— Какъ это все смшно!— вскрикиваетъ прелестное создане, остановившись посредин комнаты.— Не надо, не нужно, Эдди!
— Что не нужно, Роза?
— Не нужно подходить ко мн, не нужно… Это такъ глупо!
— Да что глупо, Роза?
— Все, все ужасно глупо. Глупо остаться сиротой и оказаться помолвленной, глупо, что товарки и даже служанки подсматриваютъ за мной, какъ мыши, въ щели, глупо, что ты приходишь ко мн!
— Ну, и хорошо же вы меня встрчаете, Кисанька.
— Но сейчасъ я не могу иначе. Подожди минутку.
И, переведя духъ, двушка быстро и отрывисто произноситъ:
— Какъ поживаешь?
— Сейчасъ, очень даже плохо, потому что я не вижу твоего лица.
Слова эти заставляютъ двушку показать изъ-за передника одинъ глазъ, но, увидвъ что-то, она опять закрываетъ лицо и вскрикиваетъ:
— Господи! Ты остригъ себ половину волосъ!
— Я, кажется, сдлалъ бы еще лучше, если-бъ остригъ себ и голову,— ворчливо замчаетъ Эдвинъ, теребя свои волосы и невольно взглянувъ въ зеркало. Можетъ быть, вы хотите, чтобъ я ушелъ?
— Нтъ, не уходите, Эдди!— проситъ Роза.— Это будетъ не хорошо. Если вы уйдете сейчасъ, мои подруги начнутъ спрашивать меня, почему вы ушли такъ скоро.
— Въ такомъ случа, Роза, открой-же, наконецъ, свое лицо и поздоровайся со мной!
Двушка откидываетъ съ лица передникъ.
— Ну, здравствуй, Эдди, и подойди. Дай руку… Нтъ, нтъ, не цлуйся со мной, у меня во рту леденецъ.
— Ты рада меня видть, Кисанька?
— Да, я ужасно рада. Ну, садись, только подальше отъ меня. Вотъ идетъ миссъ Твинкльтонъ.
Во время посщенй Розы мистеромъ Эдвиномъ Друдомъ почтенная содержательница пансона, ради приличя, считала своимъ непремннымъ долгомъ являться въ премную чуть ли не каждыя три минуты, подъ предлогомъ взять какую-либо нужную вещь. Если же ей почему-либо не хотлось или нельзя было зайти самой, то ее замняла мистриссъ Тишеръ.
Миссъ Твинкльтонъ, дйствительно, входитъ въ комнату, жеманно покачиваясь съ боку на бокъ, и, длая видъ, что отыскиваетъ что-то, любезно обращается къ Эдвину:
— Мое почтене, мистеръ Друдъ. Какъ поживаете? Извините, что я помшала.
И, взявъ какой-то предметъ, миссъ Твинкльтонъ торжественно выплываетъ въ дверь, а прерванный разговоръ молодыхъ людей возобновляется.
— Ты принесъ мн вчера перчатки, Эдди. Я была имъ ужасно рада. Спасибо.
— Ну, хоть этимъ угодилъ,— недовольнымъ тономъ говоритъ Эдвинъ. Ну, а какъ ты провела день своего рожденя, Кошечка?
— Великолпно. Я получила массу подарковъ, а вечеромъ у насъ былъ ужинъ и балъ.
— Балъ? Вотъ что! И при этомъ прекрасно обошлись безъ меня! Теб не дурно живется, Кошечка!
— Превосходно живется!— вполн искренно отвчаетъ Роза.
— Какой же у васъ былъ ужинъ?
— Бутерброды, апельсины, студень и креветки.
— А кавалеры тоже были?
— Нтъ, конечно. Мы танцовали другъ съ другомъ, причемъ нкоторыя воспитанницы играли роль своихъ братьевъ. Ужасно было весело…
— Ну, а мою роль…
