М. А. Осоргин
Та жизнь
ПРИМЕЧАНИЯ
Та жизнь
(1933, 10 октября, No 4584)
Та жизнь, Осоргин Михаил Андреевич, Год: 1933
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Осоргин М. А. Воспоминания. Повесть о сестре
Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1992.
С маленьким доктором Володей мы жили в двух смежных комнатах в ‘Романовке’, на углу Тверского и Бронной. Он был ‘маленьким доктором’ в двух смыслах: по росту и по положению. Трехлетним его уронила няня, и он стал горбат: на длинных ногах маленькое тело, голова слегка вдавлена в плечи. Но душа его при падении не пострадала, — он был веселым, жизнерадостным, остроумным, приятнейшим человеком, любил красивых, никому не завидовал и пользовался успехом у женщин. А так как он только что окончил университет, то маленьким был и по своей практике.
Тело его не выросло, а практика стала подрастать, и скоро Володя снял квартиру, я же остался верен ‘Романовке’, номерам мрачным и грязным, но не хуже других, я тогда кончал университет, и был беднее, чем это допустимо в юности, когда бедность переносится легко и просто. Я редко обедал, никогда не ужинал, а папиросы курил Володины. С его переездом стало хуже. Между прочим — в нужде очень мало поэзии, она унизительна и непочтенна. Даже богатство почтеннее нужды, хотя от него люди легче скотинеют.
Утром в воскресный день зашел Володя в отличной новой паре, он всегда заказывал у портного, потому что на его фигуру готового платья не найти.
— Вставай и пойдем. Оденься почище. Завтрак в двенадцать, обед в четыре, ужин в девять.
— Это где?
— У Гусаровых, в Замоскворечье. Я там домашним врачом, а ты приглашен бывать по воскресеньям. Там поешь, как никогда не едал, даже советую тебе сдерживаться.
— Не доставало, чтобы я ходил по купцам!
— Голова! Это мои друзья, я им про тебя рассказывал. Они миллионщики, но люди интеллигентные. В опере абонемент, Леонида Андреева читают, играют в винт. У них своя биллиардная комната в доме!
— Не врешь?
— Чудак! Они торгуют жмыхами со всей Европой. Этими жмыхами там кормят свиней. Вот кажется ерунда — жмых, а люди лопатой деньги гребут! Правда, хорошие люди, тебе понравятся. Жаль, что ты плохо играешь в винт.
— Я — плохо?!
— Ты — плохо! Рискуешь зря и садишься. А на биллиарде ты — молодец, глаз верный. Будешь играть с Мишей, по рублику, я тебе дам на случай, но наверное выиграешь.
— С каким Мишей?
— Миша — сын и наследник. Я тебе по дороге расскажу.
И рассказал, что семейство Гусаровых состоит из Анны Тихоновны, вдовы за сорок лет, ее сестры, тоже вдовы, ее сына Миши, огромного парня с розовым лицом, и управляющего, который Мише за отца, а Анне Тихоновне тоже за кого-то, дело не наше. И еще живет в доме человек двенадцать не то родственников, не то так — вообще. Мише восемнадцать лет, к нему ходят обучать его московские профессора, готовят в университет. Миша на ходу заденет плечом косяк — и вся дверь вон.
— У нас на днях был, знаешь, семейный совет о Мише, как с ним быть. Анна Тихоновна, управляющий и я, как доктор. Они боятся за Мишу, что пришел он в возраст, а женить его рано, так вот — как быть. И порешили… после тебе доскажу, мы пришли: это вот их дом и есть. Домик, как видишь, ничего себе!
Всю зиму по воскресеньям, а иногда по особому приглашению в дни рождений и именин, я бывал в доме Гусаровых, где Володя был своим человеком и общим любимцем. Привыкли и ко мне — и я к ним привык.
Такой жизни больше нет, и хочется о ней рассказать. Рассказать, собственно, о том, как в этом доме ели.
В полдень не завтракали, а только пили чай. К чаю на стол подавалась паюсная и свежая икра на больших блюдах, фунтов по десять каждой. За столом нас сидело человек шесть. Я сначала стеснялся, брал ломтиком и ложечкой, но, на других глядя, внезапно озверел, и скоро мне икра отошнела. Кроме нее подавался холодный гусь, расстегаи с подливкой, сибирская рыба сырок (а по именинам и нельма!) и еще разные пустяки: грибки, холодная телятина, сладкий брусничный салат, заливной поросенок, и уж как всегда и всюду: колбаса разная, ветчина, осетрина. Мы пили водку с пиконом, рюмок по пяти, холоднющую, и не белую, а красную головку. Пили мы трое: хозяйка, Володя и я. Управляющий пил какую-то минеральную воду, рекомендованную ему Володей, а Миша пил чай и молоко.
После первого такого завтрака я думал, что так и умру, не кончив университета. Володя увел меня в отдаленную комнату, уложил на диван и сказал с упреком, но ласково:
— Это, брат, моя вина, не предупредил! Тут нужна осторожность и привычка. Полежи полчасика, а потом, если способен, поиграй на биллиарде, разомнись. Дело в том, что в четыре часа будет обед, а это не шутка!
— Уж какой там обед!
— А вот увидишь, здесь воздух особенный, скоро снова аппетит появится. А Анна Тихоновна обижается, когда едят плохо.
И я выдержал обед, выдержал и ужин. Володя дал мне с собой капли, довез меня на извозчике и обещал утром навестить. Но ничего не случилось. А после я привык и приспособился: гуся ел только крылышко, осетрину обезвреживал хреном и все запивал чаем. И к весне, к экзаменам, я пополнел.
Но были дни, когда никто не выдерживал, — да и не принято было в такие дни рассчитывать. Это были дни рождения и именин Анны Тихоновны, Миши и управляющего. Страдные дни!
Завтрак — без перемены, разве что какая-нибудь особенная кулебяка. Но к обеду и ужину приглашалось человек сорок-пятьдесят, длинный стол в огромной зале заворачивал ребра и становился покоем, вина переливали радугой, лакеи вереницей вносили блюда — и какие блюда! Если гусь — то стадо гусей, начиненных вагоном яблоков, и каждый гусь — с высоко поднятой головой, и незаметно, что он разрезан на куски. Однажды подали рыбу, которую на огромнейшем блюде внесли четыре лакея, и был для нее заготовлен особый стол, и была она украшена, как восточная красавица, всем, что есть в мире растительном и в мире пряностей. Когда же подавали мороженое и пломбиры, то за столом умолкали разговоры. Так был, помню, внесен пятиэтажный дом, розовый с белым, в котором окна были освещены и внутри играла музыка, были лебеди, были стога зеленого сена, снопы ржи, швейцарские горы, был паровоз, из трубы которого вырывалось пламя, пахнувшее ромом. Все это заливалось шампанским, которое не пригубливали, а пили по бокалу на глоток, и бокал не мог ‘ просохнуть, потому что за этим следил сам управляющий, пивший только минеральную воду и командовавший десятком лакеев, вооруженных бутылками. В те времена даже и в таком ‘интеллигентном’ купеческом доме считалось неприличным откупоривать бутылки тихим манером, глуша звук салфеткой: пробки выпрыгивали сами, и беспрерывная канонада сливалась с громом тостов и разговоров.
Это было бы непереносимым, если бы в дни таких торжеств не считалось законным, справедливым и вполне приличным напиваться до полного бесчувствия, — что гости и делали. В отдаленных комнатах были для слабых постели, и два мальчика откупоривали бутылочки с зельтерской водой. Но тут подробности не любопытны.
Случалось, что нас с Володей, как своих людей, приглашали и на черствые именины — на другой день. Завтракали, как полагается, остальной день проводили вяло, больше за винтом. Анна Тихоновна позевывала и говорила:
— Слава Богу — сбыла именинный день, теперь отдохнем до мишиного рожденья. Не люблю я шуму, вот так посидеть лучше. Два без козыря. Володя участливо спрашивал:
— Капли принимаете?
— Приняла.
— А никто из вчерашних не пострадал?
— С Егор Иванычем не совсем ладно, вы его навестите.
— Навещу. А у тетушки вашей я утром был, оправилась.
Практика у Володи росла.
Володя рассказывал:
— Вот, знаешь, относительно Миши… Посовещались мы и решили, что как-нибудь надо его устроить. Я не возражал, потому что у них так уж принято, а, может быть, это и разумно. Мне, как врачу, пришлось с Мишей поговорить, а уж остальным ведал управляющий. Но курьезно, что мать во все это вникает, и Миша знает об этом. Прямо при нем не говорят, но перемигиваются, а он краснеет.
— Так что же придумали?
— Придумали ему знакомство. У них своя ложа в опере, и взяли соседнюю. В эту соседнюю пригласили одну девушку с мамашей, то есть, собственно, не девушку, и не с мамашей, а вроде этого, очень милую, молоденькую, однако, Миши постарше. И все поехали в театр, — Анна Тихоновна, управляющий, я и Миша. Миша, конечно, знал. Ну и ему очень та понравилась: такая красивая, полная и скромная.
— Что за гадость!
— По-нашему, — гадость, а по-ихнему так лучше, чем ему болтаться. Он, нужно тебе сказать, еще ничего не понимает толком, я с ним говорил. Даже странно, что он такая красная девушка — в косую сажень! Значит, как он одобрил и Анна Тихоновна тоже…
— Да она при чем?
— Ну, все-таки — мать. И, значит, управляющий переговорил и заключил писанный контракт, сколько будет получать и все остальное. И чтобы о женитьбе, конечно, и думать не могла. Затем управляющий снял квартирку в три комнаты, обставил, а недели три тому назад мы их познакомили, устроили ужин в кабинете ресторана: мы двое, Миша и она. Преуморительно было! Однако она — умница, хотя и молода. Потом доставили их на квартиру, и уж сколько было смеху на другой день! Миша краснеет, а Анна Тихоновна будто бы ничего не понимает, хотя улыбается. И еще родственники были за завтраком — тоже намеки делали. И паршиво и забавно. Конечно, я, как врач, расспросил его наедине, как да что. Все в порядке. И все-таки все мы просчитались.
— А что? Жениться на ней захотел?
— Кто? Миша? Ну, что ты! Он хоть и мальчик, а понимает: будущий купец все-таки. Не в том дело, а хуже. Это уж касается меня, как врача. На днях Миша сам ко мне приехал и объясняет. ‘Да каким же образом?’ — ‘Нет, — говорит, — она тут не при чем, это другая’. — ‘Как другая? Зачем другая?’ — ‘А мне, — говорит, — стало интересно…’ — Ну, выругал я его, а теперь с ним вожусь. Вот каналья мальчишка!
— Мать знает?
— Теперь знает. Она ему сказала, не сдержалась: ‘Дурак ты после этого!’ — А он ей: ‘Сами же, маменька, научили!’ И прав, конечно.
Володя умел заразительно хохотать. Так и тут — залился звонким смехом, вспомнив одну подробность этой истории:
— Действительно — дурак! Ты подумай, как о нем заботились —на две недели освободили его от уроков с профессорами! Это на первые две недели, когда их познакомили. А профессорам платили за потерянное время полностью. Вот как все обставили любовно! А мать, Анна Тихоновна, сама купила ему халат с кисточками для его квартирки и туда отправила. Это где же видано подобное!
— Тебе — практика.
— Мне-то, конечно, практика. Однако, скажу тебе, хоть они и хорошие люди, а все-таки свиньи! И смешно — и противно. А все жмыхи и миллионы.
Пришла весна, подошли экзамены. С маленьким доктором я видался, а в купеческий дом больше не ходил, питался воблой и мочеными яблоками.
Где-нибудь, может быть, и есть еще такая жизнь, но, конечно, не в Москве. А, может быть, и нигде нет: чтобы к чаю гусь и икра пудами, чтобы подавали мороженое с музыкой и чтобы так заботились о сыне и наследнике. Был я бедным студентом, и было это мне чудно и забавно. После — очень злило, а сейчас — занятно вспомнить и рассказать.