Дементьев Алексей Павлович
Дементьев Алексей Павлович
Тайна
Тайна
Топорнино, Уфимского уезда
1915 г.
Тайна, Дементьев Алексей Павлович, Год: 1915
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Когда наступает осень, и с деревьев уже облетят желтые листья, отца дьякона неизменно охватывает смутная тревога и беспокойная тоска. Тихий и благожелательный ко всему в другое время, с наступлением осени он преображается. Тягостной и ненужной обязанностью становятся тогда для него церковные службы, требы, клировые ведомости, занятия в школе по пению и порой до острой ненависти надоедают ему его многочисленное потомство и болезненная, вечно беременная, дьяконица. Часто и подолгу, стоя на крыльце ранними утрами, смотрит он вдаль, где поля убегают далеко-далеко, пестрея желтыми жнивьями и черными пашнями, как разноцветными заплатами, по откосам косогоров густыми, темными щетками стоят тихие перелески, окаймленные зелеными озимями и вдали нежно голубеющими, воздушными штрихами рисуются далекие горы. Пруд перед окнами дьяконского дома лежит в своих берегах свинцово-серый, с ледяными закрайками, поблекшая травка у крылечка покрыта седой, мелкой изморозью, лужицы в колеях дороги затянуты звонким и тоненьким, как стеклышко, ледком, земля, скованная утренником, жестка как камень и звенит под ногами. Изредка высоко в бледном небе проносятся волнующейся мелкой сеткой запоздалые стаи перелетных птиц.
Все вокруг дышит такой усталой тишиной и безмолвной печалью, будит в душе неясную тревогу и бессознательные призывы куда-то… ‘Куда?..’ — думает отец дьякон, сладко мучается своей тоской и мечтательно вздыхает. Он страстно завидует тогда улетающим на юг вольным птицам, начинает любить природу особенно сильной любовью и с нежным, жалостливым чувством следит, как замирает она, усталая после яркого лета — обнажаются поля от густых хлебов и лежат бурые, тихие и печальные, леса сбрасывают с себя свои зеленые одежды, небо становится выше и бледнее, и все живущее готовится к долгой и холодной зиме… ‘Поди уж и суслики в свои норки залезли, — умиленно думает отец дьякон, — и ежи, и всякая зверюга… Тепла запасают… А зайцы уж выцвели поди… пора…’
— Да, пора! — говорит он неожиданно для себя вслух, испуганно оглядывается и, чтобы не думать, старается заняться чем-нибудь.
Долго и без охоты пьет утренний чай, толчется, мешая дьяконице, на кухне, прохаживается по двору и не знает куда себя девать. Вяло шагая, плетется он к ‘поповым’. Батюшка, отец Михаил, сухонький старичок, слегка сгорбленный, в своем казинетовом полукафтане и с трясущейся плешивой головенкой, всегда занят своим любимым делом — расписыванием икон. Любимый у него сюжет — архангел Михаил с огненным мечом в руке, похожим на красную метелку.
— Что, дьякон, как дела? — говорит отец Михаил навстречу отцу дьякону, отрываясь от работы и подергивая свою реденькую бороденку, — и чего ты ходишь, дьякон?.. Ходишь-ходишь?.. Да ты не стесняйся, это я к тому, что без дела. Учился бы хоть иконы писать, что ли.
— Учился у вас, отец Михаил, да не выходит, — говорит дьякон, усаживаясь на стул. В низеньких комнатах отца Михаила он всегда конфузится своего огромного роста и старается говорить слабым тенором. — Вот смотри — хочу я, брат дьякон, на этот раз щит сделать золотой, а на нем Всевидящее Око. Как ты думаешь — ладно выйдет?..
— Плохо ли… Искусники вы, отец Михаил.
— Не зарыл таланта своего в землю, аки неключимый раб… Тружусь вот, — скромно отзывается отец Михаил и, прищурившись и перекосив от усиленного внимания рот, принимается мазать кистью по полотну.
— А я, отец Михаил, преспокойно, к вам с просьбой, книжечку какую-нибудь почитать. Скучно что-то.
— Каких же тебе книжечек? Вон на полке посмотри. Есть ‘Воскресный благовест’, ‘Отдых христианина’, ‘Творения Иннокентия Херсонского’… — Мне бы тово… из светских, — мнется отец дьякон, — для скуки… От мыслей, знаете ли…
— Ах ты, мыслитель! — улыбается отец Михаил, — ну, бери чего там найдешь, это уж попадьин отдел.
Дьякон обстоятельно шарит в шкафу, из вежливости стараясь громко не дышать и не стучать ногами, и, наконец, откладывает в сторону истрепанного Луи Буссенара ‘В стране львов’ и ‘Охотники за черепами’.
— Ну, вот эти две пока, — говорит он и, боясь, как бы отец Михаил не увидал его выбора и не осудил его легкомыслие, торопливо прощается и уходит. Дома он ложится на кровать и принимается за ‘Охотников’. Но чтение не успокаивает его, а только больше будоражит воображение и будит в нем порывы куда-то. В душе растет чувство глухого протеста против своей жизни, своего дела, против семьи, против всего… Так проходит несколько дней. Наконец, тоска у отца дьякона достигает своего апогея и он, ложась вечером спать, чувствует какую-то решимость, от которой на душе становится легко и радостно. Ночью, убедившись, что все в доме спят, он, как вор, прокрадывается к себе на чердак, возится там, гремя осторожно в темноте какими-то ящиками, достает откуда-то шомпольную одностволку, тяжелую и заржавленную, с монументальным курком, брякает дробью в какой-то жестянке, выносит все это на задворки и прячет в солому. И после этого долго не может уснуть — все ворочается на своей постели и счастливо улыбается в темноте…
Утром, едва только брезжит свет, дьякон вскакивает с постели, торопливо умывается и, запрятав свои буйные волосы под шляпу, а полы подрясника подоткнув под пояс, с ружьем в руках, шмыгает по задам села, по огородам, перелезает через прясла и при каждом шорохе испуганно прячется в высокую крапиву. Выйдя счастливо, без единой встречи, за село, он направляется к пологим косогорам, склоны которых поросли молодым дубняком. Он уже сбросил листву и деревца стоят голые, узловатые, — только кое-где уцелели на них широкие, узорчатые листья, побагровевшие от заморозков. Кое-где краснеют тяжелые красные рябины и около них чокают серые дрозды. В лощинах бурьян засох, шиповник цепляется за ноги своими колючками, репьи стоят высокие и жесткие, по ним перепархивают желтогрудые синички и сквозь редкие голые кусты далеко видать вокруг. На небе разгорается бледный рассвет и день обещает быть ясным и тихим. Как славно и волнующе пахнет мокрой листвой, которая не шелестит, а только упруго вдавливается под ногами!..
Бесшумно шагает отец дьякон между кустов с пригорка на пригорок, спускается в овраги и карабкается по их крутым откосам, цепляясь за бурьян, и всего его охватывает радостное чувство свободы и одиночества. Тишина замирающей природы входит в его раскрывшуюся душу — так славно все вокруг, тихо и умиротворенно. Он подолгу стоит на одном месте и смотрит на пробежавшую лесную мышь, на тугие паутины, тонкими серебряными многоугольниками протянутые между ветвей, на одинокие листья, уцелевшие еще на кустах, и молча, растроганно, улыбается им. Потом, счастливо вздохнув, идет дальше. Кусты становятся все гуще, — приходится пробираться между ними, сгибаясь и отводя ветви руками, и вдруг, неожиданно для себя, отец дьякон выходит на опушку. Перед ним широко развертывается туманная даль и облака стоят над ней тяжелыми, серо-лиловыми грядами. Пологим скатом убегают вдаль леса — целое море лесных вершин, кое-где между ними торчат сухие деревья и на одном из них — стая тетеревов, маленьких издали, точно черные мухи, и далеко-далеко, среди густого леса, река извивается серебряной лентой… Безмолвный и безотчетный восторг охватывает его, вдруг радостно затрепетавшее, сердце…
Невдалеке, внизу, неторопливо костыляет между кустов в гору заяц. Он уже надел белые штаны, а спинка у него еще серая. Отец дьякон, затаивая дыхание, съеживается за старым, расщепленным грозою, пнем. Заяц наискось приближается к нему. С остановившимся сердцем отец дьякон ловит его на прицел… Гулкий звук выстрела раскатывается по лесу, дробясь звучными отголосками между сонными деревьями — чудная музыка выстрела в осеннем тихом лесу. Путаясь ногами в распустившихся полах и не смотря, перепрыгивая через пни, мчится отец дьякон к дергающемуся на земле зайцу…
Когда угасает багрово-красный закат, отец дьякон, также крадучись, возвращается домой.
Виновато улыбаясь, входит в кухню, сконфужено кладет на лавку свою добычу — два зайца и три куропатки — и молча выслушивает потоки озлобленного красноречия дьяконицы.
— И что ты только думаешь, и на что только надеешься? — сокрушенно говорит дьяконица. — Господи! Дойдет до благочинного, ведь расстригут тебя! Ну куда я тогда денусь с ребятами? Несчастная я мученица, страдалица! Изверг ты, погубитель мой!..
Отец дьякон убито вздыхает и робко бормочет:
— Ты, Надя, не тово… преспокойно, не волнуйся… Тебе это вредно в твоем положении… Я больше не буду…
— И куда это он свое окаянное ружье прячет? — сожгла бы я его в печке!.. Дело бросает, тут без тебя со свадьбой приезжали… Свадьбы-то не каждый день на дороге валяются…
Когда дьяконица досыта наплачется и успокаивается, мир понемногу водворяется, тот мир, который лучше доброй ссоры. Дьяконица упорно и протестующе молчит, а он старается ей угодить. Услужливо заправляет лампы, лазит в погреб, кормит ужином ребят и заискивающе посматривает на жену. Когда дьяконица, прерывисто вздохнув в последний раз, принимается ощипывать куропаток, отца дьякона зовут к батюшке.
— Вот что, брат дьякон, — напуская на себя строгость, говорит отец Михаил, — не хорошо, брат!.. Тово… Ты думаешь, я не знаю твои похождения? Мне все известно. Где ты сегодня целый день мыкался? Да сообразно ли с твоим саном такое поведение?..
И отец Михаил начинает его ‘точить’. Точит он его долго. Говорит о священной высоте его сана, о святости служения, пугает его адом, цитирует Иоанна Златоуста и приводит тексты. Попав на своего любимого конька, он, мало-помалу увлекается и уже не сердится, а слушает самого себя, как рассвиставшийся соловей. Отец дьякон терпеливо сидит, слушает его голос, сонно мигает слипающимися глазами — его сморила усталость — и терпеливо ждет, когда его отпустят.
— Я, отец Михаил, преспокойно раскаиваюсь, — вставляет он робко, золотые ваши слова… Именно верно… Преспокойно…
— То-то ‘преспокойно’… Вот дойдет до владыки, тогда, брат, будет уже не ‘преспокойно’, а ‘пребеспокойно’, — отец Михаил на мгновение улыбается глазами своей неожиданной остроте, — ах, как ты слаб, дьякон, как ты слаб!.. Потщись совлечи с себя ветхого Адама, дьякон!..
— Каюсь! — прижимает отец дьякон ладони к груди.
— Я ничего не видел и не знаю, но, — отец Михаил грозит пальцем, — чтобы этого не было больше!..
— Не будет! — решительно восклицает отец дьякон, — преспокойно вам говорю.
Отец Михаил сомнительно покачивает своей плешивой головой — все равно он знает, что на всю осень, до снега, дьякон — пропащий человек.
Оригинал здесь