Сюрприз
Сюрприз
Рассказ
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
VII
VII
VIII
VIII
Сюрприз, Семенов Сергей Терентьевич, Год: 1903
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Семенов Сергей Терентьевич
Сюрприз
Date: декабрь 2009
Изд: Семенов С. Т. Рассказы и повести (Из наследия) / Сост., вступ. статья С. П. Залыгина. — М.: Современник, 1983.
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)
В первых числах сентября, поздно вечером, когда всякие работы прекратились и люди забрались в свои избы и приготовлялись к ночному покою, за околицей деревни Труховки послышались звуки дорожного колокольчика.
Сначала эти звуки раздавались неясно и были скорее похожи на дальнее тявканье собаки. Но дальше — больше, они стали слышаться все отчетливей, и вскоре не было уже сомнения, что в деревню кто-то ехал, и ехал из людей власть имущих. Труховский староста жил на самом краю деревни, он вышел из избы на улицу, чтобы убрать сбрую из телеги, и, услыхав колокольчик, насторожился и с замирающим сердцем стал прислушиваться. Старосту взял страх. Ехал кто-нибудь из начальствующих, но кто — становой или земский начальник? Чем ближе подъезжала повозка, тем тревожнее сжималось его сердце, он уже стал чувствовать, как по телу его начала пробегать обычная, никогда по покидавшая его в присутствии начальства, дрожь, и как будто его кто-то подталкивает под салазки.
‘Батюшки, вышел ли ночной сторож? — промелькнуло вдруг в голове старосты. — Небось нет, подлец! Очень просто: устал за день-то, и не до сторожи. Да за кем черед-то? Вот грех-то, и из головы вон’.
И дрожь и страх все усиливались. Колокольчик слышался все ближе и ближе. Вот повозка въехала в околицу, повернула ко двору старосты, и послышался возглас ‘тпру’. Староста подскочил к повозке и, подавляя страх, с напряжением стал вглядываться, кто в ней сидел.
— Ишь темень-то какая, хуже, чем в поле. От огня, что ли, это? — послышался из тарантаса недовольный голос.
— От огня… В деревне всегда темней, чем в поле, — ответил довольно развязным тоном кучер.
По этому разговору староста догадался, что приезжий — не бог знает какая особа, страх и робость в нем вдруг исчезли, и он уже смело подступил к самому тарантасу. Кого бог принес? — громко спросил он.
— Это староста? — послышался вместо ответа вопрос со стороны приезжего. — Ну, встречай нас.
И из тарантаса выскочил и вышел в полосу света, лившегося из избы старосты, пожилой, одутловатый человек, в осеннем пальто и фуражке с большим кожаным козырьком. Под мышкой был не то портфель, не то папка.
— Просим милости, просим милости, Тихон Логиныч, — проговорил веселым голосом и уже окончательно оправившись староста, узнавший в приезжем письмоводителя своего ‘барина’, как они звали земского начальника, — в избу пойдете? Я сейчас посвечу.
И староста бросился было к избе, но приезжий остановил его.
— Нет, в избу-то не пойду, некогда, а вот на-ка, я тебе здесь передам.
И он открыл свой портфель, вынул оттуда какую-то бумагу и передал старосте.
— Прочти ее на сходке и скажи всем мужикам и бабам, чтобы они приходили в рождество богородицы все на барский двор. Наряжайтесь все получше, а ребята с девками, те даже бесплатно могут приходить, кто песни петь умеет.
Староста недоумевающе, во все глаза глядел в темноте на письмоводителя и ничего не мог понять. Наконец у него развязался язык, и он спросил:
— Это зачем же приходить-то?
— Да там увидишь, в бумаге написано. Мне некогда тебе объяснить-то: еще в две деревни ехать… Да постой, одного-то листа мало, на вот несколько, другим отдашь кому!
И он вынул из папки еще несколько листов и, подав старосте, добавил:
— Да смотрите, собирайтесь, не отлынивайте, а то ‘барин’ обидится: для вас же он старается.
И, сказав это, письмоводитель влез опять в тарантас, закурил папироску и велел кучеру трогать, а староста все стоял и не знал, ни что ему сказать, ни что спросить.
Пока письмоводитель останавливался и говорил со старостой, из ближних изб выскочили кое-кто из соседей и стали прислушиваться. По отъезде письмоводителя к старосте подошли два мужика да парень и с любопытством стали расспрашивать, что такое сообщил ему приезжавший.
— А шут его знает что! Надо поглядеть, — с сердцем сказал староста и направился к себе в избу. Мужики и парень пошли вслед за ним.
Войдя в избу, староста сердито отогнал от стола собиравших ужинать баб, положил листки на стол и полез было к образам за очками, но паренек, вошедший за ним в избу, схватил листки и вызвался прочитать их. Староста согласился.
Паренек подошел поближе к привешенной к потолку лампе, мужики и староста с семейными окружили его.
— Ну-ка, прорежь нам, что тут за штука? — сказал один из мужиков.
Парень стал читать:
‘Село Каменское. Имение земского начальника Федора Александровича Безукрасова. С дозволения начальства 8 сентября сего года в имении устраивается народное гулянье. Во время гулянья будет хор певцов, музыка, хороводы, бега и лазанье на столб с призами. На открытой сцене имеет быть спектакль. Представлено будет: Посади свинью за стол, она и ноги на стол. Деревенские сцены в двух действиях, сочинение Ф. А. Б. После спектакля будут гореть бенгальские огни. Начало гулянья в 4 часа вечера, окончание около 9 часов, цена за вход 5 коп., особые места на спектакле по 1 рублю. Билеты можно получать в волостном правлении, в канцелярии земского начальника, а также на месте, перед началом гулянья’.
Староста, его семейные и мужики стояли, хлопая глазами, ясно не понимая, что же это значит, паренек же чуть не взвизгнул от восторга и захохотал:
— Вот так славно! Ай-да выдумал барин! Гулянье устраивает, вот ловко-то!
— Какое такое гулянье? Что это, я не пойму, — спросил недоумевающий староста.
— Заправское, говорю, как в городе устраивают, молодец барин, хочет повеселить нас. И как это он только догадался?
— Как же это он веселить-то будет?
— Да вот как тут написано: и бег будет, и хороводы, и хоры, и представление.
— Для кого же это?
— Да все для нас, слышал — всем велел приходить, а ребятам с девками бесплатно даже.
— А какое же это представление-то ты говоришь?
— Представление-то? А вот какое…
И паренек, видимо видавший виды, начал объяснять, что такое представление и что может быть хорошего на гулянье. Мужики и бабы внимательно, с серьезным видом слушали его, стараясь не проронить ни слова. Когда парень кончил объяснения, все они чуть не в один голос стали осуждать эту затею.
— И догадает же его, прости господи, что не дело выдумать!
— Нечего делать-то, вот и затевает незнамо что в рабочую пору.
— Верно, от нечего делать.
Мужики, а за ними и парень пошли вон. Староста велел своим бабам собирать ужинать.
На другое утро собралась сходка. Староста, несколько смущенный, долго мялся, прежде чем объяснить, зачем он собрал сходку, как будто поджидая, когда мужики соберутся все. Наконец мужики собрались, и некоторые прямо потребовали, чтобы староста не задерживал их. Староста, запинаясь и как-то неловко топчась на месте, начал:
— Да видите ли, вот ‘барин’ гулянье затевает в рождество богородицы, всем, значит, собираться велел, чтобы и ребята, и девки шли, и мы все…
— Какое гулянье? Что за гулянье? — раздалось сразу больше десятка голосов. — До гулянья ли теперь, в осеннее время.
— Стало быть, что до гулянья, когда вот объявку привезли, — сказал староста и вынул из кармана свернутую в трубку афишу.
— Форменное дело-то, ишь даже отпечатано, значит, как следует, — сказали мужики в несколько голосов.
— Так по пятаку с рыла готовить?
— Беспременно, а то не пустят, — сказал староста.
— Ну, так мы не пойдем.
— Никак нельзя, сам письмоводитель вчера привозил и говорил, чтобы беспременно все приходили.
— А выставка-то1 там будет? — спросил молодой бойкий мужик, Гаврюха Ферт, большой любитель выпивки…
— Будет, если кто зашебаршит, того так выставят, что он сажени три носом пропашет, — сострил тот парень, который вчера в избе старосты объяснял сущность гулянья.
— А без выставки какое ж гулянье, ничуть и весело не будет, — решил Гаврило с ноткой уныния в голосе.
— Не робей, воробей, почирикаем, — сказал в утешение Гаврюхи его закадычный друг Павел Штык, — там не будет, с собой захватим да в барском саду-то и раздавим, — славно выйдет.
— Только что, — сказал Гаврюха.
— А то что ж, зевать будем небось!
— А как же теперь овины-то, загодя сушить надо, в этот день нельзя? — спросил один мужик.
— Какое тут овины сушить, и думать не смей.
— А я хотел на мельницу в этот праздник съездить, — сказал еще один мужик.
— И что это у нас за народ несогласный! — вдруг вспылил староста. — Сказано, чтобы на гулянье все собрались, ну и дело с концом, нечего и языком трепать. Неужели мы уж одного праздника-то не можем без какого-нибудь дела пропустить?
— Да ведь одиночество, не растянуться же во все концы в будни-то, — пробовал возразить мужик, что хотел ехать на мельницу.
— Ну, одиночество, одиночество. Кому до этого какое дело? Тут ни на что не смотрят, коли приказывают, так не супротивься.
На минуту все приумолкли, потом начали совещаться, как им с этим делом поступить, и после долгого спора и шума труховцы постановили, чтобы мужикам на гулянье идти всем, а бабам — кто захочет, а так как деньги на плату за вход не у всех были, то велели старосте выдавать взаймы, кому сколько нужно, из общественных сумм, ввиду же того, что расходиться домой по окончании гулянья придется поздно, что будет совсем неудобно, особенно молодежи, то нарядить для этого десять общественных подвод.
На этом кончили сходку и стали расходиться домой.
Такие же или приблизительно такие же распоряжения насчет гулянья происходили и в соседних селах и деревнях, окружающих село Каменское.
В самом же селе Каменском, на барском дворе, по случаю предстоящего гулянья шло необычайное оживление. Несколько дней там происходили суетня, беготня, кипела работа: утверждали столб для лазанья на призы, устраивали палатки для торговцев сластями и театр. О театре были заботы больше всех. Сначала было думали обратить в театр каретный сарай, но нашли, что сарая для всей публики мало, и решили сараем воспользоваться лишь для сцены, а публика должна находиться на открытом воздухе, только перед открытыми воротами сделать несколько особых мест и обнести их барьером. Эта выдумка была очень хороша, но одно препятствие было: а ну, как пойдет дождь? Посмотрели на барометр, судя по нему, дождя не предполагалось, и все знакомые Федора Александровича решили, что лучшего театра и выдумать нельзя.
Сам Безукрасов, молодой еще человек, полный, белолицый, с черными усами и слегка отвисшими, как у бульдога, щеками, сдвинутой на затылок фуражкой с красным околышем, хлопотал больше всех. Он целый день метался по двору, следил за устройством столбов, то распоряжался о посылке за материалом, то забегал в садовую беседку, где несколь молодых людей разучивали роли для спектакля, и объяснял им, как такое-то место нужно исполнять. Пьеса была на этот случай написана им самим, в обличение крестьянских нравов. И конечно, как автор и устроитель гулянья, он руководил исполнителями и был увлечен этим до самозабвения. Один раз к нему подошел было приказчик и сказал:
— Федор Александрович, — приехал прасол Ивушкин, спрашивает, что будете продавать из скота, потрудитесь поговорить с ним.
— Пошлите его к черту, — вспылил Федор Александрович, — какие переговоры о скоте, когда видите — во!..
Еще раз к нему ткнулся было письмоводитель по служебным делам:
— Федор Александрович, пятловские мужики, что землю у князя покупают, пришли, просят бумаги посмотреть.
— Выбрали время теперь, где они раньше-то были? Гоните их к дьяволу!
А когда однажды, за завтраком, против затеи Федора Александровича выступила его жена и сказала, что дело, которое теперь занимает Федора Александровича, более прилично гимназистам в каникулярное время, чем земскому начальнику и кандидату в предводители, то он прочитал ей целую нотацию.
— Ты, матушка моя, судишь очень односторонне, — сказал Федор Александрович. — Видеть деловых людей только за будничными занятиями и только в этом полагать обязанности их, — очень узко. Ведь мы не удовлетворяемся одними утилитарными целями, надо нам заглянуть иногда в иные области? В область поэзии, искусства и т. п.? Почему же у народа отрицать эти потребности? А раз это так, то почему же за удовлетворение этих потребностей прилично браться только гимназистам? Напротив, по-моему, чем солиднее лицо берется за проведение в народе разумных удовольствий и развлечений, тем больше шансов на самое широкое развитие их. Народ всегда имеет и имел право на здоровый и приятный отдых. Он так много трудится, так много болеет душой и телом, что простое участие в его судьбе может быть сочтено за серьезную заслугу.
— Я согласна с этим, — сказала было супруга Федора Александровича. — Но участие к положению простых людей, по-моему, должно бы выражаться прежде всего именно на почве будничных интересов, а потом уж…
— Во всем-с, во всем-с, — перебил ее Федор Александрович. И он начал горячо доказывать, что, пока вкусы народные так грубы и ему неизвестны искусство и эстетические наслаждения, никакое материальное благоустройство не может скрасить его жизни. А когда жена попробовала было заявить, что мы не знаем, насколько способен народ к пониманию прекрасного, что, может быть, у него на этот счет существует более определенный взгляд, то Федор Александрович не стал и слушать дальнейших ее соображений, а поспешно выпил свой кофе и убежал наблюдать за приготовлениями к гулянью.
Наконец наступил и самый день гулянья. Участвующие в спектакле и распорядители съезжались в Каменское с самого утра, и после вкусного и обильного завтрака кто пошел на генеральную репетицию пьесы, кто стал готовиться к другим номерам гулянья: делать спевку с хором, распределять призы, подготовлять бенгальские огни и иллюминацию, все хлопотали чрезвычайно энергично, спорили, ругались и хлопотали.
С полудня приехал торговец, который должен был торговать в палатке сластями, начали собираться блюстители порядка: урядник, сотские и старшина с писарем из ближайшего волостного правления для продажи билетов, часов с трех начали собираться и крестьяне.
— Молодежь-то, молодежь-то где у вас? — спрашивал главный распорядитель гулянья, уездный член, метавшийся по двору из угла в угол и распоряжавшийся и тем, и другим, и третьим.
Молодежь выступала из прибывающих групп и отводились в сторону, главный распорядитель разъяснял, где они должны становиться, по скольку в круг и когда начинать хороводы.
— Вы того, подружнее начинайте-то, да знаете, повеселее пойте-то, а то вы, может быть, стесняться вздумаете, — наставлял он парней и девок.
Те слушали его, конфузливо улыбаясь и обещаясь ‘поддержать коммерцию’.
Час начала гулянья приближался. Участники хорового пения собирались к предназначенному для них кругу и становились в ряд, музыка, вызванная из уездного города и состоявшая из пяти подозрительного вида человек, начинала налаживать свои инструменты. Народ все прибывал и прибывал.
Из дальних деревень собрались всех прежде, целый ряд подвод настроился за чертой села и занял чуть не десятину места.
Многие подводчики, задав лошадям корма и привязав их самих, входили в барский двор и, присоединившись к своим односельчанам, расхаживали с ними по двору и приглядывались ко всем штукам, которыми баре вздумали развлекать крестьян.
Пожилые мужики и бабы ходили чинно, боязливо озираясь, и если мимо них пробегал какой-нибудь распорядитель из ‘господ’, то они торопливо сторонились. Мужики при этом не забывали снять шапки. Бабы если вздумывали что заметить друг другу, то делали это шепотом. Некоторые из молодых баб ‘от скуки ради’ запаслись у торговца подсолнушками, но еще опасались грызть их по обыкновению, и если грызли, то не позволяли себе бросать шелуху, а бережно собирали ее в горсть и освобождались от нее только тогда, когда горсть делалась полная…
Труховские пришли на гулянье одни из первых. Парень, который раньше объяснял у старосты что такое представление, летал со своими товарищами по всему двору и объяснял им, что для чего устроено. Он отказался от участия в хороводах и выразил желание лезть на столб за призом. Другой парень намеревался перейти по вертящемуся бревну.
Гаврила Ферт и Павел Штык ходили по двору особливо от всех, вдвоем.
Лица у них были румяные, и глаза горели веселым огоньком, по всему было заметно, что они успели уже заложить в себя кое-что, веселящее сердце человеческое. Кроме того, у Гаврюхи как-то подозрительно топырились в бок карманы у карусетовой поддевки, что, видимо, очень соблазняло Павла. Он несколько раз направлял глаза на правый карман приятеля, наконец не вытерпел и сказал:
— А не приложиться ли нам к этому?
— Ну, вот, чудак, успеешь, — говорил Гаврила. — Гулянье начнется, и мы его начнем, а то что без поры безо времени, еще, пожалуй, заметит кто, — ишь их сколько здесь тонконогих-то шляется.
— Ну-ну, — соглашался Павел, — так-так-так, обождем, когда начнется.
— Знамо, да и бутылка плевое дело — приложился три раза, и дух вон.
— Для двоих-то хватит.
Один мужик, вздыхая, приговаривал:
— Эх, овин остался не высушен, завтра помолотки хотел справить да другим делом заняться, ан не успеть.
— Ну, вот еще об чем толкует! Коли престольный праздник подходит, то и не такие дела бросаешь и не тужишь, а тут из-за одного дня затужил, — уговаривал его приятель.
— К празднику-то так и готовишься, а тут нежданно-негадано.
Толстая попадья с семью дочками терлась около сцены и, обращаясь к сопровождавшему ее чиновнику с почтовой станции, кисло пеняла ему:
— Ну, какой же вы называетесь кавалер, когда не можете выхлопотать бесплатные билеты на особые места.
— Честное слово, никак не могу, — уверял почтарь, — у меня никакой руки тут нету, как же я выхлопочу?
— А как же вон писарь выхлопотал дьячковой дочери?
— Да ведь писарь лицо, зависимое от господина Безукрасова, сплошь и рядом в различные отношения с ним входит, а я что ж поделаю.
— Так теперь что ж, прикажете нам вместе с мужиками и бабами торчать?
Чиновник пожал плечами, как бы говоря: ‘Что ж я теперь поделаю!..’
Наконец посреди двора раздался звонок, возвещавший в обыкновенные дни начало и конец работ, время завтрака и обеда, а теперь открытие гулянья… Минут пять спустя в одном углу завизжала музыка, и вся толпа бросилась к кругу, где помещались музыканты, и плотным кольцом окружили их. Музыканты на разнокалиберных инструментах пронзительно выводили звуки вальса ‘Дунайские волны’. Мужики и бабы сначала молча прислушивались к музыке, потом лица их стали проясняться, и на них ясно засветилось удовольствие, знакомые стали подмигивать друг другу и кивать головами, как бы говоря: ‘А ведь это славная штука-то’.
Музыка сыграла одну пьесу и умолкла. Тогда запел хор певцов, и толпа бросилась туда, где помещались певцы. Хор был самый разношерстный: тут были и два учителя из ближайших школ, дьячок из каменской церкви и еще какие-то лица. Пели ‘Вниз по Волге-реке’, и пели довольно стройно и красиво, хотя дьячок, певший тенором, чтобы выжать из себя приятные звуки, не стеснялся сдавливать горло рукой. Когда кончили пение, в толпе уже послышались громкие возгласы, выражавшие удовольствие. По окончании пения один из сотских, приставленный к столбу с призами, замахал руками и закричал:
— Сюда, сюда ступайте, сейчас начинается! — И толпа направилась к столбам.
Охотники до призов, одни полезли на столб, другие пошли по перекладине, и толпа долго любовалась ими, причем удачников награждали криками восторгов, а неудачников — громким насмешливым хохотом. После того как у столбов стало делать нечего и призы все были разобраны, замахал руками сотский, стоявший у музыки, и стал зазывать народ в свою сторону… Толпа пошла опять к музыке, после музыки опять запел хор. Народ оживленно переходил с места на место, и чем дальше, тем его больше охватывало веселье и довольство. Будничные интересы должны были отойти на задний план, и всех, очевидно, занимало только настоящее. Даже у пожилых людей с лица сошла печать заботы, и мало кто уже сетовал теперь на то, что у того остался овин не сушен, у другого должна быть отложена поездка на мельницу. Общее веселье, должно быть, помирило их.
Распорядители гулянья, сновавшие по двору между толпами, замечали это и при каждой встрече с Безукрасовым радостно докладывали ему:
— Народ доволен, чрезвычайно доволен, вы посмотрите, какое выражение на лицах, вы прекрасную вещь выдумали.
— Я и раньше это предвидел, — тоном, преисполненным важности и достоинства, басил Безукрасов.
И он, распорядившись, чтобы собирались хороводы, направился к сараю, заменяющему театр, и, пригласив других участников в пьесе, объявил, что пора одеваться и готовиться к представлению.
Пьеса была в двух действиях. Содержание ее было таково: ничтожному мужичонке случайно попали в руки небольшие деньги. Конечно, он задумал их приумножить и бросился в разные обороты, начал душить своих же мужиков, надувать помещиков и дошел до того, что напал на родного брата и кровно обидел его. Про это узнало начальство и подвело его под законную ответственность.
Главную роль мужика-кулака взял на себя сочинитель пьесы Федор Александрович Безукрасов и, судя по репетициям, должен был провести ее мастерски.
— Облачайтесь, облачайтесь, господа, поскорей! Не нужно затягивать представление: деревенские — не городские жители, они не привыкли поздно расходиться по домам, — говорил Федор Александрович и начал одеваться и гримироваться для роли сам. Остальные, участвующие в пьесе, не отставали от него.
Гавриле с Павлом не пришлось начать бутылку, как только начнется гулянье, потому что сейчас же за звонком началась музыка, и им захотелось послушать ее, а потом они вместе с другими перешли к певцам, а там не хотелось оторваться от столбов, и так дело начина бутылки оттянулось до тех пор, когда затянули хороводы. Считая, что хороводы дело знакомое и смотрение их не особенно интересно, приятели решили, что можно приняться и за бутылку, и, удалившись в сторонку к забору, отделяющему господский двор от сада, подсели к нему. Гаврюха достал из одного кармана бутылку, а из другого — пирог с морковью, и приятели начали угощаться. Когда они достаточно угостились, то времени прошло не мало, на дворе как-то притихло, и вся толпа сосредоточилась у каретного сарая и, сбившись в кучу вокруг огороженных мест, на которых сидели кое-кто из гостей самого Безукрасова и некоторые посторонние, кто имел достаток заплатить за эту привилегию рубль, глядели в освещенную пасть внутренности сарая, откуда доносились то ровный, спокойный голос, то какое-то выкрикивание.
Приятели осмотрелись с недоумением, взглянули друг на друга, и один из них спросил:
— Что это там?
— А черт его знает.
— Пойдем, поглядим?
— Знамо, пойдем, что они, деньги платили, а мы щепки? Что они, что мы — чай, все равно.
И приятели, пошатываясь, направились к сараю. Посредине, напротив открытых ворот сарая, народ столпился очень тесно, и через головы их ничего не было видно. Им пришлось пробиться к стене, где сбоку около самого забора было просторно, но оттуда было видно только то, что делалось в одном противоположном боку. Гаврила с Павлом не обратили на это внимания, решили стать тут, а так как выпитая бутылка прибавила им силы и храбрости, то они оттеснили кое-кого, тут прежде стоявших, и протискались к самому барьеру.
На сцене в это время шло уже второе действие. Герой достиг полного благополучия, он уже подбил себе партию, которая должна выбрать его в старшины, к нему пришел отделенный старший брат и стал просить у него на похороны умершего ребенка. ‘Кулак’ начал важничать перед ним, тогда, разгоряченный его бессердечием, брат начал осыпать его упреками и бранью. Оскорбившийся этим, паук набросился на брата с кулаками. В это время среди замершей в молчании публики вдруг раздался совсем неожиданный возглас:
— Братцы, что ж вы глядите, ен безобразничает, а вы допущаете, нешто это можно!
Публика оторопела, заволновалась и устремила свои взоры туда, откуда послышался возглас. Но многие не успели хорошенько разобрать, в чем дело, как с левой стороны из-под барьера вынырнул с сверкающими глазами и весь красный Гаврила и в три шага очутился на сцене, перегороженной от публики только одной вставленной подворотней, и вытянулся перед кичащимся ‘кулаком’. ‘Кулак’ перестал ‘измываться’ над своим несчастным братом и с удивлением уставился на выступившее не по ремарке на сцену действующее лицо.
— Ты чего это распетушился? — пересевшим голосом зыкнул пьяный Гаврила на ‘кулака’. — Тут вся честная компания, народ гуляет, значит, а ты…
И он вцепился в ворот ‘кулака’ и рванул его к себе, хватаясь за ворот, он прихватил и кусок бороды ‘кулака’. ‘Кулак’ рванулся от него, в это время от этого движения с головы свалился надетый на него парик, борода осталась в руках Гаврилы, и перед взорами многих изумленных зрителей предстал совсем неожиданно сам Федор Александрович Безукрасов.
— Батюшки, барин!
— Сам земский начальник!
— Родные, что Гаврила-то наделал! — послышались возгласы в толпе.
Ужаснулся и сам Гаврила. Как ни был он пьян, но, увидя перед собою земского начальника, он вдруг сразу сообразил, что он сделал что-то такое, чего не следовало делать, и вдруг, точно его ударили по ногам палкой, он опустился на колени и пробормотал:
— Ваше благородие, ваше… — но притупившийся язык стал у него колом и не действовал, и он не мог уж дальше пошевелить им.
Из-за кулис выскочил суфлер, другие, участвующие в пьесе, все с изумлением глядели на происходившую сцену и не знали, что делать.
— Занавес! — крикнул рассерженный Федор Александрович, и перед изумленными и испуганными зрителями опустился занавес. Занавес прервал как продолжение пьесы, так и дальнейшую судьбу Гаврилы.
Публике объявили, что продолжение пьесы отменяется до следующего раза. Следующий раз гулянье повторится, наверное, в покров. Но предупреждалось, что в следующий раз никто бы не смел ни заявляться на гулянье пьяным, ни захватывать водки с собой, так как всякий входящий будет освидетельствоваться. Выслушавши это объявление, публика стала расходиться.
— Все было хорошо, все хорошо, а под конец подгадилось дело! — говорилось среди расходившейся публики.
— Один пьяница все дело испортил.
— Паршивая овца-то одна, а все стадо мутит.
— А как он был нарядившись, барин-то, кто бы это узнал, что это он?
— Дивное дело, вон до чего доходят!
— А чей это мужик-то был?
— Говорят, труховский.
— Ну, теперь он жди себе награды.
— Да, небось достанется на орехи.
— И как его догадало броситься-то туда?
— Знать, думал, не игра это, а в самом деле так.
— Должно быть, что так…
Попадья с дочерьми громко сетовала вслух:
— Эка жалость, не дал до конца досмотреть, разбойник! В кой-то век пришлось представление увидать, и то не путем.
И, обратившись к почтовому чиновнику, она проговорила:
— Смотрите, к следующему разу непременно раздобудьте нам билеты на особые места.
— Хорошо, постараюсь, может быть, достану, — уныло проговорил чиновник.
Но больше всех недовольны были происшедшим урядники, сотские и старшина с писарем. Они обращались к расходящейся публике с едким пренебрежением и говорили:
— Эх вы, дурачье пустоголовое! Вам же хорошего желают, а вы вон что выделываете. По-настоящему бы вам не гулянье устраивать, а праздники-то справлять запретить.
Недовольны происшедшим были и соучастники Федора Александровича. Они громко осуждали народное невежество, неразвитость, непонимание самых простых вещей и думали, что на их стороне и сам Безукрасов. Но Федор Александрович хотя и был взволнован, но казался вовсе не сердит, раздеваясь и освобождаясь от остатков гримировки, он пробовал насвистывать что-то веселое…
— Что это, вас, кажется, ничуть не опечалил этот инцидент? — обратился к Федору Александровичу уездный член.
— Нисколько! Напротив, я очень рад.
— Чему же вы радуетесь?
— Как чему? Так подействовать на публику — до полнейшего забвения чувств, это кого угодно порадует… А мне, как неопытному автору и случайному актеру, такой сюрприз стоит лаврового венка. Ведь до такой иллюзии довести зрителя можно только с немалыми силами. А они, наверное, все так же чувствовали как этот каналья, только ни у кого не хватило духу выразить так своего чувства.
— Так что же теперь делать с ним?
— Конечно, отпустить домой, не ужинать же его приглашать с собой. Я, пожалуй, накормил бы и ужином, да он, подлец, еще что-нибудь такое отколет, — сказал Федор Александрович и громко засмеялся.
1903 г.
1 Выставкой называется винный буфет, открываемый во время ярмарок и базаров.