Вашингтон Ирвинг.
Таинственный клад или завещание мавра
Вашингтон Ирвинг.
Таинственный клад или завещание мавра
Перевод с английского
Таинственный клад или завещание мавра, Ирвинг Вашингтон, Год: 1832
Время на прочтение: 17 минут(ы)
В стенах крепости Альгамбры, перед королевским дворцом, лежит широкая эспланада, называемая Площадью Колодцев. Так названа она потому, что под ней находятся подземные водоемы, скрытые от глаз, сохранившиеся еще со времен владычества мавров.
В одном углу этой эспланады стоит мавританский колодец, пробитый сквозь сплошную скалу до громадной глубины, вода его холодна, как лед и чиста, как хрусталь. Колодцы, оставшиеся от времен владычества мавров пользуются в Испании большим почетом, так как всем известно, сколько трудов вкладывалось маврами, чтобы достичь самых чистых и сладких ключей и подземных источников. Колодец, о котором мы упомянули сейчас, славится на всю Гренаду, так что водоносы, кто — с большим кувшином на плече, кто — подгоняя ослика, нагруженного глиняными сосудами, спускаются и поднимаются по крутым, тенистым аллеям Альгамбры непрерывно в течение всего дня от самого рассвета и до поздней ночи.
Источники и колодцы с давних пор известны, как места сборищ в жарких краях. Так и у колодца, о котором идет речь весь день-деньской судачат инвалиды, старухи и прочий праздный люд, они сидят здесь на каменных лавках иод широким полотнищем, которое натянуто здесь над колодцем, чтобы защитить от жарких лучей солнца сборщика налога, и толкуют о местных сплетнях, расспрашивая каждого нового водоноса о городских новостях и обсуждая подробно все, что случилось им услышать или увидеть.
В любой час дня можно застать тут неспешащих хозяек и ленивых служанок, которые не торопятся домой, хотя кувшины у них в руках или на голове уже наполнены, чтобы услышать последние новости из этих бесконечных пересудов.
Среди водоносов, приходивших за водой к колодцу был коренастый, широкоплечий, кривоногий малый, по имени Педро Хил, которого для краткости звали Перихилом. Как и всякий водонос, он был, разумеется, гальего, т. е. уроженцем Галисии. В Испании все водоносы и грузчики — коренастые, низкорослые уроженцы Галисии. Поэтому, никто там не скажет: ‘позови носильщика’, а всякий скажет: ‘позови гальего’.
Так вот этот самый гальего Перихил начал свое дело только с одним глиняным кувшином, который он таскал на плече, мало-помалу он подкопил деньжат и купил себе помощника — выносливого мохнатого ослика. По обоим бокам этого длинноухого помощника повешены были кувшины, покрытые для защиты от солнца фиговыми листьями.
Во всей Гренаде не было водоноса прилежнее и веселее. Улицы звене ни от его голоса, когда он, идя за своим ослом выкликал нараспев слова, которые в летнюю пору раздаются во всех испанских городах: ‘Кто хочет воды холоднее снега? Кому воды из колодцев Альгамбры, холодной, как лед, чистой, как хрусталь?’ Когда подавал он покупателю искрящийся стакан воды, у него всегда находилось приветливое словечко, на которое нельзя было не ответить улыбкой, а если это была пригожая дама или прелестная девица, он подавал свой стакан с лукавой улыбкой и комплиментом ее красоте, перед которым никак нельзя было устоять. Потому-то и слыл гальего Перихил самым учтивым во всей Гренаде, самым приятным из водоносов.
Однако, звонкие песни и шутки не всегда означают, что у человека на сердце легко. Под веселой внешностью честный Перихил скрывал в душе не мало забот и печалей. Ему нужно было прокормить большую семью оборванных ребятишек, вечно голодных и шумливых, как выводок маленьких ласточек. Едва возвращался он вечером домой, как они встречали его громким щебетаньем, требуя пищи. Выла у него и подруга жизни, которая меньше всего годилась ему, как помощница. До замужества была она деревенской красавицей и славилась тем, что мастерски танцевала болеро, щелкая кастаньетами. Выйдя замуж за Перихила, она сохранила свои прежние привычки и легко тратила на тряпки деньги, с таким трудом зарабатываемые честным Перихилом. Она отнимала у мужа даже ослика, чтобы ездить на сельские гулянья по воскресеньям и по дням святых и во все бесчисленные праздники, которых в Испании куда больше, чем будничных дней. Потом же она была неряхой, лентяйкой и большой сплетницей, она готова была пренебречь и делом, и хозяйством, и всем на свете, чтобы только посудачить да посплетничать с соседками.
Перихил безропотно сносил тяготы, которыми наделяли его жена и дети, с такой же кротостью, с какой его осел носил тяжелые кувшины: и если он иногда наедине и думал о своей горькой судьбе, то во всяком случае никогда никто не слышал от него слова жалобы.
Он любил своих детей, видя в них размноженным и увековеченным свой собственный образ, ибо все они были такие же коренастые, широкоплечие и кривоногие, как он. Лучшим удовольствием было для него, если выдавался свободный денек, а в кармане заводилась лишняя горсть мараведисов, взять с собой весь свой выводок и отправиться с ним бродить по садам и рощам, тогда как его женушка отплясывала болеро со своими воскресными друзьями где-нибудь в Ангостуррасе или Дарро.
Как-то летом, поздно вечером, почти все водоносы прекратили свою работу. День был необыкновенно зноен, и на смену ему пришла одна из тех восхитительных лунных ночей, которые призывают жителей этих южных краев вознаградить себя за дневную жару и вынужденное бездействие: народ и после полуночи медлит возвращаться домой, слоняется под открытым небом, наслаждаясь мягкой прохладой. Вот почему не разошлись еще по домам покупатели воды. В этот вечер Перихил, как заботливый, трудолюбивый отец, подумал о своих голодных ребятах.
‘Схожу я еще разок к колодцу, вот и заработаю на воскресное пучеро для малышей’, — сказал он себе.
С таким намерением он мужественно побрел вверх по крутым аллеям Альгамбры, распевая на ходу и постукивая дубинкой по бокам своего осла — иной раз просто в такт песне, а иной раз, чтобы подбодрить животное. Ибо, как хорошо известно, в Испании добрые тумаки вполне заменяют фураж для всех вьючных животных.
Когда он добрался до колодца, там никого уже не было, кроме одинокого путника в мавританской одежде, сидевшего на каменной лавке в лунном свете.
Перихил остановился, удивленно взглянул на него не без страха, но мавр тихим голосом подозвал его.
— Я слаб и болен, — сказал он, — помоги мне вернуться в город, и я заплачу тебе вдвое больше, чем выручил бы ты за свои кувшины воды.
Мольба незнакомца тронула состраданием честное сердце бедняка водоноса.
— Избави Бог, — сказал он,— чтобы я спрашивал плату или награду за то, что велит мне сделать простой человеческий долг.
Он подсадил мавра па своего осла и тихим шагом направился в город, несчастный мусульманин был так слаб, что его приходилось поддерживать, иначе он свалился бы с ослика наземь.
Когда они вошли и Гренаду, водонос спросил мавра, куда его везти.
— Увы, — с трудом вымолвил мавр, — у меня нет здесь ни дома, ни жилья, ни знакомых, я чужеземец в этой стране. Позволь мне преклонить голову этой ночью под твоим кровом, и ты будешь щедро вознагражден.
Так нежданно-негаданно на шею честному Перихилу свалился гость, да еще неверный, мусульманин. Однако, водонос был слишком добр, чтобы отказать в ночлеге человеку, попавшему в такую беду, и повез мавра к себе домой. Ребятишки, заслышав топот осла, выпорхнули по своему обыкновению навстречу отцу с раскрытыми ртами, но когда увидели незнакомца в тюрбане, в испуге кинулись назад и спрятались за матерью. Мать же, увидя гостя, бестрепетно шагнула вперед, как разъяренная наседка, защищающая свой выводок цыплят от бродячей собаки.
— Что это за неверного привел ты к нам, — вскричала она,— да еще в такой поздний час! Ты хочешь навлечь на нас гнев святой инквизиции?
— Успокойся, жена, — отвечал гальего, — это бедный больной чужеземец, у которого нет тут в городе ни жилья, ни друзей, неужели же ты захочешь выгнать его, чтобы он погиб на улице?
Жена продолжала отчитывать водоноса, так как она была очень щепетильна к чести своего дома, хотя дом этот и был жалкой лачугой, однако на этот раз маленький водонос заупрямился и, против обыкновения, отказался подчиниться ее воле. Он помог бедняге — мусульманину сойти с осла и разостлал для него на земле, в самом прохладном уголке дома, циновку и овчины — единственное ложе, которое он мог предоставить гостю вследствие своей нищеты.
Немного спустя у мавра начались сильные судороги, с которыми ничего не мог поделать наш водонос. Несчастный пациент оценил всю сердечность и его доброту. В промежутке между приступами болезни, он подозвал гальего к себе и сказал ему тихим голосом:
— Боюсь, что кончина моя близка. Если я умру, возьми в награду за милосердие этот ящичек, я завещаю его тебе.
С этими словами мавр распахнул свой плащ и показал водоносу небольшую шкатулку сандалового дерева, привязанную у него прямо на теле.
— Благослови тебя Бог, мой друг, — ответил славный маленький гальего, — дай Бог, чтобы ты жил много лет и чтобы это сокровище пошло тебе на пользу, каково бы оно ни было.
Мавр покачал головой. Он положил руку на шкатулку и хотел еще что-то сказать нашему водоносу, но судорога схватили больного с новой силой, и немного спустя мавр скончался.
Тут жена водоноса совсем вышла из себя.
— Вот видишь, — сказала она, — к чему привела теперь твоя дурацкая доброта! Ну, что теперь будет с нами, если в нашем доме найдут это мертвое тело? Нас заключат в тюрьму, как убийц, а если мы и останемся живы, то нас разорят суды и альгвасилы.
Бедняга Перихил также не на шутку смутился, ища выхода из создавшегося положения и почти раскаивался в том, что сделал доброе дело. Потом вдруг его осенила мысль.
— Еще не рассветало, — сказал он, — я могу вывезти мертвое тело за город и похоронить его в песке на берегу Ксениля. Никто не видел, как мавр зашел в наш дом и никто не узнает о его смерти.
Сказано — сделано. Жена ‘помогла ему: они завернули тело несчастного мусульманина в циновку, на которой он умер, взвалили на осла и Перихил повез его к берегу реки.
На беду, против водоноса, по другую сторону переулка, жил цирюльник, по имени Педрильо Педруго — самый любопытный, болтливый и зловредный из всего болтливого племени брадобреев. Похожий лицом на хорька, с паучьими ногами, льстивый и вкрадчивый, все дела своих ближних знал он до тонкостей — сам знаменитый ‘севильский цирюльник’ не мог бы состязаться с ним в этом. Что же касается по части сохранения чужих секретов, то это было чистое решето про него говорили, что он и во сне никогда не закроет сразу обоих глаз и одно ухо всегда оставляет открытым, чтобы видеть и слышать, что происходит вокруг. И, правда, он был чем-то вроде скандальной хроники для всех жителей Гренады, охочих до новостей, и потому клиентов у него было куда больше, чем у всех других его собратьев.
И вот этот пронырливый цирюльник услыхал, как Перихил возвратился домой в неурочный, поздний час ночи, услыхал и восклицание и его жены и детей. Голова цирюльника тотчас же высунулась из окошечка, и он увидел, что сосед вводит к себе в дом человека в мавританской одежде. Это был такой необыкновенный случай, что Педрильо Педруго глаз не сомкнул всю ночь. Каждые пять минут подходил он к окошку и глядел на свет, пробивавшийся сквозь щели в дверях соседа, а перед рассветом он увидел, как Перихил вышел из дому с тяжело нагруженным ослом.
Любознательный брадобрей всполошился, он наскоро оделся и украдкой, держась поодаль, последовал за водоносом. Он увидел, как тот вырыл яму в береговом песке Ксениля и схоронил в ней что-то, похожее на мертвое тело.
Брадобрей поспешил домой и до рассвета метался на своей лавке сам не свой от волнения. Потом сунул подмышку свой таз и пустился к дому своего ежедневного клиента — алькальда.
Алькальд только что встал. Педрильо Педруго усадил его в кресло, повязал ему шею салфеткой, подставил ему под подбородок таз с горячей водой и принялся растирать ему пальцами бороду.
— Ну и дела! — сказал Педруго, исполнявши одновременно обязанности брадобрея и глашатая новостей. — Ну и дела! Грабеж и убийство, и похороны — все в одну ночь!
— Э? Как? Что ты говоришь? — воскликнул алькальд.
— Я говорю, — отвечал брадобрей, натирая куском мыла нос и рот правителя, ибо испанский цирюльник пренебрегает употреблением кисти, — я говорю, что гальего Перихил ограбил и убил мусульманина-мавра и похоронил его не далее, как сегодня ночью.
— Но откуда ты это узнал? — спросил алькальд.
— Немножко терпения, сеньор, и вы услышите все, — ответствовал Педрильо, беря его за нос и принимаясь скоблить ему щеку бритвой.
Тут он рассказал алькальду все, что видел, не переставая в то же время брить ему бороду, мыть подбородок и вытирать его насухо грязной салфеткой.
Случилось так, что алькальд этот был самым отъявленным жадным и порочным скрягой во всей Гренаде. Нельзя сказать, однако, чтобы он не ценил правосудия, ибо торговал он им на вес золота. Он решил, что тут имело место убийство и ограбление, значит тут должна быть богатая добыча. Но как сделать, чтобы эта добыча перешла в законные руки властей?! Если будет схвачен один лишь преступник, виселица получит свое и только. Но если захватить и добычу — она достанется судье, в этом алькальд и видел конечную цель правосудия. Соображая таким образом, он приказал позвать к себе самого верного своего альгвасила — долговязого, тощего малого, одетого, согласно своему сану, в старинный испанский наряд: черную касторовую шляпу с широкими, загнутыми кверху полями, старомодные брыжжи, короткий черный плащ внакидку и бурый камзол, плотно облегавший его костлявую, жилистую фигуру, в руке у него был гибкий белый жезл — грозный символ его власти. Такую-то ищейку старой испанской породы пустил алькальд по следам злополучного водоноса! И у этого альгвасила была такая уверенная хватка, что он сцапал беднягу Перихила раньше, чем тот даже успел возвратиться в свою лачугу, и представил его вместе с ослом пред грозные очи вершителя правосудия.
Алькальд встретил Перихила страшным леденящим взглядом.
— Слышишь, злодей! — загремел он голосом, от которого подогнулись и задрожали коленки у маленького гальего. — Слышишь, злодей! Тебе нечего отпираться — мне все известно! За свое преступление ты заслуживаешь виселицы. Но я милосердный и всегда готов слушаться доводов разума. Человек, убитый в твоем доме, был мавром, язычником, врагом нашей веры. Надо полагать, что ты убил его в порыве религиозного рвения. Поэтому, я окажу тебе снисхождение: верни мне все, что ты награбил у него, и мы замнем это дело.
Бедный водонос, призывал всех святых в свидетели своей невинности. После всех страшных угроз алькальда бедный гальего, со всем прямодушием и правдивостью, рассказал о своей встрече с умирающим мавром. Но все — увы — было тщетно.
— Значит, ты упорствуешь в том — сказал судья, — что у этого мусульманина не было ни золота, ни драгоценностей, которые разожгли твою алчность?
— Клянусь моим спасением, ваша милость, — отвечал водонос, — у него не было ничего, кроме маленького ящичка сандалового дерева, который он завещал мне за мою услугу.
— Ящичек сандалового дерева, говоришь ты? Сандалового дерева?! — вскричал алькальд, и глаза его загорелись при мысли о драгоценных камнях. — Где же этот ящичек? Куда спрятал ты его?
— Если угодно вашей милости, — ответил водонос, — он в одной из корзин на моем осле, и я с радостью отдам его вам.
Едва он успел вымолвить эти слова, как дошлый альгвасил ринулся прочь и через мгновенье появился опять с таинственным маленьким ящичком сандалового дерева в руках.
Алькальд открыл его жадной дрожащей рукой, все подались вперед, чтобы взглянуть на сокровища, которые в нем ожидали найти, но, однако, к великому их разочарованию, в шкатулке не оказалось ничего кроме пергаментного свитка, покрытого арабскими письменами и огарка восковой свечи.
Если нет никакой корысти в осуждении заключенного, правосудие, даже в Испании, склонно быть беспристрастным. Справившись после тяжелого разочарования и убедившись в том, что в этом деле действительно нечем поживиться, алькальд равнодушно выслушал объяснения водоноса, которые были подтверждены свидетельством его жены. После этого, уверенный в его невинности, алькальд освободил гальего из-под ареста, и больше того: он разрешил ему взять с собой наследство мавра — шкатулку сандалового дерева со всем содержанием, как заслуженную награду за доброе дело, однако осла Перихила он задержал неуплату проторь и убытков по ведению дела.
Снова злосчастный маленький гальего был вынужден превратиться во вьючную скотину и таскаться вверх по крутой дороге, к колодцу Альгамбры, с большим глиняным кувшином на плече.
Когда брел он в гору, в знойный летний полдень, обычное доброе расположение духа покинуло его.
— Что за пес этот алькальд! — бранился он, — отобрать у бедняка единственное средство пропитания семьи и лучшего друга и помощника, какой был у него на целом свете!
Тут при воспоминании о любимом животном, вся нежность хлынула у него наружу.
— Ослик сердца моего! — воскликнул он, опустив свою ношу на камень и отирая струившийся со лба пот. — Бедный, бедный мой ослик! Ты, верно, тоскуешь по своему старому хозяину! Ты, верно, скучаешь по кувшинам с водой, несчастное творение!
Вдобавок ко всем огорчениям, когда он возвратился домой, жена встретила его укорами и упреками, у нее было то преимущество, что она предостерегала его в свое время от этого безрассудного гостеприимства, которое навлекло на него столько несчастий, и как женщина опытная в этом, она не упускала ни одного случая, чтобы не уколоть его напоминанием о своем превосходстве. Если детям нечего было есть, или им нужно было новое платье, она отвечала им с насмешкой:
— Спросите у отца, он ведь наследник мавра. Пусть пошарит в своем сундуке. Слыханное ли дело, чтобы такая тяжелая кара постигла смертного за то, что он сделал доброе дело? Несчастный Перихил страдал и телом и душой, но с обычной кротостью сносил все упреки и насмешки своей супруги. В конце концов, как-то вечером, после жаркого трудового дня, когда жена его, по обыкновению своему, принялась насмехаться над ним, у него лопнуло терпение.
Он не посмел ей перечить, но взгляд его упал на шкатулку сандалового дерева, которая лежала на полке с приоткрытой крышкой, точно потешаясь над его мучениями. Схватив шкатулку, он с возмущением швырнул ее на пол.
— Пусть будет проклят тот день, когда я увидел тебя, — крикнул он, — проклят тот день, когда я приютил твоего хозяина под этой кровлей!
Когда шкатулка стукнулась об пол, крышка открылась, и пергаментный свиток выкатился наружу. Некоторое время Перихил разглядывал свиток в задумчивом молчании. Потом собравшись с мыслями, он подумал: ‘Кто знает, может быть и есть какой-нибудь толк в этих письменах, иначе разве хранил бы их мавр так бережно?’ Рассудив так, он подобрал ящичек и спрятал его за пазуху.
А на другое утро, разнося по улицам воду, он остановился у лавки мавра, который родом был из Танжера и торговал безделушками и парфюмерией, и попросил его объяснить, что написано на свитке.
Мавр внимательно прочитал свиток, погладил бороду и усмехнулся.
— Эта рукопись, — сказал он, — особого рода заклинание, при помощи которого можно овладеть зачарованным сокровищем.
Тут сказано, что заклятие это обладает волшебной силой, перед которой раскроются самые крепкие запоры и засовы, — и даже адамантовые скалы рассыплются в прах!
— Э! — воскликнул маленький гальего, — к чему мне это? Я не волшебник и ничего не понимаю в скрытых кладах.
С этими словами, взгромоздив свой кувшин на плечо, он оставил свиток в руках мавра и поплелся дальше — разносить свою воду.
Однако, вечером, когда он отдыхал у колодца Альгамбры, там собралось несколько болтунов, и речь у них зашла, как часто случается в этот сумеречный час, о старинных поверьях и о сверхъестественных чудесах. С особенным удовольствием смаковали сплетники преданья о зачарованных кладах, оставленных маврами во многих уголках Альгамбры. И все сходились на том, что великие сокровища схоронены глубоко в земле под башней в семи подземельях.
Эти рассказы произвели небывалое глубокое впечатление па честного Перихила, и все глубже и глубже западали ему в мысли, когда он возвращался домой по темнеющим аллеям.
— А что, если, в самом деле, под башней Альгамбры скрыты сокровища, и, если свиток, который я оставил у мавра, поможет мне добыть их?
Эта мысль привела его в такой восторг, что он едва не уронил свой кувшин.
Всю ночь он ворочался и метался и почти не сомкнул глаз, — так вскружили ему голову эти мысли. Чуть светом он схватился и отправился в лавку мавра и рассказал тому все, что у него было на уме.
— Ты умеешь читать по-арабски, — сказал он. — Давай вместе пойдем к башне и попробуем насколько сильно заклятие, если оно обманет, мы ничего не потеряем, а если нам будет удача, мы разделим поровну все сокровища, какие найдем.
— Погоди, — сказал мусульманин, — дело тут не только в свитке. Его нужно прочесть ровно в полночь при свете огарка, изготовленного особым способом, из особых веществ, которых нам не достать. Без такого огарка не будет от свитка никакого толку.
— Ни слова больше! — вскричал маленький гальего. — У меня есть такой огарок, и я принесу его мигом.
Он поспешил домой и скоро воротился с желтым восковым огарком, который нашел в шкатулке сандалового дерева.
Мавр ощупал огарок и понюхал его.
— Огарок этот сделан из редких драгоценных благовоний и желтого воска, — сказал он. — Именно такой огарок и описан в свитке. Пока он будет гореть, самые крепкие стены и самые сокровенные пещеры будут открыты для нас. Но горе тому, кто замешкается там после того, как догорит огарок! Он останется в подземелья, зачарованный вместе с сокровищами.
Они сговорились, что испытают заклятие в ту же ночь. И вот, в поздний час, когда все кругом уснуло, кроме летучих мышей и сов, они взошли на поросший лесом холм Альгамбры и приблизились к этой ужасной башне, скрытой за деревьями и прославленной столькими страшными поверьями.
При свете фонаря, они пробрались сквозь кусты, через упавшие камни, к дверям, которые вели в подземелья башни. Со страхом и трепетом они спустились по ступенькам, высеченным в скале, и очутились в пустой комнате, сырой и мрачной, новый пролет ступеней вел отсюда в подземелье, расположенное внизу первого. Так спустились они на четыре пролета, и в конце каждого пролета был склеп.
Но в последнем склепе пол был сплошным, и, хотя, по преданью, еще оставалось три подземелья внизу, но, как говорили, дальше проникнуть было невозможно, ибо проход был заколдован.
В этом четвертом склепе воздух был сырой и холодный. Тут пахло глиной, и фонарь едва изливал свой свет на влажные стены. Здесь наши посетители замерли и ждали, затаив дыхание, пока не донесся с дворовой башни слабый, едва слышный бой часов, часы пробили полночь, и они зажгли восковый огарок, который распространял аромат мирры, ладана и стиракса.
Мавр принялся торопливо читать пергаментный свиток. Едва он закончил чтение, как раздался шум, как бы от подземного грома. Земля дрогнула, пол разверзся, открыв новый пролет ступеней. Дрожа от страха, они спустились вниз и при свете фонаря увидели новое подземелье, стены которого были покрыты арабскими надписями. Посредине стоял громадный сундук, окованный семью полосами стали. И справа и слева от сундука сидело по зачарованному мавру в доспехах, мавры были неподвижны, как статуи, так как находились под властью волшебных чар. Перед сундуком стояло несколько кувшинов, наполненных золотом, серебром и драгоценными камнями.
В самый большой из этих кувшинов водонос с мавром погрузили руки по локоть, и каждый раз, зачерпнув, выгребали оттуда пригоршни больших желтых монет мавританского золота и браслеты и другие украшения из того же драгоценного металла, а иной раз на пальцах у них повисало ожерелье из крупного восточного жемчуга. Все же они трепетали и едва переводили дух, набивая карманы добычей и все время с опаской поглядывали на двух зачарованных мавров, которые сидели угрюмые и неподвижные, уставившись на них немигающими глазами. Вдруг почудился им какой-то шум, и, охваченные паникой, они сразу ринулись вверх по лестнице, сшибая друг друга, выбежали в верхнюю камеру, уронили и погасили восковой огарок, и пол снова закрылся с громовым грохотом.
Полные ужаса, они не остановились, пока не выбрались из башни и не увидели звезд, сиявших сквозь ветви деревьев. Тогда усевшись на траву, они разделили добычу, решив, что на этот раз удовольствуются сливками, которые сняли с кувшинов, но в одну из ближайших ночей вернутся сюда снова и опорожнят кувшины до дна.
Чтобы не было у них сомнений друг в друге, они разделили между собой и талисманы: у одного остался свиток, а у другого — огарок. Затем с легким сердцем и туго набитыми карманами они двинулись к Гренаде.
Когда они спускались с холма, проницательный мавр шепнул на ухо простаку-водоносу:
— Друг Перихил, все это дело нужно держать в глубокой тайне, пока мы не вызволим сокровище и не препроводим его в безопасное место. Если слух о сокровищах дойдет до ушей алькальда, мы пропали!
— Разумеется, — отвечал гальего, — ты совершенно прав.
— Друг Перихил, — сказал мавр, ты человек осмотрительный и, разумеется, сумеешь сохранить тайну. Но у тебя есть жена!
— Я не скажу ей об этом ни словечка, — решительно ответил маленький водонос.
— Ладно, — сказал мавр, — я полагаюсь на твою сдержанность и на твое обещание.
Никто еще не давал обещания с большей искренностью и убеждением. Но, увы! Какой муж способен сохранить тайну от своей жены? Уж, конечно, это было не под силу Перихилу-водоносу, самому покладистому и любящему из мужей. Когда он вернулся домой, жена его сидела в углу и скучала.
— Отлично! — вскричала она, едва он вошел. — Наконец-то ты явился! Где это ты шатался до поздней ночи? Удивительно еще, что ты не привел с собой нового мавра!
Потом, разрыдавшись, она стала ломать руки и бить себя в грудь.
— Несчастная я женщина, — восклицала она, — Что только будет со мной? Альгвасилы и судьи обирают мой дом. Муж мой — бездельник. И чем приносить семье хлеб, шатается день и ночь с неверными маврами. О, дети мои, дети! Что будет с нами? Мы пойдем на улицу с протянутой рукой!
Честный Перихил так был тронут отчаянием супруги, что не мог перенести спокойно этих причитаний. Сердце его было также полно, как и карман, — он не мог удержаться.
Запустив руку в карман, он вытащил оттуда три или четыре большие золотые монеты и сунул их ей за пазуху Бедная женщина глядела, оторопев, и не могла взять в толк, что означает этот золотой ливень.
Прежде, чем она оправилась от изумления, маленький гальего вытащил золотую цепь и стал ею бряцать перед глазами жены, сам не свой от восторга, улыбаясь так, что рот расплылся у него до ушей.
— Спаси нас, Святая Дева! — воскликнула жена. — Что сделал ты Перихил? Ты, надеюсь, никого не убил и не ограбил?
Едва эта мысль пришла на ум бедной женщине, как тотчас же превратилась в уверенность. Она уже увидела впереди тюрьму и виселицу, и маленького кривоногого гальего повешенного на ней, объятая ужасом она плакала навзрыд.
Что было делать ее бедному мужу? Ничем не мог он успокоить жену и развеять страхи, созданные ее воображением. Единственное, что оставалось ему, — это рассказать ей всю историю своей удачи.
Однако, прежде, чем сделать это, он взял с нее торжественное обещание держать все в глубочайшей тайне.
Невозможно было бы описать всю её радость. Она кинулась к мужу на шею и едва не задушила его своими ласками.
— Ну, жена, — воскликнул в упоении маленький водонос, — что скажешь ты теперь о наследстве мавра? Впредь не брани меня, если мне случится помочь ближнему в беде.
Честный гальего завалился на свои овчины и заснул так крепко, будто бы он спал на пуховой постели. Что касается жены его, то она вытряхнула все содержимое его карманов на циновку и просидела всю ночь напролет, пересчитывая золотые монеты арабской чеканки, примеряя ожерелья и серьги и воображая, как будет она выглядеть когда-нибудь, когда ей будет дозволено наряжаться во все эти драгоценности.
На другой день утром наш гальего взял тяжелую золотую цепь и отправился с нею в лавку ювелира, чтобы продать ее, он объяснил, что нашел ее среди развалин Альгамбры. Ювелир увидел, что на этой цепи арабская надпись и что она из самого чистого золота, он предложил за нее только треть ее стоимости, но водонос и этим был вполне доволен. Перихил тут же накупил для всего своего выводка обновок и всяких игрушек и вволю припасов для сытой еды. А когда он воротился в свою лачугу, все ребята закружились вокруг него в хороводе, а сам он плясал в середине, счастливейший из отцов.
Жена же водоноса с поразительной твердостью держала свое слово. Целых полтора дня ходила она с загадочным видом и с сердцем, готовым вот-вот разорваться, но не поделилась с соседними кумушками ни единым словечком. Правда, как было ей не почваниться немножко, не посмеяться над своим рваным платьем и не похвастать на счет того, что она заказала себе новую баскинью, расшитую золотым позументом и стеклярусом и новую кружевную мантилью? Она намекнула, что муж ее собирается бросить ремесло водоноса, потому что оно не так уж полезно для его здоровья. Да и вообще они думают на лето уехать в деревню, чтобы дети попользовались горным воздухом, — потому что, какое же это житье в городе в жаркое время года?
Соседки переглядывались между собой и думали, что бедняжка рехнулась, и стоило ей отвернуться, чтобы друзья ее принялись потешаться и подшучивать над ее спесью и похвальбой.
Однако, если она сдерживалась на людях, то вполне вознаграждала себя за это дома. Надев ожерелье из роскошного восточного жемчуга на шею, и мавританские браслеты на руки, и султан с бриллиантами на голову, она прохаживалась по комнате: взад и вперед в своих грязных отрепьях, то и дело останавливаясь, чтобы полюбоваться собой в осколке разбитого зеркала.
А однажды в порыве наивного тщеславия, она не утерпела и покрасовалась перед окном, чтобы посмотреть, какое впечатление произведет ее наряд на прохожих.
Судьбе угодно было, чтобы Педрильо Педруго, пронырливый брадобрей, как раз в это мгновение сидел без всякого дела в своей лавке по ту сторону улицы, и недреманное око его уловило сверканье бриллиантов. В один миг он уже был у своего оконца и впился глазами в неряшливую супругу водоноса, убранную с великолепием восточной невесты.
И едва составил он точный перечень ее украшений, как со всех ног помчался к алькальду.
Вскоре тощий альгвасил снова пустился, как ищейка по следу, и не успел еще кончиться день, как злосчастного Перихила снова поволокли к судье.
— Что означает это, негодяй? — яростно возопил алькальд. — Ты сказал мне, что язычник, который умер в вашем доме, не оставил после себя ничего, кроме пустой шкатулки, а теперь мне донесли, что жена твоя щеголяет в лохмотьях, увешенных бриллиантами и жемчугами! Горе тебе! Отдавай сейчас же все, что ты награбил у своей несчастной жертвы и отправляйся на виселицу, которая уже давно плачет по тебе.
Объятый ужасом водонос упал на колени и поведал без утайки о том, каким чудесным образом добыл он свое богатство. Алькальд, альгвасил и любопытный брадобрей жадно внимали этой арабской сказке о зачарованном кладе. Затем альгвасил был послан за мавром, который читал заклятие. Мусульманин вошел, перепуганный до смерти тем, что попался в лапы гарпии правосудия. Взглянув на водоноса, стоявшего понуро, с отчаянием на лице, он сразу же понял в чем дело.
— Жалкая тварь, — сказал он, проходя мимо него, — не предупреждал я тебя разве, чтобы ты держал язык за зубами.
Рассказ мавра в точности совпал с рассказом его друга, но алькальд прикинулся, будто ничему не верит и грозил тюрьмой и строжайшим дознанием.
— Потише, сеньор алькальд, — сказал мусульманин, к которому вернулись уже его обычное лукавство и самообладание. — Не будем спорить о милостях судьбы, чтобы не лишиться их! Об этом деле, кроме нас, никто ничего не знает, — будем же держать это в тайне. В подземелье достаточно сокровищ, чтобы все мы стали богатыми. Обещай, что добыча будет поделена честно, и все будет наше. А нет, — подземелье останется закрытым навеки.
Алькальд с глазу на глаз посоветовался с альгвасилом. Альгвасил