Татьяна Львовна Сухотина-Толстая
Л. А. Сулержицкий
Лев Толстой.
Л. А. Сулержицкий
Т. Л. Сухотина-Толстая. Л. А. Сулержицкий, Сулержицкий Леопольд Антонович, Год: 1950
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Жизнь должна быть прекрасна.
Люди должны быть счастливы.
И для осуществления этих двух целей не следует пренебрегать никаким, даже самым мелким и пустым, поступком.
Если можно дать людям веселье забавным рассказом или смешным анекдотом, — то да здравствует веселый рассказ и смешной анекдот!
Если можно украсить жизнь людей картиной, представлением, песней, — и для этого нужен труд, — то надо дать его с охотой и весельем.
Если для счастья людей понадобится страдание, — то надо идти на него бодро, уверенно и радостно.
Вот в коротких словах ‘profession de foi’ {символ веры (фр.).} недавно ушедшего из этой жизни моего товарища по Школе живописи и ваяния — Л. А. Сулержицкого1.
Не знаю, как сам он определил бы свое внутреннее миросозерцание. Может быть, и иначе, чем я это делаю. Может быть, только бессознательно жила в нем та страстная любовь к жизни и ко всему прекрасному в ней, которая заставляла его весело работать и радостно страдать.
Но всякий, знавший Сулержицкого, не только чувствовал это его свойство, но и заражался им.
Помню я Сулержицкого почти мальчиком.
В Школе живописи и ваяния, которую я посещала в продолжение нескольких зим, Сулержицкий среди товарищей составлял маленький центр.
Люди со слабой инициативой, с вялым характером, с шаткими убеждениями липнут к людям, богаче их одаренным.
Так это было и у нас в Школе.
Сулержицкий, или Сулер, как мы сокращенно звали его, всегда горел какой-нибудь новой затеей или новым открытием и увлекал за собой своих товарищей.
Если где-нибудь в Школе собиралась кучка учеников, о чем-нибудь горячо беседующих, можно было без ошибки сказать, что это ученики собрались вокруг Сулера. Когда раздавались взрывы хохота, это товарищи смеялись какому-нибудь рассказу, анекдоту или представлению Сулера. Если где-нибудь стройно пели ученики — это под его руководством составился хор.
Сулер был очень талантлив во всех областях искусства2.
Но главный интерес, связывающий всех нас в Школе, была живопись.
К рождеству мы устраивали свою выставку и до этого горячо готовились к ней. Когда мы собирались, то толковали более всего о разных течениях и направлениях в искусстве, показывали друг другу свои работы и советовались друг с другом.
Помню, как раз перед рождеством мы собрались в Школе и обсуждали дела своей выставки. Кое-кто из нас принес свои холсты.
Сулер нам до этого своей картины не показывал и не рассказывал ее содержания, хотя давно уже готовил ее. Он искал в ней новых путей и не хотел, чтобы посторонние отзывы путали его.
Поэтому мы все ждали появления этой картины с большим интересом.
Сулер исчез и через некоторое время с взволнованным лицом принес свою картину, поставил ее на пол у стены и просил нас отойти подальше, чтобы издали смотреть на нее.
Я теперь не помню подробности картины. Помню впечатление: большая пустая комната, тусклое серое освещение и одинокая фигура3.
Картина давала настроение грусти, тоски и одиночества.
Ученики притихли и долго молча смотрели. Потом начали раздаваться отдельные возгласы:
— Молодчина, Сулер!
— Настроения-то сколько!
— Здорово, Сулер!
Сулер сиял. Он стал рассказывать нам, какие мысли и чувства он хотел вложить в картину. Товарищи уверяли его, что ему это вполне удалось и что все это зритель чувствует, глядя на нее.
Из сотен учеников Школы живописи и ваяния я особенно сошлась с несколькими юношами и девушками, которые стали бывать у нас в Хамовниках. Среди них, разумеется, был и Сулер.
В те времена мой отец был занят изданиями дешевой литературы для народа. Вместе с книгопродавцем И. Д. Сытиным и некоторыми своими друзьями он положил начало издательству ‘Посредника’.
Я очень сочувствовала этому делу и решила взять на себя художественную сторону издательства4. Я надеялась привлечь к этому делу и своих товарищей. Мы должны были заменять имеющиеся в продаже грубые и безнравственные лубочные картины более художественными и нравственными.
Много мы толковали, собираясь в Хамовниках за длинным чайным столом, но настоящего дела от наших толков вышло немного. Очень мы были еще зелены и шатки. Жизнь бросала нас в разные стороны, и мы ни на чем не могли еще сосредоточиться.
Отец ласково относился к моим товарищам и особенно к Сулеру, который стал часто заходить к нам.
Как-то случилось, что Сулер произнес в Школе слишком горячие речи, не понравившиеся начальству, и в результате он был исключен из училища5.
Мы все, его товарищи, были поражены, огорчены и возмущены этим событием, и на следующей нашей выставке за No 1 был выставлен его портрет во весь рост, превосходно написанный нашим товарищем Россинским.
В каталоге под этим номером напечатано только: ‘В. Российский. — Портрет товарища’. Мы этим хотели подчеркнуть, что хотя Сулер и исключен начальством, но что мы продолжаем считать его своим товарищем.
В нашем доме Сулер стал бывать все чаще и чаще. Он зачитывался религиозно-философскими сочинениями отца, слушал его беседы с многочисленными посетителями и скоро стал очень близким ему человеком по взглядам и убеждениям6.
В противоположность многим так называемым ‘толстовцам’, Сулер, подпавши под влияние Толстого, не потерял своей самобытности. Несмотря на глубокую мысль, постоянно работавшую в голове Сулера, он остался веселым забавником и тонким художником, каким был и прежде.
Бывало, за обедом Сулер сыплет один анекдот за другим, и все, с моим отцом во главе, покатываются со смеха.
А встав из-за стола, он то поет, то пляшет, то представляет кого-нибудь, — и все с улыбкой удовольствия смотрят на него.
Благодаря своей острой наблюдательности Сулер умел удивительно хорошо подражать людям, животным, птицам и даже предметам. И так как его художественное чутье не допускало ничего банального, грубого и крикливого, то смотреть на него и слушать его было настоящим эстетическим наслаждением.
Помню, как он, похлопывая по дну перевернутой гитары, пел какую-то восточную песню. У него был небольшой, но прелестный по звуку тенор и прекрасный слух. Слушая заунывную, протяжную песню с характерными восточными интервалами, меня уносило в дни моего детства, когда в самарских степях старый башкирец Бабай, стороживший бахчи, в теплые летние ночи пел такие же заунывные песни, похлопывая в дно старого железного ведра.
Но вот подошло совершеннолетие Сулера, и для него наступили трудные дни.
Ему надо было отбывать воинскую повинность.
Как быть?
Для того чтобы войны прекратились и с ними прекратились бы все страшные страдания, которые ими вызываются, — рассуждал он, — надо, чтобы никто не шел в солдаты. Значит, если он в это верит, он должен отказаться от исполнения воинской повинности.
Надо идти на страдания.
И Сулер пошел на них. Как всегда — весело и бодро.
Он заявил, что он служить по своим религиозным убеждениям не может.
Ему грозили тяжелые наказания.
Друзья его принялись хлопотать за него. Сам он всех расположил к себе своей приветливостью, — и устроилось так, что для выгоды времени его поместили в тюремную больницу на испытание7.
Я посетила его там.
Подъезжая к страшным, мрачным стенам, за которыми мне чудились одни ужасы и страдания, — у меня сердце сжималось от тоски.
Я вошла к Сулеру с вытянутым лицом, не зная, что говорить ему, как утешить…
Но как только я его увидала, так мое настроение тотчас же изменилось. Он был такой же веселый и жизнерадостный, как всегда, и мы через две минуты болтали с ним так же свободно, как будто мы находились в нашей старой любимой Школе или в хамовническом доме8.
Он, смеясь, показал мне, как он сделал из своего больничного халата, который был ему длинен, — нарядный пиджак, подколов его английскими булавками, рассказал, подражая им, о некоторых своих товарищах по больнице,— и скоро тюремные стены услыхали непривычный для них веселый, искренний смех…
Но мы не только хохотали…
Рассказывал мне Сулер о том, как его соблазняют отречься от своих убеждений и согласиться служить… Как близкие ему люди — особенно отец9 — страдают от его отказа и осуждают его… И как он колеблется…
Я советов ему никаких не дала, боясь вмешиваться в дела его совести, но дала ему понять, что наша семья не отвернется от него, какое бы решение он ни принял.
Сулер не выдержал и поступил в вольноопределяющиеся.
Как он страдал, идя на этот компромисс, может понять всякий честный человек, которому приходилось во имя любви подчиниться желаниям близких людей и этим отступить от требований своей совести.
Он написал нам об этом.
Отец понял его. И потому особенно горячо пожалел его.
‘Дорогой Л. А., — пишет он ему. — Всей душой страдал вместе с Вами, читая Ваше последнее письмо10. Не мучайтесь, дорогой друг. Дело не в том, что Вы сделали, а в том, что у Вас в душе, важна та работа, которая совершается в душе, приближая нас к богу, а я уверен, что всё то, что Вы пережили, не удалило Вас, а приблизило к нему. Поступок и то положение, в которое становится человек, вследствие совершенного поступка, не имеет само по себе никакого значения. Всякий поступок и положение, в которое становится вследствие его человек, имеет значение только по той борьбе, которая происходила в душе, по силе искушения, с которой шла борьба, а у Вас борьба была страшно трудная, и в борьбе этой Вы избрали то, что должно было избрать. Не нарочно, но искренне говорю, что на Вашем месте я поступил бы так же, как Вы, потому что, мне кажется, что так и должно было поступить. Ведь все, что Вы делаете, отказываясь от военной службы, Вы делали для того, чтобы не нарушать закона любви, а какое нарушение любви больше — стать в ряды солдат или остаться холодным к страданиям старика?
Бывают такие страшные дилеммы, и только совесть наша и бог знают, что для себя, своей личности, мы сделали и делаем то, что делаем, — или для бога. Такие положения, если они избраны наверное для бога, бывают даже выгодны: мы падаем во мнении людей (не близких людей, христиан, а толпы) и от этого тверже опираемся на бога.
Не печальтесь, милый друг, а радуйтесь тому испытанию, которое Вам послал бог. Он посылает испытание по силам. И потому старайтесь оправдать его надежду на Вас. Не отчаивайтесь, не сворачивайте с того пути, по которому идете, потому что это единственный узкий путь, все больше и больше проникайтесь желанием познать его волю и исполняйте ее, не обращая внимания на свое положение и, главное, на то, что думают люди. Будьте только смиренны, правдивы и любовны, и как бы ни казалось запутанным то положение, в котором Вы находитесь, оно само распутается.
Самое трудное то состояние, когда весы колеблются и не знаешь, которая чаша перетягивает, уже пережито вами. Продолжайте так же любовно жить, как Вы жили, с окружающими — смиренно, правдиво, — и все будет хорошо.
Несравненно больше люблю Вас теперь после перенесенного Вами страдания, чем прежде’11.
Сулер выбрал морскую службу и уехал в дальнее плавание12.
После этого жизнь нас реже стала с ним сталкивать. Но как бы редко мы с ним ни встречались, между нами навсегда сохранились дружеские и товарищеские отношения.
В девятидесятых годах прошлого столетия понадобились люди, чтобы сопровождать эмигрирующих из России духоборцев13. Поехал мой брат Сергей. Но нужны были еще помощники.
Выбор наш пал, между прочим, и на Сулера.
Он тогда уже кончил военную службу и был вполне свободен. Мы знали, что он был дельный и энергичный человек, умеющий работать. А так как тут нужно было помочь угнетенным и страдающим, то мы знали, что он был и сочувствующий.
И Сулер поехал14. Иногда приходилось ему трудно. Но он, по своей привычке ‘весело страдать’, со всеми трудностями справился. Он прекрасно сделал свое дело, став любимцем всех духоборцев 15.
Потом я узнала, что он поступил режиссером в Московский художественный театр16. Потом я все чаще и чаще стала слышать о том, что Сулер болеет… А потом узнала, что его уже нет…
На Кипре, куда он завозил духоборцев17, он схватил ту лихорадку, которая, подточив его здоровье, на сорок шестом году свела его в могилу…18
Жизнь должна быть прекрасна…
Все, что мог дать Сулержицкий, чтобы сделать ее таковой,— он все сделал.
Мой прощальный и благодарный поклон ему за это. Я вместе с другими получила свою долю того прекрасного, что он успел дать за свою короткую жизнь…
Ясная Поляна. 16 января 1917 г.
Примечания
1 Л. А. Сулержицкий учился в Школе живописи, ваяния и зодчества с 1890 по 1894 г.
2 Перу Л. А. Сулержицкого принадлежит много повестей и рассказов (‘В песках’, ‘Дневник матроса’, ‘Путь’ и др.), а также статьи и заметки о театре (‘О критике’, ‘Кому нужны театральные рецензии?’, ‘О взаимоотношениях актера и режиссера’ и др). Сочинения Сулержицкого, а также его переписку см. в сб. ‘Леопольд Антонович Сулержицкий’. М., ‘Искусство’, 1970.
3 Местонахождение этой картины неизвестно. Другие живописные работы и рисунки Сулержицкого хранятся в его семье.
4 Об участии Т. Л. Толстой в издательстве ‘Посредник’ см. во вступительной статье.
5 Формальным поводом для исключения Сулержицкого было его якобы ‘дурное поведение и неприличное отношение к преподавателю’ (‘Доклады секретаря Московского Художественного общества’, ЦГАЛИ, ф. 680, оп. 3, ед. хр. 46), В действительности, как свидетельствуют товарищи Сулержицкого по училищу (С. Т. Коненков, Е. Д. Россинская и др.), он был исключен по настоянию директора училища князя А. Львова за смелое выступление на студенческом собрании против начальства.
6 Сулержицкий искренне разделял гуманистические воззрения Толстого, но от религиозной толстовской доктрины непротивления был далек. Как свидетельствует близкая знакомая Сулержицкого А. Сац, ‘от толстовца в нем была только внешняя простота костюма и глубоко религиозное желание добра людям, но в нем не было тишины и еще меньше непротивленчества. В нем воля преобладала над чувством, организатор был на первом плане… Он твердо верил, что человек может все — надо только уметь хотеть’ (А. Сац. О Сулержицком. — ‘Огонек’, 1927, 16 января). Толстой горячо полюбил Сулержицкого. ‘Вот Сулер, — сказал он А. П. Чехову, — он обладает драгоценной способностью бескорыстной любви к людям. В этом — он гениален’ (М. Горький. А. П. Чехов. — Собр. соч. в 30-ти томах, т. 5, с. 434).
7 Сулержицкий был помещен на испытание в отделение для душевнобольных Московского военного госпиталя. Л. Н. Толстой принял участие в его судьбе. 16 декабря 1895 г. он писал австрийскому врачу А. А. Шкарвану, тоже отказавшемуся от военной службы и издавшему книгу ‘Мой отказ от военной службы. Записки военного врача’: ‘Ваши записки еще особенно тронули меня потому, что теперь в Москве сидит в военном госпитале, в отделении душевнобольных, наш молодой друг Сулержицкий, бывший художник, так же, как вы, отказавшийся от военной службы. Замечательно, что отношение к нему властей, и его к ним, почти то же в России, как и в Австрии’ (ПСС, т. 68, с. 278).
8 Кроме Татьяны Львовны, Сулержицкого в госпитале навещали Л. Н. и С. А. Толстые. 30 ноября 1895 г. Толстой писал Е. И. Попову: ‘Я на днях был у него и был тронут и поражен его простотой, спокойствием и благодушием. У него настоящий внутренний переворот, ему хорошо везде’ (ПСС, т. 68, с. 268). После посещения Л. Н. Толстого Сулержицкого посадили в одиночку, под замок, и запретили ему всякие свидания.
9 Военные власти специально привезли из Киева отца Сулержицкого — Антона Матвеевича, и тот, под угрозой репрессий, умолял сына взять назад отказ от военной службы.
10 Письмо Сулержицкого неизвестно.
11 Письмо между 15 января и 18 февраля 1896 г. (ПСС, т. 69, с. 41—42). История неудавшегося отказа Сулержицкого от военной службы и его тяжелых переживаний впоследствии нашла отражение в незаконченной пьесе Толстого ‘И свет во тьме светит’ (Сообщение Л. М. Фрейдкиной. — См. сб. ‘Леопольд Антонович Сулержицкий’, с. 36).
12 Неточно. Сулержицкий не ‘выбрал морскую службу’, а был сослан для несения военной службы в самый южный гарнизон России — селение Кушка, на границе с Афганистаном, где он находился до 1897 г. Свою тяжелую жизнь этой поры он описал в повести ‘В песках’. По окончании службы Сулержицкий нанялся матросом на пароход ‘Святой Николай’ Черноморского торгового флота и объездил на нем многие страны Востока (см. его ‘Дневник матроса’ в названном выше сборнике).
13 Духоборы — секта в России, отрицавшая обрядность православной церкви и ее догматы. Духоборы отказывались подчиняться властям и нести военную службу, за что преследовались царским правительством. В 1898 г., при содействии Толстого, около восьми тысяч крестьян-духоборов переселилось в Канаду.
14 Узнав о предстоящем переселении духоборов, Сулержицкий сам предложил Толстому свои услуги. В ответ на его письмо Толстой писал 13 июля 1898 г.: ‘Милый Сулер, очень рад был получить Ваше письмо. Сердце сердцу весть подает. Я Вас тоже очень люблю. Я бы очень рад был, если бы Вы пристроились к духоборам. Я думаю, что Вы были бы им полезны’ (ПСС, т. 71, с. 404).
15 В декабре 1898 г. Сулержицкий организовал переселение в Канаду двух тысяч духоборов и в течение двух лет жил среди них, помогая им устроиться на новом месте. В это время он находился в интенсивной переписке с Толстым. См. письма Толстого к нему (ПСС, т. 72). См. также кн.: Л. А. Сулержицкий. В Америку с духоборами. М., ‘Посредник’, 1905.
16 Сулержицкий был связан с Художественным театром с 1900 г. Режиссером МХАТа стал с осени 1906 г. Вместе с К. С. Станиславским он поставил ‘Драму жизни’ Кнута Гамсуна, ‘Жизнь человека’ Леонида Андреева, ‘Синюю птицу’ Метерлинка и ‘Гамлета’ Шекспира. В 1911 г. он намеревался поставить ‘Живой труп’ Толстого. По этому поводу он писал Т. Л. Толстой: ‘Читал на днях ‘Труп’ — это одна из самых изумительных пьес, какие когда бы то ни было бывали написаны. Мы все в бесконечном восхищении. Дай только бог найти манеру играть ее. Я знаю, вы думаете, именно надо играть ее без всякой манеры, но в нашем деле это и есть самая трудная манера. Я так счастлив, что пьеса в нашем театре, что ее касаются любящими, осторожными руками’ (ГМТ). О деятельности Сулержицкого в театре см. вступительную статью Е. Поляковой ‘Жизнь и творчество Л. А. Сулержицкого’ в названном выше сборнике.