Т. Л. Никольская
Трагедия чудаков
Т. Л. Никольская. Трагедия чудаков, Вагинов Константин Константинович, Год: 1989
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Конст. Вагинов. Козлиная песнь. Труды и дни Свистонова. Бамбочада
М., ‘Художественная литература’, 1989
В двадцатые годы имя Константина Вагинова было хорошо известно в литературных кругах Ленинграда. Его тонкую хрупкую поэзию ценили Н. Гумилев, М. Кузмин, О. Мандельштам. Едкая гротесковая проза Вагинова вызывала обостренный интерес читателей и нередко раздражение критики. После его смерти, последовавшей на тридцать пятом году жизни, 26 апреля 1934 года, газета ‘Литературный Ленинград’ писала, что безвременная кончина писателя — большая потеря не только для друзей и близких, но и для всей советской литературы. Со второй половины тридцатых годов до середины шестидесятых творчество, да и само имя Вагинова было прочно забыто. Затем в мемуарах В. Каверина, Г. Гора, И. Бахтерева и немногих других имя писателя вновь прозвучало, но попытки переиздать его произведения на родине не увенчались успехом. Тем временем репринты двух сборников стихов и романы ‘Козлиная песнь’ и ‘Труды и дни Свистонова’ вышли в Америке, роман ‘Бамбочада’ был переведен на итальянский язык и увидел свет в 1972 году в Турине с послесловием В. Страды, который ставил прозу Вагинова в один ряд с прозой А. Платонова и видел в их произведениях ‘реальные возможности иной литературы, иного творческого бытия в культурной и общественной жизни, по сравнению с уже угрожающе надвигавшимися’.
В большинстве мемуаров и статей, в особенности в работах зарубежных славистов, Вагинов упоминается в первую очередь как член группы Объединение реального искусства — ОБЭРИУ, в одном ряду с Н. Заболоцким, Д. Хармсом и А. Введенским. Такое восприятие Вагинова несколько однобоко и не дает верного ключа к пониманию его творчества. Чтобы войти в мир вагиновской прозы, нужно представить себе литературное окружение писателя в различные периоды его недолгого жизненного пути и саму атмосферу культурной жизни Петрограда-Ленинграда двадцатых — начала тридцатых годов.
Константин Константинович Вагинов (Вагенгейм) родился в Петербурге 4(16) апреля 1899 года. Его отец Константин Адольфович Вагенгейм, из давно обрусевших немцев, был жандармским подполковником, а мать Любовь Алексеевна владела в Петербурге несколькими домами. Тем не менее родители отдали учиться своего сына в славившуюся своими демократическими традициями гимназию Я. Гуревича, которую юноша закончил весной 1917 года. В старших классах Вагинов увлекался Э. По и Ш. Бодлером и в семнадцать лет сам стал писать стихи, в которых подражал автору ‘Цветов зла’. В живописи он любил художников ‘Мира искусства’ — К. Сомова, А. Бенуа, Л. Бакста. Такие вкусы были присущи части молодежи предреволюционной поры. Отличало Вагинова от сверстников углубленное изучение античности, начавшееся с коллекционирования старинных монет. Любимым поэтом был Овидий, ‘Метаморфозы’ которого послужили источником его многих стихов. Другой любимой с детства книгой была многотомная ‘История упадка и разрушения Римской империи’ Э. Гиббона, в которой подробно рассказывалось о гибели памятников языческой культуры, пожаре знаменитой Александрийской библиотеки, превращений белых святых-богов римского пантеона — в черных. Реминисценции из сочинения Гиббона займут впоследствии важное место в романе ‘Козлиная песнь’.
Летом 1917 года Вагинов поступил на юридический факультет Петроградского университета. Через несколько месяцев после Октябрьской революции был мобилизован в Красную Армию, воевал на польском фронте и за Уралом, а когда он вернулся в Петроград, там еще царствовал военный коммунизм. Город был голодным и пустынным. На Ростральных колоннах росла полынь. Старинные дворцы стояли с выбитыми стеклами. По ночам на улицах разводились костры, у которых грелись беспризорники. ‘Живу отшельником Екатерининский канал 105. За окнами растет ромашка, клевер дикий <...> из кукурузы хлеб, прогорклая вода. Телесный храм разрушили, в степях поет орда’,— писал поэт, сопоставляя реальные картины ‘как бы повисшего над пропастью’ фантастического города с известными ему по литературе картинами разрушенного Рима.
Творческая жизнь в голодном Петрограде била ключом. Повсюду открывались литературные и театральные студии. Действовали Дом искусств, Дом литераторов, Петроградский союз поэтов. Вагинова можно было видеть почти во всех поэтических кружках и салонах. Он занимался у Гумилева в студии Дома искусств, знамени’ том Диске, воспетом в романе О. Форш ‘Сумасшедший корабль’, бывал на литературных понедельниках в квартире фотографа М. Наппельбаума, входил в ‘Кольцо поэтов им. К. Фофанова’, вместе с Н. Тихоновым и С. Колбасьевым основал поэтическое объединение ‘Островитяне’, перезнакомился почти со всем литературным Петроградом. Молодого поэта не смущало, что группы, в которые он входил, часто недолюбливали друг друга. Прежде всего его интересовали люди, и в каждом из своих новых знакомых он находил для себя что-то интересное.
Сблизился Вагинов и с кружком М. А. Кузмина, поэта, прозаика и критика, совмещавшего любовь к ‘Миру искусства’ с увлечением гностической философией и экспрессионизмом. Помимо самого Кузмина в этот неформальный кружок, собиравшийся, как правило, за чаем у своего мэтра, входили античник и драматург А. Пиотровский, режиссер С. Радлов, его жена поэтесса А. Радлова, прозаик Ю. Юркун, художник В. Дмитриев и еще несколько человек. В 1922 году они сгруппировались вокруг альманаха ‘Абраксас’, выходившего под редакцией М. Кузмина и А. Радловой, в первом выпуске которого была напечатана первая поэтическая проза Вагинова ‘Монастырь Господа нашего Аполлона’. Основная мысль этого небольшого произведения — необходимость сохранения подлинного искусства в условиях новой действительности — перекликается с лейтмотивом статьи Е. Замятина ‘Я боюсь’, опубликованной двумя годами раньше в журнале ‘Дом искусств’. В отличие от открытой публицистичности замятинской статьи, Вагинов сочетает элементы публицистики и сатиры с мифо-поэтическим пластом, включая в ткань повествования и ряд практических советов по овладению литературным мастерством и по психологии творчества.
После публикаций в ‘Абраксасе’ Вагинов в течение пяти лет выступал исключительно как поэт. В 1923—1926 годах он учился на литературном отделении Высших государственных курсов искусствоведения при Институте истории искусств, одновременно слушал лекции и на отделении искусствоведения. Среди его преподавателей были блестящие молодые ученые — Ю. Тынянов, Б. Эйхенбаум, Б. Энгельгардт. Отношения студентов с преподавателями, многие из которых были лишь на несколько лет старше своих воспитанников, носили дружеский характер. После занятий все вместе гуляли по городу, спорили о литературе, читали стихи, часто студенты провожали преподавателей домой. В такой непринужденной атмосфере Вагинов знакомился с теориями общества по изучению поэтического языка — Опояза, занимался историей литературы.
В середине двадцатых годов Вагинов подружился с М. Бахтиным, работавшим тогда над проблемой мениппеи {Мениппова сатира — жанр античной литературы (от имени Мениппа — III в. до н. э.). Для мениппеи характерно смешение стихов и прозы, диалогическая форма, шутовской юмор, пародирование эпоса и трагедии.}. Многочисленные беседы с ученым не прошли бесследно, отразившись на характере вагиновской прозы. Сблизился он и с кругом Бахтина — биологом И. Канаевым, литературоведами П. Медведевым и Л. Пумпянским, — последний делал доклад о творчестве поэта в квартире пианистки М. В. Юдиной. Но особенно близок ему был блестящий искусствовед И. Соллертинский, который часто бывал у него дома. Друзьями Вагинова стали и молодые ученые-античники А. Болдырев, А. Доватур, А. Егунов и А. Миханков, выпустившие в 1925 году в коллективном переводе роман Ахилла Татия Александрийского ‘Левкиппа и Клитофонт’. Вагинов посещал семинары эллинистов, начал заниматься с А. Н. Егуновым греческим языком и даже пробовал переводить ‘Дафниса и Хлою’ Лонга и ‘Любовные письма’ Аристенета.
Было у Вагинова, по натуре страстного коллекционера, много знакомых и среди ленинградских библиофилов. Его часто можно было встретить на книжных развалах на Литейном проспекте (тогда на проспекте Володарского), на Александровском рынке, располагавшемся на Вознесенском проспекте (ныне проспект Майорова) между Садовой улицей и набережной реки Фонтанки. На этот рынок в первые пореволюционные годы свозились остатки разграбленных и конфискованных библиотек великих князей, которые первоначально продавались на вес. Вагинову везло на книжные редкости — почти всегда он возвращался домой с каким-нибудь раритетом. Это могли быть ‘Аттические ночи’ римского писателя Авла Геллия в переводе учеников славяно-греко-латинской академии или редкое издание ‘Записок англичанина, употреблявшего опиум’ Де Квинси, почему-то приписывавшееся переводчиком Мэтыорину, автору ‘Мельмота-Скитальца’, стихи поэта испанского барокко Гонгоры, книги на старофранцузском и итальянском языках. Ватинов с детства знал французский язык, а старофранцузский и итальянский выучил, по рассказам его вдовы, стоя в очередях за продуктами. Начал он изучать и испанский язык.
Помимо книг он коллекционировал папиросные коробки, конфетные бумажки, этикетки от продуктов, по большей части безвкусные, словом, то, что получило впоследствии название кэмпа или китча. Собирал и городской фольклор — песни, которые пели беспризорники, частушки ‘с картинками’, анекдоты и даже записи сновидений. Он хотел сохранить для потомков характерные черты эпохи, запечатленные в самых различных формах. Собирательство сталкивало Ваганова с множеством чудаков, среди которых встречались и коллекционеры, собиравшие окурки, и экзотические нищие и ‘бывшие люди’, зарабатывающие себе на хлеб насущный исполнением жестоких романсов. Интерес к чудакам способствовал и его сближению с Д. Хармсом, одним из самых ярких театрализаторов жизни своего времени. В группе обэриутов, в которую Вагинов вступил в 1927 году, он стоял несколько особняком, как, впрочем, и во всех остальных группах. Вагинов выступал на знаменитом вечере обэриутов ‘Три левых часа’, и во время его выступления танцевала балерина. Принимал он участие в ряде коллективных выступлении Объединения реального искусства, но его творчество и система поведения отличались от концептуальности ленинградских авангардистов, за которой он наблюдал со стороны со своей привычной иронией, о чем свидетельствуют описания обэриутских вечеров в его романах.
В 1927 году в ленинградском журнале ‘Звезда’ был напечатан первый роман Вагинова ‘Козлиная песнь’, вышедший в 1928 году отдельным изданием в ленинградском издательстве ‘Прибой’. ‘Козлиная песнь’, что по-гречески означает ‘трагедия’, — роман о петербургских интеллигентах, не сумевших найти себе места в новой действительности. Герои романа — ученый-эрудит Тептелкин, работающий по ночам над итоговым трудом своей жизни ‘Иерархия смыслов’, и его друзья — неизвестный поэт, стихи которого понятны лишь узкому кругу ценителей, молодые люди Миша Котиков, собирающий материалы о недавно погибшем поэте Заэвфратском, и Костя Ротиков, коллекционирующий безвкусицу, мечтают через всю жизнь пронести бескорыстную любовь к искусству, остаться островком Ренессанса в живущем материальными интересами мире. Они собираются в Петергофе в высокой деревянной башне-даче Тептелкина, своего рода ‘башне из слоновой кости’, и беседуют о возвышенном. Но справиться с окружающей бездуховностью друзья не в силах. Постепенно их круг распадается, забота о материальном благополучии берет верх над духовными запросами. Тептелкин женится, забрасывает свой сокровенный труд и зарабатывает чтением лекций на потребу дня, поклонник поэзии Заэвфратского выбирает прозаическую профессию зубного врача и становится супругом вдовы своего кумира. Неизвестный поэт, неспособный идти на компромисс, кончает жизнь самоубийством, понимая, что его стихи никому уже не нужны.
Ряд образов ‘Козлиной песни’ восходит к ранней прозе Вагинова. Перед глазами собравшихся на башне возникает прекрасное видение, исчезающее, когда герои начинают спускаться по лестнице духовного конформизма. Островок Ренессанса — мечта Тептелкина — видоизменение монастыря Аполлона. Для композиции ‘Козлиной песни’ характерны временные сдвиги, лирические отступления. Сюжет романа размыт. Эпизоды жизни Тептелкина и его друзей перемежаются философскими рассуждениями неизвестного поэта, ироническими комментариями автора — выступающего как действующее лицо романа. Через всю книгу проходит тема театра на сцене жизни, декларативно сформулированная в авторском послесловии. В ‘Козлиной песни’ много явных и скрытых цитат из поэтов серебряного века, античных и средневековых авторов. Концептуальную нагрузку несет неоднократно упоминаемая книга Шпенглера ‘Закат Европы’, которой герои романа ‘переболели’ в начале двадцатых годов. Иронизируя над шпенглеровской концепцией заката Европы, Вагинов в то же время прослеживает гибель старопетербургской культуры, как бы руководствуясь указанием немецкого философа-идеалиста, что, в отличие от античного мира, который умирал, не зная о своей неминуемой гибели, Европа будет следить за каждой стадией своего умирания пристальным взглядом опытного врача.
Первый роман писателя был встречен с интересом, подогревавшимся узнаваемостью прототипов многих героев книги. Некоторые знакомые Вагинова, узнав свои карикатурные портреты, обиделись на него, у других хватило чувства юмора, чтобы оценить дружеские шаржи. Погоня за выявлением прототипов заслонила для многих современников философскую проблематику произведения, его стилистические достоинства. Поэтому Вагинову, который подготавливал роман ко второму, так и не осуществившемуся изданию, пришлось в одном из вариантов нового предисловия обратиться к читателям с просьбой не идентифицировать писателя, действующего в романе, с живым автором и по возможности сравнивать героев книги с героями других литературных произведений, а не с реально существующими людьми.
Тип ‘романа с ключом’, к которому относится ‘Козлиная песнь’, был представлен в советской литературе двадцатых годов такими произведениями, как ‘Скандалист’ В. Каверина, вышедший почти одновременно с ‘Козлиной песнью’, трилогией Р. Ивнева ‘Любовь без любви’ (1925), ‘Открытый дом’ (1927) и ‘Герой романа’ (1928). Немного позже романы такого типа были созданы О. Форш (‘Сумасшедший корабль’, 1931) и М. Булгаковым (‘Театральный роман’, 1936—1937, опубликован в 1965 г.).
Вторая книга Вагинова, ‘Труды и дни Свистонова’, вышедшая в ‘Издательстве писателей в Ленинграде’ в 1929 году — роман о создании романа. Многочисленные герои повествования — обыватели, старающиеся казаться интересными и значительными. Они стремятся попасть в роман писателя Свистонова, чтобы войти в историю, но его безжалостный глаз вскрывает мещанскую сущность этих людей. Слушая новое произведение модного писателя, прототипы ощущают себя раздетыми и разочаровываются не только в авторе, обманувшем их надежды, но и в самих себе. Один из героев — несостоявшийся писатель Куку, живущий по моделям литературных произведений. По этим же образцам он строит даже свой роман с любимой девушкой. Когда Свистонов предугадывает будущий ход этого романа, Куку понимает, что за него уже прожили жизнь. Он поневоле сбрасывает маску непризнанного таланта, перестает придавать своей внешности черты сходства с Пушкиным и, не зная, чем теперь заполнить свое существование, опускается. Другой герой, сплетник Психачев, навязывающийся в книгу Свистонова, играет роль Калиостро. Психачеву нужно быть властителем дум, хотя бы небольшого кружка стареющих поклонниц, чтобы хоть как-то оправдать свою неудавшуюся жизнь и нищенское существование. Давая читать роман обожающей отца дочери Психачева, Свистонов понимает, что лишает ее иллюзий, но не считает честным скрыть от девочки свой взгляд на советского Калиостро. Сам писатель Свистонов, названный одним из героев будущего романа Мефистофелем, производит эксперименты над людьми, которых он хочет вставить в книгу. Его не волнует, что живые люди, пусть даже мелкие и ничтожные, могут пострадать по его вине. Они для писателя лишь экспонаты коллекции. В поисках литературных натурщиков он расширяет круг знакомств, входит в доверие, а затем, когда книга написана, теряет интерес к ним.
Утрируя теорию раннего Опояза об искусстве как совокупности приемов, Ваги нов показывает процесс построения литературного произведения как механической конструкции. Один прием, которым пользуется Свистонов, — перенесение в роман списанных с натуры людей, другой — литературный коллаж. Цитаты из книг, газетные объявления служат Свистонову материалом, из которого с помощью ножниц и клея и небольших связующих вставок умело монтируется новое произведение. Ватинов показывает, что искусство, лишенное души, опустошает душу своего создателя. Когда Свистонов окончил свое творение, мир стал для него пустым, и писатель сам перешел в свой роман.
‘Труды и дни Свистонова’ — экспериментальное по замыслу произведение, построенное на злободневном материале. В книге иронически описываются будни ленинградских писателей, один из вечеров обэриутов ‘Три левых часа’. Сатирические зарисовки быта, жанровые сценки соседствуют с описанием книжных раритетов из библиотеки Свистонова, документальными текстами курьезных статей девятнадцатого века. Восприятие литературы прошлого современным сознанием составляет отдельный пласт книги. Тип романа о романе принадлежит к экспериментальным. Из современников Вагинова опыт создания такого произведения был сделан французским писателем А. Жидом. Его роман ‘Болото’, написанный в начале тридцатых годов, по мнению югославской исследовательницы Вагинова Д. Угрешич, имеет ряд точек соприкосновения с романом ‘Труды и дни Свистонова’.
Третий роман писателя, ‘Бамбочада’, вышедший в ‘Издательстве писателей в Ленинграде’ в 1931 году, пронизан добродушной иронией, соседствующей с элегической грустью. В романе изображены безобидные чудаки. Главный герой — Евгений Фелинфлеин, любитель путешествий, приключений, подчас граничащих с аферами, в равной мере способный на бескорыстие и на обман, воспринимающий весь окружающий его мир как ‘фантастический бытовой театр’. Талантливый дилетант, знаток современного и старого искусства, способный Музыкант-авангардист, Евгений абсолютно лишен чувства ответственности за свои поступки. Ему ничего не стоит стянуть браслетку у своей очередной невесты для того, чтобы на вырученные деньги принести ей деликатесы и приготовить изысканный обед. Фелинфлеин порхает по жизни, меняя жен, собирая книжные курьезы, развлекая себя наблюдением за нравами столичных и провинциальных обывателей. Лишь смертельно заболев, он начинает понимать, что жизнь прошла, так и не успев начаться, что он ничего не успел и уже не успеет сделать.
Если для Евгения мир — скопище курьезов, для его друга инженера Торопуло окружающее ценно лишь своей материальной, вкусовой стороной. Фанатично увлеченный кулинарией, Торопуло собирает поваренные книги на всех языках мира, учит иностранные языки, чтобы иметь возможность прочесть рецепты экзотических блюд, в совершенстве владеет поварским искусством и устраивает для своих друзей тщательно продуманные гурманские обеды, сопровождая трапезы лекциями о гастрономическом искусстве. Через призму кулинарии этот потомок Лукулла воспринимает живопись, музыку и поэзию. Гедонисту Торопуло противостоит бухгалтер Ермилов — отец трагически погибшей балерины Вареньки. Свою жизненную миссию Ермилов видит в том, чтобы рассказать о Вареньке как можно большему числу людей. Для этого он ходит по гостям, развлекает новых знакомых разнообразными историями, чтобы перейти в конце к рассказу о своей бедной дочери. История Вареньки Ермиловой была хорошо знакома читателям романа. Под именем Вареньки Вагинов вывел известную в двадцатые годы балерину Лидочку Иванову (1903—1924), которая в восемнадцать лет окончила балетное училище по классу Вагановой и с блеском выступала на сцене Мариинского театра. О выдающемся мастерстве юной танцовщицы неоднократно писал в петроградской прессе балетный критик А. Волынский, также упоминающийся в романе. В июне 1924 года Л. Иванова утонула во время аварии моторной лодки, на которой она каталась в кругу своих поклонников. Гибелью артистки были потрясены не только балетные круги, но и все ее знавшие. Некрологи написали М. Кузмин, Н. Никитин, М. Зощенко и другие писатели. Герои ‘Бамбочады’ имеют не только реальных прототипов, но и литературную родословную. Так образ Фелинфлеина восходит к плутовскому роману XVIII века, а Ермилов продолжает линию ‘маленьких людей’, с теплотой описанных русской литературой XIX века.
Большое место в структуре романа занимают вставные новеллы, не связанные с сюжетом. Этот прием Вагинов заимствует из ‘Декамерона’ Боккаччо и ‘Гептамерона’ Маргариты Наваррской. В текст ‘Бамбочады’ включены дневниковые записи, рекламные объявления, меню ресторанов. Такие документальные вставки были характерны для художественных исканий советской прозы начала двадцатых годов.
В последние годы жизни Вагинов работал над романом ‘Гарпагониана’, в котором на втором плане присутствуют герои ‘Бамбочады’ Торопуло, Пуншевич и Ермилов, организовавшие общество собирания мелочей уходящего быта, к которым принадлежат хранящиеся у Торопуло меню и конфетные обертки, этикетки от спичечных коробков, названия артелей типа ‘Красная синька’. Но время становится все более жестким. На смену добродушным чудакам приходят коллекционеры-маньяки, способные на кражи и убийства для пополнения своего собрания. Мир коллекционеров напрямую соприкасается с миром уголовников, жертвой которых становится Торопуло. Роман ‘Гарпагониана’ Вагинов писал, уже будучи смертельно больным. Отчасти этим и объясняется мрачный колорит романа.
Незадолго до смерти он задумал новую книгу — о революции 1905 года. Замысел романа родился у него во время сбора материала по истории Нарвской заставы, вошедшего в изданную в 1933 году книгу ‘Четыре поколения’ из серии сборников по истории фабрик и заводов. Черновики романа до нас не дошли.
Мир многослойной прозы Вагинова — интересное и самобытное явление в литературном процессе двадцатых годов. Бытовой пласт соседствует в его произведениях с культурологическим и философско-историческим. Чтобы понять все реминисценции и аллюзии, которыми насыщены его романы, нужно знать литературу начала века и средневековья, позднюю античность и литературный быт двадцатых годов. Мотивы маниакальности и психопатологии, раздвоения личности и пророчеств, характеризующие поведение участников шутовского хоровода, в котором кружатся герои его книг, совпадают с тем, что М. Бахтин определил термином ‘мениппея’. Сам же ученый в частных беседах высоко отзывался о карнавальной стихии романов Вагинова. Однако вряд ли можно согласиться с мнением итальянского исследователя Л. Палеари, считающего романы Вагинова экспериментально-практическим подтверждением теории Бахтина. Вагановское творчество нельзя рассматривать в отрыве от литературы его времени. Нельзя забывать и о том, что сама действительность двадцатых годов была настолько фантастичной, насколько фантастичным было само время. Гротесковый быт той поры отражен в произведениях М. Булгакова, С. Заяцкого, М. Зощенко, Л. Лунца и многих других писателей, имена которых мало что говорят сегодняшнему читателю. Для прозы двадцатых годов, в особенности для ленинградской прозы, был характерен интерес к необычным героям, сочетанию фантастики гофмановского типа с идущим от Достоевского психологизмом. Из малоизвестных произведений такого рода, представляющих интерес и сегодня, назовем первые романы Л. Борисова ‘Ход конем’ и ‘Аквариум’, раннюю прозу М. Козакова, в особенности его ‘Повесть о карлике Максе’, рассказы совершенно забытого писателя Н. Баршева.
Сиюминутная злободневность, вызывавшая порой скандальный интерес к романам Вагинова, ушла в прошлое. Но злободневна и сегодня гуманистическая направленность его прозы, призыв писателя к верности идеалам искусства и его предупреждение об опасности безответственности, равно как и конформизма. Любовно изображенные писателем ‘мелочи уходящего быта’ сейчас, когда этот быт действительно ушел в прошлое, представляют интерес для характеристики эпохи.
Творческие искания Вагинова плодотворно рассматривать и в контексте исканий европейской литературы. Так ‘Козлиную песнь’ еще в двадцатые годы сопоставляли с ‘Контрапунктом’ и ‘Шутовским хороводом’ О. Хаксли. В наше время итальянский ученый К. Риччо отметил, что такой герой, как Свистонов, ‘мог бы послужить отправной точкой для вавилонской библиотеки аргентинца Борхеса’.
Переиздание романов Вагинова, выходивших при жизни писателя маленькими тиражами и давно ставших библиографической редкостью, даст возможность читателям открыть для себя творчество рано ушедшего из жизни талантливого мастера слова, а широкому кругу филологов ввести его тексты в научный оборот. Таким образом, будет восстановлена историческая справедливость и имя писателя займет наконец достойное место в истории советской литературы.