Т. И. Орнатская
‘Бесы’. Дополнения к комментарию. ‘Кадриль литературы’ и газетный фельетон. ‘Семейный праздник русских журналов’
Т. И. Орнатская. ‘Бесы’. Дополнения к комментарию. ‘Кадриль литературы’ и газетный фельетон. ‘Семейный праздник русских журналов’, Достоевский Федор Михайлович, Год: 1991
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Достоевский. Материалы и исследования. 9
Л., ‘Наука’, 1991
Отмечалось, что дня изображения ‘бездарной и пресной аллегории’ — ‘кадрили литературы’ в романе ‘Бесы’ (10, 380—390) Достоевский мог воспользоваться ‘литературной кадрилью’, устроенной Московским Артистическим кружком в 1869 г. в Московском благородном собрании (12, 315). Но, оказывается, были и другие источники, которые в свое время могли привлечь внимание писателя. Например, еще одна кадриль, тоже литературная, из анонимного фельетона и газете ‘СПб. ведомости’. Она называлась ‘Семейный праздник русских журналов’ (1861, 7 мая. No 100). Достоевский не мог не заметить эту публикацию не только потому, что всегда (даже за границей) читал от доски до доски все основные русские газеты, но и потому, что в фельетоне фигурировал журнал ‘Время’ с его редактором ‘в костюме Сатурна’, который ‘потряхивал косою’ (и античном искусстве Сатурн (Крон) изображался в виде старца, похожего на Зевса, с головой, покрытой покрывалом, и с серпом (символом времени) в руках). Упоминался здесь и близкий в это время Достоевскому ‘Светоч’, а также вся современная петербургская журналистка — в таких ее изданиях как ‘Современник’, ‘Русский вестник’, ‘Сын отечества’. ‘Домашняя беседа’, ‘Ваза’, ‘Русская речь’. ‘Иллюстрированная газета’, ‘Северная пчела’, ‘Отечественные записки’, ‘Библиотека для чтения’ и т. д. и т. д. Фигурировали в фельетоне и легко узнаваемые лица — вроде ‘Чернолюба’ и ‘Добролюба’. Чернокнижникова с его лозунгом ‘Искусство для искусства’ (А. В, Дружинина), ‘Нового поэта’ с ‘камелиями’ (И. И. Панаева), ‘лорда’ ‘в светло-зеленом платье, с английскими манерами’ (M. H. Каткова), ‘молодого человека в изящном фраке и в гладкой прическе’, который ‘прибил даму’ (П. И. Вейнберга, совершившего ‘безобразный поступок’ (10, 22) по отношению к г-же Толмачевой).
Вся эта ‘кадриль’ заканчивалась шумной распрей, готовой разразиться в скандал…
Обращает на себя внимание и некоторая близость интонационного строя фельетона и ‘кадрили литературы’ у Достоевского, а также многие общие черты в повествовательной структуре и образной ткани обоих текстов.
Приводим (с некоторыми сокращениями, обозначенными: <,…>,) текст фельетона:
…Я поспешил в большую залу <,…>, В конце залы была устроена сцена, изображавшая сад и море.
— Идут! Идут! — вдруг крикнул кто-то издалека.
— Идут! — повторила сотня голосов на хорах, и все присутствующее здесь стали тесниться и жаться к барьеру. В это время дверь с шумом отворилась, и в залу вбежал молодой господин в костюме балетного танцора, в руках у него был какой-то желтый цветок вроде куриной слепоты…
— Петербургский вестник с северным цветком, а за ним и другие, — сказал мой сосед. Шествие началось. Какая-то дама и господин осторожно несли вазу, из которой выглядывали вышивки, рисунки, выкройки и т. п.
Затем следовала дама и господин. Она была и наряде, сшитом из иностранных иллюстраций, он носил платье менее полное, но из материи с русскими рисунками. Иллюстрированная дама, выезжающая еженедельно, и художественный господин, выходящий в свет три раза в месяц, шли рядом, но смотрели в разные стороны.
Далее шли господин с книгой и скрипкой под мышкой и господин казенного вида, в сероватом фраке, сшитом из лоскутков, тяжелых сапогах и какой-то допотопной шапке. Первый то наигрывал на скрипке, то рассказывал истории, помещенные ранее или позже в толстых журналах, сосредоточивая в этом интересы всего русского мира. Второй, занимавшийся прежде всего хозяйственною частию, как истый сын отечества, носил платье домашнего, довольно грубого производства, сшитое, как кажется, неопытною рукою. Музыкант-политик вел себя прилично, серый же господин шел к нему спиною и порой нарочно задевал его локтем.
Далее следовал человек с седыми, зачесанными за уши волосами и какой-то высокой шапке и в длинной свите, на плече у него была палка, на которой висел узелок. Человека этого вели под руки две старухи, очевидно купеческого происхождения, и, идучи, наслаждались его домашней беседой <,…>,
Далее шел господин статский, облепленный слухами, вестями, открытыми вопросами, ответами, экономически указывавший, таким образом, разные новости. Далее две пышные дамы в громадных кринолинах, заменявших им иногда, природную полноту. Они, каждая в свою сторону, говорили о политике и литературе. Одна, до поту лица, как настоящая пчела, трудилась, чтобы добыть какие-нибудь редкие известия, другая хлопотала, прежде всего, быть ведомостями всех подробностей, всего случающегося на белом свете.
Далее следовала группа из шести человек, которые на плечах несли толстые записки.
Затем группа из пяти человек, между которыми двое были и костюмах волшебников, говоривших загадками, а один, поэт, как узнал я потом, в костюме трубадура, с волынкой в руках, шляпы показывали, однако, что все они современники.
Далее два господина осторожно несли небольшую урну, в которой была искра. При удобном случае они кропили искорками во все стороны, искры разносились и не попадали только на одного полного господина с русскою физиономиею и рыжеватою бородкою. Далее господин в высоких сапогах нес торжественно светоч, который, однако, при дневном свете был заметен очень мало.
Далее высокий, тонкий господин, выходивший прежде только для акционеров, вел под руку даму с счетами вместо четок, которая называлась в свое время коммерческою.
— Молодые! Молодые! — раздалось на хорах при их появлении.
— Скоро полгода как соединились, она, кажется, уже в интересном положении.
— Да, говорят… Выдает какое-то прибавление к новому году…
Далее следовал бодро полный, в светло-зеленого цвета наряде, русский вестник, далее дама в чепце, с саком, в котором была целая библиотека для чтения. Дама говорила громко и ссылалась беспрестанно на своего близкого родственника, статского советника Салтанушку, который не щадит никого и никого не боится…
Затем следовал господин в костюме Сатурна, который спокойно смотрел в обе стороны и самодовольно потряхивал косою — этим символическим знаком времени. Далее молодой человек, гладко причесанный, в изящных фраке и панталонах, в светло вычиненных сапогах и такой же шляпе.
— Как опрятно одет, — заметила стоявшая возле меня дама соседу с другой стороны, — я его видела несколько раз, а узнаю только по наряду, лицо его так бледно, так безразлично…
— Да, это человек без чела, — ответил сосед.
В это время в дверях послышался шум. Я оглянулся и увидел, что шествие приостановилось, потому что швейцар спорил с каким-то господином, в большом парике, в зеленых очках, видимо старавшимся казаться философом.
— Для чего вы надели все эти искусственные украшения — для чего? — спрашивал придверник.
— Искусство существует только для искусства…
— Полно, Чернокнижников! Снимай, — сказал кто-то из толпы, — ведь здесь не маскарад, а семейный праздник.
— Искусство — это святыня, — начал было философ.
— Ну брось твое искусство, отпусти-ка лучше веселенькую штучку. Веселье тоже вещь не последняя.
— Черт вас возьми. Нынче и мистифировать-то никого нельзя, — вскрикнул философ, откидывая в сторону очки, парик и белый галстух и превращаясь в человека веселой наружности, с готовою улыбкою и немного постаревшим румянцем.
— Век живи — век учись! — сказал Чернокнижников, подходя к молодому человеку изящной наружности <,…>,
‘В это время раздается шум за деревьями, и из-за них выходит господин в светло-зеленом платье, с английскими манерами. За ним высокая женщина и трое мужчин.
— Я требую почтения и повиновения: я старший, я главный и имею право делать замечания и исправлять труды моих работников.
— Вы ошибаетесь. Каждому труд свой дорог, и никто не имеет права делать в нем изменения, — говорят мужчины.
— Господа, тут рассуждать нечего. На ваши слова, лорд, я буду отвечать вам русскою речью, — говорит дама.
— Отвечайте! Вы хотите оставить мою землю — оставляйте. Пусть гремит ваша речь, на нее сумеют ответить… — Лорд машет рукою, и из-за деревьев выбегает девушка в белом платье. — Рекомендую — современная летопись. Прежде она всегда была при мне, теперь она будет являться в свет каждую неделю одна и встречаться с вами.
— Пускай. Желаю одного, чтобы вы лучше уважали значение человека и женщины…
За сценою слышится шум и на сцену вбегает множество мужчин и дам, таща с собою молодого человека, в изящном фраке, и в гладкой прическе,
— Как вы позволили себе коснуться лица женщины! Да что вы, да что с вами,.. Разве можно бить кого бы то ни стало, а тем более женщину…
— Это ужасно!
— Это безнравственно!
— Это чудовищно! — повторяли хором мужчины и женщины.
— Господа! я сам не знаю, как это случилось.
— Господа, извините его, — вмешался кто-то, — его упрекали в неимении характера, в безличности, он хотел показать только, что у него есть характер.
— И прибил даму… О, ужас!
Суматоха на сцене передалась и в сроду зрителей. В зале зашумели, оркестр играл известную сцену перед трактиром из ‘Гвельфов и Гибеллинов’. Все присутствующие разделились на партии, решительно выступая одна против другой, партии разделились на партийки и шумели, подступая друг к другу. Только члены домашней беседы силились повоевать против всех сторон, против всех партий. Горизонт заволокся тучами, музыка тяжело гудела, шум, крики, укоры наполняли залу. Нам, посторонним, сделалось даже страшно…
Но тут, к счастью, я проснулся. Все это был сон.