При приеме в равелин Бейдемана обыскали и на дне коробки с папиросами, которую ему было разрешено в III Отделении взять с собою, нашли разорванные мелкие клочки писаной бумаги. Клочки постарались сложить, многих клочков не оказалось, но и того, что осталось, хватило для того, чтобы восстановленный текст заинтересовал коменданта в наивысшей степени. Немедленно он препроводил клочки в III Отделение. Здесь тщательнейшим образом подобрали клочки, сложили и получили следующий документ: ( не знаю как оформить эти пропуски в тексте)
Мы император Константин Первый
Ц Польский, Великий Князь Ф ский
Ем через сие нашему верно ном
, Остзейской, Белорусской, Лито
ской, Заднепровской, Новороссийской, Д
айнской, Курской, Московской, Рязанской,
занской, Уральской, Астраханской, Жи
бири, Финляндии, Грузии и Закавказья
тельский престол у ныне незако
ствующаго Александра, отец которого Николай,
да будет имя его проклято вовеки, отнял
от нас престол блаженныя памяти Константина
Павловича, дорогого родителя на
мы ащаемся к нашему ному народу
так до рпевшему под проклятого
и окаян Николая, незаконн действом достиг-
шаго обладания Русским престолом, и сына
его Александра, ныне грабящего народ и русскую
казну, дабы он с помощью Бога поднялся на
весь окаянный род его, истребил бы большаго
и малаго от поганаго древа сего и помог бы
нам овладеть нашим дорогим прародительским
престолом. Мы выходим из темницы, в которой
заключены были с самых малых лет янным
и пр м Николаем, дабы объяв шему
верн русскому Народу, который всег личался
здрав мыслом, полную свободу и за
преше е им беззаконие и рабство, M вляем
екая земля принадлежит на
водеров помещиков, которым
царями и Императорами в ущер
ляет на будущее время собственн
сская душа, родившееся на све
в пользование этой землею:
3) Народ русский будет управляться сам собою, чиновники и всякая канцелярская челядь изгоняется на всем пространстве Российской Империи.
4) Общее управление Российской Империей будет сосредоточено в астных съездах
общем Земском С
5) Рекрутчина тожается.
6) Вся русская казна, если Бог поможет нам вступить на наш прародительский престол, разделится между народом.
обращаемся к нашему народу, дабы он вооружился и стал под наши знамена, мы сами поведем его на завоевание его прав, и надеемся с помощью Бога и усердием русскаго народа прогнать из Им
незаконно приобретшаго на ародитель
рестол Александра.
Д сей Манифест Царев
Несмотря на утрату нескольких клочков документа, текст восстанавливается без затруднений. Перед нами проект манифеста от имени императора Константина Первого, сына Константина Павловича. Константин Первый заявляет, что русский престол незаконным образом был отнят у его отца отцом Александра II — Николаем, что сам он с детских лет был заключен в тюрьму. Манифест призывает к свержению власти Александра II, как незаконной, во-первых, и как грабящей русский народ и русскую казну, во-вторых. Народу обещается: передача всей земли в его владение, областное самоуправление и полное уничтожение чиновничества, осуществление его верховной власти чрез Земский собор, отмена рекрутчины и раздел государственной казны. Такова заявленная в манифесте, в общих и неопределенных выражениях, программа социальной революции. Оценивая этот документ как произведение агитационное, предназначенное разбудить и поднять народную массу, мы должны отметить, что автор опирался на народные желания (земля — народу, уничтожение помещиков и чиновничьей челяди, отмена рекрутчины) и на казавшуюся ему бесспорной преданность царю. Манифест предлагал свергнуть существующего царя именем будущего. Выдавая манифест от лица Константина, сына Константина Павловича, автор рассчитывал на то, что воцарение Николая Павловича, совершившееся после отречения Константина, среди мятежа, оставило в массах впечатление события неправомерного, несправедливого, нарушающего обычные представления о праве наследования.
Разорванный в клочки документ не мог не произвести возбуждающего впечатления на III Отделение. Резкая и поносная брань по адресу Александра II и незабвенного Николая I, призыв к социальной революции привлекли к Бейдеману самое строгое внимание. Время к тому же было очень неприятное… III Отделение стояло перед революционным брожением в русском обществе, вне сферы его наблюдения совершались действия антиправительственные и антигосударственные. Появились революционные листки: 4 июля 1861 г. шеф жандармов получил по почте экземпляр произведения нелегальной печати ‘Великорусс’, 22 июля были арестованы в Москве Аргиропуло и Заичневский, поставившие на широкую ногу распространение революционных воззваний1, и в первых числах сентября получила распространение обширная прокламация ‘К молодому поколению’, написанная Шелгуновым, напечатанная в лондонской герценовской типографии, привезенная и распространенная Михайловым. 30 августа была учреждена Особая следственная комиссия для расследования о распространении революционной литературы. III Отделение было наизготовке: заполучив в свое распоряжение предателя Вс. Костомарова, оно собиралось широко развернуть борьбу с крамолой и было на следах М. Л. Михайлова. Граф П. А. Шувалов, стоявший во главе III Отделения, один из видных представителей крепостнической партии, в это время спешно делал карьеру и был полон неукротимой энергии и молодого рвения, он был всего-навсего 33-летний генерал. Он еще только грезил о том, как изловить крамолу и захватить возмутителей, а революционер — и притом, казалось ему, серьезнейший — сидел уже у него за семью замками.
Немедленно полетело в Крым, где был царь и шеф жандармов князь Долгоруков, донесение о находке у Бейдемана вместе с текстом манифеста. 16 сентября кн[язь] Долгоруков доложил донесение царю: положено было ‘расспросить Бейдемана тщательным образом об этом проекте’.
Тем временем, следуя совету своего шефа князя В. А. Долгорукова, граф Шувалов обратился к великому князю Михаилу Николаевичу, стоявшему во главе военно-учебных заведений и в этом звании бывшему как бы верховным начальником поручика, выпущенного из военного училища, изложил сущность дела и предложил свое мнение — передать Бейдемана в военное ведомство, с тем чтобы судить его военным судом в случае, если, по освидетельствовании, он признан будет действующим в нормальном состоянии. ‘Совершенно согласен и разделяю твое мнение’,— написал на записке великий князь. О согласии великого князя граф Шувалов сообщил 12 сентября князю Долгорукову.
Но пока доклад графа Шувалова был на пути в Ливадию, дело Бейдемана вступило в новый фазис. Вышло новое и крупнейшее осложнение, и 16 сентября вдогонку докладу граф Шувалов телеграфировал князю Долгорукову ‘для немедленного доставления’ в место пребывания государя императора: ‘Прошу приостановиться докладом дела о Бейдемане до прибытия фельдъегеря, выехавшего сего числа’.
Новое по делу Бейдемана было в том, что он перестал запираться и заговорил по доброй воле, да как заговорил!
Бейдеман обратился к коменданту с просьбой разрешить ему написать в III Отделение о причинах ареста… 11 сентября граф Шувалов командировал к нему Горянского, с Горянским Бейдеман не стал говорить и заявил, что он даст показания только письменные. 12 сентября III Отделение предложило коменданту крепости разрешить Бейдеману написать свои объяснения и затем в запечатанном конверте представить написанное в Отделение. 13 сентября комендант препроводил запечатанный пакет графу Шувалову, а 14 сентября Шувалов отнесся к коменданту со следующим лаконическим советом: ‘По прочтении препровожденного при отношении… объяснения арестанта Бейдемана оказывается, что он в высшей степени вредный человек, а потому считаю долгом обратить особенное внимание Вашего Превосходительства на этого арестанта’. Комендант немедленно же предписал смотрителю равелина майору Удому ‘иметь за Бейдеманом бдительное наблюдение и употреблять чинов самых надежнейших’.
Грезы графа Шувалова о захвате крамольников осуществлялись наяву: в его руках был не просто революционер, крамольник, а еще и цареубийца, которому не удалось покушение.
Приводим полностью замечательное объяснение Бейдемана, вызвавшее такой поразительный эффект:
‘Я просил г. коменданта С.-П.Б. Петропавловской крепости, чтобы мне позволено было письменно изъяснить некоторые обстоятельства, послужившие причиною моего ареста. Ответом на мою просьбу было появление чиновника III Отделения, присланного начальником его, предложившего мне изъяснить ему эти обстоятельства, но я отклонил это, в том убеждении, что изъяснение их на бумаге больше выиграет в постепенности самого изложения.
Насчет причин удаления моего из России отвечу тем же, чем отвечал прежде г. начальнику III Отделения, т. е. — _н_и_ _с_л_о_в_а, и это мой последний и решительный ответ.
Но насчет причин, побудивших меня возвратиться обратно в Россию — на родину, я хочу дать несколько объяснений. Причиною этой излишней откровенности было, есть и будет не желание улучшить свое положение в настоящем и будущем, не надежда на какое-либо снисхождение, а внутренняя потребность высказать всю меру моей ненависти и моего презрения к существующему правительству и к этому порядку вещей, который господствует и господствовал.
1) Я воротился на родину для того, чтобы _о_т_о_м_с_т_и_т_ь_ за все страдания, которые она переносит и перенесла: за глубокое, мерзкое рабство, в которое погрязли и несчастный русский народ и русское общество и которое поддерживается развратным, грабящим и убивающим в самом зародыше все благородные начатки народного развития правительством, за пролитую и проливаемую кровь бедных крестьян, кругом ограбленных и обворованных гнуснейшим правительственным произволом, за подлейшим образом пролитую кровь поляков, за то возмущающее душу равнодушие и презрение к народу, к его нуждам и к его стремлениям, которые царят всюду, начиная с закоулков Зимнего дворца и кончая теми притонами грабежа и разврата, которые называются _п_р_а_в_и_т_е_л_ь_с_т_в_е_н_н_ы_м_и_ _у_с_т_а_н_о_в_л_е_н_и_я_м_и. Одним словом, за все те мерзкие, нелепые и дикопроизвольные подвиги той разбойничьей шайки, которая начинается звездоносными тупыми негодяями и кончается несметною толпою рабского чиновничества, грабящего вдоль и поперек.
2) Я хотел начать дело с вершины этого правительственного кабака в том убеждении, что, разрушив и уничтожив ее, я бы поднял коснеющий в невежестве и рабстве народ на завоевание своих прав, человеческих и гражданских. Я говорю здесь о той власти, именуемой верховною, за которою скрывается вся мерзость и гнусность самодержавного произвола, той власти, которая за либеральными фразами, вроде _р_е_ф_о_р_м_а_ _с_в_е_р_х_у, скрывает явную неспособность к решительному социальному, гражданскому и политическому перевороту, который во что бы то ни стало необходим для русского народа.
3) Эта власть, первоначальный шаг который был приветствуем с такой радостью, с такою теплою верою в коренную реформу, которая бы сняла с народного развития те цепи рабства и гражданского позора, которые постарался набить на него _Н_е_з_а_б_в_е_н_н_ы_й_ деспот, не имела настолько характера, чтобы посмотреть будущему своей земли прямо в глаза и решить _о_с_в_о_б_о_ж_д_е_н_и_е_ _к_р_е_с_т_ь_я_н_ не в такой пошлой и смешной форме, в какой явились пресловутые _П_о_л_о_ж_е_н_и_я2. Народ и общество ждали другого, народ из давно, с трепетом и замиранием сердца, ожидаемого манифеста ничего не понял, не потому, чтобы он не мог отдать себе отчета в перемене своего положения, а потому, что для него казались и самое содержание, и форма его совершенно неудовлетворительными. Из этого — общее глухое недовольство, которое не было понято ни _в_е_р_ш_и_н_о_ю, ни целым строем безобразного правительственного скопища, а отсюда — кровь, кнут, военная экзекуция, грабеж, произвол…
4) Россия думала, что эта власть воспользуется средствами нелепого самодержавия для того, чтобы произвести переворот, в котором она нуждалась, чаяла, ждала его. После всего того, что сделалось и делается в настоящее время, все прекрасные ожидания и благородные надежды лопнули, как радужный мыльный пузырь. Кругом все по-прежнему: тот же дикий и бесполезный произвол деспотизма, страшная неспособность, боязнь, тупость, совершенное отсутствие серьезного понимания народа и его стремлений, по-прежнему грабят, бьют и насилуют народ… Одни бездарности заменяются другими, которые за звездами, княжескими, графскими и баронскими титулами, генеральскими эполетами и тому подобным хламом скрывают отсутствие убеждений, страшный разврат и сильную страсть нажиться и обеспечить свою жизнь на широкую ногу гнусным и вопиющим грабежом. Такие личности, как Адлерберг, Панин, Муравьев, Строганов, Долгорукий и подобная им сволочь и гниль, которые должны бы быть заклеймены печатью позора народного проклятия, на которых следовало бы покончить с телесным наказанием и кнутом в России, еще скрываются за спиною ничего не знающего, ничего не слушающего, ничего не видящего и ничего не понимающего самодержавия и отравляют всякое благородное начинание в народе и обществе.
5) Уничтожением _в_е_р_х_о_в_н_о_й_ _в_л_а_с_т_и, т. е. слепого и ни на что не способного самодержавия, я хотел достигнуть совершенного и повсеместного уничтожения помещичьего права на землю, а всю русскую землю обратить в народную общую собственность для общенародного пользования. _П_о_л_о_ж_е_н_и_я_м_и, наполненными вопиющими нелепостями и преднамеренными противоречиями, разрушается сильная основа будущего развития: _п_о_л_ю_б_о_в_н_ы_е_ соглашения — начало разложения общинного землевладения и будущего несчастия русского народа. Дворовые люди, остающиеся в рабстве и обделенные землей,— начало самого страшного пролетариата и бездомного, бесхлебного скитальчества огромной массы в России… Неужели выгоды проигравшихся и поддерживающих рабство, развратных и дико невежественных дворян важнее выгод и будущей судьбы целого русского народа? Это понимали и говорили все, начиная с благородных сотрудников редакционной комиссии, Тверского комитета и кончая огромным большинством общества, этому вопросу посвящены были самые зрелые и обдуманные статьи русских журналов. Даже большинство помещиков начинало задумываться… Все требовали одновременных и решительных разграничений и определений двух сторон, из которых одна еще ратовала за рабство, за розги, за помещичий произвол, другая с глухою и сдержанною ненавистью ожидала освобождения. _П_е_р_е_х_о_д_н_о_е_ _с_о_с_т_о_я_н_и_е, как самое неудовлетворительное и бессмысленное, было осуждено всеми. И что же из этого вышло? Появился манифест и Положения, которые своею двусмысленностью взволновали крестьян. Они совершенно правы, если решились разом сбросить с себя рабство и помещичий произвол. Развратное и гнусное чиновничество было очень радо погреть себе руки и само подняло бунт. Затем — кровь, грабеж, произвол в самом диком и безграничном его виде и возмущающие душу мерзости. И это должны были знать и _в_е_р_ш_и_н_а, и все те, которые ее окружают. За пролитую народную кровь — нужно мстить кровью. Потомство отдаст проклятию и позору имя того, который мог ее не проливать и допустил своих же слуг из передней Зимнего дворца до ужасного зверства.
6) А кровь поляков? Ее не скроешь ничем — ни дипломатическими уловками, ни рабскими статьями газет. Она пролита, и пролита самым зверским и подлейшим образом. За одно это дело каждый русский должен ненавидеть и презирать свое подлое правительство, свою несчастную армию, которую обратили в толпу гнусных убийц. Где же либеральные фразы? Где та кроткая и благородная мысль, которая когда-то высказалась? Вся Европа, исключая, разумеется, вполне достойных друзей — Австрии и Пруссии, с ужасом и омерзением отвернулась от этой страшной картины задуманного гуртового убийства. Мученическая нация желчно почувствовала, что _н_и_к_о_л_а_е_в_щ_и_н_а_ с ее героями еще не умерли. Да! Перед этим подвигом либерального русского правительства лопнули все надежды, лопнуло даже то рабское терпение, которое досталось в удел русскому народу и обществу… Общество должно наконец понять, что рабское тупое самодержавие — абсолютное зло, не допускающее никаких относительных понятий. Оно увидело и видит, что на громкие фразы безграничного произвола — плохая надежда.
7) А цензура? А такое милое учреждение, как III Отделение, которое вполне характеризует тот правительственный порядок, который для своего существования нуждается в подобных мерзостях? Они цветут, процветают и даже готовы вступить в новый период развития. А гонения на воскресные школы, чиновничий произвол, который грозит поглотить в себе самые лучшие соки народной жизни?
А народное образование, которое должно довольствоваться теми ничтожными крохами, которые остаются от пышных и громадных бюджетов придворной администрации и бесполезных войск? А совершенно произвольная, не соответствующая ни народным, ни государственным потребностям, раздача аренд тем лицам, которые так же думают о пользе народа и русского развития, как и те благородные сыны Германии, поступающие в русскую службу, или, гораздо правильнее, в службу русского правительства, чтобы набить себе карман? А раздача народной собственности в вечное и потомственное владение? Не довольно того, что ограбили и грабят народ в настоящее время, но хотят отнять у него то, что имело бы огромное влияние в будущем? Землю следовало бы приберечь для размножающегося народонаселения, ее следовало бы раздать тысячи бездомным батракам, а не генералам и различным тайным и действительным _с_о_в_е_т_н_и_к_а_м, которые и без того уже успели нагреть руки за счет того же бедного народа. Ею следовало воспользоваться для того, чтобы нанести разом решительный удар чиновничеству и грабежу и вместе с тем не оставить тысячи семейств без куска хлеба. Все это так просто и понятно, но разве такие государственные мужи, как Муравьев, Адлерберг и Игнатьев и т. п., думают об этом: они грабят, и их грабеж в тысячу раз развратнее и пагубнее для народа, чем мелкий грабеж канцелярских воришек. Самые благородные и энергические деятели, желавшие действительного добра и любящие Россию и русский народ, смело вышли на дело, но этот омут всякой низости, подлости и всего того, для чего не подберешь слов, сразу остановил их. Пора, пора и русскому народу и обществу разбить ту цепь, которая приковывает их к гнилой колоде — полунемецкому правительству. Будущее — не лучше: не много добра, а, вернее, много зла принесут питомцы таких менторов, как меценат николаевщины — Строганов.
Вот причины, которые побудили меня возвратиться в Россию,— покончить одним ударом с тем гнетом деспотизма, самоуправства, рабства и позора, под которым задыхается русская жизнь и развитие, который подсекает их в настоящем и беспощадно извращает в самом будущем. Мне остается только чувство досады и презрения к самому себе за то, что я не исполнил того, что задумал. Раскаяние в чем бы то ни было совершенно далеко от меня: я всегда буду презирать и ненавидеть тот омут разврата, грабежа, застоя и всяких гадостей, который губит Россию. Я не отказываюсь от своих намерений, потому что в них я вижу коренной перелом в судьбе всего отечества — к лучшему. Совершенное уничтожение нелепого, всеподавляющего самодержавия и связанного с ним правительственного, гражданского и политического строя — начало новой жизни, иного развития. Что бы меня ни ожидало в будущем — я всегда останусь при этом убеждении. Все, что здесь написано, было давно высказано, с необыкновенным талантом, со всею страстью негодования, с любовью к России и ее будущему, с великою гражданскою силою, людьми, которые погибли и гибнут в духоте правительственного гнета. От всего здесь написанного я не отказываюсь. Никакого снисхождения не прошу и не намерен просить.
13 сентября 1861 года.
Читая этот необыкновенный документ, не можешь поверить тому, что эта дерзкая прокламация, полная резких оскорбительных слов по адресу верховной и высшей власти, написана человеком со связанными руками — узником Алексеевского равелина. Нельзя не поразиться смелости, с какою заточенный бросает бичующие оскорбления в лицо своим читателям-тюремщикам. С каким чувством должен был отнестись к произведению и его автору всесильный, ближний боярин, шеф жандармов князь Долгоруков, узрев свою фамилию в общей группе сволочи и гнили и прочитав, что на нем, на князе, следовало бы в России покончить с телесным наказанием! Как должен был отнестись к заявлению другой его читатель — император Александр Николаевич, прочитав такое яркое нападение на себя, свою личность, свою политику… Кем сделанное? Каким-то ничтожным поручиком, арестантом, возвысившим свой голос от уз темничных. И этот поручик осмеливается мечтать, не только мечтать, а готовиться… покончить одним ударом с ним, освободителем. Он, монарх, именовался вершиною правительственного кабака. Все это было так невероятно, что и в III Отделении, и у шефа жандармов, и у царя мелькала мысль — не с умалишенным ли они имеют дело.
Отправляя в Ливадию подлинное объяснение Бейдемана, граф Шувалов присоединил и следующий доклад: ‘Вот, князь, обстоятельство очень серьезного значения, оно может изменить направление, которое Его Величеству угодно будет дать делу Бейдемана. Последний довел до моего сведения через коменданта о своем намерении дать показания. Я послал к нему начальника 1-й экспедиции, но Бейдеман настаивал на том, что он изложит показания письменно, и продолжал ту же систему молчания, которой он не изменял со времени своего ареста. Вы сами, князь, войдете в оценку принципов подсудимого, и Вы нарисуете умысел, заставляющий благословлять руку Провидения, остановившего фанатика, но не безумца — смею думать. Я думаю отправиться в крепость завтра, чтобы попытаться заставить его дать самое полное признание, но я сомневаюсь в успехе и думаю, что он заговорит только в день суда в единственной надежде предать гласности свои намерения и выставить себя мучеником за политические убеждения’.
Александр II остановился пока на решении, подсказанном графом Шуваловым, и на записке последнего 27 сентября написал: ‘Не предавая его покуда военному суду, оставить в заключении в крепости’.
19 сентября граф Шувалов отправил в Ливадию отчет о посещении Бейдемана в крепости. Эта беседа управляющего III Отделением с узником, не прибавляя ничего существенного к его заявлению, дала иллюстрирующие подробности замысла Бейдемана.
‘Я виделся в крепости с арестантом Бейдеманом и имел с ним продолжительное объяснение и делал ему вопросы, на которые он отчасти отвечал, отчасти нет. Я вышел от него убежденным в том, что он фанатик самого вредного свойства и, быть может, не в нормальном состоянии умственных способностей. Бейдеман задумал свой преступный замысел уже давно, задумал его хладнокровно и исполнил бы его, сколько мне показалось, твердо и решительно, если само Провидение не помешало бы тому и не предало его в руки финляндской полиции.
Бейдеман упорствует в молчании относительно всего того, что побудило его бежать, того, что он делал за границей, но объясняет с полной откровенностью цель его возвращения в Россию. Его политическую исповедь Ваше Сиятельство уже изволили прочесть: подтверждая все писанное им, он сказал мне, что, обманутый в своих надеждах, убеждаясь с каждым днем более, что государь желает лучшего только на словах, он по примеру Орсини3 (в его глазах образец всего великого и благородного) решил вывести свое отечество из настоящего его положения, нанеся самодержавию в лице государя смертельный удар, и, как он изъясняется, _р_а_з_о_м_ _п_о_к_о_н_ч_и_т_ь_ _с_а_м_о_д_е_р_ж_а_в_и_е. На замечание мое ему, что самодержавие — принцип, а не лицо, Бейдеман отвечал, что теперь настало такое время, что одновременно с переменою царствования изменился бы и характер монархической власти.
Обдумывая свои намерения, Бейдеман пришел к тому заключению, что настоящая минута самая удобная для коренных реформ, он решился теперь же возвратиться в Россию для исполнения своего преступного замысла, но, опасаясь приехать прямо в Петербург, он предпочел направить путь через Финляндию в Архангельскую губернию, где бы он сблизился с раскольниками, от которых надеялся получить материальные средства и паспорт для прибытия сюда и здесь, не медля ни минуты, посягнуть на жизнь Его Величества, что, по его словам, ‘было весьма нетрудно исполнить, так как, по воспитанию своему в военно-учебном заведении, ему известны все привычки государя’ и потому что, ‘не дорожа жизнью, которую он посвятил на это дело, он даже не намерен был, по нанесении удара, бежать и укрыться от преследований’.
Чрезвычайно важным считал я узнать от Бейдемана, действует ли он один и под влиянием личных своих убеждений, или же он состоит в связи с другими лицами или тайными обществами. Я прибегал к разного рода уловкам, но он непреклонно отвечал одно и то же: что действует один и что всякое участие других лиц уменьшило бы в его глазах ту славу, которую [он] приобрел [бы] в случае успеха.
Следует полагать, что он говорит правду, вообще он показался мне правдивым, и когда ему не хочется отвечать на вопрос, то он молчит упорно. Для достижения моей цели я, под видом участия, советовал ему, в облегчение его судьбы, указать даже на мнимые лица и вымышленные общества, но он на это не поддавался и продолжал заверять, что _д_е_й_с_т_в_у_е_т_ _о_д_и_н_ и что этим гордится. Бейдеман выражал мне и мысль, что он надеялся на мщение народа, который, увидев в нем убийцу, подосланного помещиками, стал бы повсюду резать дворян.
Я просил коменданта крепости принять в отношении надзора за ним наистрожайшие меры.
Разговора моего с Бейдеманом я не смел передать великому князю Михаилу Николаевичу, которому известны все прочие обстоятельства дела. Не угодно ли будет указать, как мне действовать в этом случае в отношении Его Высочества.
Я потребовал из Финляндии подробные сведения о заарестовании Бейдемана и о лицах, тому способствовавших, в том внимании, что Его Величеству, быть может, благоугодно будет знать имя того, который, хотя бессознательно, но спас Россию от этого изверга’.
В докладе графа Шувалова обращают внимание три подробности. Граф Шувалов начал трактовать дело Бейдемана как неудавшееся покушение на цареубийство и ссылаться на провидение, удержавшее занесенную руку преступника и пославшее своевременно финляндскую полицию. По пути такого толкования он увлекал и шефа жандармов, и царя: забегая вперед, он уже разыскивает финна — спасителя государя для достойной награды. Затем Шувалов в отчете сообщает и то, о чем Бейдеман не писал: в случае удачи цареубийство было бы объяснено в народе как акт мести со стороны дворянина царю за освобождение от крепостного права и как призыв к резне помещиков. И наконец, еще одна мелкая деталь, характерная для графа Шувалова. Он, входивший во вкус власти, приближавшийся к престолу, запрашивал, должен ли он хранить в секрете дело Бейдемана даже от брата царя, великого князя Михаила Николаевича. Чересчур уже лестным казалось быть третьим при двух знающих тайну — князе Долгорукове и царе.
Действия графа Шувалова заслужили царское одобрение, против строк ‘я потребовал сведения из Финляндии’ царь написал: ‘хорошо сделал’, а против строк ‘может, благоугодно будет знать имя спасителя’, царь написал: ‘непременно’. А общая резолюция царя была: ‘О том, как с ним поступить, подумаю еще. Все показания его можно сообщить великому князю Михаилу Николаевичу’.
В деле Бейдемана оказался один счастливый человек — ленсман Кокк. Нежданно-негаданно за спасение жизни русского государя и великого князя финляндского ему свалилась награда: денежное пособие в 300 рублей серебра.
2 октября комендант крепости довел до сведения графа Шувалова, что арестант Бейдеман желает объявить ему какую-то тайну. 6 октября Шувалов был в Алексеевском равелине. О результате посещения он отправил 6 октября следующий доклад:
‘Я посетил сего числа в крепости арестанта Бейдемана и пожелал подробным допросом разъяснить те обстоятельства его жизни, о которых он до сего времени так упорно хранил молчание. Я застал Бейдемана несколько встревоженным моим посещением и заметил, что он тяготится незнанием о своей дальнейшей участи. При начале моего с ним разговора я не мог добиться ни до чего, но мало-помалу он стал поддаваться на мои вопросы и объяснил следующее.
Бейдеман утверждает, что, несмотря на его желание отправиться в южную Европу, и в особенности в Италию, он этого исполнить не мог, не имея к тому денежных средств. Все 14 месяцев своего бегства он провел в Швеции, изредка переезжал в Норвегию, следил оттуда за ходом дел в России, и когда узнал о возникших крестьянских беспорядках в Казанской и Пензенской губерниях, то намеревался отправиться туда и пропагандою своею поддерживать в крестьянах дух волнения. На этот конец им составлен проект манифеста, найденный при нем и уже известный Вашему Сиятельству из предшествовавших моих донесений. На замечание мое, что, не сомневаясь сам в смерти великого князя Константина Павловича, он, следовательно, ложью хотел взбунтовать крестьян, Бейдеман отвечал, что ‘можно прибегать к лжи против лжи и что правительство наше ложь’. Я старался дознаться, не участвовал ли Бейдеман в каком-либо скандинавском обществе, но убедился, что он о них не имеет и понятия и не сочувствует скандинаво-финской пропаганде. Впоследствии Бейдеман убедился, что крестьянские беспорядки будут непременно подавлены распоряжениями правительства и что действиям его не предстоит успеха, тогда Бейдеман решился посягнуть на жизнь Его Величества, как на единственный способ вызвать переворот в государстве, и для исполнения сего купил револьвер, который при нем найден.
Бейдеман подтвердил все сказанное им в первый раз о намерении отправиться в Архангельскую губернию и сблизиться там с раскольниками. На намек мой, что под влиянием чувства фанатизма он присваивает себе такие дела, от которых он бы несомненно отступился, Бейдеман остался непреклонным и отвечал, что жертвует своею жизнью лишь тот человек, который проникнут мыслью необходимости того, что он задумал, и что ‘цареубийство не делается из любви к искусству’.
Я не мог возбудить в Бейдемане ни малейшего чувства раскаяния, он выражал одно желание — о скорейшем решении его судьбы, и в особенности — предстать пред военный суд’.
Прочтя доклад графа Шувалова, царь надписал: ‘Окончательное приказание дам по возвращении’. Александр II находился, очевидно, в полном недоумении. Обращаясь с политической исповедью и открывая по доброй своей воле свое намерение на цареубийство — без этого признания намерение никогда не было бы открыто,— Бейдеман задал действительно задачу. Выдача самого себя казалась властям делом противоестественным, ибо они не были в состоянии понять, что подобное заявление могло вытекать из благороднейших побуждений человеческого духа, что к этому чистейшему протесту могли толкать исключительно ненависть и презрение к существующему строю. Бейдеману было всего-навсего 21 год, будь он постарше, он, может быть, и справился бы с увлекавшим его энтузиастическим настроением и смолчал бы о своих замыслах. В своем деле он сам себе был единственным свидетелем и единственным обвинителем. Странно было бы предать его суду на основании таких данных. Граф Шувалов подсказывал решение — не предавать суду, ибо суд был бы демонстрацией, царь признавал резонным этот совет, не давал разрешения на предание Бейдемана военному суду, но, очевидно, и сам не знал, как быть с Бейдеманом, и все откладывал окончательное решение.
Последняя беседа с Шуваловым очень взволновала Бейдемана. Намекнув о письме к родственникам, о котором, как помнит читатель, III Отделение осведомилось из всеподданнейшего доклада министра финансов, Шувалов попал на больное место Бейдемана. Последний представил себе картину розысков родственников, их допросов, быть может, их ареста и взволновался. Испросив через коменданта разрешение писать, Бейдеман 8 октября обратился со следующим заявлением:
‘В последнее ваше посещение Вы намекнули мне о письме, которое я будто бы писал моим родственникам из-за границы. Я отказался от этого не из подлого малодушия, но потому, что я действительно _н_и_ч_е_г_о_ _и_ _н_и_к_о_м_у_ не писал _и_з-з_а_ _г_р_а_н_и_ц_ы. С другой стороны, не желая мешать в свое дело слишком дорогих для меня имен, совершенно непричастных ни моим поступкам, ни моим намерениям, я обращаюсь к Вам, как к благородному человеку, и прошу не касаться ничем моих родственников. Я не хочу, чтобы те, которых я свято уважаю, сделались предметом полицейских допросов,— это, по моему мнению и убеждению, было бы гнусно и преступно. Что же касается до отправления моего к Гарибальди, то на этот счет я Вам дам личное объяснение. Я вполне надеюсь на Ваше благородство и думаю, что вы оставите в стороне тех, которым я действительно писал, но которые совершенно не причастны моему делу. От письма, писанного мною из Финляндии, я не отказываюсь, как не намерен отказаться от всего того, что Вам писал и говорил. На всякое Ваше недоумение я сам буду давать объяснение — и думаю, что мешать в мое дело других значит пускать в дело гнусное полицейское крючкотворство, которое было бы Вас недостойно и к которому Вы сами объявили себя неспособным. Надеюсь, что в этом деле Вы поступите не как начальник III Отделения, а как благородный человек.
В письме к моим родственникам из Финляндии я действительно выразил желание ехать к Гарибальди — на этот счет Вы получите мое личное объяснение. Сознание факта с моей стороны обязывает Вас оставить в покое тех, которые сообщили вам этот факт. Этого требуют и юридическое понимание и здравый смысл. М. Б.’
Справедливость требует сказать, что III Отделение не разыскивало родственников Бейдемана, получивших письмо, но не в силу снисхождения к его просьбе, а скорее по соображениям о сохранении полного секрета в деле Бейдемана, и прежде всего о сохранении в тайне его ареста.
В ответ на это заявление III Отделение предложило 25 октября коменданту разрешить Бейдеману писать и то, что будет им написано, доставлять. Одновременно последовало и другое распоряжение: на содержание Бейдеману, вместо отпускавшейся ранее суммы в 18 коп., явно недостаточной, князь Долгоруков приказал отпускать по 50 коп. Надо добавить, что с момента своего заключения в равелин Бейдеман был единственным заключенным вплоть до 14 октября, когда сюда был доставлен М. Л. Михайлов4.
Все движение по делу Бейдемана заключалось в тех записках, которые он писал в равелине, а вся деятельность III Отделения по этому делу состояла исключительно в подшивании этих записок к делу. Без всякого преувеличения: весь процесс Бейдемана сводился исключительно к этим действиям. Наш долг перед памятью Бейдемана обязывает нас воспроизвести все его объяснения, в которых он открывал свою душу и свои мысли.
Между тем граф Шувалов, совершая стремительную карьеру, уступил свой пост начальника штаба корпуса жандармов и управляющего III Отделением А. Л. Потапову, свиты Е. В. генерал-майору. До назначения А. Л. Потапов работал в Следственной комиссии и Генеральном суде по расследованию злоупотреблений и беспорядков в деле снабжения войск во время войны 1854 года, в 1860 году исправлял должность обер-полицмейстера в Петербурге и в этом же году ту же должность в Москве. В 1861 году он принял поручение произвести преобразование варшавской полиции.
26 октября Бейдеман адресовал свое новое заявление уже Потапову:
‘Вы предложили мне изложить в историческом порядке все обстоятельства, которые сопровождали мое житье-бытье за границею.
Пользуясь этим случаем, я хочу объяснить, кроме предложенного пункта, все то, что было мною написано г. Шувалову в первом моем объяснении, неудовлетворительном в том отношении, что оно было написано под впечатлением желания высказать мое личное чувство,— а я не обставил дела изложением тех фактов, которые бы дали более _ю_р_и_д_и_ч_е_с_к_и_й_ _х_а_р_а_к_т_е_р_ моим объяснениям. Причиною этого было недоразумение, выразившееся на первый раз тем, что во мне видели орудие чьих-то замыслов, и дело приняло другое направление. Имея совершенное отвращение от разного рода мистификаций, я постараюсь, елико возможно, очертить все дело спокойнее и отчетливее, не отступая ни на шаг от всего того, что было высказано мною прежде.
Во-первых, признаюсь, мне всегда казалась смешною жалкая близорукость нашего правительства, которое убеждено, что все _о_п_а_с_н_ы_е_ для него идеи навеваются нашему несчастному православному люду из-за моря. Всякая человеческая мысль, всякое благородное слово негодования были принимаемы как отголосок _т_а_м_о_ш_н_и_х_ партий, то демократов, то конституционалистов, иногда республиканцев, а подчас и коммунистов. Это жалкое заблуждение тем более непростительно, что оно не могло не заметить самобытной жизни русского общества и народа: не нужно быть демократом, чтобы негодовать на произвол, даже не подозревая существования коммунизма, можно презирать грабеж и неправду. Русское восстание — результат сознания собственных сил, сознания безобразия и неправоты той обстановки, которою окружено русское развитие. Народ встанет не для того, чтобы осуществить какую-нибудь теорию, а для того, чтобы отомстить за свое рабство, чтобы завоевать себе человеческие права. Все это я сказал не для красоты слова, а для того, чтобы разъяснить свои отношения к этому вопросу. Я уже выше сказал, что во мне хотели видеть субъекта (выражаясь юридически), зараженного идеями демократизма, замысел которого был результатом исключительного господства одной мысли (ide fixe). Во мне видели фанатика, который, в бессознательном стремлении к осуществлению своего идеала, решился на цареубийство. Оставляя пока в стороне свои идеалы и желания, я для прекращения подобных недоразумений и больше всего для очищения собственной совести отстраняю от себя эту роль благородного самопожертвования, которая во всяком случае заслужила бы мне если не любовь народа, то полное уважение его. Стрелять в кого бы то ни было _и_з_ _л_ю_б_в_и_ _к_ _и_с_к_у_с_с_т_в_у, из одного желания во что бы то ни стало сделаться _ж_е_р_т_в_о_ю_ — эта мысль всегда была от меня далека, не потому чтобы во мне не нашлось глубокого сочувствия ко всякому благородному подвигу, а потому, что подобные жертвы, хотя и оставляют след, редко достигают своей цели. Мне хотелось другого. Я видел в достижении своей цели _ц_а_р_е_у_б_и_й_с_т_в_а_ не торжество демократии в России, не осуществление своих мыслей и идеалов, а начало того движения, которое так или иначе _р_а_з_р_у_ш_и_л_о_ бы настоящий порядок вещей. Я не был адептом какой бы то ни было политической _с_е_к_т_ы_ — я только желал, желаю и буду желать счастья и человеческих условий общественного быта своему народу. Еще раз повторяю, что не нужно влияния никаких партий, а побольше любви к русскому человеку, да каплю здравого смысла, чтобы, скрепя сердце, ударить сплеча в безобразное правительственное скопище, которое нас давит, душит и грабит.
Из всего этого Вы видите, что мое дело очень просто: никаких демократических или скандинавских партий, никаких заговоров и т. п. Я просто человек, оскорбленный до глубины души наглым произволом, возмутительным развратом и всеми мерзостями нашего милого правительства. Тут дело не в Гарибальди и не в Орсини, которых я от души люблю и уважаю, а в наших доморощенных кондотьерах, грабящих и убивающих народ в доказательство своего отеческого попечения об нем.
Мне остается теперь отвечать на Ваш вопрос о жизни моей за границей. В этом случае я постараюсь осветить ее настолько, насколько это нужно для юридического взгляда на предмет. Подробное описание моего житья-бытья было бы слишком скучно и утомительно, а главное, не дало бы никакой пищи самой тонкой казуистике. Начну с того, что предположение мое об отправлении к Гарибальди не осуществилось, и я даже должен был остаться в Швеции. Отыскивая материальные средства для своего существования, я переходил из одного города в другой, занимаясь ручною работою. Не надобно забывать, что конец прошлого и начало настоящего года были _о_з_н_а_м_е_н_о_в_а_н_ы_ блистательными подвигами нашего правительства, в которых оно, казалось, хотело превзойти самого себя. Я не буду говорить обо всем, что сделано им в это время, замечу только самые крупные сюрпризы, как, например, Варшавский съезд, бессмысленная политика в отношении к Италии, которые, конечно, во всяком русском, неповрежденном в здравом смысле, должны были возбудить самое желчное негодование {Бейдеман имеет в виду предприятия русского правительства по внешней политике в 1860 году. В октябре состоялся в Варшаве съезд трех монархов: Александра II, императора австрийского и принца-регента прусского. В итальянском вопросе русская дипломатия, вечно боявшаяся революции, логично стала за законные правительства и против итальянского освободительного движения. Сам Александр II строго осуждал предприятие Гарибальди на Неаполь и потворство ему со стороны сардинского двора. А когда сардинские войска, не объявляя войны, вступили в Церковную область и граф Кавур объявил о намерении присоединить Неаполитанское королевство к Сардинии, русская миссия, по приказанию Александра II, была отозвана из Турина. — См.: Татищев С. С. Имп. Александр II. Спб., 1903, т. 1, с. 166—269. Варшавскому съезду посвящена блестящая статья Герцена ‘Es reiten drei Reiter’ [‘Едут три всадника’] в No 85 ‘Колокола’ от 15 ноября 1860 года. Отголоски этой статьи чувствуются и в иронических строках Бейдемана. Об отозвании миссии — статья в No 84 ‘Колокола’ от I ноября 1860 года под заголовком ‘Самодержавная демонстрация’.}, и если эти нелепые и вредные для русского народа _в_ы_х_о_д_к_и_ не были встречены полным гласным сопротивлением, если они не вызвали открытого протеста со стороны общества, то это можно разве объяснить только непонятным ослиным терпением нашего общества!.. Не стану расписывать настоящего порядка вещей — скажу только, что вся эта мерзость может довести всякого человека до мщения и остервенения… Но пресловутый манифест об освобождении крестьян да гнусное убийство несчастных поляков заставили меня убедиться, что _х_о_р_о_ш_е_г_о_ ожидать нечего, что крестьянская кровь требует отомщения, словом, что только тогда рухнет вся гадость нашей жизни, когда народ встанет на ноги… Средство, которое я избрал, мне показалось самым верным. Остальное Вы знаете из первого моего объяснения, написанного г. Шувалову. В Швеции я не имел сношения ни с какою политической партией, ни с кем не вел переписки,— это говорю для того, чтобы успокоить наше правительство, я даже смею уверить его, что если бы даже я и хотел этого, то не имел в этом случае никакой физической возможности. Всякие политические розыски будут напрасны — там даже не знают моего имени. Кончая все это, я еще раз повторяю, что я не выражение или орудие какой-нибудь партии, и если я и решился на удар, то это не для осуществления своих идеалов, а потому, что видел необходимость решиться на это. Помочь моей бедной родине было единственным и самым сильным моим желанием.
На все, что могло бы возбудить Ваше недоумение в написанном, я готов дать Вам личное мое объяснение.
Городов, в которых я жил, не называю — я полагаю, это совершенно лишнее, скажу только, что обратный путь в Россию я начал с юго-западной стороны Швеции и в Торнео перешел русскую границу’.
И эту записку Бейдемана прочел Александр II и изволил положить резолюцию:
‘Она ничего не заключает в себе ни нового, ни особенного’.
Следующий документ дела о Бейдемане — подписанная князем Долгоруковым маленькая записочка на почтовом листке: ‘Государь Император высочайше повелеть соизволил: поручика Михаила Бейдемана оставить в Алексеевском равелине впредь до особого распоряжения’.
Потянулись дни, недели, месяцы заточения. Все движение по делу Бейдемана заключалось в подшитии к делу его объяснений и произведений, писанных в крепости. Бейдеман оставался еще при прежней непримиримости и непреклонности своей революционной исповеди. И каждое новое его объяснение еще усугубляло тяжесть его положения: к такой твердости III Отделение вообще не было приучено. 5 января 1862 года Бейдеман с пылкостью писал:
‘Из всего сказанного и написанного до сих пор можно вывести, самым строгим и последовательным порядком, заключение о причине моего возвращения из Швеции — о намерениях, которые я желал привести в исполнение, одним словом, о всех тех обстоятельствах, которые необходимы для нового судебного обследования моего дела. В нем до сих пор остается только одно темное место: _п_р_и_ч_и_н_а, _п_о_б_у_д_и_в_ш_а_я_ _м_е_н_я_ _в_ы_е_х_а_т_ь_ _и_з_ _о_т_е_ч_е_с_т_в_а. Желая сделать все дело яснее, так сказать _у_д_о_б_о_в_а_р_и_м_е_е, я хочу дать несколько объяснений об этом пункте.
До сих пор я решительно отказывался от этого, и мое новое намерение — результат не четырехмесячного прозябания в Алексеевском равелине, а следствие более полного обсуждения моего настоящего положения. Признаюсь, что после того, как я очень ясно выразил свой взгляд на настоящее правительство, с моей стороны было бы непростительною слабостью, если не сказать ребячеством, скрывать то, что нераздельно связано с этим взглядом. _П_р_и_ч_и_н_а, _п_о_б_у_д_и_в_ш_а_я_ __м_е_н_я_ _о_с_т_а_в_и_т_ь_ _о_т_е_ч_е_с_т_в_о, та же самая, которая побудила меня возвратиться в него: _ж_е_л_а_н_и_е_ _у_н_и_ч_т_о_ж_е_н_и_я_ _н_а_с_т_о_я_щ_е_г_о_ _п_р_а_в_и_т_е_л_ь_с_т_в_а, _с_о_в_р_е_м_е_н_н_ы_х_ _г_о_с_у_д_а_р_с_т_в_е_н_н_ы_х_ _и_ _о_б_щ_е_с_т_в_е_н_н_ы_х_ _ф_о_р_м_ _и_ _т_в_е_р_д_о_е_ _н_а_м_е_р_е_н_и_е, _н_а_ _о_б_л_о_м_к_а_х_ _э_т_о_г_о_ _у_р_о_д_л_и_в_о_г_о_ _з_д_а_н_и_я, _с_о_д_е_й_с_т_в_о_в_а_т_ь_ _к_ _у_с_т_р_о_й_с_т_в_у_ __т_а_к_о_г_о_ _г_о_с_у_д_а_р_с_т_в_а, _т_а_к_и_х_ _о_б_щ_е_с_т_в_е_н_н_ы_х_ _о_т_н_о_ш_е_н_и_й, _к_о_т_о_р_ы_е_ _б_ы_ _б_ы_л_и_ _с_о_о_б_р_а_з_н_ы_ _с_ _п_р_а_в_д_о_ю, _с_ _з_д_р_а_в_ы_м_ _с_м_ы_с_л_о_м_ _и_ _с_ _н_а_с_т_о_я_щ_и_м_и_ _и_ _б_у_д_у_щ_и_м_и_ _п_о_т_р_е_б_н_о_с_т_я_м_и_ _р_у_с_с_к_о_г_о_ _н_а_р_о_д_а. О подробностях моего плана и о том обстоятельстве, почему я избрал финляндскую дорогу для своего удаления и, наконец, почему самое мое удаление из России было необходимо для выполнения моих намерений, я не хочу распространяться — оно совершенно бесполезно: если бы мне удалось их выполнить, я бы не сидел в настоящее время в равелине. Это самое ясное объяснение, которое я могу дать на вышеприведенный вопрос: излишние подробности затемнили бы только дело.
О житье моем в Швеции я уже писал, это такой пункт в моем деле, который выходит из сферы полицейского расследования и о который рушатся все махинации не одного III Отдел., но всех 4-х Отделений _в_к_у_п_е. Швеция имеет счастие принадлежать к тем немногим государствам Европы, которые не терпят полицейского вмешательства чужого правительства. Все же обстоятельства моей жизни в Финляндии, по возвращении моем из Швеции, могут быть дознаны — в этом случае мне нечего прибавлять или объяснять.
Но может родиться следующий вопрос: _н_е_ _и_м_е_л_ _л_и_ _я_ _с_о_о_б_щ_н_и_к_о_в_ _с_в_о_и_х_ _з_а_м_ы_с_л_о_в_ _д_о_ _у_д_а_л_е_н_и_я_ _м_о_е_г_о_ _и_з_ _Р_о_с_с_и_и? Об этом несколько слов. При современном напряженном состоянии нашего общества легче, чем когда-нибудь, составлять _з_а_г_о_в_о_р_ы, но я был всегда того мнения, что в русской жизни _з_а_г_о_в_о_р_ы, несмотря на всю энергию и деятельность своих членов, не достигают и не достигнут своей цели, потому что они — выражение меньшинства русского общества, слишком отделенного от народа.
Моя цель — поднять народ, поднять 40 мил. крестьян, перед которыми и тайная и явная полиция совершенно бессильна, а для открытия заговоров правительство держит огромную шайку шпионов, в мундирах небесного цвета (светло-голубой)5 и без оных,— они и открываются. Следовательно, было бы слишком близоруко с моей стороны составлять какие бы то ни было общества. Если бы народ, т. е. крестьяне, объявил открытую войну правительству,— чего я хотел достигнуть,— тогда все заговоры для борьбы с настоящим правительством сделались бы бесполезными — оно обрушилось бы безвозвратно и навсегда.
Говоря о Швеции, я не могу без негодования вспомнить о том позорном деле, которым заклеймило себя настоящее правительство. Неудивительно бы было, если бы подлейшее правительство в мире — австрийское — из дружбы к России, которой она тайный, недоброжелательный и всегдашний враг, послало бы в Зимний дворец хлопотать о преследовании всякой свободной русской мысли, неудивительно бы было, если бы на самом верху Сухаревой башни стараниями австрийских графов из передней этого дворца была построена обсерватория для австрийских шпионов, в видах наблюдения за московскими славянофилами, но бесконечного презрения заслуживают такие _д_а_л_ь_н_о_в_и_д_н_ы_е_ _у_м_ы, _к_а_к_ _З_а_м_я_т_н_и_н, которые вносят на утверждение Государственного совета мнения о преследовании русских за ненависть к Австрии, и преступно со стороны Государственного совета утверждать подобные образчики умственной наглости, рабства и крайнего презрения к русскому народу {Гневная приписка к письму вызвана правительственной мерой, которой ‘Колокол’ посвятил две заметки: в No 93 от 1 марта 1861 года и в No 95 от 1 апреля. Конечно, из этих заметок узнал о ней и Бейдеман. В No 93 ‘Колокола’ под заголовком ‘Последнее убежище изгнанников закрыто’ читаем: ‘У г-жи Замятниной есть муж, исправляющий должность великана и немого евнуха при императорском серале юстиции. Оказывается, что небольшого роста великан и в немые не годится: он так громко стал вздор молоть, что далее в ‘Таймсе’ раздалось (Times 16 February). ‘Сенатские ведомости’ обнародовали закон (англичане не имеют другого слова для этого рода бумаг), утвержденный государем по представлению Замятнина, о преследовании преступлений против монархов, находящихся в дружеских сношениях с Россией. На основании этого закона будет сделана конвенция между Россией и Австрией о наказании государственных преступников’. А в No 95 дано дополнительное сообщение под заголовком ‘Розги и плети, употребляемые международно’. ‘Иностранные гости, передавая русские новости, часто вводят нас в ошибки. Так, ‘Таймc’ рассказал совсем неверно замятнинский закон о наказании государственных преступников против других государств (см. ‘Кол[окол]’, No 93), на деле он гораздо гнуснее, вот что напечатано в ‘СПБ. ведомостях’: ‘Государственный совет, мнением своим, высоч. утвер. 16 июня 1858 г., положил: предположенное главноуправляющим II отд. собств. Е. И. В. канцелярии дополнение подлежащих статей Уложения о наказаниях, имеющее служить основанием для заключения условия с австрийским правительством о взаимности наказаний по государственным преступлениям, утвердить, и, вследствие того, постановить. Если одно из преступлений, означенных в ст. 233, 264, 265, 271, 272 и 275 Улож. о наказаниях, будет учинено против иностранного государства, с которым на основании трактатов или обнародованных о том узаконений постановлена надлежащая в сем отношении обоюдная взаимность, или же против верховной того государства власти, виновные, буде к сему не присоединяется и преступление, подлежащее другому, более тяжкому наказанию, приговариваются: к лишению всех особенных прав и преимуществ как лично, так и по состоянию осужденных ему присвоенных, и к ссылке на житье в губернии Томскую и Тобольскую, или же, если они не изъяты от наказаний телесных, к наказанию розгами, в мере, определенной ст. 33 сего Уложения для четвертой или пятой степени наказаний сего рода, и к отдаче в исправительные арестантские роты гражданского ведомства, на время от двух до четырех лет или от одного года до двух лет. Когда же сие преступление учинено с увеличивающими вину обстоятельствами, то к лишению всех прав состояния и к ссылке в Сибирь на поселение, в места не самые отдаленные, а буде они не изъяты от наказания телесных, и к наказанию плетьми через палачей, в мере, определенной ст. 22 сего Уложения для второй степени наказаний сего рода’.}. Как согласить подобные уродливые явления правительственного разврата с нотами _п_у_с_т_о_г_л_а_г_о_л_я_щ_е_г_о_ министра Горчакова, в которых он торжественно объявляет перед лицом всей Европы, что _р_у_с_с_к_о_е_ _п_р_а_в_и_т_е_л_ь_с_т_в_о_ _в_ _с_в_о_е_й_ _п_о_л_и_т_и_к_е_ _б_у_д_е_т_ _п_р_е_с_л_е_д_о_в_а_т_ь_ _и_н_т_е_р_е_с_ы_ _с_в_о_е_г_о_ _н_а_р_о_д_а, — что же это, как не возмутительная насмешка и над русским народом и над здравым смыслом!
Но дорого платят за подобные насмешки.
25 января 1862 года, по желанию Бейдемана, его посетил генерал Потапов, не оставивший никакого отчета о своей беседе с заключенным. Надо думать, что она прошла недружелюбно, ибо навеяла Бейдеману следующее оригинальное произведение.
(Посвящается г-ну Потапову)
Не все то золото, что блестит.
В словаре человечества есть несколько слов, судьба которых очень замысловата. Сказанное, обыкновенно, отдельною личностью известной национальности на известной почве, получает то слово право гражданства у всех народов, на различных почвах, повторяют то слово всегда и везде, говорят то слово кстати и некстати. К таким привилегированным словам принадлежит бесспорно и слово _У_т_о_п_и_я_ (Utopie, Utopien). Сказала то слово могучее, на английской почве, одна из громаднейших личностей XVII столетия Фома Mop (Thomas Morus)6, раздавленная под гнетом деспотизма Генриха VIII. В своей книге, написанной по тогдашнему обычаю на латинском языке и озаглавленной словом Utopia, он произносил страшное слово осуждения тогдашнему порядку вещей и тогдашнему общественному устройству, могучей рукой рисовал он и другое общество, и другие общественные отношения. Заклеймили тем словом всякую честную мысль об уродливой постройке совершенного общества, всякую благородную мечту о человеческом и нравственном распределении материальных средств существования и о совершенной умственной свободе всех личностей в кастическом обществе. Пошло гулять с тех пор то слово по белому свету: шипят его шипом змеиным и бояре-помещики, и сановники со вельможами и генералы шитые,— больно любят они то слово бессмысленное, шипят его все ученые тупоумные, шипит его всякая тварь подколодная. Но действительно ли все то _у_т_о_п_и_я, что мечтается, и все то _с_у_т_ь, что существует? Действительно ли был _у_т_о_п_и_с_т_ _Г_р_а_к_х_ _Б_а_б_е_ф, который за свои убеждения сложил голову на эшафоте, и действительно ли практические умы — та стая пошлых французских экономистов, как напр., _М_и_ш_е_л_ь_ _Ш_е_в_а_л_ь_е, _В_о_л_о_в_с_к_и_й и etc., которые уживаются с таким _п_о_д_л_о-н_а_г_л_ы_м_ правительством, как правительство Луи Наполеона? Действительно ли был утопист _Р_о_б_е_р_т_ _О_у_е_н, которого вся жизнь была одним подвигом, и действительно ли _н_р_а_в_с_т_в_е_н_н_ы_е_ _л_ю_д_и_ такие деятели, как _М_а_к_о_л_е_й, _Б_р_у_м, _П_а_л_ь_м_е_р_с_т_о_н_ _и_ _Г_л_а_д_с_т_о_н? Действительно ли были утописты Стенька Разин и Емельян Пугачев, которые погибли страшною смертью в руках подло-низкого (не русского) правительства, и действительно ли _б_л_а_г_о_р_о_д_н_ы_е_ _г_р_а_ж_д_а_н_е_ _и_ _п_р_а_к_т_и_ч_е_с_к_и_е_ _д_е_я_т_е_л_и_ такая сволочь, как _П_а_н_и_н, _Д_о_л_г_о_р_у_к_о_в, _Г_а_г_а_р_и_н, _И_г_н_а_т_ь_е_в_ (Анафема!!!…), _М_у_р_а_в_ь_е_в {Прошу г. читателя, т. е. г-на III Отделения, уведомить меня, когда отправят сего доблестного мужа на покой, я от всего сердца скажу ему Анафему, как говорю это Игнатьеву. — Прим. Бейдемана.}, _Б_у_т_к_о_в, _С_т_р_о_г_а_н_о_в, _А_д_л_е_р_б_е_р_г_{Как позабыть такого голубчика?— Прим. Бейдемана.} и т. д. Действительно ли _у_т_о_п_и_с_т_ы_ такие светлые личности, как _О_г_а_р_е_в_ _и_ _Г_е_р_ц_е_н, и действительно ли _п_р_а_к_т_и_ч_е_с_к_и_е_ _д_е_я_т_е_л_и_ такие умишки, как _Б_а_б_с_т_ {Так и слышится картофельная отрыжка питерского сапожника из немцев, проживающего на Васильевск. острове.— Прим. Бейдемана.}, _Ч_и_ч_е_р_и_н, _Б_е_з_о_б_р_а_з_о_в_ и другая московская кислятина?.. С другой стороны, что _т_а_к_о_е_ _н_е_л_е_п_о_е_ _с_а_м_о_д_е_р_ж_а_в_и_е, _к_а_к_ _н_е_ _в_е_л_и_ч_а_й_ш_а_я_ _у_т_о_п_и_я? (Разумеется, с точки зрения пользы, какую оно приносит обществу, а не с точки зрения особ первых классов, т. е. покрытие грабежа, чиновнического разбоя, всякой неправды и другой гадости.) _Ч_т_о_ _т_а_к_о_е_ _н_а_ш_е_ _ч_и_н_о_в_н_и_ч_е_с_т_в_о, _к_а_к_ _н_е_ _у_т_о_п_и_я? (Опять-таки с точки зрения общественной пользы, а не [с] точки зрения г. Переверзева, который в министерстве финансов доказал, как дважды два — четыре, _ч_т_о_ _ч_е_с_т_н_о_с_т_ь_ _е_с_т_ь_ _у_т_о_п_и_я, потому самому его сделали сенатором {Доходили эти слухи и до Швеции.— Прим. Бейдемана. Эта ироническая фраза должна бы быть истолкована как отголосок заметки ‘Колокола’ о Переверзеве в No 92: ‘Сенатские арестантские роты (Осужденный Переверзев)’.} для доказательства другой аксиомы: _с_п_р_а_в_е_д_л_и_в_о_с_т_ь_ _и_ _п_р_а_в_д_и_в_о_с_т_ь_ _е_с_т_ь_ _у_т_о_п_и_я, что он и не замедлил доказать.) _Ч_т_о_ _т_а_к_о_е_ _в_е_с_ь_ _н_ы_н_е_ш_н_и_й_ _п_о_р_я_д_о_к_ _в_е_щ_е_й, _к_а_к_ _н_е_ _у_т_о_п_и_я? (Опять с точки зрения пользы русскому народу, а не с точки зрения такой немецкой ж…, _к_а_к_ _А_д_л_е_р_б_е_р_г, которому больно милы и грабеж администрации, и неправда в судах, и рабство, и безответственный разбой, и преследование всякой свободной русской мысли, больно милы ему и министерство двора, и темная театральная дирекция с чиновническим характером. По нашему крайнему разумению, его бы давно пора nash Vaterland {В отечество (нем.).}, пускай бы целовался там с Миной Иогановной {Мина Ивановна, сожительница г. Адлерберга, была притчей Петербурга. Не умолчал о ней, конечно, и ‘Колокол’. См., напр., заметку ‘Дом, примчавшийся к Мине Ивановне на почтовых’ в No 84 от 1 ноября 1860 г.}.)
На _п_е_р_в_ы_е_ вопросы отвечаю — _н_е_т.
На _в_т_о_р_ы_е_ вопросы отвечаю — _д_а.
Теперь несколько слов к Вам, г. Потапов. Вы — _у_т_о_п_и_с_т_ потому самому, что Вы должны или отказаться от здравого смысла, или оставить III Отделение. Я называю _у_т_о_п_и_е_й_ желание принести пользу русскому народу, служа в III Отделении: здравый смысл осуждает всякое тайно-полицейское преследование злоупотреблений, следовательно, Вам остается преследовать _н_а_ш_е_г_о_ _б_р_а_т_а, а это уж того, не для меня,— не беспокойтесь, я и _с_а_м_ _з_у_б_а_с_т,— а для юношей неопытных. Хотя Вы и не бог знает что преобразовали в Петербурге и в Москве (об Вашей деятельности в Варшаве я в неизвестности), но все-таки Вы показали честное русское намерение действовать добросовестно, а за это большое спасибо. Одно странно в Вашей деятельности: это быстрое перескакивание с одного места на другое, из одной столицы в другую, или Вас увлекали роковые слова: _П_е_т_е_р_б_у_р_г, _М_о_с_к_в_а, _В_а_р_ш_а_в_а, или что-нибудь другое, только это обстоятельство заставляет задумываться насчет характера Ваших реформ. Ведь Вы не сказочный богатырь, г. Потапов, а уж тот богатырь.
Башни за облак кидает.
На всех парусах промчавшись мимо трех столиц белокаменных, Вы бросили якорь в III Отделение,— это уже из рук вон. Оставьте пожинать лавры на этом поприще всяким немецким ср… и поезжайте в Москву преобразовывать полицию на _р_у_с_с_к_и_й_ _л_а_д_ (только не на немецкий, т. е. не на чиновнический). Этим Вы избавите честное русское имя от позора и принесете действительную пользу русскому народу. Не сомневаясь в Вашем благородстве, я думаю, что Вы примете этот совет.
P. S. Если Вы встретите г. Шувалова, то передайте ему от меня мое русское спасибо за то, что он отказался украшать своим присутствием III Отделение, чем он избавил еще одно русское имя от сраму и вечного позора.
_П_р_и_м_е_ч_а_н_и_е: Манифест _о_б_ _о_с_в_о_б_о_ж_д_е_н_и_и_ _к_р_е_с_т_ь_я_н_ я не причисляю даже к утопиям, это такая х…….., что не нахожу довольно слов, чтобы выразить его суть: вообще он подл ниже всякой подлости, скверен ниже всякой скверности, мерзок ниже всякой мерзости, нелеп ниже всякой нелепости и гадок ниже всякой гадости…
В этом произведении останавливает наше внимание несколько бережное и до известной степени снисходительное отношение к Потапову не в пример бичуемой Бейдеманом компании Аддерберга, Муравьева, Игнатьева и т. д. Потапов для него еще не определился. Некоторые подробности о Потапове Бейдеман мог читать в ‘Колоколе’. В No 84 от 1 ноября 1860 г. Потапов, тогда исправлявший должность петербургского полицмейстера, был задет в заметке ‘Полицейский маскарад Игнатьева’. В No 92 от 15 февраля 1861 года, сообщая о вступлении Потапова в должность московского обер-полицмейстера, Герцен рекомендовал ему обратить внимание на клоповники при московской яме. По поводу этой заметки Герцен получил любопытное ‘исправительное’ письмо, которое он напечатал в No 95 от 1 апреля 1861 года. Автор письма вступился за обиженного Герценом Потапова, он пишет, что Потапов заслуживает благодарности за учрежденный им словесный суд (в полиции) в Москве, за увеличение жалованья полицейским чиновникам и т. д. Герцен иронически высмеивал автора письма, но не отказался признать хорошие черты в деятельности Потапова: ‘Нас упрекают, что мы, отдавая полную справедливость клопам, не хотим ее отдать Потапову. Помилуйте, господа, да мы Потапова не знаем, готовы верить, что он будет хороший обер-полицмейстер, а свойство клопов знаем очень хорошо. Да, Потапов добродетельный обер-полицмейстер,— мы не спорим,— мало ли что есть в Москве, там еще есть Степан Петрович Шевырев, тот очень хороший человек…’ Несомненно, впечатлением этой полемики между Герценом и автором ‘исправительного’ письма объясняется известная терпимость Бейдемана к Потапову.
Князь Долгоруков, прочитав произведение Бейдемана, приказал ‘приобщить его к делу для соображения в случае надобности’.
Приобщены к делу и литературные произведения Бейдемана: статья ‘Славянофильство как принцип’, статья ‘Об учреждении ярмарки в м. Довское’ и довольно большая поэма в стихах ‘Ванюша’ — подражание древнерусской повести ‘Горе-Злосчастие’. О втором из названных произведений мы не будем говорить по совершенной его незначительности.
Поэма ‘Ванюша’ — подражание древнерусской повести ‘Горе-Злосчастие’, не имеет художественных достоинств и в резкой фривольной форме повторяет в стихах те же мысли, которые раньше Бейдеман излагал в прозе. Общая тема — обман крестьянства, совершенный Александром II в Положении 19 февраля. Вот ее краткое содержание с выдержками, которые дадут представление о стиле и пафосе произведения {‘Повесть о Горе-Злосчастии’ была открыта А. Н. Пыпиным и впервые опубликована в ‘Современнике’ в 1856 году7. Произведение Бейдемана — подделка под эту народную повесть, с заимствованием слов, эпитетов, целых стихов. Литературный анализ не входит в задачу нашей работы.}. Выезжает крестьянский сын Ванюша из села Неробкого в Москву за золотой казной да за товаром красным. Предостерегают его родители против горя злосчастного:
Берегись, Ванюша, горя злосчастного,
Ходит горе по кабакам большим, по придорожным,
Нашего брата выглядывает да высматривает,
Сидит горе за большим столом, за зеленым,
Бумаги пишет хитрые, красной печатью пропечатывает.
Хуже гада земного да лютого зверя горе злосчастное…
На столбовой дороге завидело горе злосчастное Ванюшу, завидны стали горю прыть молодецкая и сила богатырская. Первое столкновение с горем произошло на постоялом дворе.
Надевало на себя мундир горе злосчастное,
Шпагу чиновную сбоку цепляло горе горемычное,
Каску с гербом на голову клало горе проклятое,
Царских солдатиков громко сзывало горе окаянное,
Входило во постоялый двор горе-гореваньице.
Позарилось горе на богатство Ванюши и обобрало его, связало по рукам и ногам, бросило в тюрьму, затем высекло его и выбросило на дорогу.
Выходил Ванюша-богатырь на большую дорогу,
Горькую жисть да горе злосчастное проклинаючи:
‘Ах ты, горе проклятое, злосчастное,
Уж до чего ты меня, горе, домыкало,
До чего, горе горемычное, доехало’.
Оглянулся богатырь, а перед ним горе злосчастное,
Страшное горе горемычное:
Нет на горе злосчастном ни кожи, ни рожи,
Хуже старой ведьмы, безобразной, горе проклятое.
Серый кафтан на горе злосчастном весь в заплатках,
Из дырявых сапог у горя грязные пальцы выходят,
А штаны на горемычном солдатские, все в лоскутьях,
На спине у горя, с песком, ранец собачий,
А на боку у проклятого шпага чиновная,
В одном кармане у горя перо канцелярское,
А в другом кармане у горя чернила казенные,
Болтаются на груди у горя две пуговки мундирные,
А на одной травке висит бумага гербовая,
А на другой висит мешок большой полотняный.
Денежки в том мешке наворованные да награбленные,
Все в крови руки у горя злосчастного,
Все в грязи да в крови у горя горемычного,
А в правой руке у горя плеточка сыромятная,
А уж в левой руке у горя розочка вербовая,
Под одною мышкою у злосчастного книжка конторская,
Под другою у горемычного сказка ревизская,
Полголовы у горя гладко выстрижена,
А другая у проклятого гладко выбрита,
Окровавлен нос у горя злосчастного,
Повышиблены все зубы у горя горемычного,
А на щеках и на лбу у горя знаки черные,
А на спине у проклятого рубцы синие.
Таково олицетворение крепостного права. Совсем было готов был склониться перед горем Ванюша, но, вспомнив о родных, о селе и о милой, оправился.
Да пошел по дороге столбовой,
А от его шагу могучего, богатырского
Ходуном заходила земля подорожная.
Долго ходил Ванюша-богатырь по дороге по столбовой,
Долго мерял большую шагами саженными,
Не по дням, а по часам росла в плечах мощь богатырская,
Все сильней да сильней загоралося сердце молодецкое,
А уж тем огнем обожгло черную бознь, ведьму косматую,
И почуял крестьянский сын волюшку вольную.
Обертывался Ванюша-богатырь на родную сторонку
Да засвистал свистом молодецким,
А от того могучего свиста, богатырского,
Вздрогнула матушка-Русь православная из края в край.
Много плеч богатырских порасправилось,
Много сердец молодецких загорелося.
Доходил тот свист, могучий, богатырский,
До Питера — славного града, столичного.
Всполошились бояре-помещики, генералы да сановники —
Крепко затылки свои почесали да ж..ы,
А уж немецкий люд не немецкая дрожь пробрала.
Задрожали стекла во дворце царском, во Зимнем,
Восставал от глубокого сна царь-государь,
Сонные очи протирал, руками сиденье пробовал,
Пробовал он, на чем да как сидит,
Да и крепка ли та вещь, что троном называется.
Созывал царь-государь вельмож да сановников.
Это собрание должно заняться чисткой горя, приведением в порядок его костюма. Очевидная пародия на комиссии по выработке Положения! Царь предлагает вымыть горе:
Приводили горе злосчастное во палаты каменные,
Окружали горе горемычное вельможи да сановники,
Окружали его генералы шитые да бояре-помещики,
Умывали да одевали горе проклятое:
Приносили горю злосчастному новый кафтан весь в заплатах,
А пришиты те заплаты иглою министерской да нитками
