Сыщики, Ладыженский Сергей Александрович, Год: 1870

Историческая проза
Время на прочтение: 304 минут(ы)
Скачать в PDF

СЫЩИКИ

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОВСТЬ ИЗЪ БИРОНОВСКАГО ВРЕМЕНИ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Лтомъ 1729 года, въ господской усадьб Горенки, въ пятнадцати верстахъ отъ Москвы, цлыми днями стучали топоры, возили бревна, землю, сновалъ туда и сюда народъ и рабочіе, около возводимыхъ какихъ-то холостыхъ строеній. На полугор вытягивались длинные, изъ брусьевъ сколоченные, не то конюшни, не то сараи, поднимался какой-то четыре угольный срубъ съ мелкими перегородками внутри, вокругъ котораго высоко прилаживали плетень, ниже снимали и равняли землю, рыли колодезь, ломали какое-то старое зданіе,— словомъ везд кипла дятельность и спшная работа. Народу было гораздо боле нежели сколько можно было бы ожидать отъ тхъ тридцати крестьянскихъ избъ которыя виднлись въ сторон. Видно у владльца были другія многолюднйшія вотчины, изъ которыхъ можно было пригнать сюда столько рабочихъ, видно располагалъ онъ вообще большими средствами, и стоило только заглянуть въ любой уголокъ усадьбы его чтобъ убдиться въ этомъ.
Въ сараяхъ, напримръ, стояло пять каретъ, большею частью вызолоченныхъ и обитыхъ внутри краснымъ, голубымъ, синимъ или желтымъ сукномъ, дв коляски, возокъ расписанный красками, столярныя, также расписанныя красками сани, тамъ, въ особомъ строеніи висли шоры, хомуты, цуки, узды съ мдными и даже серебряными приборами, сдла разныхъ величинъ и фасоновъ, съ вышитыми золотомъ и серебромъ подушками, медвжьи одяла, покрытыя голубымъ и зеленымъ съ красною опушкой. Конюшня на двадцать стойлъ была полна лошадьми, по тогдашнему времени, довольно рослыми и красивыми.
Въ подвалахъ стояло венгерское и бургонское вино, бочки съ виномъ вишневымъ, медъ и яблочная вода, бочки съ орхами, пшеномъ и крупою, кучами сложены были ковры, голландскія скатерти и салфетки, стояла оловянная, мдная и хрустальная посуда, большіе кованые сундуки съ дорогими пожитками: съ серебромъ, или съ бархатными и турецкой парчи кафтанами, подбитыми разными мхами, киндякомъ и камкою, женскія платья и фартуки штофные, бархатные, атласные и парчевые, обложенные золотымъ или серебрянымъ кружевомъ, лисьи малахаи, собольи шапка, цльные куски матерій и пр.
Налво отъ дома расположены были избы домовой прислуги, а немного дале, изъ березовой рощи, слышался дружный вой запертыхъ на псарномъ двор собакъ.
Самый домъ или каменныя палаты не отличались тою роскошью къ которой мы привыкли теперь, но представляли все что по тогдашнему времени считалось необходимою принадлежностью богатыхъ барскихъ хоромъ. Каменная лстница безъ перилъ и дверь съ желзными затворами вели въ довольно обширныя сни, въ которыхъ висли стеклянные фонари. Въ пріемныхъ комнатахъ стояли лавки и стулья, обитые краснымъ, зеленымъ или голубымъ сукномъ, или кожею, столы были и круглые лиловые съ полями, и дубовые четыреугольные, обитые кожею и мдными гвоздями, или покрытые пестрымъ ковромъ, были маленькіе лаковые, московской работы. На стнахъ, покрытыхъ обоями вишневой камки или камчатными зелеными, мстами прибиты были ковры, въ каждомъ поко висло по нскольку образовъ, но въ одномъ только красовалось зеркало въ черной деревянной рам высеребрянной по полямъ, и напротивъ его портретъ Петра I, написанный на полотн, въ деревянной рзной, вызолоченной рам и покрытый тафтяною зеленою завсью. Стнные часы, органъ, суконныя красныя драпировки на дверяхъ, хотя мелкія, но везд стеклянныя окна, зеленыя печи, словомъ все свидтельствовало о богатств и роскоши.
Тщательно отдлана и убрана была въ особенности одна комната, гд стояли обитыя вишневымъ бархатомъ и обшитыя по краямъ серебрянымъ галуномъ кресла, столы съ рзными ногами, рзной шкафъ, круглый точеный поставецъ, кровать рзная же съ позолоченнымъ верхомъ, съ зеленою тафтяною завсью, съ пуховою периною и подушками въ выбойчатыхъ наволочкахъ, съ простынею изъ голландскаго полотна и камчатнымъ одяломъ. Здсь, на стнахъ, по китайскимъ обоямъ, съ широкою блою каймой и съ краснымъ грунтомъ, висли алебарды на древкахъ, пищали, винтовавныя и невинтованныя, пистоли двухъ- и даже трехствольныя, на столахъ стояли разныя вещи: китайскій черный шкатулъ, кругленькія китайскія, черепаховыя, оправленныя серебромъ коробочки съ благовонными свчами, дубовая, холмогорская скрыня съ выдвижными ящиками, китайскій умывальный ларчикъ, съ шуйскимъ мыломъ и т. д.
По чистот и порядку въ которомъ содержался этотъ покой, можно было заключитъ объ отсутствіи того лица или гостя для котораго онъ былъ предназначенъ, ибо совсмъ не то представляли другіе жилые покои, какъ мужскаго, такъ и женскаго отдленія дома, съ сосновыми кроватями, простыми деревянными столами и стульями, разставленными въ тснот и безпорядк.
Дйствительно, роскошно отдланный покой предназначался для важнаго гостя, для самого государя, Петра II, котораго со дня на день ожидалъ къ себ владлецъ описанной богатой усадьбы, князь Алексй Григорьевичъ Долгорукій, перехавшій со всею семьею въ подмосковную и готовившій постройки для царскихъ коней и охоты, такъ какъ здсь предполагалось полевать и веселиться всю осень, и здсь же предполагалось нчто такое на что еще только слегка осмливался намекать въ ночныхъ бесдахъ своихъ съ царемъ, въ опочивальн послдняго, сынъ Алекся Григорьевича, князь Ивинъ, но о чемъ впрочемъ успли уже переговорить между собою члены семейства Долгорукихъ.
Было часовъ семь вечера, погода стояла великолпная, солнце уже сло и съ нимъ притихло все въ природ. Замолкло дружное чириканье воробьевъ, еще недавно тучей налетвшихъ на кусты сирени, прервался шелестъ подсохшихъ листьевъ на деревьяхъ, не поднималась съ песчаной дороги ни одна пылинка, пріостановилась на время и улеглась летвшая весь день по далекимъ полямъ паутина, но рабочіе не оставляли еще своихъ работъ, слышны были еще стукъ колесъ, удары топоровъ, съ села доносились голоса людей, перемшанные съ мычаніемъ пригнаннаго стада, изъ рощи, налво, валилъ густыми клубами дымъ изъ-подъ котловъ, въ которыхъ заваривалась овсянка, слышалось хлопанье арапника, взвизгиваніе собакъ, у конюшни скриплъ неумолкно колодезь, къ которому одну за одной выводили къ водопою лошадей, по другую сторону оврага, замыкающаго со всхъ сторонъ усадьбу, по извивающейся дорожк, тянулись вереницею возы со снопами, гд-то вдали, не то въ лсу, не то въ пол, подзывалъ звонкій дтскій голосъ отставшую ‘конятку’, и на призывъ этотъ, гд-то еще дальше, откликался тонкимъ ржаньемъ жеребенокъ.
Въ княжескихъ палатахъ сбирали ужинъ. На блой скатерти стояли уже стеклянные кувшины съ квасомъ и кислыми щами, хрустальные стаканы и рюмки, оловянныя и серебряныя тарелки, серебряныя блюда съ разными соленьями и копченьями, простые ножи и вилки, солоницы, мдные шандалы съ восковыми свчами и пр.
Пріхавшіе утромъ изъ Москвы родственники и гости привезли извстіе что на завтра царь сбирается непремнно быть въ подмосковной, и старшіе члены семейства, князь Василій Лукичъ и князь Алексй, сидя въ кабинет князя Алекся, толковали и совщались еще и еще разъ о томъ какъ надо было приступитъ къ занимавшему ихъ боле всего длу.
— Ну что пустое толкуемъ! говорилъ князь Василій Лукичъ Долгорукій, нетерпливо отворачивая голову и махая рукою.— По осени не мало времени, ужели не успемъ?
— Чего ждать-то? съ горячностію прерывалъ его князь Алексй Григорьевичъ,— самъ посудить можешь сколь много людей длу сему противъ идутъ. Того дождемся что Андрей Ивановичъ и опять всю недлю по часамъ распишетъ, тогда….
— Какъ такъ по часамъ?
— А такъ же, забылъ знать, какъ и исторія, и географія, и математическія операціи, и самый воляптеншпиль, и концертъ, и ужинъ и молитва государева, все по часамъ расписано было.
— То дло прошло, сказалъ улыбнувшись Василій Лукичъ,— нын не Остерману, а князю Ивану расписаніе длать можно.
— О томъ-то и рчь, какъ его сдлать немедленно. Ивану съ нимъ не управиться, гд ему? Съ Иваномъ нын и сладу нтъ, сказалъ Алексй Григорьевичъ, завидовавшій нсколько привязанности которую Петръ оказывалъ сыну.
Онъ утверждалъ что настоящая пора была самая удобная для приведенія задуманнаго плана въ исполненіе, что охоты настоящей еще не могло быть по времени года, что само собою царь долженъ будетъ сблизиться съ семействомъ и дочерью, тогда какъ поздне, осенью, трудне будетъ удержатъ его дома, да и страсть къ охот заставитъ его пожалуй забыть обо всемъ остальномъ.
Князь Василій настаивалъ на своемъ, онъ совтовалъ бить наврное, и потому не торопиться, онъ доказывалъ что никакого особеннаго сближенія добиваться не слдовало, что это могло бы только надость юнош, тогда какъ при свиданіяхъ съ княжною урывками, на короткое время, между разсяніями охоты, скоре можетъ загорться любовь.
— Тише дешь, дальше будешь, говорилъ онъ внушительно.— О томъ помышлять надлежитъ какъ бы княжна Екатерина ему приглянулася.
— Приглянулась, повторилъ безсознательно князь Алексй Григорьевичъ.— А если не приглянется? прибавилъ онъ какъ бы разсуждая самъ съ собою.
Ослпленный честолюбіемъ, руководимый только счастливою звздой, которая поставила его, съ паденіемъ Меншикова, вдругъ такъ близко къ государю, онъ думалъ только о томъ какъ бы не пропустить время, пока свтитъ еще звзда. Но что въ самомъ дл, еслибы дочь не приглянулася Петру? Полюбить княжну Екатерину силою его не заставишь. Да и дочь-то сама…. Онъ ей еще ничего ни о намреніяхъ своихъ, ни о планахъ до сихъ поръ не сообщалъ.
Когда князь Алексй сообщилъ это Василію Лукичу, тотъ даже засмялся.
— Нтъ, князь Алексй, сказалъ онъ,— видно русаковъ травить иное, а важное фамильное дло вести иное.
— Смяться нечего, возразилъ нсколько обидвшись князь Алексй,— не согласія же мн ея ждать? Она обычай мой знаетъ довольно, да ігне такому жениху отказать думать можно.
— Вдаю твой обычай, отвтилъ, продолжая еще улыбаться, Василій Лукичъ,— да какъ же бы мы завтра умыселъ свой въ дйство производить стали? Съ тобою что ли, двое?
Князь Алексй разгорячился еще боле.
— Шутимъ мы съ тобою или дло говоримъ, князь Василій? сказалъ онъ.
— И самъ о томъ разсудить можешь, шучу ли я или нтъ, отвтилъ Василій Лукичъ.— Завтра государя ожидаешь, а кому о семъ паче всего вдать, — не сказываешь. Не согласія одного отъ княжны Екатерины потребно, а и побольше чего. Она бы и сама намъ съ тобой указала по какому пути слдовать. Чай въ Варшав еще живучи, знатно научилась о чемъ намъ съ тобой и во сн не снилося.
Алексй Григорьевичъ всталъ съ мста и, объявивъ что въ дочери онъ увренъ, намревался позвать ее на совщаніе и сообщить ей о своихъ планахъ, но дверь отворилась, и вошедшая княгиня Прасковья Юрьевна, жена князя Алекся, прервала бесду двоюродныхъ братьевъ, позвавъ ихъ къ ужину.

II.

Выросши и воспитавшись въ Варшав, въ дом дда своего Григорія едоровича Долгорукаго, княжна Екатерина привыкла тамъ къ обращенію съ мущинами боле свободному чмъ какъ допускалось русскими обычаями. Но хотя и много увивалось вокругъ нея придворной молодежи, толкавшейся въ дом ея отца, она до той минуты съ которой начинается нашъ разказъ, ни на кого, повидимому, не обращала особеннаго вниманія. Такъ по крайней мр казалось, на самомъ дл было несовсмъ такъ. Она втайн оказывала предпочтеніе человку на которомъ не останавливались ничьи подозрнія, котораго не замчала ничья чуткая ревность, на человк котораго фамилія была Миктеровъ.
Онъ былъ сынъ небогатаго помщика Смоленской губерніи, и дтство свое провелъ въ дом старика-отца, въ деревн, гд, какъ и большая часть дворянскихъ дтей того времени, учился грамот у сельскаго пономаря, а въ праздные часы гонялъ голубей съ крыши, куда влзалъ по высокому вязу, росшему у крыльца родительскихъ хоромъ. Бдная обстановка не общала, казалось, ничего молодому Миктерову, но небольшое происшествіе, случившееся лтъ двадцать тому назадъ, когда его и не было на свт, имло сильное вліяніе на послдующую его судьбу и карьеру.
Нкто Заломовъ, помщикъ и сосдъ отца Миктерова по усадьб, поссорившись съ нимъ, захалъ разъ на его поля со всми своими крестьянами на подводахъ и насильственнымъ образомъ сталъ жатъ и убирать чужой хлбъ. Дали знать владльцу, Миктеровъ, собравъ своихъ крестьянъ, вооружидся дубьемъ и ружьемъ, явился на мсто, и посл долгихъ, но тщетныхъ переговоровъ, выстрлилъ наконецъ по сосду изъ ружья и ранилъ его.
Самоуправство было въ то время не диковинка, въ особенности по деревнямъ, Заломовъ счелъ за ничто пріхать съ ватагою крестьянъ на чужія поля, грабить посянный хлбъ, но оскорбился когда Миктеровъ вздумалъ защищаться. Онъ подалъ челобитную, въ которой жаловался что сосдъ, явившись къ нему вооруженнымъ, ранилъ его, желая вроятно убить, и добавлялъ что сосдъ этотъ къ тому же еще и бглый съ государственной службы дворянинъ. Миктеровъ, съ своей стороны, подалъ встрчный искъ, съ объясненіемъ всхъ убытковъ причиненныхъ Заломовымъ. Начался процессъ, выписки изъ дла, переписки набло, нескончаемыя помты. Миктеровъ отписывался какъ умлъ, Заломовъ продолжалъ ходатайствовать. Прошло много лтъ, дло было все еще въ ходу, и когда наконецъ стали вызывать стороны, Заломовъ похалъ, а Миктеровъ, разоренный процессомъ и съ сыномъ на рукахъ, не зналъ что ему длать.
Въ это время прибылъ изъ Парижа, посл коронаціи Лудовика XV и являлся Петру I въ сел Преображенскомъ, нашъ опытный и искусный дипломатъ Василій Лукичъ Долгорукій, le plus poli et le plus aimable Russe de son temps, какъ говорили о немъ современники-иностранцы. Царь пригласилъ его въ свою новую столицу вмст съ посломъ при Берлинскомъ двор, Головкинымъ, готовя въ Петербург торжественный въздъ, въ честь ‘достоинствъ пріобртенныхъ сими знатными Россіянами у другихъ народовъ’. Желая воспользоваться тмъ временемъ пока вызванный изъ Берлина посолъ нашъ еще не вернулся, Василій Лукичъ отпросился създить посмотрть на свои смоленскія помстья.
Помстья эта находилась не въ далек отъ вотчины Миктерова. Послдній, во время долгихъ отсутствій Василія Лукача за границей, наблюдалъ, по его желанію, за его хозяйствомъ, и потому былъ Долгорукому не безызвстенъ. Узнавъ о прізд важнаго сановника, Миктеровъ обратился къ его покровительству. Долгорукій снисходительно выслушалъ вс обстоятельства дла своего бднаго сосда, ему понравилось лицо мальчика, привезеннаго Миктеровымъ для умилостивленія. Онъ общалъ похлопопать о процесс, сына же приказалъ прислать къ нему, въ Петербургъ, надясь помстить его на службу.
Впечатлніе произведенное на Ванюшу блестящею обстановкой окружавшею Долгорукаго было такъ сильно что ребенокъ просто бредилъ тмъ что видлъ въ дом вельможи, въ первое время даже вс прежнія занятія были имъ брошены, не было другой игры какъ игра въ Долгорукаго. Съ дтскимъ передразниваніемъ манеръ, голоса и пріемовъ сановника, поразившаго воображеніе ребенка, разказывалъ онъ разныя мелочныя подробности, которыхъ никто, кром его не замтилъ. Отецъ смялся, поддразнивалъ, а въ голов мальчика все крпче и крпче засдала мысль: какъ онъ постарается угодить своему патрону, какъ отличится на войн, какъ начнутъ его жаловать чинами и крестами и какъ наконецъ возвратится онъ къ отцу, въ одномъ экипаж съ Долгорукимъ, съ которымъ уже будетъ разговаривать дорогою, какъ съ пріятелемъ.
Не мудрено посл того что при разставаніи съ отцомъ глаза Ванюши были сухи и что онъ съ нетерпніемъ ожидалъ того момента когда наконецъ посадили его сзади четырехмстной коляски одного дальняго родственника, взявшагося доставить мальчика въ Петербургъ. Юнаго вельможу сидящаго на запяткахъ не мало ни оскорбляло что въ то же время, въ той же самой коляск, родственникъ его, развалясь на перин, въ лисьей шуб и подъ лисьимъ одяломъ, напившись до сыта на дорогу жженки изъ вина съ медомъ, игралъ съ сидвшею рядомъ съ нимъ лягавою собакой, забавляясь страхомъ, который наводили на нее пускаемые имъ отъ времени до времени выстрлы изъ пистолета: судьба, надежды его были впереди.
Если и не вполн осуществились мечты юноши, то можно сказать что въ пять, шесть лтъ, проведенныхъ Миктеровымъ у Долгорукаго, многое было имъ достигнуто. Смтливость, рвеніе, настойчивость въ стремленіи нравились въ юнош Василію Лукичу, и онъ, удержавъ Миктерова при себ, взялъ его съ собою въ Польшу, куда былъ вскор посланъ Петромъ, а наконецъ, предъ отъздомъ своимъ въ Митаву, посл уже кончины Петра, опредлилъ его въ гвардію, гд онъ и усплъ уже получить офицерскій чинъ.
Будучи въ дом Василія Лукача домашнимъ человкомъ, Миктеровъ познакомился конечно со всею фамиліею Долгорукихъ, въ томъ числ и съ домомъ Алекся Григорьевича и съ княжною Екатериной. Пребываніе Миктерова нкоторое время въ Польш дало ему возможность даже сблизиться съ княжною, для которой воспоминанія о жизни ея у дда были самыми пріятными. Не придавая сначала никакого значенія этому сближенію, Миктеровъ замтилъ однако скоро что со стороны княжны было не одно только желаніе съ нимъ разговаривать, но и еще что-то, въ чемъ онъ долго даже не смлъ себ признаться, онъ сталъ замчать и почасту останавливавшіеся на немъ глубокіе, томные взгляды княжны, сталъ замчать и собственную свою фигуру, свой стройный ростъ, тонкія черты лица, чорные выразительные глаза, словомъ все то что составляло также нкоторую силу, ускользавшую досел отъ его вниманія, но съ помощью которой можно было дйствовать, несмотря на всю трудность обстоятельствъ въ которыхъ онъ находился.
Зная князя Алекся, Миктеровъ былъ увренъ что гордый сановникъ не согласится отдать своей блестящей дочери за какого-нибудь, выведеннаго въ люди двоюроднымъ его братомъ, бднаго дворянина, объ ослушаніи родительской вол, романтическомъ побг, нечего было и думать, да и какая бы могла быть польза отъ подобнаго побга, съ которымъ неизбжны были родительское проклятіе и лишеніе состоянія. Что же могъ имть въ виду молодой честолюбецъ? Ни на что не надясь, ни на что не разчитывая, молодой человкъ тмъ не мене не въ состояніи былъ устоять противъ обаянія женской красоты и щекотанія смутныхъ надеждъ, какъ ни безумными признавалъ ихъ разсудокъ.
Большую часть своего времени проводилъ онъ у Долгорукихъ, въ семейств которыхъ скоро привыкли смотрть на него какъ на домашняго. Родители княжны не обращали никакого вниманія на сближеніе молодыхъ людей, молодая княжна, по природ гордая и честолюбивая, держала себя чрезвычайно высоко со всми вообще, и въ особенности съ тми кто чмъ бы то ни было показывалъ ей свои чувства. Съ Миктеровымъ было бы то же самое, еслибъ онъ, чувствуя несбыточность надеждъ, не старался на сколько можно мене выражатъ свои чувства.
Но эта сдержанность Миктерова, раздражая княжну, побуждала ее длать новые шаги на встрчу ему. Отношенія ея къ нему запутывались, усложнялись, и въ ту эпоху съ которой мы начали вашъ разказъ, они находились уже на той точк отступить отъ которой молодые люди считали себя не въ силахъ, а перейти которую значило пройти разомъ весь путь и окунуться въ бездну неизвстности и всякихъ бдъ. Отъ нжныхъ взглядовъ, которыми обмнивались они при всхъ, ловя благопріятныя минуты, когда на нихъ необращали вниманія, до сладкихъ разговоровъ, урывками, наедин, до горячихъ объятій и страстныхъ поцлуевъ въ саду, подъ покровомъ темнаго вечера и покровительствомъ младшей сестры, Елены, участвовавшей въ секрет въ качеств наперсницы, — все было ими испытано. Они не знали уже и не отдавали себ отчета въ томъ куда зашли и куда могли придти. Лишь случайность могла ршить оставаться ли имъ на линіи гд они находились, или перешагнуть ее.
Въ описываемый вечеръ они долго гуляли одни въ саду, княжна Елена, младшая сестра Екатерины, знавшая ихъ тайну, была, какъ обыкновенно, насторож, и подала имъ знакъ, когда ей показалось что пора возвратиться. Но влюбленные не вдругъ услышали ея голосъ, отсутствіе ихъ было замчено княземъ Алексемъ, который былъ не въ дух.

III.

— Пора бы и знать въ какую пору дома быть надлежитъ, обратился князь Алексй Григорьевичъ къ дочерямъ, между тмъ какъ жена его осматривала шлейфы двицъ и, покачивая головой, что-то сердито имъ выговаривала.
— Запоздали, далеко зашли, говорила Елена.
Позвали къ ужину.
— Я ужняать не стану, что-то въ голов дурно, тихо произнесла Екатерина, подойдя къ матери.
— Не гулять бы столько! И откуда у васъ обычаи такіе? Поди отцу скажи. Гостей бросила, сами запропали! заворчала княгиня.
— Чего гнваешься? спросилъ у жены проводившій гостей до столовой и возвратившійся князь Алексй, — ступай, угощай, указалъ онъ ей.
— Вотъ ужинать, сказываетъ, не пойду, начала было Прасковья Юрьевна,— голова вишь болитъ.
— Ступай, ступай, прервалъ ее громко и съ нетерпніемъ князь Алексй.— Голова болитъ, что такъ? продолжалъ онъ, обращаясь къ дочери и смотря на блдное и взволнованное лицо ея, — а я сказать было теб нчто имлъ, да. Чего сторонишься? подойди сюда, статься можетъ худаго теб не сдлаемъ.
Внутреннее волненіе княжны Екатерины было должно-быть на столько сильно что успокоить его не могло и непривычно-ласковое обращеніе отца. Напротивъ, это что-то необыкновенное смутило и разстроило ее еще больше.
Опершись сперва на стулъ, около котораго они остановились, она наконецъ на него опустилась. Мысли ея путались, она не въ состояніи было слдить за словами отца. Смыслъ ихъ ускользалъ отъ нея. Среди неясныхъ рчей его, она стала однако мало-по-малу различать свое имя, рядомъ съ именемъ государя, женихъ, невста, царица…. Она всматривается въ лицо отца, она не ошибается, она не бредитъ,— все это говоритъ точно онъ, на яву, ей, теперь, именно теперь, посл этой несчастной прогулки!
— Пропало, пропало! вдругъ закричала княжна, схвативъ за руку отца.— Къ чему вы меня вели? Къ чему давно мн не сказали? Вчера…. нын!… и блдная, трепещущая, закачалась она на стул, глаза ея, смотрвшіе пристально въ одну точку, вдругъ закатились, и она свалилась на сторону, загремвъ стоявшею возл мебелью.
Князь Алексй, попробовавъ сперва приподнять ее, называя по имени, побжалъ къ жен, въ столовой на минуту затихли голоса, и вслдъ затмъ задвигались стулья, вс встали.
Миктеровъ, блдный, остановился въ дверяхъ и внимательно слдилъ за столпившимися около княжны родственниками. Ему хотлось броситься впередъ, отодвинуть тяжеловсный столъ, приподнятъ голову княжны, которую усердно вспрыскивали водой, и никто не догадывался поддержатъ, но вмст съ тмъ было и какъ-то страшно: казалось, вотъ сейчасъ отдлится кто-нибудь, подойдетъ къ нему, и все откроется.
— Ничего, оправится, сказалъ въ это время, подходя къ нему и слегка улыбаясь, князь Василій Лукичъ.— Это такъ знать, съ горячности съ нею приключилось.
— Бда! говорилъ Миктеровъ растерявшись, — бда! И съ чего такъ съ нею?
— Ты не вдаешь, а я и меньше того, будетъ время узнаемъ, не скроется. Я говорю: съ горячности.
Черезъ полчаса, когда изъ комнаты княженъ вышли уже родители, вполн успокоенные насчетъ здоровья дочери, когда сама княжна Екатерина, прійдя въ себя, со слезами на глазахъ, объяснила отцу что она вол его не ослушница, и плачетъ только потому что ‘очень все это внезапно приключилося’, когда наконецъ князь Алексй Григорьевичъ съ довольнымъ лицомъ объявилъ уже о счастливомъ результат своихъ объясненій съ дочерью и князю Василію, Миктеровъ, обогнувъ усадьбу Долгорукихъ, възжалъ въ лежавшій на пути въ Москву темный лсъ. Все о чемъ когда-то мечталъ Миктеровъ, чего онъ добивался, было, казалось, достигнуто. Узелъ, котораго разорвать теперь было нельзя, завязался. Хочетъ ли, не хочетъ ли князь Алексй, а породнимся, думалось ему. И со дна души стало теперь подниматься все что до сей поры прикрывалось и заглушалось поэзіей любви. Ему представлялось и испуганное лицо князя Алекся Григорьевича, и гнвъ князя Василья, и сцены признанія дочери, и посреди этого, онъ самъ, торжествующій, какъ судьба, противъ которой не властны будутъ ни гнвъ, ни отчаяніе, ни слезы.
О какой только ‘горячности’ говорилъ ему князь Василій Лукичъ? ‘Съ горячности приключилось’, повторялъ онъ слова князя. Про какую ‘горячность’ ему вдомо быть можетъ?

IV.

Планамъ Долгорукихъ суждено было осуществиться очень скоро. Всю почти осень провелъ Петръ II на охот, гд они за нимъ ухаживали и смотрли, стараясь не отпускать отъ себя ни на шагъ и боясь всякаго чуждаго вліянія. Государь прізжалъ въ Москву только иногда, на торжественные дни, да и то оставался въ город недолго, спша въ тотъ же день возвратиться въ деревню. Еще въ октябр, въ день его рожденія, Остерманъ, угощавшій, за отсутствіемъ государя, иностранныхъ министровъ, на большомъ обд во дворц, не хотлъ врить тревожнымъ слухамъ, ходившимъ въ город о скоромъ будто бы бракосочетаніи царя съ княжною Долгорукой. Но уже 19го ноября, тотъ же Остерманъ долженъ былъ офиціально объявить о намреніи Петра вступить въ бракъ, а вскор затмъ члены верховнаго совта, фельдмаршалы и другія знатныя особы, и иностранные министры поздравляли государя и княжну какъ жениха и невсту.
Миктеровъ узналъ объ этой новости конечно прежде другихъ, но разгадать даже и теперь значеніе слова ‘горячность’, которое употребилъ тогда князь Василій Лукичъ, все-таки не могъ, а постоянное присутствіе у Долгорукихъ царя не только не допускало возможности какой бы то ни было объяснительной бесды его съ княжной Екатериной, но и не допускало даже возможности такому маленькому человку какимъ былъ онъ пріхать въ Горенки и войти въ домъ, гд находился царь, окруженный только близкими къ нему людьми. На первыхъ порахъ Миктеровъ не зналъ ршительно что ему длать. Отъ князя Василія Лукича онъ слышалъ что княжна Екатерина намреніямъ отца не противится, ему знакомы были честолюбіе и гордость всхъ членовъ семейства Долгорукихъ, не исключая и княжны, но вдь и права которыя онъ пріобрлъ были не маловажны.
Пріятель и товарищъ его по служб, нкто Торбеевъ, посвященный во вс тайны его жизни, совтовалъ ему молчать и ждать.
— Если вся фамилія ихъ того хочетъ, то теб дла того не передлать, да и ей отъ такого брака отказаться нельзя. Однако когда все совершится какъ они того желаютъ, и княжна мыслей своихъ къ теб не измнитъ, теб не худо отъ этого будетъ, утшалъ пріятель, и Миктеровъ молчалъ и ждалъ.
Между тмъ тридцатаго ноября, въ день празднованія ордена Св. Андрея, въ большой зал дворца, на персидскомъ шелковомъ подножномъ ковр, стоялъ четырехугольный, покрытый золотою парчей столъ, и на немъ ковчегъ съ крестомъ и дв золотыя тарелки съ обручальными кольцами. Генералъ-майоръ Барятинскій, Венидигеръ, Бибиковъ, Измайловъ, Кейтъ и оберъ-комендантъ Еропкинъ держали кисти балдахина, вышитаго золотомъ по серебряной парч. Направо, на шелковомъ ковр, стояли кресла его величества, а налво, въ два ряда, зеленые, бархатные, золотомъ вышитые кресла и стулья для государыни-бабки, княжны-невсты, для принцессы Елизаветы Петровны, герцогини Мекленбургской Екатерины Ивановны съ дочерью и для сестры ея Прасковьи Ивановны, и наконецъ сзади еще стулья для родственниковъ Долгорукихъ.
Оберъ-камергеръ князь Иванъ Алексевичъ отправленъ былъ за сестрой въ Головинскія палаты, откуда двинулся скоро черезъ Салтыковъ мостъ, большою Нмецкою улицей, торжественный поздъ.
Густая толпа народа окружала дворецъ, въ ожиданіи его. Вотъ показались придворныя кареты цугами въ шесть лошадей, скороходы, фурьеры, постильйоны, гренадеры, гайдуки, пажи въ мундирахъ и ливреяхъ, верхами и пшкомъ, вотъ наконецъ въ дворцовыя ворота повернула и карета невсты, что-то вдругъ затрещало: большая корона, находившаяся на имперіал, свалившись на землю, разлетлась въ дребезги.
— Эхъ, знакъ худой! послышалось въ народ.
Но ничего этого не замтили во дворц. Невсту встртили внизу государыня-бабка съ принцессами. Она была въ бломъ глазетовомъ плать, вышитомъ золотомъ, волосы завиты въ четыре косы, унизанныя драгоцнными каменьями, на голов блестла діадема. Оберъ-камергеръ высадилъ сестру изъ кареты и провелъ на верхъ, войско, цлый баталіонъ гвардіи въ 1.200 человкъ, съ боевыми патронами въ сумкахъ, на всякій случай, подняло ружья на караулъ, оркестръ грянулъ концертъ. Вскор потомъ, при гром литавръ и трубъ, выщелъ и государь. Вс стали по мстамъ, музыка смолкла, архіепископъ новгородскій еофанъ, благословивъ перстни, обмнялъ ихъ, вручилъ обручальникамъ, при чтеніи молитвъ и псней, и обрядъ совершился. День окончился иллюминаціей внутри и вн дворца, фейерверкомъ и баломъ, на второмъ, для показанія сердечнаго своего удовольствія, присутствовала и сама государыня-бабка.
Миктерову не удалось, несмотря на все стараніе, попасть число восьми кавалергардовъ, сопровождавшихъ невсту съ бала. Онъ видлъ однако на улиц торжественный поздъ ея, карету запряженную восьмью конями, съ пажами и гайдуками, видлъ и княжну Екатерину, и едва узналъ ее: такъ величава и недоступна казалась она. Онъ мгновенно понялъ всю громадность разстоянія которое образовалось между ними.
Въ день Крещенья, его января, по случаю водоосвященія, былъ парадъ. Выстроенныя подъ командой фельдмаршала Василія Владиміровича Долгорукаго войска, въ ряду которыхъ былъ и Миктеровъ, ждали царя, занимавшаго въ этотъ день мсто полковника Преображенскаго полка, когда показались золоченыя, шестерикомъ сани, въ которыхъ сидла принцесса-невста, и на запяткахъ, въ преображенской форм, самъ государь, сердце Миктерова дрогнуло. Онъ не могъ оторвать глазъ своихъ отъ разгорвшагося на мороз лица княжны Екатерины, обрамленнаго собольею опушкой чернаго капора, онъ жадно слдилъ за всми движеніями головы ея. Вотъ она сказала что-то своему жениху, глаза ея машинально повернулись въ ту сторону гд стоялъ Миктеровъ: не замтитъ ли она его? Куда! Онъ для нея больше не существуетъ.
Загорлось сердце Миктерова, точно укололо его что. Злобное чувство повернулось въ немъ, и твердо ршился онъ, во что бы то ни стало, не отступать и добиться свиданія съ княжною.
А между тмъ въ семейств Долгорукихъ еще и другая радосгь. Фаворитъ царя, князь Иванъ, наскучившись буйною жизнью, ночными прогулками и безумнымъ скаканіемъ по улицамъ съ драгунами, на страхъ и ужасъ жителей, влюбился въ Наталью Борисовну Шереметеву, сдлалъ ей предложеніе и получилъ согласіе. Сродники обмнивались богатыми дарами, брилліантовыми вещами, часами, табатерками, готовальнями и всякими галантереями. Свадьба готовилась самая пышная, обручальные перстни одни стоили 18.000 рублей, братъ Натальи Борисовны подарилъ жениху шесть пудовъ серебра, старинные, великолпные кубки и золоченыя фляги. На сговор, вечеромъ, тснота отъ каретъ и народа была такъ велика что заперлась даже улица Воздвиженка, гд стоялъ домъ Шереметевыхъ, и для разъзда надо было зажечь смоляныя бочки….
Прошло нсколько дней. Неожиданно по городу пронесся слухъ что государь простудился на крещенскомъ парад, и что у него открылась оспа. Черезъ нсколько дней стадо извстно что онъ опасенъ.
У князя Алекся, въ Головинскихъ палатахъ, назначенъ былъ семейный совтъ всхъ родственниковъ, на который пригласили и фельдмаршала князя Василія Владиміровича.
Въ неприбранной спальн князя Алекся должно было ршиться важное дло. Собравшіеся толпились кучей. Лица у всхъ были печальны, разговоръ не вязался, на ум у всякаго былъ одинъ и тотъ же вопросъ, одна и та же мысль.
— Совтоваться собрались, такъ надо совтоваться, началъ наконецъ нетерпливо князь Алексй.— Императоръ боленъ, надежда худа, не чаю чтобъ и живъ былъ, надобно выбирать наслдника.
Какъ по данному сигналу, вс при этихъ словахъ присли кому гд пришлось, одинъ изъ гостей притворилъ плотне дверь и получилъ одобрительное киваніе головой отъ большей части присутствовавшихъ.
— Кого жъ въ наслдники выбирать думаете? спросилъ, посмотрвъ кругомъ, князь Василій Лукичъ, когда вс снова успокоились.
Вс молчали. Глаза Василія Лукича, переходя отъ одного къ другому изъ родственниковъ, ни въ комъ не встртили отвта на предложенный вопросъ: кто, сдвинувъ брови, и потирая колна, какъ бы сосредоточивался и собиралъ свои мысли, кто, поднявъ голову и постукивая ногами, смотрлъ кверху, какъ бы ожидая помощи свыше, кто, наконецъ, просто избгая взгляда вопрошавшаго, искалъ, казалось, чего-то на полу, никто не подалъ своего мннія.
— Да вотъ она! сказалъ наконецъ боле ршительный князь Алексй, показавъ вверхъ, на покои гд жила его дочь, — вотъ она!
Вс взглянули на верхъ, но промолчали. Старый фельдмаршалъ подвинулъ только, не вставая съ мста, стулъ на которомъ онъ сидлъ, и, навостривъ уши, перегнувшись впередъ, теперь только, казалось, сталъ понимать и вникать въ тотъ предметъ о которомъ шла рчь.
— Не можно ль, началъ тогда таинственно князь Сергй Григорьевичъ, какъ бы желая разъяснить недоумніе фельдмаршала,— не можно ль духовную написать что его императорское величество учинилъ ее наслдницей?
— Для чего и тому не быть, поддержалъ его князь Василій Лукичъ, доставая молча какую-то бумагу изъ кармана и собирая всхъ вокругъ себя. Вотъ я прочту вамъ отписку ко мн датскаго посланника, Вестфалена, прибавилъ онъ, отстраня рукой стоявшихъ къ нему ближе и тмъ давая возможность не покинувшему мста своего фельдмаршалу слушать его внимательне.
— Вестфалена, посланника? спрашивали между тмъ нкоторые.
— Да, пишетъ вотъ здсь, началъ Василій Лукичъ, придвигая близко къ глазамъ письмо — что ‘слухъ носится будто его величество весьма боленъ, а ежели наслдство Россійской Имперіи будетъ цесаревн Елизавет Петровн, то Датскому королевскому двору съ Россіей дружбы имть не можно, а понеже его величества обрученная невста фамильи вашей, то и можно удержать престолъ за нею, такъ какъ, посл кончины Петра Великаго, дв знатныя персоны, а именно Толстой и Меншиковъ, государыню императрицу Екатерину удержали, что и вамъ по вашей знатной фамилія учинить можно, и потому еще что вы больше чмъ Меншиковъ и Толстой славы имете….’
— Неслыханное дло вы затваете, вступился вдругъ старый фельдмаршалъ, прервавъ чтеніе,— неслыханное дло! Кто захочетъ ей подданнымъ быть? Не только посторонніе, но и я самъ и прочіе нашей фамиліи, никто въ подданств у ней быть не захочетъ.
— Что такъ? почему?
— Да княжна Екатерина съ государемъ не внчана.
— Хоть не внчалась, но обручалась, вмшался ршительно князь Алексй.
— Внчаніе иное, а обрученіе иное, горячился фельдмаршалъ.— Лучше хочу правду вамъ говорить, а не манить. Да еслибъ она за его величествомъ и въ супружеств была, то и тогда бы по учиненіи ее наслдницей не безъ сумннія было, а теперь….
И завязался споръ. Дло не ладилось. Вс члены домашняго совта стали уговаривать фельдмаршала, представляли что на него они больше всего надялись, намекали на то что онъ, въ качеств полковника Преображенскаго полка, могъ бы имъ и помочь и т. д.
Князь Василій Лукичъ, взявъ между тмъ чистый листъ бумаги, сдъ было уже къ камину и началъ что-то писать, а между тмъ князь Василій Владиміровичъ сердился пуще прежняго.
— Да какъ тому можно сдлаться, говорилъ онъ, привскакивая на студ,— какъ мн полку о томъ объявить? Да за это объявленіе меня самого убьютъ!
— Пиши, обратился князь Сергй Григорьевичъ къ князю Василію,— пиши поспшне, повторилъ онъ, думая выиграть дло быстрымъ ходомъ его, и нетерпливо слдя за скрипвшимъ перомъ, искривленными буквами и помарками, которыя длалъ послдній.
— Для чего же полку не объявить? кто убьетъ? иль ты намъ добра не желаешь? приставали къ фельдмаршалу въ это время родственники.
— О! да вы все ребячье толкуете! проговорилъ наконецъ князь Василій Владиміровичъ, и съ этимъ словомъ, тяжело приподнявшись со стула, никому не поклонившись, съ усиліемъ отворилъ двери, — и вышелъ.
— Руки моей письмо худо однако, спохватился, прервавъ послдовавшее за выходомъ фельдмаршала молчаніе, князь Василій Лукичъ. Кто бы получше написалъ? обратился онъ къ остальнымъ присутствующимъ, вспомнивъ что почеркъ его могъ быть когда-нибудь уликой. Вишь помарки одн, все помарки, продолжалъ онъ, бросая исписанный листъ бумаги въ каминъ.
Перо взялъ тогда князь Сергй Григорьевичъ, и продиктованная княземъ Василіемъ и княземъ Алексемъ, въ двухъ экземплярахъ, духовная была скоро готова. Подъ однимъ изъ экземпляровъ заставили князя Ивана написать: ‘Петръ’, другой вручили ему съ тмъ чтобы дать подписать государю, улуча время. Но подписывать что-либо Петру было уже поздно.

V.

Восемнадцатаго января, ночью, въ царской опочивальн, три архіерея совершали уже надъ Петромъ обрядъ елеосвященія, а члены верховнаго совта, также сенаторы и генералитетъ, собравшись въ сосдней комнат, ожидали въ молчаніи роковой минуты,— никто не разъзжался.
Стоявшіе на улиц экипажи привлекли много любопытныхъ, расхаживавшіе между ними кучера, похлопывая на мороз руками, разсуждали, по догадкамъ, о томъ что должно было происходить во дворц, и тмъ заинтересбвывали еще боле останавливавшійся народъ. Толпа лзла заглядывать въ обледенлыя окна, сквозь узоры которыхъ виднлись какія-то движущіяся огромныхъ размровъ тни.
— Осади! подайся! куда лзете? раздавался знакомый намъ голосъ караульнаго офицера Миктерова.
— Осадимъ, куда претъ-то? ей тетка! слышь, не велятъ!
— Осади назадъ! кричалъ громче прежняго раздраженный этими пересудами Миктеровъ, — и народъ отступалъ вдругъ прочь всею массой, и снова, черезъ минуту, наваливалъ на экипажи и окна.
Было двадцать пять минутъ втораго, когда, наконецъ, двери царской опочивальни слегка пріотворились, и князь Иванъ, разстроенный и блдный, быстрыми шагами прошелъ, не обращая ни на кого вниманія, мимо задремавшихъ было и встреленувшихся теперь чиновъ.
— Скончался! Скончался? заговорили вполголоса со всхъ сторонъ присутствующіе, окруживъ показавшагося также съ заплаканными глазами и сильно встревоженнаго Остермана,— означилось общее движеніе, бготня, послышались отдаленныя рыданія и громкіе голоса.
— Помшкайте немного, помшкайте! засуетился старый фельдмаршалъ, зовя назадъ, удалявшихъ уже было изъ царскихъ покоевъ сановниковъ свтскихъ и духовныхъ.
— Помшкайте! О избраніи новаго государя совтовать надлежитъ.
— Когда теперь совтовать?
— На утро.
— Кто указалъ?
— На утро, въ Лефортовскій дворецъ, по указу верховнаго совта!
Сбитые съ толку и бродившіе взадъ и впередъ, то уходя, то снова возвращаясь, чины стали однако разъзжаться. Пустли царскія палаты.
Миктеровъ слдилъ со вниманіемъ и любопытствомъ за всми удаляющимися изъ дворца, онъ видлъ и заплаканное лицо князя Ивана, не пропустилъ и сконфуженнаго, какъ будто куда-то спшившаго князя Алекся, и все мрачне и мрачне становилось у него самого да душ.
— Разъ! еще разъ, такъ, и въ третій! отсчитывалъ онъ раздавшійся скоро троекратный обычный звонъ въ большой успенскій колоколъ, и мысленно уносился за встью о кончин государя и за тмъ впечатлніемъ которое понесъ собою этотъ звонъ по всему городу.
— Печаль моя столь велика что отъ дла сего меня уволите, милостивые господа, говорилъ между тмъ грустнымъ голосомъ Остерманъ членамъ верховнаго совта: князю Дмитрію Михаиловичу Голицыну, канцлеру графу Головкину, князю Василію Лукичу и фельдмаршалу Василію Владиміровичу Долгорукимъ, оставшимся все-таки совщаться о престолонаслдіи.
— Петра едоровича, какъ покойная Екатерина завщала, говорилъ между тмъ кто-то.
— Елизавету Петровну, возразилъ другой.
— Инокиню царицу!
— Царя Ивана старшую дочь, Екатерину Мекленбургскую.
— Домъ Петра I прескся, послышался чей-то спокойный и твердый голосъ,— а Екатерина хоть и старшая дочь царя Ивана, да замужемъ, станемъ Анну выбирать!
— Такъ,— вотъ подлинно!
— Анну! такъ!
— Мекленбургскаго герцога намъ не надобно, Анну!
— Я голосъ свой подамъ за того кого вс выберутъ, повторялъ тихо Остерманъ, оставляя собраніе, — мн еще и о положеніи тла императора въ гробъ помыслить надлежитъ.
— Государи мои, сказалъ князь Дмитрій Голицынъ,— воля ваша, Анну ли, или кого изволите, только надобно намъ полегчить себя.
— Какъ полегчать? спрашивали присутствующіе.
— Такъ чтобы воли прибавить себ, воли надобно намъ, воли, отвчалъ онъ, смло глядя всмъ въ лицо,— и собраніе стихло при этихъ словахъ.
Князя Дмитрія Михаиловича Голицына привыкли считать человкомъ образованнымъ, умнымъ, да и пользовавшимся нкоторою популярностію въ народ. Вс знали его ученость, знакомство съ Гроціемъ и Пуфендорфомъ, съ лтописями, грамотами и разными историческаго содержанія книгами, которыя собиралъ онъ въ обширной своей библіотек и которыя заставлялъ, живя еще въ Кіев, переводитъ себ съ разныхъ языковъ, студентовъ тамошней академіи. Извстна была всмъ и служба его, и проекты: о томъ съ кого деньги сбирать: съ дворовъ ли, съ тяголъ или душъ, какъ магистраты умчтожить, какъ торговлю въ одни руки отнюдь не допущать и народу всюду въ государств и за рубежъ торговать позволить и т. п.
Онъ заговорилъ о деспотизм, о томъ что надо ограничить произволъ, что слдуетъ дать добрые законы и пр. Никто ни остановить его, ни возразить ему не посмлъ.
— И зачнемъ сіе хотя, попробовалъ наконецъ, робко и качая головою, замтить князь Василій Лукичъ,— да не удержимъ.
— Не удержимъ? А почему? Удержимъ! прервалъ его съ видомъ убжденія Голицынъ.— Будь воля ваша, а нын же, написавъ къ ея величеству пункты, послать надлежитъ. Да иноземцевъ поменьше бы! Довольно натерплись отъ нихъ. Наши дды безъ иноземцевъ живали же.
Когда члены верховнаго совта вышли въ другую комнату, гд, по повсткамъ разосланнымъ еще въ 5 часовъ, успли уже собраться приглашенные чины для выслушанія объявленія о кончин Петра и для утвержденія избранія на престолъ герцогини Курляндской Анны, — сдланному выбору тотчасъ же выражено было полное одобреніе, а еофанъ, архіепископъ новгородскій, предложилъ даже отслужитъ немедленно и благодарственное о семъ молебствіе.
— Батюшки мои, сказалъ въ то же время, подойдя къ Василію Лукичу, Ягужинскій, точно слышавшій совщанія верховнаго совта или точно мысли высказанныя княземъ Дмитріемъ Голицынымъ ходили въ воздух: — батюшки мои, прибавьте намъ воли!
— Говорено уже о томъ было, отвтилъ ему, отходя въ сторону князь Василій.
— Мн съ міромъ бда не убытокъ, продолжалъ тогда Ягужинскій, обратившись къ князю Сергю Григорьевичу, — да долго ль намъ будетъ терпть что намъ головы скутъ, теперь время думать чтобы самовластію не быть.
— Не мое это дло, есть больше меня.
А Голицынъ между тмъ кричалъ:
— Ну, станемъ же писать пункты. Да воротить ихъ надобно, продолжалъ онъ, удерживая Измайлова, Дмитріева, Мэмонова, Ягужинскаго и нкоторыхъ другихъ и обращаясь къ расходившимся уже, вслдствіе отложеннаго молебствія, генералитету и архіереямъ,— воротить надобно, повторялъ онъ, обращаясь къ своимъ, — чтобы не было отъ нихъ чего!
Къ вечеру все было готово: кондиціи, письмо къ Анн Іоанновн и особая инструкція посылаемымъ депутатамъ о томъ какъ имъ герцогиню Курляндскую убждать, чтобъ она эти кондиціи приняла и какъ просить ее не привозить съ собою своего камеръ-юнкера Бирона.
Изъ коллегіи иностранныхъ длъ приказано было дать отправлявшимся для нкоторыхъ длъ въ Митаву депутатамъ паспорты, а 18го числа, ввечеру, депутатовъ этихъ: князя Василія Лукича Долгорукаго, тайнаго совтника Михаила Михаиловича Голицына и генералъ-майора Михаила Леонтьева, не было уже въ Москв.
Вс описанныя событія шли такъ быстро одно за другимъ, что Миктеровъ не усплъ во все это время взглянуть внутрь самого себя. Поворотить дю свое опять попрежнему, стать снова съ княжною въ т отношенія которыхъ онъ съ такимъ стараніемъ домогался когда-то, не приходило ему въ голову. Его не взволновало даже когда однажды явилась мамка княжны, Андреевна, съ запиской. ‘Легчебъ тебя не знать, сердцемъ болю что всегда съ тобою разлучна: не въ своей мочи я такъ терпть, безъ тебя скучно, да нечмъ пособить’, писала бывшая царская невста. Видно слова эти вылились на бумагу не отъ всего сердца, Миктеровъ ничего даже на нихъ не отвчалъ, онъ распрашивалъ только у Андреевны о здоровь княжны, тревожась тайными опасеніями.

VI.

Уже отказъ въ совершеніи молебствія въ день избранія Анны не хорошо подйствовалъ на общественное мнніе. Почему было не допустить этого молебствія. Чего боялись? Замышлялось, значитъ, что-нибудь особенное, необыкновенное? Отправленные въ Курляндію депутаты летли на разставленныхъ нарочно для того частныхъ подводахъ, на заставахъ былъ отданъ приказъ пропускать только дущихъ въ Москву, а изъ Москвы узжавшихъ удерживать и отбирать у нихъ письма. Къ чему такая чрезмрная поспшность депутатовъ? Къ чему такое нежеланіе чтобы кто другой вмст съ ними выхалъ въ Митаву? Значитъ скрывали что-нибудь это всхъ члены верховнаго тайнаго совта?
По городу стали ходить слухи что главные бояре затяли ограничить верховную власть, во всхъ слояхъ общества начались нареканія на тхъ отъ кого зачались эти зати. Горячихъ приверженцевъ не имли ни Долгорукіе, ни Голицыны.
— Если, храни Богъ, власть перейдетъ къ нимъ, сколько ихъ есть числомъ, столько явится атамановъ междоусобныхъ браней, потому этимъ господамъ нельзя долго быть въ согласіи, говорили одни.
Тамъ и сямъ начали собираться по ночамъ партіи, готовыя стать противъ затй Голициныхъ и Долгорукихъ. Одни предполагали напасть на верховниковъ (такъ звали членовъ верховнаго совта) внезапно, съ оружіемъ въ рукахъ, заставить отказаться отъ своихъ плановъ, или даже перебить ихъ.
Зайдя какъ-то къ Торбееву, Миктеровъ засталъ его въ горячей бесд съ отцомъ, бывшимъ издавна подъ покровительствомъ Павла Ивановича Ягужинскаго. Старый любимецъ Петра I, женатъ былъ на дочери канцлера Гаврилы Ивановича Головкина, человка старыхъ обычаевъ, слабохарактернаго, раздражительнаго вслдствіе подагры и не сочувствовавшаго отправленнымъ къ Анн кондиціямъ, тмъ боле что находился съ нею въ нкоторомъ родств по Ромодановскимъ и Салтыковымъ. Чрезъ Головкина Ягужинскій зналъ какъ нельзя лучше о состояніи умовъ въ которомъ находилось общество по случаю недавнихъ событій, а отъ Ягужинскаго зналъ кое-что и отецъ Торбеева.
Объ этомъ ли говорилъ теперь онъ съ-сыномъ, Миктеровъ ясно уразумть не могъ, но послднія слова, сказанныя уже при немъ, о томъ что Павелъ Ивановичъ обиженъ будто бы тмъ что послали въ Митаву не его, а Леонтьева, навели на Миктерова нкоторое сомнніе. Онъ думалъ было распросить обо всемъ пріятеля, какъ только отецъ оставить ихъ вдвоемъ: но удержался, когда старикъ внушительно и строго замтилъ сыну что Павелъ Ивановичъ ихъ благодтель и что обо всемъ сказанномъ надо хранить великую тайну. Тмъ не мене Миктеровъ ршилъ тотчасъ же сообщить обо всемъ въ семейств Долгорукихъ. Оказать услугу такимъ людямъ какъ Долгорукіе, сдлаться имъ нужнымъ, имть съ ними тайныя, довренныя объясненія — вотъ что мн надобно, думалъ Миктеровъ.
Какъ бы то ни было, но то что сообщники ночныхъ собраній враждебныхъ Голицинымъ и Долгорукимъ общались подъ клятвою хранить втайн дошло до верховниковъ, а провдать кто былъ предателемъ было невозможно.
— Надо слухъ между ними разсять, говорилъ Миктерову князь Алексй,— что мятежныя ихъ сонмища намъ вдомы и что они будутъ судимы какъ непріятели отечества. Вотъ о чемъ старайся. Ты нашему семейству доброжелатель, и князь Василій конечно тебя не оставитъ.
‘Вдаю я’, писала въ то же время къ Миктерову княжна Екатерина, ‘что ты у насъ въ дом былъ, и батюшка съ тобой разговаривалъ о нкіихъ важныхъ длахъ. Противъ него не иди, если худа намъ не желаешь, чтобы намъ потомъ твою услугу ему припомнить было можно, когда время будетъ.’
И черезъ нсколько дней, слова князя Алекся о непріятеляхъ отечества, суд и казняхъ, передавались шепотомъ въ обществ, производя ожидаемое впечатлніе. Нкоторые струсили такъ что боялись оставаться въ своихъ домахъ, другіе выходили только ночью, нкоторые скрывались переодтыми, подъ чужимъ именемъ.
— Чего же, говорили верховники, желая сойтись теперь со струсившими вождями противной партіи, — чего такъ испугались? Не за своими нуждами гонимся! Какъ только государыня на кондиціи наши согласіе изъявитъ, мы отъ всхъ чиновъ что лучше и полезне для государства придумать можно будетъ потребуемъ.
Между тмъ, несмотря на крпкія заставы и на задержанныя почты, приближались уже къ Митав переодтые агенты нкоторыхъ преданныхъ Анн особъ. Такой агентъ былъ посланъ баромъ Левенвольдомъ, курляндскимъ резидентомъ въ Москв, вслдъ за нимъ скакалъ въ Митаву нкто Петръ Спиридоновъ Сумароковъ, офицеръ состоявшій когда-то при Голштинскомъ, а нын служащій адъютантомъ при Ягужинскомъ. Такимъ образомъ, когда прискакалъ князь Василій Лукичъ съ товарищами, Анна не только была предупреждена о своемъ избраніи, но и успла посовтоваться съ своими курляндскими друзьями что ей длать и какъ отвтствовать имющимъ прибыть депутатамъ. Извстно что ‘кондиціи’ были приняты безусловно: ‘по сему,— подписала подъ ними новая императрица,— общаюсь все безъ всякаго изъятія содержать.’

VII.

2го февраля, по сенаторскимъ, архіерейскимъ и прочихъ чиновъ домамъ разносили повстки, въ которыхъ верховный совтъ приглашалъ всхъ собраться на другой день въ собраніе.
— Знать покаялась, верховники, милости проситъ хотятъ, говорили одни, читая эти повстки.
— Гд покаялись, чай умыселъ злой у нихъ, чтобы всхъ на свою сторону склонить, по этому зову и ходить не надлежитъ, думали другіе.
— О чемъ писано въ письм доподлинно не знаю, говорилъ вечеромъ того же дня Миктеровъ Торбееву, — но полагать надо что всти получены добрыя, князь Алексй необычайно веселъ и радостенъ.
— Не безъ сомннія, говорилъ съ своей стороны Торбееву Ягужинскій, — что ухищренія ихъ удались и государыня на лодложные ихъ договоры пристала.
Дло разъяснилось на другой день для всхъ.
Пріхавшій изъ Митавы генералъ-майоръ Леонтьевъ привезъ давно ожидаемыя кондиціи и рескриптъ Анны, въ которомъ она ‘намрилась, принять державу и правительствовать, изобртя для пользы государства и къ удовольствію врныхъ подданныхъ и написавъ, елико время допустило, какими способы она то правленіе вести хощетъ.’
Собравшіеся чины слушали чтеніе обоихъ актовъ съ такимъ глубокимъ молчаніемъ что стоявшимъ у стола верховникамъ становилось даже неловко, — хоть бы удивился кто, хоть бы слово сказалъ! Имъ пришлось самимъ длать удивленныя лица, будто слушаютъ вещи для нихъ совершенно новыя.
— Видите, сказалъ наконецъ съ торжествующею улыбкой на лиц князь Дмитрій Михайловичъ Голицынъ, поднимая руку кверху и разчитывая торжественностію восклицанія расшевелить нсколько собраніе.— Видите какъ милостива государыня! Какого мы отъ нея надялись, таковое она и показало отечеству нашему благодяніе.
По зал пронесся только какой-то общій гулъ, шепотъ и разговоръ, на половину заглушившій его слова.
— Отсел счастливая и цвтущая Россія будетъ! восклицалъ Голицынъ.— Богъ ее подвигнулъ къ писанію сему, самъ Богъ, продолжалъ онъ, начиная мало-по-малу конфузиться предъ равнодушіемъ присутствовавшихъ.
А въ собраніи точно сговорились не обращать никакого вниманія на его слова, сходились кучками, толковали между собою. Всякій отдльно чувствовалъ фальшь, всякая собравшаяяся кучка чувствовала силу которую она могла бы имть, высказавшись въ томъ или другомъ направленіи,— но вс, вмст съ тмъ, сознавали недостатокъ руководителя, который бы могъ подсказать что длать, что говорить, и который взялъ бы на себя сейчасъ отвчать что-нибудь прямо Голицыну.
— Отчего на мысль пришло государын такъ писать не вдаю и весьма чуждуся! раздался было чей-то голосъ.
— А? Что? Кто голосъ свой подавать думаетъ? Подходите, подходите господа милостивые! смло окликнулъ собраніе Голицынъ.— Другаго нечего говорить, думаю, какъ только благодарить толь милосердой государын! Благодарить за ея императорскаго величества показанную ко всему государству неизреченную милость!
И точно этихъ только словъ и дожидалась толпа. Вс зашевелились, стали подходить къ столу, все примолкло и успокоилось.
— Такъ благодарить, благодарить надо, продолжалъ Голицынъ, поднимая кверху листы бумаги, какъ опытный дирижеръ оркестра поднимаетъ палку и смотритъ всмъ въ глаза, чтобы не прорвалась нечаянно и прежде времени какая-нибудь дудка или барабанъ.
— Благодаримъ! откликнулся наконецъ кто-то тихо изъ толпы.
— Благодаримъ! повторило еще нсколько голосовъ.
— Весьма довольны, весьма довольны! раздалось со всхъ сторонъ.
И одинъ по одному, вс стали подходить къ подписи этого удовольствія, и еофанъ съ архіереями, и князь Иванъ Трубецкой, и князь Михаилъ Долгорукій, и генералъ Матюшкинъ, и графъ Иванъ Мусинъ-Пушкинъ, и все знатное дворянство, подписей въ послдствіи насчитали до 500.
Приблизился и Ягужинскій. Какъ видно, хотлъ ‘подписать свое удовольствіе.’
— Ты бы взялъ статьи, прочелъ ихъ, да сказалъ бы что о нихъ думаешь, отнесся къ нему князь Дмитрій Голицынъ, и не ожидая отвта, — Степановъ! произнесъ онъ, обратясь къ секретарю верховнаго тайнаго совта и указавъ ему дверь сосдней комнаты,— разкажи Павлу Ивановичу кондиціи потолкове.
— Ну, обратился онъ затмъ опять къ собранію.— Для чего никто ни единаго слова не говоритъ? Извольте, скажите кто что думаетъ, хоть на письм изъясните, потомъ разсмотримъ.
— Дайте время, дайте время! выдвинулся толстымъ животомъ впередъ князь Черкасскій, наклонивъ голову на лвое плечо и топая короткими ногами обутыми въ длинныя ботфорты.— Дайте время, разсудить надлежитъ свободне.
— Надо время, надо размыслить! послышались за нимъ тамъ и сямъ голоса.
— Ягужинскій подъ арестъ взятъ! пробжало вдругъ по собранію.
— Кто? Ягужинскій? Какъ? гд?
— Вотъ изъ того покоя.
— Фельдмаршалъ Долгорукій и шпагу отбиралъ.
— Въ дворцовую караульню съ майоромъ гвардіи отправили.
— Долгорукій? Когда? Какъ?…
— Надо бы собравшись, не отлагая, совершить благодарственное молебствіе, настаивали въ то же время архіереи и синодальные члены.
Верховники соглашались теперь на все, не желая задерживать собраніе, которое давно уже пора было распустить.
Всть объ арестованіи Ягужинскаго разнеслась между тмъ по городу, въ приказахъ сказано было что наказанію онъ подвергся за то что писалъ къ государын письмо противное пользамъ отечества и служб ея величества. Узнали конечно скоро объ этомъ грустномъ для нихъ событіи и Торбеевы.
Миктеровъ покачивалъ только съ упрекомъ головой, когда пріятель, разказавъ ему обо всемъ подробно, признался что прерванный тогда разговоръ его съ отцомъ касался именно того предмета за который пришлось теперь Павлу Ивановичу отвтствовать.
— Бда, бда! говорилъ Миктерову Торбеевъ,— разжаловали, ордена Андреевскаго лишили!
— Сумароковъ на всхъ переноситъ, кто вдалъ съ чмъ онъ въ Митаву посыланъ былъ, взято уже за караулъ человкъ 30, не миновать и намъ бды!

VIII.

Вслдствіе даннаго въ собраніи позволенія, князь Черкаоскій подалъ совту записку, подписанную нсколькими сотнями лицъ, большею частію т военныхъ, въ которой критиковалось избраніе Анны, какъ неправильное, ибо въ немъ не участвовалъ народъ, говорилось о томъ что верховники, оставивъ единовластіе, ввели аристократію, похитили самовольно власть, выключивъ прочее шляхетство. Говорилось что къ перемн правительства никакой нтъ нужды, что совтъ не имлъ права законодательствовать, что монархическое правленіе иметъ преимущество предъ демократическимъ и аристократическимъ, что, наконецъ, для Россіи нужна чистая монархія, но какъ государыня есть ‘персона женская’, то надо ей въ помощь учредить сенатъ изъ 21 человка, совтъ изъ 100 человкъ и т. д. вслдъ за этою запиской, подали свои Матюшкинъ и Куракинъ. Кто говорилъ что власть слдуетъ вручить верховному совту, кто предлагалъ англійскія, кто шведскія, кто польскія учрежденія, кто участвовалъ въ той записк, кто въ другой, кто разомъ въ нсколькихъ.
Видя такое броженіе въ обществ, верховники отвтили наконецъ что имъ надлежитъ ‘все учрежденное учинить’ не требуя ничьего совта, и предложивъ свою программу дйствій, подписью 97 лицъ, принялись за дло.
Хлопотъ было не мало. Надо было составить давно ожидаемый манифестъ о кончин Петра и избраніи Анны, надо было ршить вносить ли кондиціи и письмо ея величества въ манифестъ этотъ теперь, или отпечатать ихъ, для избжанія толковъ въ народ, тогда уже когда прідетъ государыня, надо было подумать и о томъ какъ титуловать новую государыню, надо было приготовиться наконецъ къ приближавшемуся дню ея прізда и встрчи, распорядиться разстановкою подводъ, чтобы въ шествіи ея величества нигд остановки не было, приготовить лучшіе дворы въ Никольскомъ, Всесвятскомъ или въ Земляномъ город, запастись для встрчи цвтнымъ и чернымъ уборомъ, такъ какъ Петръ II былъ еще не погребенъ и т. д.
Между тмъ уже 29го января, въ 9мъ часу пополуночи, взявъ на первый случай на подъемъ и на всякіе расходы отъ рижскаго оберъ-инспектора 10.000 рублей, Анна выхала изъ Митавы и встрченная въ Риг, по распоряженію генерала Ласси, пальбою изъ пушекъ и мелкаго оружія, Зго февраля пріхала во Псковъ, гд, по случаю своего тезоименитства, отслушала обдню, и наконецъ, чрезъ Новгородъ, Вышній волочокъ, Тверь и Клинъ, 10го февраля, въ 10 часовъ утра, прибыла на станцію Чашники.
По мр приближенія государыни къ Москв, донесенія совту сопровождавшаго ее князя Василія Лукича учащались, а вмст съ тмъ стали доходить до совта и кое-какія распоряженія ея величества. То государыня думаетъ что на възд приличне быть въ черномъ, что вс кареты должны быть готовы въ Тверской Ямской, куда она изволитъ прибыть, то назначается день погребенія въ среду или въ четвергъ, то требуетъ она пары четыре или пять лучшихъ соболей на муфты и на шею, которыхъ если нтъ въ казн, то приказываетъ купить и пристать во Всесвятское и т. д.
До жителей распоряженія эти не доходили, но по длаемымъ въ город постройкамъ для параднаго възда, по необычной суетн и чистк на улицахъ, вс догадывались что государыня должна быть уже недалеко, вс приглядывались и прислушивались, какъ дти для которыхъ готовится сюрпризъ наканун праздника и которыя и чувствуютъ это, и ничего не могутъ сказать положительнаго.
Миктерову удалось еще разъ сыграть нкоторую роль. Ему поручено было, какъ офицеру довренному, наблюсти на застав за имющими выхать въ Чашники на встрчу государын тремя архіереями и тремя сенаторами. Хотя дйствовавшій осторожно верховный совтъ и снабдилъ этихъ депутатовъ паспортами, для предъявленія таковыхъ на застав, но Миктеровъ съ особеннымъ наслажденіемъ все-таки остановилъ дущихъ, подойдя къ экипажу, для врности аккуратно сосчиталъ какъ самихъ господъ,такъ и служителей и съ неменьшимъ наслажденіемъ обо всемъ этомъ потомъ докладывалъ верховникамъ.
А чего было считать? Чего опасаться? Ршительно нечего. Князь Василій Лукичъ опомниться никому не давалъ, вовсе всматривался, за всякимъ движеніемъ являвшихся лицъ наблюдалъ, и такъ мчалъ государыню что страшно было даже за ея здоровье. Депутаты въ Чашникахъ только откланялись, три версты отъхали, а ужь за ними вслдъ летлъ экипажь императрицы, и въ третьемъ часу пополудни она была уже во Всесвятскомъ.
Тутъ можно было наконецъ и отдохнуть, здсь устроили уже встрчу парадне, выхали и сестры ея, Екатерина, герцогиня. Мекленбургская, и Прасковья Ивановны, вс поздравляли со счастливымъ пріздомъ, почетный караулъ изъ Преображенцевъ и кавалергардовъ стоялъ предъ домомъ, и государыня, казалось, была очень довольна своимъ положеніемъ, впечатлніе было пріятное.
Члены верховнаго совта такъ и носились по царскимъ покоямъ. Приказаніе Анны чтобы вс дла шли такъ точно какъ она ршила въ Митав, увренія ея что кондиціи подписаны ею для общаго удовольствія и что сохранитъ она ихъ всю жизнь придавали верховникамъ бодрости и веселья. Во время представленія государын сената, генералитета и дворянства, князь Дмитрій Голицынъ, во глав верховнаго совта, поднесъ государын знаки ордена Св. Андрея, прося ея величество удостоить принять ихъ и быть гросмейстеромъ ордена, по примру своихъ предшественниковъ.
— Ахъ! Правда, я и забыла ихъ надть, сказала Анна, нагнувъ голову и сама надвая орденъ на плечо.
— Ну что? замтилъ было на это князь Василій Лукичъ.
— Ничего, и то еще знатно, улыбался князь Дмитрій Михайловичъ.
Когда потомъ, выйдя къ державшимъ караулъ Преображенцамъ и кавалергардамъ, государыня изъ собственныхъ рукъ поднесла солдатамъ водки и, при общихъ крикахъ восторга, провозгласила себя полковникомъ Преображенскаго и капитаномъ кавалергардскаго полковъ, князь Василій Лукичъ опять подмигнулъ было Голицыну, но тотъ этого даже и не замтилъ.
Съзжавшіеся между тмъ въ Головинскихъ палатахъ Долгорукіе ликовали и нахвалиться не могли искусству, съ которымъ ведетъ себя запвало ихъ князь Василій Лукичъ, ни на минуту отъ государыни не отходившій и никого къ ней безъ себя не подпускавшій.
— Съ нимъ опасаться намъ нечего, говорилъ князь Алексй, смючись, своимъ семейнымъ,— не токмо въ глаза, въ руки всмъ засматриваетъ, проходу не даетъ, ха, ха, ха!
И вс кругомъ него смялись и радовались, радовался и Миктеровъ вмст со всми, но чему и самъ понять не могъ. Въ первый разъ въ жизни находился онъ въ такомъ положеніи. Иногда, задумавшись надъ нимъ, ему казалось что хуже быть ничего не могло: беременность княжны, приходящая къ концу, ни на сколько не объяснившіяся его отношенія къ семейству, ребенокъ, котораго надо будетъ скрывать, просто голова кругомъ идетъ! А то вдругъ, точно будто ничего этого не бывало, станутъ ему представляться какія-то богатыя хоромы, самъ онъ важный сановникъ, съ Долгорукими въ родств, государева невста его жена, и государын самой онъ извстенъ!… И ничего не понимаетъ и не знаетъ онъ что съ нимъ длается.
Одиннадцатаго февраля, въ день похоронъ Петра II, вс чины, собравшись рано утромъ во дворц покойнаго государя, ходили изъ стороны въ сторону, дожидаясь начала церемоніи. Въ церкви Архистратига Михаила, гд должна была быть совершена новгородскимъ архіепископомъ заупокойная обдня, давно благовстили. Пріхали къ послднему цлованію: царица бабка, принцеса Елизавета Петровна и Екатерина Ивановна Мекленбургская, начали разстанавливать всхъ участвовавшихъ въ печальномъ шествіи по мстамъ, но никто еще не двигался.
Въ Головинскихъ палатахъ, у Долгорукихъ, шелъ между тмъ страшный переполохъ. Князь Алексй бсился и горячился такъ какъ давно уже не слыхали его семейные.
— Знать ты гнва нашего не боишься, кричалъ онъ на княжну Екатерину, топая ногами, казнить тебя что ли хотятъ? Что за немочь? Давно ли приключилась? Иль ты умне насъ себя показываешь? Изъ родительскаго дома вонъ, когда приказаній нашихъ не слушаешь!
А княжна Екатерина сидла предъ отцомъ блдная, недвижимая, и судорожно шевеля губами, казалось, вотъ сейчасъ такъ и упадетъ. Почему въ самомъ дл она ослушивается, почему не можетъ надть траурнаго платья и участвовать въ погребальной церемоніи, какъ государева невста, на особо и заране опредленномъ ей мст?
— Вонъ! Ослушница, изъ своихъ рукъ истязать тебя мало! наступалъ на нее князь Алексй. Немочь вишь, платья надть не можно!
— Княжна! шепнулъ было ей Миктеровъ.
— Сама знаю что длать надлежитъ, остановила она его сердито и вышла изъ комнаты.
А время не терпло, показывать свой обычай и родительскій гнвъ князю Алексю было некогда, дешево отдлалась княжна.
Миктерову поручено было скакать какъ можно поспшне во дворецъ, чтобы не задерживать дале церемоніи, и тамъ только пришлось ему очнуться отъ того угара въ которомъ онъ находился.
Шумъ, ропотъ и даже брань поднялись въ собраніи, какъ только пронесся слухъ что.вся церемонія остановлена потому что ожидали отъ верховнаго совта опредленія, гд и какъ быть государевой невст.
Процессія двинулась. Предъ гробомъ, блдный, съ распущенными волосами, въ длинной траурной епанч, съ висячимъ до ногъ флеромъ на шляп, идетъ князь Иванъ, любимецъ покойнаго государя, неся въ голов и сердц своемъ тяжелыя мысли и чувства. Въ рукахъ его дрожитъ подушка съ орденскими знаками Св. Андрея. Вотъ, поровнявщись съ домомъ Шереметева, невольно поднимаетъ онъ голову чтобы взглянуть на то существо которое вроятно ему сочувствуетъ въ эту минуту. Тамъ дйствительно, страстно любящая невста его Наташа, завидвъ друга, поняла его страданія и, упавъ на окно, залилась горькими слезами: прошли счастливыя времена!
15го февраля, новая государыня совершала уже свой торжественный въздъ въ Москву, по улицамъ усыпаннымъ пескомъ, уставленнымъ елками и войскомъ, чрезъ устроенныя нарочно для того тріумфальныя ворота, въ большой карет, запряженной девятью лошадьми, съ одной стороны которой хали верхомъ князь Василій Лукичъ и Леонтьевъ, съ другой — князь Дмитрій Голицынъ и Шуваловъ. Блестло золото на бархатныхъ ливреяхъ и лошадиной сбру, мрно выступали камеръ-фурьеры, арапы, скороходы, гайдуки, тихо подвигались парадныя кареты Грузинскаго царя Вахтанга и знатныхъ особъ, звонили въ колокола, палили изъ пушекъ стрляло троекратно бглымъ огнемъ войско….

IX.

Миктеровъ съ Торбеевымъ сбирались въ Успенскій соборъ къ присяг, о форм которой слышно было много предварительныхъ толковъ: приносить ли ее государын и государству, государын и верховному совту? и т. п.
До публики, а съ нею и до Миктерова, не доходило, конечно, извстій о томъ что длалось въ самомъ дворц, не знали, напримръ, что пріхавшій вслдъ за Анною, вопреки общанію данному верховному совту, Биронъ началъ уже сноситься съ Остерманомъ и Черкасскимъ, при посредств Курляндца Корфа и секретаря Шилунова, не знали что вновь назначенныя въ придворный штатъ княгини Черкасская, Салтыкова, Чернышева и баронесса Остерманъ повели уже интригу, что он разъзжали ночною порой по городу, развдывали объ образ мыслей общества и каждый день приносили къ императриц маленькаго любимца ея, Биронова сына, которому клали за пазуху записки, прочитываемыя государыней въ спальн, куда она уносила на рукахъ младенца и куда не могъ уже проникнуть бдительный глазъ князя Василія Лукича.
Народу въ церкви было уже довольно много, когда протснились туда наши пріятели, но двери продолжали еще хлопать, и по каменному полу все слышалось еще шмыганье и стукъ каблуковъ вновь приходящихъ людей. Присутствующіе разговаривали между собою въ полголоса, переходили отъ одной кучки къ другой.
— Слышалъ? говорилъ подмигивая Торбеевъ, — Головкинъ на свою сторону духовенство склонить хочетъ, а Голицыну то не по нраву, не хочу де изъ одного рабства въ другое попасть.
— Государыня безъ князя Василія Лукича ни въ чемъ нын не вольна, слышался въ то же время надъ самымъ ухомъ Миктерова чей-то густой голосъ.— Князь Василій и въ кремлевскихъ палатахъ мсто себ обрлъ, ни одной аудіенціи безъ него не обходится, не токмо кого изъ простыхъ людей, а самой герцогини Мекленбургской, сестры родной, къ государын не допускаетъ.
— Слышишь? подталкивалъ опять Торбеевъ,— Павелъ Ивановичъ изъ дворцовой караульни не выходитъ, публично де наказанъ, публично и прощеніе получить долженъ.
— Охъ, худо, худо! Не чаю чтобы дло счастливо окончилось, шепталъ Миктеровъ, чувствуя какой-то страхъ и отходя въ сторону.
Везд поговаривали о какихъ-то врагахъ отечества, о разстройств чьихъ-то замысловъ и о злодяхъ Долгорукихъ.
— Господа верховные! господа верховные! вдругъ пронеслось наконецъ въ толп, и въ дверяхъ показалась фигура князя Дмитрія Голицына, вмст съ другими членами верховнаго совта.
— Господа верховные въ церкви дожидают! говорилъ черезъ минуту посланный въ синодальную контору секретарь совта, приглашая архіереевъ поспшить на присягу.
Архіереи однако были не готовы. Первый членъ синода, архіепископъ новгородскій еофанъ, удерживалъ всхъ, настаивая чтобы присяжные листы были непремнно принесены въ синодальную контору и прочтены.
— Услышимъ, когда время будетъ, возражалъ ему на это епископъ ростовскій Георгій Дашковъ, сторонникъ Долгорукихъ и давнишній врагъ еофана за закрытіе Невской типографіи, гд печатались сочиненія заподозрнныя въ лютеранскомъ направленіи,— услышимъ!
— Да какого еще времени ждать, горячился еофанъ,— чай до присяги о томъ что въ ней написано вдать надлежитъ. Кому присягать будемъ?
— Господа верховные въ церкви дожидаютъ! повторяли между тмъ въ пятый разъ посланные одинъ за другимъ изъ церкви.
— Нтъ списковъ, нтъ! говорили прибгавшіе оттуда же синодскіе секретари.
— Да останемся братія! воскликнулъ наконецъ еофанъ, — останемся, куда идти? Сихъ листовъ отпечатана, вдаю, не одна тысяча, а намъ для прочтенія ни единаго прислать не хотятъ, знать недоброе что замыслили, останемся!
— Ну, чего тутъ оставаться! проговорилъ сухо Георгій Дашковъ, вставая вмст съ другими съ мста, и еофанъ только перевернулся на стул.
— А? Знать ты на патріаршество на лошадяхъ коими Долгорукимъ служилъ въхать ладишь, проговорилъ онъ, провожая глазами Георгія,— да не въдешь, не въдешь! и вставъ на ноги, послдовалъ за всми.
Желчь и злоба кипли у него въ душ, когда входилъ онъ въ церковь.
— Вы, всего народа пастыри и въ духовныхъ длахъ предводители, встртилъ его ласково одинъ изъ членовъ совта,— послушайте, пожалуста учините присягу первые.
— Нчто сказать на сіе сперва имю, отвчалъ еофанъ, знаками показывая присутствующимъ свое желаніе говорить.
Толпа приступила ближе къ амвону.
Увлекательное краснорчіе еофана было извстно всякому, и тмъ боле могло быть опаснымъ для верховниковъ въ такую минуту, но остановить архіепископа было уже нельзя Князь Дмитрій Голицынъ вышелъ только впередъ, готовясь въ случа крайней нужды возражать, воцарилась мертвая тишина, и плавнымъ голосомъ началъ говорить тогда еофавъ о томъ чтобы никто безразсудно присягать не торопился, о томъ какъ велико бдствіе, если кто присягнетъ противно совсти или тому чего не хочетъ и не вдаетъ, и наконецъ что перве всего форма присяги должна была быть прочтена вслухъ, съ того мста на которомъ онъ стоить.
— Такъ, такъ, истинно такъ! Присяга дло страшное! Не вдая, какъ присягать! послышались одобрительные голоса
Князь Дмитрій Голицынъ подошелъ было къ еофану, видно было, какъ протягивая впередъ руку, онъ хотлъ ему что-то сказать, но тотъ махалъ только отрицательно головою, широко раздувалъ ноздри и, поджимая верхнюю губу, твердо стоялъ на своемъ.
Длать было нечего. Князь Василій Лукичъ догадался послать скоре подвернувшагося ему на глаза Миктерова за присяжнымъ листомъ, такъ какъ изъ многихъ тысячъ напечатанныхъ экземпляровъ, ни одного дйствительно въ церкви не оказалось. Знаки неудовольствія стали высказываться громче и громче, послышались уже и простыя требованія: читать форму сейчасъ, немедленно, когда наконецъ, протискиваясь въ толп, запыхавшійся Миктеровъ подалъ князю Василію Лукичу принесенный имъ листъ.
Присяга была тотчасъ же прочтена, ожиданія архипастыря не оправдались, страшнаго и опаснаго не заключала она въ себ ничего. Были, правда, исключены нкоторыя выраженія касавшіяся самодержавія, но о верховномъ совт и о кондиціяхъ не упоминалось ни слова.
Миктерову удалось опять оказать услугу своимъ патронамъ: но въ иномъ, совершенно иномъ вид представлялась она ему теперь, сравнительно съ тми, первыми его услугами. Казалось, здсь ли было не радоваться, не гордиться ему? Въ виду всхъ, поспшностію своихъ дйствій, въ самую критическую минуту, выручилъ онъ, такъ-сказать, своихъ патроновъ. Не на глазахъ ли почти всей толпы потомъ князь Василій Лукичъ, подойдя къ молодому человку, любезно потрепалъ его по плечу и какъ-то особенно улыбнулся? Но именно это-то и представлялось Миктерову теперь непріятнымъ, ему чуялось что-то зловщее, недоброе, ясно еще звучали ему слова подслушанныя имъ недавно: враги отечества, злоди!…
— Ахъ! кабы можно было только воротить прошлое! Кабы только не княжна Екатерина, думалось ему, но событія шли быстро, смняясь одно другимъ, и не давали времени опомниться.
По ночамъ стали собираться уже у Барятинскаго и Черкасскаго большія собранія, гд обдумывался планъ противодйствія членамъ верховнаго тайнаго совта и сочинялась челобитная, въ которой, благодаря государыню за дарованныя ею великія милости, намекали на опасность грозящую отечеству отъ нкоторыхъ пунктовъ, подписанныхъ уже ею условій, изъ которыхъ де враги отечества могли извлечь великую для себя пользу. Челобитную эту развозили ночью Татищевъ, Матвевъ и Кантемиръ изъ дома въ домъ и въ гвардейскіе полки, собирая подписи.
Извщенная о всемъ происходящемъ чрезъ своихъ статсъ-дамъ, государыня стала выказывать также нсколько боле ршительности въ своихъ дйствіяхъ, не являлась подъ разными предлогами въ совтъ для утвержденія новаго порядка управленія, окружала себя преданными людьми, вызвала, напримръ, изъ деревни роднаго дядю своего по матери, Салтыкова, сыну котораго поручила обязанность пріема рапортовъ отъ гвардейскихъ полковъ, лежавшую прежде на фельдмаршал Долгорукомъ и т. д.
Члены верховнаго тайнаго совта дрогнули. На первыхъ порахъ, думая предупредить какъ-нибудь бду, они хотли было предложить Анн самодержавіе отъ себя, но быть призванною самодержавною монархинею по желанію только восьми лицъ, она не согласилась. Князь Дмитрій Голицынъ попробовалъ было сблизиться съ Черкасскимъ и Кантемиромъ, но неудачно. Фельдмаршалъ Долгорукій сунулся было къ Остермаву, все еще не выходившему изъ дому подъ предлогомъ болзни и не посщавшему совта, но только разсердился и наговорилъ ему грубостей, заставъ его совершенно здоровымъ и вымазаннаго лимономъ, для вящаго убжденія всхъ въ болзни.
— Безъ всякихъ дальностей, Черкасскаго и Барятинскаго взять за караулъ надлежитъ и утопить, совтовалъ съ своей стороны князь Алексй Григорьевичъ, будто бы это такъ легко было сдлать.
Самъ князь Василій Лукичъ, наконецъ, хотя и продолжалъ зорко слдить за всмъ происходившимъ вокругъ имлератрицы, но просмотрлъ что надъ доскою столовыхъ часовъ, поднесенныхъ въ подарокъ еофаномъ государын, находился цлый планъ дйствій, котораго она должна была держаться въ ближайшемъ будущемъ.
Двадцать пятаго февраля, часу въ осьмомъ утра, въ дом Барятинскаго, близь Тверской, тамъ гд нын старый университетъ, собрались сотни приверженцевъ Анны. Переговоривъ и условившись между собою, толпою направились въ Кремль, гд отслужено было молебствіе, и оттуда прослдовали во дворецъ. Въ то же время къ подъзду дома нын Шереметева, на Никольской, подавали экипажъ, и князь Черкасскій, тяжело восходя по откинутымъ подножкамъ кареты, распрашивалъ что-то у прибжавшаго съ улицы запыхавшагося встоваго и отдавалъ приказаніе помогавшимъ ему влзать ливрейнымъ лакеямъ везти его какъ можно поспшне во дворецъ.
— Съ челобитною? съ челобитною? выскочилъ на встрчу къ неожиданнымъ гостямъ князь Василій Лукичъ, быстро подавивъ въ себ смущеніе произведенное ихъ прибытіемъ.— Ну такъ, такъ, нын ея величество усмотритъ сколь много людей того желаютъ, о чемъ и мы просили. Гд челобитная-то? у кого? вручите мн для представленія императриц, продолжалъ онъ, посматривая во вс стороны и ища глазами бумаги.
Челобитную держалъ въ рукахъ старикъ фельдмаршалъ, князь Иванъ Юрьевичъ Трубецкой. Улыбаясь и заикаясь, онъ сталъ было, какъ человкъ добрый и учтивый, отвчать что-то князю Василію, но толпа не дала ему говорить.
— Сами, сами подадимъ! кричали одни.
— Подданныхъ отъ государыни отрывать не надлежитъ! Враги государства и ея императорскаго величества такъ длаютъ!
Князя Василія за шумомъ не было даже и слышно.
— Пожалуй! уговаривала между тмъ государыня сестру свою Екатерину Ивановну, пользуясь отсутствіемъ вчнаго свидтеля своихъ бесдъ, того же князя Василія,— выйди поскоре, выслушай челобитную!
Князь Василій между тмъ бжалъ уже въ совтъ, предупредить верховниковъ о всемъ происшедшемъ во лворц. Явясь въ залу, они застали уже государыню стоящею подъ балдахиномъ, она отдавала приказаніе впустить просителей.
Черезъ минуту, двери широко открылись, зашумли тяжелыя ботфорты, густая толпа наполнила комнату, и фельдмаршалъ Трубецкой, выступивъ впереди всхъ, поднесъ государын прошеніе. Генералъ-лейтенантъ Юсуповъ, отъ имени генералитета, сказалъ что вслдствіе даннаго имъ позволенія выразить свое мнніе касательно новаго образа правленія, они осмливаются мнніе это представить въ поданной челобитной. Татищевъ, по приказанію Анны, прочелъ эту челобитную.
— Всемилостивйшая государыня! началъ было Черкасскій, по окончаніи чтенія, мы здсь положили вс….
— Не теб, князь, законы предписывать, прервалъ его вдругъ князь Василій Лукичъ. Ея величеству надлежитъ удалиться, дабы дло сіе вмст съ совтомъ обдумать, и, совтъ конечно…
— Что? какъ? послышались голоса, и поднявшійся шумъ и волненіе помшали ему продолжать.— Кто государямъ законы предписываетъ? Государыня наша не мене властна, яко и предмстники ея! Мы головы за нее сейчасъ положить готовы. Повели, государыня! повели! кричали со всхъ сторонъ, и при увеличивавшемся шум, съ каждою минутой можно было ожидать насилія.
— Я здсь не въ безопасности, шептала смущенная императрица,— что длать мн?
— Нечего другаго длать, какъ подписать челобитную, вмшалась вдругъ герцогиня Мекленбургская, смло выступивъ впередъ съ чернильницей и леромъ въ рукахъ.— Я свою жизнь первая на жертву принесу, если то потребно будетъ!
‘Учинить по сему’, дрожащею отъ волненія рукою, и не сразу попадая въ чернильницу, стала выводить государыня подъ челобитной, и съ послднею буквой, поспшила оставить залу.
— Салтыкову повинуйтесь! Салтыкову, другихъ приказаній не слушайте, долетлъ голосъ ея уже отъ дверей. Толпа повалила къ выходу.
— Самодержавія просить!— Какъ и предки царствовали! Изстари было самодержавіе! кричали руководители, останавливая выходившихъ.
Никто не возражалъ на такое предложеніе, и тотчасъ же сочинена была новая челобитная. Вслдъ затмъ послали просить еще аудіенціи, которая и была назначена въ четыре часа. Когда собрались вновь вс чины, вытребованы были, черезъ статскаго совтника Маслова, подписанные въ Митав пункты, государыня поблагодарила собраніе и общала исполнить все согласно его желаніямъ.
— Ты обманулъ меня стало-быть, князь Василій Лукичъ, прибавила Анна, обратившись къ членамъ верховнаго совта,— желанія народа не было чтобъ я подписала сіи условія,— и съ этими словами она разорвала листъ бумаги о которою такъ долго хлопоталъ Голицынъ и на который иные возлагали многія упованія.
— Пиръ былъ изготовленъ, но гости были его недостойны, грустно говорилъ потомъ князь Дмитрій Голицынъ, вдая, что на мою голову бда обрушится, что нужды, голова моя наклонилась уже къ послднему жилищу. Я пострадаю за отечество, но т кои моими страданіями насладиться думаютъ пострадаютъ горче того!
— Вотъ столбы огненные не къ добру, сказываютъ! говорилъ Миктеровъ, смотря ночью съ Торбеевымъ на сверное сіяніе, освтившее ярко небо, и собиравшее толпы народа на улицахъ.— Знать и вправду! надъ моею головой виситъ бда великая! что и длать не придумаешь!
— Надъ твоею головой? ишь ты! посмялся ему кто-то въ потемкахъ,— не теб одному они свтятся, быть бд, такъ никто не уйдетъ, всмъ достанется!

X.

Въ Москв гудли колокола, вечеромъ была иллюминація, на три дня сложили трауръ, во всхъ соборахъ, монастыряхъ и приходскихъ церквахъ служили молебствія за врученіе императриц самодержавія. Во вс концы Россіи скакали нарочные гвардейскіе солдаты, чтобы воротить посланныхъ прежде съ присягою унтеръ-офицеровъ. Приказано было присягою остановиться, нераспечатанные присяжные листы, равно какъ уже распечатанные и подписанные собирать и отсылать въ сенатъ. Двадцать восьмаго февраля былъ уже изданъ манифестъ о принятіи самодержавія и о новой присяг
На первыхъ порахъ, Долгорукіе были, повидимому, оставлены въ поко, но такъ было только на первыхъ порахъ. Четвертаго марта, вмсто уничтоженнаго верховнаго тайнаго совта, назначенъ былъ правительствующій сенатъ, въ состав двадцати одного члена. Остерманъ, къ которому здила Анна, по настоянію выпущеннаго изъ-подъ ареста Ягужинскаго, совтовалъ ей удалить отъ двора нкоторыхъ членовъ бывшаго верховнаго совта, но, съ другой стороны, Биронъ и Левенвольдъ, желая привлечь на свою сторону кого-нибудь изъ русской партіи, предложили мировую Голицынымъ, общая имъ въ такомъ случа свое заступничество. Голицыны, поборовъ свою гордость, сдались, и дйствительно попали въ число сенаторовъ, нкоторые члены ихъ семейства получили придворныя званія, брилліантовые перстни и проч. Изъ Долгорукихъ, напротивъ, одинъ только Василій Лукичъ находился въ сенаторскомъ списк, и вскор назначили коммиссію для изслдованія ихъ дйствій. Юсуповъ и Ушаковъ были членами этой коммиссіи, руководителемъ же всего былъ самъ Биронъ. Лаская бывшихъ друзей Долгорукихъ, онъ старался вывдывать отъ нихъ не знали ли они какихъ за ними обидъ, не брали ли они взятокъ и т. п. Биронъ одобрялъ каждаго подавать на нихъ самой государын челобитныя, а между тмъ распускались слухи что ихъ сошлютъ въ ссылку, лишать чиновъ: безъ этого, пожалуй, не было бы и доносовъ. Въ Головинскія палаты никто не заглядывалъ, вс отступились, князь Алексй не выходилъ изъ своей комнаты. По требованію коммиссіи, таскали изъ его покоевъ и кладовыхъ разные пожитки, забранные имъ и его семьею въ прежнее счастливое время изъ дворца, серебро, брилліанты, изъ конюшенъ князя уводили царскихъ лошадей, собакъ. Въ Кремл устроена была особая палатка, гд разбирали возвращенныя отъ него драгоцнныя вещи. Миктерову едва удалось урвать и скрыть переданный ему на сохраненіе ларчикъ набитый разною всячиной.
Выдерживать униженіе дале князю Алексю было невыносимо, онъ ршился перехать въ подмосковную, чтобы тамъ справить и свадьбу сына Ивана, невста котораго, Шереметева, несмотря на паденіе Долгорукихъ, не отступала отъ своего слова.
Миктеровъ былъ доволенъ отъздомъ Долгорукихъ. Всякій день ложился онъ спать какъ въ лихорадк, думая и передумывая о своемъ положеніи, которое не представляло ему ничего утшительнаго.
— Кабы не связанъ я былъ, кабы отступиться можно было, начинало приходить ему въ голову.
Водиться съ Долгорукими не только не было выгодно, какъ прежде, а просто было опасно считаться въ числ ихъ знакомыхъ. А княжна Екатерина какъ нарочно освдомлялась ежедневно здсь ли онъ или нтъ, она длала это какъ трудный больной освдомляется: сидитъ ли тутъ, возл постели или гд въ сосдней комнат докторъ, который хотя никакой помощи въ данный моментъ оказать не въ состояніи, но можетъ при самомъ конц вдругъ понадобиться. Чувства ея къ нему, да и самый ея характеръ во многомъ измнились со дня постигшаго ее несчастія. Не говоря уже о томъ что давно прекратились т нжныя выраженія любви которыя бывало приносила Миктерову въ запискахъ мама Андреевна, прекратилась даже и самая корреспонденція. Какое-то ожесточеніе на судьбу душило княжну Екатерину. Еслибы Миктерову удалось проникнуть теперь въ спальню своей возлюбленной, чего онъ впрочемъ и не домогался, еслибъ ему удалось взглянуть въ лицо княжны Екатерины, онъ, при всемъ своемъ равнодушіи, удивился бы той сухости, той раздражительности которыя встртилъ бы со стороны княжны, и понялъ бы можетъ-быть что никогда, даже при самыхъ счастливыхъ обстоятельствахъ, не могла она быть для него истинною подругой, что связь ихъ была дломъ единственно случайности. Но эта случайность связала роковымъ образомъ ихъ судьбу!
На третій день свадьбы, молодые сбирались въ Москву съ обычными визитами къ родственникамъ. Готовый парадный экипажъ стоялъ уже у подъзда. Князь Иванъ, въ мундир, со шляпою въ рук, сидлъ почтительно предъ отцемъ и со вниманіемъ, казалось, слушалъ наставленія послдняго о томъ къ кому слдовало хать прежде, гд сколько времени пробыть, что сказать отъ него и пр. Молодая княжна между тмъ оканчивала свой туалетъ. Стоя предъ зеркаломъ, застегивала она на ше богатое жемчужное ожерелье, откидывая назадъ шелковыя съ кистями связки его, у ногъ ея, съ иголками въ рукахъ, хлопотали, подъ присмотромъ Прасковьи Юрьевны, дв горничныя, приглаживая золотыя кружева, которыми былъ покрытъ въ три ряда низъ юпки пунцоваго бархатнаго платья, только что вынутаго изъ приданыхъ сундуковъ. Вс были заняты, слышно было какъ визжали иголки и хрустли нитки, протаскиваемыя сквозь толстую матерію. Горничныя двки, ползая на одномъ колн, кружились около широкаго платья молодой княгини. Съ удивительнымъ проворствомъ, прищуривъ глазъ, вдвали он нитки и съ остервенніемъ отгрызали ихъ, пригибаясь къ самому полу, все это длалось серіозно и молча. На верху за то, въ комнат княжны Екатерины было гораздо оживленне. Сама княжна, въ обществ сестры и брата, была въ дух и, сидя у окна, не переставала пересмивать то того, то другаго изъ приходившихъ ей въ голову лицъ.
— Чтожь они долго такъ собираются! лошади-то, гляди, стоятт устали, иль красавицу все убираютъ, въ приданомъ, въ сундукахъ зарылись? Сундуковъ-то, сундуковъ-то что! поднимала она кверху руки,— а людишекъ нтъ никого.
— Будутъ и людишки, побольше нашего будутъ, не намъ и ровняться съ ними, замтилъ князь Николай.
— Гд ровняться? я и не ровняюсь. Князь Иванъ и прежде на человка похожъ не былъ, а теперь, по кончин государя, и подлинно, какъ ворона безъ перья сталъ,— съ нимъ ли ровняться? Ха, ха!
— А сама-то, сама-то? Невстой была, невстой и осталась, зависть одна говоритъ въ теб, поддразнилъ князь Николай сестру.
— Зависть! воскликнула съ досадой княжна — Чего завидовать-то?— Глядла какъ намедни свадьба-то наша къ церкви похала. Ужь считала, считала лошадей, каретъ, каретъ…. всего-на-все дв старухи свойственницы, что невсту привезли! И то хорошо, хоть эти бдную не оставили, ха, ха, ха! смялась княжна.
— А гляди-ка, вдругъ встрепенулась она,— Господи свты! Вотъ напомин легокъ! вдь и то должно родственникъ детъ какой. Запоздалъ сердечный, запоздалъ! кричала княжна, стуча въ окно подъзжавшему въ самомъ дл въ это время гостю.— Старухамъ-то моимъ авось-либо нын не обидно будетъ! Гости! гости!
Громко смясь и махая руками на слдовавшихъ за нею брата и сестру, княжна спшила внизъ на встрчу прізжему.
Но гость между тмъ усплъ уже войти въ комнату, и весело сбжавшая сверху компанія нашла его стоящимъ предъ княземъ Алексемъ Григорьевичемъ и не почтившимъ вновь прибывшее общество ни вниманіемъ, ни даже поклономъ.
Лица его было не видно, но форменный сенатскій мундиръ его и въ особенности блдное лицо князя Алекся свидтельствовали что дло было не веселое.
— Какъ? говорилъ дрожащимъ голосомъ князь, отступая шагъ назадъ,— какъ? черезъ три дня?
— Черезъ три дня, повторилъ за нимъ сенатскій секретарь.
— И никуда не вызжать?
— И никуда не вызжать.
— Да въ какія же деревни отправляться мн? Указъ что ли есть съ тобой?
— И указъ есть, повторилъ секретарь.
— Пойдемъ! круто повернулъ къ себ въ покои князь Алексй, и въ дом, точно кто въ этотъ моментъ крикнулъ: ‘пожаръ!’ — такая вдругъ поднялась бготня, такой поднялся шумъ.
Никто не пріхалъ проводить Долгорукихъ: ихъ обгали теперь столько же сколько прежде искали ихъ покровительства. Самъ князь Василій Лукичъ, въ домъ котораго, на Никитской, зашелъ было Миктеровъ проститься, строго на строго запретилъ ему соваться на проводы къ князю Алексю. Понеже, говорилъ онъ, ты еще молодъ, себя побереги, отъ насъ же, кром худа, ничего другаго быть не можетъ, а намъ отъ тебя помощи ждать нечего.
На двор стояла распутица, рки были въ разлив, выступавшая въ ручьяхъ вода разливалась озерами, потопляя луга. Путь ссыльнымъ Долгорукимъ лежалъ на Коломну, чрезъ Егорьевскій уздъ, къ городу Касимову, подъ которымъ у нихъ было помстье. Тогдашнее бездорожье, да еще въ добавокъ весна и разливъ длали почти совершенно невозможною всякую зду. Путешественники сбивались съ дороги, попадали въ болота, среди которыхъ приходилось иногда проводить ночи подъ открытымъ небомъ, въ наскоро разбитыхъ палаткахъ. Молодая новобрачная княгиня Наталья, прямо изъ богатаго дома Шереметевыхъ, принуждена была подъ часъ ходить въ мокрыхъ башмакахъ, спать на сырой постели. Разрушенная невста, княжна Екатерина, была съ нею непривтлива, и она чувствовала себя одинокою среди семьи, состоявшей изъ девяти человкъ, съ огромнымъ штатомъ людей и горничныхъ, къ которымъ она не только не успла привыкнуть, но которыхъ никого и не знала. Она старалась ни на минуту не покидать мужа: она бгала за нимъ какъ ребенокъ за нянькой, слдовала даже въ конюшню, когда онъ ходилъ задавать кормъ лошадямъ. Но конечно не могла же молодая женщина находиться при муж неотлучно. Тогда утшеніемъ ея была старая ея гувернантка иностранка, ршившаяся хать за нею въ деревню, да слезы, которыя она проливала въ одиночку.
Князь Алексй переносилъ свое положеніе съ какою-то отвагой. Слдованіе его имло видъ какой-то перекочевки и ужь никакъ не изгнанія. Его поздъ составляли кареты, колымаги, фуры, повозки, которыя растягивались едва не на цлую версту во время пути. Тутъ же въ перемжку съ экипажами слдовали верховыя лошади, борзыя и гончія собаки, псарей, конюховъ, поваровъ, вообще дворянъ халъ цлый полкъ. Князь вызжалъ иногда верхомъ съ сыновьями въ сторону отъ дороги съ собаками, выпускалъ гончихъ и охотился. Однажды пришлось ему защищать какую-то деревню, мимо которой слдовалъ его путь, отъ нападенія разбойниковъ, разставлять караулы съ ружьями, лить пули, словомъ готовиться къ бою… Вообще князь Алексй нисколько, казалось, не тревожился дальнйшею судьбой своею. Но на сотой верст отъ Москвы къ Коломн его нагналъ офицеръ Преображенскаго полка, Воейковъ, и по высочайшему повелнію отобралъ вс ордена и знаки отличія имвшіеся у отца и сыновей. Прошло еще нсколько недль, Долгорукіе остановились было въ собственной деревн Селищ, въ шести верстахъ отъ Касимова, на полдорог отъ того помстья ныншней Пензенской губерніи, гд имъ велно было жить, когда однажды, посл обда, явился и еще новый неожиданный гость. Гвардейскій офицеръ, капитанъ Макшеевъ, въ коляск, и 24 солдата въ парныхъ телгахъ остановились у подъзда и молча стали карауломъ у всхъ дверей тхъ избъ въ которыхъ жили Долгорукіе, даже и у того сарая который занимали молодые. На тревожные вопросы опальныхъ, офицеръ отвчалъ только пожатіемъ плечъ, а вечеромъ того же дня, приказалъ имъ садиться въ кареты и подъ его карауломъ отправляться,— куда? онъ не сказывалъ, но оказалось что въ Березовъ. Достигнувъ Оки, Макшеевъ посадилъ ихъ на струги и повезъ водою чрезъ Муромъ, Нижній, Казань и дале въ Соликамскъ, гд еще новый нагнавшій нарочный отъ сената описалъ все имущество Долгорукихъ, и откуда уже сухимъ путемъ добрались они чрезъ Верхотурье до Тобольска и опять водою до Березова. Здсь предстояло безысходно проживать этому знатному, богатому семейству, едва не ставшему на ступени трона. Другихъ Долгорукихъ разослали кого въ Соловки, кого въ Пустозерскъ, кого на Астраханскую флотилію…

XI.

Время приближалось къ коронаціи. Длались уже вс распоряженія и приготовленія къ торжеству. По всмъ концамъ Россіи разосланы были указы чтобы въ самый день этотъ, въ соборныхъ и прочихъ церквахъ благодарили Всемогущаго Бога съ молебнымъ пніемъ, а гд есть артиллерія съ пушечною пальбой и съ колокольнымъ звономъ во весь день. Въ Петербург генералу Миниху отпущено было 1.000 р. на обдъ, которымъ онъ долженъ былъ всхъ угощать посл молебна.
Миктеровъ сказался больнымъ и не выходилъ никуда изъ дому. Оборвавшись на той веревк по которой онъ думалъ подняться высоко-высоко, онъ чувствовалъ теперь только потребность отыскать другой какой-нибудь конецъ, другую веревку, и не понималъ уже жизни безъ подобной поддержки. Но гд же отыскать ее? Гд сила? Кто главный руководитель всего? Биронъ? Но онъ пока держалъ еще себя такъ какъ будто не хотлъ входить въ дла, онъ только что вступилъ въ русскую службу. Повидимому, партія Русскихъ, возстановившая самодержавіе, пользовалась наибольшимъ вліяніемъ,— не ея ли уже помощи искать? Но какъ? Да и вообще какимъ путемъ пройти куда бы то ни было такому маленькому человку какъ Миктеровъ?
Наканун дня назначеннаго для коронаціи, у него сидлъ Торбеевъ. Въ церквахъ начался уже благовстъ. Деньщикъ подалъ только-что принесенную повстку о будущемъ церемоніал, о сложеніи печальнаго платья, замн его цвтнымъ, разстановк войскъ и пр.
— Что же сидишь печаленъ? спросилъ Торбеевъ пріятеля, замтивъ его грустное лицо.— Смотри звонъ какой, радость по всей Москв, а ты голову повсилъ.
— Да надо своей ршимости конецъ положить либо такъ, либо иначе, говорилъ Миктеровъ, отодвигая лежавшую предъ нимъ повстку.— Собак лучше жить чмъ мн! Выпьемъ, вотъ что, за виномъ легче станетъ…. Эй! крикнулъ онъ, вставая ршительно съ своего мста и громко зовя деньщика.
И на простомъ стол, покрытомъ блою скатертью, появилась скоро бутылка съ винограднымъ краснымъ виномъ, дв бутылки пива, сткляница съ анисовою водкой. Молодые люди сняли кафтаны, камзолы, и принялась пить стаканъ за стаканомъ, рюмку за рюмкой, разговоръ ихъ оживился. Все что было на душ у Миктерова выходило теперь наружу. Желая на чемъ-нибудь сорвать сердце, онъ началъ-было говорить о настоящихъ распоряженіяхъ правительства, ища къ чему-нибудь придраться, но правительство Анны на первыхъ порахъ ея царствованія давало мало поводовъ къ порицанію. Государыня являла себя и дятельною, и милостивою. Сама принимала доклады сената, просматривала ежедневные и мсячные отчеты объ оконченныхъ и неоконченныхъ длахъ, повелвала ршать по чистой совсти, не взирая на лица сильныхъ, приказывала воеводамъ являться каждые два года въ сенатъ съ отчетомъ, длала распоряженіе о высылк въ Москву немедленно выбранныхъ дворянъ для сочиненія уложенія, простила майскую треть семигривенной подати, принялась за окончаніе Ладожскаго канала, задумывала основаніе академіи ремеслъ и т. д. Какъ ни озлобленъ былъ Миктеровъ, придраться было не къ чему, оставалось бранить только то или другое лицо.
— Не Биронъ, а Биренъ, конюха внукъ, вотъ что Биронъ! кричалъ онъ, стуча по столу.— На посылкахъ былъ, какъ бывало къ намъ въ Россію съ герцогинею Курляндскою зживалъ, а изъ Питера высланъ былъ, когда при двор покойнаго царевича Алекся мсто искалъ, подъ арестомъ за убійство бывалъ, вотъ что! И свои, поди, граждане въ Митав дворянства-то не дали, тайно внчаться на жен своей долженъ былъ, ростомъ великъ, лицомъ красивъ вышелъ, ха-ха-ха! Вотъ что! двусмысленно подмигивая, смялся Миктеровъ.
— Намъ съ тобой все то едино, говорилъ Торбеевъ, — Биронъ ли, еофанъ ли ее къ тому подвигаетъ, или собою она дйствуетъ, однако въ Крило-Блозерскій монастырь вкладу на милостыню братіи и на молебное пніе послано, въ Сибири, сказываютъ, въ Вогульскихъ областяхъ, у новокрещенныхъ идолы и кумирницы священники истребляютъ, совратителей въ соединеніе римской вры тоже ловятъ. Не только россійскіе, а и иныхъ земель люди, изъ Австріи заступничества ея просятъ отъ католиковъ. Синоду указано пещись чтобы въ храмы приходили со тщаніемъ, во время службы хранили благочиніе, раскольниковъ обращали, крестныхъ ходовъ не забывали, а нищепитательные домы и училища….
— Э, нищепитательные домы! прервалъ его Миктеровъ.— Съ улицы нищихъ забравъ, къ помщикамъ отсылаютъ, замчено въ богадльняхъ и мста нтъ Все то на словахъ только манитъ! Скотскій падежъ подъ Москвою, а оберъ-офицеровъ по большимъ дорогамъ, разогнали! Много они могутъ сдлать? Гм! подсмивался онъ,— до улицамъ рзво не здить, пшеходовъ плетьми не бить, не топтать! Все словомъ манятъ. Коли такъ все ладно, да милостиво, чего же измны-то. бояться? Кто за кмъ увдаетъ о какомъ зломъ умысл противъ персоны государевой, доносить предписано, за правый доносъ милость и награжденіе, а кто не донесетъ, смертная казнь общана. Отъ кого измны ждать, кто измнникъ? Милостива, милостива, а и просьбы-то государын милостивой подать мимо присутственныхъ мстъ не можно: чиновъ лишатъ, наказаніе жестокое учинятъ! горячился и кричалъ Миктеровъ безъ всякой осторожности и не думая о томъ что квартира его, состоявшая изъ небольшой комнаты въ два окна, отдлялась отъ покоевъ занимаемыхъ хозяевами только снцами, а въ этихъ снцахъ, у полурастворенной двери сидлъ деньщикъ его, готовый явиться по первому зову своего господина, невольно слдя за всмъ разговоромъ пріятелей.
— Именинникъ что ли? спросила его шепотомъ, высунувшись изъ своей двери хозяйка, не привыкшая къ громкому разговору и шуму, который слыщадся теперь у сосда.
— Гуляютъ! замахалъ руками и головой деньщикъ,— гуляютъ.
— Діаволъ затмилъ мой умъ, продолжалъ между тмъ Миктеровъ, стуча по столу кулакомъ.— Видно грхомъ дло начато, грхомъ и окончиться должно.
— Все ты говоришь въ горячности, возражалъ довольно спокойно Торбеевъ,— все не по теб потому что Долгорукихъ нтъ, а того не подумаешь что однихъ нтъ, другіе статься-можетъ найдутся кто бы тебя поддержать могъ.
— Кто такіе другіе? Ты что ли? Эхъ, другіе!. Гд они? Содержать себя и на то нын денегъ нтъ! Вонъ выходить надо, вотъ что,— вонъ! горячился Миктеровъ.
— Иль казны я твоей не знаю? Да опричь казны у тебя пожитковъ однихъ не на одну тысячу, замтилъ Торбеевъ.
— Пожитковъ, пожитковъ! Не мои, Долгоруковскіе, слышь, Долгоруковскіе, да и не мн, а дочери даны!
Выпитое вино вообще начинаю проявлять себя въ доводъно некрасивомъ вид. Торбеевъ возражалъ уже часто невпопадъ, Миктеровъ горячился, ничего не слушалъ, оба то и дло, кстати и некстати цловались. Вечеръ приходилъ къ концу. Но какъ бы то ни было, успли однако все-таки уговориться кое въ чемъ. Положено было чтобы Миктеровъ участвовалъ непремнно въ коронаціонномъ торжеств, чтобы дома онъ ни подъ какимъ видомъ не сидлъ и чтобы службу свою несъ какъ ни въ чемъ не бывало. Торбеевъ, съ своей стороны, долженъ былъ за всмъ наблюдать и сколь можно обо всемъ развдывать.
— Ну, вставъ наконецъ изъ-за стола и хлопая по рукамъ, говорили пріятели,— такъ стало и бытъ.
— Такъ и быть.
— Дерюгинъ, ей Дерюгинъ, слышь! обратился тогда Миктеровъ къ выросшему какъ изъ земли деньщику.— Завтра седьмомъ часу какъ изъ пушекъ палить будутъ для сбора, буди меня…. нтъ, врешь, ране буди: коронація завтра, слышь дуракъ, коронація!…
И совсмъ охмлвшій онъ повалился на постель.

XII.

На другое утро, въ 9 часовъ, въ Успенскомъ собор, съ обычною церемоніей, при звон колоколовъ и пушечной пальб, совершено было коронованіе Анны Іоанновны, и затмъ начался рядъ праздниковъ и аудіенцій иностраннымъ посламъ, кавалергардскому корпусу и бывшимъ въ Москв Азіятцамъ: Армянамъ, Грузинамъ, Калмыкамъ, Татарамъ, Китайцамъ и т. д.
На восьмое мая назначены были послднія празднества. Въ Грановитой палат накрыты были, кром стола ддк лицъ приглашенныхъ особо по нумерамъ которые раздавалъ оберъ-гофмаршалъ, еще столы внизу на 200 и вверху на 400 персон. Столы эти украшены были статуями и фонтанами, полъ обитъ богатымъ ковромъ, а карнизъ бархатною и китайскою золотою парчой. На площади предъ палатами поставлены были жареные быки, пущены фонтаны съ краснымъ и блымъ видомъ для народа. Отъ Краснаго крыльца къ большому колоколу протянуть былъ канатъ, по которому ходилъ Персіянинъ на 14 1/2 саженяхъ вышины. Сама государыня, стоя у окна, бросала серебряные и золотые жетоны съ надписью: ‘Богомъ, родомъ и сими’, то-есть врою, надеждою и любовью, Посл стола заиграла музыка, генеральша Ягужинская, считавшаяся первою танцовщицей своего времени, открыла балъ, и наконецъ вечеромъ, посл танцевъ и ужина, сожгли великолпный фейерверкъ.
На Спасской и Троицкой башняхъ, боевые и игральные часы пробили давно 7 часовъ. Напившись, навшись и вдоволь насмотрвшись даровыхъ и рдкихъ зрлищъ, народъ валилъ отъ Кремля густыми толпами по домамъ. На улицахъ, кое-гд замощенныхъ камнями или бревнами, а гд и ничмъ не покрытыхъ, стояла глубокая грязь отъ прошедшаго наканун сильнаго дождя. Расходились кучки по разнымъ направленіямъ, тамъ и тутъ слышны были разговоры о впечатлніяхъ дня. Голоса не заглушались стукомъ экипажей, зды не было никакой, прогремла только запряженная цугомъ карета персидскаго посла, прежде другихъ оставившаго балъ и направившагося на Никитскую, въ домъ бывшій князя Василья Долгорукаго, гд ему была отведена квартира. Вольные дома или трактиры были еще отперты, въ Петровскомъ кружал, освщенномъ сальными огарками, набралось народу много: кто псни плъ, кто ужь и валялся.
Въ углу двое хмльныхъ спорили. Одинъ изъ нихъ, въ военномъ плать, съ разгорвшимися отъ вина глазами, лзъ на своего товарища, желая, повидимому, шепнуть ему что-то на ухо, но всякій разъ, отталкиваемый своимъ собесдникомъ длалъ выразительный жестъ рукой и приговаривалъ:
— Ну, ладно! Когда такъ, ладно! Поди…. къ дьяволу!
— Да что ты въ ухо-то лзешь? Говорить, такъ говори прямо, отвчалъ ему другой,— не путайся.
— Кто путается? Не въ домекъ мн, вотъ что, я не путаюсь, а не въ домекъ.
— Да что не въ домекъ-то? Фу, ты! говорилъ товарищъ, махнувъ на него руками.
— Что? Вотъ что, отвтилъ пьяный въ военномъ плать, готовясь будто сказать что-то важное,— слушай, вотъ что. Эхъ! крякнулъ онъ, подъ звуки грянувшей въ сторон псни прищелкивая и притоптывая.
— Чортъ тебя задави! сказалъ наконецъ готовившійся было слушать его товарищъ, вставая быстро съ мста.
— Стой, стой! прицпился къ нему военный,— стой! Казнить кого велно? спросилъ онъ, смотря теперь прямо ему въ лицо своими мутными глазами,— стой, говори!
— Казнить? переспросилъ остановившійся товарищъ,— казнить? повторилъ онъ какъ бы въ раздумьи,— такъ бы и говорилъ: казнить, а то…. сюда пойдемъ, прибавилъ онъ и потащилъ за рукавъ сильно захмлвшаго военнаго.
Сли на лавку рядомъ, разговоръ начался въ полголоса. Казалось, оба поняли другъ друга. Нетвердо державшаяся отъ хмля голова военнаго нагибаіась къ уху собесдника, который уже не отталкивалъ пьянаго.
— Въ толкъ не возьму, вотъ что! Статься можетъ ничего здсь такого и нту-ти, говорилъ тотъ, выпрямляясь вдругъ и глядя пьяными глазами въ сторону,— да въ толкъ не возьму!
— Все едино, все едино, тамъ разберутъ, тамъ все разберутъ, отвчалъ другой.
— Не мн вдь сказывано было, продолжалъ первый, у двери…. слышалъ, маю что слышишь! Ну, а почудилось?
— Все едино, все едино, повторялъ другой,— тамъ разберутъ, тамъ все разберутъ.
— Хозяйка вышла…. что де, именинникъ? Нтъ, а гуляютъ, молъ, вотъ что, да и полно!
— Выходила хозяйка? переспросилъ товарищъ,— ну, мотри Дерюгинъ! Станетъ слухомъ обноситься напрежь тебя, не миновать бды.
Дерюгина пробралъ ознобъ отъ этихъ словъ, но чмъ больше онъ пугался, тмъ ясне и ясне въ опьянвшей голов его представлялся весь слышанный имъ изъ-за двери разговоръ, и понемногу, все подробне и подробне, передавалъ онъ товарищу содержаніе его, какъ бы провряя самого себя вслухъ что не сочиняетъ же онъ, что все что онъ говоритъ дйствительно было и все это онъ взаправду слышалъ.
— Пожитки де не мои…. Долгоруковскіе…. дочерній…. нтъ де удачи мн, вотъ что. Гд счастія искать нын мн?…. вотъ что.
— Раздайся, эй ребята! раздайся! Воробей пляшетъ! зашумла вдругъ толпа, прервавъ разговоръ двухъ пріятелей и разогнавъ ихъ въ разныя стороны.
— Ну, Воробей, ухни! кричали голоса, толкая впередъ маленькаго роста мужичонку, подбоченившагося уже и сильно сопвшаго, какъ бы въ предвкушеніи той пляски которою намревался распотшить публику.
— Валяй! ну, валяй! подзадоривали голоса со всхъ сторонъ.
— Ну, васъ! махнулъ рукой Дерюгинъ, постоявъ съ минуту, и мрачный поплелся домой.
Ему было не до веселья, хмль казалось даже вышелъ у него изъ головы, когда онъ зашагалъ по улиц.
Черезъ полчаса Петровское кружало опустло, скоро потушили огни везд, и на улицахъ водворилась мертвая тишина.

XIII.

Коронація сопровождалась, какъ и слдовало ожидать, царскими малостями: кто пожалованъ былъ деревнями, кто орденомъ, кто произведенъ въ генералы, кто въ дйствительные тайные совтники и т. д. Остерманъ былъ сдланъ графомъ, Биронъ — оберъ-камергеромъ, александровскимъ кавалеромъ, а вскор потомъ получилъ изъ Вны дипломъ на достоинство графа и портретъ германскаго императора осыпанный брилліантами, въ 12.000 ефимковъ, государыня присовокупила къ этому городъ въ Лифляндіи со всми принадлежащими къ нему землями, цною въ 60.000 рублей, а спустя нкоторое время и орденъ Св. Андрея.
Покончивъ съ коронаціонными праздниками, слдовало отдохнуть. Дворъ перехалъ на лтнее время въ подмосковное царское село Измайлово, гд жизнь потекла мирно и тихо. Государыня, създивъ на богомолье къ Троиц, занялась формированіемъ новаго гвардейскаго полка, названнаго въ честь мстопребыванія Измайловскимъ, и назначеніемъ въ него командировъ изъ Нмцевъ и родственниковъ Бирона. По утрамъ принимала доклады засдавшихъ въ трехъярусной шатровой башн сенаторовъ, давала аудіенціи иностраннымъ министрамъ, являвшимся съ новыми кредитивными грамотами, охотилась въ звринц, а по вечерамъ, сидя въ саду, то слушала разказы царедворцевъ-иноземцевъ объ ужасахъ скотскихъ падежей, о нищенств, о волшебникахъ, къ которымъ многіе здили и къ себ принимали, о ворахъ и разбойникахъ, скитавшихся по селамъ сколами, то развлекалась пснями и плясками царскихъ псарей, собаками, которыхъ выводили ей на показъ, или привозимыми изъ разныхъ концовъ Россіи кречетами. Жизнь текла беззаботно и производила кругомъ впечатлніе самое хорошее.
— Сами, сами видли, разказывали бабы сосднихъ селъ, какъ она, матушка наша, вдвоемъ только съ какимъ-то не Русскимъ словно, имени-то не выговоришь, по нашимъ по полямъ разгуливаетъ, а за ней никого нтъ, такъ, мальчикъ одинъ въ кафтанишк.
— Не чаяли мы, говорилъ священникъ села Измайлова навщавшимъ его гостямъ изъ города,— какъ въ то время съ генераломъ Мамоновымъ внезапная смерть чрезъ паденіе съ лошади около кареты ея величества приключилась, думали бда, село наше не полюбится, понеже знакъ худой, однако, глядимъ, карета только по мосту чрезъ Серебровку прослдовала, въ шатровыя ворота, прямо къ собору, сама изволила выйти и благодарственное молебствіе о спасеніи своей жизни отъ опасности отслужить повелла.
А ужь какихъ похвалъ не расточалось среди псарей, егерей, сокольниковъ, кречетниковъ и прочей челяди, занимавшей цлый квадратъ каменныхъ пристроекъ къ деревянному дворцу! Да имъ ли было и въ самомъ дл не житье.
Кругомъ вковыя рощи, выкопанные пруды и озера съ саженными стерлядями, щуками, карпіями, карасями, птичьи дворы съ лебедями, китайскими гусями и павлинами, звринецъ наполненный зврями, регулярный садъ прямо отъ дворца къ рк, а народу-то что охотниковъ! Три тысячи человкъ! Цлая Хотинская волость опредлена была только на ихъ содержаніе.
Въ послднихъ числахъ іюня, рано утромъ, вошедшій въ комнату Бирона слуга его, Фабіанъ, доложилъ что оберъ-егерь Меврелъ давно уже дожидается его сіятельства и иметъ ему сообщить нчто.
Биронъ только-что окончилъ свой туалетъ. Чисто выбритое лицо его, пудра на голов и пестрый штофный камзолъ, который онъ надлъ, сбираясь пройти въ покои государыни, придавали ему, несмотря на его 40 лтъ, видъ довольно моложавый. Черты лица, впрочемъ хотя и красивыя, впечатлніе производили непріятное: слишкомъ ужь гордо держалъ онъ голову, слишкомъ сухъ и серіозенъ былъ взглядъ его срыхъ глазъ, слишкомъ неподвижна была вся фигура.
Докладъ слуги не заслужилъ, казалось, вниманія Бирона, онъ не сказалъ ему ни слова, не обернулся даже. И въ самомъ дл, оберъ-егерь Меврелъ являлся довольно часто съ тхъ поръ какъ ему поручено было наблюденіе за строжайшимъ исполненіемъ предписанія запрещавшаго всякаго рода охоту въ 20-ти-верстномъ разстояніи отъ Москвы. Доклады его, то о выдач положенныхъ двухъ рублей награжденія доносителю на преступившихъ законъ обывателей, то о пристрленныхъ собакахъ и пойманныхъ на охот и взятыхъ за караулъ людяхъ, которые подлежали за то наказанію на тл и ссылк, доклады эти Биронъ бралъ на себя для передачи государын, какъ предметъ весьма ее интересующій, но онъ уже привыкъ къ нимъ, и теперь, продолжая хладнокровно поправлять свой галстукъ и манжеты предъ четырехугольнымъ съ фигурною рзьбой зеркаломъ, стоявшимъ на стол, уставленномъ разными съ высокими и узкими горлами сткляницами и коробочками, онъ даже забылъ, казалось, объ оберъ-егер и, совсмъ готовый, со шляпою въ рук, спокойно вышелъ было изъ своей комнаты, когда наткнулся прямо на Меврела и рядомъ съ нимъ стоявшаго, не обывателя, не крестьянина или кого-нибудь изъ подлыхъ людей, а другаго царскаго же егеря, въ его зеленомъ съ позументами кафтан.
Биронъ остановился, на лиц его мелькнула тнь удивленія, но Осипъ Меврелъ, сдлавъ шагъ впередъ, объяснилъ графу что иметъ сообщить ему нчто секретное. Закинувъ голову еще боле назадъ, Биронъ повернулся тогда на одной ног и, остановивъ на мгновеніе взглядъ свой на приведенномъ Мевреломъ егер, старался какъ бы запомнить его лицо, задавая себ вмст съ тмъ вопросъ: что бы могъ замыслить этотъ стоявшій предъ нимъ съ такимъ невиннымъ лицомъ и робко опустившій глаза человкъ?
Осторожно ступая тяжелыми ботфортами, вошелъ Меврелъ вслдъ за возвратившимся въ свои покои Бирономъ. Черезъ пять минутъ, обдергивая одежду, поспшно сунулся туда же и дожидавшійся приказанія егерь, а черезъ четверть часа, оба они молча выходили уже съ крыльца, и на лицахъ ихъ было написано то удовольствіе которое чувствуетъ человкъ только-что исполнившій добросовстно свою обязанность.
Давъ время постителямъ своимъ выдти, Биронъ на этотъ разъ скорыми уже шагами прошелъ въ покои государыни. Онъ никогда не могъ достигнуть искусства скрывать свои мысли и чувства, какъ достигъ этого напримръ Остерманъ. Поэтому и теперь, посмотрвъ вслдъ уходившему графу, на его поспшную походку, на его озабоченное, не то довольное, не то злое выраженіе лица, слуга его Фабіанъ спрашивалъ себя: чмъ бы могъ встревожиться такъ его милость?
Вечеромъ этого дня снаряжали въ путь того самаго офицера котораго мы уже видли въ Соликамск описывающимъ вещи Долгорукихъ, и въ то же время генералъ-адъютанту Ушакову, въ канцелярію котораго были скоро переданы изъ сената вс дла по первымъ двумъ пунктамъ и которая получила такую громкую извстность подъ названіемъ канцеляріи тайныхъ и розыскныхъ длъ, поручено было отыскать проживающаго въ Москв офицера кавалергардскаго корпуса Миктерова и представить его за карауломъ къ государын.
Какого бы рода ни былъ доносъ на Миктерова, достаточно уже и того что имя его называлось рядомъ съ именемъ Долгорукихъ чтобы предсказать какая участь могла его ожидать, а на него было донесено объ оставленныхъ ему и скрытыхъ имъ пожиткахъ Долгорукихъ и о какой-то таинственной съ этимъ семействомъ связи его. Ушаковъ послалъ за Миктеровымъ, но его агенты возвратились съ пустыми руками, порядкомъ вспудренные за это, они кинулись туда и сюда — во слдъ его простылъ.
Самъ виновникъ доноса, Дерюгинъ, съ пьяну проболтавшійся въ Петровскомъ кружал пріятелю своему, царскому егерю, проспавшись на другой день, упалъ въ ноги своему господину и, боясь доноса столько же для него, сколько и для себя, будучи человкомъ въ этомъ дл неопытнымъ, признался ему во всемъ и просилъ совта и помощи, а тотъ не теряя ни минуты кинулся вонъ изъ Москвы.

XIV.

Погода стояла дождливая, на улицахъ было темно, ибо въ т времена улицъ не освщали, и только когда отъ двора приказано было, въ окнахъ палатъ и хоромъ выставлялись по дв, по три и по четыре свчи, а въ строеніяхъ нежилыхъ горли холстинные и слюдяные фонари, впрочемъ лишь до полуночи, вообще же съ десяти часовъ огней въ домахъ нигд не было и городъ былъ погруженъ въ глубокій мракъ.
Это было благопріятное условіе для побга Миктерова. Когда только признаніе Дерюгина открыло ему опасность его положенія, онъ пустился къ Торбееву, требуя совта и хоть временнаго пріюта. И то и другое было сопряжено съ рискомъ. Скрывать человка котораго ищетъ тайная канцелярія — бда, а выпроводить его мудрено. Какую прибрать одежду чтобъ она гармонировала съ его бритымъ подбородкомъ и приличными манерами? Гд достать видъ, а безъ вида пуститься — попадешься рано или поздно! Но такъ какъ ближайшая опасность всегда страшне отдаленной, то Миктеровъ, хотя и безъ вида, ршился облечься въ платье которое досталъ Торбеевъ, и въ полночь, простившись съ пріятелемъ своимъ и отцомъ его, и передавъ ему казну и пожитки Долгорукихъ, врученные ему на храненіе, помолился Богу и вышелъ.
Ночь стояла темная, куда идти, въ какую сторону, въ какую даже выдти заставу? Естественне было идти прямо къ отцу, который могъ бы пріютить его хотя на время и скрыть отъ первыхъ преслдованій, но и объ этомъ не вспоминалось Миктерову въ настоящую минуту, точно будто тутъ, близко, за нимъ, была уже опасность, точно слышалъ онъ нагоняющіе его шаги, — и скоре, скоре, не оглядываясь назадъ, шелъ онъ по темнымъ и грязнымъ московскимъ улицамъ.
Подходя къ рогаткамъ, разставленными по концамъ большихъ улицъ, затворявшимся по ночамъ, ему представлялось что сейчасъ вотъ задержатъ, узнаютъ его находившіеся при тхъ рогаткахъ караульщики съ палками и трещетками для сигналовъ въ случа пожара и драки, сердце его сжималось всякій разъ, но безъ малйшаго сопротивленія отворяли т сторожа ему рогатки, не видя въ Миктеров ничего подозрительнаго. Наткнувшись на конный разъздъ изъ московскаго драгунскаго эскадрона, Миктеровъ завернулъ даже, въ другую улицу, и когда разъздъ повернулъ также въ его сторону, потому что туда лежала ему дорога, совершенно отороплъ и принужденъ былъ пріостановиться: такъ сильно было волненіе, разъздъ прохалъ однако мимо, не посмотрвъ даже на него.
Начинало уже свтать, когда подошелъ Миктеровъ къ шатучему мосту на Москв-рк, тамъ было уже много народа, хали изъ деревень крестьяне съ разными продуктами, гнали скотину, тхъ и другихъ задерживали мостовщики и перевощики, разчитываясь въ мостовщин или пошлин за мостъ. Кто, желая избжать ее, халъ въ бродъ, кто, уставъ дожидаться, спалъ, на мосту путались возы, грузно опускались въ веду быки, крикъ, шумъ, споры гуртовщиковъ съ мостовщиками. Миктеровъ прошелъ незамченный среди этой суетни. Вотъ наконецъ и надолбы окружавшія Москву со всхъ сторонъ для предосторожности отъ ввоза неявленныхъ товаровъ, вотъ и конецъ Москвы, городской выгонъ,— Миктеровъ вздохнулъ свободно.
Онъ не чувствовалъ никакого утомленія, и бодро, съ довольнымъ лицомъ зашагалъ по большой Серпуховк, на которой очутился самъ не зная для чего. По обимъ сторонамъ ея шелъ густой лсъ, не было ни рвовъ, ни окоповъ, дорога хотя и десятисаженная, но вся изрытая колеями, имла видъ совершенно неустроенный: кое-гд въ топкихъ мстахъ валялись бревна или кучами лежалъ фашинникъ, попадались крашеные верстовые столбы, но подгнившіе и полуразрушившіеся.
По мр того какъ Миктеровъ удалялся отъ Москвы, мысли его приходили въ порядокъ: все ясне и ясне представлялось ему что деревня отца была единственнымъ мстомъ куда онъ могъ и долженъ былъ направить свой путь. Пустившись по Серпуховской дорог, онъ длалъ крюкъ, но этотъ крюкъ былъ еще не великъ. Миктеровъ пріостановился, легъ отдохнуть, и пролежавъ часъ-другой, пошелъ до ближайшей деревни, гд ршился, въ первый разъ по выход своемъ изъ Москвы, толкнуться къ людямъ, распросить гд онъ, далеко ли отъ города, какъ попасть на Смоленскую дорогу, и затмъ, купивъ хлба и нсколько огурцовъ, снова пуститься въ путь.
Уже совершенно стемнло, когда измученный, еле-еле передвигая ноги, входилъ онъ въ большое село, гд волей-неволей приходилось ему остановиться на ночлегъ.
Избы были, курныя и безъ трубъ, постоялыхъ дворовъ не было.
Миктеровъ постучалъ въ первую лопавшую ему избу. Его впустили, огня въ изб не было: крестьянская семья, поужинавши, разбрелась, должно быть по сноваламъ и сараямъ спать, на лавк сидлъ только хозяинъ въ одной рубашк и противъ него какой-то постоялецъ, по длиннымъ волосамъ и черной одежд котораго можно было догадаться что онъ духовнаго званія.
Бесда между хозяиномъ и постояльцемъ этимъ прервалась, когда входилъ Миктеровъ. Поклонившись образамъ и оглядвшись вокругъ, Миктеровъ былъ непріятно пораженъ встрчею посторонняго, не принадлежавшаго, по всмъ признакамъ, къ крестьянству и пристально въ него вглядывавшагося человка. Только теперь, при общемъ молчаніи и тишин, нарушаемыхъ неумолкаемою трескотней сверчковъ за печкой, Миткеровъ вспомнилъ что въ цлый день, проведенный имъ въ дорог, не пришло ему въ голову приготовиться къ тмъ вопросамъ которые будутъ задаваться ему при первомъ же столкновеніи съ людьми: кто онъ, откуда идетъ, зачмъ, куда? Разомъ представилось ему что его крестьянская одежда не соотвтствуетъ бритому его подбородку и рчи не простонародной, — хоть бги сейчасъ вонъ изъ избы! Но уже поздно, вотъ духовный откашлянулся, выставилъ впередъ свою рыжую бороду и началъ уже вопросъ:
— Откуда?
— Изъ Москвы.
— Далече ли?
— Въ Смоленскъ.
— Въ Смоленскъ? повторили вмст хозяинъ и его собесдникъ, многозначительно посмотрвъ другъ на друга.
— Не дорога, прибавилъ первый, принявъ серіозный видъ и безпокойно повернувшись на своемъ мст. Предъ самымъ приходомъ Миктерова наслышался онъ отъ своего гостя о слоняющихся по свту воровскихъ людяхъ, скрывающихся бглыхъ крестьянахъ и солдатахъ. Теперь духовный толкнулъ его подъ столомъ ногою и подмигнувъ, поспшилъ предложить новый вопросъ.
— По своей нужд, али посыланы отъ кого? спросилъ онъ. Смутившійся было Миктеровъ нсколько поправился.
— Посыланъ, отвтилъ онъ, подлаживаясь подъ разговоръ и манеру своихъ собесдниковъ. Сперва наперва сюда, атакъ и въ Смоленскъ. Ночевать чай у васъ можно? прибавилъ онъ, садясь на лавку и принимая видъ спокойный и безпечный.
Духовный опять посмотрлъ на хозяина, оба казалось удовлетворились отвтомъ и перемнили нсколько тонъ. Не поврить Миктерову не было никакой причины. Отчего ему не быть и въ самомъ дл какимъ-нибудь служителемъ изъ дворни, посланнымъ господами куда-нибудь съ ‘цидулами’? Мало ли ходило въ то время такого народа, при недостатк почтовыхъ сообщеній!
Разговоръ начался обыкновенный, нсколько времени спусгя, хозяинъ и духовный уже признались Миктерову въ подозрніи которое онъ возбудилъ въ нихъ при своемъ появленіи, что заставило Миктерова тмъ боле быть осторожнымъ, стараться какъ можно меньше говорить, отвчать коротко и, задавая вопросы съ своей стороны, заставлять больше говорить своихъ новыхъ знакомыхъ.
Оказалось что духовное лицо былъ монахъ, посланный съ какимъ-то порученіемъ изъ Воронежа къ ростовскому архіерею и члену синода Георгію, и теперь возвращающійся домой. Болталъ монахъ много. Разказывалъ и про Воронежъ, и про тамошнюю жизнь, и про монашество вообще, и про монаховъ воронежскихъ въ особенности, хвастался и важностію своего порученія, и довріемъ къ нему воронежскаго архіерея, и доступомъ который онъ имлъ къ преосвященному Георгію и т. л.
Наслушавшись вдоволь, хозяинъ, долго поддерживавшій свтъ зажженной имъ лучины, ушелъ наконецъ спать, путешественники собирались также лечь на лавкахъ, монахъ все говорилъ. Темнота въ изб возбуждала, казалось, только его болтливость и беззастнчивое хвастовство. Миктеровъ слушалъ внимательно. Личность епископа Георгія Дашкова была нсколько знакома ему чрезъ Долгорукихъ, равно какъ непріязненныя его отношенія къ еофану. Поэтому разныя передаваемыя монахомъ подробности интересовали Миктерова. То принимая видъ ничего не знающаго, то льстя самолюбію разкащика, онъ заставлялъ его высыпать всю подноготную.
Во глав синода, первенствующимъ членомъ его, стоялъ въ то время еофанъ Прокоповичъ. Пріобрвъ полное довріе государыни своимъ содйствіемъ къ принятію ею самодержавія, онъ пріобрлъ вмст съ тмъ такую силу которая обезпечивала его вполн отъ всхъ происковъ и всякаго старанія подломить его значеніе. Забыта была вся прошедшая его исторія: его воспитаніе въ римской академіи, дружба съ унитами, надтая имъ безъ обычнаго постриженія мантія, разореніе часовенъ, несоблюденіе постовъ, забыты были считавшіяся когда-то не православными сочиненія его о блаженствахъ, о поливаніи, о бракахъ, забыто было его даже Иго неудобоносимое. Настало время, когда онъ смло могъ посчитаться со всми своими прежними недругами и товарищами по синоду, между которыми первый былъ Георгій Дашковъ, епископъ ростовскій. Дворянскаго происхожденія, путешествовавшій когда-то за границей и неизвстно по какому случаю постриженный въ монашество, онъ еще при Екатерин подавалъ протестъ противъ отобранія церковныхъ имуществъ, протестъ доставившій ему много почитателей не только между духовенствомъ, но и между свтскими людьми, его протежировали Долгорукіе, интригами коихъ онъ чуть не попалъ въ патріархи. Преданнымъ ему человкомъ былъ и Левъ Юрловъ, преосвященный воронежскій,— обстоятельство которое вдругъ пришло теперь на память Миктерову.
Монахъ-разкащикъ, тоже не сочувствовалъ, съ своей стороны, направленію еофана вообще, и когда дло дошло до объясненія причины путешествія его въ Москву, — Миктеровъ понялъ куда тянулъ лежавшій предъ нимъ въ темнот и вскакивавшій по временамъ въ волненіи, его новый знакомецъ.
— При вступленіи на престолъ нын царствующей государыни разсыланы были по всмъ епархіямъ при указахъ манифесты, говорилъ монахъ, и ояое увдомленіе стало бытъ извстно въ Воронеж 14го февраля. Вице-губернаторъ нашъ, господинъ Пашковъ по фамиліи, приглашалъ преосвященнаго Льва прочитать манифестъ въ имющее наступить воскресенье, сирчь въ недлю православія. Разумешь ли ты какая сія есть недля? спросилъ монахъ поучительнымъ тономъ, пріостановивъ свой разказъ.
— На вдаю, отвтилъ Миктеровъ.
— Первая недля поста великаго, помни, замтилъ внушительно монахъ.— Преосвященный Левъ, продолжалъ онъ, въ мір Лаврентій Юрловъ, не изъ подлыхъ людей состоитъ, воспитаніе свое получилъ у боярина князя Троекурова, въ походахъ бывалъ, и царскія очи близко видлъ, чрезъ покойную царицу Мару и во священство попалъ.
— Прогнвалъ ее знать? спросилъ тихо Миктеровъ.
— Не ее прогнвалъ, а Бога, въ Бог же за свое раскаяніе и успокоеніе обрлъ, отвтилъ торжественно монахъ, обходя такимъ образомъ молчаніемъ исторію о покраж Львомъ серебрянаго кубка Петра I, вслдствіе которой, съ помощью царицы Мары, хлопотавшей за него, долженъ былъ оставить свою должность пажа при ней и скрыться въ монастырь.
— Таковому человку безбоязно помыслить было можно, продолжалъ монахъ,— что указъ тотъ, изъ Москвы присланный, продерзостію людской былъ, не у насъ однихъ въ Воронеж, а и по всей Россіи такожде слухомъ обносилось. И повеллъ онъ, преосвященный, вопреки тому указу, по своей епархіи, на обряд православія поминать: о благочестивйшей великой государын нашей, цариц и великой княгин Евдокіи едоровн и о держав ихъ. Пашковъ прислалъ полковника своего Барыкова паки просить о прочтеніи манифеста. Преосвященный презрлъ и этого посланника, понеже, не получая указа изъ синода, въ неизвстности обртался, не будетъ ли и еще какой перемны.— Ну, и послано было отъ свтской власти о преосвященномъ, яко о преступник указовъ, доношеніе, вотъ и скитаюсь азъ гршный того ради изъ Воронежа въ Москву и обратно, и по весн ходилъ и теперь…. То еще благопріятное есть что по монашескому чину и одянію нашему везд насъ принимаютъ благодушно, не узнавая кто за какой нуждой посланъ, хотя бы и безъ письменнаго отпуска.— Гд бы воды испить? во рту пересохло, перебилъ самъ себя разкащикъ, вставая съ лавки и направляясь, держа руки впередъ, къ дверямъ, въ сни.
Миктеровъ, слушавшій монаха съ величайшимъ вниманіемъ, не могъ однакоже слдить во всхъ подробностяхъ за нитью разказа, ко всмъ его заботамъ о себ, о пропускномъ письм, о дальности пути и пр., присоединилось еще и то обстоятельство что онъ дурно себя чувствовалъ: отъ скорой ли ходьбы и утомленія, отъ волненія ли, у него болла сильно голова, ломили ноги, прохватывалъ ознобъ.
Тмъ не мене ясно долетвшія до слуха послднія слова монаха ‘везд насъ принимаютъ, хотя бы и безъ письменнаго отпуска, не узнавая за какою нуждой посланы’, точно пробудили его отъ сна, онъ прислъ на лавк и съ нетерпніемъ ожидалъ возвращенія разкащика, готовясь заставить его повторить сказанное, и обстоятельно разспросить о томъ какъ онъ длаетъ что путешествуетъ безъ паспорта и какіе существуютъ относительно предъявленія паспортовъ порядки.
— Самъ Богъ мн помощь свою посылаетъ. Его святая воля. Гбслоди Іисусе Христе, шептать онъ, кладя на себя крестное знаменіе съ разстановкой, такъ чтобы движеніе руки его было незамтно.
— Спишь что ли? спрашивалъ возвратившійся между тмъ монахъ.— Не спитъ, отвтилъ онъ самъ себ, замтивъ движеніе Миктерова.
— Нтъ, повторилъ за нимъ Миктеровъ,— не сплю. А отпусковъ на письм сташо у васъ по монашеству не показано? прибавилъ онъ посл нкотораго молчанія.
— Не самовольно же я волочился, за нуждами самого архіерея изъ епархіи своей исходилъ, отъ него и позволеніе имлъ, сказалъ монахъ, какъ бы избгая прямаго отвта — Письма къ ростовскому и коломенскому епископамъ носилъ, прибавилъ онъ,— къ генералу Чернышову, къ Колычову. Они заслушавши отвтное писаніе нашего преосвященнаго и положили якобы дло сіе по доношенію Пашкова слдуетъ оставить, повременить, не будетъ ли еще какого донесенія, понеже у воронежскаго архіерея давнишняя ссора съ вице-губернаторомъ и издавна они другъ на друга пишутъ.
Выслушавъ вс эти подробности и не получивъ прямаго отвта на свой вопросъ, Миктерову хотлось повторить его. Только какъ это сдлать? Не догадался бы монахъ? Не сталъ бы онъ въ свою очередь распрашивать? Не опасно ли было сбивать его съ той темы на которой онъ являлся такимъ словоохотливымъ?
— А нын также по словесному приказу архіерея ходилъ? пустилъ онъ опять осторожно, надясь что авось тутъ какъ-нибудь прорвется разкащикъ и подтвердитъ еще разъ сказанное прежде.
— А нын чувалъ винныхъ ягодъ преосвященному Георгію носилъ, отвтилъ монахъ съ раздражительностію, будто обидно ему показалось что какой-то проходимецъ какъ нарочно напираетъ на то о чемъ распространяться не слдовало.
Письменнаго отпуска, въ которомъ должно было бы означить за какою нуждой онъ посланъ, у него не было, ибо нужды его означить было нельзя, а выдумать какую-нибудь не стоило: мало ли монаховъ шаталось въ то время по Россіи безъ всякихъ видовъ, и кто о нихъ узнавалъ, докол не сдлались опасными для правительства явившіеся ‘плуты чернецы, по разнымъ мстамъ безъ потребы скитавшіеся’! Разкащику досадно даже стало на себя что ни съ того, ни съ чего разговорился онъ и такъ пространно съ проходимцемъ, который хотя, конечно, половину сказаннаго имъ и не понялъ, но все-таки суетъ свою лапу туда куда не слдуетъ, тоже распрашиваетъ, не довольствуется тмъ что ему, святому отцу, заблагоразсудилось самому разказать. Онъ чувствовалъ даже желаніе тотчасъ же кончить разговоръ и въ заключеніе напугать хорошенько слушателя, чтобъ онъ зналъ впередъ съ кмъ и какъ можно говорить и не думалъ бы уже ни о какихъ лишнихъ вопросахъ.
— Нын, заговорилъ монахъ,— времена для насъ тяжелыя! Про еофана, епископа новогородскаго, опричь того что я теб повдалъ слышалъ ли?
— Слыхалъ, отвтилъ Миктеровъ.
— А! То-то, онъ какой человкъ? Про архіепископа кіевскаго Варлаама знаешь? прибавилъ еще монахъ, таинственно понизивъ голосъ.
— Нтъ.
— А! Съ архіерейскихъ и монастырскихъ людей разные поборы браты были, у нихъ угодья отнимались, пошлины съ самого епископа за проздъ черезъ Дмитровскій мостъ взыскивали, а какъ пожаловался онъ на городоваго войта полоцкаго, на него тотъ полоцкій доношеніе тмъ временемъ представилъ еофану, якобы въ одинъ высокоторжественный день Варлаамъ молебна не служилъ! Суду предали, сана лишили, разумешь ты? По одному извту сана лишили, почти шепотомъ закончилъ монахъ.
На Миктерова этотъ послдній разказъ, впрочемъ, не произвелъ никакого особаго впечатлнія, онъ все-таки остался при желаніи узнать непремнно, во что бы то ни стало, на чемъ основывалъ слова свои монахъ и можно ли было ему врить. Въ голов его составился уже цлый планъ дйствій, основанныхъ на этихъ словахъ, онъ только объ нихъ и думалъ, и вотъ какъ нарочно монахъ заупрямился и никакъ не хочетъ ихъ повторить. Монашеское платье, свобода, безопасность отъ всякихъ допросовъ и преслдованій, все это такъ ясно рисовало ему больное воображеніе, получить бы еще хоть нсколько объясненій, хоть нсколько подробностей, чтобы не совсмъ уже безразсудно было принятое имъ мысленно ршеніе, основанное на словахъ перваго встрчнаго монаха.
— А безъ письменнаго отпуска монашествующимъ ходить стало все-таки можно? сказалъ онъ, подходя наконецъ къ длу прямо.
— Указы-то знать, продолжалъ Миктеровъ, не придавая значенія молчанію, которое послдовало за первымъ вопросомъ,— указы-то не опасливы, какъ за ними не надзираютъ, а они все знать….
— Какіе указы? прервалъ вдругъ монахъ грубымъ, невзволнованнымъ голосомъ.
Лица его, къ счастію, за темнотой было не видно, широко открытые глаза, упершіеся въ одну точку, осунувшіяся щеки, какъ у человка внезапно пораженнаго какою-нибудь неожиданностію показали бы ясно какого рода было это волненіе.
— Чай и самъ знаешь какіе указы, вкрадчивымъ и ласковымъ голосомъ продолжалъ Миктеровъ, — указы тамъ…. аль регламенты….
— Регламенты! повторилъ монахъ глухимъ тономъ и приподнялся на лавк.
Ему ясно стало что собесдникъ его былъ никто другой какъ фискалъ,— фискалъ, который во всякомъ случа на него донесетъ. Уже при первыхъ вопросахъ Миктерова о паспорт, кольнуло что-то непріятно монаха, когда заговорилъ онъ объ указ, ему вдругъ вспомнился подозрительный костюмъ незнакомца, поразившій его тогда вмст съ хозяиномъ, но теперь наконецъ, когда простой съ виду и съ бритою бородой крестьянинъ произнесъ слово: регламентъ, сомннія не могло быть никакого: фискалъ, фискалъ! Но что же длать?
Блдный и съ вытаращенными глазами, просидлъ онъ нсколько минутъ въ молчаніи, потомъ медленно опустившись на лавку, вытянулся, звнулъ притворно, и уже совершенно другимъ, какимъ-то носовымъ, но спокойнымъ голосомъ отвчалъ:
— Въ духовномъ регламент, о житіи монаховъ, наипаче же о запрещеніи исходовъ и волокитъ монашескихъ, наставленій довольно имется въ правилахъ тридесятомъ, тридесять первомъ и тридесять второмъ. Тіи же правила во всемъ сличны и согласны съ правилами древнихъ вселенскихъ соборовъ въ Халкидон, въ Нике и Константин-град.
Монахъ звнулъ опять, шепотомъ произнесъ: ‘Господи Іисусе Христе, помилуй насъ’, и уже соннымъ голосомъ продолжалъ:
— Презрть правила сіи никому не можно. Являются хотя многіе чернецы, которые безчиннаго житія образъ произносятъ и злообразіемъ длъ своихъ подаютъ соблазнъ къ разаращенію, но сіе явное душевредіе есть. Тіи бо не помышляютъ что они всякими добродтелями не лицемрно украшать себя къ созиданію церкви должны и что чрезъ нихъ хулится имя Божіе.
Опять звнулъ монахъ и вслдъ затмъ повернулся на бокъ, вздохнулъ и сталъ засылать.
Миктеровъ отнесся было къ нему черезъ нсколько минутъ еще разъ, но отвта уже не получилъ: слышно было только ровное и тяжелое его дыханіе.
Не привыкши къ жесткому ложу съ клокомъ соломы вмсто подушки, долго вертлся Миктеровъ со стороны въ сторону, и сонъ не приходилъ. Ему было жарко и душно, несмотря на то что давно уже, скинувъ верхнюю свою одежду, лежалъ онъ въ одной рубашк. Боль въ голов сдлалась такъ сильна что серіозно должна была бы его безпокоить, еслибъ онъ находился въ нормальномъ положеніи, но этого не было. Онъ чувствовалъ только боль, но не сознавалъ ее, предъ глазами его начали мелькать какія-то незнакомыя лица, изба въ которой онъ находился казалась ему то большою комнатой, то церковью, наполненною монахами, то ясно и отчетливо тою самою избой, съ лежащимъ противъ него на лавк монахомъ, къ нему подходили какіе-то люди, разговаривали, ему хотлось отвчать, и чувствовалъ онъ что принужденъ длать усилія для того чтобы не засмяться вдругъ, не разсердиться, не закричать, ибо тутъ было всего — и смшнаго, и досаднаго, и страшнаго. Помнилъ онъ въ послдствіи что вставъ среди ночи досталъ свою кожаную сумочку, которую положилъ себ подъ голову, помнилъ что доставъ ее, не попалъ прямо на лавку, а наткнулся сначала на печь, а потомъ на дверь, которая предъ нимъ открылась и которую онъ съ усиліемъ едва сладилъ закрыть, помнилъ онъ и пахнувшій на него изъ этой двери свжій воздухъ, но больше ничего не помнилъ, тутъ онъ впалъ въ забытье.
Смиренно лежавшій лицомъ къ нему и ровно дышавшій монахъ, наслаждавшійся, повидимому, такимъ глубокимъ сномъ, не спалъ точно также. Не жаръ, не головная боль, не физическое разстройство мшали ему, нтъ. Прищуривъ глаза, наблюдалъ онъ внимательно за всми движеніями Миктерова, сердце его билось отъ страха, а воображеніе рисовало вс ужасы, могущіе быть послдствіемъ его болтовни. Схватить ли его фискалъ тотчасъ, и ему, приведенному предъ гражданскимъ начальствомъ, придется сознаться въ томъ что онъ вида никакого не иметъ и въ томъ зачмъ посланъ былъ отъ архіерея, и куда? Или же фискалъ донесетъ прямо еофану, и его потянутъ къ суду вмст съ преосвященнымъ? Присматривая за незнакомцемъ, онъ длалъ между тмъ вс усилія чтобы вспомнить во всхъ подробностяхъ весь свой разговоръ съ нимъ. То казалось ему что онъ наговорилъ столько что изъ сказаннаго можно было построить цлый обвинительный актъ, то представлялось ему что отъ многаго можно отказаться, что не все онъ сказалъ, что еще ничего, можно вывернуться, но предъ кмъ же будетъ онъ отказываться, вывертываться? Предъ судомъ? а допросъ, пытка! О, ужасъ, ужасъ! Едва одерживалъ онъ свое волненіе чтобы какъ нибудь, повернувшись, не подать повода Миктерову подумать что онъ не спитъ и не подвергнуться снова его вопросамъ. Какой брани вмст съ тмъ не изрекалъ онъ на свою голову за болтовню свою!
— И не спитъ проклятый фискалъ, не спитъ, говорилъ онъ самъ себ, глядя на метавшагося во вс стороны Миктерова,— хотя бы уснулъ, о побг бы тогда помыслить можно.
На двор уже стало свтать, когда желанія монаха наконецъ сбылись. Долго ворочавшійся на лавк Миктеровъ, повидимому, успокоился, раскинувшись лежалъ онъ съ краснымъ лицомъ и тяжело дышалъ.
— Хворь его взяла знать, шепталъ монахъ, осторожно спуская ноги съ лавки и глядя уже съ совершенно открытыми глазами на болзненное лицо молодаго человка.
Просыпавшійся, или скоре тревожно спавшій, Миктеровъ заставлялъ то и дло монаха останавливаться въ своихъ сборахъ. Оставалось ему только взять поставленную еще съ вечера за печь палку съ котомкой и шапку, когда Миктеровъ вдругъ привсталъ, слъ, и открывъ мутные глаза, дико посмотрлъ на монаха, монахъ спрятался за печкой, и черезъ нсколько минутъ, взглянувъ оттуда, увидалъ Миктерова сидящимъ въ томъ же самомъ положеніи, только глаза его глядли въ другую сторону.
Тихо ступая на кончики пальцевъ, съ котомкой и палкой въ рукахъ, монахъ осторожно пошелъ къ дверямъ.
— Хворь его взяла, околть бы теб, проклятый, шептавъ онъ, выходя и закрывая за собою дверь.
Было еще очень рано, только выгоняли скотину, на деревн было тихо, вс спали. Миктеровъ все еще смотрлъ разгорвшимися глазами въ одну точку и шевелилъ губами, когда монахъ, съ нсколько облегченнымъ сердцемъ, вышелъ наконецъ въ сни.
Тутъ же около, въ клти, наткнулся онъ на спавшаго хозяина. Растолкавъ его, онъ объяснилъ ему что совсмъ собрался и уходитъ, а потомъ, нагнувшись къ полусонному старику-крестьянину, шепнулъ на ухо:
— Недобраго постояльца пустилъ ты къ себ, помни! Присматривай, лишняго не говори! Фискалъ онъ, разумешь ты? Фискалъ! повторилъ монахъ, грозясь многозначительно пальцемъ и уходя.
Пораженный съ просонья страшнымъ именемъ фискала, старикъ остался на мст какъ въ оцпененіи.
— Глянь, Аксинья! монахъ-отъ этотъ самый вечоръ у Ермилкина сидлъ.
— И то! разсуждали бабы, нагнувшись надъ колодцемъ и съ усиліемъ вытягивая бадью съ водою.
— Эй! Ай потерялъ что? окликнула одна изъ нихъ, замтивъ движенія его взадъ и впередъ по улиц.
Монахъ вскинулъ на нихъ головою, и встрепенувшись, точно отъ сна пробужденный, удвоилъ шаги, поровнялся съ ними, приподнялъ шапку и молча прошелъ мимо.
— На богомолье знать.
— Изъ Москвы.
— Анъ въ Москву, говорили бабы, продолжая перебирать руками веревку и слдя глазами за монахомъ.
— Да, въ Москву, на богомолье! ворчалъ онъ про себя, не оборачивая головы и путаясь ногами въ длинномъ подрясник.

XV.

Прошло нсколько недль. Въ небольшомъ помщичьемъ домик деревенки Аристовки, босыя деревенскія двки мыли полы, выгребали и выносили золу изъ русской печки, подметали накопившійся давно на лстниц и на крыльц соръ, встряхивали и разсматривали на свтъ какую-то одежу. Сама хозяйка возилась съ вертвшимися около нея дтьми: одна двочка съ намазанными масломъ волосами и довольнымъ лицомъ отходила уже прочь, другая ожидала своей очереди, а черномазый мальчишка только что еще попался въ руки заботливой матери, въ подставленную горсточку выпускала она широкою струей набранную въ ротъ воду и описывая этою горстью круги на лиц ребенка, какъ на гуттаперчевой кукл, сердилась, если слишкомъ загнувшійся носъ или выворотившаяся губа заставляли его длать движенія тогда какъ ей съ надутыми и наполненными водою щеками и закричать на него не было никакой возможности.
Къ завтрашнему празднику желалось бы чтобы все было въ порядк, прибрано и вымыто, но кому до праздника, а кому объ немъ и думать было некогда. Вонъ рядомъ, въ каморк, за столомъ покрытымъ бумагами, сидитъ съ утра съ перомъ въ рук почтенный іеромонахъ и трудится надъ заказаннымъ ему посланіемъ къ вологодскому архіерею Греку Аанасію Кондоиди, на счетъ длаемыхъ имъ будто послабленій попавшему уже въ заключеніе въ Спасо-Каменный монастырь Георгію Дашкову. Трудновато дается ему сочиненіе посланія, онъ то и дло вытираетъ рукавомъ себ лобъ, расчесываетъ пальцами жесткую бороду, отдувается. Шутка ли сколько вопросовъ сдлать надо? Не забыть бы чего, повторялъ онъ, перечитывая исписанные листы.
Іеромонахъ этотъ былъ тотъ самый съ которымъ бесдовалъ Миктеровъ. Посл бесды этой, опасаясь ея послдствій, онъ, притворившись спящимъ, обдумалъ что ему не остается ничего другаго какъ поскоре вернуться въ Москву и донести еофану Прокоповичу все что ему извстно о воронежскомъ владык, надо было спшить, иначе фискалъ проклятый могъ предупредитъ!
Самому хозяину и владльцу деревни Аристовки, секретарю архіепископа еофана, Дудину, заботъ и трудовъ и того больше. Онъ, прізжавшій обыкновенно къ обду домой, до сихъ поръ изъ своей канцеляріи урваться не можетъ: что длать? Время такое горячее, такія ужь подошли обстоятельства, еофанъ съ архіереями расправу свою поканчиваеть Упрятали его давняго противника еофилакта Лопатинскаго, и Игнатія Смолку упрятали, а сейчасъ вотъ привезли свднія объ епископ казанскомъ, 80ти-лтнемъ Сильвестр, будто бы онъ съ заключеннымъ тамъ этимъ самымъ архіереемъ Игнатіемъ Смолкою съ почтеніемъ обращается, называетъ его въ разговор ‘владыко святой’, нашлись у него по розыску какія-то тетради съ критикою на разныя распоряженія еофана, разсужденія о пріобртеніи симъ послднимъ дорогахъ каретъ и золотыхъ возковъ на деньги вырученныя отъ продажи рухляди умершихъ архіереевъ, а тутъ самъ Сильвестръ на тамошняго губернатора, Волынскаго, жалуется. Волынскій де монастырскіе лса и земли отнимаетъ, въ монасгырекихъ садахъ зайцевъ травитъ, люди его и солдаты прутьями, ботажьемъ, палками, кошками до полусмерти разныхъ духовнаго сана лицъ и слугъ архіерейскихъ бьютъ и гоняютъ, самъ онъ нкоторыхъ собственноручно за волосы таскаетъ, церковниковъ въ подушный окладъ записываетъ, псарные дворы на церковныхъ земляхъ заводитъ…. Какой сторон врить выгодне? Какъ тутъ разбирать? Кого оправдывать? А хлопотъ-то, хлопотъ!
— Ну, покончилъ ли? говорилъ возвратившійся наконецъ измученный Дудинъ, входя въ тсное помщеніе іеромонаха, и не обративъ вниманія на бросившихся было къ нему на встрчу дтей.
— Покончилъ? вотъ и ладно, ладно, не запамятовалъ ли чего? все ли выписалъ? прибавляетъ онъ, желая отвлечь нсколько вниманіе іеромонаха, и доставая тмъ временемъ незамтно изъ лежавшаго на окн псалтыря давно приготовленную цидулочку, чтобы вложить ее секретно и бережно въ поданное ему письмо къ Кондоиди, — хорошо ли у тебя все здсь писано?
‘Экъ, чего опасается!’ думаетъ между тмъ, смотря на маневръ этотъ, монахъ, давно прочитавшій секретную и скрываемую отъ него цидулку, въ которой Дудинъ просилъ секретаря Кондоиди купить ему вороную нмецкую кобылу для завода, общая за то милосердіе ‘отъ высокихъ персонъ, о которыхъ объявлять здсь нужды нтъ, а можно и безъ объявленія о томъ вразумть’. ‘Экъ опасается! словно не вдаю я что и Аристовка-то вся съ продажи пожертвованныхъ лошадей, да свчей, да коровъ холмогорскихъ, да съ нашихъ же услугъ покупана!’
Но патронъ молчитъ, молчитъ и кліентъ.
— Ну, началъ наконецъ Дудинъ, запечатывая уже совсмъ готовое посланіе къ Кондоиди, — ну, о нечестивыхъ поступкахъ еофилакта Лопатинскаго, Игнатія и другихъ прочихъ противу преосвященнаго нашего владыки говорить многаго нечего, по дламъ своимъ и наказаніе достойное получили, о судьб же твоего воронежскаго знаешь ли? остановился онъ, смотря на стоявшаго предъ нимъ смиреннаго іеромонаха, — не вдаешь? Священническаго и монашескаго чина лишенъ, розыскиванъ и сосланъ въ Крестный монастырь, на островъ Благо моря, на неисходное заключеніе въ кель, бремя тяжкое!
— Ахъ! да, да, бремя тяжкое! глубоко вздохнулъ монахъ.
— Чернилъ и бумаги давать не указано, не допускать никого близко къ нему, и въ церковь водить за карауломъ, вотъ какъ! продолжалъ Дудинъ.
‘Аль теб знать и еще кого пощупать понадобилось, что ты о семъ со мною заговариваешь,’ размышлялъ про себя монахъ.
— А-а-ахъ! бремя тяжкое! говорилъ онъ вслухъ, длая печальную и покорную гримасу, въ изъявленіе совершенной готовности посодйствовать, на сколько силы его будетъ, еслибы кого дйствительно и еще ‘пощупать’ понадобилось.
— Писаніе сіе, началъ между тмъ опять Дудинъ, подавая запечатанный уже конвертъ,— вологодскому архіерею Кондоиди доставить надлежитъ. Гм! продолжалъ онъ, откашлянувшись и пристально глядя на своего собесдника,— о чемъ писано тамъ теб гораздо вдомо, усердіе свое показалъ ты, правда, единожды, ну, а паки оное покажешь, награжденія удостоенъ будешь.
— Да, да, да, съ совершеннымъ смиреніемъ повторялъ монахъ.
— Счастіе себ обрсти человку гд — никому сіе угадать не можно, тамъ его обртешь гд сего и не чаялъ, продолжалъ секретарь внушительнымъ тономъ,— что же я тебя по чести съ улицы тогда принялъ, и сего ты не забуди, слышь, не забуди!
‘Да, вдаю, вдаю,’ думалъ монахъ, ‘ты ужь меня не учи, самъ дло сіе къ концу привести сумю, не оставленному же мн архіерею служить теперь!’
И подлинно, учить его было нечего, не медля и не колеблясь, онъ отправился въ Спасо-Каменный монастырь, и тотчасъ по прибытіи потребовалъ чтобъ его допустили къ бывшему владык.
— Безвинно лишенъ я архіерейства, говорилъ Георгій Дашковъ, когда доложили ему о прізд какого-то неизвстнаго и желающаго видть его іеромонаха, — стражду здсь занапрасно, сослали своя братія, а государыня того и не вдаетъ. Вы, Жиды непотребные, продолжалъ онъ, обращаясь къ подходившему подъ его благословеніе новопрізжему, искоса поглядывавшему на Георгія, ‘не въ схиматическомъ образ сдяща’, — вы сказали мн что монастырь каменный, ажно не монастырь, а люди въ немъ каменные.
И точно о каменную стну ударялись слова архипастыря, не обращая на нихъ никакого вниманія, знакомый намъ іеромонахъ, прямо изъ-подъ благословенія, приступаетъ къ обыску. Онъ находитъ подъ поломъ и четырнадцать дестей бумаги, и чернильницу, и завщаніе ‘схимника Гедеона’, то-есть Георгія Дашкова.
Уликъ набралось столько что можно приступить уже и къ слдствію. И точно, какъ только онъ возвратился въ Петербургъ, началась переборка и тасканіе людей изо всхъ концовъ Россіи, начались пытки. Привезли ярославскаго архимандрита Аарона, за то что онъ когда-то спрашивалъ про Георгія: ‘гд-то онъ теперь?’ Привезли купца который покупалъ у Гедеона камку и серебро, привезли его служителей. Оказалось что у Георгія былъ братъ стольникомъ, были сестры въ Ярославл, была племянница въ Казани,— всхъ потащили къ допросу. Архимандритъ Іесей, уличенный въ томъ что обходился дйствительно хорошо съ Гедеономъ, что кланялся ему, когда тотъ входилъ въ церковь, цловался съ нимъ въ руку, называлъ его въ разговор ‘отецъ святой, честнйшій отче’ и уступалъ мсто на праздничныхъ обдахъ, былъ окончательно замученъ подъ пытками и умеръ въ синодальной колодничьей изб. Одного Кондоиди выручила только вороная нмецкая кобыла о которой писалъ ему Дудинъ: все это смастерилъ нашъ старый пріятель, такъ перепугавшійся было Миктерова.
— И не мнилъ я, разсуждалъ онъ самъ съ собою, возвращаясъ съ докладомъ въ Москву и мечтая объ ожидающемъ его общанномъ вознагражденіи,— не мнилъ я счастіе себ тогда обрсти отъ фискала…. Отъ фискала! повторялъ онъ, поднимая глаза къ небу.— Вреда себ, гибель свою чаялъ найти, анъ многословіе мое къ польз мн послужило! не объялъ бы меня страхъ, не открой себя тогда фискалъ — горче судьба моя и сихъ архіереевъ была бы, хворь его взяла въ т поры, хворь, вотъ что, вспоминалъ съ нкоторымъ удовольствіемъ о давно прошедшемъ монахъ, а такъ-называемый фискалъ между тмъ мечталъ и вспоминалъ въ это время совершенно о другомъ.

XVI.

На двор было холодно и грязно. Прошло уже лто и надвигалась осень, когда тотъ самый Миктеровъ котораго не такъ давно еще мы видли полнымъ силъ и здоровья, спасающимся изъ Москвы съ единственнымъ желаніемъ уйти какъ можно дальше отъ того города, возвращался туда же въ телжк, худой и блдный, обросшій бородой и усами, въ бараньей шуб на плечахъ и теплой шапк на голов
Узнать его было трудно. Сильнйшая горячка, счастливо вынесенная имъ безъ всякаго медицинскаго пособія, благодаря только свжимъ силамъ и крпкому сложенію, оставила глубокіе слды на его лиц. Щеки вдавились, а слабые, угасшіе глаза напротивъ хотли какъ бы выскочить вонъ, скулы, съ натянувшеюся на нихъ кожей, выдавались впередъ, рзко, крупными полосами, обозначались на лбу жилы, волосъ на голов было мало, Миктеровъ сгорбился и точно постарлъ.
Въ крестьянской изб, куда бросила его судьба, за нимъ особенно ухаживали, избу очистили гто всхъ домашнихъ, никто не докучалъ ему распросами и разговорами, сумка, которую онъ еще разнемогаясь озаботился положить подъ голову, очутилась подъ ключомъ у хозяина и была ему принесена въ послдствіи, при выздоровленіи, самимъ старикомъ, съ нкоторымъ къ ней благоговніемъ. Миктеровъ развернулъ ее, счелъ деньги, посмотрлъ на вещи, все лежало такъ какъ будто бы до нихъ никто не дотрогивался. Онъ и желалъ бы даже иногда поговорить съ кмъ-нибудь, выразить, напримръ, добрымъ хозяевамъ благодарность за ихъ заботы о немъ, посидть съ ними, но его какъ-то сторонились, на него косились какъ на какое-нибудь пугало, и по всему замчалъ онъ что единственнымъ желаніемъ всхъ было скоре, скоре, только какъ можно, разстаться съ нимъ. Едва придя въ себя, Миктеровъ слышалъ уже какъ старикъ хозяинъ поговаривалъ о томъ что теперь можно бы ссть въ телжку и хать куда лежитъ ему дорога, что дадутъ они пожалуй ему даже и лошадку, и проводятъ куда угодно. Чувствуя что его стараются сбыть съ рукъ, Миктеровъ ршился отправиться какъ только позволили ему силы. Онъ хотлъ подарить старику нсколько гривенъ на прощаньи, но тотъ замахалъ руками:
— Что за деньги! Мы за ними не стоимъ, ступай съ Богомъ, съ Богомъ, говорили провожавшіе съ радостными лицами Миктерова крестьяне.
— Лихомъ насъ не поминай лишь! Слышь, лихомъ не поминай! кричали они, крестясь, когда наконецъ отъхавшая телжка увозила съ глазъ долой человка котораго они почитали фискаломъ.
На что же разчитывалъ однако, на что надялся Миктеровъ, возвращаясь теперь опять туда гд могли такъ легко снова попасть на его слдъ и откуда на этотъ разъ можетъ-быть не такъ уже свободно удалось бы ему ускользнуть?
Прежде всего, думалъ Миктеровъ, трясясь на своей телжк, въ Москву надо, осторожности ради, въхать въ сумерки, потомъ прямо къ Торбееву, пройти такъ чтобы прислуга его не примтила: статься можетъ и за нимъ надзираютъ, потомъ, если Торбеевъ ничего не будетъ въ состояніи сдлать, то самому попытать, а тамъ…. не вкъ же за нимъ присматривать будутъ, годъ, другой, хоть и въ кель можно скоротать. ‘Я де узналъ случаемъ…. моя услуга вамъ тоже годиться можетъ…. доказывать на васъ де я не буду, зачмъ доказывать, а только выручите!’ разговаривалъ онъ самъ съ собою, какъ будто бы уже видлъ лицъ о которыхъ думалъ, и слышалъ ихъ возраженія.
И въ памяти его воскресала ночь, когда онъ, измученный и больной, слушалъ разказы монаха, онъ нанизывалъ одну за другою вс мельчайшія подробности этого разказа. Воображеніе рисовало ему цлый планъ дйствій.
Не дозжая заставы, Миктеровъ оставилъ телгу и пошелъ пшкомъ. Смеркалось. Домъ гд жилъ Торбеевъ отстоялъ далеко отъ Серпуховской заставы, зажгли уже огни, когда онъ подходилъ къ нему. Въ окн на которомъ стоялъ какой-то крашеный попугай и ставни котораго не были еще закрыты, мелькнула незнакомая фигура, заставившая его пріостановиться. Кто бы такое могъ быть? Обычаи Торбеевыхъ были хорошо извстны Миктерову, онъ подошелъ прямо къ никогда не запиравшейся калитк, войдя въ нее, можно было, не видавъ никого изъ прислуги, постучать въ окно самого Торбеева, который и открылъ бы дверь, но калитка была заперта, онъ налегъ на нее плечомъ, она не подавалась. Обстоятельство это и фигура виднная сейчасъ въ окно смутили нсколько Миктерова, онъ хотлъ было и отойти, когда на двор послышалисъ наконецъ чьи-то шаги, заскриплъ запоръ, и предъ мимъ очутилась совершенно неизвстная ему и крайне непріятная фигура какого-то человка въ синемъ толстаго сукна кафтан, изъ-подъ котораго выглядывалъ длинный, засаленный и истертый жилетъ.
Незнакомецъ приложилъ руку къ бровямъ, будто заслонялся отъ свта, и прищуривъ свои маленькіе, срые глаза, всматривался въ постителя. Тонкія губы его, обрюзглое, но молодое еще лицо, жидкіе блокурые волосы, плоско лежавшіе на голов, непріятно поразили Миктерова, и когда незнакомецъ какимъ-то дребезжащимъ голосомъ спросилъ его: кого ему нужно? Миктеровъ ничего не отвчалъ.
— Кто такой? повторилъ тогда первый тмъ же дребезжащимъ голосомъ, подвинувшись нсколько впередъ.
Миктеровъ посмотрлъ еще на эти срые, бгающіе, не останавливающіеся ни на чемъ глаза, и сдлалось ему страшно, ему захотлось поскоре уйти и главное не называть этому, стоявшему предъ нимъ человку не только себя, но и Торбеева.
— Знать не туда я попалъ, кто стоитъ нын здсь? говорилъ онъ, переминаясь съ ноги на ногу и готовясь отойти отъ калитки.
— Стой, стой! я хозяина тотчасъ покличу, Кондратичъ, Кондратичъ! засуетился вдругъ незнакомецъ, идя на встрчу а тихо говоря что-то, показавшемуся на крыльц высокаго роста мущин.
Миктеровъ смутился не на шутку, онъ не зналъ что длать. Уйти не дожидаясь новыхъ вопросовъ этого Кондратича, могло показаться подозрительнымъ, оставшись же, надо было отвчать что-нибудь положительное, а что именно? Застигнутый врасплохъ, придумать такъ скоро отвтовъ онъ не могъ.
— Кого спрашиваешь? Откуда идешь? отнесся между тмъ къ нему успвшій уже подойти Кондратичъ.
— Откуда? издалече, собравшись наконецъ съ духомъ сказалъ Миктеровъ.
Новая представшая предъ нимъ фигура смущала его не мене прежней. Худой, сгорбленный смотрлъ Кондратичъ, уже не заслоняясь рукой, прямо ему въ лицо, и серіозными глазами своими насквозь его пронизывалъ. Надо было скоре развязаться и уйти.
— Чего оглядываете-то меня, словно вора? Чей дворъ-отъ, говорите? сказалъ Миктеровъ, принимая ршительный тонъ.
— Дворъ-отъ чей? повторилъ, продолжая всматриваться въ него и растягивая каждое слово, Кондратичъ,— дворъ-отъ мой.
Миктеровъ замтилъ что стоявшій теперь позади, первый вышедшій къ нему незнакомецъ подергивалъ при этихъ словахъ Кондратича за полы его нанковаго халата.
— Да ты-то кто? спросилъ онъ.
— Я-то? повторилъ опять въ растяжку Кондратичъ.
— Ну, да.
— Я-то кто?
— А когда не хотите отвтствовать, не надо! и Миктеровъ крупнымъ шагомъ отошелъ отъ калитки, которая за нимъ тотчасъ же и захлопнулась.
Перейдя на другую сторону улицы и оглянувшись назадъ, онъ не видалъ уже никого, только въ освщенномъ окн мелькнула опять чья-то тнь. Непріятная сцена, затруднительное положеніе изъ котораго онъ только что вышелъ, неокрпшія еще отъ болзни силы, а главное, неудачные поиски Торбеева, все это сильно разстроило его. Онъ шелъ безсознательно по темнымъ улицамъ Москвы, не зная куда идетъ, гд остановится, что предприметъ, и чмъ больше думалъ, тмъ состояніе его казалось ему безотрадне. Какое-то даже равнодушіе стало мало-по-малу нападать на него. Медленно вскидывалъ онъ голову на проходившихъ и встрчавшихся съ нимъ лицъ, и то что еще такъ недавно казалось ему возможнымъ, вс мысли, вс планы которыми онъ лелялъ себя въ продолженіи своего выздоровленія, для которыхъ онъ пріхалъ и къ которымъ такъ стремился, все это представлялось ему теперь построеннымъ на леск и ни къ чему не ведущимъ.
Для того чтобы добыть монашеское платье, въ которомъ можно было бы ходить свободно по Россіи, стоило ли возвращаться въ Москву? Не безумство ли идти въ монахи для того только чтобы надть монашеское платье? Возможно ли быть донощикомъ человку который и самъ страдалъ отъ доноса? Онъ шелъ по улиц, думая уже о томъ гд бы пристать на ночь и какъ бы на другой день скрыться опять изъ Москвы? Онъ прилегъ между телгами, сдвинутыми на какомъ-то пустыр, и провелъ тамъ ночь, въ твердой ршимости на этотъ разъ добраться на послднія свои деньги до отцовской деревеньки.

XVII.

Въ трудныя минуты жизни нтъ лучше воспоминаній какъ воспоминанія дтства. Перенося человка въ безпечальное время юности, они заставляютъ его забывать настоящее и, лаская воображеніе своими свжими, безхитростными картинами, наполняютъ душу облегчающимъ и тихимъ спокойствіемъ. Лелемый этими мечтами, Миктеровъ помаленьку подвигался по Можайк то пшкомъ, то присаживаясь на телгу какого-нибудь попутчика.
Время было раннее, когда онъ достигъ Можайска, въ небольшой деревянной церкви, стоявшей при самомъ възд въ городъ, благовстили, двери были открыты, Миктерову захотлось помолиться. Уговорившись съ мужичкомъ который довезъ его о томъ гд имъ сойтись, онъ снялъ на прощаніи съ нимъ шапку и вошелъ въ церковь.
Обдня уже кончилась, но изъ алтаря, съ дымящимся кадиломъ въ рукахъ, выходилъ въ это время священникъ и, становясь къ окруженному тремя свчами гробу, начиналъ панихиду. Народъ расходился, церковь мало-по-малу опустла, осталась только кучка нищихъ у входа, дв женщины, какъ видно родственницы покойницы, нсколько старухъ по стнамъ, да Миктеровъ, подошедшій довольно близко къ амвону и ршившійся, съ тогдашнею толстою къ верху и тонкою къ низу свчей въ рук, простоять паннихиду.
Съ великолпіемъ похоронныхъ процессій были уже въ то время знакомы. Существовалъ обычай: предъ выносомъ разносить вино и сладости, раздавать присутствующимъ блыя перчатки и кольца съ вырзаннымъ иногда именемъ покойнаго, были и факельщики, и катафалки, и богатйшіе покровы, и прощанія слугъ и родственниковъ, и обдъ, и поминки. Но все это доступно было людямъ богатымъ, похороны же на которыя попалъ случайно Миктеровъ были далеко не таковы. Простой, некрашеный, сосновый гробъ, въ которомъ лежала женщина уже старая, съ повязанною платкомъ головой, былъ покрытъ бднымъ церковнымъ покровомъ, не было ни траурныхъ платьевъ, ни катафалка, заунывно плъ на клирос одинъ только дьячокъ похоронную службу.
Съ самаго начала вниманіе Миктерова обратила на себя одна изъ стоявшихъ около покойницы женщинъ. Красивое дицо ея, обрамленное накинутымъ на голову платкомъ, концы котораго были спрятаны подъ шубкой, безжизненностью и блдностью своею поразило бы всякаго. Вся фигура ея, скрытая и обезображенная длинною шубкой съ высокою таліей, представлялась чмъ-то неподвижнымъ и не гармонировала съ молодыми чертами ея лица. Казалось что стояла она тутъ не потому что лежавшая въ гробу старуха была ей мать, что въ матери этой она потеряла все свое счасгіе, но что ее привели сюда насильно и поставили съ тмъ только чтобъ она не трогалась съ мста. Когда наступила минута послдняго цлованія, когда простился священникъ, простилась, причитая въ голосъ, и старушка находившаяся по ту сторону гроба, дочъ покойницы продолжала стоять неподвижно, точно будто ей тутъ и длать было нечего. Когда же старушка, замолкнувъ на время, подошла къ ней и, подведя ее за руку къ гробу, въ ухо и нсколько разъ повторила: ‘поклонись Маша, поклонись свтъ мой!’ Маша нагнулась надъ умершею, но пролежала бы такъ Богъ знаетъ сколько времени, еслибы вышедшій наконецъ изъ алтаря священникъ не попросилъ ее встать и еслибы тоже насильно не отвела ее въ сторону отъ гроба та же старушка родственница, продолжая рыдать и голоситъ попрежнему.
Миктеровъ подошелъ также проститься съ покойницей, онъ заглянулъ въ лицо Маш,— ни одной слезинки не было замтно въ ея глазахъ, но когда безстрастные глаза эти взглянули на него и остановились, онъ понялъ что безстрастность эта была только выраженіемъ глубокой, безотрадной скорби, и чувствовалъ вмст съ тмъ что при всей своей безстрастности, глаза эти глядли такъ что становилось даже жутко. Вышедши изъ церкви вмст со всми, Миктеровъ невольно послдовалъ на кладбище, помогая нести гробъ могильщикамъ и не выпуская изъ виду двушки, которая за общимъ движеніемъ какъ-то неестественно вдругъ засуетилась, что-то искала на полу, осматривалась вокругъ, шла не въ ту сторону куда надо было идти.
Пропли литію, опустили гробъ на холстахъ въ могилу, прозвучала на гробовой крышк брошенная сверху, промерзшая, комковатая земля, замолкли голоса,— все было кончено.
— Охъ родимый! заговорила старуха родственница, обращаясь къ Миктерову, — Богъ тебя въ томъ не оставитъ что за сироткой присмотрвъ, помянуть къ намъ покойницу милости просимъ, чмъ Богъ послалъ! Помяните, помяните, продолжала она, окруженная нищею братіей съ протянутыми впередъ руками и раздавая изъ небольшаго мшечка мдныя деньги,— чмъ Богъ послалъ помяните!
Вс тронулись съ кладбища.
Домъ въ который, вслдъ за хозяевами, вступилъ Миктеровъ, отличался отъ простой избы разв только тмъ что состоялъ изъ двухъ комнатъ, что бревенчатыя стны его были внутри и снаружи обтесаны и что надъ русскою печью, стоявшею посредин, выведена была труба.
Въ углу между двумя лавками, около накрытаго стола хлопотали какія-то женщины, сосдки старухи родственницы, тотчасъ же при появленіи послдней передавшія ей, какъ хозяйк, вс заботы по угощенію, и сдлавшіяся гостями. Все было впрочемъ уже готово: пирогъ, блины, лепешки, жаркое стояли на своихъ мстахъ.
Миктеровъ, какъ лицо никому не знакомое, долженъ былъ, несмотря на свой нисколько не подходящій костюмъ, назваться гостямъ дворянскимъ сыномъ Торбеевымъ, возвращающимся по болзни со службы въ Смоленскъ, къ отцу, а хозяйк, на постоянный вопросъ ея: ‘какъ звать-то тебя родимый?’ сказалъ имя Иванъ и отчество Ивановичъ.
Скоро явился священникъ съ причтомъ, и закуска началась.
По мр подносимаго гостямъ вина, разговоръ оживлялся, хозяйка сновала изъ угла въ уголъ съ угощеніями, Маши не было, и Миктеровъ, пользуясь ея отсутствіемъ, старался разузнать: гд и съ кмъ онъ находился.
Оказалось что покойница была жена приказнаго Тишина, ухавшаго въ Москву уже давно, что Маша была дочь ея, а распоряжавшаяся старушка, родная сестра мужа покойницы, слдовательно Машина тетка. Словоохотливая съ раскраснвшимся лицомъ гостья, къ которой адресовался Миктеровъ, такъ и сыпала разными подробностями.
— Умерла, царство небесное, скончадася, говорила она, вздыхая,— Божья воля, Божья! Однако жить имъ все-таки можно, не то что Груздеву мы намедни провожали, то-то Господи, горя-то! Шестеро ребятъ, одна короренкя, домишка гнилой, а она покойница баба была…. ухъ какая баба! поводила глазами гостья, не обращая вниманія на то что о Груздевой Миктеровъ не имлъ никакого понятія, и продолжая свою болтовню.
— Эти люди не бдные, можно сказать съ достаткомъ, Маш-то жениховъ не одинъ сыщется, двка хоть куда! Отецъ только крутенекъ, ну да службу тоже иметъ, почесть за рдкость съ ними живетъ, а сестрица его, скажу теб милый человкъ, сестрица……
Но на этомъ слов разговоръ прервался, въ сосдней комнат послышалось вдругъ какое-то движеніе, истерическія рыданія. Вс вскочили съ мстъ и бросились туда.
На лавк, возл окна, закинувъ голову.назадъ, сидла Маша, какъ была, въ той самой шубк и платк въ которыхъ воротилась съ похоронъ. Глаза ея закатились, лицо судорожно передергивалось.
Остановившіяся на порог сосдки всплеснули руками.
— Помретъ! Батюшки свты, помретъ,— другая покойница! Старуха тетка подошла было къ Маш, но залилась только слезами и, раскачиваясь всмъ тломъ, закричала: ‘сердечная, охъ сердечная, очнись!’ и тоже ни съ мста.
Впередъ вышелъ наконецъ Миктеровъ.
— Шубку надо скинуть, платокъ! сказалъ онъ, и вс, точно того только и ждали, принялись ему помогать.
Между тмъ, оставшійся въ первой комнат священникъ съ причтомъ продолжалъ закусывать, но наконецъ соскучившись сидть одинъ, онъ сталъ звать гостей къ себ
— Что вы тамъ? Чего смотрть пошли? Она убивается, а вы дуры смотрите. Ну что тамъ? трапезу вс покинули.
— Господи свты! страсть какая! Напужала какъ! охали, возвращаясь на голосъ священника, гостьи.
— Ну чего? Вс мы подъ Богомъ живемъ и вс умремъ. Всибо не успяемъ вси же измнимся. Садись, Перфильевна! говорилъ священникъ, закусывая свернутымъ блиномъ выпитый стаканъ вина,— садись-ка, пирогомъ-то дьячка попроси, да сама-то ты? аль не пьешь? Савельевна, куда? продолжалъ онъ, устанавливая такимъ образомъ снова нарушившійся было порядокъ закуски.
А Миктеровъ распоряжался въ это время съ своею паціенткой отлично. Облегчивъ отъ лишней одежды и давъ напиться воды, онъ успокоилъ ее, рыданія скоро прекратились, потекли обильныя слезы, и Маша очнулась.
— Словно я тебя гд видла, слабымъ голосомъ заговорила она, смотря пристально на Миктерова и стыдливо поправляя распахнувшуюся было одежду.— Спасибо вамъ. Присядте со мной, посидите. Я туда не пойду.
Но старуха тетка, хотя очень благодарная своему едва знакомому гостю за его услуги, не желала однако чтобъ онъ оставался наедин съ двушкой. Нсколько разъ, вырываясь отъ остальныхъ своихъ гостей, прибгала она просить Машу выдти, просила и Миктерова не обижать ее старуху, не отказываться чего-нибудь откушать, но всякій разъ второпяхъ возвращалась назадъ, не успвая уговорить ни того, ни другую.
Приближались уже сумерки, закусывавшіе гости разгулялись уже изрядно.
— Ну, вбжала наконецъ старуха-тетка,— воля ваша, поклонъ теб низкій…. она у меня невста, двка молодая… а за виномъ люди тамъ говорить стали….
Миктеровъ, не дослушавъ даже старухи, взялся за шапку и сталъ прощаться.
— Не пойду я, разгорячилась вдругъ Маша,— мочи моей нтъ, не пойду!
— Охъ сердечная, сердечная, да вдь люди, не я…. Охъ, да какъ же бытъ-то мн… пособи ты мн, батюшка! замоталась тетка между племянницей и гостемъ.
— Не пойду, все едино не пойду, продолжала Маша.
Миктеровъ вышелъ.
Пройдя мимо полупьяной компаніи и возвратясь на постоялый дворъ, гд ожидалъ его мужикъ съ подводой, Миктеровъ задумался. Висвшіе надъ нимъ опасности, причина его бгства изъ Москвы, все это снова ползло ему въ голову. Мрачно какъ ночь стояло за нимъ прошедшее, безотрадное, вдали виднлось будущее, но посреди этого, ни съ того, ни съ сего, свтились вдругъ доврчиво смотрвшіе на него глаза Маши, ему видлось и лице ея, и станъ, и эта блая рука судорожно за него хватавшаяся.
— До отца бы добраться скоре! усиленно и настойчиво думалъ онъ, но рядомъ возникалъ вопросъ: что Маша? такъ ли съ нимъ, какъ съ другими, или онъ какъ-нибудь особенно приглянулся ей, и она объ немъ теперь также думаетъ?
— Что жъ родимый? По дорожному? встртила на другой день Миктерова старуха-тетка, увидавъ подъхавшую къ нимъ телгу.
— По дорожному, по дорожному, говорилъ Миктеровъ, не входя даже въ домъ.— Проститься захалъ.
— Удешь теперь, только мы тебя и видли! Заживемъ съ Машей сиротами, никто-то къ намъ съ нею и не навдается.
— А отецъ-то разв не пожалуетъ? спросилъ разсянно Миктеровъ.
— И! Гд отецъ? заговорила старуха, онъ человкъ приказный, пришлетъ ншто поклонъ съ своимъ Гвоздевымъ, да а тотъ не такъ давно былъ, когда онъ былъ-то Маша?
— Знать съ недлю былъ, отвтила Маша нехотя.
— Ну прощайте, раскланивался Миктеровъ, переминаясь съ ноги на ногу и точно ожидая чего-то, — прощайте.
— Прощай, батюшка, прощай! говорила остановившись въ дверяхъ тетка, кланяясь ему низко,— не забывай насъ, помни!
— Остались бы, проговорила Маша, посмотрвъ ему въ глаза и уперевъ руку въ дверной косякъ, — остались бы, повторила она тише и опуская свой взоръ.
И Миктеровъ вздохнулъ свободно. Вотъ отвтъ на тотъ вопросъ который онъ предлагалъ себ вчера!
Отъхавъ нсколько шаговъ отъ крыльца и обернувшись, онъ увидлъ Машу одну, стоявшую подперши голову ладонью и грустно смотрвшую ему вслдъ.
Но мужичонка погонялъ свою лошадку, и она помаленьку плелась рысцой по схваченной морозомъ дорог. Отъ смиренной семьи Тишиныхъ мысли Миктерова стали переноситься къ родному крову.

XVIII.

Миктерову удалось благополучно добраться до деревни отца. Онъ могъ жить тамъ безопасно. Отецъ ничего не зналъ ни о его дл, ни о происшедшей въ судьб его перемн. Да притомъ въ Москв о немъ уже забыли: вновь сформированная изъ лейбъ-регимента конная гвардія замнила кавалергардскій полкъ, въ которомъ Миктеровъ служилъ и чины котораго переведены были теперь или въ другія мста, или вовсе отставлены. Вообще не до Миктерова было въ настоящее время.
Съ перездомъ государыни во вновь построенный и великолпно отдланный дворецъ Анненгофь, на лвомъ берегу Яузы, на томъ мст гд стоялъ домъ Головина и гд нын военныя гимназіи, стала при двор мало-по-малу вводиться та роскошная обстановка, которой удивлялись современники, хотя казна нуждалась въ деньгахъ, не платила даже жалованья, перебиваясь кое-какъ тмъ что ссужалъ пріхавшій изъ Митавы Лилманъ, Еврей нкогда имвшій счеты съ Бирономъ и который теперь получилъ званіе придворнаго банкира или оберъ-гофъ-коммиссара.
Несмотря на послдовавшія въ недалекомъ другъ отъ друга разстояніи кончины дяди государыни, Салтыкова, сестры ея Прасковьи и царицы-инокини Евдокіи еодоровны, скоро начались при двор и маскарады, и праздники, и комедіантскія представленія труппой присланною изъ Варшавы. Въ то же время формируются новые кирасирскіе полки, для которыхъ Левенвольдъ доставляетъ лошадей, производятся экзерциціи вновь собраннымъ Измайловцамъ на Царицыномъ дугу за Москвой-ркой, учреждается кадетскій корпусъ на 200 человкъ шляхетскихъ дтей, усиливаются работы на Ладожскомъ канал, принимаютъ и выпроваживаютъ донъ-Эмануила Португальскаго, прізжавшаго чтобы предложить руку и сердц новой императриц
Не только о какомъ-нибудь Миктеров, не время было думать даже и о комъ-нибудь поважне. Но если, благодаря этой суетн, онъ могъ пока хорошо и свободно жить въ деревенской глуши, то не такъ-то легка была роль Торбеева, съ оставленными ему Миктеровымъ при отъзд долгоруковскими вещами. По всему видно было что времена Долгорукихъ прошли невозвратно, что другимъ, новымъ лицамъ суждено было агратъ главныя роли. Только и слышно было всюду и везд имена иностранныя: Биронъ, Остерманъ, Левенвольдъ, да Минихъ. Къ нимъ что ли идти Торбееву съ добромъ своимъ, имъ открываться что ли? думалъ онъ, тяготясь и принудительнымъ молчаніемъ, и навязанною тайной.
— Гд нын, государь мой, совта да милости искать? спрашивалъ онъ у своего патрона Ягужинскаго, не ршаясь еще даже и ему сообщать своего секрета.
— А вотъ кого вамъ Левенвольдъ въ наслдники престола привезетъ, посмивался тотъ,— тому и кланяться будемъ. За женихомъ, слышь, для принцессы Мекленбургской Анны отъ двора отправленъ, ха, ха, ха! Нмцами вишь насъ сдлать хотятъ! Да не сдлаютъ, посчитаемся еще! горячился Ягужинскій.
— Да, вотъ разв ему сказать? думалъ, утшенный этимъ тономъ патрона своего, Торбеевъ.— Вотъ человкъ, говорилъ онъ про Ягужинскаго въ своемъ кружк,— не токмо Бирону, и самой государын правды сказать не сробетъ, не даромъ его въ народ не по званію и титулу, а напросто Павломъ Ивановичемъ величаютъ!
— Правда ли, государь мой, приставалъ онъ опять къ Ягужинскому,— слухомъ обносимся якобы Мекленбургской принцесс присягу о престолонаслдіи въ архіерейскомъ подворь печатали, и станки, слышь, тамъ съ наборщиками заперли?
— Ха. ха! смялся опятъ Ягужинскій, — нтъ, неправда, а что за Елизаветъ Петровной указано Миниху надзирать, да провдывать кто у нея бываетъ, и что по ночамъ будто бы она здитъ, и народъ ей кричитъ, показуя горячность свою, о томъ у тебя спросить надо, теб дло сіе знатно вдомо.
— Сказать ему? продолжалъ думу свою Торбеевъ, прельщенный ласковымъ и откровеннымъ тономъ своего патрона. Супротивъ него никто большей услуги кажись ея величеству не оказывалъ, сказать разв ему? Эхъ! ршился онъ наконецъ и отправился къ Ягуживскому.
Обычаи генерала были ему хорошо знакомы, онъ зналъ что Ягужинскій не любилъ церемонныхъ выздовъ, обдалъ всегда дома, въ семь, и что слдовательно застать его дома вервіе всего въ обденный часъ. Но случилось что Ягужинскій получилъ какъ-то приглашеніе ни обдъ къ Бирону и что приглашеніе это приняла, въ небытность его дома, жена его, Анна Гавраловна, сказавъ что мужъ будетъ непремнно. Нечего длать, Павелъ Ивановичъ ршился хать, не смотря на всю нелюбовь къ этикету, несмотря и на накипвшую за все это время въ немъ желчь противъ Нмцевъ.
Не захвативъ дома супруговъ, Торбеевъ ршился ихъ дожидаться.
Обдъ у Бироновъ былъ не торжественный, кром домашнихъ и родственниковъ, двицъ Трейтенъ, братьевъ Бирона и кое-кого изъ придворныхъ, приглашены были только: Левенвольдъ, Ушаковъ и Черкасскій, да Ягужинскій. Столъ былъ впрочемъ накрытъ все-таки великолпно, блестло серебро и хрусталь, стояли корзинки съ фруктами и сластями. Дамы сидли на одной сторон стола, мущины на другой. Анна Гавриловна, высокая, необыкновенно стройная, немного рябоватая, но недурная собою женщина, казалась царицей предъ всми остальными дамами. Отлично говоря на иностранныхъ языкахъ и извстная своею любезностью, она бойко относилась то къ той, то къ другой изъ своихъ собесдницъ и одна повидимому занимала женскую половину общества.
На сторон мущинъ было гораздо тише и скучне. Всегда острый и забавный Павелъ Ивановичъ былъ не въ дух, онъ только лъ и пилъ по обыкновенію много. Хозяинъ, занятый сервировкой, мало обращалъ вниманія на бесду и лишь по временамъ вставлялъ свои некрасивыя, съ нмецкимъ акцентомъ и нмецкими оборотами русскія фразы. Черкасскій съ Ушаковымъ разговаривали о ходячей городской новости, объ учреждаемомъ вновь кадетскомъ корпус. Стали одинъ по одному разбирать пункты только-что вышедшаго и обнародованнаго устава его. Остановились на введенныхъ во второмъ класс наукахъ: фортификаціи, артиллеріи, исторіи, риторик, юриспруденціи, морали и геральдик. Кто-то замтилъ что науки эти вроятно заимствованы изъ какой-нибудь иноземной программы, такъ какъ корпусъ устраивается по примру прусскаго, датскаго и прочихъ королевскихъ кадетскихъ домовъ.
— Будетъ время, сказалъ вдругъ, поднявъ голову, Ягужинскій,— будетъ время мы свои домы и вс порядки въ нихъ по примру прусскому, датскому и прочихъ королевствъ установимъ.
— Вамъ привычка давно есть къ иноземному, навостривъ уши и посмотрвъ прямо въ глаза Ягужинскому, сказалъ Биронъ,— графу это помнить можно, прибавилъ онъ, точно обидвшись сдланнымъ замчаніемъ.
Ягужинскаго кольнулъ также за живое такой отвтъ, не ему, въ самомъ дл, свидтелю и участнику реформъ Петра, было теперь упрекать кого бы то ни было иноземными порядками.
— Старыхъ обычаевъ знатное число отложено, это я вдаю, отвчалъ онъ,— однако и то удивленія достойно что шляхетство отъ молодыхъ лтъ обучено будетъ разнымъ наукамъ о коихъ въ устав упомянуто и кои и выразумть трудно: морали, геральдик…. о правилахъ же церкви своей вдать не будетъ.
— Правила церкви! ха-ха! засмялся Биронъ.— Графъ поистин православный, прибавилъ онъ, посматривая искоса на него.
Ягужинскій вспыхнулъ, тонъ Бирона вообще раздражалъ его, насмшка же его надъ православіемъ, напоминавшая ему что отецъ его былъ органистомъ въ лютеранской церкви и что самъ онъ считалъ себя когда-то членомъ ея. окончательно взбсила Павла Ивановича.
— Я Россію отечествомъ своимъ считаю, началъ онъ,— понеже въ ней выросъ и всю жизнь свою провожіаю, совтчикомъ тому чтобы старыхъ обычаевъ держаться неотложно не былъ никогда, однако, полагаю, объ устав кадетскаго корпуса подумать можно, что конечно сочиненъ онъ иноземцемъ, и всякому Русскому не по сердцу придется.— Во время трапезы. обратился онъ, какъ бы ища сочувствія, къ Черкасскому и Ушакову,— во время трапезы опредлено одному изъ кадетъ, вмсто молитвы, читать вслухъ нсколько изъ артикуловъ, регламентовъ, указовъ, также изъ исторіевъ или газетовъ. А? во время трапезы?
Лицо Ягужинскаго, несмотря на его 46 лтъ, горло юношескимъ негодованіемъ, подъ вліяніемъ накопившейся досады и выпитаго вина, онъ непремнно сказалъ бы что-нибудь дерзкое. еслибы только нашелъ въ своихъ собесдникахъ какую-нибудь поддержку, но Черкасскій сидлъ склонивъ голову на плечо, Ушаковъ уткнулся въ тарелку, никто не сказалъ ни слова.
— Нмцы, графъ, замтилъ тогда Биронъ, поднявъ еще выше голову,— Нмцы и не одинъ уставъ этотъ для Россіи сочинили. Много они сочиняли, Нмцы.
— Иное дло сочинять, а иное обычаи ломать, отвтилъ Ягужинскій, чувствуя что говорить не то что хотлъ бы сказать, чувствуя также что самъ даетъ врагу своему въ руки оружіе противъ себя и оттого еще боле досадуя и горячась.
— Чудно то, весьма чудно какъ графъ говоритъ! ха-ха-ха! засмялся опять Биронъ, пользуясь своимъ выгоднымъ положеніемъ.— Думаю графъ свою бороду бретъ? А? продолжалъ онъ съ сладкою улыбкой.— Бретъ?
— Брю, брю! вскипвъ вдругъ негодованіемъ и возвысивъ голосъ, отвтилъ Ягужинскій,— только не вашему сіятельству сбрить ее.
— О-о-о! нахмурившись сказалъ Биронъ.— Русской націи не бритва: топоръ и кнутъ лучше.
— Кнутъ? повторилъ Ягужинскій и, вскочивъ изъ-за стола схватился за шпагу.
Обдъ и безъ того уже оканчивался, но тутъ, забывъ всякій этикетъ, вс встали какъ попало, Анна Гавриловна, подбжавъ безсознательно къ хозяйк дома, крпко жала ей руку, какъ бы заране прося пощады. Ушаковъ и Черкасскій стали предъ Ягужинскимъ.
— Опамятуйся, Павелъ Ивановичъ, что ты? говорили они. Ягужинскій вн себя озирался во вс стороны и, наконецъ, ни слова не говоря, никому не поклонившись, пошелъ вонъ изъ комнаты, жена его побжала за нимъ.
— Не время, не время! чуть не закричалъ онъ на подвернувшагося ему уже дома Торбеева, ошеломленнаго такимъ пріемомъ своего благодтеля, отъ котораго онъ ожидалъ и совта, и помощи, и къ которому теперь и приступу не было.
И въ самомъ дл было не время, не только Торбеева, но и весь дворецъ смутилъ Ягужинскій.
Остерманъ, которому давно уже не жилось въ Москв, который и Петра II уврялъ что кремлевскій воздухъ вреденъ для его здоровья, сталъ теперь ршительне прежняго доказывать что двору необходимо возвратиться въ Петербургъ. Описанная выходка Ягужинскаго казалась ему проявленіемъ той грубой силы бороться съ которою онъ признавалъ себя неспособнымъ, — силы, противъ которой, онъ чувствовалъ, не помогли бы ни его уклончивость, ни хитрость, ни дипломатическія его способности.
— Вашему величеству, твердилъ онъ ежедневно государын, приходя во дворецъ въ грязноватой, сравнительно съ окружавшею пышностью и блескомъ, одежд — Вашему величеству надлежитъ для успокоенія перехать въ Петербургъ. Москва долго помнить будетъ т обстоятельства при коихъ самодержавіе воспріять изволили. Злодйскіе замыслы здсь авантажъ имютъ и намъ предотвратить ихъ здсь будетъ не можно, въ Петербург же иное дло.

XIX.

Какъ и что случилось съ Ягужинскимъ, почему онъ такъ разсердился, ничего не знали и не могли придумать Торбеевы, но идти къ нему теперь старикъ не ршался, зная его горячій нравъ и разчитывая лучше переждать, лучше дать ему остыть, чмъ теперь рисковать можетъ-быть попасть опять въ такой же недобрый часъ и, не достигнувъ ничего, пожалуй и совсмъ милостей его лишиться. Между тмъ нежданно-негаданно послдовало вдругъ распоряженіе: всмъ войскамъ находящимся въ Москв, за исключеніемъ четырехъ баталіоновъ, отправляться въ Петербургъ для исправленія на пути дорогъ и мостовъ. Молодой Торбеевъ долженъ былъ слдовать съ ними, ибо о прикомандированіи его къ войскамъ оставшимся въ Москв, безъ протекціи Павла Ивановича нечего было, конечно, и думать, надо было сбираться въ походъ, надо было управляться съ деньгами, наконецъ, главное, надо было и чемъ-нибудь ршить вопросъ: какъ и куда дваться съ оставленнымъ Миктеровымъ сокровищемъ, и все это скоре-скоре, безъ всякой помощи, безъ всякаго совта.
— Удружидъ, вотъ удружилъ, спасибо! говорилъ старикъ Торбеевъ сыну, горячась и не зная какъ выйти изъ затрудштельваго положенія,— въ чужомъ пиру, да похмлье!…
Но сыну его было тяжко и трудно и безъ всякихъ упрековъ, отъ природы робкаго характера, онъ совершенно опустился и осовлъ, когда приходилось ему теперь въ первый разъ разставаться съ отцомъ, и безъ всякой нравственной поддержки вступать въ совершенно незнакомую ему и новую походную жизнь, онъ и казны-то, которую укладывалъ ему бережно старикъ, сосчитать порядкомъ не могъ и собою-то распорядиться какъ слдовало не умлъ, а тутъ приходилось еще думать за другихъ, отстаивать товарища, да умасливать отца, который ни на какіе уговоры, повидимому, сдаваться уже не хотлъ, и терпніе котораго, казалось, истощилось до конца.
— Нтъ, мочи моей нтъ, мочи нтъ! говорилъ онъ.— До времени терпть я потерплю, а придетъ случай, либо выкину вонъ, либо теб же въ Питеръ пришлю, вотъ и все, самъ какъ знаешь такъ и вдайся! Нравъ твой, продолжалъ онъ, обращаясь къ сыну,— хотя и робкій, однако это на предбудущее теб въ пользу послужитъ, съ какимъ человкомъ дружбу вести можно. Самъ бжалъ, а добро свое намъ покинулъ! Не стерплю сего, слышь, не стерплю, въ Питеръ къ теб съ подводой пришлю!
Молодой Торбеевъ отправился. И дорогой, и потомъ въ Петербург, его постоянно тревожила мысль объ отношеніяхъ его къ Миктерову, и Богъ знаетъ до чего могъ бы онъ дойти при своей болзненной впечатлительности, еслибъ Ягужинскій, получавшій назначеніе посланникомъ въ Берлинъ, не предложилъ ему хать съ собою въ качеств адъютанта.
‘Въ Берлинъ такъ въ Берлинъ,’ размышлялъ онъ, ‘только бы не здсь оставаться, подъ этимъ вчнымъ страхомъ!’
И онъ отправился въ свит Ягужинскаго.

XX.

Въ то время какъ переселившійся въ Петербургъ дворъ сталъ мало-по-малу принимать тотъ характеръ который сохранился въ немъ до конца царствованія Анны, въ то время какъ Биронъ, расчищая себ дорогу, удалялъ понемногу отъ государыни всхъ казавшихся ему опасными, выпрашивалъ награды и себ, и малолтнимъ своимъ дтямъ, выписывалъ въ невсты брату изъ Сибири богатую наслдницу скрытыхъ Меньшиковымъ въ иностранныхъ банкахъ капиталовъ, въ то время какъ тотъ же Биронъ, желая всячески угодить своей повелительниц, ограждалъ ее отъ всхъ безпокойствъ до запрещенія было подавать челобитныя по воскреснымъ,— торжественнымъ днямъ и на куртагахъ, и до приказанія жечь, не донося и не распечатывая, подметныя письма, въ то время, наконецъ, какъ, пользуясь совершеннымъ спокойствіемъ, сама государыня занималась пріемами китайскихъ и другихъ пословъ, открывала торжественно кадетскій корпусъ и совершала прогулку на 80ти галерахъ и лодкахъ для осмотра оконченнаго Ладожскаго канала, любовалась на куртагахъ танцами знатнйшихъ дамъ, слушала псни сочиненныя юнымъ Сумароковымъ, сооружала, подъ вліяніемъ духовника своего, Варлаама, церкви, разсылала потиры, дискосы, звзды и блюда по разнымъ монастырямъ, снаряжала миссіи для службы Божіей куда-нибудь въ Камчатку и къ Японцамъ,— въ то время Миктеровъ, не имя обо всемъ этомъ никакого понятія и не зная ни о томъ что длается при двор, ни о томъ до какой степени проиграно дло Долгорукихъ, жилъ въ деревн отца изо дня въ день, скучая и все еще надясь выйти какъ-нибудь изъ этой тюрьмы, изъ этой скучной деревенской жизни.
Если всему околотку и было извстно что сыну Миктерова, человка небогатаго, по протекціи Долгорукихъ только удалось попасть въ гвардейскій полкъ, если старикъ отецъ его и не мало трубилъ и хвасталъ въ свое время, во время силы Долгорукихъ, о блестящей карьер ожидавшей его сына, чмъ и усплъ возбудить въ нкоторыхъ зависть, то теперь, взглянувъ на изнеможенную, худую и блдную фигуру молодаго человка, можно было забыть всякія непріятныя къ нему чувства, и пожалуй убдиться въ томъ что не неудача по служб, ни гоненіе Долгорукихъ, а дйствительно разсгроенное, какъ онъ говорилъ, здоровье и болзнь заставили его вернуться къ отцу. Про секретныя дознанія, бывшія дъ его прибытія въ отцовской усадьб, не зналъ никто изъ сосдей, что же касается до мстныхъ властей, то они были далеко, ихъ было мало вообще, да и не могли они слдить за тмъ что длалось въ помстьяхъ. Опасно было попасться имъ, но не попасться было не трудно, жизнь въ провинціи была довольно свободна, но за то она была лишена всякаго проявленія и всякаго смысла. Миктеровъ томился и скучалъ.
Отецъ его, старикъ еще совершенно бодрый, служившій когда-то въ военной служб въ низкихъ чинахъ и участвовавшій въ походахъ противъ Шведа, умлъ сохранить къ сыну, несмотря на свою грубоватую натуру, то чувство нжности которое имютъ обыкновенно вдовцы къ своимъ дтямъ, инстинктивно стремясь замнить собою потерянную этими послдними мать. Отпустивъ сына когда тотъ былъ еще ребенкомъ, онъ собственную радость принесъ въ жертву чаемой блестящей его карьер, въ немъ только полагая счастіе своей жизни, и обрзавъ свои собственные расходы, съежился елико возможно, лишь бы хоть какъ-нибудь посылать ему отъ времени до времени нсколько рублишекъ. Онъ гордился положеніемъ своего Ванюши во время силы Долгорукихъ и мечталъ о томъ счастливомъ дн когда наконецъ сынъ этотъ, выведенный имъ въ люди, придетъ поблагодарить отца за его нжныя заботы. Но когда вмсто того, съ паденіемъ Долгорукихъ, рушились эти мечты, и сынъ его въ простой одежд, пшкомъ и больной еще, возвратился къ нему, ища убжища, старикъ вину всего несчастія взялъ на себя и темъ боле считалъ себя обязаннымъ, съ одной стороны, удвоить, если было только можно, заботы и нжности къ нему, съ другой, сохранить навсегда чувство вражды къ тому порядку который имлъ слдствіемъ своимъ гибель его Ванюши. Но что же однако, при всемъ своемъ желаніи, могъ предложитъ несчастный отецъ въ утшеніе сына? Представляла ли деревенская жизнь какіе-нибудь къ тому способы, и какова была она вообще?
Помщики жили въ своихъ усадьбахъ окруженные огромною дворней, и вообще наслаждаясь извстнымъ довольствомъ. Семьи ихъ значительно разростались. Они держали псовыя охоты, ли, пили, а крестьянство, до котораго никому дла не было, несло на плечахъ своихъ вс тяжести.
Встанетъ поутру баринъ до восхода солнца, прочтетъ съ дьячкомъ полуночную и утреню, побесдуетъ съ дворецкимъ ключникомъ или старостой, и садится кушать сбитень, бузинный взваръ, а иногда и чай. Сходитъ онъ потомъ иногда къ обдн, поддерживаемый лакеями, въ церкви стоитъ на переднемъ мст, а возвратившись, примется завтракать и вслдъ затмъ скоро и обдать съ семействомъ. Кушанье приготовлялъ или ученый поваръ, или простая повариха, блюда были незатйливыя, но за то брали количествомъ, у инаго семь, а у инаго и пятьдесятъ блюдъ бывало, соразмрно чему и распредлялась прислуга за столомъ. Посл обда въ дом закрывали ставни, баринъ ложился почивать, и все ходило въ дом на цыпочкахъ. Затмъ баринъ просыпался, требовалъ квасу или брусники съ медомъ, или моченыхъ яблокъ и, мало выждавъ, принимался опять за чай, а потомъ ужинъ и наконецъ сонъ до другаго дня. Такъ шли дни одинъ за другимъ, прерываемые только осенними и весенними охотами, да поздками къ сосдямъ.
Петербургское правительство, заставившее скоро себя почувствовать во всхъ концахъ Россіи и отозвавшееся на всхъ классахъ населенія, прибавило еще нсколько новыхъ красокъ къ этой и безъ того некрасивой картин. Тамъ, стало слышно, наказали батогами какого-то старика помщика, за двукратную продажу одного и того же имнія, тамъ оштрафовали другаго, за намреніе постричь по принужденію жену свою въ монастырь, вотъ, слышно, потянулись подводы въ Петербургъ и ближайшіе города, съ офицерскими и шляхетскими недорослями, для записки ихъ на службу, а то вдругъ указъ о рекрутскомъ набор, помщиковъ, прикащиковъ и сотскихъ, обязанныхъ выставлять рекрутъ, берутъ подъ караулъ за малйшую неисправность, а въ таковомъ-то сел крестьянство приняло въ колья команду присланную для добора недоимочныхъ рекрутъ…. А побги! о нихъ только и рчи. Бжитъ народъ со службы, бжитъ онъ съ барщины. По границамъ и по губерніямъ разъзжаютъ особые офицеры съ драгунами и солдатами, ищутъ везд бглецовъ, губернаторы, воеводы, а также помщики, прикащики, старосты, выборные, сотскіе и десятскіе посылаютъ за ними погони, ловятъ съ общаніемъ 10 рублей награды за каждаго приведеннаго бглаго рекрута. Военные пріймщики съ своей стороны берутъ взятки, и деньгами, и състными припасами, и чмъ попало, вымогаютъ хорошей одежды вмсто положеннаго по указу сермяжнаго кафтана, отпускаютъ за большіе куши крестьянъ зажиточныхъ,— и все это безъ жалобъ и апелляцій, ибо не забытому же, безграмотному крестьянству тягаться съ грамотями гражданскими и военными чинами? Но вотъ правительство сосчитало что въ недоимк за народомъ числится до 7 милліоновъ рублей и приступило къ строгимъ мрамъ взысками, экзекуціями, оно учредило наконецъ и страшный доимочный приказъ, съ гремвшимъ извстностію статскимъ совтникомъ Масловымъ.
— ‘Деньги, слышь, казн понадобились, съ Полякомъ войва началась’, толковали самые покладливые между провинціалами, но зачмъ понадобилось воевать съ Полякомъ, на это не могли бы дать отвта сто человкъ во всемъ государств. Заботы Австрійскаго двора о гарантіи и признаніи другими державами прагматической санкціи, притязанія Прусскаго двора на Курляндское герцогство, домогательства Франціи о возвращеніи Станиславу Лещинскому польской короны,— кто ихъ разберетъ что все это значитъ? До нашихъ захолустьевъ долетало только что вся политическая стряпня длается не русскими руками, а руками Бирона, Остермана Миниха, Левенвольда и Ливена, связывавшихъ и развязывавшихъ вопросы, даже имя человка начальствовавшаго войсками, Лассо, звучало не по-русски. ‘Всмъ ворочать стали Нмцы,’ начали у насъ поговаривать, качая головой. Оно такъ дйствительно и было. Сами Поляки говорили что враждебныя дйствія Русскаго двора противъ Рчи Посполитой и вступленіе въ Польшу, предъ избирательнымъ сеймомъ, русскихъ войскъ, было дломъ нмецкой партіи. Они просили государыню прислать въ Варшаву вмсто Левеквольда ‘кого-нибудь изъ Русскихъ’, наконецъ самъ Левенвольдъ называлъ лицъ стоявшихъ во глав русскаго правительства ‘нмецкимъ министерствомъ’, противуполагая ему генералитетъ и сенатъ, состоявшіе въ большинств изъ Русскихъ.
‘Неладно’, толковали немногіе изъ числа тогдашнихъ помщиковъ интересовавшихся общими государственными длами, ‘Никакъ Господь отступился отъ Россіи!’
И въ самомъ дл повсемстный неурожай въ Россіи ставилъ и правительство, и помщиковъ, и крестьянъ въ совершенно отчаянное положеніе. Ни у кого не было ни денегъ, ни хлба. Офицеры жившіе на постоянныхъ квартирахъ въ Смоленской губерніи, не въ состояніи будучи собрать подушной подати, командированы были въ деревни неплательщиковъ экзекуціи, но это приводило крестьянъ въ еще худшее положеніе, не пособляя длу, можно было опасаться что крестьянамъ, вынужденнымъ содержать военныя команды не хватитъ хлба и для обсянія полей: экзекуціи пришлось пріостановить,— вмст съ тмъ велно было описывать хлбъ у тхъ помщиковъ у кого былъ излишній и раздавать его неимущимъ, до новаго урожая, взаймы. У купцовъ и промышленниковъ тоже описывали хлбъ, съ тмъ чтобы его продавать съ прибавкой по гривн на рубль сверхъ обыкновенной его цны, наконецъ приказано было раздавать хлбъ и изъ казенныхъ магазиновъ. Но эти мры вызвали другое зло. Появились ростовщики, которые, пользуясь общимъ безденежьемъ, давали деньги подъ залогъ вещей вдвое меньше ихъ стоимости и брали 12, 15 и 20%. Чтобы пособить этой бд, правительство разршило монетной контор выдавать деньги подъ золотыя и серебряныя вещи изъ 8% и на три года, но кром золота и серебра, въ залогъ не велно было принимать ничего, ни деревень, ни дворовъ, ни даже алмазныхъ и другихъ вещей. Поправиться было нельзя слдовательно и этимъ путемъ.
Вотъ среди какой обстановки попалъ въ деревню Миктеровъ. Все окружающее только усиливало его мрачное настроеніе. Гд, думалъ онъ, опять судьбы искать. Сыщу ее, живъ не буду, сыщу. Такъ жить нельзя, горячился онъ, злясь и на себя, и на отца, а неудовлетворенное честолюбіе свертывало въ немъ мало-по-малу тотъ клубокъ желчи который, возбуждая человка, придаетъ ему подчасъ силу характера а изъ уклончиваго и мягкаго длаетъ, при извстной обстановк, отважнымъ и смлымъ.
— Ну, сказалъ разъ вошедшій къ нему отецъ, вотъ желалъ ты все всточки, на, поди, тебя кто-то спрашиваетъ, и имени своего не сказываетъ.
Миктеровъ встрепенулся при этомъ извстіи, сердце его забилось сильне обыкновеннаго, онъ даже попятился нсколько назадъ и поблднлъ, когда стоявшій предъ нимъ незнакомецъ сталъ распрашивать его: онъ ли Миктеровъ, его ли зовутъ Иваномъ и по отчеству Ивановичемъ же и знаетъ ли онъ наконецъ такой-то домъ и такую-то улицу въ Москв. Названный домъ и улица были ему совершенно незнакомы.
— Самъ-отъ кто ты таковъ? закричалъ было Миктеровъ, раздраженный этимъ неумстнымъ, казалось ему, допросомъ,— самъ-отъ кто? Говори!
Но дло разъяснилось тотчасъ же.
Незнакомецъ назвалъ имя Торбеева-отца и вытащилъ изъ-за ворота рубашки пришитый на снурк мшокъ, досталъ запечатанное краснымъ сургучомъ, безъ адреса, на толстой бумаг письмо.
‘Вопервыхъ объявляемъ теб, писалъ Торбеевъ, мы живы и здоровы, извстную персону схоронили, сына же проводили съ Павломъ Ивановичемъ въ Берлинъ городъ. Предъ нсколькими днями, прибылъ въ домъ мой нкій подозрительный человкъ съ прежней квартиры нашей и, описуя персону твою, объявилъ якобы насъ кто-то спрашивалъ, причемъ превеликое стараніе прилагалъ провдать кто бы такой оный могъ быть, но я гораздо понятно сіе примтилъ и отвта ему никакого не далъ. Понеже изъ сего вижу я что на теб есть недреманное око и связь наша провдана, того ради пишу, дабы намъ въ опасность впасть было не можно.’
Смерть ‘извстной персоны’ была, конечно, утшительною новостью: все же одною связью съ прошедшимъ мене, но это ‘недреманное око’ приводило въ ужасъ раздраженнаго болзнію и всегда готоваго пугаться Миктерова. Онъ проклиналъ злосчастную судьбу свою и часъ своего рожденія.
— Ванюша, Ванюша! со слезами на глазахъ говорилъ старикъ, не зная что ему еще придумать для сына,— да Богъ-то на что же? Богъ-то?
Чтобы развлечь мрачныя мысли сына, онъ уговорилъ его създить къ богатому и чиновному сосду, Наумову, который долженъ былъ на дняхъ справлять храмовой праздникъ въ своей усадьб. ‘Какъ мн, бглецу, показаться на многолюдств’, додумалъ молодой Миктеровъ, но скука ужь очень одолвала его, и потому онъ ршился хать, тмъ боле что старикъ уврялъ что тамъ будутъ только одни свои.

XXI.

Перваго октября, у сосда Миктерова, Наумова, въ сел едюхин, былъ храмовой праздникъ, гостей съхалось много. Село едюхино находилось надъ Днпромъ. Къ рк тянулись огороды, гумна съ хлбомъ и крестьянскія избы, разбросанныя безъ всякаго порядка, какъ копна на неубранномъ пол, а на самой вод шумла мельница и толчея, огороженныя плетнемъ. Выше стояли хоромы хозяина, состоящія изъ пяти только комнатъ, съ самою простою и необходимою мебелью, съ одной стороны покоевъ была кухня и баня, съ другой — помщенія для мастерицъ, дале наконецъ церковь, сараи, конюшни и другія постройки.
Трудно было бы конечно помститъ комфортабельно въ такихъ необширныъ хоромахъ всхъ нахавшихъ теперь сосдей, но прізжіе были большею частью такого сорта люди съ которыми хозяинъ могъ и не стсняться. Пять, шесть человкъ только изъ нихъ, между коими майоръ Бахметьевъ старикъ Миктеровъ, да еще кое-кто, могли ожидать извстной аттенціи со стороны хозяина, остальные же относились къ нему какъ къ своему патрону, смялись лишь когда смялся онъ, выслушивали все что ему угодно было сказывать, не смя перебивать и говорили только тогда когда ихъ о чемъ спрашивали. Это были бдняки, мелкопомстные дворяне, которыми любили окружать себя достаточные люди и изъ которыхъ длали они то молчаливую, послушную и подобострастную и на все готовую свиту, то шутовъ, то собесдниковъ въ оргіяхъ и попойкахъ.
Наумовъ человкъ вдовый и бездтный. По привычкамъ своимъ, онъ составлялъ нкоторымъ образомъ исключеніе въ сред окрестныхъ помщиковъ, онъ не видался почти ни съ кмъ изъ сосдей, если вызжалъ куда, то лишь торжественно, въ исполинской карет, съ верховыми и цлою свитой, а если принималъ къ себ, то по какому-либо особому только поводу, въ праздникъ престольный, или когда собирался полевать. Въ настоящемъ случа, и то и другое соединялось вмст. Кто пріхалъ просто поздравить едора Алексевича, изъ уваженія къ чину его, тайнаго совтника, кто надялся хорошо пость и выпить за праздничнымъ столомъ, кто наконецъ, приведя свою свору борзыхъ собакъ, намревался поохотиться съ генеральскими гончими, — и этихъ послднихъ гостей-охотниковъ было больше всего. едоръ Алексевичъ принималъ ихъ съ особеннымъ удовольствіемъ, онъ любилъ когда было предъ кмъ похвастаться и охотой своею вообще, и лихостью своихъ собакъ въ особенности, его забавляли охотничьи споры и ссоры мелкихъ помщиковъ, и за все это, не жаля, готовъ былъ онъ пожертвовать нсколькими десятками четвертей овса, который съдался приведенными и на его счетъ содержимыми лошадьми и собаками сосдей.
Къ обдн еще не благовстили, народъ: мужики и бабы гснились на паперти, у запертыхъ дверей небольшой деревянной церкви, или сидли группами внутри церковной ограды. На двор барскихъ хоромъ, отстоявшихъ отъ нея въ полуверст, хлопотали кучера около пріхавшихъ еще наканун и разставленныхъ кое-какъ подъ открытымъ небомъ разнообразныхъ экипажей: простыхъ телгъ, кибитокъ, бричекъ и колясокъ. Несмотря на близкое разстояніе отъ церкви, деревенскій этикетъ требовалъ чтобы господа отправились къ обдн не иначе какъ въ экипажахъ: вотъ почему теперь и хлопотали чужіе кучера на двор, а въ сара самого хозяина закладывалась высокая, фигурная, рзьбой съ позолотою отдланная карета.
Скоро ударили въ колоколъ, поздъ двинулся, и за вошедшими въ церковь господами съ ихъ слугами и дворней, дожидавшемуся на паперти простому народу не хватило даже и мста, онъ такъ и остался тамъ гд стоялъ, сняли только крестьяне, несмотря на холодное октябрьское утро, свои шапки и вс обратились лицомъ къ дверямъ.
Вошедшій прежде всхъ хозяинъ, въ бархатномъ кафтан подбитомъ тафтою и золото-тканомъ камзол, съ треугольною шляпой въ рукахъ, въ сопровожденіи двухъ гайдуковъ въ свтлозеленыхъ ливреяхъ съ золотыми позументами, помстился вмст съ майоромъ Бахметьевымъ на приготовленномъ собственно для него небольшомъ возвышеніи, обитомъ фіолетовымъ сукномъ по полу и по панелямъ, у этого возвышенія расположились гости Наумова.
Служба шла быстро, пвчихъ не было, и за молебномъ, когда діаконъ провозгласилъ общую форму многолтія на высокоторжественные дни, введенную въ то время по случаю преступленія нкоторыхъ духовныхъ лицъ противъ титула, а именно: благочестивйшей, самодержавнйшей великой государын императриц нашей Анн Іоанновн, самодержиц всероссійской, то многолтіе пропли трижды только одни дьячки, когда же провозглашено было діакономъ имя строители храма, Наумова, вс присутствовавшіе присоединились къ хору и затмъ съ поклономъ оборотились къ нему, а спиной къ иконамъ.
Посл обдни народъ повалилъ къ поставленнымъ для него на доскахъ бочкамъ съ виномъ и брагой. Угощеніе сопровождалось большими краюхами ситника и нсколькими огурцами на брата. Крестьяне кланялись свтъ-едору Алексевичу.
— Батюшка, еодоръ Алексевичъ, покажи намъ своихъ-то? зашумли гости, когда показался Наумовъ.
— Удалаго бы, удалаго!
— Нтъ, сучку, сучку Перлу, что къ Салтыкову посылаете.
Въ горницы одну по одной стали вводить на сворахъ, испуганныхъ, тянувшихся на ошейник и поджимавшихъ хвосты собакъ. Вс обступали приводимые экземпляры, кто брался за лапы, кто слегка поглаживалъ по спин, кто длалъ свои замчанія: о ширин груди, прямизн или кривизн ногъ, подутости, склад и пр.
— Пребезмрно рзва, произнесъ съ достоинствомъ Наумовъ, кладя съ любовью руку свою на приведенную наконецъ Перлу.
— Диво, диво! толковали, удвоивая свое вниманіе, зрители, смотря на хозяйскую любимицу. И скользили, прыгали отъ радости и разъзжались ногами уводимыя и приводимыя собаки, оставляя на полу грязные слды лапъ. Время шло, и незамтно приближался часъ обда.
Часу въ первомъ, на трехъ столахъ покрытыхъ полотняными скатертями, расшитыми красною бумагой, стояли уже на двадцать человкъ оловянныя тарелки съ приборами, серебряными ложками и простыми ножами. На мст предназначенномъ для хозяина и нкоторыхъ почетныхъ гостей стояли серебряныя кружки съ квасомъ и кислыми щами и вызолоченные кубки съ изображеніемъ мужиковъ, сидящихъ на бочк, предъ прочими гостями кувшины съ тми же напитками, частью стеклянные, частью глиняные, посреди стола красовались вызолоченныя солонки, предъ каждымъ приборомъ стояли рюмки хрустальныя съ крышками и безъ крышекъ, и пивные, хрустальные же стаканы.
Въ часъ, гости, выпивши водки, закусили поставленными тутъ же на стол ветчиной, копченымъ гусемъ, балыкомъ и вяленою рыбой, и вслдъ затмъ хозяинъ пригласилъ всхъ садиться на стулья и придвинутыя къ столамъ обитыя сукномъ скамьи.
Повалилъ паръ отъ принесенныхъ оловянныхъ чашъ съ разнаго сорта щами и ухой изъ крупной и мелкой рыбы, за горячимъ слдовали на большихъ блюдахъ съ подблюдниками различнаго рода соленыя рыбы: осетрина, блужина и пр., потомъ жаркія: баранина, телятина, гуси, куры индйскія и русскія, утки съ солеными огурцами и наконецъ разнаго рода пироги, Слуги, предъ каждою новою смной, снимали со стола блюда, накладывали гостямъ, того и другаго кушанья по ихъ желанію и разносили, разливая по стаканамъ и рюмкамъ, то пиво и меды, то простое блое и красное вино, то венгерское и бургонское, то наконецъ наливки: сливную, яблочную, вишневую.
По мр того какъ обдъ приближался къ концу, въ комет становилось все шумне и оживленне. Наступили уже осеннія сумерки, когда хозяинъ и ближе къ нему сидвшіе госта встали изъ-за стола, но шумъ и говоръ еще продолжались. Многимъ не подъ силу было подняться съ мста чтобы поблагодарить хозяина, хозяинъ и нкоторые гости ушли отдыхать, но большинство оставалось еще долго въ столовой, забавляясь помщикомъ Загибинымъ, сильно ругавшимъ спьяну свою жену за какія-то длаемыя ему будто бы притсненія въ семейств и общавшемъ доказать ей ‘какой онъ есть человкъ’. А между тмъ смшилъ всхъ до упаду господинъ прозванный, Богъ всть почему, Туркой, шутки и остроты котораго состояли лишь въ томъ что подходя съ серіознымъ лицомъ къ гостямъ, онъ пугалъ ихъ, крича вдругъ птухомъ, собакой, уткой, или гонялся за кмъ-нибудь нагнувъ голову, на подобіе бодающейся коровы. Разступались вс, давъ мсто забавному преслдователю, увертывался въ толп гость отъ Турка, неистово кричалъ прижатый гд-нибудь въ уголъ и общій хохотъ покрывалъ этотъ крикъ, пока жертва не отпускалась на волю, а Турка не обращался снова къ кому-нибудь другому.
— Брось, брось, говорятъ! Стукну, ей Богу стукну!
— Догоняй его, догоняй!
— Сюда, сюда, Турка, Турка, семъ я его подержу, Турка!
— Въ уголъ, въ уголъ!
— Ой, ой! Голову оторву, прочь!
— Ишь онъ нался, лопнетъ! Ха, ха, ха!
Совсмъ уже смерклось, свчъ не подавали, и разыгравшіеся гости, находясь еще подъ впечатлніемъ выпитаго вина, направились какъ птицы на огонь, заблествшій въ свтлицахъ мастерицъ. Долго доносились оттуда то шумъ, крикъ и псни мужскихъ голосовъ, то взвизгиваніе и взрывъ хохота голосовъ женскихъ, наконецъ мало-по-малу смолкло и это, все уступило, казалось, привычк отдыхать и спать посл сытнаго обда. По тишин воцарившейся во всемъ дом, можно было бы сказать что наступила полночь, голосовъ не слышно было нигд, ходьба везд прекратилась, завывалъ только и свистлъ порывистый осенній втеръ, прорываясь сквозь щели снныхъ дверей или силясь приподнять соломенныя крыши строеній, да изрдка приносились отрывочные звуки хоровода съ села, гд, посл давно оконченнаго обда, успли уже отдохнуть, и гд, по движенію людей на грязной улиц и по свтящимся въ избахъ лучинамъ, можно было удостовриться что была не полночь, а всего какой-нибудь седьмой часъ вечера.
— Эй, огня принести! шепталъ въ потемкахъ кто-то изъ гостей своему сосду.
— Какого огня? У-у-у! мычалъ тотъ, не выспавшись съ похмлья и оборачиваясь къ стн.
— Эй! чего спать? Другой день зачался.
— Кто? Что? вскакивали гости, звая, вытягиваясь и выправляя свои ноги.
И снова захлопали двери, зашумли шаги, ожило все въ хоромахъ едора Алексевича. Разставила свчи, восковыя и сальныя, въ мдныхъ подсвчникахъ, изо всхъ угловъ стали мало-по-малу сходиться полусонные еще гости, самъ хозяинъ, въ халат изъ китайской нанки, отдавалъ кое-какія приказанія въ своей комнат, но вотъ, одвшись, вышелъ наконецъ и онъ.
Нкоторые съ шапками въ рукахъ почтительно раскланивались съ генераломъ, сбираясь въ дорогу, другіе, подходя, освдомлялись о томъ добрый ли былъ его сонъ, вс вообще бродили безъ занятія, не зная что длать. Молодой Миктеровъ скучалъ, казалось, въ этомъ обществ. Красивая наружность его, его военная выправка, молодое лицо, все это не гармонировало какъ-то съ толпой помщиковъ, заматервшихъ въ своихъ деревняхъ, забывшихъ или никогда и не видавшихъ большихъ городовъ.
Не безъ нкоторой гордости, съ поставца на которомъ лежали разныя книжки: Чудное древо, напримръ, О познаніи самого себя, еатронъ, сирчь позоръ историческій, Разговоры о множеств міровъ и др., взялъ онъ находившіяся тутъ же Примчанія на вдомости при Императорской Академіи Наукъ въ Петербург издаваемыя, и развернувъ ихъ, сталъ просматривать тотъ отдлъ гд помщалась разная всячина и остановился на интересныхъ статьяхъ: ‘О найденной во Франціи дикой двиц, о симпатіи и антипатіи, и о василискахъ съ доказательствомъ несправедливости случившагося въ Базел происшествія объ осмилтнемъ птух, который будто бы тринадцать яицъ снесъ’ и пр.
— Читаете? вдругъ обратился къ Миктерову ходившій досел по комнат съ какимъ-то низенькимъ старичкомъ-помщикомъ майоръ Бахметьевъ, подошедши къ нему близко и остановившись.
Встрча съ майоромъ Бахметьевымъ, первымъ и единственнымъ офиціальнымъ лицомъ, котораго пришлось еще Миктерову видть въ деревн, была непріятна ему, онъ ршился быть какъ можно осторожне, онъ цлый день отъ всхъ сторонился, стараясь говорить какъ можно меньше, а съ майоромъ избгалъ даже встрчаться взглядами, тмъ боле непріятно кольнуло его теперь, когда пришлось ему предъ нимъ встать, изъ уваженія къ его чину и положенію, и лицомъ къ лицу отвчать на предложенный ему вопросъ.
— Любопытное описаніе о василискахъ нашелъ, сказалъ онъ, не поднимая глазъ на Бахметьева и тыкая пальцемъ въ книгу.
— О василискахъ? переспросилъ майоръ,— это…. да, вдомости Академіи, за прошлый иль за прежніе года?
Бахметьевъ заглянулъ въ книгу и такъ близко очутился къ Миктерову что чуть не дотрогивался до него волосами своего парика, струя виннаго запаха заставила Миктерова даже нсколько отклониться.
— По занятіямъ нашимъ, на чтеніе хотя и мало время имемъ, продолжалъ Бахметьевъ, обратившись къ старичку,— однако не безъ удовольствія прочелъ и я описаніе торжествъ для възда государыни нашей Анны Іоанновны. Искусно сочинитель городъ Санктпетербургъ съ древнимъ Римомъ сравнилъ? яко де оба города во многомъ одинаковое приключеніе имютъ.
Бахметьевъ видимо рисовался своею начитанностію, ему хотлось показать предъ своими слушателями что и онъ, несмотря на военное свое положеніе и многотрудныя обязанности, не только разуметъ читать, но и удерживать въ памяти прочитанное можетъ. Громкій самодовольный голосъ его обратилъ вниманіе всхъ гостей, нкоторые подошли послушать.
— Городъ Санктпетербургъ, повторилъ тогда майоръ, обратившись къ новымъ слушателямъ, не упоминая уже о томъ что говорилъ чужія слова,— городъ Санктпетербургъ иметъ съ древнимъ Римомъ во многомъ одинаковое приключеніе, понеже построенъ въ неизреченной скорости, а Петръ Великій, былъ, его и Ромулъ, и Августъ говорившій что нашелъ Римъ глиняный, а оставилъ мраморный.
Никто изъ слушателей ничего не понялъ въ длинной рчи Бахметьева, нкоторые, впрочемъ, изъ уваженія къ лицу говорившаго, нашли приличнымъ вздохнуть, тмъ боле что дло шло о преставленіи государя Петра Великаго, другіе просто откашлянулись.
Старичокъ помщикъ, разговаривавшій прежде всхъ съ майоромъ, счелъ долгомъ замтить, хотя и не кстати, что и онъ пользовался какъ-то отъ здшняго хозяина вдомостями, и тамъ вычиталъ одно духовное завщаніе какого-то ‘дтскаго пріятеля’, который, устроивъ у себя школу для крестьянъ и обучивъ ихъ грамот, описалъ какого кто изъ его учениковъ былъ характера, а потомъ, отпустивъ ихъ на волю, опредлилъ кому идти въ академію, кому быть солдатомъ, кому купцомъ и т. д.
Разказъ этотъ, переданный боле понятнымъ языкомъ и притомъ замчательный, какъ нчто неслыханное и новое, произвелъ совсмъ другое впечатлніе на слушателей. Вс вдругъ заговорили, стоявшіе сзади просовывали руки къ плечамъ старичка и поталкивая его спрашивали: ‘Гд такое? Кто такое?’
Майору не понравилось такое предпочтеніе, оказанное публикой разказу старичка, онъ откашлянулся и заговоривъ еще громче прежняго, поспшилъ перемнить предметъ разговора.
— Нын время такое, сказалъ онъ, — всякому было бы не безъ пользы вдомости прочитывать, однако намъ сдлать сего отъ великой дистанціи до Петербурга не можно. Что теперь о королевской элекціи въ Польш и о нашихъ войскахъ слышно, прочтемъ мы на будущій годъ,— и всуе, и поздно.
Предметъ рчи выбранъ былъ удачно, слушатели сдвинулись тсне, подошло даже нсколько новыхъ слушателей.
— Что слышно? Война что ль? Выбирать? Кого выбирать? Короля? Куда? послышались голоса.
Майоръ торжествовалъ и поднявъ голову съ важностію человка которому, какъ военному, должны были быть извстны многія подробности настоящаго положенія нашей вншней политики, началъ разказывать.
Онъ разказалъ какъ Франція, желая видть на польскомъ престол Станислава Лещинскаго, на дочери котораго былъ женатъ король французскій, дйствовала въ Польш подкупами и золотомъ, какъ многіе Поляки просили заступничества государыни Русской противъ Франціи, которая мшаетъ свободному выбору короля, навязывая своего, какъ на сейм, приверженцы Россіи и Австріи, дйствовавшихъ заодно въ пользу курфирста саксонскаго Августа, перешли въ Прагу, на правую сторону Вислы и разъединили этимъ сеймъ, какъ недовольные Поляки, ссорясь между собою, стрляли, какъ затмъ тайно прибылъ въ Варшаву самъ Станиславъ, помнявшись платьемъ съ какимъ-то малтійскимъ рыцаремъ, который вмсто Станислава похалъ во Францію, тогда какъ самъ Станиславъ подъ его именемъ пробрался въ Варшаву, какъ наконецъ избрали Станислава, не слушая протеста тхъ которые ушли въ Прагу, на томъ основаніи что отсутствующіе не могутъ де протестовать, и какъ вслдствіе сего эти противники Станислава и хранители якобы польской вольности пошли на встрчу къ русскимъ войскамъ, и т. д.
Вс эти подробности были совершенно незнакомы и новы для публики окружавшей майора, самому майору сдлались он извстны случайно, чрезъ пріхавшаго на дняхъ изъ Смоленска знакомаго, слышавшаго ихъ въ свою очередь нечаянно отъ присланнаго туда отъ генерала Ласси курьера. Всмъ бы, казалось, должны были быть он до крайности интересны, но непривычны были люди составлявшіе эту публику выслушивать вдругъ, подъ рядъ, такую длинную рацею о предмет касавшемся, правда, отечества, но не касавшемся каждаго лица отдльно.
Слишкомъ много было тутъ, подъ рукой, такихъ живыхъ вопросовъ предъ которыми вопросъ о польскомъ престолонаслдіи долженъ былъ блднть. Самое лицо майора, говорившаго теперь такъ хладнокровно и вжливо, приводило на память и подушную подать, и доимочный приказъ, и экзекуціи, и хлбный недородъ, и взятки, и мало ли что еще. Наконецъ праздникъ, для котораго вс съхались, предстоящія удовольствія на охот, все это достаточно оправдывало нкоторую разсянность въ слушателяхъ. И вотъ стснившіеся было въ кучку гости начали мало-по-малу раздаваться, одни, продолжая будто бы слдить за разказомъ и пристально глядя въ глаза майору, думали уже совсмъ о другомъ, другіе, уставъ стоять, переминались съ ноги на ногу, а нкоторые наконецъ, постоянно пятясь назадъ, вытаскивались въ задніе ряды, гд долго съ усиліемъ прислушивались къ оживленной и веселой бесд хозяина, доносившейся изъ другой комнаты, лотомъ на цыпочкахъ пробирались вонъ.
— Генералу Лассію, продолжалъ между тмъ майоръ,— идти скорымъ маршемъ не можно, понеже Поляки сожгли и поломали вс мосты, да еще охранныя грамоты на имнія польскія ему даны. Лассію, яко защитнику свободы польской, указано наблюдать дабы офицеры и солдаты на свои даже деньги припасы покупали, ручныя мельницы по полкамъ розданы, сухари и…. Но на этомъ слов разкащикъ былъ прерванъ хозяиномъ, вошедшимъ изъ другой комнаты съ оставшимися съ нимъ гостями. Слушатели, окружавшіе майора, разступились, пропуская едора Алексевича, и на вопросъ его: о чемъ шла рчь? отвчали одинъ за однимъ: ‘о Польш, о войн, о королевской элекціи’ и т. д.
— У насъ особа женская царствуетъ, которая токмо ищетъ правительство свое въ поко и удовольствованіи препроводить, вступился хозяинъ, отчеканивая каждое слово отдльно.
— Ея величество государыня наша хотя особа и женская, отвтилъ майоръ,— однако изо всего явствуетъ что на престол польскомъ свою креатуру видть желаетъ.
— Какую креатуру?
— Саксонскаго курфирста.
— Ну, прервалъ хозяинъ,— мы съ тобой, майоръ, политику плохо разумемъ, пойдемъ, молъ, лучше въ фараонъ играть. Въ фараонъ, а? Пойдемте, время позднее, въ фараонъ! Эй! крикнулъ онъ, зовя слугъ.
Вс обрадовались такому обороту рчи, инымъ давно уже надоло слушать майора, инымъ въ самомъ дл хотлось поиграть, а нкоторые засмялись откровенному и грубому пріему, которымъ хозяинъ такъ разомъ поршилъ серіозныя политическія разсужденія.
Бахметьеву непріятно было уже и то что, вступившись въ разговоръ, едоръ Алексевичъ ни съ того, ни съ сего далъ такое невыгодное понятіе о его знаніи политики публик, которая, казалось, съ такимъ вниманіемъ и совершенною доврчивостью слушала его досел. Тмъ боле не понравилось ему послднее предложеніе хозяина. Будучи лицомъ офиціальнымъ, онъ очень хорошо помнилъ указъ запрещавшій играть въ карты подъ тройнымъ штрафомъ обртающихся въ игр денегъ, ибо занятіе это, какъ гласилъ указъ, ‘богомерзкое, отъ котораго не только въ крайнее разореніе и убожество приходятъ, но и въ самый тяжкій грхъ впадаютъ и души свои въ конечную погибель приводятъ’.
— Зарокъ далъ въ карты, ниже въ кости, или другую игру играть, едоръ Алексевичъ, зарокъ далъ, говорилъ Бахметьевъ, упираясь на одномъ мст.
— Знать проигралъ много? Отыграешься, пойдемъ! тащилъ его за руку хозяинъ.
— На госпиталь, коли играть, едоръ Алексевичъ, на госпиталь денегъ не хватитъ, продолжалъ упираясь Бахметьевъ.
— Какъ такъ на госпиталь? остановился хозяинъ, выпустивъ руку гостя.
— Да какъ же? Тройной штрафъ обртающихся въ игр, денегъ и прочаго повелно брать одну долю объявителю, а дв на госпиталь за продерзость, кто на деньги, на пожитки, на деревни, или на людей игру чинить будетъ, въ полголоса и внушительно произнесъ Бахметьевъ.
— То про вольные дома ты говоришь, а мы здсь не въ вольномъ дом, опомнись! Вольный домъ это, аль вотчина моя? Кто хозяинъ здсь? Кто хозяинъ? разгорячился едоръ Алексевичъ.
— И въ партикулярныхъ домахъ компаніями не велно играть, едоръ Алексевичъ, продолжалъ внушительно Бахметьевъ, — а за то штрафъ и тюрьма для знатныхъ особъ, а подлыхъ повелно бить нещадно батоги и еще жесточе поступать.
— Отецъ Евлампій! вдругъ неожиданно обернулся хозяинъ къ публик, ища глазами священника,— отецъ Евлампій! Вотъ онъ, поди, поди сюда, встань, вотъ здсь скажи ты намъ что я теб лтомъ говорилъ.
Священникъ протиснулся въ толпу, выступилъ впередъ и молчалъ.
— Говорилъ я теб что придутъ времена что указано намъ будетъ въ какіе часы спать, въ какіе отъ сна пробуждаться?
— Сказывали.
— А почему я такъ сказывалъ, разкажи.
Священникъ, усмхнувшись, сталъ переминаться съ ноги на йогу.
— Говори все какъ было, настаивалъ едоръ Алексевичъ.
— Во время бездождія и безведрія, гм! началъ священникъ запинаясь и откашливаясь, — на литургіяхъ, вечерняхъ и утреняхъ, гм! по церковному чиноположенію читаемы были ко всеблагому Господу просительныя ектеніи и молитвы особо, гм! Святйшій же правительствующій синодъ, извстясь что оныя моленія священнослужителями отправляются тогда когда о чемъ не надлежитъ, повеллъ оныя отправлять весьма осмотрительно и крайне разсудительно, если когда подлинно бездождіе будетъ и отъ того земной плодъ въ состояніи потребномъ быть не можетъ, тогда о плодоносномъ дожд, а буде въ самое настоящее время, когда земной плодъ лучше иметъ состоять въ ведр, а тогда будетъ безведріе, то о благополучномъ ведр….
Священникъ наконецъ не выдержалъ. Желая откашлянуться, онъ фыркнулъ въ руку, которою хотлъ прикрыться, а слушатели громко засмялись.
едоръ Алексевичъ далъ время всмъ оправиться и приказалъ отцу Евлампію доканчивать. Во все время разказа этого послдняго, Наумовъ стоялъ къ нему бокомъ и, смотря въ сторону слушателей, при каждомъ слов произносимомъ священникомъ, отбивалъ, указывая на него пальцемъ, тактъ, какъ бы желая глубже запечатлть во всхъ значеніе этихъ словъ.
— Понеже, началъ опять огецъ Евлампій,— духовнымъ властямъ надлежитъ по тому же указу, съ знающими конечно всякое земледльство людьми совтовать, потребно ли оное прошеніе имть, и о чемъ, о дожд или ведр, и суетно онаго отнюдь не употреблять, явился я къ едору Алексевичу, сталъ совтовать какъ….
— Что же я-то? я-то что? сказалъ, прервавъ его хозяинъ.
— едоръ Алексевичъ вопрошаютъ: что де, отецъ Евлампій, у тебя глаза есть?— Есть де, едоръ Алексевичъ.— А давно ли ты дождь видлъ?— Давно не видлъ, едоръ Алексевичъ.— А почему де у насъ недородъ?— Дождя де нтъ, едоръ Алексевичъ.— А врагъ ли ты себ?— Нтъ, не врагъ, едоръ Алексевичъ.— О чемъ же моленіе Господу Богу надлежитъ приносить?— О дожд де, едоръ Алексевичъ.— Чего жь ты спрашиваешь?— Да указъ молъ….
Слушатели опять громко засмялись.
— Ну, ну, ну, суетился хозяинъ, обращаясь снова къ священнику.
— Ну и сказали вы тогда: скоро де времена будутъ такія, учить насъ будутъ когда отъ сна пробуждаться, когда пищу принимать, якобы мы сами себ враги и сего видть не можемъ.
— Да, враги мы себ, враги? Деревни, и людей, и пожитки, и деньги проигрывать станемъ? обратился едоръ Алексевичъ къ майору.— Кто мн въ моей вотчин указъ? Кто хозяинъ въ деньгахъ моихъ и пожиткахъ?
— И въ своей деревн нашъ братъ нын не хозяинъ, послышался изъ кучки слушателей глухой, но твердый голосъ старика Миктерова.— У себя похотлъ въ прошломъ году часовню поставить и на старомъ мст и на своемъ кошт, воспретили, воспретили!
— А, воспретили? воспретили? схватился за это новое обстоятельство хозяинъ, — да, полно, мы своей пользы не вдаемъ, гд намъ!… Мы, государи мои, сказалъ онъ твердымъ и серіознымъ тономъ, — нын силы своей не имемъ. Нын силу великую имютъ господинъ оберъ-камергеръ и фельдмаршалъ фонъ-Минихъ, что хотятъ, то и длаютъ, и всхъ насъ губятъ.
— Фаворитъ, что и говорить, замтилъ въ риму отецъ Миктеровъ, что заставило всхъ обернуться къ нему съ улыбкой.
— Да, губятъ, продолжалъ Наумовъ, не обращая вниманія на этотъ перерывъ,— Александръ Румянцевъ сосланъ, пропадаетъ отъ нихъ, генералъ Ягужинскій посланъ отъ нихъ же, а Долгорукіе и вс отъ нихъ пропали и никто не сметъ съ ними говорить. Богъ имъ однако заплатитъ за все это, и сами того жь дождутся. Пойдемте въ фараонъ. Объявителей на насъ за игру здсь нтъ, я чаю, заключилъ онъ съ угрозой въ голос, и отходя наконецъ отъ Бахметьева, онъ пригласилъ гостей слдовать за нимъ къ игорному столу.
И скоро завязалась игра. Хозяинъ державшій банкъ проигрывался сильно, понтеры входили въ азартъ. Бахметьевъ, приставъ къ двумъ, тремъ не игравшимъ гостямъ, занималъ ихъ неумолчными разговорами и, будто отвлеченный этимъ, не подходилъ къ игр. Остальные гости, прикладываясь то и дло къ стоявшимъ на стол вмст съ яблоками и орхами различнаго сорта наливкамъ, мало-по-малу перебрались въ другую комнату, а оттуда въ свтлицы коверщицъ, гд послышались снова хохотъ, визгъ и псни. Господинъ подъ названіемъ Турки, окончательно вошедшій въ свою роль шута, сидлъ теперь возл играющихъ, и то, закинувъ голову, держалъ на счастье кому-нибудь на носу карту, которую потомъ, спустивъ на губы, подавалъ въ зубахъ хозяину, за что получалъ денежныя награжденія, то, въ наказаніе за проигрышъ, стоялъ въ углу, ползалъ на четверенькахъ, лизалъ полъ и т. д.
Ужинъ подали въ 11 часу. едоръ Алексевичъ съ проигрыша былъ не въ дух, и къ его камертону пристроились и гости, пили и ли почти молча. Женская прислуга между тмъ застилала по полу пуховики, и черезъ часъ времени, потушенные во всемъ дом огни свидтельствовали объ окончаніи праздничнаго дня.

XXII.

На двор было почти темно. Густой туманъ, не поднявшись еще кверху, застилалъ отъ зрнія самые ближайшіе предметы и обдавалъ лицо холодною влагой. На конномъ двор, по щиколку въ грязи, суетились люди около лошадей, подтягивая подпруги, укорачивая и удлиняяя стремена, прилаживая сдла. Тамъ и сямъ бгали, вытягивались, звали въ голосъ и встряхивались всмъ тломъ, гремя ошейниками, давно некормленныя борзыя собаки.
Въ дом, умывшіеся какъ попало при свчахъ и напившіяся чаю, гости, ежась отъ холода и шагая черезъ валявшіеся на полу неубранные пуховики, оканчивали свои охотничьи туалеты. Кто закусывалъ, кто, совсмъ готовый, съ шапкой на голов, опрокидывалъ въ себя стаканъ стоявшей тутъ же водки, кто наконецъ, совершивъ и это послднее дло, выходилъ, покряхтывая, на крыльцо.
Хозяинъ, проснувшись раньше всхъ, долго читалъ молитвы, долго пилъ чай въ одиночку, лъ нарзанную пластинками ветчину и одвался не торопясь. Наконецъ, совсмъ готовый, въ высокихъ сапогахъ, едва двигаясь отъ тяжести надтаго платья, въ короткой шубк, покрытой чернымъ сукномъ и подбитой лисьимъ хребтовымъ мхомъ, подпоясанный серебрянымъ поясомъ, въ лисьей же шапк съ суконнымъ чернымъ верхомъ, съ арапникомъ въ рукахъ, едоръ Алексевичъ вышелъ на крыльцо, гд толпились и его гости. Пока онъ здоровался съ ними, къ крыльцу подведенъ былъ его вороной любимый донецъ. Онъ окинулъ быстрымъ взоромъ и коня и сбрую: все было въ порядк. Черная узда, съ серебрянымъ частымъ наборомъ, сдло съ писанымъ золотомъ арчакомъ, съ суконною оливковаго цвта подушкой, платъ такогоже цвта, шитый золотомъ и серебромъ, и суконный голубаго цвта наметъ. Спустившись на послднюю приступку крыльца, онъ подержался нсколько времени за холку лошади, всунулъ ногу въ подставленное ему стремя и, поддержанный подъ руки слугами, тяжело перевалился на сдло. Въ нкоторомъ разстояніи отъ крыльца и лицомъ къ нему, выстроившись въ рядъ, стояли дозжачіе, предъ ними копошились сбившіяся въ кучу гончія. Наумовъ взглянулъ на нихъ издали, но такимъ взоромъ отъ котораго не могъ укрыться никакой безпорядокъ, и медленно направился къ околиц, послдуемый своими гостями, которые, торопливо взбираясь на сдла, догоняли его рысью.
Мстность въ которую предполагалось бросить гончихъ и въ которой должны были находиться подвытые волки, несмотря на свое названіе ‘Крутые верхи’, находилась въ широкой ложбин, окруженной съ трехъ сторонъ довольно отлогими полями, а съ четвертой примыкала къ болоту, густо поросшему кустарникомъ, переходящимъ постепенно изъ мелкаго въ крупный и примыкавшимъ къ лсу.
Самый лучшій лазъ для звря былъ, разумется, въ этомъ именно соединеніи вершины съ большою уймой, но едоръ. Алексевичъ, любившій въ охот охоту, то-есть рзвость и силу собакъ, красоту угонки и остановки звря, никогда не становился здсь, предоставляя лазъ этотъ гостямъ и борзятникамъ своей охоты. Онъ длалъ это тмъ съ большимъ удовольствіемъ что съ другаго, противуположнаго конца ‘Крутыхъ верховъ’, прямо изъ угла ихъ, выходила узкая, но глубокая лощина, которая, подымаясь кверху воронкой, упиралась концомъ своимъ въ перелсокъ, стоявшій въ пол хотя и отдльнымъ островомъ, но служившимъ началомъ другаго, довольно обширнаго лса. едоръ Алексевичъ, становясь всегда здсь, имлъ еще и то преимущество что, скрываясь самъ за деревьями, онъ могъ видть почти вс окраины вершины, а слдовательно куда побжалъ какой зврь, на кого, кто затравилъ, кто проводилъ и какъ, что все могло служить въ послдствіи, вечеромъ, дома, предметомъ большихъ разказовъ, горячихъ споровъ и забавныхъ сценъ.
Вс расположились по мстамъ. На сбгавшихъ къ вершин и широкими межами раздленныхъ озимяхъ и жнивахъ не видно было никого. Всякій постарался скрыться въ разсянныхъ тамъ и сямъ куртинкахъ нераспаханнаго еще кустарника.
Видъ вообще кругомъ вершины былъ неоживленный и некрасивый. Обнаженный, побурвшій отъ осенняго холода, лсъ шелъ грядами, то понижаясь, то ловышаясь до самаго небосклона, и въ средину его, тамъ и тугъ, врзывались зелеными и желтоватыми неправильными языками клочки озимыхъ и яровыхъ полей. Гд-то вдали, по выдавшемуся пригорку, прислонившись однимъ концомъ къ лсу же, другимъ спускаясь въ лощину, лпилась деревушка, вилась въ сторон и не вдалек отъ ‘Крутыхъ верховъ’ грязная-прегрязная изрытая колесами дорога, но ни звука, ни даже какого-нибудь признака движенія, жизни не было ни видно, ни слышно.
Пустили гончихъ. Эхо вздрогнуло отъ звука мдныхъ роговъ, но на минуту. Гончія и охотники углубились въ лсъ, который скоро поглотилъ и ихъ самихъ и всякій звукъ.
Стоявшій влво отъ едора Алексевича Миктеровъ, какъ охотникъ молодой и слдовательно боле горячій, очень долго суетился, оставаясь недоволенъ и лошадью своею, и собаками, мшавшими ему вслушиваться и всматриваться въ лежавшую предъ нимъ окраину опушки ‘Крутыхъ Верховъ’, изъ которыхъ каждую минуту, казалось ему, вотъ-вотъ побжитъ на него зврь, то, вытягивая нижнюю губу, забирала себ въ ротъ его лошадь дубовую втку и, шмыгая по ней, шурчала уцлвшими листьями, то, желая принять боле ловкое положеніе, переминалась она и трещала валявшимися подъ ногами корнями и сучьями, то, обезпокоенныя этими движеніями, собаки путались на свор, то вставалъ вдругъ съ шумомъ, путая его, пригнутый тяжестью лошади и освобожденный кустъ.
Наклонившись на луку сдла, Миктеровъ быстро переводилъ глаза свои съ одного пункта на другой, всматриваясь въ каждый такъ пристально, будто за всякою тычинкой, за всякою травкой, прутикомъ, могли спрятаться ожидаемые имъ волкъ или лисица, которыхъ надо было во-время увидать и не прозвать. Ни одинъ художникъ не сумлъ бы, кажется, нарисовать съ такою подробностью представлявшейся вдали глазамъ Миктерова мстности, какъ сумлъ бы онъ самъ разказать теперь, сейчасъ: гд тамъ нагнулась какая втка, за что она зацпилась, гд выходитъ мысокъ, гд кочка, гд трава зелене, гд она желте, гд ея совсмъ нтъ, гд изволокъ, гд ровно и т. д.
Сидвшія возл него дв собаки были внимательны не мене его. Поднявъ уши, вытянувъ шеи, жадно впивались он черными глазами своими вдаль, обнаруживая вс признаки нетерпнія: то пересаживались он съ мста на мсто, подаваясь впередъ, то коротко и порывисто звали въ голосъ, то вздрагивали всмъ тломъ какъ въ лихорадк, то, вставая, вытягивались и рыли землю задними лапами.
Прошелъ часъ, другой, надежда видть звря начинаетъ мало-по-малу оставлять молодаго охотника, вниманіе слабетъ, зрніе притупляется, лошадь, совершенно установившись на мст, дремлетъ, и вздыхая по временамъ съ какою-то хрипотой, раздуваетъ бока, давая тмъ чувствовать свой вздохъ сдоку, угомонившіяся собаки начинаютъ развлекаться совершенно посторонними предметами: одна усердно лижетъ свою намятую нжно-розоваго цвта лапу, другая съ остервененіемъ чешетъ ухо, мысли Миктерова унесли ее далеко отъ охоты.
Вспомнилась ему почему-то вдругъ мстность, очень похожая на ту которая была теперь предъ его глазами, только совсмъ при другой обстановк, съ другими людьми. Гд это было, когда? ничего онъ не зналъ, но лица, лица,— вотъ какъ живыя предъ нимъ. ‘Гд они вс? Далеко. Живутъ ли? Кто ихъ вдаетъ! А я вотъ живъ, ничего, увернулся. Но что пользы? Что это за жизнь: голову свою беречь каждую минуту, одно и есть дло. Ползъ бы куда, — да не куда, сдлалъ бы что, — да нечего, руки отняли, а голову оставили, и сиди, жди вотъ здсь, жди!’ повторялъ онъ мысленно, поправляясь на подушк сдла и удостоврившись что и въ самомъ дл онъ сидитъ и ждетъ.
Взглянувъ направо, онъ увидалъ что отъ той рощи въ которой стоялъ едоръ Алексевичъ, отдлилась какая-то черная точка ‘Не зврь ли? Нтъ, не видать собакъ. Значитъ скачетъ куда-нибудь находившійся при едор Алексевич на посылкахъ мальчикъ. Знать гончихъ вызывать’, думаетъ Миктеровъ. Но…. что это? Прямо посреди того пространства которое отдляетъ его отъ едора Алексевича, какъ разъ на той именно точк гд межа поросшая побурвшимъ тростникомъ, идущая по отлогому берегу изъ ‘Крутыхъ Верховъ’, кончается какъ бы обрываясь, мелькнуло что-то красно-срое? Лиса!
Этотъ перерывъ высокой межи, подъ прикрытіемъ которой удалось пробраться уже такъ далеко лисиц, былъ единственнымъ пунктомъ на которомъ она могла быть усмотрна. Не увидать бы ея здсь, она благополучно перевалилась бы за вершину отлогаго берега и тамъ, по точно такой же широкой и густой меж, скрылась бы изъ глазъ охотника, но Миктеровъ далъ уже поводья лошади и, таща на свор собакъ, скакалъ, нагнувшись впередъ, мчался къ тому перерыву.
— Пролзла! говорилъ онъ громко, сердясь на себя и боясь не поспть во-время.— Пролзла!
Вотъ уже онъ на вершин, остановился, вытянувшись всмъ тломъ, осмотрлся кругомъ, тронулъ опять лошадь и исчезъ.
Между тмъ по грязной дорог, пролегавшей вправо и позади Миктерова, подвигалась легкою рысцой телга, заложенная парой крестьянскихъ лошадей. Впереди сидлъ на облучк, выпустивъ ноги наружу, въ нагольномъ тулуп мужичокъ, сзади на подложенной солом человкъ въ суконной желтаго цвта чуйк съ поднятымъ мховымъ воротникомъ, завязаннымъ вокругъ шеи полотенцемъ.
Дохавъ до того мста дороги съ котораго были видны Крутые Верхи, и замтивъ въ сторон поскакавшаго отъ едора Алексевича верховаго, мужичокъ пріостановилъ лошадей и, дучи шагомъ, обратился къ сдоку.
— Охота! сказалъ онъ, указывая головой направо.— Охота стоить!
Сдокъ сталъ всматриваться.
— Во-о-онъ! затянулъ мужичокъ,— скачетъ-то, вишь! во-о-онъ
— Да, да, да! Да чья жь это охота? спросилъ дребезжащимъ голосомъ сдокъ.
— Знать Наумова помщика, едора Алексевича. Что имъ? Веселятся! попробовалъ-было грустно пофилософствовать мужичокъ, но вдругъ выпрямился и остановился.— Глянь! воскликнулъ онъ.— Глянь налво-то, налво-то! Глянь, лисица, лисица!… Собаки-то за ней, собаки-то, ахъ ты! Ну…. ну…. ну!… закричалъ онъ на лошадей подергивая возжами.
И не усплъ опомниться сдокъ какъ легкая телжка покатала по ухабистой дорог, обдавая грязью оравшаго во все горло мужичонку.
Дйствительно, навстрчу имъ красиво вытянувшись всмъ тломъ, неслась лисица и за ней дв собаки ухо въ ухо. Вотъ одна изъ нихъ, собравшись какъ бы съ послдними силами, высунулась впередъ, голова ея чуть не касается пушистой трубы лисицы…. но труба круто повернулась и собака опять назади. За то другая равняется уже со звремъ, она захватитъ его сейчасъ за шиворотъ, еще моментъ, и все смшалось, закувыркалось что-то черезъ голову, полетли во вс стороны брызги, послышалось рычанье, лай, и все смолкло.
Прозжіе подоспли какъ разъ въ то время. Спрыгнувъ съ телги, мужичокъ стоялъ на одномъ мст, и въ какомъ-то азарт хлопая руками по бокамъ своего жесткаго тулупа, хохоталъ и кричалъ: ‘а-а! шельма, попалась, попалась!’
Безстрастное лицо сдока приняло тоже какое-то оживленное выраженіе при вид затравленнаго звря, сойдя съ телги, онъ подошелъ ближе къ свалк и пытался разсмотрть жива ли еще она, голубушка, или нтъ, когда наконецъ показался и самъ охотникъ, Миктеровъ.
Круто осадивъ усталую лошадь, надсаженнымъ, хриплымъ голосомъ кричалъ онъ: ‘о, го, го, го! отрышь, отрышь!’ и быстро соскочивъ съ сдла, подбжалъ, схватилъ за шиворотъ едва дышавшую лисицу, приподнялъ ее кверху и съ торжествующимъ и сіяющимъ лицомъ взглянулъ на стоявшихъ предъ нимъ зрителей.
Но только что глаза Миктерова встртились съ прищуреннымъ взглядомъ незнакомца, какъ что-то кольнуло его въ самое сердце…. Предъ нимъ былъ тотъ самый человкъ отъ котораго два года тому назадъ онъ прятался въ Москв, который, очевидно, слдилъ за нимъ, и безъ сомннія тотъ самый о которомъ предупреждалъ его Торбеевъ и который, можетъ-быть, пріхалъ теперь за тмъ чтобы его схватить, взять тутъ же съ мста…. Нсколько мгновеній Миктеровъ стоялъ съ еле-дышащею лисой въ одной рук и съ охотничьимъ ножомъ въ другой, не спуская глазъ съ незнакомца. Подъ этимъ упорнымъ, постоянно свирпвшимъ взглядомъ, глаза незнакомца забгали, онъ засеменилъ ногами и, приподнявъ шапку въ вид поклона, обернулся къ Миктерову спиной.
— демъ, демъ! закричалъ онъ дребезжащимъ голосомъ, направляясь скорыми шагами къ телжк и путаясь въ своей чуйк ногами.
Телжка двинулась съ мста, не пришедшій еще въ себя отъ видннаго зрлища, мужичокъ, повернувшись лицомъ къ сдоку, разказывалъ ему подробно, будто тотъ ничего и не зналъ, все сначала: какъ онъ увидалъ бжавшую лисицу, какъ догоняли ее собаки, какъ она перевернулась, какъ мяли ее и пр. Голосъ разкащика долеталъ до слуха Миктерова, который все еще не могъ очнуться, онъ вслушивался въ звукъ этого голоса и точно отдыхалъ посл напряженнаго состоянія, въ которомъ за минуту предъ тмъ находился. Въ голов его не было, ни одной ясной мысли. Съ какимъ-то отчаяніемъ и вопреки всхъ правилъ охоты ткнулъ онъ ножомъ лисицу и, бросивъ ее на землю, пошелъ къ лошади. Лошадь не давалась и кружась на одномъ мст, наступая на поводъ, заставляла Миктерова забгать къ ней то съ правой, то съ лвой стороны. Обстоятельство это вывело его нсколько изъ того безсознательнаго положенія въ которомъ онъ находился,— онъ развлекся, но вмст съ тмъ какой-то страхъ опять овладлъ всмъ его существомъ. Бжать, бжать скоре, захотлось ему. Поймавъ наконецъ лошадь и втарочивъ лисицу, онъ слъ на сдло и жадно впился глазами въ ту сторону куда направился незнакомецъ.
‘Не обманулся ли я?’ забралась было къ нему утшительная мысль. ‘Призналъ ли онъ меня?’ послдовала за ней другая, но вдругъ, точно уколотый чмъ-нибудь, онъ ударилъ лошадь плетью и понесся впередъ за телгой.
Разстояніе отдлявшее его отъ прозжихъ было уже довольно велико, лошадь скакала не такъ быстро какъ бы ему хотлось, но замтивъ скакавшаго охотника, мужичокъ пріудержалъ своихъ лошаденокъ и вытягиваясь смотрлъ внимательно по сторонамъ, ища глазами опять лисицы и готовясь снова насладиться даровымъ зрлищемъ травли.
— Чудно,— скачетъ, а звря нтъ, и собаки при немъ, говорилъ онъ обращаясь къ сдоку.
— Сюда скачетъ, на насъ по дорог, говорилъ въ свою очередь дребезжащимъ голосомъ сдокъ,— трогай, трогай,— дло сіе не наше.
— Можетъ, сказать что хочетъ? возразилъ мужичокъ, не отрываясь глазами отъ приближавшагося уже Миктерова.
— Ну, чего говорить? только дальности намъ одни. Трогай!
— Стой, стой, стой! слышался уже голосъ Миктерова сквозь топотъ копытъ догоняющей лошади,— стой!
Мужичокъ остановился.
— Стой! повторилъ Миктеровъ, осадивъ лошадь у самой телги.— Откуда ты? обратился онъ къ мужику.
— Мдиновскій.
— Кого везешь, куда?
— Кто его вдаетъ? Приказный знать какой, въ Пугачи везу.
— Кто ты таковъ? обратился Миктеровъ къ сдоку.
— Трогай! вмшался тотъ горячо.— Чего онъ домогается? На дорогахъ помшательства чинить не указано, всякому вольно хать куда похочетъ. Трогай!
— А, ты не хочешь сказывать своего имени? Говори что за человкъ?
— Прозжихъ по дорогамъ, задребезжалъ опять сдокъ,— останавливать не показано. Опричь великихъ государственныхъ, длъ, разбоевъ и убивствъ, никому до нихъ дла нтъ.
— Говори, что излишнее толковать. Вылзай изъ телги вонъ, закричалъ Миктеровъ и, нагнувшись съ сдла, потащилъ сдока за руку.
— Вылзай! повторилъ онъ, видя оказываемое ему сопротивленіе и соскочивъ съ лошади,— паспортъ свой подавай!
— Паспортъ…. выписи…. записи…. бормоталъ сдокъ, упираясь,— вымышленно осматривать…. отнюдь не указано…. для взятковъ и приметовъ….
— Ну, тамъ взятки и приметки, повторялъ про себя Миктеровъ,— вылзай, говорятъ, мы не беремъ взятки и приметки….
— Разбой, разбой! вдругъ тоненькимъ голосомъ закричалъ, ставъ на ноги, незнакомецъ.
— Призналъ ты меня, собака проклятая, призналъ? наступалъ на него Миктеровъ, запустивъ пальцы за полотенце навернутое на его шею и встряхивая его такъ что свалившаяся на сторону шапка обнаружила скоро знакомые намъ, плоско лежавшіе, блокурые и жиденькіе его волосы.
— Разбой…. ой-ой! уже слабымъ голосомъ вскрикивалъ изрдка охрипшій, маленькій, худенькій человчекъ, барахтаясь въ мощныхъ рукахъ Миктерова и соглашаясь наконецъ распоясаться и достать вс бумаги находившіяся въ его карманахъ.
Миктеровъ отпустилъ тогда свою жертву и сталъ разсматривать эти бумаги. Изъ одной узналъ онъ что стоявшій предъ нимъ человкъ былъ: Сила Григорьевъ Гвоздевъ, приказный служитель розыскнаго приказа, существовавшаго, какъ извстно, для завдыванія сыщиками по всей Россіи, въ другой написаны были какія-то незнакомыя ему фамиліи и имена, затмъ наконецъ шла цлая лачка листиковъ синей бумаги, исписанныхъ какими-то непонятными словами, и только. Допытываться настоящаго значенія таинственныхъ словъ было бы излишне, ибо заставить Гвоздева объяснить ихъ и быть уврену что это объясненіе врно, никто бы не могъ. Молча передалъ ему Миктеровъ обратно пачку и сталъ внимательно читать листъ съ записанными именами и фамиліями, съ волненіемъ ожидая найти свою, но и тутъ добраться до истины было трудно. Фамилій было много, но вмсто цльнаго слова, стояла иногда одни буква со звздочкой. Были тутъ конечно и буквы М., но были вмст и буквы Т. и Р. и другія, былъ городъ Смоленскъ, но вмст и Москва и Новгородъ и др. Миктеровъ молча разорвалъ этотъ списокъ на мелкіе куски, еще разъ посмотрлъ на бумагу сыскнаго приказа, протянулъ ее къ Гвоздеву и задумался. Ни къ чему не привелъ его сдланный имъ обыскъ. Ясно было что Гвоздевъ дйствительно докащикъ, шпіонъ, но имлъ ли этотъ докащикъ въ виду его, Миктерова, очутился ли онъ здсь именно съ тмъ чтобы слдить за нимъ, донести на него и быть-можетъ даже его остановить,— утвердительно сказать было нельзя.
Оставленный на свобод, Гвоздевъ между тмъ усплъ уже принять совершенно другой видъ. Глаза его опять заискрились и забгали, непріятный ротъ вытянулся въ улыбку, а дребезжащій голосъ зазвенлъ какъ-то ласково и весело. Любезно выворачивая карманы, онъ показывалъ что гд у него лежитъ, говорилъ Миктерову что онъ былъ озадаченъ внезапнымъ требованіемъ вида, котораго съ испугу только не показалъ тотчасъ же, сожаллъ о разорванной грамотк, въ которой значились на память для себя записанныя имъ имена его милостивцевъ, и пр. и пр.
Чмъ боле говорилъ Гвоздевъ, тмъ боле чувствовалъ Миктеровъ какъ мало-по-малу оставляетъ его та энергія которая сейчасъ являла себя въ такомъ грозномъ вид, какъ упадаетъ она предъ этимъ потокомъ словъ, хотя онъ и не придавалъ имъ никакой вры, онъ чувствовалъ какъ постепенно опутывалъ его Гвоздевъ своею таинственностію, какъ забирала опять надъ нимъ власть невдомая роковая сила съ которою не зналъ онъ какъ ему бороться.
Но вотъ, приподнявъ любезно шапку надъ головой, Гвоздевъ наконецъ раскланялся и сталъ карабкаться въ телгу. Телга тронулась,— и по мр того какъ они удалялись отъ растерявшагося молодаго человка, блдность удалялась съ лица приказнаго и замнялась лукавою и даже веселою улыбкой…. Ему удалось скрыть отъ неопытнаго Миктерова, въ одномъ изъ невывороченныхъ кармановъ, нкую секретную цидулку, адресованную на имя майора Бахметьева, которую онъ теперь съ нкоторою страстью ощупывалъ и сжималъ въ своей рук.

XXIII.

Намъ слдуетъ однако вернуться назадъ чтобъ объяснить причину внезапнаго появленія предъ Миктеровымъ того человка отъ котораго онъ бжалъ тогда изъ Москвы и который оказался теперь подъячимъ сыскнаго приказа, лицомъ, слдовательно во всякомъ случа для него опаснымъ.
Все было случайностью и все зависло отъ случайности въ т времена которыя мы описываемъ. Въ одинъ моментъ можно было попасть въ тайную канцелярію, подвергнуться пыткамъ и истязаніямъ всякаго рода, въ одинъ же моментъ можно было и очутиться на верху земныхъ благъ и почестей. Нкто Воейковъ обратилъ на себя вниманіе государыни и быстро пошелъ въ чинахъ, потому только что когда онъ стоялъ на часахъ у Тронной залы, въ качеств гвардейскаго унтеръ-офицера, его узналъ, обнялъ и остановилъ шествіе представлявшійся въ то время на аудіенціи посланникъ австрійскаго двора графъ Остенъ, видавшій его въ Вн, съ другой стороны, Петръ Ивановичъ Панинъ чуть не попалъ въ Сибирь за то что будучи 14ти лтъ и стоя также на часахъ во дворц, передернулъ бровями, отдавая честь ружьемъ проходившей мимо императриц, что показалось умышленнымъ кривляньемъ и неприличною гримасой.
Никто не загадывалъ далеко въ будущее, вся Россія жила изо дня въ день. Какъ всякое отдльное лицо, въ виду этой игры въ случайности, имло всегда право ожидать перемнъ съ существующемъ порядк вещей, такъ и само правительство въ каждомъ отдльномъ лиц имло также полное право предполагать именно того кто ищетъ, ждетъ и кому нужны эти перемны. Отсюда, съ одной стороны, преслдованіе отдльныхъ личностей за малйшее слово, малйшій намекъ на протестъ, отсюда размноженіе шпіоновъ и сыщиковъ, пытки, истязанія и казни.
Какъ ни крпко сидлъ Биронъ на своемъ мст, какъ ни всемогущъ былъ онъ, но тнь возможности подкопаться подъ его власть преслдовала его неотступно, а его власть и значеніе, его благосостояніе и самая можетъ-быть жизнь зависли отъ прочности престола на ступеняхъ коего онъ стоялъ. Вотъ почему и въ самомъ дл у императрицы не было боле преданнаго слуги какъ ея оберъ-камергеръ. Но вотъ почему также онъ всячески старался убдить ее что его друзья суть и ея друзья и что его враги суть въ то же время и ея враги. Долгорукіе пытались было стать и поставить своихъ друзей между имъ и императрицей, они сдлались слдовательно его врагами, а потому они должны были сдлаться и врагами государыни, и правительство должно было преслдовать ихъ и преслдовать до истребленія. Они были унижены, заточены, но еще живы и слдовательно могли стать когда-нибудь опасными. Поэтому Биронъ не могъ забыть ихъ. Онъ слдилъ не только за ними, но и за всми тми кто когда-либо состоялъ въ связи съ ними, въ чьихъ рукахъ могла быть не только нити какихъ-либо новыхъ ихъ замысловъ, но и поводы къ возбужденію новыхъ противъ нихъ преслдованій за прежнія ихъ дйствія. Въ этомъ отношеніи и Миктеровъ былъ нуженъ Бирону, и онъ былъ песчинкой въ томъ зданіи которое надобно было разрушить до основанія.
Между тмъ придворная жизнь съ ея великолпіемъ, этикетомъ и интригами установились въ Петербург окончательно. Современники говорили, правда, что трудно прививалась роскошь къ обществу совершенно къ ней не привыкшему, что случаюсь видть часто людей въ богатой и дорогой одежд дурно сшитой, что вельможи облитые золотомъ являлись въ дурномъ парик или грязныхъ чулкахъ, что бывало подъ часъ — дама въ блестящемъ, осыпанномъ брилліантами туалет, хала на вечеръ въ старой карет, на клячахъ, съ мужикомъ въ лохмотьяхъ вмсто кучера на козлахъ, что въ домахъ точно такіе грязь и нечистота мшались съ золотомъ, серебромъ и всякимъ блескомъ, но тмъ не мене на все это тратились страшныя деньги, магазины модныхъ товаровъ разживались въ два-три года, русскій дворъ старался перещеголять роскошью вс другіе европейскіе дворы. Тратить нсколько тысячъ въ годъ на туалетъ считалось ни почемъ, и остряки говорили даже что слдовало бы расширить двери въ домахъ, ибо господа проходившіе въ нихъ несли на плечахъ своихъ цлыя деревни. Давали обды, танцовали, играли въ карты, дамы позволяли молодымъ людямъ ухаживать за собою, поклонники женскаго пола восили явно любимый цвтъ своихъ красавицъ, но случалось и такъ что любовныя похожденія какого-нибудь развязнаго человка кончалась розгами, которыми не стыдились дйствовать сами дамы съ ихъ горничными двушками.
Государыня жила зимой въ такъ-называемомъ Зимнемъ дворц, небольшомъ полукругломъ зданіи, плохой архитектуры и незамчательной отдлки, со множествомъ комнатъ, худо расположенныхъ. За то лтнее мстопребываніе въ Петергоф было превосходно. Дворецъ стоялъ на высокомъ мст, предъ нимъ шелъ каналъ къ морю, густой паркъ, съ дорожками, аллеями, водопадами и фонтанами, тянулся вдоль морскаго берега Словомъ, Петергофъ того времени мало отличался отъ ныншняго. Внутренность дворца была замчательна красивою отдлкой и хорошею живописью, хотя комнаты были и низки, и малы.
Во дворц жило вмст съ государыней все семейство Бирона, то-есть отецъ, мать, трое дтей и двица Трейтелмъ, сестра графини Биронъ, тамъ же жила молодая принцесса Мекленбургская, племянница императрицы, за нсколько недль до кончины матери принявшая православіе и нареченная Анною, затмъ нсколько лицъ изъ придворнаго штата и состоявшіе при государын шуты. Эти постоянные обитатели дворца составляли ежедневное общество государыни.
Разнообразить своего общества государыня не любила, она не любила тоже чтобъ эти постоянные собесдники покидали ее ради какихъ-нибудь забавъ или пировъ, устраиваемыхъ вн дворца, пиры эти называла она распутствомъ и иными язвительными словами.
Вообще во дворц господствовалъ регулярный и однообразный образъ жизни, хотя и прерываемый иногда великолпными праздниками и торжествами, это общество, состоявшее всегда изъ однихъ и тхъ же лицъ, въ сущности томилось скукой, противъ которой единственнымъ лкарствомъ были многочисленные придворные шуты.
Шуты, составлявшіе въ тогдашнее время необходимую принадлежность всякаго достаточнаго дома, имли во дворц каждый свою обязанность и, составляя сбродъ людей всхъ націй, носили даже иногда особые знаки отличія. Такъ Жидъ Коста, нкогда гамбургскій маклеръ, прозванный королемъ Самодовъ, и Италіянецъ Педрилло, когда-то музыкантъ, носили въ отличіе отъ другихъ сочиненный государыней особый орденъ на красной лент, названный орденомъ Св. Бенедикта. Шутъ Волхонскій имлъ обязанность надзирать за левреткой государыни. Одни изъ этихъ несчастныхъ отличались забіячествомъ, другіе трусостію, кто хорошо падалъ, кто умть ловко драться или ругаться, кто отлично заикался, но, вс всст они превосходно шпіонничали и наушничали, хотя отъ шпіонства и самому правительству становилось не въ моготу, такъ что оно общало наконецъ чинить смертную казнь ‘безъ всякія пощады’ лживымъ донощикамъ.
Въ этой томительной и грубой сфер проходили годы первой молодости принцессы Анны Леопольдовны, въ родъ которой, по всмъ вроятіямъ, должна была перейти русская корона. Императрица заблаговременно озаботилась пріискать ей жениха, съ таковою цлію посланъ былъ въ Германію, столь обильную въ то время принцами, оберъ-шталмейстеръ Левенволь. Его выборъ остановился на Антон-Ульрих Брауншвейгскомъ, родственник Германскаго императора. Принцъ прибылъ въ Петербургъ, но появленіе его было принято вообще безъ сочувствія. Ни молодость его, ни мягкій, кроткій взглядъ, не возбудила ни въ комъ симпатіи. Баронъ завидовалъ ему, государыня осталась къ нему настолько равнодушна что даже отложила на неопредленное время свадьбу. Что же касается до самой невсты, то, увы! сердце ея было уже не свободно. Посланникъ Саксонскаго двора, графъ Морицъ-Карлъ Ланаръ, 33хъ-лтній, красивой наружности и пріятный въ обращеніи, вдовецъ, усплъ не только вскружить ей голову, но замтивъ склонность принцессы, не старался даже скрывать своихъ отношеній къ ней и предъ самимъ принцемъ, а принцесса Анна не замчала, да и не способна была замтить тутъ никакой фальши съ его стороны. Она наслдовала отъ отца своего, герцога Мекленбургскаго, своеобразный характеръ и недостатокъ такта, которые сгубили и ее, какъ нкогда сгубили ея отца. Эти качества обнаружились въ ней съ большею силой въ послдствіи, но и теперь уже они обозначились весьма замтнымъ образомъ. Въ правильныхъ и пріятныхъ чертахъ лица ея было то выраженіе которое называется характерностію, своеобычностію и пожалуй даже капризомъ. Средняго роста, съ темными волосами, статная и довольно красивая, принцесса какъ будто щеголяла свободою въ обращеніи со всми, не любя притворства, она старалась дйствовать всегда и во всемъ по своему, она не хотла подчиняться модамъ и даже носила прически собственнаго изобртенія.
Увидавъ въ первый разъ Линара, принцесса почувствовала къ нему вдругъ сильную, страстную любовь и по свойственному ей характеру, уперлась на этомъ чувств, не желая бтъ него отказаться не только съ пріздомъ назначеннаго ей въ мужья принца Антона Ульриха, но и гораздо поздне, будучи уже правительницей Россіи.
Сидя во дворц съ молодою, любимою фрейлиной своею, Юліей Менгденъ, и гувернанткой Адеркасъ, имъ передавала она все что лежало у нея на душ и читая вслухъ комедіи, трагедіи и романы, съ наслажденіемъ останавливалась на тхъ мстахъ гд описывалась судьба несчастныхъ плнныхъ принцессъ, говорящихъ съ благородною гордостію и отвагой.
— Люблю его, люблю что силы есть! Судьб своей не покорюсь, воли своей не продамъ! Казните меня, голову снимите Вотъ я, готова! восклицала юная героиня, воспламеняясь какимъ-нибудь прочтённымъ романомъ и, по странному стеченію обстоятельствъ, безсознательно подготовляя этою наигранною любовью ту случайность, которая коснулась судьбы совершенно неизвстнаго ей Миктерова.

XXIV.

Къ четвертому февраля, дню рожденія государыни, вс ожидали большихъ празднествъ, въ которыхъ должны были принять участіе находившіяся въ то время въ Петербург восточные послы и которыя, слдовательно, должны были быть тмъ боле великолпны.
Съ утра по улицамъ города разъзжали экипажи, и движеніе было необыкновенное. Сбирались во дворц вс чины: духовенство, шляхетство, генералитетъ, послы. За обдней придворные пвчіе, подъ управленіемъ іеромоніха Герасима, спли концертъ на слова: ‘Ни желаніе, ни исканіе, ни помышленіе, но Богъ владяй всми, Той возведя тя на престолъ Россійской державы, тмъ сохраняема, тмъ управляема и покрываема буди во вки.’ Музыка весьма понравилась всмъ присутствовавшимъ. Принцесса Елисавета Петровна поручила даже своему регенту сходить къ іеромонаху Герасиму и списать слова, за что въ послдствіи регентъ этотъ чуть не попалъ въ застнокъ, ибо когда они нашлись у него, еофанъ счелъ нужнымъ допросить: ‘до котораго лица т слова были написаны, гд он пньемъ дйствованы и когда?’ Посл обдни начались аудіенціи, одна смнялась другою. Когда остались одни офицеры гвардіи и придворные, государыня допустила ихъ рук и сама подносила имъ по полному стакану венгерскаго вина, который должно было выпивать стоя предъ нею на колнахъ.
Вновь отдланная зала въ бывшемъ дом Кикина украшена была большими померанцевыми и миртовыми деревьями, образуя съ двухъ сторонъ аллею. Цвтъ и запахъ отъ нихъ, наполнявшіе залу, среди льда и снга, которые видны были въ окна, казались непривыкшимъ къ такого рода зрлищамъ современникамъ какимъ-то волшебствомъ. По средин залы гремла музыка, вокругъ нея оставлено было мсто для танцевъ. Разнообразіе и въ особенности богатство туалетовъ было такое какого не видали конечно никогда, ни прежде, ни посл тхъ временъ. Графиня Биронъ, при всей своей скупости а даже скаредности, будучи страстная охотница до нарядовъ, надла, говорятъ, на себя брилліантовъ и драгоцнныхъ камней на сумму доходившую до двухъ милліоновъ. Все это, разумется, были подарки приходившіе къ ней съ разныхъ сторонъ и преимущественно отъ государыни. На ней было длинное бархатное платье, или роба крамуази, осыпанная жемчугомъ баснословной цны. Туалеты остальныхъ дамъ боле или мене богатствомъ своимъ подходили къ туалету графини, но послдняя стояла всегда на томъ, чтобы, равняясь только съ государыней, затмвать всхъ этихъ. Разноцвтные газовые чехлы покрывали вышитыя цвтами юпки, убранныя жемчугомъ и алмазами. На груди блестла массивныя брилліантовыя застежки, естественные волосы, немного подстриженные, вились большими роскошными локонами, покрытыми букетами цвтовъ. Все отличалось свжестію и тщательностію отдлки. Всякій зналъ что ничмъ нельзя было боле угодить государын въ день ея рожденія, какъ новымъ туалетомъ, и всякій поэтому остерегался надть что-нибудь изъ того что уже было надвано когда-нибудь. Начались танцы. Разумется всего боле тснились вокругъ выступавшей не безъ величія императрицы, сіяніе брилліантовъ графини Биронъ тоже привлекало къ себ многочисленные взоры, но всего очаровательне все-таки оставалась красота и молодость, которыми блистала принцесса Елисавета, которая притомъ танцовала съ неподражаемою прелестью. Прекрасную еще, несмотря на свои тридцать два года, Лопухову, рожденную Балкъ, тоже окружала толпа обожателей, хотя всякому было извстно что никому изъ нихъ не достанется сердце красавицы, давно принадлежавшее графу Левенвольду, красавцу и пожирателю сердецъ нашихъ прабабушекъ.
— Кто лучше всхъ? спросила чрезъ переводчика государыня, подойдя къ групп восточныхъ пословъ, которые съ любопытствомъ и удивленіемъ разсматривали танцующихъ.
— Когда смотришь на небо, отвтилъ одинъ изъ сыновъ Цвтистаго Востока,— можно ли сказать какая звзда иметъ боле блеску?
— Но кто же лучше однако? настаивала императрица.
— Еслибы глаза ея, оказалъ посолъ, указывая тогда на принцессу Елисавету,— не такъ велики были, то взглянувъ на нихъ, нельзя было бы жить никому.
Танцы между тмъ продолжались, а въ промежуткахъ между англезами, польскими и менуэтами, гости уходили въ густоту деревьевъ и тамъ располагались кучками вокругъ столовъ, на которыхъ были приготовлены: кофе, чай и прохладительные напитки.
Подъ большимъ померанцевымъ деревомъ, принцесса Анна сидла вдвоемъ съ фрейлиной Менгденъ, предъ столомъ, на которомъ не было никакихъ напитковъ. Ея бгающіе глаза и озабоченный видъ выражали какую-то тревогу и страхъ совсмъ не гармонировавшіе съ окружавшимъ всхъ весельемъ и безпечностію, а нсколько въ сторон, гувернантка принцессы, баронесса Адеркасъ, горячо разговаривала съ графомъ Линаромъ, причемъ сей послдній нсколько разъ бралъ почтенную даму за руку, какъ будто желая передать ей нчто. Казалось что баронесса колебалась, но наконецъ, повидимому, согласилась. Любезно улыбнувшись ей, Линаръ смялся, какъ ни въ чемъ не бывало, съ толпой мущинъ, а госпожа Адеркасъ, подойдя къ своей воспитанниц, прошептала ей нсколько словъ, заставившихъ послднюю улыбнуться…
Что говорили между собою принцесса, ея воспитательница и саксонскій посланникъ — этого никто не слыхалъ, но всю происходившую между ними сцену видлъ Михайло Гавриловичъ Головкинъ, человкъ близкій императриц по общему ихъ родству съ Ромодановскими. Повидимому онъ владлъ ключомъ этого разговора и понялъ его содержаніе: въ этомъ можно было убдиться по изумленію выразившемуся на его лиц, по мгновенно расширившимся зрачкамъ его глазъ.
Головкинъ, родственникъ императрицы, былъ родственникъ и Анн Леопольдовн, вотъ почему онъ заинтересованъ былъ описанною сценой. Въ продолженіи нсколькихъ мгновеній взглядъ его былъ устремленъ съ такимъ упорствомъ на принцессу и ея воспитательницу что он невольно обернулись. Но въ эту минуту кто-то подошелъ къ нему. Ни г-жа Адеркасъ, ни принцесса не видали взгляда Головкина.
Императрица была въ это время на другомъ конц залы, осчастливливая гостей своихъ то словомъ, то улыбкой, то милостивымъ взглядомъ. Увидя снова группу восточныхъ пословъ, продолжавшихъ изумлять ее откровенностію, она спросила у нихъ:
— Что васъ здсь всего боле удивляетъ?
— Видть женщину на престол, отвтилъ одинъ изъ нихъ.
Ангажированная принцемъ Гессенъ-Гомбургскимъ, принцесса Анна стояла на мст, въ пар. Благовоспитанный, вжливый съ дамами, но съ простыми, можно даже сказать солдатскими манерами, принцъ смялся надъ своею неловкостію и нелюбезностію. Принцесса, улыбаясь на его шутки, обратила случайно взглядъ на стоявшаго возл нихъ, еще красиваго и стройнаго, несмотря на 55 лтъ, фельдмаршала Миниха, который, въ качеств услужливаго кавалера, тотчасъ же поспшилъ къ ней приблизиться и принять участіе въ разговор.
Принцесса Анна разсянно слушала любезности фельдмаршала. Смотря прямо предъ собою, глаза ея встртились нечаянно со взоромъ остановившагося противъ нея графа Головкина. Глаза ея забгали, она завертла головой направо и налво, точно ища какой-то поддержки, посмотрла назадъ, взглянула на стоявшую тамъ свою гувернантку, и поблднла, и оторопла здсь окончательно, захвативъ Адеркасъ на томъ самомъ момент когда и сія послдняя, точно также смущенная пристальнымъ взглядомъ Головкина, не знала куда двать глаза.
Между тмъ заиграла музыка, заходили взадъ и впередъ по зал мущины и женщины, вс смшались, начался менуэтъ.
На другой день графъ Головкинъ разказалъ жен о томъ случа который сдлалъ его къ неочастію свидтелемъ описанной сцены между Линаромъ, гувернанткой принцессы Анны и самою принцессой. Онъ не скрылъ что ему показалось, показалось наврное, что первый изъ нихъ передалъ баронесс Адеркасъ какую-то золотую вещицу, въ род медальйона что ли, и что эта вещица была тотчасъ же передана принцесс. Не даромъ стало-быть городскія сплетни упоминали ея имя рядомъ съ именемъ саксонскаго посланника, не даромъ иные улыбались сомнительно говоря о предполагаемомъ брак ея съ принцемъ Антономъ.
‘Не Бироновы ли это штуки?’ приходило въ голову Головкину. Онъ припоминалъ слухи что фаворитъ желалъ бы устранить брауншвейгскаго принца и дать въ женихи Анн Леопольдовн своего сына. Какъ бы довести о томъ до свднія императрицы? Но какъ это сдлать? Опасно было вступать въ борьбу съ человкомъ сила котораго возрастала съ каждымъ днемъ. Посовтоваться разв съ Остерманомъ? Андрей Ивановичъ, если только захочетъ, непремнно дастъ дльный совтъ. И Головкинъ ршился създить къ нему, но видно Андрей Ивановичъ не захотлъ дать совта, онъ слушалъ разказъ Головкина, прерывая его безпрестанно оханьемъ и жалобами то на подагру, то на колику. Головкинъ, выходя отъ него, даже плюнулъ съ досады. ‘Проклятый человкъ!’ сказалъ онъ: ‘все вывдалъ и ничего самъ не сказалъ’.

XXVI.

— Fort, du Ziegeemann! закричалъ какъ-то графъ Биронъ, наткнувшись на шута Педрилло, гонявшагося за козой и заградившаго ему дорогу,— Fort!
— Я Ziegeemann? я козій мужъ? Хорошо же, проворчалъ про себя шутоватый Жидъ и тутъ же ршилъ воспользоваться этимъ неосторожно сказаннымъ словомъ.
На другой день вс придворные, не исключая и самого графа, приглашены были имъ пожаловать посмотрть на очень рдкую и невиданную штуку, и когда собрались вс гостя, то нашли шута лежавшимъ на одной постели съ козой и оттуда выпрашивавшимъ у постителей денегъ на воспитаніе дтей, якобы прижитыхъ имъ отъ этой козы.
Смху было много, когда Биронъ разказалъ присутствовавшимъ разгадку этой шутки, онъ первый положилъ нсколько золотыхъ монетъ въ протянутую шутомъ чашечку и, съ легкой руки его, Педрилло сосчиталъ къ вечеру до тысячи рублей пожертвованныхъ денегъ.
— Эхъ, ты! говорилъ нсколько дней спустя придворный служитель Орловъ, сойдясь посл дежурства съ товарищемъ своимъ Коноплевымъ въ тсной служительской комнат и посматривая на атласомъ и бархатомъ украшенный камзолъ свой.— Эхъ, ты. Хорошо тому жить кому бабушка ворожитъ, кому и тысячи ни по чемъ, а насъ вотъ и нарядили, да ни зубъ положить нечего.
— Да, отвтилъ вздохнувъ Коноплевъ,— нын, братъ, оберъ-камергеръ со всемилостивйшею государыней, самъ видлъ, во дворц, на гор, при великихъ персонахъ сидитъ на стул, а князь Иванъ Юрьевичъ Трубецкой, генералъ-фельдмаршалъ, прибавилъ онъ съ удареніемъ и важностію,— да князь Алексй Михайловичъ Черкасскій, изстари старые слуги, они вс стоятъ, а онъ сидитъ, да ея величество за ручку держитъ…
— Далеко кому такой милости искать! Вдь оберъ-камергеръ недалече отъ государыни живетъ, возразилъ было Орловъ, подмигнувъ, и остановился на полуслов, наткнувшись глазами прямо на высунувшагося вдругъ въ дверь и скривившаго гримасу Педрилло.
— Чего надо? Вонъ! закричали въ одинъ голосъ служители, взглянувъ на шута, тотчасъ же выпрямившагося и гримасу свою перемнившаго на серіозное лицо.
— Ну, вонъ же, говорятъ, козлиный отецъ! наступалъ къ нему Орловъ.
Шутъ исчезъ, но къ вечеру оба служителя попали въ застнокъ.
Биронъ взбсился. Онъ былъ вообще не въ дух, извстіе о кончин старика отца въ Митав заставило его хать туда на похороны, это будило въ немъ воспоминанія о неблестящемъ своемъ родословіи, воспоминанія, которыхъ не могла изгладить и присланная, какъ говорили, въ золотомъ ящик грамота отъ курляндскаго дворянства. Онъ былъ не въ дух и безъ того, а показанія сдланныя по доносу шута Педрилло выводили его изъ себя. Если такъ близко, во дворц, придворные служители поговаривали въ такомъ тон, что же должны были говорить и думать гд-нибудь подальше? Наказаніе страшное, примрное должно послдовать, размышлялъ Биронъ про себя, и грозный, мрачный явился на половину государыни, когда, наканун обычнаго ежегоднаго празднованія коронаціи, во дворц собрались, кром всегдашнихъ гостей, нкоторыя дамы и важные сановники.
Гости играли въ карты отдльными партіями, государыня сидла вокругъ стола съ принцессами и нкоторыми избранными лицами, и отъ всей души смялась надъ леди Рондо, дамой изъ англійскаго посольства, коверкавшею русскіе слова въ разговор на совершенно незнакомъ ей язык.
Не принимая участія въ карточной игр, Биронъ не желалъ однако и показать своего дурнаго расположенія духа дабы не огорчать государыню наканун великаго торжества, графъ Минихъ, длавшій всегда росписанія въ какое время и какіе должны быть фейерверки и иллюминація, занялъ его теперь разказомъ о тхъ ракетахъ, муфткугеляхъ, регенъ и стрейтъ-феерахъ, водяныхъ и земляныхъ швермерахъ которые должны были быть сожжены назавтра.
— А тамъ что такое? прервалъ вдругъ фельдмаршала Биронъ, прислушиваясь къ какому-то долетвшему до него отъ стола за которымъ сидла императрица чтенію, и быстро направляя туда свои шаги.
Онъ остановился за стуломъ принцессы Елизаветы, обводя всхъ строгимъ взоромъ и не замчая уже слдовавшаго за нимъ на цыпочкахъ Миниха.
Но безпокоиться было не о чемъ, чтеніе было самое невинное, и ясныя улыбки сіяли на всхъ лицахъ.
Кантата подъ заглавіемъ ‘Споръ любви и ревности’, написанная въ разговорахъ между Прославленіемъ и Славой и сочиненная къ торжественному дню коронованія, восхваляла Анну на вс возможные лады.— ‘Ты, Петербургъ, Балтическаго моря Венеція, а ты, царица, радость подданныхъ, ты счастіе ихъ, чрезъ тебя Европа увнчала главу свою мирною оливой,’ говорили въ перемежку то Прославленіе, то Слава.— ‘Я молчу,’ сказала въ заключеніе послдняя, ‘велерчивое мое дерзновеніе въ глубокомъ мор ея добродтелей едва ли не потонуло, я не уразумла, что какъ нельзя счесть звздъ, такъ нельзя исчислить высокія дла Анны, я подобна дтищу которое думаетъ что на солнце легко смотрть, и вскор видитъ себя ослпленнымъ свтомъ!’
И точно какъ бы ослпленные дйствительно этимъ свтомъ, сидли молча вс слушатели во время чтенія кантаты. Государыня, облокотившись однимъ плечомъ на кресло и кивая головой въ тактъ, посматривала на Бирона, а Биронъ снисходительно улыбался и наклонялъ голову, какъ бы говоря: Тштесь, тштесь, я ничего противъ этого не имю.
— Про-сла-вле-ніе и Сла-ва! нагнувшись къ леди Рондо, сказала внятно Анна, вызывая Англичанку на разговоръ и какъ русскія бы прося повторить сказанныя русскія слова.
Та повторила эти слова, коверкая ихъ, къ общей радости расхохотавшейся публики.
Вообще день вышелъ такой, что смяться было не только можно, но даже и должно, судя по счастливому, пріятному расположенію духа государыни. Всякій обязанностію своею считалъ, насколько силъ хватало, содйствововать поддержанію этого расположенія духа, льстивымъ, сладкимъ рчамъ не было, кажется, конца. Графъ Карлъ Биронъ прочелъ, напримръ, сочиненное имъ стихотвореніе, гд говорилъ что:
Карлъ бо твой живетъ что тобою
И будетъ твой собственный въ вки
Отдастъ ты всю жизнь собою
За милости твоей рки.
И все общество въ восторг соглашалось съ нимъ.
Когда ея жизнь толь нужна намъ,
По многой твоей благостын,
Продай счастіе дни ей нын,
Возьми младости моей лта.
Въ жертву закрывъ мои зницы
Къ лтамъ приложи оны свта
Великія императрицы.
И вс сочувствовали этой жертв піита.
Даже самъ вице-канцлеръ Остерманъ, при общемъ настроеніи, не лишнимъ нашелъ выйти изъ обычной своей колеи и разговорился.
— Что это значитъ? что вижу? Смхъ и Остерманъ!… Графъ! кликнула государыня, замтивъ улыбку на лиц племянницы, возл которой онъ сидлъ, и какое-то движеніе вокругъ: — графъ, что это значить?
— Вашего величества канцлера въ сокровенности вс упрекаютъ, сказалъ, приподнявшись, Остерманъ:— я говорю что въ томъ вевиновать, потому и вся политика нын не въ договорахъ, а въ карты разыгрывается.
— Какъ, въ карты?
— Да вотъ, прибавилъ онъ, беря изъ рукъ Андеркасъ какую-то бумагу:— Les principales cours d’Europe jeu d’ombre,— вотъ она европейская политика.
— Какъ такъ jeu d’ombre?— въ карты? кто играетъ? что такое?
— Jeu d’ombre, ваше величество, въ карты, а игроковъ… сами усмотрть изволите: j’ai assez de jeu pour gagner la patrie, началъ Остерманъ, читая извстный памфлетъ.— Je jouerai quand mon roi sera couvert, je fournis les cartes, le profit le plus clair est toujours pour elles.
— Да, это Россія, Франція, Польша, слышались голоса.
— Attendez, attendez, messieurs, какъ будто бы обращаясь къ присутствующимъ, продолжалъ Остерманъ,— je n’ai pas renonc et je ne prtends pas faire la bte deux foie.
— Ха, ха, ха! Лещинскій, Лещинскій! воскликнула сама государыня, вставая съ мста, и общій смхъ покрылъ голосъ вице-канцлера.
— Надежда есть что графъ и лучше другихъ въ игр сей сокрыть себя суметъ, замтила между тмъ принцесса Елизавета, нагнувшись къ императриц
— Ваше величество! вдругъ выступилъ впередъ князь Куракинъ:— государыня! позволь и мн ужь о политик сказать.
— Ты о политик что знаешь?
— Позволь ужь, разрши! приставалъ Куракинъ, подзадоренный общимъ настроеніемъ духа, заране улыбаясь штучк которую готовился выпустить.— Gott! началъ онъ торжественно, смотря на небо,— Gott verhngt Alles! Die Weit, смиренно продолжалъ онъ, — verdient Alles, Frankreich erhlt Alles, die Commissa rien nehmen (Куракинъ сдлалъ соотвтствующій жестъ рукою), Geld fur Alles, die lesuiten stecken, продолжалъ онъ, поворачивая головой и внюхиваясь во вс стороны,— stecken die Nase in Alles.
Полныя плечи государыни заколыхались при этихъ словахъ, а стоявшая сзади публика начала хохотать.
— Die Weiber, громко и повелительно крикнулъ Куракинъ,— wollen regieren ber Alles (вс смолкли вдругъ, устремить взоры на свою повелительницу), so hole denn der Teufel und seine Mutter Alles, еще громче, скороговоркой закричалъ Куракинъ и неожиданнымъ переходомъ этимъ поразилъ всхъ, такъ что вс расхохотались во весь голосъ. Государыня, махнувъ рукою и помирая со смху, сдлала нсколько шаговъ впередъ, улыбнулся даже графъ Биронъ, все общество смшалось, вс, точно обрадовавшись, заговорили по-нмецки, кто, кстати и некстати повторялъ послднюю строфу памфлета, кто приставалъ къ Куракину, прося его повторить все сначала, кто бжалъ передать остроту играющимъ въ карты.
Графу Миниху стало досадно что до сихъ поръ ничмъ не удалось ему угодить императриц, когда столько людей успли уже такъ или сякъ показать себя. Зная вкусъ ея къ разказамъ вообще и въ особенности къ такимъ гд можно было иногда пролить и слезу, Минихъ ловко повернулъ разговоръ отъ послдней злобной и смшной строки памфлета къ смшной злоб вообще, остановился на итальянской злоб въ особенности, и сталъ предлинно разказывать о ходившемъ въ то время по городу слух касательно жены одного русскаго сановника, Венеціанки, ударившей будто бы по щек другую даму за то что та, подъ видомъ поцлуя, взяла въ ротъ надтое и Венеціанк жемчужное ожереіье, чтобъ удостовриться фальшивое оно или нтъ, и тмъ удовлетворить любопытству всхъ дамъ, завидовавшихъ богатству ея ожерелья.
Не дослушавъ конца, графъ Остерманъ отошелъ къ удалившейся еще прежде съ гувернанткой своею принцесс Анн и, передавъ ей содержаніе разказа Миниха, вспомнилъ вдругъ, по поводу ссоры за жемчужное ожерелье, прошедшій праздникъ, визитъ Головкина, его разговоръ и…. медаліонъ.
Остерманъ, всегда вжливый съ женщинами, но съ высоты своихъ дипломатическихъ соображеній, считавшій ихъ отчасти игрушками которыми можно иногда и позабавиться, оглядлъ свою собесдницу съ ногъ до головы и остановился.
— Съ вами, принцесса, сказалъ онъ, — поссориться также надлежало бы, какъ возможно чтобы на столь маленькой ручк такой большой перстенекъ надтъ былъ.
— Перстень! вспыхнула принцесса и точно пойманная на преступленіи, отвернула назадъ руку, на которой дйствительно большое золотое кольцо съ медаліономъ покрывало чуть не все пространство пальца до сгиба.
— Великъ, зло великъ! продолжалъ Остерманъ:— вотъ тёзка мой…. Андрей Ивановичъ! Андрей Ивановичъ! обратился онъ къ подходившему къ нимъ между тмъ Ушакову, — будь ты въ словахъ моихъ судья, разсуди: говорю, перстенекъ на рук принцессы весьма великъ!
— Мн въ длахъ ея высочества судьею быть не приходится, отвтилъ Ушаковъ, пристально всмотрвшись въ перстень о которомъ шла рчь, — графъ все нын шутитъ, прибавилъ онъ, улыбаясь, длая нсколько шаговъ назадъ и потомъ быстро отходя въ сторону.
— Опасный вы, графъ, человкъ, пустымъ словомъ въ какую меня блдность привели, говорила принцесса, чувствуя что дрожитъ всмъ тломъ и не зная какъ отдлаться отъ Остермана.
— Ваше сіятельство, шепталъ въ то же время, успвшій уже подойти къ Бирону, Ушаковъ,— ваше сіятельство, находку сдлалъ! Глаза ли мои въ обманъ меня привели или подлинно такъ, а на рук принцессы перстень, точь-въ-точь какой былъ на рук извстной персоны, невсты, и который искали мы долго и не нашли.
Биронъ встрепенулся. Настоящее расположеніе духа его было самое подходящее ко всякаго рода подозрніямъ. Ушаковъ точно нарочно, точно зная это, словомъ своимъ попалъ на такой именно предметъ который боле чмъ всякій другой могъ разбудить злобу.
— Принцесса? Извстной персоны портретъ? усплъ только проговорить онъ, и едва владлъ собою, едва смогъ смягчить свой голосъ и скривить лицо въ какую-то улыбку, когда, подойдя къ принцесс, просилъ ее показать ему новый перстень, котораго онъ у нея еще не видалъ и отдлку котораго такъ хвалилъ ему Ушаковъ.
На двухъ сидящихъ рядомъ женщинахъ, принцесс и Адеркасъ, просто лица не было. Перстень былъ давно уже снятъ, и принцесса, показывая свои руки, говорила что генералъ вроятно ошибся, что все это сочинилъ Остерманъ и пр. Но чмъ боле горячности въ отвт принцессы замчалъ Биронъ, чмъ боле вглядывался онъ въ мертвую блдность покрывавшую ея лицо, тмъ боле глаза его блестли, тмъ боле непонятнымъ казалось ему странное подозрніе закинутое въ душу его Ушаковымъ, и тмъ боле онъ бсился.
— Почему не хотите показать? Warum? Es ist ganz unbegreiflich! шиплъ онъ сквозь зубы.
— Aber was? aber was? твердила принцесса, выставляя впередъ свои руки.
— А! сказалъ наконецъ графъ, повернувшись со злобною улыбкой:— принцесса капризна! Я буду просить государыню! И скорыми шагами направился къ тому мсту, гд, утомивъ всхъ своимъ разказомъ, Минихъ оканчивалъ его наконецъ, отступивъ нсколько въ сторону и произнося тонкимъ голосомъ, какъ должна была бы говорить Венеціанка:— Da haben sie zur Erinnerung, dass die Venezianerin niemals falsche Edelsteine tragen.
Принцесса быстро встала съ своего мста, но платье ея за что-то зацпилось, а Биронъ между тмъ подошелъ къ государын и уже началъ съ нею говорить. Еще минута, и скрыться бдной двушк будетъ уже поздно.
— Я виноватый, я и спасителемъ буду, шепнулъ ей Остерманъ, нагнувшись и освобождая зацпившееся платье.
— Гд же принцесса? принцесса гд? спросила черезъ минуту государыня, обращаясь въ ту сторону гд сидла племянница, но ея уже не было.
Послдовало общее смущеніе. Посланный вслдъ за удалившеюся въ свои покои принцессой, придворный, возвратившись, донесъ что принцесса, чувствуя себя нездоровою, не можетъ придти и проситъ государыню извинить ее за ослушаніе.
Государыня, не понимая еще хорошенько чего добивался Биронъ и чего ему было нужно, нахмурилась однако, видя до какой степени извстіе сообщенное посланнымъ непріятно отразилось на лиц графа. Разомъ измнился характеръ всего вечера, все смолкло и притаилось, карточныя партіи между тмъ окончились, государыня, отказавшись отъ ужина, удалилась къ себ, гости разъхались.
На другой день перстень былъ отобранъ отъ принцессы, и находился уже въ рукахъ Ушакова. Перстень этотъ былъ дйствительно похожъ на тотъ который разыскивали у невсты Петра II, Долгорукой, точно такъ же открывался и точно также, по форм своей, долженъ былъ заключать въ себ какой-нибудь портретъ, но портрета въ немъ никакого не оказалось, а слдовательно подозрнія Головкина ничмъ не оправдались. За то возникли другія подозрнія, вслдствіе которыхъ вскор потомъ гувернантка Адеркасъ была удалена отъ принцессы, а Линаръ ухалъ въ Дрезденъ и не возвращался уже въ Россію до смерти императрицы, то-есть до того времени когда, посл всхъ катастрофъ, принцесса Анна сдлалась правительницей.
Возбужденный и взволнованный Биронъ не успокоился однако. Дйствуя на слабую сторону императрицы, врившей во всякаго рода предразсудки, Биронъ разказывалъ всякія невроятности, выводилъ какія-то сближенія между невстой Петра II и предназначенною въ невсты принцу Антону Ульриху принцессой Анной. Перстень, точно такой же перстень, и тамъ и здсь, при этомъ Биронъ воскрешалъ въ памяти государыни кошмаръ о Долгорукихъ, который и самому ему не давалъ покоя, припоминалъ и исчезнувшаго безслдно этого какого-то офицера, нераспутанную его связь съ Долгорукими, и къ концу концовъ, послдствіемъ всего этого былъ публикованный во всенародное свдніе временный указъ чтобы всхъ чиновъ люди представили безъ всякой утайки и страха, въ самомъ скоромъ времени, пожитки, деньги и пр. вещи Долгорукихъ, женъ и дтей ихъ, которыя, какъ ея величеству извстно, и понын сохранены въ партикулярныхъ домахъ. На укрывателей повелвалось доносить, за добровольное объявленіе, а также и доносителямъ, общана была царская милость, и если то будутъ бывшіе служители Долгорукихъ, то свобода отъ крпостной зависимости, скрывающіе же или т кто объ этомъ вдали и не донесли, какого бы званія они ни были, ‘истезаны будутъ жестоко’, гласилъ указъ.
Вмст съ тмъ, по совщаніи Бирона съ Ушаковымъ, командировано было за отысканіемъ Миктерова изъ сыскнаго приказа особое лицо, которому сообщено было все что только можно было узнать касательно прежней жизни и знакомства пропавшаго офицера Это лицо былъ тотъ самый Гвоздевъ, котораго Миктеровъ встртилъ случайно во время охоты съ Наумовымъ.

XXVII.

Направясь сначала къ Крутымъ Верхамъ, Миктеровъ не засталъ уже тамъ никого изъ охотниковъ и тутъ же, поворотивъ назадъ, ршился возвратиться домой одинъ. Всгрча съ незнакомцемъ сильно тревожила его, хотя онъ не могъ отдать себ отчета почему именно. Ничего прямо касавшагося его онъ не нашелъ на этомъ приказномъ, но человкъ служащій въ розыскномъ приказ былъ въ это время непріятною встрчей, даже и не въ такомъ положеніи въ какомъ находился Миктеровъ. ‘Охъ! чуетъ бду мое сердц’, твердилъ онъ, шагомъ дучи къ своимъ Савинкамъ!
И между тмъ, странное дло, къ нему начала возвращаться нкоторая бодрость духа по мр того какъ все ясне и ясне представлялось ему его настоящее положеніе и грозившая неизбжная опасность, если онъ останется попрежнему вялъ и нершителенъ. Въ немъ заиграла опять та струнка которой бывало удивлялся Торбеевъ и на которую такъ надялся отецъ его, говоря что Ванюшу только приставить къ чему-нибудь надо, а ужь онъ отъ дла своего не отступитъ. Миктеровъ и самъ какъ будто радъ былъ что случилось нчто такое что подтолкнуло его, что можетъ-быть заставитъ его дйствовать и жить. Какъ жить, какъ дйствовать? это представлялось ему чмъ-то крайне неопредленнымъ, но мысль о предстоявшей борьб съ опасностію и смертію придавала ему на первыхъ порахъ нкоторое чувство героизма, не лишенное прелести. Онъ съ удовольствіемъ мечталъ что очутиться опять въ Москв, куда давно тянуло его вопреки всякаго благоразумія, въ лучахъ радуги представлялся ему большой городъ, столица, гд онъ жилъ издавна, самое передвиженіе и мельканіе предъ глазами новыхъ предметовъ казалось ему наслажденіемъ посл деревенскаго затворничества. ‘Не одному же мн’, разсуждалъ онъ, ‘на роду написано слоняться по бду свту подъ вчнымъ страхомъ ножа, найдется можетъ-статься и еще кто-нибудь такой же горемыка, и этотъ кто-нибудь да я, вотъ ужь насъ и двое будетъ, а тамъ… а тамъ, кто знаетъ еще куда повернетъ счастіе и чмъ окончится судьба!’ Если страшная измнчивость, отличающая первую половину минувшаго вка, должна была держать нашихъ ддовъ въ постоянномъ опасеніи бды, то она же поддерживала ихъ блестящими надеждами. Все и невроятно худое и необычайно хорошее казалось возможнымъ, и дйствительно было возможно.
Было уже темно, когда Миктеровъ подъхалъ къ своей усадьб. Онъ не обратилъ вниманія на поздравленіе ‘съ полемъ’ со стороны выскочившаго навстрчу слуги, не почувствовалъ и холода въ нетопленыхъ комнатахъ, но мысли его были однако настолько спокойны что заказавъ себ ужинать, онъ прилежно занялся разборкой и укладкой своихъ пожитковъ въ холщевый мшокъ, исправно полъ и распорядился чтобы къ утру приготовлена была пара лошадей и телга. Затмъ залегъ спать рано, ни слова ни упомянувъ объ отц.
— Безъ стараго барина все чай не удетъ, разсуждали между собою слуги, находясь въ недоумніи касательно всхъ этихъ распоряженій и собираясь дожидаться старика, несмотря на то что ночь стояла темнйшая и дождь лилъ какъ изъ ведра — Куда хать? Вдь онъ отецъ чай ему, не другой кто.
Казалось бы такъ. Но слуги не знали что молодой баракъ ихъ, съ юныхъ лтъ направленный въ ту среду гд вырабатывались конечно сильные характеры, но гд о нжности сердечной не могло быть и рчи, далеко не равнялся съ отцомъ своимъ въ сил взаимной привязанности.
Воспитанный на родительскихъ ласкахъ, Миктеровъ привыкъ смотрть на эти ласки какъ на что-то должное ему. Узжая изъ дому, тогда еще мальчикомъ, къ Долгорукому, онъ не плакалъ при разставаньи, занятъ будучи мыслію, что вотъ современемъ онъ возвратится въ Савинки полковникомъ или даже генераломъ. Шли годы, самая привычка отрока къ отцу ослабла, а самомнніе его усиливалось. Получая иногда гостинцы изъ деревни, Миктеровъ, будучи юношей, соображалъ что отецъ, желавшій видть его въ такомъ высокомъ положеніи, долженъ былъ и поддерживать его. Возвратившись въ деревню бглымъ офицеромъ, онъ принималъ вс ласки отца съ благодарностію, не переставая однако думать что отецъ же этотъ выбралъ ему карьеру которая его погубила, что онъ слдовательно былъ нкоторымъ образомъ виновникомъ его несчастія, а потому и весьма натурально если нжностями и заботами своими хочетъ загладить свою вину. Во всякомъ случа молодой Миктеровъ жилъ отдльною отъ отца своего жизнію, и теперь, ршась хать изъ Савинокъ, не подумалъ сообщить отцу о своемъ намреніи.
Между тмъ, и сверхъ всякаго чаянія, въ самую полночь, чуткое ухо слуги заслышало издали еще полосканье колесъ въ лужахъ покрывавшихъ дорогу и шлепанье лошадиныхъ копытъ по грязи. Снявъ пальцами нагорвшую свтильню свчи, воткнутой въ желзный треножникъ, слуга вышелъ въ сни и, притворивъ наружную дверь, старался пропустить въ нее свтъ огарка, пламя котораго постоянно замирало отъ врывавшагося втра. Подъхавшій вскор и вошедшій по лстниц, старикъ Миктеровъ весьма удивился сдланной ему встрч. Старикъ былъ не въ дух и нахмурился еще боле когда на вопросъ: почему не потушенъ былъ до такой поздней поры огонь, ему отвтили что молодой баринъ веллъ ожидать его, когда же, спросивъ о здоровь Ванюши, онъ получилъ въ отвтъ: ‘здоровъ, слава Богу, цлый вечеръ собиралъ вс свои пожитки, а назавтра приказалъ себя рано будить и приготовить ему лошадей’, то старикъ вспыхнулъ.
— Кто здсь приказанія опричь меня давать можетъ? загремлъ онъ вдругъ, топая ногой на стоявшаго предъ нимъ слугу.— Лошадей приказалъ? Нтъ лошадей, чьи лошади? Мои лошади! Пожитки собиралъ? Вонъ пожитки т, вонъ изъ! выбросить тотчасъ!
И какъ былъ въ грязныхъ сапогахъ и мокрой шапк и одежд, онъ сунулся-было вдругъ къ двери той горницы которую занималъ сынъ и которая только снями отдлялась отъ другой, занимаемой имъ самимъ. Но едва скрипнула эта дверь, едва пріотворивъ ее, увидлъ онъ при свчк, которую продолжалъ еще держать слуга, фигуру крпко спавшаго сына, онъ остановился, и гнвъ его тотчасъ стихъ. Старикъ быстрыми шагами пошелъ къ себ, приказавъ распоряженій сына не отмнять, а доложить когда Ванюша проснется.
Что была за причина внезапнаго возвращенія старика и отчего онъ былъ такъ гнвенъ? Дло вотъ въ чемъ: Когда терпливо стоявшій два часа на самомъ лучшемъ лазу едоръ Алексевичъ Наумовъ послалъ, наконецъ, узнать почему не слыхать такъ долго ни гончихъ, ни порсканья,вс ли охотники стоятъ по мстамъ и кто что затравилъ, когда стоя на одномъ мст въ ожиданіи посланнаго и прозябши передумывалъ о томъ и о другомъ, онъ припомнилъ между прочимъ и о вчерашнемъ праздник и попенялъ на себя за неосторожный разговоръ при человк мало ему извстномъ, какъ Бахметьевъ, онъ представлялъ себ фигуру майора, его настойчивый и ршительный отказъ принять участіе въ игр и пр. Наконецъ обскакавшій крутомъ вершины мальчикъ донесъ что большая часть стаи прорвалась изъ Крутыхъ Верховъ въ Уйму, что сладить не могутъ до сихъ поръ, что волки куда-нибудь перешли, что затравлена всего одна лисица, и что борзятники наконецъ стоятъ по мстамъ, кром Бахметьева и молодаго Миктерова которые неизвстно куда длись. едоръ Алексевичъ, при этомъ послднемъ извстіи, побагровлъ вдругъ отъ гнва и, тронувъ лошадь, приказалъ выводить гончихъ и всей охот хать домой.
Пріхавъ домой, едоръ Алексевичъ тотчасъ же отдалъ повелніе: наказать, вопервыхъ, подвывальщиковъ за то что волковъ въ указанномъ мст не оказалось, и что баринъ даромъ простоялъ на мст два часа, затмъ наказать дозжачихъ за то что не сумли удержать стаи въ Крутыхъ Верхахъ, наконецъ, отыскать непремнно и наказать людей провожавшихъ, безъ доклада хозяину, Бахметьева и Миткерова. Но Наумовъ только срывалъ такъ сказать свой гнвъ на прислуг, кололо его то что двое изъ его гостей ухали не простившись съ нимъ, не поблагодаривъ его за хлбъ-соль. Взволнованный вышелъ онъ къ остальнымъ гостямъ.
Несмотря на то что о Миктеров, по всмъ свдніямъ, разказаннымъ очевидцами, извстно было что онъ на охот присутствовалъ и даже съ кмъ-то предъ покинутіемъ гончихъ въ Крутые Верхи разговаривалъ, едору Алексевичу хотлось все-таки хоть языкъ почесать, хоть придраться какъ-нибудь къ старику отцу Миктерова.
— Мы, сказалъ онъ,— государей нашихъ искони-б уважали и къ закону почтеніе имли, а нын времена такія что вры тому не даютъ.
Присутствующіе молчали, не зная къ чему клонить рчь свою едоръ Алексевичъ.
— Гм, гм! усмхался между тмъ онъ съ нкоторою злобою:— докащики размножились, и въ домахъ нашихъ смотрніе за соблюденіемъ указовъ государевыхъ имютъ…. Я говорю, а за мною, статься-можетъ, кто изъ васъ въ памяти своей примчаетъ.
Гости приняли серіозный видъ. По тону хозяина замтно было что онъ не только волнуется, но и желаетъ сказать кому-нибудь непріятность. Кто-то осмлился даже спросить, какая причина такихъ рчей еодора Алексевича?
— Сколь ни корми, сколь щедръ ни будь, а врага своего въ овечьей шкур не узнаешь. Всякъ о своей польз помышляетъ, а нын одна польза, докащикомъ быть.
Присутствующіе стали переглядываться, спрашивали тихо другъ у друга: кто же у насъ докащикъ и что было доказывать? Наступила минута общаго недоумнія. еодоръ Алексевичъ, отошедшій было нсколько шаговъ въ сторону, возвратился.
— Искать здсь нечего, сказалъ онъ, — мы вс законы государевы продерзостно вчера преступили…. Ха, ха! въ карты играли, въ карты! повторилъ онъ, поднимая многозначительно палецъ: — Нмцевъ обзывали! А Русскіе, кому это не по нраву, отъ вас ъотступилися, за хлбъ за соль спасибо не сказавши, ухали.
— Кто же такой, едоръ Алексевичъ, ухалъ докащикомъ? спросилъ отецъ Миктерова, выступивъ нсколько впередъ.
— Да хоть сынъ твой, или Бахметьевъ, громко произнесъ Наумовъ, посмотрвъ ему въ лицо и отойдя въ оторову.
Миктеровъ вспылилъ. Онъ кричалъ что ни онъ, ни сынъ его никогда докащиками не были, что говорить такъ онъ не дозволитъ, что сынъ его былъ вмст со всми на охот, что самъ онъ старикъ игралъ въ карты, и что живъ не будетъ пока Наумовъ столь великой обиды съ его сдой головы не сниметъ.
едоръ Алексевичъ радъ былъ случаю погорячиться и излить на комъ-нибудь свою желчь до коица. Зная почти наврно что сынъ Миктерова былъ на охот, а если и ухалъ куда-нибудь, то не по тмъ причинамъ которыя онъ подозрвалъ за Бахметьевымъ, тмъ не мене Наумовъ продолжалъ шумть, что окрикомъ его устрашить трудно, что кому его рчи не нравятся тому бы не слдовало хлба-соли его сгь, что онъ у себя воленъ говорить о чемъ похочетъ, и наконецъ, видя что Миктеровъ не спускаетъ ему ни въ одномъ слов, закричалъ слуг:.— Подать гостю шапку! и вышелъ изъ комнаты.
Съ такимъ скандаломъ удалился старикъ изъ дома Наумова и подъ такимъ впечатлніемъ возвратился къ себ.
Всю ночь не смыкалъ онъ глазъ, ожидая непріятнаго объясненія съ сыномъ, и вышелъ поутру съ твердымъ намреніемъ крупно съ нимъ поговорить, но выслушавъ подробный разказъ его о вчерашнемъ приключеніи на охот, онъ задумался на минуту, и вдругъ какъ бы принявъ ршеніе, крикнулъ во весь голосъ:
— А что жъ лошади? Готовы ли лошади?
Настала тяжелаа минута разставанья. Молодой Миктеровъ пришелъ одтый подорожному. Огецъ тоже готовился къ отъзду. Онъ ршился не оставаться въ Савивкахъ.
Обнявъ и крпко дрижавъ сына, опустилъ старикъ сдую голову свою на его плечо и цловалъ воротникъ его шубы. Изъ глазъ его, и оплакавшихъ быть-можетъ въ жизни своей иного слезъ, не текли он теперь ручьями: покраснвшіе блки и вки покрылись только какою-то болзненною влагою, но тмъ мрачне было это сухое, старое лицо, будто черная туча безъ дождя.
— Вотъ что, проговорилъ наконецъ старикъ,— ты мн скажи и я теб скажу: отсел хотя врознь мы съ тобою будемъ, однако ко врагамъ нашимъ пощады, докол живы мы, не имть. Сами они насъ къ сему привели, сами, заключилъ онъ, снова крпко обнявъ сына.
Молодой Миктеровъ, высвобождая руки, рвался также обнять отца. Подогртый его словами, онъ цловалъ отца въ голову, но исполненный дйствительной ненависти ко врагамъ, онъ молчалъ о нихъ какъ бы не довряя искренности этого чувства въ отц.
— Такъ стало? точно опомнившись, вдругъ снова засуетился отецъ.— Идемъ же! Приссть надо…. Такъ свидимся, Ванюша?
— Свидимся, батюшка! обмнялись они послдними словами, и лошади тронулись отъ крыльца.

XXVIII.

Ршеніе старика Миктерова было опредленно и твердо. Въ Савинкахъ длать ему было уже нечего. Здсь могъ онъ только подвергнуться опасности быть остановленнымъ и привлеченнымъ къ отвту. Слдовало тотчасъ же собирать все что можно было унести, садиться въ ожидавшій его уже готовый экипажъ и хать, сначала къ Наумову, чтобы совсть была чиста и честь не замарана, а потомъ…. потомъ куда укажетъ Богъ.
Простоявъ на крыльц докол не скрылась изъ глазъ телга увозившая сына, быть-можетъ навсегда, и позволивъ себ такимъ образомъ еще хоть нсколько минутъ продлить настоящее и прожить воспоминаніемъ прошедшаго, старикъ наконецъ встрепенулся, принялся сбираться, укладываться, и будто вдругъ окрпъ для той жизни и борьбы которую такъ скоро, такъ ршительно создалъ себ въ будущемъ. Хоромы, люди окружавшіе его, все съ чмъ онъ такъ долго жилъ, что такъ долго насиживалъ, все вдругъ показалось ему какъ будто чужимъ, онъ точно оторвался отъ всего этого и одна только мысль: бжать, бжать скорй отсюда, вертлась въ его голов.
Переборка и суетня, закипвшая вокругъ, придавали ему силы и бодрости, необходимость которыхъ была тмъ настоятельне что обстоятельства и время не ждали его.
Благополучно доставленная и переданная Гвоздевымъ майору Бахметьеву цыдулка заключала въ себ приказаніе послднему содйствовать къ заарестованію извстной персоны, если таковая окажется дйствительно тамъ гд указывали имющіяся свднія. Эти свднія вполн подтвердились: Бахметьевъ лично разговаривалъ съ Миктеровымъ. Гвоздевъ узналъ отъ своего возчика что едва не задушившій его человкъ есть ‘Савинковскій баринъ’, то-есть Миктеровъ же. И Бахметьевъ и Гвоздевъ сочли необходимымъ поспшить приведеніемъ въ исполненіе помянутаго приказанія. Съ вечера командированъ былъ Бахметьевымъ оберъ-офицеръ съ нсколькими солдатами, на другой день рано утромъ прибыли они въ усадьбу Наумова, гд, по соображеніямъ майора, можно было наврно застать Миктерова. Гвоздевъ находился при офицер, въ качеств лица которое должно было указать кого именно слдовало взять.
Все переполошилось и перетрусило у едора Алексевича. Посл вчерашняго происшествія, офицеръ съ командой въ сел, да обыскъ въ дом,— чего жъ тутъ ждать хорошаго?
Наумовъ принадлежалъ къ числу тхъ недовольныхъ которые, живя вдали отъ Петербурга, тмъ съ большимъ усердіемъ собирали вс неблагопріятные для правительства слухи и съ жадностію слдили за ходомъ событій, всегда готовые воспользоваться случаемъ чтобы выскочить въ люди. Желаніе выскочить въ люди грызло Наумова, а худыя всти которыя до него доходили о положеніи длъ, о голод, разбояхъ, жестокостяхъ и, какъ слдствіи всего этого, о всеобщемъ недовольств, щекотали его воображеніе…. И вотъ вдругъ военная команда налетаетъ въ село!…
Это однако не сконфузило его, а только озлило.
— Что жъ милости просимъ, милости просимъ, желчно говорилъ онъ, встрчая солдатъ, ввалившихся безъ церемоніи прямо въ палаты.
— И гостей, знать, моихъ, и слугъ, всхъ забрать бы, вс виновны, вс ослушники, ха, ха! обращался онъ съ насмшкой къ пожилыхъ лтъ офицеру, маленькаго роста и съ тупымъ выраженіемъ лица.
Но безсмысленно смотрлъ на него своими оловянными глазами офицеръ, бгали и сверкали глаза у Гвоздева. Прошла команда по всмъ комнатамъ, заглянула во вс углы и пристройки, распросила подробно о чемъ ей было нужно звать и молча направилась дале въ Савинки.
Старикъ Миктеровъ отъхалъ всего дв версты отъ своей усадьбы, когда, при поворот изъ лса, замтилъ дущую къ нему на встрчу телгу наполненную военными. Что это были за люди и куда они направлялись, догадаться было не трудно, но скрываться отъ нихъ теперь было и поздно и невозможно, онъ только перекрестился.
— Экзекуція знать куда-нибудь по недоимкамъ, равнодушно сказалъ старикъ сидвшему на козлахъ мужичку, и бодро продолжалъ смотрть вдаль на приближавшихся враговъ.
Извивающаяся между свжими зеленями зигзагами грязная проселочная дорога позволяла ему разсматривать дущихъ на встрчу ему, то съ праваго, то съ лваго бока. Съ одной стороны телги сидли солдаты, съ другой офицеръ и Гвоздевъ, суконную желтаго цвта чуйку котораго можно было уже различить.
— Утопаешь! эй, утопнешь! заворчалъ сквозь зубы Миктеровъ, когда Гвоздевъ вдругъ спрыгнулъ съ телги, вроятно чтобы свободне разсмотрть встрчныхъ, и пошелъ по озими, наступая на крупные, рыхлые комки земли.
— Эй! Посторонись! Съ дороги! Закричалъ Миктеровъ встрчной телг, подвигаясь крупною рысью.
— Откуда дете? послышалось дребезжаніе Гвоздева.— Откуда?
— Изъ Оршковъ! крикнулъ на лету Миктеровъ, отважно смривъ его глазами съ головы до ногъ и предупреждая отвтъ своего кучера.
— До Савинокъ далече ли? крикнулъ въ догонку Миктерову офицеръ, сидвшій на телг.
— Версты дв! отвтилъ тотъ, приподнявшись и оборотивъ голову назадъ.
И команда двинулась въ лсъ, а Миктеровъ, снявъ шапку и другой разъ перекрестившись, погналъ что есть духу въ усадьбу Наумова, которому и разказалъ, что и какъ случилось.
— А вы-то, батюшка, сказалъ онъ въ заключеніе, — думали что Ванюша докащикъ? Нтъ у васъ Бога!
— Лошадей, живо лошадей! Пгую тройку, живо! закричалъ Наумовъ, и бросился обнимать старика.— Старое кто помажетъ, гдазъ тому вонъ! Вижу откуда бда теб. Сына-то схоронилъ ли? Скоре, скоре, вонъ отсюда, да подале! Пгихъ моихъ хотъ заржь. Гони! говорилъ онъ усаживая Миктерова въ повозку и отдавая тотъ же приказъ кучеру.— А мн одинъ конецъ, ворчалъ онъ, возвращаясь въ опустлые покои.— Коли не за укрывательство въ отвт быть, такъ за языкъ. Охъ, языкъ мой — врагъ мой, врагъ лютый, злйшій! повторялъ Наумовъ долго еще и посл отъзда Миктерова.
Въ самомъ дл, несмотря на счастливо минувшую опасность, едоръ Алексевичъ не могъ все-таки удержать свой языкъ, а Смоленской губерніи какъ нарочно доставалось въ это время хуже другихъ. Возвращавшимся изъ Польши войскамъ приказано было забрать тамъ силой и вывести съ собою бжавшихъ русскихъ крестьянъ, а знаменитую Втку, гд бглые раскольники проживали въ числ нсколькихъ тысячъ дворовъ, приказано было окружить, разорить жилища, и забравъ всхъ жителей перегнать на россійскую сторону. Собранныхъ такимъ образомъ въ Смоленск и другихъ порубежныхъ городахъ, русскихъ бглецовъ съ женами, дтьми, скотомъ и всякими пожитками, сколько можно было поднять на лошадяхъ, приказано, было кормить, выдавать имъ хлбъ изъ мстныхъ магазиновъ, а это еще увеличивало голодъ, отъ котораго въ Смоленской губерніи случалось матерямъ топить своихъ дтей, и болзни. Правительство грозило жестокимъ истязаніемъ и вчнымъ разореніемъ тхъ помщиковъ которые не будутъ кормить крестьянъ, но помщики, съ одной стороны, имли всегда въ тхъ же указахъ оговорку относительно нерадивыхъ крестьянъ, подъ которую могли подводить всхъ, съ другой стороны, они и сами были разорены.
— Изъ чего кормить-то? чего? горячился Наумовъ.— Мы имній въ Шлезвиг на деньги съ данцигской контрибуціи не покупывали: то не намъ, а графу фонъ-Биронову должно. Онъ подарки и лошадьми, и деньгами собираетъ, дабы подручниковъ своихъ на хлбныя мста сажать, а съ насъ взять нечего. Онъ ишь враговъ повсюду Нмцамъ разыскиваетъ, чины даже нмецкіе порусски называть опасается.— Охъ, языкъ мой — врагъ мой! бранилъ самъ себя едоръ Алексевичъ,— наконецъ попался.
Доносъ Бахметьева и смутные слухи о какихъ-то замыслахъ насчетъ Голштинскаго дома, о тайныхъ перепискахъ нкоторыхъ особъ и т. п. подвели къ отвту и Наумова, и многихъ другихъ. Самъ смоленскій губернаторъ, камергеръ и дйствительный статскій совтникъ, князь Андрей Черкасскій, за какія-то непристойныя слова, сказанныя при свидтеляхъ, за предерзостные умыслы въ согласіи со многими изъ знатныхъ смоленской шляхты, лишенъ былъ, несмотря на родство съ княземъ Алексемъ Михайловичемъ Черкасскимъ, всхъ чиновъ, имнія и сосланъ на вчное житье въ Джигайское зимовье, въ Сибирь. Все притихло вдругъ, а при двор между тмъ все попрежнему: праздникъ смнялся праздникомъ, торжество торжествомъ, и все роскошне развивалась придворная обстановка. Тамъ, въ обширныхъ аллеяхъ Лтняго Сада, оканчивающихся съ одной стороны гротомъ изукрашеннымъ большими, рдкими раковинами и кораллами, съ другой — фонтаномъ и высокимъ голландскимъ вязомъ, разставлены столы на 800 персонъ, надъ ними во всю длину аллеи растянута палатка изъ зеленой шелковой матеріи, утвержденная на пилястрахъ обвитыхъ цвтами. Въ грот красиво разставлены статуи, и тихо играетъ водою приводимый въ дйствіе органъ. Между пилястрами, по обимъ сторонамъ столовъ, устроенъ буфетъ съ тарелками и фарфоромъ, въ ниш скрываются музыканты. Обдъ смняется баломъ, балъ иллюминаціей, и гуляющіе по саду плнные Французы, взятые Минихомъ при осад Данцига, обласканные и получившіе шпаги, не могутъ надивиться великолпію русскаго двора, а представители его, придворные Нмцы, расшаркиваясь предъ ними, похваляются что въ Россіи умютъ принимать иностранцевъ.

XXIX.

Время шло. Поселившись въ Москв, молодой Миктеровъ жилъ такъ какъ давно ему не жилось. Его принялъ, обласкалъ и пріютилъ Торбеевъ, онъ отыскалъ здсь давно уже перехавшихъ изъ Можайска Тишиныхъ.
Съ одной, стороны, манила Миктерова своею миловидностію и молодостію Маша, жизнь съ которою сулила тихое счастіе, съ другой, его увлекалъ къ дятельности стоявшій въ оппозиціи правительству Торбеевъ. Было бы только за кого зацпиться, а ужь вывести я самъ себя вывезу, размышлялъ Миктеровъ, разчитывая на свои способности.
Жили Тишины у церкви Девяти Мучениковъ, близь Прсненскихъ прудовъ, въ одномъ изъ девяти переулковъ, ведущихъ къ Новинскому валу. Мстность этой части Москвы была въ то время вовсе не похожа на городъ, переулки были узенькіе, иногда въ дв сажени ширины, часто глухіе безо всякихъ проздовъ, даже улица подъ Новинскимъ монастыремъ, шедшая къ Москв-рк, съ лснымъ и мяснымъ рядомъ, была вся искривлена выходившими изъ общаго порядка домами, то суживавшими проздъ до невозможности, то расширявшими его на подобіе площади. Въ такомъ же положеніи былъ и Арбатъ, гд у Спаса на Пескахъ, перехавъ отъ Торбеева, поселился Миктеровъ. Длясь одинъ къ другому, дома крытые гонтомъ или дранкой, иногда тесомъ, были вс сплошь деревянные и одноэтажные. Освщенія не было никакого. Только въ Кремл и Кита-город горли насчетъ штатсъ-конторы смрадные фонари въ десятисаженномъ другъ отъ друга разстояніи, въ Нмецкой Слобод по большимъ улицамъ, въ Тверской-Ямской, въ Воронцовской слобод къ Новоспасскому монастырю, за Красными воротами, за Серпуховскими и Калужскими воротами, къ Донскому монастырю, фонари содержались уже обывателями на пятнадцати или тридцатисаженномъ разстояніи, а на Прсн о нихъ и помину не было. Жители по ночамъ носили фонари съ собою. И частехонько бывало что засидвшись вечеромъ съ Машей, Миктеровъ пробирался мимо разставленныхъ по улицамъ рогатокъ домой, съ Тишинскимъ фонаремъ въ рукахъ, счастливый, что утромъ можно будетъ пойти къ нимъ опять, подъ предлогомъ возвратить фонарь. Машина тетка между тмъ вздыхала.
— Охъ, горе, горе! говорила она, глядя на молодыхъ: — живемъ мы безъ отца, ходитъ къ намъ этотъ молодецъ что ни день то чаще: чмъ все это окончиться должно?
Будучи женщиной богомольною, отлучаясь часто къ разнымъ церковнымъ, службамъ, она смущалась когда по возвращеніи домой заставала иногда Машу вдвоемъ съ Миктеровымъ, но любя племянницу всею душой, она не ршалась положить предлъ этимъ свиданіямъ. Можетъ-быть самъ Богъ посылаетъ Маш счастіе. Съ другой стороны, давно отказавшись въ пользу ея отъ всего что считала когда-то своимъ приданымъ, не имя ршительно никакого достатка, записавъ предъ отъздомъ изъ Можайска даже послднюю свою свтлосрую кобылу, цною въ семь рублей, вкладомъ въ тамошній монастырь для поминовенія Машиной матери, находясь такимъ образомъ совершенно въ зависимости отъ брата, она боялась что допущенныя ею отношенія между молодыми людьми не понравятся ему.
— И какой онъ человкъ, какая за нимъ провинность, спрашивала она себя, — если и имени своего сказать не можетъ?
А имени своего Миктеровъ объявить никакъ не можетъ, разказать всю правду значило бы отказаться отъ свиданія съ Машей, ибо никто въ то время не согласился бы допустить къ себ въ домъ человка разыскиваемаго полиціей, выдумать же имя было опасно, въ виду близкой встрчи съ отцомъ Маши. Миктеровъ и Маш-то сообщилъ о всемъ только сгоряча. Надо было только тетку упросить молчать до времени, не разказывать о его посщеніяхъ, никому его не называть и дожидаться возвращенія Осипа Кондратьевича. Это послднее и успокоивало богомольную и трусливую старуху.
Миктеровъ длилъ свое время между Тишиными и Торбеевымъ-отцомъ. Если сердце манило его въ глухой переулокъ у Прсненскихъ прудовъ, то непобдимое стремленіе принять участіе въ теченіи современныхъ длъ влекло его къ Торбееву, гд постоянно шла рчь объ этихъ длахъ, и именно въ томъ смысл и въ томъ дух которымъ онъ сочувствовалъ, самъ не отдавая себ отчета почему. Постоянными собесдниками Торбеева были совтникъ Анненковъ, ассессоръ Скороходовъ, камергеръ Бликовъ, генералъ-поручикъ Чикинъ и нкоторыя другія лица, любившія поточить языкъ на счетъ правительства.
Собирались часто, а какъ соберутся, да начнутъ бывало разказывать — только держись. Сегодня сообщитъ одинъ о какомъ-нибудь новомъ указ: отставныхъ, напримръ, офицеровъ изъ иностранцевъ велно де опредлять для пропитанія въ монастыри, якобы въ томъ не было никакого предосужденія, и до вры будто бы это не касается, завтра заведутъ разговоръ о приказаніи недорослямъ изъ шляхетства являться по седьмому, двнадцатому и шестнадцатому году къ мстному начальству для экзамена, — и пойдутъ, и пойдутъ….
— Мы, подсмется иной,— чины свои по заслугамъ получали, а нын ариметика и геометрія всему длу начало. И надъ дтьми своими невластны: несвдущихъ въ сихъ наукахъ недорослей, безъ всякаго произвожденія, въ матросы опредлять указано. Которые родителями для экономіи назначены, и тмъ де ариметика нужна, для домашнихъ счетовъ должно быть, а геометрія чтобы въ земляхъ своихъ по дачамъ мру знали….
— Гд мы властны? гд власть наша? подхватывалъ другой.— Въ артеллерійской школ, что у Сухаревой башни, вонъ гд власть! Знаете, какъ штыкъ-юнкеръ Алабышевъ шляхетскихъ дтей наказываетъ? На спину, слышно, положитъ письмо въ коемъ вина прописана, и потомъ счетъ, покол рисунокъ розгами на спин не разстегаютъ, вотъ что.
— Э! что съ Алабышева и взятъ? Три раза подъ стражею за убійство былъ!
Или начнетъ бывало кто-нибудь разказывать о дйствіяхъ нашихъ войскъ въ Крыму, о Башкирскомъ движеніи, какъ строятся да учреждаются крпости на оренбургской линіи бглецами приглашенными съ Яика, какъ дйствуютъ противъ Башкирцевъ монахи Далматскаго монастыря, какъ двинули въ Башкирію, подъ начальствомъ строителя Оренбурга, Кирилова, регулярныя войска, разорявшія огнемъ и мечомъ все что попадалось имъ на пути, какъ вшаютъ и сажаютъ на колья сопротивляющихся, какъ женъ и дтей казненныхъ раздаютъ по рукамъ для поселенія внутри Россіи, отправляютъ партіи тысячъ въ пять на работы въ Рогервигскій замокъ.
— Знать со всхъ концовъ загорается,— и Башкиры, и Татары!
— Татищева, слышно, съ сибирскихъ-то заводовъ спихнули, а изъ Саксоніи барона Шемберга для горнаго мастерства привезли.
— Охъ, и Татищевъ! Что Татищевъ? Кто мальчика, да двочку изъ тамошнихъ плнныхъ, кто иноходцевъ изъ орды доставалъ и сюда присылывалъ? Татищевъ. Кому? Нашему Семену Андреевичу. Да къ тому же отписываетъ, слышно, выбралъ де самыхъ лучшихъ изъ плнниковъ, да иноходца, котораго лучше сыскать не могъ, трудился, слышь, вдая охоту графа Бирона. Вотъ онъ каковъ!
— Татищевъ?
— Да еще бобровъ живыхъ мнилъ было ко двору отправить, не вдалъ только угодно ли, не противно ли то будетъ
— А Семенъ Андреевичъ, вмшивался генералъ-поручикъ Чикинъ,— тхъ бобровъ, слышно, въ анатомію употребить веллъ, для любопытства, а паче для подлиннаго извстія о называемой стру.
— Ха, ха, ха! смялось все общество.
Самымъ задорнымъ между пріятелями Торбеева былъ генералъ Чикинъ. Онъ никакъ не могъ промолчать когда рчь касалась бывшаго тогда московскаго губернатора Семена Андреевича Салтыкова. Стоило только произнести его имя, Чикинъ разражался цлымъ потокомъ различныхъ разказовъ о немъ и о его управленіи. По чину своему онъ былъ въ Москв почетнымъ лицомъ, а потому иные относились къ нему вообще съ уваженіемъ, но всякій зналъ эту его слабость и, пользуясь нерасположеніемъ генерала къ Салтыкову, позволялъ себ подстрекать его на разныя, можетъ-быть и излишнія, выходки. Торбеевъ хлопоталъ объ этомъ боле другихъ.
— Почему, допрашивалъ у этого послдняго Миктеровъ,— Салтыковъ-то теб ужь больно солонъ пришелся?
— Салтыковъ? А кто меня за арестъ, тотчасъ по прибытіи своемъ въ Москву, взялъ. Онъ, Салтыковъ. Кто слухомъ обносилъ якобы то было учинено имъ по повелнію самой государыни? Онъ же, Салтыковъ. Челобитную, вишь, на меня подавалъ кто-то: а гд та челобитная? гд указъ государыни? Самъ съ своими длами управиться не можетъ, на него бы челлбитныя-то писать надлежало. Вкъ ему не прощу. Ужъ доду его, доду! горячился Торбеевъ.
— Эхъ ты! думалъ про себя, слушая такія рчи, Миктеровъ.— Чего жилъ я въ деревн? Чего тамъ дожидался? Вонъ какъ люди замыслы свои въ дйство производятъ! Не страшно, знать, лишь бы хотніе было.
И вспомнилось ему давно минувшее смутное время Долгорукихъ, когда и онъ игралъ роль, когда и онъ мечталъ сдлать то и другое, и разгорался въ немъ опять огонь честолюбія и снова, казалось ему, былъ готовъ онъ на всякую борьбу….

XXX.

Салтыкову было дйствительно трудно управиться съ своими длами, какъ выражался Торбеевъ.
Москва представляла подобіе городской жизни, но въ какомъ-то недоконченномъ, неустроенномъ вид. Даже по наружности была она не то городъ, не то село. Были какія-то городскія устройства и порядки въ одной части ея, и ничего не было въ другой. Была такса на хлбъ, сайки, крендели, мясо, но вмст съ тмъ хлбники и мясники должны были, отрываясь отъ своихъ занятій, бгать на пожары. Въ кабакахъ продавали вино, пиво и медъ, брали въ закладъ платье, посуду и что попало. Около Москвы появились такъ-называемыя разбойничьи компаніи, чинившія разные безпорядки и даже убійства: то, слышно, убили какого-то подполковника Казина, то фельдмаршалъ Брюсъ получилъ одно за другимъ три письма съ требованіемъ выслать въ ‘компанію’ денегъ и съ разными угрозами въ случа неисполненія этихъ требованій. Съ нищими не знали что и длать. Для нихъ устраивали богадльни при церквахъ, ихъ разсылали по мстамъ жительства къ помщикамъ, наказывали, наконецъ записывали въ драгуны и матросы, но число ихъ прибавлялось съ каждымъ годомъ: въ бойкихъ мстахъ отъ нихъ не было прозда, сидли они кучами на мостахъ, валялись на улицахъ. Были между ними и дйствительно больные и увчные, но были и совершенно здоровые, молодые, которые, записываясь въ богадльни и не живя тамъ, получали только жалованье, а дйствительно старымъ и хилымъ не хватало уже тамъ мста. Изъ этого сброда людей, многіе конечно попадалась въ воровствахъ, другіе, избирая себ роли кликушъ, юродивыхъ, ‘босыхъ’, творили разныя безобразія въ церквахъ и монастыряхъ. Напрасно обязанные надсматривать на ними благочинные люди, ‘какъ бы духовные фискалы’, доносили обо воемъ архіереямъ,— ничто не помогало. Достаточно было имть колтунъ на голов чтобы внушитъ къ себ нкоторое уваженіе въ народ, который всегда могъ оградитъ несчастныхъ отъ преслдованія, укрыть на время и дать способъ уйти. А какими средствами располагалъ Салтыковъ для искорененія воровства, поимки разбойниковъ и пр.? Онъ хлопоталъ сколько умлъ чтобы вершить дла безъ волокиты, самъ зжалъ въ сенатскую контору, опредлялъ оберъ-офицеровъ гвардіи въ вотчинную и камеръ-коллегіи для понужденія чиновниковъ, приказывалъ прокурорамъ слдить за послдними, лично принималъ безъ отказу челобитчиковъ знатныхъ и ‘подлыхъ’, мущинъ и женщинъ, вызывалъ судей и строго запрещалъ имъ тянуть дла, слушалъ самъ доклады приходившаго къ нему адъютанта Кречетникова съ двумя секретарями по дламъ военнымъ и присылаемымъ изъ кабинета…. Но разв все это было достаточно? Разв не могъ всякій желавшій найти какіе-нибудь безпорядки находить ихъ сколько угодно повсюду? Разв не въ прав были, смотря на безпорядки эти съ одной стороны и на положеніе самого Салтыкова съ другой, завидовать что вотъ живетъ онъ во дворц, пьетъ и стъ все готовое, государево, не беря ничего изъ дому, что и служители, и карета, и лошади у него дворцовые, и что сверхъ всего этого еще и деревнями его всемилостивйшая государыня жалуетъ,— а кому де отъ этого польза? Порядковъ все нтъ какъ нтъ.
Чикинъ, длавшій еще мене Салтыкова, боле другихъ ему завидовалъ, и этою завистью его Торбеевъ и другіе пользовались и выпускали генерала впередъ какъ злую собаку, которою хозяинъ не дорожитъ и которую онъ готовъ выпустить на звря, хотя и знаетъ что ей не сдобровать. Но и помимо Чикина,— не даромъ такъ хорохорился Торбеевъ,— давно уже состряпано было и отправлено въ Петербургъ посланіе въ которомъ обстоятельно и положительно сообщалось о разныхъ весьма непріятныхъ для Салтыкова обстоятельствахъ. Говорилось объ остановленной, ради взятокъ, продаж какихъ-то конфискованныхъ дворовъ и о томъ какъ адъютантъ Кречетниковъ съ состоявшимъ при губернатор камеръ-лакеемъ длаютъ что хотятъ, и о займ губернаторомъ у разбойничьихъ ‘компаній’ денегъ и пр. Кто сочинялъ и отправлялъ это посланіе, когда и какъ, это осталось совершенною тайной, но для отношеній существовавшихъ между Салтыковымъ и дворцомъ оно было крайне неблагопріятно.
Давно уже не было адресовано къ нему никакихъ любезностей, и со стороны государыни, ни со стороны Бирона. Семенъ Андреевичъ писалъ и къ сыну своему Петру въ Петербургъ съ нарочнымъ фурьеромъ, прося его: ‘усмотри часъ свободный, и чтобы притомъ никого не было’, передать Бирону его письмецо въ которомъ онъ спрашивалъ у его сіятельства, не донесено ли на него что-нибудь. Онъ наставлялъ сына какъ ему добыть отъ Бирона отвтъ и какъ немедленно пришать: ‘доложи, молъ, не изволите ль, ваше сіятельство, къ батюшк о чемъ писать, понеже отъ него здсь есть присланный въ кабинетъ съ письмами.’ Писалъ онъ также и къ князю Черкасскому, и къ Остерману, прося и ихъ своимъ предстательствомъ не оставить его и охранить, но ничто не помогало. Печальный и больной ходилъ онъ по своимъ покоямъ, не зная что длать.
— Не собою остался я здсь въ Москв, размышлялъ Семенъ Андреевичъ,— а по указу ея величества, и надялся животъ мой окончить въ радости, а нын вижу что въ печали окончу. Какъ былъ я не у длъ, то и друзей много было мн, а нын какъ опредленъ къ дламъ, то больше стало недруговъ.
— Что ты? сказалъ онъ разъ давно уже стоявшему Кречетникову.— Ну, что ты дла только ко мн таскаешь, а навты кто на меня затялъ, не вдаешь. Кто на меня доноситъ? Кто мои злоди? Торбеевъ бездльникъ меня поноситъ, продолжалъ онъ горячась,— съ того времени какъ содержанъ былъ у меня подъ карауломъ, на меня злобствуетъ. Сынъ его и нын при Павл Иванович въ Берлин живетъ. Вотъ черезъ кого доводятъ на меня злоди…. Да и ты не уйдешь, всмъ намъ бда будетъ великая….
И рчь его еще продолжалась, когда въ сосдней комнат послышались вдругъ чьи-то быстрые шаги, и въ широко распахнувшуюся дверь введенъ былъ нарочный изъ Петербурга, лакей Возжинскій съ письмомъ отъ государыни. Горю Семена Андреевича суждено было окончиться этимъ днемъ.
Руки шестидесятилтняго старика дрожали, ломая печать драгоцннаго конверта, радость засіяла на его лиц, все было забыто. Государыня милостиво поздравляла Салтыкова съ имющимъ наступить днемъ ея коронаціи и съ именинами Семена Андреевича, причемъ слала ему тысячу рублей въ подарокъ.
Семенъ Андреевичъ тотчасъ же отправился къ обдн, приказалъ отпть посл обдни за здравіе ея императорскаго величества молебенъ, и возвратясь домой немедленно же принялся писать отвтныя благодарственныя письма.
Такъ писалъ онъ къ Бирону:
‘Всегда долженъ я вашего высокографскаго сіятельства милостиваго государя рабски благодаритъ за такую ко мн бдному особливую вашего графскаго сіятельства, милостиваго государя моего, милость, заслужить ничмъ не могу, только прошу Его, Творца нашего Бога, да исполнитъ вашего высокографскаго сіятельства милостиваго государя и отца всякаго благополучія и радости, всей вашего высокографскаго сіятельства милостиваго государя высокой фамиліи.’
Такъ писалъ онъ къ сыну Петру и жен его Прасковь Юрьевн.
‘Какъ получите сіе письмо, тотчасъ же позжайте во дворецъ и бейте челомъ ея императорскому величеству всемилостивйшей государын за такую превысокую ея императорскаго величества всемтлостивйшей государыни ко мн рабу ея милость. Также подите къ его графскому сіятельству милостивому государю моему оберъ-камергеру и милостивой государын моей оберъ-камергерш, и благодарите за высокую милость ко мн. Писала ко мн ея сіятельство оберъ-камергерша Фонбиронова, чтобы я здсь купилъ и прислалъ къ ней три мха горностаевыхъ, да два сорока недльныхъ горностаевъ, и оные мхи и горностаи, какъ ты получишь и принявъ оные, распечатай и взявъ изъ ящика письмо мое, отнеси къ ея сіятельству и скажи, что прислалъ батюшка вашему сіятельству и притомъ приказалъ батюшка вашему сіятельству донесть, чтобы оные носили на здоровье и какъ оные подашь, и что на то скажетъ, о томъ о всемъ ко мн отпиши.’
— Фу! Фу! радостно отдувался Салтыковъ: вотъ не чаялъ, вотъ не чаялъ!
Что за благополучіе въ самомъ дл свалилось на него! На радостяхъ послалъ онъ даже черный лисій мхъ кстати и сыну, общая ему кром, того еще денегъ пятьсотъ рублей на строеніе палатъ, словомъ, ногъ подъ собою не чувствовалъ отъ удовольствія Семенъ Андреевичъ.

XXXI.

Двадцать восьмаго апрля, въ день коронаціи, въ дом ея величества, Салтыковъ принималъ къ обденному столу находившихся въ город архіереевъ, генералитетъ, дамъ, статскихъ чиновъ и штабъ- и оберъ-офицеровъ гвардейскихъ и другихъ волковъ.
Вс были веселы, ли, пили, и пили много. Подъ конецъ обда общество особенно оживилось, заговорило, зашумло. Одинъ генералъ-поручикъ Чикинъ, бывшій въ числ гостей, сидлъ угрюмо противъ Григорія Петровича Чернышева, и каждый разъ какъ подносили ему вино, бралъ стаканъ и, не выпивая, ставилъ его на столъ.
— Ваше, сіятельство, Чикинъ вина не пьетъ и вс стаканы, къ губамъ не поднося, на столъ выставляетъ, шепнулъ Салтыкову офицеръ, занимавшійся подчиваніемъ гостей и разноской вина.
Семенъ Андреевичъ поднялся съ мста.
— Что же ты, едоръ Ивановичъ, отнесся онъ къ Чикину,— пить не хочешь? Иль не вдаешь что ты въ дом ея императорскаго величества?
— Вино худо, отвтилъ коротко Чикинъ.
— Вино худо, сказываешь? повторилъ Салтыковъ:— вотъ что! Вишь ты это, едоръ Ивановичъ, зашелъ не въ вотчинную коллегію и не на катокъ, прибавилъ онъ разсердившись.
— Вотчинная коллегія? Катокъ? Что ты разумешь? громко спросилъ въ свою очередь Чикинъ задтый за живое.
— А то что въ вотчиной коллегіи ты безпрестанно живешь, а катокъ что подл вотчинной коллегіи — кабакъ, отвтилъ Салтыковъ.
Чикинъ разгорячился и выпустилъ даже нсколько бранныхъ словъ. Семенъ Ивановичъ, уважая торжественный день и домъ ея величества, ничего не возражая, сдлалъ видъ будто не слышитъ его брани.
— Уймись, едоръ Ивановичъ, ну что ты горло надсаживаешь? обратился къ Чикину черезъ столъ Чернышевъ.— И поистин худо что не пьешь, вино выбирать сталъ, якобы вдать не хочешь что домъ — ея императорскаго величества.
— И ты съ нимъ заодно? закричалъ Чикинъ: — и ты мн указывать?
— О! срамъ одинъ! молвилъ Григорій Петровичъ, махнувъ рукой и замолчалъ. А въ это время провозглашали послдній офиціальный тостъ:
‘Кто сей бокалъ выпьетъ, тотъ ея императорскому величеству вренъ.’
Гости поднялись изъ-за стола и со стаканами въ рукахъ стали на колна. Разгоряченный Чикинъ ничего этого не видалъ и не слыхалъ. Отодвинувъ съ шумомъ свой стулъ и сдлавъ шагъ впередъ, онъ наткнулся на стоявшаго тутъ же на колнахъ Квашнина-Самарина и такъ его толкнулъ что съ того, слетлъ парикъ.
— Что ты? что ты? генералъ-поручикъ, генералъ-поручикъ! Вдь генералы-то-поручики такъ не длаютъ! возопилъ Квашнинъ-Самаринъ.
Но Чикинъ не обратилъ никакого вниманія и на эти слова, не обернулся даже и направился прямо въ другіе покои.
— А! и ты сюда пожаловалъ! воскликнулъ онъ, увидавъ притаившагося въ угл дворянина Августова, жившаго на хлбахъ у Семена Андреевича и тягавшагося съ Чикинымъ въ вотчинной коллегіи:— и тебя въ домъ ея величества пускаютъ! Отсел знать и сила у тебя въ вотчинной-то коллегіи. Бездльникамъ только и помогаетъ Семенъ Андреевичъ. Чинъ какой у тебя? закричалъ онъ:— чинъ какой что въ дом ея величества сидишь?
Два дня посл этой сцены Торбеевъ разказывалъ о ней Миктерову, присовокупляя что чуть ли не будетъ едору Ивановичу худо, и что Салтыковъ отбираетъ о немъ всякія показанія.
— Налетлъ, налетлъ! посмивался Торбеевъ.
— Да! вс слышно противъ него показывать стали, вс отступились, говорилъ Миктеровъ, смотря съ нкоторымъ подобострастіемъ на Торбеева какъ на учителя, и съ любопытствомъ желая знать какъ и изъ такихъ трудныхъ обстоятельствъ суметъ онъ вывернуться.
— Пущай, пущай показываютъ. Показываютъ потому не вдаютъ какъ и самъ-то Семенъ Андреевичъ отъ своихъ длъ откупится. Дла его поважне сихъ будутъ, поувсисте, спокойно отвчалъ Торбеевъ.
А между тмъ слухи о длаемыхъ на счетъ образа жизни еодора Ивановича справкахъ дошли наконецъ и до него. Люди съ такимъ характеромъ какъ Чикинъ бываютъ обыкновенно горячи только до поры до времени. Не то чтобы горячность ихъ была какая-нибудь напускная, — нтъ: они искренно негодуютъ, искренно говорятъ дерзости, и кажутся всмъ лихими и смлыми, тмъ боле что всякій старается ихъ обойти, смолчать предъ ними, не наступать имъ на ногу. Но если такимъ людямъ случится какъ-нибудь наскочить на противодйствіе, если кто, не щадя себя, ршится осадить ихъ, они совершенно теряются, перестаютъ разомъ врить и свою неустрашимость и даже трусятъ.
Чикинъ началъ трусить когда, успокоившись, вспомнилъ что его сцена съ Салтыковымъ происходила въ дом ея величества, и струсилъ окончательно когда узналъ что о немъ собираются какія-то свднія.

XXXII.

Цлое утро хлопоталъ Салтыковъ по одному тайному и секретному порученію государыни. Сама она писала Семену Андреевичу:
‘Веди въ слобод Нмецкой сыскать Голицына жену Италіанку и какъ скоре пришли ее къ намъ въ Петербургъ на почт, давъ провожатаго, чтобы ее бережно довезъ, только чтобъ никто про это не вдалъ въ Москв, пока она къ намъ не прідетъ и дорогою не вели сказывать что она детъ. А какъ привезутъ ее въ Петербургъ, вели явиться у генерала Ушакова тайнымъ же образомъ.’
Семенъ Андреевичъ занялся дломъ этимъ съ жаромъ. Чтобы доставить найденную Италіянку до мста бережно, приготовлена была коляска. Салтыковъ самъ выходилъ къ командированному для сопровожденія ея солдату Измайловскаго полка, собственноручно отсчиталъ ему 25 р. 16 1/2 к. на путевыя издержки и нсколько разъ тихо, на ухо, оглядываясь во вс стороны, повторялъ чтобъ объ Италіянк никому отнюдь онъ не сказывалъ, называя ее и самъ, изъ предосторожности только, ‘нкоторою посылкой’. Быстро, незамтно прошло утро въ такомъ занятіи, за то посл сонъ началъ одолвать Семена Андреевича. Старикъ утомился. Но,— говоритъ пословица,— дла не длай, а отъ дла не бгай. Сидя въ кабинет, предъ столомъ, съ двухъ сторонъ котораго навалены были бумаги, съ утомленнымъ и вытянутымъ лицомъ, принужденъ онъ былъ слушать длиннйшіе и тогдашнимъ слогомъ пребезобразно изложенные доклады, которые читалъ ему одинъ изъ секретарей канцеляріи,— слушать и молчать, между тмъ какъ тутъ же на стол лежалъ предъ нимъ нераспечатанный конвертъ, содержавшій въ себ извстія конечно гораздо интересне тхъ о которыхъ ему читали и открыть который теперь все-таки было какъ-то неловко.
Семенъ Андреевичъ давно уже искоса разсматривалъ этотъ конвертъ, но не могъ сообразить отъ кого бы онъ могъ быть: онъ лежалъ печатью кверху. Старикъ какъ будто машинально взялъ его и повертвъ самымъ невиннымъ образомъ, взглянулъ на подпись: отъ Волынскаго, отъ Артемья Петровича. Зло взяло губернатора, что онъ обязанъ слушаться. Повертывалъ письмо и такъ и этакъ, а секретарь все продолжаетъ читать свое.
— Конца этому не будетъ, размышлялъ Салтыковъ, отвалившись на спинку стула и двумя руками сгибая и разгибая конвертъ, а докладчикъ несетъ свое, не переводя духа.— О, да все едино, заключалъ онъ наконецъ, надломивъ и стряхнувъ упавшій на колна толстый слой краснобураго сургуча, — и теперь прочту!
Внимательный къ движеніямъ своего начальника, секретарь прервалъ было чтеніе, замтивъ вынутое и развернутое на стол письмо.
— Читай, читай, слушаю, слушаю, сказалъ Семенъ Андреевичъ, замахавъ на него рукой.
И звучалъ снова монотонный лепетъ доклада, и все дальше и дальше отходило отъ нея вниманіе Салтыкова, погруженнаго теперь въ лежавшую предъ вамъ бумагу.
‘Милостивый государь мой отецъ Семенъ Андреевичъ, здравствуйте’, писалъ ему племянникъ Артемій Петровичъ Волынскій. ‘Письмо вашего сіятельства получилъ, за которое всепокорно благодарствую. Что же изволите писать что чубаропгую брудастую суку Алегру, до прізда моего, изволили взять къ себ, я въ томъ конечно не спорщикъ, только милости прошу чтобъ она поближе была у васъ, а не у Еврейскаго на рукахъ, а я о томъ дивлюсь что такому безпутному охотнику изводили отдать рыскать черныхъ брудастыхъ собакъ, лучше было пожаловать Сеньк или другому кому, а не ему’….
— Вотъ, Сеньк! съ негодованіемъ и нетерпливо повернувшись на стул, почти вслухъ проговорилъ Салтыковъ, къ удивленію остановившагося опять секретаря.
— Ну чего ты? Слушаю! гнвно крикнулъ онъ, замтивъ перерывъ и строго взглянувъ на подчиненнаго.— Читай!
‘Милости прошу приказать отписать ко мн, какъ она, будучи у васъ, рзво ль скакала, также и о Татарк, повеселила ль она она васъ хотя однажды’, писалъ дале Волынскій. ‘У обртающагося здсь посла польскаго, графа Завиша, есть кобель борзой, столько великъ, что въ наклон аршинъ три вершка и столько хорошъ, что я хотя уже не одну тысячу въ жизнь мою видалъ собакъ, только истинно такой безпорочной отъ роду моего не видалъ, за нее онъ подлинно одному шляхтичу заплатилъ всего больше какъ 400 ефимковъ и хотя и просилъ у него ныншній король польскій, только онъ и ему не отдалъ, однимъ словомъ, диковинку на свт видимъ!’
— Гм, гм! кашлянулъ и покраснлъ отъ волненія Семенъ Андреевичъ
‘Завиша мн другъ и готовъ сдлать все угодное, только у меня теперь суки хорошей нтъ, ежели есть у васъ или не изволите ли попросить у Алекся Ивановича Панина и прислать сюда не помшкавъ, симъ прекратя и пр.’
— Читай, читай, слушаю, слушаю, говорилъ онъ теперь тихимъ и ласковымъ голосомъ, не замчая что на этотъ разъ чтеніе и не было прервано.
— Чикинъ, генералъ-поручикъ! вдругъ неожиданно доложилъ вошедшій адъютантъ, широко растворяя генералу дверь и скрываясь за нею вмст съ отошедшимъ отъ стола секретаремъ.
Семенъ Андреевичъ всталъ со стула, и довольный видъ его замнился мгновенно выраженіемъ недоумнія и безпокойсгм.
Чикинъ бодро подошелъ къ хозяину, поздоровался, слъ. Блдный, онъ казалось хотлъ избжать взгляда Салтыкова, и смотрлъ въ сторону, лицо у вето какъ-то передергивалось.
— Вы мн, ваше сіятельство, началъ наконецъ едоръ Ивановичъ густымъ, прерывистымъ голосомъ,— хотя обиду крпкую учинили, однако какъ я себя слугою ея величества всегда врнымъ считалъ, то и обиду свою забыть желаю, понеже всякая обида передъ государевымъ дломъ ничто есть.
— Государево дло? встрепенулся вдругъ Салтыковъ, пододвинувшись къ гостю.
— Да, государево дло, повторилъ Чикинъ съ разстановкой.
— Какъ же-:это, государь мой едоръ Ивановичъ, разумть надлежитъ? спросилъ Салтыковъ,— на кого объявить…
— Эхъ! не у меня бы теб, графъ Семенъ Андреевичъ, про то спрашивать, и не мн бы теб о томъ сказывать, съ упрекомъ замтилъ Чикинъ.
— Какъ же не мн?…
— Ну да… прервалъ Чикинъ,— милостію своею государыня меня авось не оставитъ. И ты, графъ Семенъ Андреевичъ, отсел вдать будешь какой я человкъ есть. Гм! откашлянулся онъ, — Торбеевъ, Торбеевъ Тимоей, совтникъ, извстенъ теб? спросилъ Чикинъ въ полголоса и наклонившись.
— Торбеевъ! воскликнулъ Салтыковъ, поднявъ брови и всплеснувъ руками.
— Да, Торбеевъ намедни у совтника же Анненкова сказывалъ камергеру Бликову, таинственно продолжалъ генералъ-поручикъ,— сказывалъ: Биронъ де взялъ силу и государыня де безъ него ничего не длаетъ, какъ де всмъ о томъ извстно. Что донесутъ ей, то де и сдлается. Всмъ де нын овладли иноземцы.
— Торбеевъ, Торбеевъ! прервалъ его Салтыковъ, качая головой.
— Лещинскій де изъ Данцига ухалъ милліонахъ на двухъ, не даромъ его генералъ-фельдмаршалъ графъ фонъ-Минихъ упустилъ, это де все въ его вол было. Графъ де Ягужинскій обо всемъ писалъ къ государын и съ тми де письмами до уроченной почты здилъ сынъ мой Петръ, онъ адъютантомъ въ то время у Ягужинскаго былъ.
— Ну да, да, сынъ! повторялъ Салтыковъ.
— И когда де графъ фонъ-Минихъ пріхалъ въ Петербургъ и повидался съ Бирономъ, то де и нтъ ничего, и все пропало: знать де что подлился съ нимъ. Вотъ-де какія фигуры длаются у насъ!
— Ну такъ, такъ! Ягужинскій, одна компанія, Ягужинскій и Торбеевъ, повторялъ Салтыковъ, все ближе и ближе подвигаясь къ гостю и впиваясь въ него глазами.
— Государыня де ничего безъ Бирона не длаетъ, все длаетъ Биронъ, понесъ опять свое Чикинъ.— Нтъ де у насъ никакого добраго порядка, овладели всмъ у насъ иноземцы.
— Иноземцы! усмхнувшись повторилъ Салтыковъ.
— Биронъ де всмъ завладалъ! заключилъ Чикинъ, посмотрвъ значительно на Семена Андреевича и еще разъ оглянувшись назадъ удостоврился что послуховъ разговора его не было дйствительно никого.
Сообщенныя свднія приходились до такой степени кстати Салтыкову, такъ мало ожидалъ онъ получить ихъ сегодня и именно съ той стороны откуда получилъ, что совершенно растерявшись не зналъ теперь что и сказать Чикину. Вставъ съ мста и засуетившись, хотлъ было онъ тотчасъ же, со словъ гостя, записать все на бумаг, но дрожала рука.
— Ужъ самъ напиши едоръ Ивановичъ, самъ, а паче всего держи дло въ тайн, какъ можно въ тайн, повторялъ онъ.
Чикинъ общалъ исполнить просьбу Салтыкова, но съ своей стороны просилъ его подумать и о томъ что со всею компаніей Торбеева онъ былъ хорошо знакомъ, что этимъ только путемъ и удалось ему узнать то о чемъ онъ сейчасъ передалъ, что поступалъ онъ тутъ какъ врный слуга и что гнвъ его намедни, въ торжественный день коронованія, происходилъ не отъ чего другаго какъ съ досады, что онъ, Салтыковъ, ничего о томъ что кругомъ его говорится и дется не вдаетъ.
— Да вижу, вижу службу твою, повторялъ, разводя руками, Салтыковъ, — вижу подлинно, едоръ Ивановичъ.
— И попомни ее, попомни же! грозясь указательнымъ пальцемъ и раскланиваясь, говорилъ Чикинъ.
А на другой день Торбеевъ былъ взятъ уже подъ караулъ, и въ находившейся въ Москв, подъ управленіемъ Салтыкова, контор, или отдленіи тайной канцеляріи, по всмъ пунктамъ доноса допрашивавъ.

XXXIII.

Наканун описаннаго дня, Миктеровъ, сидя вечеромъ у Тишиныхъ, передавалъ Маш съ нкоторою злобой слухъ о какомъ-то недоросл изъ дворянъ, Домажиров, отданномъ въ солдаты за то что, уклоняясь отъ военной службы, приписался въ купцы, вслдствіе чего велно было будто бы сыскивать всхъ таковыхъ дворянъ. Новая опасность грозившая Миктерову, еслибы слухъ этотъ оказался вренъ, тщетныя и долгія ожиданія не возвращавшагося до сихъ поръ отца Маши, на котораго полагали такъ много надеждъ и она и тетка, все это мшало молодымъ людямъ наслаждаться тмъ спокойствіемъ и счастіемъ къ которымъ они успли уже привыкнуть живя изо дня въ день. Когда же, назавтра, забжавшій рано утромъ къ Миктерову знакомецъ Торбеева, Скороходовъ, сообщилъ о всемъ приключившемся съ Тарбеевымъ и его внезапномъ аресгованіи, то Миктеровъ просто растерялся.
Просидвшій у него довольно долго, Скороходовъ разказалъ ему о подробностяхъ арестованія Торбеева и о томъ какъ послдній второпяхъ отдалъ хранившіяся у него какія-то драгоцнныя вещи нищей старух Настась, которую они часто у него видли, которая тутъ нечаянно случилась и у которой, по мннію Торбеева, тмъ вещамъ всего безопасне было оставаться. Говоря это, Скороходовъ вручилъ Миктерову и опись вещей, тайно сунутую ему Торбеевымъ въ послднюю минуту ихъ свиданія. Что касается до Миктерова, то во время этого разказа онъ вертлъ въ рукахъ бумагу, безсознательно перечитывалъ ее и ничего не понимая, какъ безумный, вышелъ наконецъ на улицу, самъ не зная зачмъ и идя самъ не зная куда.
Его не столько смущало то что попался Торбеевъ, сколько то что самъ онъ теперь остался опять совершенно одинъ, безъ поддержки. Компанія Торбеева не принесла бы ему можетъ-быть никакой пользы, да за нею ему можно было жить, дожидаясь боле благопріятнаго времени, пока не удалось бы ему какъ-нибудь устроиться…. А теперь за кого ухватиться? Одна Маша, да отецъ ея?
‘А отцу-то съ чего меня пріютить? За себя стало дочь его брать приходится? Вотъ судьба! Ужели другой разъ мн по одной дорог идти? И ужели она меня опять къ погибели приведетъ? А діатъ-то нечего, не до жиру вдь ужь нын, а быть бы живу. Эхъ, судьба, судьба!’
Часъ былъ раннихъ обденъ. Въ Москв въ то время свирпствовала горячка съ пятнами, причину которой простонародье объясняло тмъ что въ Москву въ ночи привели слона изъ Персіи (котораго и дйствительно вели въ то время въ Петербургъ). Миктеровъ шелъ по улицамъ еще довольно пустымъ, изъ многихъ церквей выносили покойниковъ, нищіе толпами стояли на папертяхъ, раза два останавливали Миктерова колодники, которыхъ ежедневно отпускали въ то время ‘на связкахъ’ съ приставами и караульщиками для испрошенія милостыни по улицамъ и которые другъ предъ другомъ старались возбудить къ себ сожалніе прохожихъ, кто заворачивая лохмотья и выставляя раны, кто указывая на оставленные на одежд кровавые слды пытокъ, но ни на что не обращалъ вниманія Миктеровъ. Не смотря по сторонамъ, онъ шелъ все впередъ, пока не опомнился очутившись вдругъ безсознательно у самаго двора Скороходова, на той улиц гд, немного дальше, жилъ и Торбеевъ. Скороходова видть ему было незачмъ, онъ сейчасъ только съ нимъ разговаривалъ, да и дома ли онъ теперь? А Торбеевъ?… Торбеева также не было, вотъ и дворъ его и затворенныя ворота.
‘Часто я сюда хаживалъ!’ задумался было Миктеровъ, подходя ближе и убавляя шагу и, самъ не зная для чего, пристально всматриваясь въ окна: ‘погубилъ ты себя, пропалъ!’
— Подай Христа ради, кормилецъ, для праздника! вдругъ раздался чей-то жалобный голосъ около самаго его уха.
Миктеровъ даже вздрогнулъ при этихъ словахъ, точно на преступленіи какомъ его застигли врасплохъ.
— Увезли благодтеля-то моего Тимоея-то Петровича, продолжала стоявшая возл него нищая, охая и вздыхая.— Увезли! А я къ нему хаживала и нын къ празднику чаяла…. Охъ! увезли кормилица маво…. Подай Христа ради!
Странное чувство овладло Миктеровымъ: онъ тотчасъ же узналъ въ заговорившей съ нимъ старух ту нищую Настасью, которую видалъ у Торбеева, съ нею почасту бывало сей послдній бесдовалъ, называя ее словоохотливою и умною, и о ней сейчасъ только, какъ смутно помнилось ему, разказывалъ Скороходовъ. Однако встрча съ нею у самаго дома Торбеева показалась ему непріятною. Суетливо доставъ и положивъ на сморщенную, костлявую руку старухи копйку, Миктеровъ отошелъ, не сказавъ ни слова, но приведя въ порядокъ свои мысли, онъ и во встрч съ Настасьей нашелъ причины къ новымъ опасеніямъ.
Если, припомнивъ его лицо, нищая узнала въ немъ Торбеевскаго знакомаго, то почему же ничего не сказала она о переданныхъ ей на храненіе пожиткахъ, хозяинъ которыхъ ей также долженъ быть извстенъ? Если же она ничего этого не знаетъ, то съ какой стати относиться ей ко всякому прохожему съ печальною исторіей о судьб Торбеева? Разв нужно знать ей кто съ нимъ знакомъ былъ, кто нтъ, и кто придетъ его провдать? Къ чему продолжаетъ она вонъ и теперь торчать предъ домомъ Торбеева? Да не поставленали она сюда нарочно? Да гд живетъ она? И отойдя на довольно далекое разстояніе, Миктеровъ остановился и сталъ наблюдать.
Насколько успокоивается человкъ, когда, въ тревожномъ состояніи, вниманіе его отвлечено постороннимъ, совершенно случайнымъ обстоятельствомъ, настолько успокоился и Миктеровъ, помстившись на своемъ посту и не спуская глазъ съ точки которую избралъ предметомъ своихъ наблюденій.
Нищая простояла долго на одномъ мст, и уже за полдень, перекрестившись на четыре стороны, поплелась наконецъ въ направленіи противоположномъ тому откуда смотрлъ на нее Миктеровъ. Походка ея была твердая, шла она довольно быстро и изрдка только протягивала руку предъ особенно хорошо одтыми прохожими, не оборачиваясь впрочемъ назадъ, и не приставая, если они не показывали желанія сдлать подаяніе. Нищая спшила очевидно домой. Идя за нею слдомъ, Миктеровъ не терялъ ея изъ виду, и при частыхъ поворотахъ изъ улицы въ улицу, торопился, задвая плечами и наталкиваясь на встрчныхъ.
Прошли всю Мясницкую, прошли и Красныя Ворот, Житный дворъ, по Новой Басманной, мимо церкви Петра и Павла, къ Старой Басманной, около Никиты Мученика, еще нсколько переулковъ, наконецъ старуха остановилась и исчезла въ какихъ-то воротахъ.
Миктеровъ удвоилъ шагъ, поровнялся съ тмъ домомъ гд скрылась нищая, оглянулся нсколько разъ кругомъ чтобы замтить мстность, и поворотилъ назадъ.
Домой пришелъ уже онъ совершенно измученный, пробывъ вссь день на ногахъ и ничего не вши, онъ чувствовалъ что голова его отказывается думать, легъ въ постель и заснулъ крпкимъ сномъ.

XXXIV.

У Тишиныхъ между тмъ была большая радость. Вечеромъ, когда поужинали и сбирались уже спать, кто-то постучался въ дверь. Вышедшая отворить ее Маша вскрикнула, увидавъ предъ собою давно ожидаемаго отца.
Гд былъ и пропадалъ такъ долго Тишинъ, почему вернулся, надолго ли, — узнать все это оказалось однако совершенно невозможно, ибо онъ держалъ себя въ отношеніи къ дочери и сестр вовсе не такъ чтобы люди, хотя и близко къ нему стоящіе, могли предаваться изліяніямъ чувствъ. Это былъ высокій, сухощавый старикъ, съ холоднымъ взглядомъ и неулыбающимися устами.
Съ первыхъ же словъ его, съ первыхъ суровыхъ пріемовъ и племянница и тетка почувствовали какое положеніе придется имъ занимать отнын. То что еще недавно казалось имъ такъ возможнымъ, даже необходимымъ, вдругъ представилось теперь чмъ-то до того труднымъ и недоступнымъ что радость перешла скоро въ сомнніе и страхъ.
— Охъ, охъ! разсуждала старуха:— какъ-то намъ будетъ сказывать ему что я-то отъ него таила про Ивана-то Ивановича! Вишь какимъ волкомъ смотритъ.
— Бда, бда моей головушк! Не видать мн его, мово милаго! Страхъ какой напалъ, не ждала я того, не гадала! твердила про себя бдная Маша.
А между тмъ Осипъ Кондратьевичъ, не подозрвая впечатлнія имъ производимаго, находилъ очень естественнымъ что около него суетятся. Отецъ пріхалъ съ дороги, усталъ: слдовательно надо приготовить ему поскоре постель, не лъ онъ: надо накрыть столъ и дать поужинать, вонъ тамъ ящикъ, вынутый изъ телги: надо его поставить къ сторон чтобы завтра убрать куда обыкновенно убирались привозимые Тишинымъ изъ поздокъ его ящики, пожитки его надо собрать, и дверь запереть, посуду уложитъ на мсто, а тамъ и спать пора. Старикъ перекрестился и отпустилъ женщинъ. Въ маленькомъ дом Тишиныхъ все смолкло.
На другой день тетка едва начала возиться съ горшками около затопленной печи какъ уже Осипъ Кондратьевичъ былъ въ кафтан, парик и собирался уходить.
— На службу, сказалъ онъ снисходительно, относясь на этотъ разъ къ дочери.
— Къ обду знать будешь? спросила ободренная этою снисходительностію Маша.
— Какъ Богъ пошлетъ, отвчалъ Тишинъ уходя.
Отвтъ этотъ ничего не объяснялъ, а между тмъ надо же было знагь положительно сколько времени будетъ отецъ въ отсутствіи чтобъ успть на свобод переговорить съ Миктеровымъ, который, вроятно, не замедлитъ явиться, надо было условиться какъ и что кому сказать, чмъ оправдываться, или чмъ начать свою просьбу.
Но Миктеровъ не шелъ, проспавъ долго со вчерашней усталости, онъ не спшилъ вставать, потомъ все чего-то ждалъ: вотъ, казалось ему, зайдетъ опять Скороходовъ и объявитъ что Торбеева выпустили, разкажетъ кто его обнесъ, за что… Вотъ зашумлъ кто-то на двор: ужь не за нимъ ли? не его ли ищутъ? Хоть бы куда-нибудь спрятаться, думалось ему, а время между тмъ шло, никто не приходилъ, никто не спрашивалъ его.
Миктеровъ посидлъ еще часокъ въ раздумьи, всталъ наконецъ довольно бодро и отправился подлиться своимъ горемъ съ Тишиными, мысленно смотря на нихъ уже съ какой-то новой точки зрнія.
Еслибы впрочемъ состояніе духа его было даже совершенно спокойно, еслибы на душ его не было вчерашней тревоги, и тогда засуетили бы его та лихорадочность и то безпокойство съ которыми встртили его Маша и въ особенности тетка.
Перебивая другъ друга, наступая на Миктерова жестами, то громко, то вдругъ, словно опомнившись, шепотомъ, заговорили он об разомъ, передавая ему и новость о прізд отца, и ршительное свое безсиліе предъ его холодною неприступностью. Сказать Осипу Кондратьевичу прямо не только о какой-либо тайн, касавшейся Миктерова, но даже просто о томъ что у нихъ часто въ его отсутствіе бывалъ незнакомый ему человкъ, оказывалось теперь невозможнымъ, все что досел представляли Миктерову въ одномъ вид, представлялось теперь въ совершенно противоположномъ, онъ точно въ первый разъ явился предъ Тишиными, точно никогда прежде не было у нихъ времени разказать ему то что разказывали теперь.
Миктеровъ не поддался однако этой паник. Чмъ больше напускали на него страху, тмъ боле чувствовалъ онъ въ себ какую-то твердость. Ему казались неосновательными чрезмрная боязнь и суетливость выказываемыя Машей и теткой. Какъ ни вертлъ онъ въ своей голов причину вызвавшую въ нихъ такого рода странную перемну мыслей, причина все-таки представлялась одна: робость, свойственная женщинамъ вообще когда надо дйствовать, и нкоторая вроятно суровость характера и пріемовъ Тишина, отъ которыхъ он отвыкли а которыя ихъ сразу озадачили.
— Вотъ дайте срокъ, свидимся, чаю не выгонитъ, утшалъ Миктеровъ,— не врагъ же ему я, гнваться на меня не за что, что до имени моего, до тайны моей, коли есть она, про то самъ вдаю.
И насилу удалось ему кое-какъ успокоить взволнованныхъ и испуганныхъ женщинъ.
Но давно уже отошли вечерни, — Тишина все не было. По мр того какъ время приближалось къ сумеркамъ, къ успокоившимся было женщинамъ стало возвращаться тревожное приданіе. Послышались опять вздохи, опять напалъ какой-то страхъ, опять стали вс Подходить и засматривать въ окна. Тетка ршительно не знала какъ ей встртить брата. Накрыть ли столъ и подать ему, несмотря на позднее время, обдать, или встртивъ его вопросомъ: кушалъ ли онъ? отвлечь такимъ образомъ хотя на нсколько минутъ его вниманіе отъ посторонняго лица да и самой вмст съ тмъ, задавшись стряпней, остаться будто въ сторон? Условились наконецъ такъ. Лишь только завидятъ Осипа Кондратьевича, тетка и Маша удалятся въ сосднюю комнату, а Миктеровъ пойдетъ отворять дверь и тутъ же прямо, назвавъ хозяина по имени и отчеству, покажетъ тмъ что онъ человкъ въ дом знакомый, потомъ, войдя вмст, объявитъ себя, объяснитъ что не сказывали о немъ прежде только по робости, что просилъ онъ себя любить и жаловать, а тутъ и тетк можно будетъ войти, и Маш.
Между тмъ, за разговорами и общимъ смущеніемъ, Маша совсмъ забыла о томъ ящик который со вчерашняго дня стоялъ подъ лавкой и который слдовало отнести и спрятать подвалъ. Вспомнивъ теперь о немъ, сообразивъ что съ минуты на минуту отецъ могъ возвратиться, Маша стремглавъ кинулась къ лавк, во зацпившись за неровную половину, ящикъ только затрещалъ и не подавался.
— Дай ужь я отнесу, сказалъ Миктеровъ, подойдя къ ней на помощь:— вишь худой онъ весь, чуть живъ, разсыплется! Глянь, и подлинно, продолжалъ онъ, беря свою ношу и поднимая что-то твердое, проскочившее между дйствительно разбившимися стнками ящика,— развалился!
— Охъ, скоре, скоре, свтъ ты мой! Иди, иди!… Брось, брось! торопила Маша, боясь лишнюю минуту остаться съ нимъ вдвоемъ.
— Чего бросать,— успемъ! съ разстановкой сказалъ Миктеровъ, еще внимательне разсматривая поднятый предметъ и поднося его къ носу и губамъ.— Купцы, скажи, на товаръ сей у отца бываютъ ли?
— Охъ, да брось скоре, брось! Ну бываютъ, бываютъ, выходи, запирай! дрожа всмъ тломъ какъ въ лихорадк говорила Маша, съ усиліемъ нажимая замокъ.— Не ровенъ часъ, ну войдетъ онъ вдругъ.
Но голосъ тетки звалъ ее уже давно, дверь Тишину была уже отворена, Маша и Миктеровъ не подоспли вовремя, планъ пріема грозному отцу не удался.

XXXV.

Что подумалъ Осипъ Кондратьевичъ попавъ глазами прямо на неожиданнаго гостя, опредлить трудно, глаза эти забгали изъ стороны въ сторону, такъ что уловить его взглядъ было нельзя, но Миктерову, казалось, этого было и не нужно. Не медля ни минуты, не остановившись даже на той пробжавшей было въ голов его мысли что гд-то и когда-то онъ точно видлъ этого самаго стоявшаго теперь предъ нимъ человка, Миктеровъ поклонился и развязно подошелъ къ хозяину.
— Не воровски къ теб, Осипъ Кондратьевичъ, въ домъ вошелъ, прошу любить-жаловать, хоть у домашнихъ спроси: знаютъ меня не со вчерашняго дня, сказалъ онъ улыбаясь:— изъ робости одной объявить вечоръ обо мн не посмли….
— Милости прошу, милости прошу! Ха-ха-ха! притворно смялся и хриплымъ чахоточнымъ голосомъ говорилъ Тишинъ.— Чего робть? Не зврь я, не кусаюсь, гм! Милости прошу, гм!… По имени звать какъ не знаю.
Миктеровъ назвалъ свое имя и сталъ подробно разказывать о своемъ знакомств съ семействомъ въ Можайск. Онъ старался быть какъ можно развязне, говорилъ много и нсколько разъ пытался ввести въ разговоръ Машу или тетку, но об женщины сидли молча на лавк, смущенныя какъ притворнымъ смхомъ и необычнымъ обращеніемъ Осипа Кондратьевича, такъ и тмъ что изъ разказд Миктерова должна была неминуемо послдовать путаница которая легко могла обнаружиться, и подвести ихъ подъ отвтъ.
— Ко всенощной кажись…. заблаговстили, остановилъ между тмъ разговорившагося Миктерова Тишинъ, будто прислушиваясь къ загудвшимъ въ самомъ дл колоколамъ.— Точно заблаговстили…. Время тому прошло много, продолжалъ онъ обращаясь къ тетк,— съ Можайска-то вы чаю не разъ видлись?
— Нын времена такія, продолжалъ собравшись съ духомъ Миктеровъ,— не всякому человку довриться можно, Осипъ Кондратьевичъ. Отецъ съ сыномъ, братъ съ братомъ межь собою что знаютъ таить должны.
Слова эти произвели повидимому сильное впечатлніе на Тишина: онъ торопливо всталъ съ мста, притворилъ плотне дверь, слъ опять, посмотрлъ вокругъ и поблднлъ.
— О-о-охъ! кряхтлъ и кашлялъ онъ.— Сестра! Маша! Что же вы ко всенощной-то?… Не малый завтра праздникъ, Троидовъ день….
— Пойдемъ, сказали другъ другу въ полголоса переглянувшіяся между собою тетка съ Машей, и вставъ съ своихъ мстъ пошли пріодться.
Кашель Тишина сталъ мало-по-малу прекращаться, онъ слъ опять предъ гостемъ. Миктеровъ продолжалъ свой разговоръ.
Тишинъ слушалъ очень внимательно, ко всенощной ушли давно, обо всемъ добродушно повдалъ Миктеровъ Осипу Кондратьевичу, обо всемъ на чистоту: и кто онъ, и съ чего началась эта злосчастная судьба его, и гд онъ скрывался, и какія его были надежды прежде, и какія теперь.
Уже разказъ подходилъ къ концу, уже говорилъ онъ о томъ какимъ опасностямъ подвергаться можно живя въ Москв, о томъ какъ Маша ждала прізда отца чтобы просить его наставленія и помощи, такъ какъ люди мы съ ней оба-де молодые, но какъ потомъ она и тетка оробли.
Тишинъ во все время не перемнившій лозы, согнувшись и упершись глазами въ одну точку, подъ конецъ только сталъ мало-по-малу приходить въ себя и даже точно оживился.
— Оробли? захриплъ онъ.— Робть нечего. Знать только пріятелю-то моему отказъ нын пиши.
— Какому пріятелю?
— Пріятелю моему, вдь она общана, аль теб он о томъ не сказывали? Да, да, да… чу! вдругъ остановился онъ прислушиваясь:— въ ворота словно кто-то стукнулъ, а? И то! Подлинно ужь не онъ ли? Легокъ на помин будетъ, пойти взглянуть.
— Дай схожу я, дай…. Пріятель-то кто? Пойти? спросилъ было сунувшійся за Тишинымъ Миктеровъ.
— Гвоздевъ, вотъ кто пріятель, Гвоздевъ! отвтипъ Осиль Кондратьевичъ, захлопнувъ за’собою дверь.
— Гвоздевъ? повторилъ ошеломленный Миктеровъ, оставшись такъ неожиданно одинъ предъ закрытою ему подъ носомъ дверью — Гвоздевъ? Здсь? Что можетъ быть общаго между имъ и Тишинымъ, между имъ и Машей? Да тотъ ли?
Въ воображеніи Миктерова промелькнула въ одно мгновеніе вся сцена всгрча его съ Гвоздевымъ во время охоты у Крутыхъ Верховъ. Онъ вспомнилъ что ему называли дйствительно въ Можайск имя…. да, имя Гвоздева, вспомнилъ и давно прошедшее: здсь, въ Москв, видлъ онъ этого Гвоздева тогда у калитки съ кмъ-то… да съ кмъ-то…. Ужели этотъ другой былъ Тишинъ? Ужасъ схватилъ Миктерова, сердце его сжалось, дыханіе порвалось на минуту. Онъ находился въ дом сыщика, онъ открылъ ему свою тайну! Миктеровъ подбжалъ къ окну, оно не отпирается, рванулся къ двери, она была заперта снаружи.
— А-а-а! Погубить меня хочетъ! закричалъ онъ, и какъ зврь двинулся плечами. Дверь не подавалась. Онъ подбжалъ къ окнамъ, смотрлъ на улицу, схвативъ шапку надлъ ее безсознательно на голову, нсколько разъ съ разбга пробовалъ сломать дверь, силился приподнять ее снизу на петляхъ, ничего не помогало. Рванулся наконецъ съ послднимъ, отчаяннымъ усиліемъ, что-то загремло по ступенькамъ и Миктеровъ очутился на свобод. Онъ выскочилъ на улицу и столкнулся лицомъ къ лицу съ Тишинымъ, привлеченнымъ назадъ шумомъ упавшей двери.
Сообразивъ обстоятельства дла и настроеніе духа своего гостя, Тишинъ съ намреніемъ пустилъ слово о претензіи которую будто бы имлъ пріятель Гвоздевъ на руку Маши. Тишинъ разчитывалъ что надъ словомъ этимъ Миктеровъ позадумается, а задумавшись дастъ ему время принять вс нужныя мры къ тому чтобы не упустить наконецъ того лакомаго куска, о которомъ, какъ было ему извстно, поручено было давно уже хлопотать его пріятелю и который самъ теперь давался ему въ руки. Но Тишинъ не разчитывалъ что назвавъ имя Гвоздева, разбудить онъ въ Миктеров такія воспоминанія, и съ досадой увидлъ предъ собою ускользавшаго гостя.
Они остановились другъ предъ другомъ.
— Такъ ты вотъ что! прошиплъ Тишинъ.
— А ты что?
— Такъ вотъ почему ты воровскимъ манеромъ проживаешь въ Москв!
— А ты зачмъ неуказнымъ товаромъ торгуешь?
— Какимъ товаромъ?— продребезжалъ Тишинъ вдругъ поблднвъ.
— Чаю знаешь какимъ? Ревенемъ!
Миктеровъ мтко попалъ этимъ словомъ въ самое сердце Тишина. Торговля ревенемъ, составлявшая казенную монополію, была запрещена подъ смертною казнію, а Тишинъ, нердко посылаемый въ Сибирь по дламъ службы, тайно привозилъ оттуда этотъ запрещенный продуктъ. И теперь ревенемъ былъ наполненъ то:ъ сундукъ который, пособляя Маш, Миктеровъ переносилъ въ подвалъ: онъ въ этомъ убдился и обоняніемъ, и вкусомъ. Вотъ почему вдругъ задребезжалъ голосъ у Тишина и поблднли его впалыя щеки. Но это было не все. Осипъ Кондратьевичъ былъ по служебному положенію своему сыщикъ, онъ былъ сыщикомъ сверхъ того по вкусу и по разсудку. На Руси не было, казалось ему, жизни боле безопасной и боле спокойной какъ жизнь сыщика. Всякое другое званіе, всякая другая служба и занятіе, возлагая на человка разнаго рода обязанности, не избавляли его вмст съ тмъ и отъ обязанности быть сыщикомъ, разница была только въ томъ что тамъ царствовала полная неопредленность: о чемъ доносить, о чемъ молчать, — никто не зналъ. Всякій новый указъ, запрещавшій то или другое, грозилъ истязаніями и казнью какъ самому преступнику такъ и лицамъ не донесшимъ на него. А кто же былъ въ состояніи запомнить вс эти указы такъ чтобы не только руководиться ими самому, но и блюсти еще за точнымъ исполненіемъ ихъ другими? Кто могъ слдовательно отвтить чтобы когда-нибудь не подвели его подъ какое-либо наказаніе за то только что не былъ онъ достаточно сыщикомъ и шпіономъ? Кто могъ поручиться въ томъ что, живя гд-нибудь, пожалуй въ самомъ отдаленномъ захолусть, не привелось бы ему все-таки побывать въ застнк и повисть на дыб, хоть за то лишь что кому-нибудь висть на ней пришлось не втерпежь и вздумалось назвать ваше имя какъ первое пришедшее въ голову. Отвчать и ручаться въ этомъ могли только т люди которые исключительно посвятили себя доносу, у кого не было другой еще какой-то тамъ жизни, другихъ постороннихъ, отвлекающихъ отъ доноса, обязанностей. Здсь, въ этомъ кругу сыщиковъ-спеціалистовъ, были и безопасность и спокойствіе. Люди эти, стремясь къ одной цли, поддерживали другъ друга, цлялись одинъ къ другому какъ кольца въ цпи, пока не пробивались въ жизнь ихъ, поглощенную доносами, какіе-нибудь посторонніе интересы. Торговля запрещеннымъ товаромъ, ревенемъ, была однимъ изъ такихъ постороннихъ интересовъ. Тишинъ принималъ въ ней впрочемъ только участіе посредника, служа лицамъ далеко выше его поставленнымъ, спокойствіе и безопасность его ничмъ не нарушались. Но теперь, когда въ тайну его проникло лицо непосвященное, Миктеровъ, дло было другаго рода, тутъ не было уже, казалось Тишину, никакого выхода, или надо было извести это непосвященное лицо какимъ-нибудь боковымъ путемъ, или же ршиться вступить съ нимъ въ сдлку.
Эти мысли быстро промелькнули въ голов Тишина, когда Миктеровъ окликнулъ его.
— Осипъ Кондратьевичъ! сказалъ онъ:— все нын межь насъ безъ закрытія быть должно?
— Безъ закрытія, отвтилъ серіозно Тишинъ, — безъ закрытія, повторилъ онъ.
Уфъ! точно камень свалился съ души Миктерова. Давно не чувствовалъ онъ себя такъ спокойно какъ въ настоящую минуту. Поддержка была имъ найдена. Не отдавалъ еще онъ себ яснаго отчета изъ какого темнаго царства получалась эта поддержка, эта сила, но сознаніе что жизнь его отсел связана теперь съ.какими-то другими жизнями, которыя изъ собственнаго интереса погубить его не ложелаютъ, ободряло его.
‘Вотъ не думалъ я’, вздыхая и охая, размышлялъ Тишинъ, подходя къ крыльцу. ‘Какъ тутъ быть? Имя ему паче всего достать надо, безъ того и жить опасливо: себя погубишь. Вотъ не думалъ!’
‘Знать ужь къ празднику, къ Троицыну дню, Богъ мн счастье такое послалъ!’ съ своей стороны думалъ Миктеровъ, возвращаясь домой.
Но на другой день обоимъ имъ пришлось подумать о другомъ.
Вс были въ церкви у обдни. Въ самое второе колнопреклоненіе, въ одиннадцатомъ часу, какъ разказываютъ современники, въ город поднялась суматоха, крикъ, вопли, — загорлась Москва. Отчего? Богъ всть. Говорили будто чья-то поварова жена зажгла въ чулан свчу предъ образомъ а сама вышла, свча упала и чуланъ загорлся. Дйствительно ли отъ грошевой свчи — только Москва сгорла.
Зрлище было ужасное! Огонь показался за Боровицкимъ мостомъ, на Знаменк, въ приход Антипія, что у Колымажныхъ воротъ, либо на двор князя едора Голицына, либо на двор Милославскаго, доподлинно узнать было трудно. Погода стояла сухая и втряная. Пламя перекинуло на со, сяніе дома, на дворецъ покойной Екатерины Ивановны, а отсюда въ Кремль. Загорлись потшныя конюшни, дворецъ государыни, соборы, монастыри, подворья, коллегіи, канцеляріи, цейхгаузы, лотомъ ряды и гостиные дворы въ Китагород. Отсюда перекинуло черезъ Неглинную. Въ Бломъ город горли: Рождественка, Сртенка, Мясницкая, Покровка, въ Земляномъ горло все: об Басманныя, Нмецкая слобода, слободской дворецъ государыни и дворецъ Елизаветы Петровны, наконецъ слобода Лефортовская, отстояли только дворецъ ея величества Анненгофъ. Съ другой стороны, отъ загорвшагося мста пламя понеслось по Знаменк, Арбату, Тверской и Петровк.
При такой сил огня, при бушевавшемъ втр, ничего не могли сдлать, конечно, съ горвшими деревянными постройками какія-нибудь двнадцать заливныхъ трубъ и несчастные крюки и вилы которыми работалъ московскій гарнизонъ, что же касается до жителей, то всякій думалъ уже не о прекращеніи пожара, а только о спасеніи своего имущества, которое, будучи положено тамъ и сямъ большими кучами, тоже горло. Сообщеніе черезъ рки прекратилось, ибо мосты Спасо-Никольскій, Варварскій, Ильинскій, Никольской и Воскресенскій сгорли. Трескъ валившихся въ огонь бревенъ и разрушавшихся домовъ былъ оглушителенъ, падали трубы, кресты съ церквей, колокола, съ Ивановской колокольни упалъ и большой Успенскій колоколъ. Жаръ былъ такъ великъ что казна хранившаяся въ кладовой Солевой конторы, высыпавшись изъ мшковъ и расплавившись, слалась въ большія кучи, къ которымъ приступу не было. Въ Вознесенскомъ, двичьемъ монастыр растопилось два колокола, полопалась и повалились слюдяныя окончины, погнулись желзныя перекладины и ршетки. Дла и бумаги изъ приказовъ выносили во рвы къ вод, но и тамъ во многихъ мстахъ он горли. Колодники изъ суднаго приказа, содержавшіеся по истцовымъ дламъ, бжали, успли вывести только іхъ что находились въ сгорвшемъ острог, въ казармахъ сыскнаго приказа и въ полицеймейстерской канцеляріи. Крикъ женщинъ и дтей, стоны вынесенныхъ на улицы больныхъ, умирающихъ и раненыхъ на пожар представляли картину поворачивающую душу. Весь день, всю ночь и на другой день до четырехъ часовъ утра стояло еще надъ городомъ зарево пожара, еще въ удушливомъ воздух трудно было продохнуть, и Москва еще горла. Въ дыму и копоти ходили разоренные, лишенные крова и всего имущества голодные жители, ища въ обгорлыхъ кучахъ и почернвшей земл чего-нибудь хоть бы на одинъ день поддержать существованіе плачущихъ и просящихъ сть и лить дтей сидихъ. Около двухъ съ половиной тысячъ обывательскихъ дворовъ и до ста человкъ были жертвой пламени, сгорло боле ста церквей, одиннадцать монастырей, четыре дворца, богадльни, торговыя бани, до пятисотъ лавокъ, кром Китая-города, сгорли Красныя ворота, погибли вс постройки и матеріалы для готоваго уже почти большаго царь-колокола, маленькая модель котораго въ Петербург въ тотъ же самый день, по странному стеченію обстоятельствъ, треснула, и пр.
Часть города гд жили Тишины только что отстраивалась посл пожара истребившаго ее еще въ прошломъ году, теперь огонь не коснулся ея, но несмотря на то, еще въ самый разгаръ пожара, Тишинъ досталъ гд-то подводу, собралъ вс пожитки, и минуя улицы, полемъ, провожалъ свою семью по дорог къ Твери и Петербургу.
Миктеровъ былъ съ ними, съ ними онъ укладывался, и ему поручалъ Осипъ Кондратьевичъ дочь и сестру до тхъ поръ пока онъ не нагонитъ ихъ, ему нужно было еще возвратиться въ Москву. Зачмъ? Про то зналъ, конечно, онъ одинъ, никто его не спрашивалъ, да и какая кому была въ томъ нужда?
Сознаться Миктерову въ своихъ чувствахъ было бы, конечно, теперь трудно, но, оставляя за собой весь этотъ ужасъ и адъ горящей Москвы, онъ чувствовалъ себя все-таки какъ-то хорошо. Ему казалось что картиной страшнаго пожара какъ бы завершается все его прошлое, что тамъ горитъ оно, это прошлое, со всми его несчастіями и неудачами, а впереди блеститъ надежда на лучшее будущее.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Четвертаго мая 1737 года умеръ въ Данциг послдній изъ дома Кетцеровъ, Фердинандъ, Курляндское герцогство осталось вакантнымъ, и при тхъ отношеніяхъ въ какихъ находился нашъ дворъ къ Польш, гд царствовалъ посаженный Россіей на престолъ Августъ III, при томъ расположеніи какое показывало теперь курляндское дворянство къ Барону,— Русская императрица могла съ надеждой на успхъ предложить кандидатомъ въ Курляндскіе герцоги своего любимца и оберъ-камергера. Голоса вліятельныхъ лицъ и сеймъ были куплены деньгами, рижскому коменданту Бисмарку, родственнику оберъ-камергера, приказано было двинуть войска къ герцогству. При такихъ сильныхъ аргументахъ въ пользу русскаго кандидата, соперника ему не оказалось. Тринадцатаго іюня избраніе совершилось благополучно и единогласно. Пріхавшій съ выборнымъ листомъ въ Петербургъ привезъ эту радостную всть, а двадцать четвертаго іюня, въ день именинъ Бирона, въ освщенной блестящею иллюминаціей Митав, палили изъ пушекъ и праздновали дарованіе Богомъ Курляндіи новаго герцога.
Итакъ, русскій оберъ-камергеръ, русскій чиновникъ надлъ герцогскую мантію, окружилъ себя служителями изъ собственныхъ подданныхъ, своимъ штатомъ чиновниковъ, своими камергерами, камеръ-юякерами, фрейлинами, и поднялся до высоты недосягаемой. Все склонялось предъ нимъ, все падало ницъ предъ такимъ величіемъ и силой. Трубецкіе, Шаховской, Юсуповъ, Румянцевъ и другіе сановные и титулованые люди спшили запастись благоволеніемъ ‘милостиваго патрона, превосходительнйшаго господина и свтлйшаго герцога,’ какъ стали титуловать Бирона, кто посылалъ ему хлопцевъ, пвчихъ, тенористовъ, кто гайдуковъ громаднйшаго роста изъ поповичей или посполитыхъ, подъ стать къ великолпнымъ герцогскимъ экипажамъ. кто запорожскихъ коней, кто мальчиковъ бандуристовъ для увеселенія герцогскихъ дтей. ‘Всенижайше и рабственно цлую ноги, прославлять высочайшее имя вашей высококняжеской свтлости и милость до смерти не престану’, писали при этомъ знатные русскіе люди, ‘вашей высококняжеской свтлости дрожайшую герцогскую руку цлую и Всемощнаго о неисчисленныхъ лтахъ, саможелаемомъ благополучіи и здравіи всей великокняжеской свтлости фамиліи молить не престану: и предъ всмъ честнымъ прославить имя вашей высокой свтлости не умолчу,’ писали русскіе сановники, а дворъ радовался и гордился такимъ почетомъ. Сама государыня относилась къ Бирону какъ къ принцу крови, иностранные послы ходили къ нему на аудіенціи, какъ къ Елизавет Петровн или принцесс Анн, герцогское семейство, оставшееся при Русскомъ двор, считалось нкоторымъ образомъ украшеніемъ его, прибавкой къ его блеску.
— Въ цари, слышь, пожаловали! говорили о Бирон въ народ.
— О! въ цари?
— Прироженая-то вдь одна государыня?
— А то царь Нмецкій!
— Нмецкій? Ишь ты!
И ‘Нмецкій царь’ оказывался страшне и могущественне во сто кратъ государыни прироженой. Во вс концы, во вс уголки проникаетъ его нмецкое просвтительное начало, вооруженное плетью, батогами, смертною казнью и ссылкой, и ничто не проходитъ у него даромъ. Здсь пытаютъ и мучатъ въ застнкахъ тайной канцеляріи священнослужителей подозрваемыхъ въ умышленномъ несовершеніи въ викторіальные дни молебновъ, тамъ ссылаютъ въ Шлюссельбургскую крпость доживавшаго свой вкъ на поко, удрученнаго старостію и болзнями князя Дмитрія Голицына, за то что онъ ‘изблевать осмлился’ будто ‘совсть подлежитъ до одного суда Божія, а не до человческаго’… До всего дло, всюду нуженъ глазъ аккуратный, нмецкій! Наказываютъ батогами мелкихъ канцелярскихъ чиновниковъ подписывающихъ челобитныя прямо на имя государыни помимо судебныхъ мстъ, наблюдаютъ чтобы съзжались и разъзжались вовремя члены коллегій и судовъ, чтобы просьбы писались чисто и пунктами. И какая дятельность! Пріостанавливаютъ академическія изданія за недостаткомъ печатныхъ станковъ для манифестовъ и указовъ, превращаютъ академиковъ въ предсказателей хорошей и дурной погоды, заставляютъ ихъ тащить на плечахъ наградныя деньги, отпущенныя имъ для шутки мдью. И съ высока, гордо смотрятъ на все это назначенныя Бирономъ креатуры, его Кейзерлинги и Корфы!…
Дождавшись Осипа Кондратьевича на станціи Солнечная Гора, Миктеровъ съ племянницей и теткой прохали до Новгорода, откуда Тишинъ, оставивъ опять всхъ, отправился въ Петербургъ для развдокъ и приведенія въ исполненіе придуманныхъ имъ соображеній касательно судьбы связаннаго съ нимъ теперь навсегда Миктерова. По этимъ соображеніямъ, Миктеровъ долженъ былъ сказаться русскимъ бглецемъ въ Польшу, которымъ, какъ извстно, по добровольномъ возвращеніи ихъ въ Россію, общано было всемилостивйшимъ манифестомъ не только оставить вс вины и причесть ихъ къ прочимъ подданнымъ, но и дать на нсколько лтъ льготы.
— Пуще всего людямъ себя не кажи, говорилъ онъ Миктерову, прощаясь, а бумагъ спрашивать будутъ, — въ Москв-молъ сгорли.
Разразившееся надъ Москвой бдствіе пожара постило не одну древнюю столицу, выгорлъ до тла Ярославль, начались пожары въ другихъ городахъ, дошла очередь и до Петербурга. Показались наконецъ и признаки поджоговъ. На Адмиралтейской сторон, въ Греческой улиц, подл дома цесаревны Елизаветы Петровны, у иноземца купца Динзена, на кровл найдена была смоляная, оклеенная бумагой кубышка, обвязанная мочалкой, и въ кубышк оказалось золотника два пороху. Вслдствіе такого открытія велно было сдлать перепись всхъ жителей Петербурга, увеличить караулы на рогаткахъ, и подозрительныхъ людей не пропускать. Тмъ не мене скоро случился еще пожаръ, отъ котораго сгорли 50 домовъ и церковь, потомъ еще и еще, такъ что сгорло наконецъ 800 домовъ, изъ коихъ 30 или 40 самыхъ лучшихъ.
Способы тушить пожары были недостаточны и негодны. Не прибгали можетъ-быть къ живымъ гусямъ, которыхъ въ старину опускали въ трубы, если изъ нихъ выкидывало, но и не далеко ушли отъ этого. Приказаніе обывателямъ рытъ на дворахъ своихъ колодцы, распоряженіе о запечатываніи печей и о запрещеніи топить ихъ лтомъ, объявленіе съ подписками чтобы ни у кого огня въ поварняхъ, а у подлыхъ людей и въ хоромахъ свчь поздне 9ти часовъ пополудни не было, — производили только ропотъ, а дйствительной помощи при тушеніи пожаровъ вовсе не было. Солдаты, напримръ, опредленные для этой цли, должны были предварительно собираться для поврки у командировъ и потомъ уже бжать на помощь съ топорами, щитами, крючьями и заливными ручными трубами.
Пожары такимъ образомъ продолжались, а между тмъ жители, размстившись кое-какъ на пустыряхъ подъ открытымъ небомъ, завели на погорлыхъ мстахъ разбои и драки, вслдствіе чего принуждены были разставить везд пикеты. Одна бда вызывала другую.
— Все сгоритъ! толковали въ народ,— тараканы, слышь, не въ городъ, въ поле ползутъ!
И распространилась паника. По улицамъ учреждены были караулы, высылавшіе безпрестанно патрули. Стали разсуждать что порохъ поджигатели достаютъ отъ солдатъ, въ войскахъ велно было сдлать внезапный осмотръ патроновъ и освидтельствовать количество содержавшагося въ нихъ пороха…
Въ такое-то благословенное для сыщиковъ время явился въ Петербургъ Осипъ Тишинъ. Не теряя времени, онъ сталъ прислушиваться и присматриваться, и подслушавъ гд-то въ палатк за новымъ Морскимъ рынкомъ подходящій къ планамъ его разговоръ, явился теперь съ докладомъ объ немъ въ тайную канцелярію.
— Съ чмъ пришелъ? Что объявить имешь? Чего явился? а? обратился къ нему Андрей Ивановичъ Ушаковъ, сильно раздраженный неуслшностью своихъ поисковъ.— Нашелъ ли поджигателей?
— Поджигателей-то, отвчалъ Тишинъ сгорбившись и смотря на генерала подобострастно, — поджигателей не сыскано…. а бглеца, если….
— Бглеца? Гд бглецы?! прервалъ Ушаковъ,— они и есть злоди! Давай сюда его, давай!
— Гм! прохриплъ Осипъ Кондратьевичъ, отвернувшись нсколько въ сторону и закрывъ ротъ рукой.— Изъ Литвы бглецъ-то…. гм! самъ было явиться хотлъ…. гм! имени не сказываетъ…. по указу де….
— Слушай ихъ, по указу! Имени вишь не сказываетъ! Розыскать его, злобно кричалъ Ушаковъ.
— Точно, розыскать надлежитъ, поспшилъ согласиться Тишинъ.— Гм! задержать-то лишь его не осмлился…. указъ-отъ преступить… не осмлился!…
— Какъ не осмлился? А? Поджигателя задержать не осмлился? А?
— Смилуйся, государь мой, смилуйся, задрожалъ всмъ тломъ Осипъ Кондратьевичъ, — самъ явиться хотлъ… гм! къ розыску и тогда привести можно будетъ, смилуйся!…
— Теперь къ розыску! загремлъ Андрей Ивановичъ громче прежняго. Дожидай ихъ, когда явятся. Теперь къ розыску!
— На службу сюда явиться хотлъ…. о поджогахъ вишь самъ провдалъ.
— О поджогахъ? о поджогахъ…. ну и о поджогахъ, повторялъ на разные тоны Ушаковъ,— коли знаетъ что, покажетъ на розыск.
— Если знаетъ что, пусть указываетъ,— началъ какъ будто настаивая также и Тишинъ,— коли истинно то сыщется…
— Пусть указываетъ…. пусть указываетъ. Не ко мн бглецамъ являться. Мн паче всего давай поджигателей, пусть явится. А не сыщется,— къ розыску!
— И къ розыску, точно, къ розыску! повторялъ Осиль Кондратьевичъ, между тмъ какъ внутри его била лихорадка. И какъ не быть лихорадк! Съ розыску Миктеровъ могъ проговориться и о ревен, и о томъ что Тишинъ зналъ о бывшихъ его сношеніяхъ съ Долгорукими!… Доволенъ или недоволенъ будете Миктеровъ ролью которая ему предстояла въ будущемъ, объ этомъ думать теперь было некогда, но какъ бы самому-то не попасть въ передлку къ Андрею Ивановичу, вотъ вопросъ? Если о поджигателяхъ провдать ему ничего не удастся, придется или каяться во лжи и обман, или подвести въ самомъ дл подъ розыскъ Миктерова. А чмъ-то это кончится?
— Эхъ! пропадай моя голова, пропадай! въ какомъ-то отчаяніи твердилъ про себя Тишинъ и прямо изъ тайной канцеляріи летлъ на всхъ парусахъ къ Морскому рынку, всю надежду свою полагая на вчерашнихъ болтуновъ, которые могли быть для него въ настоящихъ обстоятельствахъ истинными спасителями, но могли также легко и погубить его окончательно.

II.

Все было пусто въ палатк на Морскомъ рынк, когда пришелъ Осипъ Кондратьевичъ. Собравшіеся сюда съ Обжорнаго рынка бурлаки уже поужинали. Прислуга убирала остатки неразобранныхъ щей, калачей, пироговъ, гречанниковъ и ситниковъ. Но на лугу за то, предъ палаткой, густая толпа разнаго званія людей играла въ зерна, и шумомъ и крикомъ своимъ доказывала что закуска была добрая и не безъ вина.
Тишинъ подошелъ къ играющимъ. Вчерашніе знакомые его крестьяне были здсь,— оба пьяные и оба разстроенные сильнымъ проигрышемъ.
— Дьяволы! кричалъ и ругался одинъ изъ нихъ:— обобрали, ограбили!
— Мечи знай, мечи! подзадоривала его толпа.
— Ну, послдняя пошла! Эй! Водолазъ! обратился онъ къ разговаривавшему въ сторон съ какимъ-то пушкаремъ товарищу.— Послдняя!
— Врешь, еще есть.
— Ей Богу послдняя! Ну, Зуиха, выручай! Степанида, Степанида Кузминишна, Кузминишна! подплясывалъ и подпвалъ на потху окружавшей публики распроигравшійся батракъ, ставя противъ метавшаго зернь на чётъ, или нё четъ свои послдніе гроши.
— Экъ его!
— Выручитъ знать Зуаха-то!
— Какъ же?
— Ишь выручитъ!
— Кто такой развеселый? какъ будто ни у кого особенно не спрашивая, произнесъ сжатый со всхъ сторонъ навалившимся народомъ Тишинъ.
— Володька.
— Перфильевъ знать, Муравьевскій, поддержалъ другой.
— Городецкій, а не Муравьевскій, перебилъ первый.
— Муравьевой деревни, Антоньева монастыря, говорятъ.
— Ну и сказалъ бы что монастырскій молъ, а то Городецкій!
— Узда Городецкаго, голова!
— Ну да!
— Да такъ.
— Анъ не такъ! заспорили въ толп, но Осипъ Кондратьевичъ отошелъ уже отъ нея прочь и тамъ, въ сторон, не спуская глазъ, внимательно слдилъ за другимъ подозрительнымъ для него лицомъ, Водолазомъ, который прогуливался, обнявшись съ пушкаремъ. Пріятели остановились наконецъ, и Осипъ Кондратьевичъ видлъ какъ Водолазъ, держа на ладон пригоршню денегъ, изъ которой пушкарь бралъ мдныя монетки, другою, свободною рукой, спряталъ въ карманъ что-то завернутое въ грязную тряпку и бумагу.
— Гм! коротко откашлянулся только на этотъ разъ Тишинъ, и дло было въ шляп.
Узнать теперь гд живутъ пріятели, походить за ними, дождаться ихъ возвращенія домой, помститься на другой день рано утромъ на такомъ наблюдательномъ пункт съ котораго можно было бы видть когда они совершенно трезвые выйдутъ на улицу, все это уже ничего не стоило.
— Эй! кто тамъ? отворяй! шумлъ Осипъ Кондратьевичъ, выждавъ наутро когда новые его знакомцы вышли со двора, и кинувшись къ калитк.
— Володьки нтъ? спросилъ онъ точно запыхавшись у показавшейся на стукъ его женщины.
— Ушелъ.
— Эхъ! крякнулъ Осипъ Кондратьевичъ, — ты что ль Степанида?
— Я.
— Зуиха, знать?
— Я.
— Пороху, не вдаешь, достали? спросилъ онъ съ озабоченнымъ видомъ, наклонясь къ ней немного на ухо.
Женщина сдлала шагъ назадъ, потомъ впередъ, и взглянула на улицу.
— Во-онъ они! сказала она вмсго отвта, указывая вдаль.
— Гд? это не они. Эхъ! крякнулъ опять Тишинъ, опустивъ голову и стоя какъ бы въ раздумь.— Безъ него сдлать ничего не можно, а я принесъ было…. Эхъ, діаволы!
— Чего ты? Есть, шепнула наконецъ недоврчивая Зуиха, мотнувъ головой,— вечоръ изъ льна фитиль сдлали.
— Есть? обрадовавшись и поднявъ голову переспросилъ Тишинъ.— Куда жь они діаволы пошли? и мн не сказали!
— Въ Большую Морскую, къ Синему мосту, въ кабакъ, отвтила Степанида.
— Эхъ! крякнулъ еще послдній разъ Осипъ Кондратьевичъ, и, не сказавъ боле ни одного слова, скорыми шагами, почти бгомъ пустился по направленію къ тайной канцеляріи.
Распоряженія были сдланы тотчасъ же, и самыя быстрыя, но не успли они однако все-таки предупредить пожара, начавшагося съ того именно кабака у Синяго моста на который указалъ Тишинъ, и истребившаго огромное число строеній.
Солдатка Степанида Зуева, дворцовый крестьянинъ Петръ Петровъ по прозванію Водолазъ и Владиміръ Перфильевъ были схвачены съ воровскими пожитками на самомъ пожар и повинились въ поджог.
Теперь Тишину открывалась возможность еще разъ, и съ надеждой на успхъ, напомнить о Миктеров.
— Истинно бглецъ-то указалъ, сказалъ онъ Ушакову, когда тотъ сказалъ ему милостивое спасибо:— безъ него виновныхъ не сыскать бы.
— Бглецъ указалъ? А? Ну что же? Самъ онъ тхъ поджигателей не знаетъ ли, не сообщникъ ли? Розыскать бы его, розыскать! затвердилъ опять Ушаковъ.
— На многихъ они, поджигатели, и невинныхъ, продолжая животъ свой, ложно показывали, однако на бглеца того не ссылалися, гм! робко замтилъ Тишинъ,— а то разыскать….
— Ну?… да…. ну?… произнесъ Ушаковъ, роздумывая, и томительно разстанавливая свои слова, какъ показалось Тишину, на цлыя полчаса,— ну? да…. на него не ссылалися. Бглецу не ко мн бы…. явиться…. по указу вины имъ оставляются!… Пускай явится, вдругъ ршительно произнесъ онъ:— на служб его попробуемъ.
Того только и хотлось Тишину, Миктеровъ становился подъ защиту закона.
Почтовыя сообщенія между Петербургомъ и Москвой хотя въ то время и существовали, но ими не привыкли еще пользоваться частные люди. Обычай почтовыхъ корреспонденцій еще не вошелъ въ нравы. Плата за письма, по деньг съ золотника за каждыя 100 верстъ, была хотя умренная, но ямщики жаловались что имъ не выплачивали даже положенныхъ ежегодно за возку почтъ какихъ-нибудь четырехсотъ рублей. Частные люди отправляли письма свои большею частью съ нарочными, а чиновники скрадывали ихъ, кладя въ пакеты вмст съ указами. Мене чмъ кто-нибудь ршился бы написать письмо по почт Тишинъ, хотя это было бы и гораздо для него удобне и дешевле, но какъ описать все что нужно было передать Миктерову? Какъ дерзнуть излагать на бумаг и письменно о предметахъ касавшихся тайной канцеляріи?
Онъ отправился въ Новгородъ самъ, въ тотъ именно день когда на погорломъ мст, на Большой Морской, у Синяго моста, совершалось нчто ужасне всякаго пожара.
При огромномъ стеченіи народа отскали голову солдатк Зуевой, а на двухъ деревянныхъ, намазанныхъ смолой кострахъ, сжигали привязанныхъ цпями къ столбамъ Водолаза и Перфильева.

III.

Сгоряча Миктеровъ не могъ вполн сознать положенія въ какое поставила его судьба. Поспшные сборы, перездъ, новый городъ, новая жизнь въ одномъ дом съ Машей и теткой, валившій изъ Москвы толпами народъ, — все это развлекало его и долго не давало ему времени опомниться. Но вотъ наконецъ все успокоилось, установилось, и отдохнувшая голова получила снова способность разсуждать.
Какое бы ни было у человка прошлое, всегда суметъ онъ найти въ немъ что-нибудь такое надъ чмъ можно остановиться съ любовью, призадуматься, о чемъ можно, пожалуй, пожалть, особенно если настоящее неудовлетворительно.
Очнувшись, Миктеровъ вспоминалъ чмъ онъ былъ прежде и представлялъ себ что сталось съ нимъ теперь. Какъ разорившемуся баричу, невольно стала являться предъ нимъ вся прежняя обстановка его жизни: и богатыя хоромы и роскошь. А нын и бдность, и темнота, глубокая темнота. Какъ ни старался онъ забыть все что возвратиться уже не могло, какъ ни твердилъ себ что не до жиру ужъ теперь, а бытъ бы живу, но удержаться отъ сравненія настоящаго съ прошедшимъ все-таки не могъ. Чувство его къ Маш даже стало принимать совершенно другой характеръ вслдствіе этихъ неотвязно возвращавшихся сравненій настоящаго съ прошлымъ.
— Прежде воленъ я былъ и знакомство съ нею вести и жизнь свою проводить какъ вздумается, а нын продолжать все сіе по нужд приходится, думалъ онъ.
— Да и что же было такого особеннаго въ Маш? И по красот-то до княжны моей далеко ей, а ужь разговору и вовсе нтъ! Нищета, голь, да грязь одна! А отецъ-то, Осипъ этотъ Кондратьевичъ!… неужто къ нему и впрямь въ зятья поступать!…
Нарядится Маша въ шубку свою новую, роспустить лентой перевитыя косы, а Миктеровъ точно ничего этого и не замчаетъ, точно и не онъ сто разъ прежде говаривалъ что косъ такихъ, да глазъ, да взгляду Машинова искать не сыщешь. Подойдетъ къ нему Маша побесдовать, распрашивать станетъ отчего онъ такъ печаленъ, да не веселъ,— а онъ только помалчиваетъ или, чтобы мысли свои сокрыть, на судьбу свою злосчастную начнетъ жаловаться.
— Угождать теб нын трудно стало, все не такъ, да не въ пору сдлаешь, ворчитъ бывало тетка, услуживая Миктерову, а онъ смотритъ на нее и говоритъ-то съ ней даже нехотя.
Въ такомъ положеніи засталъ семью свою Тишинъ, явившись въ Новгородъ съ встью о найденномъ имъ спасеніе для своего, какъ онъ называлъ, злодя, и съ полною надеждой стать наконецъ вмст съ нимъ на законную почву.
Но идти на службу въ сыщики, являться въ тайную канцелярію?…. Да вдь отъ одного названія этой службы и мста можно съ ума сойти. Лучше казнь, лучше извести себя! Волосы становились у Миктерова дыбомъ, когда онъ слушалъ подробнйшій разказъ Осипа Кондратьевича о его разговор съ Ушаковымъ, о всхъ ухищреніяхъ и опасностяхъ чрезъ которыя проходилъ онъ, и невозможнымъ, невроятнымъ казалось ему согласиться на предложеніе Тишина.
— Что онъ? такимъ же плутомъ, какъ самъ есть, меня почитаетъ? думалъ Миктеровъ.
— Что же онъ, гибели моей желаемъ, или себя погубить хочетъ? думалъ въ отчаяніи Тишинъ.
Чмъ боле Осипъ Кондратьевичъ, напрягая все свое искусство, старался изобразить Миктерову въ самыхъ черныхъ, или скоре, кровавыхъ краскахъ весь ужасъ ожидающій его, если не послдуетъ онъ по той дорог которая ему такъ де счастливо открывалась, тмъ боле Миктеровъ изощрялъ свое краснорчіе чтобы выразить всю мерзость длаемаго ему предложенія, заставляя краснть самого Тишина, не привыкшаго слышать т продерзностныя слова которыя осмливался произносить Миктеровъ. Что же было наконецъ длать? Ведя до сихъ поръ вс переговоры въ тайн отъ женщинъ, Осипъ Кондратьевичъ ршился противъ своего разсудка, характера и привычки, разказать обо всемъ своимъ домашнимъ, думая склонить Миктерова хоть просьбами Маши, но вышло еще хуже. Пошли разговоры вслухъ и цлыми днями о самыхъ секретнйшихъ предметахъ, разговоры такіе, что Осипу Кондратьевичу и слушать было даже страшно, онъ махалъ только руками, жалобно смотря на всхъ, упрашивалъ не кричать или говорить тише, затворялъ двери, оглядывался, дежурилъ у окна, а дло не подвигалось ни на шагъ.
— Всхъ васъ я брошу, себя не пожалю, сказалъ наконецъ разъ Осипъ Кондратьевичъ дочери.— Со мной за прежнюю службу мою, статься-можетъ, милостиве будутъ, вамъ же казни не миновать.
Маша испугалась. Отецъ плакалъ, говорилъ что на старости лтъ ему въ застнокъ идти приходится, что онъ терпитъ не за себя, а за дочь, что онъ ее кормилъ и выростилъ, что она сама отъ своего счастія бжитъ.
А Миктерова, что называется, ломало. Съ одной стороны, застнокъ, пытки, розыскъ заставляли его дрожать всмъ тломъ, и онъ съ омерзеніемъ гналъ изъ головы ужасныя картины. Съ другой стороны, разсуждая хладнокровно, нельзя было не согласиться съ Осипомъ Кондратьевичемъ что представлявшійся случай былъ единственный для того чтобы стать подъ защиту закона. Если,— приходило наконецъ ему и это въ голову, — если Тишинъ отъ меня отступится, одному мн жить опасне прежняго будетъ, а сыщикомъ быть въ моей вол: хочу — буду, хочу и нтъ, на служб токмо считаться надо. Тишину, казалось ему еще, по силамъ его и дла изъ тайной канцеляріи повряютъ, а мн, надежда есть, и опричь татиныхъ и разбойныхъ длъ поврить можно будетъ, а тогда пользу великую не токмо для себя, а и для всхъ друзей своихъ и для отечествія ожидать можно.
Эхъ! ломало Миктерова, и въ тайной канцеляріи являться худо, да и здсь у какого дла я состою, и то не лучше. Ну! махалъ онъ наконецъ руками, — была не была! Знать судьб своей конецъ хоть какой-нибудь, а положить надо, положу я ей конецъ, положу! И ршился.

IV.

Пушечный сигналъ только что возвстилъ о восход солнца, то-есть о времени прихода и отпуска купеческихъ кораблей, когда путешественники наши въхали въ Петербургскую заставу.
При самомъ възд въ городъ, Миктеровъ принужденъ былъ заткнуть носъ отъ тяжелаго запаха мертвечины, распространявшагося изъ мелко-вырытыхъ, неутоптанныхъ могилъ, отъ сора и нечистотъ, которые валили въ рку Мью. На Адмиралтейской, у самой Исакіевской церкви, стояли ветхія, деревянныя прядильня и смольня, отвсюду выказывалась некрасивая картина разрушенныхъ домовъ и пустыя пространства погорлыхъ мстъ. На мостовой стояли осенняя грязь и лужи. Пьяные ходили по улицамъ и, схватясь рука въ руку, громко затягивали псни, буянили, хотя у рогатокъ и объявленъ былъ приказъ ‘таковыхъ останавливать и приводить въ полицію.’ На Невскомъ мосту путешественники должны были остановиться. Народу столпилась куча. По раннему часу дня, хотя большихъ экипажей было не много, да и вообще-то въ каретахъ и бывшихъ тогда въ мод англійскихъ половинчатыхъ коляскахъ, здили въ то время немногіе, разв знатнйшіе люди, но пошлину за мостъ приходилось платить всякому, и дожидаясь очереди, народъ кишил. Мостовщики бгали и сновали отъ парныхъ экипажей къ одиночкамъ, отъ телгъ къ верховымъ, брали и съ конныхъ, и съ лшихъ, съ мущинъ и женщинъ, со всякаго чина и званія людей, только персоны въ каретахъ сидли, не трогаясь съ мста, да мрно выступали и съ нкоторою гордостію проходили мимо солдаты и драгуны съ ружьями. Этихъ не смли трогать мостовщики. Заплативъ 3 копйки пошлины, прохали наконецъ и Миктеровъ съ Тишинымъ. День былъ воскресный. Празднаго народа шаталось по улицамъ много. На всхъ перекресткахъ, заскакивая одинъ предъ другимъ, кричали и чуть не сбивали съ ногъ идущихъ въ церковь продавцы церковныхъ свчъ, которыми тогда барышничали, покупая ихъ въ лавкахъ по низшей цн и продавая по высокой. Вс куда-то спшили, суетились. Миктеровъ посматривалъ направо и налво, пока наконецъ не подъхали къ тому одноэтажному деревянному домишку который былъ нанятъ Тишинымъ еще до его поздки въ Новгородъ и гд не было возможности помститься Миктерову, какъ онъ самъ увидалъ теперь.
Осипъ Кондратьевичъ взялся отвести его на переполненный погорльцами постоялый дворъ, съ тмъ чтобы на другой день проводить его въ тайную канцелярію и собственными глазами убдиться что Миктеровъ тамъ былъ и что разыгрался наконецъ задуманный планъ.
Миктеровъ казался довольно бодрымъ и даже веселымъ, когда на другой день отправился съ Осипомъ Кондратьевичемъ. Воображеніе не могло нарисовать ему того чего онъ никогда не видалъ, а развлеченій на незнакомыхъ улицахъ было столько что они мшали ему задумываться надъ предстоящимъ визитомъ. Тамъ прохала съ красивой упряжью карета, тутъ савояръ показываетъ ученаго сурка, у дверей губернаторскаго дома, смняется караулъ: ‘мушкетъ подвысь, справа и слва ступай въ шеренги!’ Миктеровъ прислушивается къ знакомой команд, а идущій рядомъ Тишинъ торопитъ его, повторяетъ ему вслухъ урокъ свой, боясь чтобы не сбиться какъ предъ Андрей Ивановичемъ. Но вотъ наконецъ и двери тайной канцеляріи.
— Сюда? остановился Миктеровъ въ недоумніи, глядя на возъ съ капустой, которую выгружали и уносили въ ту самую дверь на которую указывалъ ему головой Осипъ Кондратьевичъ.
— Это для пытанныхъ, пытаннымъ прикладываютъ, любезно разсялъ недоумніе Миктерова Тишинъ, и, замтивъ какое-то судорожное движеніе въ его лиц, первый переступилъ порогъ, какъ бы желая тмъ показать что страшнаго пока нтъ тутъ ничего.
Комната въ которую они вошли не представляла дйствительно ничего страшнаго. На стол у окна стояло нсколько приготовленныхъ и въ ранжиръ выстроенныхъ подсвчниковъ со вставленными въ нихъ сальными и восковыми свчами, лежали мдныя щипцы, въ углу старый солдатъ, присвъ на корточки, дергалъ перья изъ лебяжьихъ и гусиныхъ крыльевъ, на стн висли нитки и нсколько шапокъ. Дверь въ сосднюю комнату была отворена. Посредин ея, на стол покрытомъ краснымъ сукномъ, стояли жестяная чернильница и песочница, лежалъ красный сургучъ, разложена была уставная и полууставная бумага. Кругомъ стола стояли табуреты и стулья, на самомъ конц его, кто-то согнувшись, скриплъ перомъ.
Тишинъ поманилъ къ себ поднявшаго голову писца, переговорилъ съ нимъ о чемъ-то шепотомъ и обратившись къ Миктерову, молча повелъ его, взявъ за руку, дальше.
Они очутились въ какомъ-то темномъ проход, имъ не было даже видно другъ друга.
— Здсь подождемъ, молчи,— прошепталъ въ самое ухо Миктерову Осипъ Кондратьевичъ.
Окружающій мракъ, томительное ожиданіе, необходимость стоять молча, не высказывая тхъ мыслей которыя тснились въ голов, все это съ каждою минутой возбуждало воображеніе Миктерова. Ему стало казаться что здсь, въ этой узкой тюрьм безъ дневнаго свта, суждено имъ простоять до конца жизни. Переступая съ ноги на ногу, онъ чувствовалъ какъ тянулъ его къ себ за полу кафтана Тишинъ, боявшійся чтобъ онъ не вздумалъ дать тягу. Ему чудились наконецъ какіе-то звуки.
— Да…. точно., это скрипъ и трескъ какого-то неподмазаннаго бревна! А это что?… человческій крикъ, жалобы, стоны…. о ужасъ, ужасъ!
Сердце у Миктерова сжималось. Еще немного, онъ рванется и убжитъ изъ этого проклятаго мста. Все ясне и ясне рисуетъ ему возбужденное воображеніе страшныя картины мученій, пытокъ, истязаній!
Вотъ дыба, ляды, зубчатыя колеса, топоры! Вотъ ломаютъ кому-то руки и ноги бревномъ, на концы котораго становятся по два человка. Вотъ подымаютъ другаго веревками на кольца, вбитыя въ потолокъ, даютъ отряски, растягиваютъ члены, вывертываютъ лопатки, гладятъ по спин горячимъ желзомъ, колятъ подъ ногти разожженными иглами, бьютъ кнутомъ, батогами, палками, кошками, плетью!… Истерзанные члены, кровь!… О, силъ нтъ!… Бжать, бжать отсюда… Все это вдь не воображеніе: все это длается здсь,— можетъ-быть тутъ же за стной, можетъ-быть въ самую эту минуту!
— Слышь? кричитъ, кричитъ кто-то! воскликнулъ наконецъ Миктеровъ, переставая владть собою.
— Тсъ!… Онъ! шепнулъ въ то же время Тишинъ, зажимая ему ротъ.
Гд-то хлопнула дверь и лучъ свта упалъ на Осипа Кондріатьевича
— Пойдемъ! сказалъ онъ теперь громче прежняго, быстро двинувшись впередъ.
Ему хотлось предстать предъ Ушаковымъ въ тотъ именно моментъ когда послдній, выйдя изъ пыточной комнаты, озабоченный, будетъ возвращаться въ канцелярію и можетъ-быть не обратитъ на Миктерова того опаснаго вниманія которое онъ обратилъ бы въ другой разъ.
Рослый, плечистый Ушаковъ, только что переступилъ порогъ комнаты которая предшествовала канцеляріи, когда предъ нимъ, какъ изъ земли, предстали Тишинъ и Миктеровъ.
— Откуда? спросилъ, сурово взглянувъ на нихъ, нсколько удивленный Андрей Ивановичъ, сдвинувъ брови.
— Съ того выхода. Гм!… прохриплъ Тишинъ.
— Ну? нетерпливо сказалъ Ушаковъ, находясь, повидимому, не въ хорошемъ расположеніи духа и тряся въ рукахъ какіе-то сгибающіеся, крупными буквами исписанные листы бумаги.
— Явиться, изъ Литвы. Гм!… бглецъ!… проговорилъ робко Тишинъ, незамтно толкая въ ногу Миктерова
— Ну? повторилъ опять Ушаковъ, обратившись къ Миктерову.
Но Миктеровъ ничего не чувствовалъ и ничего не слыхалъ изъ того что происходило вокругъ. Полный еще тхъ картинъ которыя такъ врно рисовало ему воображеніе, онъ стоялъ объятый ужасомъ и не могъ оторвать глазъ своихъ отъ тхъ листовъ ‘пыточныхъ рчей’ которые держалъ предъ нимъ Андрей Ивановичъ и въ которыхъ онъ усмотрлъ дрожащій почеркъ чей-то, вроятно исковерканной руки.
— Ну? громко крикнулъ Ушаковъ, опустивъ листы бумаги и заставивъ движеніемъ этимъ опомниться Миктерова.
— Поджигатели…. мною…. сысканы!… Явиться мн на службу…. началъ было онъ ровнымъ голосомъ, какъ заданный урокъ и тупо смотря на Ушакова
— О! нетерпливо прервалъ его Андрей Ивановичъ, какъ бы вспомнивъ въ чемъ дло.— Не до поджигателей нын!… не время мн! Да чай и не здсь являться: не знаешь что ли? Не время, прибавилъ онъ отвернувшись.
— Показываетъ! вмшался вдругъ тоненькимъ голосомъ вбжавшій откуда-то подъячій,— показываетъ!
— А-а-а! Показываетъ! протянулъ съ сіяющимъ лицомъ Ушаковъ.— Снять его съ дыбы! Эй! обратился онъ къ одному изъ служителей.— Эй! Закуску мн, слышь? туда!
И обернувшись на каблукахъ, Андрей Ивановичъ направился скорыми тагами опять въ пыточную комнату, а черезъ нсколько минутъ, мимо оставшихся въ недоумніи Тишина и Миктерова, пронесли на двухъ подносахъ водку, ветчину, разныя копченья и всякую закуску.
На какомъ положеніи долженъ былъ считать себя Миктеровъ? Признанъ или непризнанъ онъ за Русскаго бжавшаго въ Литву? Поступилъ онъ на службу или нтъ? Можетъ или не можетъ онъ наконецъ смотрть всмъ прямо въ глаза, не боясь того что у него не было ни вида, ни имени? Въ прав ли онъ сказать всякому, кто захотлъ бы его попугать, что онъ и самъ въ тайной канцеляріи являлся, по доброй вол, къ Ушакову, видлъ его, съ нимъ разговаривалъ? Тишинъ находилъ съ своей стороны все дло никуда негоднымъ, нечистымъ и опаснымъ. Душевное спокойствіе сыщика могло возвратиться тогда лишь когда нарушитель этого спокойствія или погибъ бы какимъ-нибудь не зависящимъ отъ него, сыщика, способомъ, или вошелъ бы всецло въ сословіе шпіоновъ,— когда сравнился бы съ нимъ, Тишинымъ. Но этого не было. Что касается Миктерова, то его, и тайная канцелярія, и Ушаковъ, и вся виднная имъ обстановка, — точно прошибла. Съ одной стороны, при всей сил того возбудительнаго чувства честолюбія которое руководствовало имъ во всю его жизнь, ему казалось невозможнымъ принятое имъ ршеніе: только съ горяча, или правильне, не имя понятія о дл какъ оно есть, могъ онъ послушаться Осипа Кондратъевича. Но съ другой стороны, пріемъ который получилъ онъ даже и въ тайной канцеляріи, эта недоступность для него даже и такой должности какова должность сыщика, показали ему ясно на какой низкой ступени онъ стоялъ. Что не къ Ушакову слдовало являться бглымъ изъ Польши, объ этомъ узналъ онъ только теперь отъ него самого, — но къ кому же тутъ еще являться, когда и въ доносчики, въ сыщики, оказывался онъ недостойнымъ?.. Чувство какого-то леденящаго одиночества при этой мысли еще боле душило его. Маша представлялась ему соломенкой за которую хоть можно было ухватиться, Осипъ Кондратьевичъ являлся какой-то силой, которая, изъ какого бы она ни была источника, могла все-таки его поддержать.

V.

Надо было любить на столько на сколько любила Маша чтобы не замтить перемны происшедшей за послднее время въ Миктеров.
Видаясь съ нимъ каждый день (такъ какъ ко всмъ несчастіямъ Миктерова присоединилось еще и то что онъ, по недостатку денегъ, долженъ былъ ходить обдать къ Тишинымъ ежедневно), Маша перестала даже справляться съ чмъ: о чемъ задумывается и отчего печаленъ ея милый. Пріученная имъ съ самаго начала къ обхожденію неровному, она довольствовалась и рдкою, падавшею на ея долю лаской. Случалось, поплачетъ тайкомъ, а потомъ и опять ничего. Правда, съ прибытія въ Петербургъ, она не могла не замтить что Ванюша ея совсмъ какъ не свой: но что же длать ей? Онъ ничего не говоритъ, а она спросить не сметъ.
И точно Миктеровъ сталъ совсмъ какъ не свой посл посщенія тайной канцеляріи. Цлые дни бродилъ онъ по удицамъ незнакомаго города, таскался на рынкахъ, звалъ на проходящихъ и прозжающихъ, каждымъ кускомъ хлба Тишинскаго онъ давился, и конца не было тмъ мыслямъ которыя лзли ему въ голову. Хотлъ бы онъ хоть въ солдаты попасть, въ матросы что ли. А то вдругъ являлось желаніе бжать изъ Россіи вонъ, отыскать какъ-нибудь у нищей старухи въ Москв можетъ-быть еще уцлвшія Долгоруковскіе пожитки, захватить ихъ, да куда-нибудь….
А Осипъ Кондратьевичъ твердилъ между тмъ ежедневно и непрестанно:
— Явись, явись еще разъ. И Маш безъ того съ тобою жить не можно, да и насъ ты всхъ погубишь. Явись пока время есть. Служу же я до старости лтъ: или лучше та себя чмъ мы показываешь?
Разъ, — дло было на Святкахъ,— Миктеровъ спшилъ изъ дому къ Тишинымъ обдать, когда, на Пушкарской улиц вдругъ изъ переулка ринулась прямо на встрчу ему лихая пара въ саняхъ. Неся высоко дышло, путаясь въ возжахъ, безъ сдока и съ однимъ кучеромъ бшеные кони, которыхъ не могъ одержать послдній закостенлыми отъ холода руками, мчались во весь опоръ и вдругъ остановились…. Что-то перевернулось, поднялся столбъ снга, а потомъ все заслонила толпа сбжавшагося народа….
Миктеровъ прибавилъ шагу и продравшись сквозь толпу увидлъ большіе сани въ которыхъ лежалъ молодой человкъ, блдный, со страдальческимъ выраженіемъ лица и съ опущенною внизъ головой, а возл горячился и кричалъ военный господинъ. Это былъ, какъ оказалось, самъ генералъ-фельдмаршалъ Минихъ, на его сани налетла встртившаяся Миктерову пара и смяла стоявшаго на запяткахъ его адъютанта.
— Зачмъ назадъ? зачмъ назадъ! кричалъ Минихъ на бросившихся было ловить ускакавшую пару и возвращающихся теперь людей.— За ними впередъ! Иль указа государыни не вдаете? Ловите! скоты, плуты! Воспрещено! штрафъ, штрафъ! Кошками нещадно васъ! кричалъ онъ, топая ногами.
Но люди, почтительно снявшіе шапки, разводили руками въ знакъ невозможности исполнить приказаніе Миниха и объявленнаго недавно съ барабаннымъ боемъ государева указа ‘о поимк тхъ кто скоро на лошадяхъ бгаетъ,’ — одинъ по одному заходили кругомъ въ задніе ряды, мшаясь съ толпой и скрываясь отъ строгихъ взглядовъ фельдмаршала.
— Сыщется, сыщется! грозился Минихъ.— Я васъ, я васъ погоди!
И видя что распоряжаться людьми не одтыми въ мундиры не такъ легко какъ солдатами, онъ обратился къ санямъ гд лежалъ адъютантъ.
— До смерти, до смерти! Несите его, ну! снова зашумлъ фельдмаршалъ.— Вотъ бгуны! Вотъ къ чему привело! конный заводъ, Волынскій! Этого нельзя, нельзя!… Эй! Чьи кони? Кто нахалъ? Сказывайте, бестіи, ну? попытался-было онъ еще спросить, наступая и строго глядя на толпу.
Но никто не отвчалъ ни слова. Вс попятились, будто не желая быть ни свидтелями, ни докащиками.
Минихъ наконецъ успокоился. Онъ распорядился чтобъ адъютанта отнесли на квартиру, слъ въ сани и ухалъ.
Долго смотрлъ народъ ему вслдъ, долго молчалъ. Но вотъ экипажъ его скрылся изъ глазъ, и вс оживились.
— Пара-то знать Еропкинская, замтилъ кто-то.
— Ой ли?
— Еропкинская, точно. Вотъ, что въ слобод у Невскаго монастыря живетъ, монастырь строитъ.
— Ишь ты!
— А горячій! сказалъ какой-то молодецъ про Миниха:— старый, а горячъ!
— Въ побывку знать сюда прибылъ, съ похода
— Ишь они всхъ россійскихъ длъ управители стали. У Нмцевъ, слышно, и мясниковъ немного осталось, вс въ офицерахъ, бойко замтилъ одинъ парень.
— Ха-ха-ха! раздалось въ толп.
— Купецъ одинъ изъ тамошнихъ намедни сказывалъ: у васъ де бывшихъ при мн аптекарей и разночинцевъ больше дюжины въ офицерахъ нын служатъ,— аль у васъ де россійскихъ дворянъ не стало?
— Ха-ха-ха! опять захохотала толпа
— Русскимъ только кому голову отсчь, а кого въ ссылку сослать. Съ походу-то, солдаты ворочаются только слава что человки: лошадиное мясо ли, по трои сутки, сказываютъ, чистой воды не видали.
— У Русскій не можности нту-ты! Русскій такъ надо! Ага-га-га, батюжга, батюжга! коверкать кто-то по-нмецки.
Толпа заіилась смхомъ.
Странное, необыкновенно странное впечатлніе произвели на Миктерова и эти разговоры, и все происшествіе. И Минихъ, и какія-то новыя лица которыхъ тутъ называли, а главное та свобода съ которою выражали свои мннія простые люди о томъ и о семъ, все поражало и смущало его.
— Не страшно знать имъ, думалъ онъ. Въ толп говорить, въ толп и скроешься. Толпа своего не похочетъ выдать,— не выдастъ. Съ толпой сладить не можно,— сила!
И подъ такимъ впечатлніемъ прійдя къ Тишинымъ, онъ разказалъ за обдомъ обо всемъ подробно, и въ лицахъ.
Разказъ всмъ понравился. Смялись много Маша и тетка тому какъ передразнивали Русскіе Нмцевъ. Осипъ Кондратьевичъ, чтобы лучше слышать, рже обыкновеннаго хриплъ и откашливался. А самъ Миктеровъ интересовался а разспрашивалъ у него о Волынскомъ, Еропкин и другихъ, имена которыхъ слышалъ онъ въ толп.
Между тмъ, Минихъ съ самаго мста происшествія отправился во дворецъ и, не заставъ герцога, повернулъ къ манежу. Здсь обыкновенно проводилъ большую часть утра Биронъ, обходя конюшни и лаская любимыхъ своихъ лошадей. На этотъ разъ уговорилъ онъ пріхать сюда въ вид развлеченія, императрицу, огорченную болзнью своего любимца, младшаго сына Биронова, Карла.
— Что ты, Минихъ? спросила государыня, увидавъ вошедшаго фельдмаршала и приказавъ остановиться двумъ конюхамъ, державшимъ за поводья лошадь на которой училась она сидть бокомъ, по-дамски.— Что ты, зачмъ?
Минихъ горячо разказалъ о случившемся съ нимъ происшествіи, описывая мстносіь, подробности, а главное, примты нахавшихъ на него неизвстныхъ лошадей и страшный видъ разбитаго будто бы до смерти и отнесеннаго на рукахъ домой адъютанта.
— Ай, ай, ай! Ай, ай, ай! замахала вдругъ головой госудаг рыня.— Опять! Давно ли ребенка задавили! Герцога, герцога позвать!
И вся въ слезахъ, она сошла съ лошади и ухала во дворецъ.
Въ то же время, пробравшійся въ тайную канцелярію Тишинъ докладывалъ Андрею Ивановичу о нкоторыхъ, при случа съ фельдмаршаломъ, непристойныхъ словахъ произнесенныхъ неизвстными людьми въ народ и, смотря въ лицо внимательно слушавшему Ушакову, думалъ про Миктерова: Самъ не хочешь явиться, силой вовлеченъ будешь. До спроса дло коснется — назову.

VI.

Во флигел Зимняго дворца, въ комедіантскомъ дом, то-есть въ овальномъ деревянномъ зданіи съ двумя ярусами ложъ, отдланныхъ красивыми рисунками и богатою рзьбой, назначены были: опера Абіазаче и комедія Напасти Панталоновы.
Хотя къ зрлищамъ подобнаго рода Русскіе еще несовсмъ привыкли, тмъ не мене выписанные изъ Италіи и другихъ странъ музыканты, танцмейстеры, комедіанты и интермедіанты, всего человкъ тридцать, разыгрывали и Семирамиду, и Перелазы черезъ заборъ, и Переодвки арлекиновы, и правительство съ удовольствіемъ платило тысячъ двадцать слишкомъ на жалованье персоналу изъ иностранцевъ, а единственный литературный органъ тогдашняго времени, Академическія Вдомости, изо всхъ силъ старался убдить въ томъ что комедіи ‘къ умренности и воздержанію страстей способны’
Своихъ доморощенныхъ артистовъ пока еще не отыскивалось. Учрежденная въ Малороссіи майоромъ Шиловымъ небольшая школа, въ которую набирали самые лучшіе голоса со всей Россіи для обученія кіевскому партесному пнію, а также струнной музык, ‘на скрипиц, гусляхъ и бандор’, доставила только десять учениковъ, изъ которыхъ разумется нельзя было сформировать оперы.
Государыня особенно любила комедіи нмецкія и итальянскія, и теперь, сидя въ свтлой зал, окруженная своимъ блестящимъ дворомъ, вполн наслаждалась представленіемъ.
Спектакль былъ особенно удаченъ, а къ концу его, когда въ послдней сцен явились наконецъ предъ публикой вс актеры съ палками въ рукахъ, и развязку комедіи разыграли громкими и усердными палочными ударами, общій хохотъ покрылъ ихъ голоса.
— Знатно! Bravo! bravo! раздалось со всхъ сторонъ.
— А ты что жь? обратилась въ то же время еще съ улыбкой на лиц государыня къ только-что вошедшему Ушакову.— Вотъ, запоздалъ и не видалъ!
— Дла, ваше величество, дла лозадержали.
— Ну что дла твои, что за дла! какія? насмшливо спросила государыня, милостиво улыбаясь и ища глазами какого-нибудь другаго собесдника, повеселе Андрея Ивановича.
— И подлинно, что за дла мои, матушка! какія! смялся Ушаковъ, не безъ горечи отходя въ сторону и уступая мсто придворнымъ.— Что за дла мои, какія! повторялъ Андрей Ивановичъ, отыскивая между зрителями герцога, который конечно одинъ только могъ бы понять важность его длъ и выслушалъ бы его везд, хотя бъ и здсь, среди смха и веселья.
Но герцогъ также находился близъ императрицы, тревожить его было неумстно. Что длать! Заработался Андрей Ивановичъ, запоздалъ.
— Ну завтра, разсуждалъ онъ, — все едино, завтра доложу.
А на другой день вышла опять неудача!
На другой день пріемная Бирона была полна разными дожидавшимися его выхода чинами. Вс стояли съ почтеніемъ, на вытяжк. Не было ни шуму, ни разговоровъ. Изъ отдаленной галлереи слышались только глухіе винтовочные выстрлы, радостные взрывы хохота и восклицаній, да герцогскія дти, вбгая то и дло, и снова исчезая изъ пріемной, развлекали присутствующихъ.
Возвратившійся отъ государыни, герцогъ еще не выходилъ, шагая по роскошному своему кабинету, онъ сердился и гнвался. Пуще всего раздражительно дйствовали на него эти, долетавшіе до слуха его, выстрлы. Какъ же! Онъ сейчасъ только говорилъ государын что ему надо бы създить въ Варшаву для торжественнаго полученія отъ короля Польскаго Курляндскаго лена?— и что же! Она чуть не расплакалась!… Приходится отказаться отъ своего намренія и послать въ Варшаву кого-нибудь вмсто себя.
— А ей ничего! Упражняется себ въ стрльб, какъ ни въ чемъ не бывало! думалъ Биронъ и продолжалъ шагать по своей комнат.
А придворные и другіе чины между тмъ все дожидались, стояли, скучали. Одинъ изъ нихъ, какой-то, вздумавъ было полюбезничать съ однимъ изъ маленькихъ Бироновъ, подкинулъ его кверху, и подхвативъ поставилъ на мсто.
— О! lassen Sie! шепнулъ ему выглянувшій изъ-за двери matre d’htel герцога, Киршъ.— Lassen Sie! Ungezogene, мегzrtelne Kinder! говорилъ Киршъ, махая рукой.— Недавно еще, продолжалъ онъ по-нмецки, взяли они изъ буфета вино, пачкали имъ всхъ, обливали, смялись, ну что это?
— О, sind doch Kinder! улыбался придворный, снисходительно извиняя невинныя забавы дтокъ высокой особы: sind doch Kinder, und so hbsch, so schn! говорилъ онъ нжно, на распвъ.
Похвалы любезнаго придворнаго еще продолжались, когда мальчикъ о которомъ шла рчь, запасшись линейкой, подкрался и съ розмаха хватилъ ею по икрамъ любезника плотно обтянутымъ чулками, тотъ подпрыгнулъ, вскрикнувъ отъ боли, а мальчикъ съ хохотомъ убжалъ.
Въ эту минуту отворялась дверь герцогскаго кабинета, и вышедшій камеръ-ювкеръ объявилъ что сегодня герцогъ принимать не будетъ.
— Видно не въ пору попалъ я и нынче, подумалъ Ушаковъ и тихо удалился съ докладомъ о томъ что въ народ говорится ‘о высокихъ особахъ’.

VII.

Миктеровъ между тмъ не оставлялъ намренія своего какъ-нибудь отдлаться отъ Осипа Ковдратьевича.
Съ каждымъ днемъ все тошне и тошне становились ему и Тишинъ, и сестра его, и даже Маша. Промелькнула было и у него мысль воспользоваться слышанными тогда на улиц словами для доноса, но мысль эта тотчасъ же была имъ брошена и породила другія мысли совершенно противоположныя.
— Тайной канцеляріи служить, сталъ размышлять онъ, — пользы для себя ожидать трудно, слугъ у нея много и опричь меня, предъ всми не выскочишь, а вотъ еслибы да на докащиковъ докащикомъ быть, еслибы удача моя такая была тайными донесеніями кому-нибудь опричь сыскнаго приказа послужить — другое бы дло.
И въ такомъ настроеніи, вспомнивъ имя Еропкина, вспомнивъ что Тишинъ какъ-то промолвился о Еропкин какъ о человк надъ которымъ учреждено секретное наблюденіе, Миктеровъ, не долго думая, смло отправился къ послднему, разказалъ ему о себ всю подноготную и представилъ всю выгоду тайной связи своей съ сыщикомъ, который, говорилъ онъ, ему противенъ.
Воспитанный за границей еще при Петр Великомъ, Еропкинъ считался человкомъ образованнымъ. Ему придавало значенія близкое и давнишнее знакомство съ бывшимъ оберъ-егермейстеромъ, а нын вновь назначеннымъ на мсто Ягужинскаго, кабинетъ-министромъ Волынскимъ.
Волынскій сдлался теперь однимъ изъ первыхъ сановниковъ въ государств. Но незадолго предъ тмъ онъ былъ въ опал и проживалъ въ Москв. Тамъ, гд все-таки жилось свободне и безопасне чмъ въ Петербург, онъ скоро сдлался центромъ кружка, среди котораго позволялъ давать полную волю своему очень невоздержному языку. Онъ рзко сравнивалъ настоящіе порядки съ временами Годунова и Шуйскихъ и выразительно вспоминать о Елизавет Петровн и о герцог Голштинскомъ. Прочитавъ у Юста Лилеія о королев Нидерландской, Іоанн, и тяжелыхъ временахъ бывшихъ при ней, Волынскій позволялъ себ внушать своимъ пріятелямъ какъ худо жить ‘когда владетъ жена, правленіе которой больше къ безпорядку нежели къ доброму учрежденію’, жаловался частенько что онъ думалъ быть ‘подъ первымъ’, а и на хвостъ де не попалъ, что нтъ у насъ теперь ни милости, ни расправы и т. д. Разумется, такія рчи не оставались безъ вліянія на людей часто видавшихъ Волынскаго, между которыми былъ и Еропкинъ.
Еропкинъ и его пріятели не были, конечно, заговорщиками и не составляли какой-либо партіи въ ныншнемъ значеніи этого слова, но, сходные въ своихъ понятіяхъ, они естественно тсне сближались между собою чмъ съ людьми иныхъ воззрній, и не прочь были увеличить свой кружокъ новымъ пріятелемъ. Признанія Миктерова сначала смутили Еропкина. Миктеровъ показался ему подозрительнымъ, но онъ не могъ не выразить нкотораго участія къ этой жизни, такъ жестоко надломленной въ самомъ цвт, и позволилъ нашему искателю приключеній бывать иногда у себя. Затмъ, убдившись что Миктеровъ является къ нему не для соглядатайства, онъ началъ обходиться съ нимъ безъ чиновъ и опасливости, и узнавъ однажды что онъ нуждается въ деньгахъ, вызвался дать ему работу, именно переписать нчто, какъ онъ объявлялъ, секретное.
Миктеровъ былъ въ восторг отъ сдланнаго ему предложенія. Кром надежды заработать что-нибудь, онъ видлъ въ довренной ему тайн начало связи съ сильными, вліятельными людьми.
— Что Ушаковъ! разсуждалъ онъ, увлекаясь и надеждами и честолюбіемъ, — вотъ люди которымъ можно послужить!
Рукопись переданная ему Еропкинымъ для переписки была не что иное какъ взятый будто бы изъ Полоцкихъ лтописей разказъ о какомъ-то небываломъ Полоцкомъ княз Борис, женившемся за красоту и ‘остраго смысла ради’ на дочери Померанскаго князя, папежской вры, Святохн. Святохна будто бы привела съ собою въ Полоцкъ много Поморянъ, стала жаловать ихъ чинами великими, пораздавала имъ волости въ управленіе, а всхъ туземцевъ и даже пасынковъ князя разогнала во вс стороны. Когда Борисъ хотлъ было потомъ призвать опять этихъ пасынковъ на княженіе, княгиня, сдлавъ доносъ, требовала казни своихъ враговъ, и сколько ни говорилъ въ защиту свою одинъ изъ друзей этихъ пасынковъ, Добрыня, что княгиня и совтники ея, злодйствуя неповинно людей губятъ, города разоряютъ, народъ грабятъ, предлы лустошать ‘понеже имъ оное есть не свое,’ — кончилось тмъ что Поморяне убили Добрыню и только впослдствіи, когда сынъ одного изъ вельможъ воззвалъ къ народу ‘постоять за землю Русскую, не давать пришельцамъ обладать собою’ — народъ наконецъ возсталъ, посадилъ княгиню въ заточеніе, а Поморянъ перебилъ.
Принимая разказъ этотъ даже за чисто историческій фактъ, какъ онъ и дйствительно былъ принятъ Татищевымъ, невозможно было не замтить въ немъ нкоторыхъ какъ бы намековъ на настоящее положеніе длъ въ Россіи. Читая и переписывая рукопись, Миктеровъ сталъ ясне понимать положеніе Еропкина, его мысли и мысли всего его кружка. Отъ этого кружка повяло на нашего искателя приключеній временами прошедшими, Торбеевскими, Долгоруковскими, временами надеждъ и треволненій, временами политическихъ замысловъ. Онъ привскакивалъ иногда на лавк, бросалъ перо и принимался съ восторгомъ читать Маш и тетк рукопись, добавляя ее собственными коментаріями, и слушательницы его боялись даже слушать,— такъ все написанное казалось имъ сходно съ настоящимъ.
Разумется все это длалось въ отсутствіе Тишина, часто отлучавшагося изъ дому, когда же Осипъ Кондратьевичъ возвращался, то бумаги тщательно прибирались и ему было извстно только что Миктеровъ что-то переписываетъ по заказу академиковъ.
— Все это пустое дло, говаривалъ онъ и разсуждалъ про себя:
— Силой, силой вовлечь его надо! возвращался Тишинъ къ своей мысли о необходимости службы для Миктерова, — а чмъ не служба у Андрея Ивановича!… Но насквозь прожженный сыщикъ никакъ не подозрвалъ что близко, такъ близко отъ него зретъ нчто такое отъ чего содрогнулся бы не только онъ, но и самъ Андрей Ивановичъ, что въ самомъ дом его, Тишина, Миктеровъ злонамренные замыслы свои въ дйство производитъ, да еще и большіе производить можетъ, связавшись съ опаснйшимъ, какъ мы увидимъ дальше, обществомъ Волынскаго!…

VIII.

Волынскій, человкъ несомннно даровитый, пользовался въ это время большимъ кредитомъ. Онъ испросилъ у государыни дозволеніе представить ей свои соображенія по положенію длъ въ государств и оканчивалъ съ этой цлію трудъ, который онъ озаглавилъ: ‘Генеральное разсужденіе о поправленіи внутреннихъ государственныхъ длъ.’ Здсь шла рчь и объ укрпленіи границъ, и объ арміи, и о церковныхъ чинахъ, о шляхетств, купечеств, правосудіи, экономіи. Секретарь иностранной коллегіи Де-ла-Суда сидлъ у него въ дом, въ продолженіи нсколькихъ уже дней занимаясь исправленіемъ подробностей его труда, и нкоторыя части онаго были уже совершенно отдланы. Вполн довольный имъ, Волынскій пригласилъ однажды своихъ пріятелей пріхать вечеркомъ, послушать нкоторыя выдержки. Онъ торжествовалъ заране.
Однако утромъ назначеннаго для чтенія дня Волынскій возвратился изъ дворца чмъ-то недовольный. Проговорился ли онъ тамъ какъ-нибудь на радостяхъ о нкоторыхъ своихъ соображеніяхъ, которыя не понравились государын, намекнула ли она ему на что-нибудь непріятное,— только вернувшись изъ дворца, былъ онъ въ самомъ дурномъ расположеніи духа.
— Вотъ гнвается иногда и самъ не знаю за что! Надобно ей судъ съ грозой и съ милостію имть, сердито разсуждалъ Волынскій, — ничто такъ въ государств не худо, ежели не постоянно, а въ государяхъ,— ежели бываетъ скрытность.
Старый довренный слуга Волынскаго, Кубанецъ, свидтель раздраженія своего барина, помялся, помялся, да и ршился спросить у него:
— Аль что приключилось, батюшка Артемій Петровичъ?
— Нын намъ пришло житье хуже собаки, отвчалъ Волынскій со сдержанною злобой. И гнва не сказавъ своего причины, прибьютъ хлыстомъ, а потомъ приманятъ кускомъ.. Надобно ласкаться, ласкаться надобно, Кубанецъ!…
Все въ дом замолкло и притихло вокругъ, едва лишь слухъ о дурномъ расположеніи духа хозяина усплъ пробжать по дому, а слухъ этотъ распространился прежде еще нежели Кубанецъ вступилъ въ вышеприведенный разговоръ. Уже адъютантъ Родіоновъ усплъ всмъ разказать какъ ругался Волынскій, когда, узжая изъ дворца и съгоряча не попадая долго въ рукавъ шубы, училъ его, Родіонова, какъ слдуетъ подавать шубы. Усплъ и выздной кучеръ разказать въ людской о полученномъ имъ на спин собственноручномъ министра указаніи касательно какихъ-то замченныхъ имъ недостатковъ въ выздк красивыхъ неаполитанскихъ жеребцовъ. Имлъ кое-что наконецъ сообщить и секретарь Гладковъ, подвернувшійся съ переписанными набло какими-то бумагами, полетвшими ему прямо въ лицо. Все что могло спрятаться, спряталось и скрылось, а населеніе дома было большое, — однихъ дворовыхъ людей считалось человкъ 60, русскаго, польскаго, шведскаго, турецкаго, персидскаго, калмыцкаго, бухарскаго и даже индійскаго происхожденія. Оставались въ своихъ комнатахъ и не показывались на глаза отцу даже дв дочери и сынъ Артемія Петровича. Лакеи въ песочнаго цвта ливреяхъ, красныхъ камзолахъ и красныхъ же панталонахъ съ серебряными позументами, дрожали всмъ тломъ, но не смли ни на минуту оставить своихъ постовъ.
Расхаживая по комнатамъ обширнаго своего дома, Волынскій даже досадовалъ что не къ чему было ему придраться, не на чемъ было сорвать сердце. Все было въ порядк. Стулья, столы, кресла, канапе съ подушками и безъ подушекъ разставлены были какъ по рисунку. Ни одна изъ большой коллекціи писанныхъ на полотн картинъ, между которыми красовались портреты Петра Великаго, Анны Іоанновны и Бирона, не висла криво на стн, и ни пылинки не было замтно на красномъ атлас и другихъ шелковыхъ персидскихъ матеріяхъ которыми обиты были эти стны. Развшанныя повсюду, боле 20 большихъ и малыхъ зеркалъ, въ золотыхъ и орховыхъ рамахъ, отражали съ отчетливостію серебряныя, золотыя и драгоцнныя вещицы разложенныя на полкахъ, блестли ризы образовъ и кресты въ кіотахъ. Ни одинъ ремешекъ, ни одна пряжка не повернулась на висвшихъ гирляндами приборахъ сбруи и рдкаго оружія. Придраться было ршительно не къ чему, но гроз впрочемъ суждено было вообще продолжаться на этотъ разъ не долго. Обдъ и послобденный сонъ на двухъ пуховикахъ и трехъ подушкахъ значительно успокоили Волынскаго. Когда же вечеромъ съхались къ нему свойственники его: Хрущевъ, Еропкинъ, Мусинъ-Пушкинъ, Соймоновъ, князь Черкасскій и другіе, то уже узнать его было нельзя,— такъ сдлался онъ разговорчивъ, милъ и любезенъ.
Сидя въ темномъ гарнитуровомъ камзол, атласномъ кафтан и панталонахъ, онъ весело похлопывалъ пальцами по табатерк и иногда смялся такъ что тряслась масивная золотая цпь часовъ на его довольно полномъ живот, онъ предвкушалъ удовольствіе прочесть свое произведеніе собравшимся пріятелямъ.
— На перо свое надюсь, говорилъ онъ, потирая руки,— надюсь. Эй! Гладкова позвать!
— И съ чего ты, Артемій Петровичъ, такъ писать гораздъ? замтилъ ему Мусинъ-Пушкинъ.
— О политикахъ придворныхъ, отвчалъ Волынскій, начитался въ книг…. Принеси бловую,— обратился онъ къ вошедшему секретарю,— ту что Суда смотрлъ, да не смшай! У тебя вдь въ голов что навозу въ конюшн, ну!… О политикахъ придворныхъ, продолжалъ онъ, въ книг Ковачъ начитался.
— Ковачъ! повторилъ про себя Соймоновъ, какъ бы затверживая названіе,— а то намедни говорилъ еще…. Макьяве…
— А! Макьявелева книга есть у меня, да не читалъ, замтилъ. Волынскій.
— Вотъ, Артемій Петровичъ, вступился Хрущевъ, воспитывавшійся когда-то за границей и имвшій замчательное, по тогдашнему времени, собраніе книгъ и рукописей: я вотъ прошу тебя сколько времени Юста-то Лилсія по-русски для списанія мн дать, анъ все нтъ….
— Экъ захотлъ! засмялся Волынскій, самъ съ превеликомъ трудомъ отъ Апраксина досталъ, проси вонъ у Черкасскаго.
— По-латыни у меня, по-латыни, тихо отозвался молчаливый Черкасскій.
— Глупецъ! закричалъ вдругъ звонкимъ голосомъ Артемій Петровичъ, прервавъ мирный разговоръ и обратившись къ секретарю, подававшему ему бумаги,— плетьми тебя стегать надобно! Что принесъ? Вонъ! крапивное смя! На стол, поди, на моемъ…. аль мн бить тебя? ну?
— Горячъ! замтилъ Мусинъ-Пушкинъ, смотря вслдъ вылетвшему изъ комнаты какъ птица секретарю.
— Ту книгу Лилсія,— возобновилъ опять, какъ ни въ чемъ не бывало, разговоръ Волынскій,— не ныншнимъ временемъ читать. Въ ней женскій полъ, Мессалина, да Клеопатра, хотя и веселое лицо кажутъ, но и гнвъ въ сердц таятъ, а этого у насъ, гм….
Артемій Петровичъ многозначительно остановился и посмотрлъ вокругъ.
Ожидаемая рукопись была между тмъ принесена. Волынскій выслалъ вонъ секретаря, придвинулся къ столу, откашлянулся и началъ:
‘Предисловіе… Почтенные и превосходительные господа! По должности моей, яко кабинетъ-министръ, елико усмотрлъ къ польз государственной, и для того къ поправленію внутреннихъ государственныхъ порядковъ, сочинилъ свое разсужденіе съ явными своими объявленіями и доказательствами что къ явной государственной польз касается, и ежели не школастическимъ стилемъ и не риторическимъ порядкомъ въ расположеніи въ томъ своемъ сочиненіи главъ написалъ, въ томъ бы меня не предосуждали, того ради что я въ школахъ не бывалъ и не обращался. Я съ молодыхъ лтъ всегда въ военной служб, въ которой вс свои лта проводилъ, и для того, какъ неученый человкъ, писалъ все безъ надлежащихъ школьныхъ регулъ, по своему разсужденію, а разсудилось мн зачать писать съ кабинета, гд самъ я присутствую, а потомъ и о прочихъ государственныхъ длахъ и управленіяхъ, и ежели вы, господа почтенные, усмотрите сверхъ что къ изъясненію и къ дополненію, прошу въ томъ потрудиться, и я на резонабильное буду склоненъ, и сердиться и досадовать за то не стану.’
— Книга будетъ лучше Телемаковой, сказалъ Хрущевъ.
— Знатно написалъ ты тутъ о ‘явныхъ объявленіяхъ’, замтилъ кто-то.
— Не графомъ же Остерманомъ мн быть! самодовольно возразилъ Волынскій,— онъ одинъ безъ закрытія ничего никому не объявитъ, жен своей безъ закрытія не скажетъ,— прибавилъ онъ улыбнувшись.
Послднее замчаніе понравилось всмъ, засмялись.
— Да нын и онъ съ ходу сбитъ,— продолжалъ Артемій Петровичъ,— не только иноходи не осталось, ни на ступь, ни на переступь попасть не уметъ.
Шталмейстерское выраженіе это, въ примненіи къ Остерману, еще боле насмшило всхъ, но Волынскій приступилъ къ чтенію, опять водворилась тишина и три главы проекта были прочтены безъ всякихъ перерывовъ.
Прошло часа полтора. Ни въ комъ не замтно еще было признаковъ утомленія, когда Артемій Петровичъ счелъ нужнымъ остановиться и, закрывъ рукопись, хлопнуть по ней рукой, какъ бы говоря тмъ что больше читать онъ сегодна не станетъ.
Начались разговоры. Критическихъ возраженій не было, лишь кое-кто сдлалъ замчаніе касательно краткаго обозрнія исторіи, служившаго вступленіемъ къ проекту. Спрашивали: отчего выпущены царствованіе Петра II и Екатерины, называли Іоанна Грознаго тираномъ и т. п. Да и не нужно было никакихъ замчаній автору: онъ самъ оставался такъ доволенъ своимъ произведеніемъ что кром похвалъ ничего не требовалъ, а похвалы расточались настолько, насколько каждый умлъ сказать что-нибудь лестное.
— Вотъ знатно было бы разсужденіе сіе въ Парижъ къ Кантемиру послать! Что-то скажетъ? Онъ писать и самъ гораздъ, говорилъ Волынскій.
— Остерманъ не допуститъ, замтилъ Соймоновъ.
— Остерману сего и вдать не надлежитъ, въ народ сперва, въ народ разгласить надобно! воодушевлялся Волынскій.
Еропкинъ, вспомнивъ слышанное отъ Миктерова, кстати разказалъ какъ поговариваютъ о Нмцахъ. Кто вздыхая спрашивалъ: долго ли еще Богъ потерпитъ? Кто замчалъ что ныншнее житіе противъ прежняго въ десятеро опасне стало, кто говорилъ о непостоянств ‘нкой особы,’ о томъ какъ ‘нкоторые люди’ государыню въ сомнніе приводятъ, о безчеловчныхъ поступкахъ этихъ людей и т. д. Даже молчаливый Черкасскій, вспомнивъ нкія слова — ‘Богъ де тебя не оставитъ и я, пока жива, тебя не оставлю’,— ропталъ и жаловался на безвинную ссылку своего племянника.
Волынскій былъ такъ доволенъ и разговоромъ и вообще впечатлніемъ которое произвело на общество чтеніе его разсужденія, что когда, поздно вечеромъ, въ комнату гд сидли вс за ужиномъ, прибжалъ проститься съ нимъ его сынишка, на глазахъ Артемія Петровича навернулись даже слезы, онъ взялъ за плечо мальчугана и сказалъ:
— Счастливъ ты, сынъ, будешь что такого отца имешь!
А поздне еще, когда уже вс разъхались, раздваясь, онъ говорилъ Кубанцу:
— Надобно, когда счастье плыветъ, не только руками, но и ртомъ хватать и въ себя глотать!
И растопыривая пальцы, и раскрывая ротъ, представлялъ какъ онъ счастье это хватаетъ и зубами, и руками.
На другой день, рано утромъ, Волынскій рылся долго въ календар, справляясь о лтахъ герцога Голштинскаго и рисовалъ для чего-то родословное дерево, смотря на списки своихъ родословныхъ книгъ. Видно было что какая-то новая мысль пришла ему въ голову.
Кубанецъ засталъ его сидящимъ въ задумчивости, и на вопросъ его: что такъ печаленъ? Артемій Петровичъ только покачалъ головой.
— Смотрю все на нашу систему, сказалъ онъ,— ой, система, система! Вотъ какъ польскіе сенаторы живутъ, ни на что не смотрятъ и имъ все даромъ. Нтъ, польскому шляхтичу не сметъ ни самъ король ничего сдлать, а у насъ всего бойся!
— То о республик изволите говорить? замтилъ Кубанецъ вопросительно, но Волынскій ничего на это не отвтилъ, вышелъ въ другую комнату и приказалъ послать за Еропкинымъ.
Зная характеръ своего господина, Кубанецъ не пытался уже предлагать новыхъ вопросовъ, ожидая что самъ Волынскій скажетъ, если и въ самомъ дл что новое замыслилъ.
Дйствительно, прошло немного времени, Артемій Петровичъ досталъ изъ какого-то ящика старую, заржавленную саблю и положилъ ее на столъ.
— Вдаешь ты откуда эта сабля? обратился онъ къ слуг.
— Нтъ.
— Съ Куликовой битвы, внушительно сказалъ Волынскій,— а мн досталась отъ родоначальника фамиліи нашей, Волынца. Фамилія древняя!
— Кто же тотъ Волынецъ былъ? вкрадчиво опросилъ Кубанецъ, видя что предлагать вопросы было уже въ настоящее время можно.
— Волынецъ? повторилъ Артемій Петровичъ, — Волынецъ родоначальникъ мой, а жена его родная сестра Дмитрія Донскаго была, что Мамая на Куликовомъ пол побилъ.
— А-а? удивился Кубанецъ.
— Романовыхъ родъ пресечется…. продолжалъ таинственно Волынскій — преемники мои наслдниками престола быть могутъ, ха, ха!
— А-а? еще боліе удивился Кубанецъ.— Что же давича въ экскузаціи своей о польской-то республик говорить изволилили? прибавилъ онъ.
— Молчи! громко сказалъ Волынскій, — такъ надобно, это для прикрытія своего дурнаго….
— А разсужденіе что писать изволили, знать….
— Молчи! повторилъ Артемій Петровичъ, погрозивъ пальцемъ, и на этомъ слов разговоръ ихъ былъ прервавъ пріздомъ Еропкина.
Отведя въ сторону гостя, Волынскій сталъ объяснять ему что желалъ бы чтобъ онъ нарисовалъ ему родословное дерево съ картиной, какъ то было сдлано у Шереметева и чтобы сочинилъ надпись къ сабл, которую хотлось ему будто бы оставить дтямъ въ память участія ихъ предка въ Куликовской битв.
Начали совтоваться о рисунк: какъ изобразить Волынца, гд поставить супругу его, Московскую княжну, должна ли она указывать на него перстомъ, или же нарисовать предка просто внизу въ латахъ. Все это было пока ничего, но Еропкинъ разинулъ просто ротъ и не могъ придти въ себя отъ удивленія, когда Артемій Петровичъ, поговоривъ о родословномъ дерев, попросилъ его наконецъ нарисовать вверху московскій гербъ, общая прислать для этого оттискъ кабинетской печати.
— Гербъ? повторилъ было Еропкинъ, пораженный,— кабинетская печать?
— Ну, да, императорская, сказать твердо Волынскій.— Или ты въ свойств меня почитать не хочешь?
Стоило только взглянуть на блествшіе въ это время глаза говорившаго чтобы понять до какой стелена всякое возраженіе было бы неумстно. Еропкинъ и не возражалъ. Осклабившись, онъ молча сталъ собирать бумаги.
— Не вдаю къ чему меня Богъ ведетъ, раздумчиво сказалъ Волынскій прощаясь, — къ худу или къ добру. И чрезъ то мн быть очень велику, или ужь пропасть…
Черезъ нсколько дней, Миктеровъ, зайдя къ Еропкину, засталъ его за рисункомъ родословнаго дерева и въ большомъ неудовольствіи на студента академіи Теплова, общавшаго ему помочь выписками послдованія потомковъ Волынца изъ родословной книги и до сей поры общанія своего не исполнившаго.
Тотчасъ же предложивъ свои услуги, Миктеровъ получилъ бумаги и удалился съ тмъ чтобы окончить въ возможной скорости заданную работу.

IX.

Какъ нарочно, въ тотъ день какъ Миктеровъ, придя къ Тишинымъ съ бумагами въ рукахъ, собрался писать, Осипъ Кондратьевичъ, всегда отлучавшійся куда-то до обда, остался дома.
Уже пообдали, уолли все и со стола прибрать, женщины взялись за иголки, а Осипъ Кондратьевичъ все-таки не уходилъ. Увидалъ ли онъ какое смущеніе въ домашнихъ, показалось ли ему что бумаги принесенныя Миктеровымъ не т которыя видлъ онъ прежде, только въ немъ ясно обнаруживались признаки безпокойства и желанія заглянуть въ лежавшіе на стол листы.
Замтивъ это, Миктеровъ, съ своей стороны, всякій разъ съ приближеніемъ Осипа Кондратьевича, то начиналъ перелистывать тетрадь, то прикрывалъ ее рукой, то, отложивъ все въ сторону, будто отдыхалъ. Но чмъ чаще повторялись эти продлки, тмъ любопытне, казалось, становился Тишинъ.
— Деньги стало теб за писаніе-то даютъ? Спшная знать работа кому, коли ужь управиться не въ силу? Усталъ знать? Гм! и устать пора! подъзжалъ Осипъ Кондратьевичъ, и съ той, и съ другой стороны, видя что Миктеровъ складываетъ наконецъ все въ кучу, разчитывая окончить работу въ другой разъ.
— Домой чай теперь пойдешь? Гм! Спряталъ бы дла-то. Я бъ имъ и мсто нашелъ, попытался онъ спросить еще.
На вс эти рчи коротко и уклончиво отвчалъ Миктеровъ и можетъ-быть отвтами своими успокоилъ бы какъ-нибудь Тишина, какъ вдругъ послышался шумъ трещетки, набатъ, крикъ на улиц: пожаръ!
Осипъ Кондратьевичъ выбжалъ опрометью изъ комнаты. За нимъ послдовали Миктеровъ, Маша, а перепуганная тетка, помня еще ужасы московскаго пожара, засуетилась по комнат, не зная за что схватиться.
Подбжавь къ окну, она старалась разсмотрть съ которой стороны грозила опасность, близко ли, далеко, былъ ли виднъ дымъ, бросалась на колна предъ образами и, совершенно потерянная, едва успла, собравъ наскоро брошенныя Миктеровымъ бумаги, догадаться спрятать ихъ въ стоявшій подъ лавкой сундукъ, какъ дверь съ шумомъ вдругъ отворилась и запыхавшійся Осипъ Кондратьевичъ прямо подбжалъ къ столу.
— Куда жъ бумаги двались? кто взялъ? закричалъ онъ.
— Горимъ что ли, горимъ? жалобнымъ голосомъ спрашивала, не отвчая на вопросъ его, сестра.
— Бумаги кто взялъ? грозно и безъ малйшей хрипоты на этотъ разъ повторилъ Тишинъ.
— Гд огонь-отъ, пожаръ-отъ? Господи! наказалъ ты насъ гршныхъ, ахъ Господи! плакала, бгая во вс углы, тетка
— Схоронила? Ты, старая, схоронила! прошиплъ Осаль Кондратьевичъ,— и схвативъ вдругъ сестру за воротъ, встряхнулъ ее рукой.
— Ай! Разбойникъ! закричала тетка, испуганная неожиданнымъ пріемомъ и страшнымъ видомъ брата.— Теб на что? пусти! разбойникъ, ай!
— Куда схоронила, говори? За-ду-ту! шиплъ Тишинъ, стягивая воротъ рубашки сестры и въ самомъ дл останавливая ей дыханіе.
— Пу-сти! разбойникъ! не скажу! М….а….ш, за….ду….шить, онъ задушитъ! захлебываясь едва произносила несчастная женщина.
— Скажешь! проговорилъ наконецъ Осипъ Кондратьевичъ, выпустивъ вдругъ свою жертву и приступивъ къ ней ближе,— скажешь!
— Разбойникъ! аль суда на тебя нтъ! аль креста не носишь? закричала было высвободившись тетка. Но на этомъ слов послышался звонкій ударъ пощечины, какъ снопъ свалилась старуха на полъ и затмъ разобрать ничего уже было нельзя. Возня, глухіе удары, крикъ, стонъ, отрывочныя слова: убью! убилъ! разбойникъ! тамъ! смилуйся! гд? и пр.
Еще немного, и Тишинъ добьется своего. Не въ силахъ будучи терпть доле страшныхъ побоевъ, тетка начала уже просить пощады и общала сказать. Еще немного, еще нсколько ударовъ,— и она скажетъ все.
Осипъ Кондратьевичъ не ожидалъ конечно со стороны сестры той стойкости и упрямства какія она показала, но во всякомъ случа пріемъ употребленный имъ былъ самый врный. Искать ему самому по всмъ угламъ, сундукамъ и ящикамъ спрятанныхъ бумагъ было трудно, оставленная въ такомъ случа на свобод, старуха могла бы еще пожалуй какъ-нибудь извстить кого слдутъ о его поискахъ и этимъ испортить все дло, старуху успетъ онъ еще настращать, чтобы тайна была сохранена, а ко времени возвращенія дочери и Миктерова, она можетъ еще и оправиться. Скораго возвращенія ихъ ожидать было нельзя. Своими глазами видлъ онъ какъ они побжали за всми туда гд кричали пожаръ, ко дворцу, и въ то время какъ онъ, повернувъ въ переулокъ, возвратился домой, имъ въ пору бы только было дойти до пожара, а сколько времени еще тамъ они проболтаются? сколько времени надо чтобъ оттуда вернуться?….
— Въ сундук? Въ какомъ сундук? говори! продолжалъ шипть Тишинъ, приподнимая наконецъ голову и готовый отпустить старуху, — въ какомъ? повторялъ онъ, — скорй, говори!…
— Охъ, охъ! стонала тетка.
— Ну, разохалась, говори!
— Тамъ…. направо…. направо, подъ лавкой….
— А? вотъ такъ-то бы лучше. Подъ лавкой, а то ишь ты? Подъ лавкой….
Но словомъ этимъ рзко оборвалась рчь Тишина, дверь отворилась, и на порог показались Миктеровъ и Маша.
Прежде нежели вошедшіе успли, опомнившись, разслышать стоны и разсмотрть въ углу, на полу, едва приподнимавшуюся на локтяхъ, простоволосую, съ растрепанною одеждой тетку, какъ Тишинъ, не дойдя даже до сундука, стремглавъ исчезъ уже изъ комнаты.
Соображенія его оказались не врными. Маша и Миктеровъ возвратились гораздо ране чмъ онъ ожидалъ, ибо пожара никакого не было, ничто нигд не горло: звонъ и трещетки были шутка, обманъ, которыми вздумалось во дворц пошутить, ради перваго апрля. Эта шутка кое-кого насмшила, многихъ перепугала и встревожила, и стоила жизни Машиной тетк. Неожиданное возвращеніе Миктерова спасло его бумаги, сохранившіяся неприкосновенными въ сундук, но побои нанесенные старух заставили ее слечь.
О медицинскомъ пособіи въ то время бднымъ людямъ нельзя было и думать, да и опасно было прибгнуть къ нему въ настоящемъ случа, что отвтилъ бы Миктеровъ, еслибы возникъ вопросъ о томъ: кто виновникъ побоевъ, за что, по какбму поводу произведены они? Съ другой стороны домашнія средства оказывались недостаточными. Старух, несмотря на самый тщательный уходъ за нею Маши, и днемъ и ночью, становилось все хуже и хуже.
Осипъ Кондратьевичъ явился только на третій день, когда положеніе больной было уже такъ опасно что не давало мста никакимъ упрекамъ. Маша, въ отчаяніи и занятая единственно больной, почти не замчала присутствія отца, а Миктеровъ, еслибы даже и желалъ, не могъ ничего съ нимъ сдлать. И въ самомъ дл: жаловаться?— кому? кто выслушалъ бы и поврилъ ему? Не была ли драка вещью самою обыкновенною? Да и ему ли, Миктерову, было возбуждать какія-нибудь длоразбирательства? Ему ли было соваться къ властямъ?
Самъ же Тишинъ былъ совершенно спокоенъ и къ сестр не подходилъ, разв только такъ, ради косыхъ взглядовъ Миктерова. Если же пришлось бы ему отвчать предъ какимъ угодно судомъ, даже Божіимъ — онъ пожалуй сознался бы въ учинененныхъ имъ побояхъ, но никогда, ни въ какомъ случа не считалъ бы себя виновникомъ опаснаго положенія сестры своей и тмъ мене — преступникомъ. Служа высшимъ штатскимъ (государственнымъ) интересамъ въ качеств агента тайной канцеляріи, вся практика которой основана была на истязаніяхъ, — могъ ли упрекнуть себя въ чемъ-нибудь Осипъ Кондратьевичъ? Могъ ли поставить онъ себ въ вину какіе-нибудь ничтожные побои, въ виду той важной можетъ-быть тайны которая могла ему достаться и касалась можетъ-быть важнаго государева дла?
Проболвъ дней семь, тетка скончалась. Болзненный и старческій видъ ея отклонилъ всякое подозрніе насильственной смерти. Пригласили священника, похоронили старуху, и вс концы были спрятаны.
— Ну, Осипъ Кондратьевичъ, придетъ время, говорилъ Миктеровъ, продолжая ожидать чего-то отъ новаго своего знакомства съ Еропкинымъ, — разочтемся тогда! Однако ты и то помни что намъ съ тобой еще въ согласіи быть надлежитъ, а не то — жалть мн, какъ вдаешь, некого: себя погублю, да и теб не сдобровать!
— Ахъ ты! Ахъ ты Господи! до чего дожилъ я? стиснувъ зубы, думалъ, слушая такія рчи, Тишивъ, не мняясь впрочемъ въ лиц и сохраняя невозмутимое спокойствіе.
— Жизнь мою залъ проклятый, погоди! Самому мн тебя погубить удачи нтъ,— найдемъ кого, пріятели есть. Безъ покрышки тебя похоронятъ,— погоди, дай время! Вспоминался Осипу Кондратьевичу Гвоздевъ, человкъ на такой случай полезный, и что-то въ род любви которую показывалъ этотъ Гвоздевъ къ его дочери и которою можно было воспользоваться, надолъ ему, душилъ его Миктеровъ! Еще немного, и если не пріищется другаго способа, онъ рискнетъ, кажется, самъ выдать своего врага, хотя бы и съ опасностію собственною, хотя бы съ объявленіемъ всхъ своихъ тайнъ!— Все равно, — спокою нтъ, спокою нтъ!

X.

Въ Петергоф назначена была охота на кабановъ.
Тамъ, на берегу Финскаго залива, земля пожалованная Меншикову давно уже обращена была въ менажерію, гд содержались присылаемыя изо всхъ концовъ государства разновидности животнаго царства, которыми хвасталась Россія,— бобры, леопарды, барсы, тигры, россомахи, соболи, сайги, зубры, дикія лошадц, козы, лоси и т. д. Кабаны содержались особо, а на Фонтанк, близь Лтняго Дворца, находилось еще высокое, въ три окна съ печами и выступами, зданіе, выстроенное для присланнаго изъ Персіи слона. Поступившая подъ главное завдываніе Волынскаго, охота приняла размры дла государственнаго. О количеств улова зврей приказано было губернаторамъ два раза въ годъ доносить сенату.
Въ настоящемъ случа оберъ-егермейстеръ превзошелъ себя. Онъ самъ пріхалъ взглянуть на окончательныя работы. На устроенномъ невдалек отъ звринца возвышеніи, въ полторы сажени вышины, въ вид террасы, названномъ ‘темпелемъ’, обшивали сукномъ лстницу, невдалек убирали еловыми втвями четыре восьмиугольные домика, служившіе сборнымъ мстомъ для охотниковъ, на арен, предъ ‘темпелемъ’ исправляли палисадъ, которымъ она была обнесена, чинили натянутое на немъ полотно, мели и чистили дорожки. Надо было взглянуть и на привезенныхъ въ большихъ ящикахъ зврей назначенныхъ къ травл, надлежало наблюсти собрались ли погонщики, принесены ли и въ какомъ вид ружья, рогатины. Дла было много и во всемъ требовались отчетливость и порядокъ, ибо государыня на охоту и стрльбу смотрла серіозно и сама въ дл этомъ была мастерица. Она била изъ окна въ летъ воронъ и ласточекъ, на устраиваемыхъ состязаніяхъ для стрлковъ, которымъ раздавались въ награду золотыя кольца, алмазные перстни и т. л., искусне всхъ оказывалась опять-таки почти всегда она: на стн Голландскаго Домика, у камина, сохранились, говорятъ, и до сихъ поръ слды пули пущенной ею въ оленя, забжавшаго какъ-то изъ звринца въ садъ Монплезира и настигнутаго тамъ государыней верхомъ…. Окинувъ вс работы огненнымъ взоромъ, Волынскій поспшилъ назадъ чтобы сопровождать государыню.
Въ десятомъ часу тронулась изъ дворца царская коляска, съ круглыми узорчатыми боками, запряженная цугомъ въ шесть лошадей, съ двумя огромными гайдуками на запяткахъ и высокимъ кучеромъ съ длиннымъ бичомъ на козлахъ. По сторонамъ хало нсколько придворныхъ верхомъ, впереди шли лткомъ трубачи и скороходы. Открытый верхъ коляски позволялъ видть почти всю фигуру сидящихъ въ ней особъ. Государыня сидла на первомъ мст, рядомъ съ нею принцесса Анна, а насупротивъ — Волынскій, безъ шляпы, держа въ рукахъ любимое, дорогое ружье императрицы.
За коляской государыни хала коляска герцога, съ гербами, на которыхъ красовались корона, мантія, львы, олени и шифръ Августа III. Герцогская свита окружала его, затмъ слдовало еще множество экипажей, ибо на охоту сбирались и охотники и не охотники, даже дамы изъ посольства, не бравшія никогда ружья въ руки, и простые зрители изъ придворныхъ. Длинный и безъ того поздъ, удлиннялся еще боле цуговою упряжкой каретъ и колясокъ.
Вс участвующіе на охот расположились полукругомъ предъ ‘темпелемъ’ съ рогатинами или ружьями въ рукахъ, а зрители въ особо устроенномъ амфитеатр.
Императрица вступила на подмостки, и по данному сигналу кабанъ выпущенъ изъ ящика. Съ напряженнымъ вниманіемъ вс вслушиваются въ голоса и шумъ погонщиковъ, старающихся направить его къ указанному мсту. Шумъ этотъ раздавался долго, то съ одной стороны, то съ другой, раздражая нетерпливыхъ охотниковъ. Вотъ голоса приближаются, вотъ мало-по-малу смолкаютъ, уже слышится только шопотъ и тяжелый сапъ утомленнаго звря, и вдали показывается разъяренный кабанъ. Онъ бжитъ прямо на расположенныхъ полукругомъ охотниковъ, ближе, ближе,— зрители дрогнули! Еще минута,— ружья и рогатины у всхъ наготов, но выстрлъ съ ‘темпеля’ прогремлъ, и перевернувшись, падаетъ убитый кабанъ. Въ тотъ же моментъ раздаются побдные звуки трубачей. Кучей столпились около издыхающаго звря охотники. Пріятно улыбаясь, кланяется государыня, отвчая на привтствіе зрителей. Она обернулась направо, обернулась налво…. Но что это? Въ нсколькихъ шагахъ онъ нея, подъ стуломъ, возл самой баллюстрады, лежитъ какая-то бумага, письмо!
Слдящій за глазами императрицы, Биронъ нагибается чтобы поднять его, и, не дождавшись ея приказанія, распечатываетъ,— письмо написано по-русски, онъ плохо разбираетъ, государыня беретъ изъ рукъ его толстую бумагу, вглядывается, брови ея сдвинулись, лицо нахмурилось.
— Опять подметное! Андрею Ивановичу! говорить она, передавая письмо, и медленно сходить со ступенекъ ‘темпеля’.
Еслибы кому захотлось познакомиться съ выраженіемъ лица герцога въ т минуты когда душа его была неспокойна, когда закрадывались въ нее мысли о мщеніи или подозрнія въ чьихъ-либо козняхъ, то взглянуть на него слдовало бы именно теперь. Подозрвать козни въ настоящемъ случа былъ онъ въ полномъ прав, доказательство держалъ онъ въ рукахъ,— это письмо, въ которомъ ему удалось хоть вскользь замтить свое имя, и которое такъ измннически положено было тамъ гд государыня должна была увидать его непремнно и, можетъ-быть, прочесть. Страшны были и его надменный, сухой взглядъ, и выдвинутыя впередъ губы, и гордо закинутая назадъ фигура! Проводивъ государыню, герцогъ пошелъ по алле, по тому направленію гд думалъ найти Ушакова, чтобы передать ему приказаніе императрицы.
— Завтра въ обдню пожалуйте, сказалъ герцогъ, встртивъ Ушакова.
— Къ вамъ, свтлйшій герцогъ? спросилъ Андрей Ивановичъ.
— Ну да! отвтилъ Биронъ.— Измнники! злобно улыбаясь, постукивалъ онъ пальцемъ по бумаг.— Старый дло, прошлый время! прибавилъ онъ, кладя ее въ карманъ и считая приказаніе государыни о передач бумаги Ушакову какъ бы уже исполненнымъ.
— Прочесть бы надлежало, свтлйшій герцогъ, попробовалъ-было замтить Ушаковъ, съ озабоченнымъ видомъ и наклонясь къ нему.
— Завтра! коротко отвчалъ Биронъ, кивнувъ головой, и удалился къ экипажу.

XI.

На другой день, въ воскресенье, герцогъ, не имвшій обыкновенія ходить въ церковь,— въ чемъ и упрекали его современники,— сидлъ у себя въ кабинет, въ большихъ креслахъ, въ спальномъ плать, и кушалъ кофе,— напитокъ бывшій тогда въ мод и во всякое время дня употреблявшійся.
Вчерашнее письмо давно уже было имъ прочтено съ толкомъ и разстановкой. Мысль мелькнувшая у него въ голов касательно сочинителя письма и высказанная слегка Ушакову при первомъ съ нимъ свиданіи не только успла въ немъ укрпиться съ тхъ поръ, но имла даже и нкоторыя уже послдствія.
Еще наканун потребовалось ему почему-то видть придворнаго банкира и подручника своего Лилмана, а сегодня рано утромъ являлась уже отъ послдняго, къ герцогу какая-то таинственная личность, отличавшаяся искусствомъ подписываться подъ вс почерки и выгнанная Бирономъ какъ слишкомъ уже опасное существо.
Одвшись и пройдясь по комнат, герцогъ начиналъ выражать признаки нетерпнія въ ожиданіи Ушакова.
Плечи его какъ-то подергивались, шаги становились крупне, рзко ударялъ по полу его каблукъ, далеко въ сторону отскакивала на поворотахъ торчавшая сзади лента парика. Нсколько разъ присаживался онъ на кресло, нсколько разъ, подходя къ двери, хотлъ, казалось, отдать какое-то приказаніе. Но вотъ наконецъ и Ушаковъ.
Онъ тотчасъ же передалъ ему вчерашнее письмо. Молча и довольно долго читалъ его Ушаковъ. Молчанія этого не нарушалъ Биронъ и только шевелилъ губами, жуя отрываемые отъ лежавшаго предъ нимъ на стол листа бумаги неправильные трехъугольнички.
— Долгорукіе! сказалъ онъ наконецъ съ разстановкой, когда Ушаковъ, окончивъ чтеніе, положилъ письмо.
— Долгорукіе! повторилъ онъ выплевывая нажеванвую бумагу и постукивая пальцемъ по столу.— Это старый дло, прошлый время!
— Сего изъ письма звать хотя и не можно…. началъ-было Андрей Ивановичъ.
— Можно, можно! прервалъ Биронъ.— Измну, государево дло, бунтъ никто не можетъ длать кром Долгорукій! прибавилъ онъ скороговоркой.
— Ну, а въ народ слухи знать они же разносятъ? опустивъ голову, скромно замтилъ Ушаковъ.
— Какой слухъ?
— Да вотъ намедни, какъ у фельдмаршала Мивна адъютанта дышломъ зашибли.
— Ну?
И Ушаковъ началъ длинный разказъ о толкахъ крестьянъ, слушая который Биронъ былъ вн себя. Онъ вскакивалъ съ мста, ходилъ по комнат, все чаще рвалъ, жевалъ и выплевывалъ бумагу.
— И сіе Долгорукіе! Конецъ надлежить быть! Надо претекстъ, только претекстъ! громко кричалъ онъ.— Нмецкіе управители, а? Россійскихъ дворянъ не стало, а? А Русскій? Что Русскій? Рус…..скій! вытягивалъ онъ съ презрніемъ.— Да! отсчь голова только Русскій надлежитъ, претекстъ, претекстъ надо!
Но въ эту минуту не представлялось никакого ‘претекста’, и это еще боле бсило Бирона, который уже начиналъ наступать на Ушакова, когда неожиданно и съ веселою улыбкой, вызванною очевидно другими впечатлніями, вошла государыня.
Герцогъ кинулся къ ней навстрчу, и не какъ подданный, не какъ придворный принимающій свою повелительницу, а какъ властелинъ, раздраженный нераспорядительностью своихъ помощниковъ. Бунтъ, измна, опасность грозившая престолу, все было представлено герцогомъ въ самыхъ рзкихъ выраженіяхъ.
— Долгорукіе, Долгорукіе, повторялъ онъ,— надо ихъ провдать, провдать ихъ. Они замышляютъ противъ васъ, они не забыли своей власти, а мы? А мы все ничего не длаемъ, мы даже готовы призвать на службу какого-нибудь князя Сергя Григорьевича! намекалъ онъ на выраженное какъ-то о томъ желаніе государыни.— Мы думаемъ о дипломатическихъ способностяхъ его, aber was sind diplomatische Faehigkeiten, wenn der Thron ein solchen Gefahr vor sich hat? Was sind diplomatische Faehigkeiten? горячился герцогъ, и государыня, видя тонъ который принимаетъ разговоръ, поспшила удалиться въ сосднія комнаты. Биронъ послдовалъ за ней. Ушаковъ счелъ нужнымъ удалиться еще прежде.
Государыня пришла въ свои покои вся въ слезахъ, растерянная, напуганная Бирономъ, но она отстояла на этотъ разъ свою независимость. Долгорукіе оставлены пока въ поко, и дло ограничилось именнымъ указомъ по которому сочинитель безыменнаго письма ‘о нкоторыхъ важныхъ длахъ до интересовъ государыни относящихся’ приглашался ‘какъ истинный христіанинъ и врный рабъ, явиться немедленно въ кабинетъ, безъ всякаго опасенія, но подъ угрозой строгаго наказанія, если не послдуетъ этому приглашенію.’ Вотъ все что было сдлано съ вдома императрицы, но безъ ея вдома сдлано было многое другое. Биронъ настоялъ на своей мысли ‘провдать Долгорукихъ’, и по указанію Ушакова, отправилъ для этой цли Осипа Кондратьевича.

XII.

Извстіе объ отъзд Тишина произвело въ семь его впечатлніе конечно радостное, но разнымъ образомъ выражалась радость эта у Миктерова и у Маши.
Миктеровъ, говоря объ этомъ, какъ-то особенно волновался и, смотря прямо странными глазами на Машу, точно задумывалъ привести въ исполненіе нчто такое о чемъ онъ прежде и не думалъ.
— Погоди, постой! заживемъ съ тобою, заживемъ! говорилъ Миктеровъ шепотомъ.
— Ахъ! вздыхала Маша.— Разв мы телерь-то не живемъ?
— Счастливе будемъ, счастливй.
— Счастливй? переспрашивала она.— Счастье-то около насъ: гд ты, да я,— вотъ и счастье!
Отправляясь въ свою новую командировку, Тишинъ, застигнутый распутицей въ какомъ-то городк, совершенно неожиданно повстрчался съ Гвоздевымъ, о которомъ столько разъ вспоминалъ въ послднее время.
Пріязнь Тишина съ Гвоздевымъ не шла, конечно, никакъ дале той пріязни которую могли питать другъ къ другу два сыщика. Не разказывать же имъ въ самомъ дл того что каждый зналъ про себя, не предаваться же изліяніямъ нжностей, не проводить же время за пустыми разговорами, въ виду службы въ тайной канцеляріи. Тмъ не мене однакоже, оба чувствовали взаимную потребность говорить, то-есть не то чтобъ обмняться мыслями, но вывдать другъ у друга что-либо любопытное и полезное напредки. У Тишина были и другаго рода виды. Онъ зналъ что Маша нравилась Гвоздеву, по ему нужно было узнать иметъ ли онъ какія-нибудь серіозныя намренія и способенъ ли изъ-за нихъ оказать ему услугу?
Съ своей стороны, Гвоздеву, который на ремесл сыщика тоже самъ, что называется, собаку сълъ, не хотлось открывать души своей, ему хотлось чтобъ Осипъ Кондратъевичъ хоть нсколько распахнулся предъ нимъ. Но Осипъ Кондратьевичъ не распахнулся, а напротивъ, заставилъ Гвоздева разказать нкоторыя подробности,— о томъ какъ занятъ онъ былъ отыскиваніемъ Миктерова, какъ настигнувъ его въ Савинкахъ, упустилъ свою жертву, попавъ ошибкой на слдъ его отца, какъ потерялъ много времени на преслдованіе послдняго, какъ бросилъ все это дло, будучи отвлеченъ слухами о какомъ-то заговор на Украйн и какъ наконецъ развдавъ объ этомъ заговор, детъ о немъ донести….
Какъ ни любопытно было послднее извстіе, Тишинъ слушалъ его разсянно. Не открыть ли, думалъ онъ, Гвоздеву гд находится человкъ который доставилъ ему нкогда столько хлопотъ? Ну, а что потомъ? Что жъ! Миктеровъ не будетъ имть никакого повода сослаться въ чемъ-нибудь на Осипа Кондратьевича, ибо уличать его будетъ не онъ, а Гвоздевъ, который давно уже занятъ его розыскиваніемъ. Наконецъ самъ Тишинъ, узжая теперь далеко и надолго изъ Петербурга, будетъ избавленъ и отъ непріятнаго положенія въ отношеніи къ дочери, я тутъ, разсуждалъ онъ, какъ бы ни при чемъ, а врага сбуду съ рукъ и избавлюсь отъ ежеминутныхъ опасеній. Но какъ объяснить Гвоздеву почему, зная о мстопребываніи Миктерова, не справился съ нимъ самъ? Почему уступаетъ другому случай выслужиться?
Открыть настоящую причину Осипъ Кондратьевичъ боялся, предательская натура сыщика была ему знакома, рисковать было опасно, соврать же что-нибудь, придумать было некогда, да и не обойти такого человка какъ Гвоздевъ. Оставалось одно средство…. Разв и въ самомъ дл насчетъ Маши? мелькнуло въ голов Тишина.
Ему вспомнилось что разъ какъ-то Гвоздевъ принесъ ей.какой-то гостинецъ, еще въ Можайскъ, что онъ говорилъ при этомъ какія-то слова, длалъ какіе-то намеки:
— Счастливъ ты много, Силычъ, началъ наконецъ Осипъ Кондратьевичъ, откашлянувшись и сообразивъ весь планъ дйствія,— счастливъ! Во всхъ длахъ твоихъ удача, понеже ты человкъ одинокій, семейства нтъ.
Гвоздевъ чуть замтно встрепенулся при этихъ словахъ, но удержался однако и не вымолвилъ ни слова.
Тишинъ не замтилъ движенія Гвоздева, и послдовавшее за вступительною его рчью молчаніе заставило его нсколько призадуматься.
— Прошибешься какъ разъ, продолжать ли рчь? Ишь онъ молчитъ!
— Молчитъ! думалъ также съ своей стороны Гвоздевъ.
— Гм, гм! покряхтывалъ Осипъ Кондратьевичъ.
— Ишь молчитъ! ишь молчитъ, дожидается! думалъ Гвоздевъ.
— Охъ, охъ, охъ! вздыхалъ Тишинъ.
— Знать этимъ его не возьмешь? размышлялъ про себя Гвоздевъ.
— Да что ты, Кондратьичъ, сказалъ онъ вслухъ, боясь что наконецъ и въ самомъ дл прервется интересный для него разговоръ.— Иль въ семейств недоброе что приключилося?
— Вотъ поживи, поживи, Силычъ, самъ вдать будешь колико трудно въ семейств своемъ счастіе себ обрсти, отвтилъ Осипъ Кондратьевичъ, вздохнувъ,— а паче всего, гд сирота безъ матери, двка взрослая есть!
Желтокрасное, распухлое съ дорога лицо Гвоздева не могло обнаружить никакихъ признаковъ душевнаго движенія, но глаза его забгали, губы сжались и лицо приняло какое-то сосредоточенное выраженіе.
— А сестрица знать скончалась? спросилъ онъ грустнымъ голосомъ,— царство небесное!
— Скончалась, гм! откашлянулся Тишинъ.— Ну, да на мст матери и ей не быть бы, продолжалъ онъ. За двкой углядть, дло мудреное.
— Мудреное, Осипъ Кондратьевичъ, мудреное! Дочка-то, стало, одна осталась. Какъ тутъ пристроить ее и не выдумаешь? прибавилъ Гвоздевъ, какъ бы задавая самъ себ вопросъ и разводя руками.
— Поживи, Силычъ, поживи, научишься всему! внушительно говорилъ Осипъ Кондратьевичъ.
Прошло еще можетъ-быть съ четверть часа въ этой игр въ кошку и мышку. Тишинъ скажетъ слова два, и помолчитъ, предложитъ вопросъ, другой Гвоздевъ, и тоже молчитъ, выжидаетъ. Ломались, ломались, пришлось наконецъ подходить къ самой сущности дла.
Осиль Кондратьевичъ сталъ длать довольно прозрачные намеки на истинное свое положеніе. Гвоздевъ эти намеки подхватывалъ на лету и, жадно предлагая дальнйшіе вопросы, заставлялъ пріятеля говорить откровенне, дальше, да дальше, оставалось уже немного, шагъ, другой, и дло уяснится окончательно. Обозначилась уже причина недовольства Тишина дочерью, обозначилось и желаніе его пріискать ей какого-нибудь заступника, обозначилось что Гвоздевъ этою ролью ни въ какомъ случа пренебречь бы не хотлъ, обозначилась, наконецъ, и якобы нжность родительскаго сердца, отказывающаяся отъ насильственныхъ дйствій противъ дочери и предмета ея любви. Оставалось только назвать этотъ предметъ.
— Ну, Кондратьичъ? торопилъ Гвоздевъ, — и больше сея тайны на душ бываю! Ну чего мн-то теб не открыть? твоему сердцу не любъ тотъ супостатъ, а мн и паче того. Ну, Кондратьичъ? по рукамъ что ли? ну? Общаніе мн только дай за дочь. Молодецъ же…. молодецъ, не отъ твоихъ рукъ…
— Гм, прохриплъ Осипъ Кондратьевичъ, — не отъ моихъ рукъ, чего не отъ рукъ? Взялъ бы руками, да руками не возьмешь.
— Ну такъ словомъ, Кондратьичъ, словомъ чай. можно, можно? а? можно? повторялъ Гвоздевъ, увидавъ какую-то улыбку на лиц Тишина,— называй…
— Гм, гм! точно захлебывался своимъ кашлемъ Осипъ Кондратьевичъ.
— Называй небось, называй…
— Называй, гы, гм! называй!… какъ назовешь?
— Эхъ какой же ты человкъ, ну чего ты, чего?
— Миктеровъ! внятно, но шепотомъ произнесъ наконецъ Тишинъ, глядя прямо въ глаза своему пріятелю, и вздохнувъ.
Гвоздевъ ни слова не сказалъ нз это въ отвтъ, множество мыслей зашевелилось въ его голов въ одну секунду. Сначала онъ не могъ понять съ какой стати тутъ былъ Миктеровъ, затмъ приподнявъ одну бровь и зажмуривъ глазъ, догадался онъ что рчь могла идти о другомъ Миктеров, потомъ ему пришло въ голову не надуваетъ ли его самъ Осипъ Кондратьевичъ, наконецъ глаза его вдругъ забгали, онъ вскочилъ съ мста, согнувшись почесалъ себ колнку и, слегка дотрогиваясь другою рукой до плеча Тишина, прошепталъ:
— Не уйдетъ нын, нтъ, Кондратьичъ, не уйдетъ!
Дальнйшія объясненія съ Гвоздевымъ были бы лишнія. Дло Тишина находилось въ врныхъ рукахъ. Подробностей знакомства и связи Осипа Кондратьевича съ Миктеровымъ Гвоздевъ тоже не требовалъ, онъ удовольствовался тми полусочиненными романтическими соображеніями касательно родительской любви какія излагалъ ему Тишинъ.
Старые друзья разстались съ новыми увреніями и новыми залогами дружбы. Тишинъ общалъ свою дочь Гвоздеву и отъ слова не отступится, Гвоздевъ также общалъ извести Миктерова, и конечно для цли этой себя не пожалетъ.

XIII.

Прибывъ въ Петербургъ, Гвоздевъ кинулся отыскивать квартиру Осипа Кондратьевича, чтобы накрытъ тамъ Миктерова. Но сколько ни навдовался онъ подъ разными предлогами и въ разные часы къ Маш, сколько ни слдилъ за ней, сколько ни выглядывалъ, сколько ни простаивалъ предъ ея окнами на холод и дожд, увы!… все оказывалось напрасно! И не мудрено: Миктерова не было уже въ Петербург, и въ то время когда встртившіеся сыщики распоряжались его судьбой, такъ что казалось бы уже трудно было ему отъ нихъ теперь увернуться, судьба устраивала другую встрчу. Миктеровъ наткнулся на бывшаго деньщика своего, Дерюгина, который, если помнитъ читатель, бжалъ съ нимъ одновременно изъ Москвы и вмст съ другими бглыми отъ помщиковъ людьми попалъ на Поморы, увлеченный туда какимъ-то прізжимъ изъ Выгорцкой пустыни раскольникомъ Кутейкинымъ. Встрча съ Дерюгинымъ, человкомъ простымъ и невліятельнымъ, не могла бы, казалось, имть никакихъ послдствій, но немного требовалось для того чтобы заставать Миктерова соскочить теперь, съ того пути по которому онъ было пошелъ.
Отношенія его къ Маш были очень странны. Она ему нравилась, идаже очень нравилась, но и представлялась ему нердко связью и бременемъ, чмъ-то въ род тяжелой гири которая тянетъ его къ низменной, ничтожной дол.— Неужто на вки вковъ связаться мн съ нею, съ дочерью сыщика! приходило ему часто въ голову…. И молодая кровь кипла тмъ жарче что добродушная и цломудренная Маша, считая его своимъ женихомъ предъ Богомъ, своимъ будущимъ мужемъ, не отказывала ему въ маленькихъ ласкахъ и даж въ поцлу.
— Нтъ, разсуждалъ самъ съ собою Миктеровъ,— такъ жить нельзя. Лучше камень на шею.
И вдругъ случайно подвернулся Дерюгинъ.
— Дерюгинъ, Дерюгинъ! Гд жъ ты жилъ-то, да какъ? Въ монастыр, въ раскольничьемъ? Даниловскомъ? Да какъ тебя туда приняли? распрашивалъ онъ, смотря съ наслажденіемъ на черты лица напоминавшія ему счастливое старое время.
— А какъ приняли? просто приняли. О патріарх объ Никон лишь спросили. А потомъ постъ наложили на шесть недль, а тамъ, улыбнулся Дерюгинъ, — на самое на Рождество Іоанна Крестителя, къ рк привели, раздли, въ воду погрузили….
— Ну?
— Ну и окрестили Иваномъ.
— Ахъ ты! ахъ ты! разсматривалъ его какъ какую диковинку Миктеровъ.
— А житье то какое, житье-то! продолжалъ между тмъ деньщикъ,— эхъ! Монастырь нашъ былъ общежительный, а порядокъ, у! порядокъ какой! На всякую должность свои люди были. Главные-то учители, Семенъ, да Мануйло, въ Питеръ стряпчими здили, уставщикъ раскольничьи книги хранилъ, и писарь, и нарядчикъ, и торговые прикащики были, которые за торговыми промыслами здили, иконописецъ образа по старинному красками на дерев писалъ, а тутъ и больничный, и стольникъ, и гостинщикъ, для пріема прізжихъ гостей, рубашечный тамъ, прачечный, казначей,— народу-то, народу!
— И всмъ тепло и всмъ опокой! вздыхалъ съ какою-то горечью Миктеровъ.
— Ну о споко ли говорить? опокой во воемъ. А какъ ли! Въ господскіе праздники бывало пшеничный хлбъ богородичный принесутъ въ часовню, такъ это что? Ахъ, дай только! Пропоютъ часы надъ нимъ, да съ колокольнымъ звономъ въ столовую, а тамъ ужь вс вкругъ садятся, старецъ рзать его зачнетъ, братіи раздаетъ, а звонъ-отъ гудетъ да гудетъ, локол онъ, старецъ, опять мдною ложкой въ мдную чашку не ударитъ, а ударитъ — всему конецъ, и разойдутся. Благолпіе, что говорить, благолпіе! Каждый день въ молельн молиться сбирались. Молельня вся образами изукрашена, монахъ бглый, еодосій, и службу правилъ. А государыни и синода, продолжалъ таинственно Дерюгинъ,— у насъ и не вспоминали.
— Ну?
— Только посл вечерни и утрени, вмсто многолтія пли: ‘Утверди Боже вру Христову, соблюди Господи и помилуй отецъ нашъ духовныхъ иже о Христ съ братіею и вся христіанъ,’ — вотъ какъ!
— Ахъ ты!
— Да, оттол и бда-то моя вся! кабъ не то, жить бы, жить! А тутъ какъ спознали лиходи, да какъ понахали, и-и! махнулъ рукой Дерюгинъ.— Хватать начали, допрашивать, вс разбжались! Человкъ двадцать, убоясь, огнемъ себя сами извели. Вотъ съ той поры и мн тяжко стало. Бился, бился, нигд не сокроется. И такъ думахъ, и этакъ, а теперь, какъ въ народ слухъ идетъ объ Украйн, ужь туда иду, надо жизни своей конецъ положить, пока силы есть, да смлость.
Миктерова разбирала зависть, слушая Дерюгина. Распрашивая его обо всхъ мельчайшихъ подробностяхъ его прошлой жизни, онъ въ особенности старался разузнать о видахъ его на будущее, о томъ почему тянуло его въ Украйну, что говорили въ народ, на что онъ надялся, какъ думалъ идти, когда, куда именно, и чмъ больше углублялся въ эти подробности, тмъ боле подступала къ нему злоба и тмъ становилось ему досадне что простой человкъ, Дерюгинъ какой-нибудь, уметъ съ жизнью своею справиться, а онъ сколько уже лтъ выхода изъ своего положенія придумать не можетъ. Широкая, свободная жизнь на Украйн подмывала его, онъ чувствовалъ потребность дятельности, а настоящее представлялось ему безрадостнымъ и безнадежнымъ, Маша казалась ему и такой холодной, и такой благоразумной….
— Пойти что ль съ тобой на Украйну-то? перебивалъ онъ разкащика.
А Дерюгинъ, въ невдніи того что происходило на душ его слушателя, продолжалъ свои разказы, просто и грубо настаивая что голову свою даромъ отдавать не-слдуетъ, что жить въ Питер, все равно что самому на плаху идти, что не все такимъ порядкамъ какіе нын продолжаться, что наконецъ не одни Выгорцкіе старцы, а можетъ-быть и полъ-Россіи, скрыть его, Дерюгина, пожелаютъ.
— Завтра, слышь, завтра, Дерюгинъ, сказалъ наконецъ Миктеровъ, разставаясь съ нимъ, — или мы съ тобою не свидимся, или вмст пойдемъ. Хоть пожитки вс бросить, хоть и сюда не заходить, только бы завтра уйти, а не позже.
А на завтра чуть свтъ, Миктеровъ былъ уже у Маши. Взволнованный, раздраженный вошелъ онъ къ ней, ршившись положить ихъ отношеніямъ одинъ конецъ. Онъ заговорилъ съ нею такимъ тономъ который смущалъ и оскорблялъ бдную двушку, она слушала его закрывъ лицо руками и отъ времени до времени отрицательно покачивая головой. Но Миктеровъ, все боле и боле разгораясь, обхватилъ Машу обими руками и прижалъ къ ея пылающимъ плечамъ лицо, она вырвалась.
— Не искушай ты меня, оставь, поди лучше прочь.
— Какая же это любовь твоя ко мн! говорилъ Миктеровъ, стараясь привлечь ее снова.— Маша! Маша! полно же, Маша! шевелилъ онъ чуть слышно пересохшими губами, крпко сжимая ея руки и силясь оторвать ихъ отъ лица.— Маша! не томи ты меня…. Маша!
— Нтъ! шепотомъ, но твердо произнесла она, опустивъ руки и не замчая крупныхъ капель слезъ, которыя показались изъ-подъ опущенныхъ длинныхъ ея рсницъ.
— Я уйду!
— Ступай, если сердце тебя ко мн не тянетъ! знать моя судьба такая, прибавила она, взглянувъ на него, и концомъ платка которымъ была повязана ея голова, вытерла скатившуюся слезу.
Миктеровъ выпустилъ ея руку, и опять злобное чувство пробжало по его душ.
— Вс дни свои, сказалъ онъ,— я съ тобой проводилъ, Маша, вмст горе горевалъ, радости же мало видлъ! Однако ты и того вдать не хочешь, коли отъ себя меня гнать не боишься? Ну когда такъ, то и прощай! Когда сердцу твоему не милъ я, прощай! Ну, прощай! прибавилъ онъ, протягивая руку,— прощай!
— Прощай! повторила за нимъ съ разстановкой Маша, встрепенувшись и глядя ему прямо въ лицо.
— Прощай! сказалъ еще разъ Миктеровъ, вставая и держа на воздух протянутую руку,— прощай!
— И уйдешь? спросила Маша не подымаясь съ мста, — такъ и уйдешь ты?
— Нтъ, поцлуюсь еще! сказалъ Миктеровъ, сжавъ ее въ своихъ объятіяхъ.
— Милый мой, милый!
— Маша, Маша!
И поцлуй длился долго. Миктеровъ крпко прижималъ ее къ своей груди, обнявъ тонкую талію.
— Маша! умоляющимъ голосомъ проговорилъ наконецъ Миктеровъ, — Маша! Ну чего ты?… чего ты?…
— Нтъ, нтъ! едва дыша повторила опять она, замотавъ головой.
— Ну такъ… не любишь же ты меня! громкимъ и твердымъ голосомъ произнесъ Миктеровъ и кинулся къ дверямъ.
— Не люблю? Я?… Какъ люблю-го! закричала какимъ-то дикимъ голосомъ вслдъ ему Маша, но Миктеровъ былъ уже за дверью, а черезъ часъ, вмст съ Дерюгинымъ, выбирались они вонъ изъ Москвы.

XIV.

Взятіе Азова, Перекопа и Очакова, затянувшаяся Турецкая война, все это обходилось не дешево Россіи. Безпрестанные наборы совершенно обезлюдили селенія, набирали въ солдаты даже церковниковъ, разстригали поповъ и чернецовъ для пополненія арміи.
Генералъ Ласси, отразивъ прорвавшихся было и разсявшихся по Донцу и его равнинамъ Татаръ, вздумалъ, пройдя линію Перекопа, двинуться глубже въ Крымъ, но опустошенная страна, не дававшая войску никакого продовольствія, и буря разсявшая флотъ который долженъ былъ подвезти ему припасы, заставили его поспшно возвратиться на Украйну. Минихъ со своею пятидесятитысячною арміей, везя артиллерію на двнадцати тысячахъ паръ воловъ, дошелъ до Днстра, имя намреніе приступить къ осад Хотина и Бендеръ, но въ виду расположившихся лагеремъ на другой сторон рки шестидесяти тысячъ Турокъ, простоялъ три дня на мсі и отступилъ, не ршившись переправиться. Бросая въ степи скотъ, артиллерію и припасы, только къ осени возвратился онъ на Украйну, не досчитываясь шестнадцати тысячъ войска и до тридцати тысячъ крестьянъ, сдлавшихся жертвой походныхъ трудовъ.
Неблагопріятствовали намъ и отношенія наши съ Швеціей. Возобновленіе заключеннаго съ нею, еще въ 1724 году, на двнадцать лтъ союза хотя и ограждало насъ нсколько съ этой стороны на время окончанія длъ съ Турціей, но правленіе Швеціи находилось по смерти Карла XII въ рукахъ продажнаго дворянства, и все зависло отъ того чье вліяніе, или скоре чьи деньги возьмутъ перевсъ,— французскія или русскія. Теперь борьба двухъ враждебныхъ дворянскихъ партій, графа Горна и Гиленборга, кончилась не въ нашу пользу. Горнъ, сторонникъ Россіи, принужденъ былъ сложить съ себя вс свои должности и удалиться вмст со всми совтниками крихсрата, а новое министерство, заключивъ на десять лтъ трактатъ съ Франціей, обязавшеюся доставлять Швеціи денежныя субсидіи, въ то же время завязало тайныя сношенія съ Константинополемъ.
Слышно было что изъ Стокгольма посланъ былъ въ Польшу, для возбужденія Поляковъ противъ Россіи, майоръ Синклеръ съ какими-то тайными порученіями, что посланникъ нашъ при Стокгольмскомъ двор, Бестужевъ, наблюдавшій за дйствіями Шведовъ, препроводилъ даже добытый имъ портретъ Синклера въ Петербургъ, дабы правительство могло за нимъ слдить, что этому же Синклеру поручено было потомъ отвезти въ Хотинъ ратификацію заключенной съ Турками конвенціи для доставленія ее въ Константинополь и т. д.
Разорительная война, правленіе Нмцевъ, ужасныя картины продолжавшихся жестокостей Бирона, все это не могло не возбуждать общаго ропота, не могло не родить недовольныхъ между Русскими. Поговаривали въ народ даже о какихъ-то тайныхъ сношеніяхъ нкоторыхъ вельможъ съ Франціей и Швеціей, говорили что Швеція должна будетъ напасть на Россію съ тридцати тысячною арміей, какъ только обнаружится неудачный исходъ камланіи фельдмаршала Миниха, что тогда откроется общее возстаніе, что провозгласятъ государыней Елизавету Петровну, а принцессу Анну и герцога Брауншвейгскаго отправятъ въ Германію.
Кто распускалъ эти слухи, откуда они шли — никто не зналъ, но слухи эти ходили между людьми всякаго званія.
Дерюгинъ съ Миктеровымъ подвигались между тмъ, не зная впрочемъ хорошенько куда и зачмъ они идутъ. Народная молва гнала ихъ все дальше и дальше на югъ, ‘на вольныя мста’.
Путешественники наши пробирались никмъ и нигд не останавливаемые. Дерюгинъ выручалъ своего товарища смлостью пріемовъ, знаніемъ обычаевъ простаго народа, разказами о поморскихъ раскольникахъ, а Миктеровъ помогалъ ему своею грамотностію.
Назывались они, смотря по обстоятельствамъ, то бглыми отъ помщиковъ крестьянами, то старцами изъ раскольничьихъ скитовъ, то посланными отъ православныхъ монастырей за сборомъ,— и везд принимали ихъ радушно, кормили Христа ради чмъ Богъ послалъ и ввряли, не стсняясь, всякую тайную молву ходившую въ народ, будь она хорошаго или дурнаго свойства.
Разнообразіе впечатлній, разсянная, подвижная жизнь, напряженное состояніе духа, вслдствіе необходимости быть всегда на чеку, все это придавало бодрости Миктерову. Поконченные счеты съ Тишинымъ облегчили его, а съ Машей трудно было, казалось ему, поступить честне того какъ онъ поступилъ.
— Отъ соблазна самъ ушелъ, бросилъ все, погубить ее не хотлъ, больше того и сдлать не можно, думалъ онъ.
Вмст съ тмъ незнакомыя мстности представлялись ему тмъ самымъ краемъ всякихъ волненій, а незнакомыя лица тми самыми недовольными и заговорщиками котооыхъ онъ искалъ и о которыхъ не переставалъ ему напоминать Дерюгинъ.
— Ну, схорониться здсь мы схоронимся, твердилъ послдній съ увренностью,— говори знай что на умъ пришло, лишь не робй! Ишь они здсь живутъ за пазушкой, про злодевъ Нмцевъ и не вдаютъ!
И Миктеровъ, останавливаясь на ночлегахъ и привалахъ, разказывалъ все что зналъ: читалъ вслухъ отрывки изъ распущеннаго въ то время въ народ польскаго календаря, какъ астрономъ Францишка Невсскій ‘разные неблагопріятные прогностики объ Имперіи Русской, а особливо объ Украйн описывалъ’, и слушали его вс со вниманіемъ и въ самомъ дл ждали чего-то.
— Землякъ! таинственно окликнулъ разъ Миктерова Дерюгинъ (обращаясь уже съ нимъ по товарищески),— Землякъ, а землякъ! повторилъ онъ, нащупавъ его въ сняхъ, во время ужина хозяевъ и наклонившись къ самому его уху.— Вотъ въ каку сторону зашли,— слышалъ ли? государь Алексй Петровичъ, царевичъ, блаженной памяти,— живъ! За столомъ старикъ сказывалъ. Царевичъ, молъ, не преставился, извести его токмо хотли, а онъ нын живъ!
— Что ты, что ты? встрепенулся съ просонья Миктеровъ.
— Чего? Здсь недалеко. Народу явиться хочетъ. Селеніе отсюда которое десять верстъ,— туда надо идти.
— Что ты, Дерюгинъ, брось! Обманъ лишь одинъ: самозванецъ!
— Толкуй, самозванецъ! Царевичъ Алексй Петровичъ слышь.
— Да брось, Дерюгинъ, брось, говорилъ уже серіозно урезонивая товарища Миктеровъ, — ну какой тамъ царевичъ Алексй Петровичъ?
— Самъ не вдаю я какой, померъ ли тотъ царевичъ, не померъ ли,— все едино, многимъ ужь онъ явился. Пойдемъ, а не то…. безъ тебя дорогу найду, мн чего? и одинъ пойду!
Оставаться одному Миктерову не хотлось, а идти?…
— Фу ты! Экъ вранье! экъ васъ!… ворчалъ и сердился онъ, но все-таки ршился слдовать за Дерюгинымъ.
По мр приближенія къ указанному мсту, слухи о царевич подтверждались, разказывали уже разныя подробности: какъ царевичъ этотъ былъ допрежь сего работнымъ человкомъ у Басанскаго сотника въ команд, что звали его Иваномъ Мниццкимъ, что явилось ему все то въ сонныхъ видніяхъ. Народъ въ попадавшихся на пути селеніяхъ волновался, валилъ смотрть на самозванца.
— Пристану я къ нему, пристану! говорилъ возбужденный общимъ движеніемъ и чудесными разказами Дерюгинъ.
— Пойдемъ, посмотримъ! повторялъ за нимъ уже съ любопытствомъ Миктеровъ.
И путешественники наши шли впередъ.

XV.

Мстности боле плоской какъ та гд находилось село Ярославецъ трудно было себ представить, за то нельзя было выбрать лучшаго пункта для устройства наблюдательныхъ за Татарами постовъ, составлявшихъ съ этой стороны военный кордонъ. Далеко съ постовъ этихъ, обозначенныхъ высокими тестами и горящими по ночамъ смоляными бочками, далеко въ открытой стели видлъ глазъ сторожевыхъ казаковъ и легко было имъ наблюдать за всякимъ движеніемъ Татаръ, еслибы таковыя дйствительно ими предпринимались, но тихо и смирно было пока все вокругъ, никто и ничто не безпокоило стражниковъ, не о чемъ было имъ думать и нечего длать.
— Живемъ мы здсь словно отшельники, сами не видимъ никого, да и про насъ люди забыли, разсуждали дни между собою.
— И отшельники себя знай чмъ-нибудь показываютъ, народъ тоже къ нимъ сбирается, а мы и того сдлать не можемъ.
— Эхъ! говорилъ разъ солдатъ Шурлаевъ, — нешто чмъ мн показать себя? съ горя,— ей, братцы?
— Чмъ покажешь-то? Рожей что ль? возражалъ ему товарищъ Маскуринъ.
— Ну куда теб! Эхъ ты, Шурла! Вотъ Ваньк бы Миницкому, такъ онъ вишь на выдумки гораздъ! вмшался казакъ Стрлковъ.
А Ванька Миницкій, лежа въ углу на солом, только потягивался.
— Чуръ меня, чуръ меня! закричалъ онъ громко, услыхавъ свое имя.— Чуръ меня!
— Аль во сн увидалъ что, чураешься?
— Видніе ему знать какое приснилося.
— Кто ты таковъ? басомъ, съ открытыми глазами, продолжалъ между тмъ Миницкій.
— Кто? Миницкій, казакъ, Ванька,— вотъ кто! смючись, отвчаетъ Стрлковъ.
— Царь, государь Дмитрій царевичъ Углицкій! басилъ Миницкій.
— Шутъ!… Померъ давно!
— Ишь онъ проспалъ его.
— Другаго бы выдумалъ! смялись казаки.
— Русской земли ты царь православный! Встань, подымись, народу явись! продолжалъ Миницкій.— Батюшка нашъ ты, Алексй Петровичъ, царь!
— Другаго слышь, ребята, называетъ.
— Сбился, сбился!
— Ахъ ты! померли со смху казаки.
— Слугъ себ набирай царскихъ, врныихъ! кричалъ громче прежняго ободренный удачнымъ выборомъ самозванничества Миницкій.— Управителей нмецкихъ казнить вели! Ты нашъ царь, прироженный царь, царевичъ царь!
— Ха-ха-ха! дружно смялись вс.
И прироженнаго царя стащили съ соломы и долго возились въ тсной ставк казаки, и послали за виномъ, а на завтра Стрлковъ съ Шурлаевымъ общали, шутя, новаго царя помазывать.
— О-о-охъ! толковали между собою нкоторое время спустя, въ сел Ярослзъц, на улиц бабы. Гд жь такой народился-то, а?
— У казаковъ вишь ты, у казаковъ.
— О-охъ! А звать-то какъ его намъ, звать-то?
— Алексемъ, вишь ты, Петровичемъ.
— Коли истинно царь, въ то же время говорили мужики,— пусть явится.
— Народу пусть покажетъ себя.
— За истиннымъ за царемъ, вс пойдемъ, не отступимся.
— Гд у васъ тутъ царь-отъ? стали спрашивать наконецъ и назжавшіе со всхъ постовъ казаки.
— Истинно ли про то вс сказываютъ?
— Ну, Ванюшка!— держись! серіозно уже говорили Миницкому товарищи,— пристанетъ если много народу,— мы явимся.
А молва между тмъ росла, да росла. Къ слуху о явившемся цар, приплеталась уже цлая сочиненная въ народ же легенда. Разказы о сонномъ видніи Миницкаго передавались съ разными варіаціями. Къ селу Ярославцу потянули отовсюду любопытные. Достигло извсгіе, какъ мы видли, и до Миктерова и Дерюгина.
Миницкому съ товарищами приходилось дйствовать не въ шутку, приходилось въ самомъ дл показаться людямъ.
Казакъ Малмега изъ села Ярославца общалъ пріютитъ самозванца у себя, и вся компанія собралась туда. Роли которыя каждый изъ дйствующихъ лицъ долженъ былъ играть затвержены были такъ хорошо, что смотря на Миницкаго и другихъ казаковъ, можно было пожалуй думать что искренно врилъ всякій изъ нихъ въ то лицо которое онъ представлялъ. Стрлковъ, Маскуринъ и Шурлаевъ, въ качеств тлохранителей царя, помстились съ ружьями на караул у избы Малмега. Самъ Миницкій, выстрливъ въ честь прибытія своего изъ мушкета, заслъ въ красный уголъ и, сто разъ повторяя чудное свое видніе приходящимъ взглянуть на него людямъ, принималъ земные поклоны и цлованія, общалъ милости и льготы. Наказной сотникъ Полозокъ, одинъ изъ первыхъ увидавшій самозванца, поспшилъ было на всякій случай, въ огражденіе себя, увдомить обо всемъ отучившемся командира своего Климовича.
— Какой тамъ царевичъ? въ колодки его! закричалъ послдній, прерванный въ бесд съ прозжимъ изъ синода монахомъ, вытаращившимъ при этомъ извстіи глаза,— въ колодки его! повторилъ онъ, не дослушавъ доклада.
И Полозокъ стремглавъ пустился къ Малмег, но было уже поздно. Улица вся запрудилась народомъ, откуда ни взялись вооруженные люди, женщины, двки, дти малыя тснившіеся вокругъ дверей! Тлохранители пропускали по одиночк желавшихъ видть ясныя очи царя, и протервшійся сквозь толпу и представшій предъ царевичемъ, Полозокъ не только не думалъ уже исполнять приказаній начальства, не только позабылъ про колодки, но, повалившись въ землю, просилъ теперь у царя милости, не оставить и его своимъ посщеніемъ.
Малмега между тмъ послалъ сына своего за священникомъ, а самъ побжалъ подлиться своими впечатлніями кой съ кмъ изъ товарищей.
— Царевичъ! воистину царевичъ! говорилъ онъ сотнику Краснощекову, вытирая слезы.
— Милости намъ даруетъ большія ли? распрашивали его хорунжіе и казаки.
— Всмъ общалъ, всмъ! толковалъ Малмега. Самъ атаманъ Кучаковскій, командиръ, и тотъ призналъ его: ‘Царевичъ, говоритъ, не оставь насъ’, а самъ плачетъ — разливается.
Послали и къ Бобровицкому сотнику Косташу, звать его со знаменемъ и казаками. Послали доставить царевичу кафтанъ.
А царевичъ въ это время, перейдя уже въ домъ Положа, сидлъ за столомъ со священникомъ, по прозванію Гаврила Могила, кушалъ рыбу, которою угощалъ его хозяинъ, разказывалъ когда и какъ онъ явиться народу торжественно, яко подлинный царь, хочетъ, и слушали его съ благоговніемъ окружающіе, а въ сел на улицахъ точно праздникъ былъ. Народъ сновалъ изъ стороны въ сторону: псни пли, разговоры везд шли, окна у Положа такъ и залпили, какъ мухи, головы любопытныхъ, стараясь разсмотрть царевича за трапезой, ибо видть его многимъ еще не довелось, а тлохранители, Стрлковъ, Шурлаевъ и Маскуринъ въ двери никого еще не впускали.
Въ то же время подходили къ селу наши путешественники, Дерюгинъ и Миктеровъ. Праздничный видъ на улиц, разговоры, шумъ и движеніе позволяли имъ догадываться что цль путешествія ихъ была достигнута и что здсь во всякомъ случа надо было имъ и остановиться и пріотдохнуть.

XVI.

На сел становилось съ каждымъ днемъ все люднй и люднй. Кто врилъ, а кто и не врилъ разказамъ передаваемымъ изъ устъ въ уста и украшаемымъ фантазіями каждаго отдльнаго лица. Къ числу послднихъ принадлежалъ, разумется, Миктетеровъ и съ нимъ вмст Дерюгинъ, но оба они все-таки не переставали вертться въ народ, прислушиваясь къ толкамъ.
Священникъ Гаврила Могила, какъ слышно, присталъ окончательно къ самозванцу и сбирался устроить, торжественную присягу. Пріобртенный авторитетъ священника много помогалъ Мняицкому.
— Люди начнутъ присягать, и мы не отступимся, говорилъ каждый отдльно.
— Дружнй надо ребята, дружнй! повторяли лотомъ хоромъ въ толп.
И глядя на все это, невольно приходило въ голову Миктерову сожалніе отчего на мст простаго казака, какимъ выглядывалъ Миницкій, не стоялъ теперь кто-нибудь другой.
— Эхъ! иное бы дло было тогда, заварилась бы каша, и не расхлебать бы! Эхъ! силъ-то моихъ не хватаетъ!
— Чего, силъ? постой, поприсмотримся, говорилъ Дерюгинъ,— дай время сему разыграться, и силы тогда найдемъ, погоди!
Изо всхъ худшее положеніе было сотника Климовича. Ему, какъ начальству, слдовало что-нибудь предпринять ршительное, а что именно, онъ не зналъ. Посадить въ колодки Миницкаго было легко приказать тогда, но исполнитъ такое приказаніе едва ли даже было и возможно при тхъ размрахъ которые приняло дло. Кром того что пришлось бы пожалуй бороться теперь съ толпой силой оружія, но и въ необходимости-то этой борьбы онъ былъ еще не вполн увренъ самъ.
— Чего же другіе-то молчатъ? Чего жъ, вонъ сказываютъ, и самъ атаманъ Кучаковскій милостей царскихъ проситъ? Съ чего жь сотники-то къ нему вс пристали? думалъ онъ.
И только загостившійся у Климовича прозжій монахъ удерживалъ его отъ окончательнаго признанія Миницкаго. Монахъ убдительно доказывалъ что вс разказы были чистый вздоръ, что никакого царевича Алекся Петровича на свт нтъ, что онъ это доподлинно знаетъ и совтуетъ пока, до времени, до явныхъ какихъ-либо со стороны самозванца дйствій, молчать, въ случа таковыхъ, напасть на него, хотя бы съ оружіемъ, а главное, постараться развдать въ народ не скрывается ли во всемъ этомъ какихъ вредителей, подстрекателей, здшнихъ или съ чужой стороны прибывшихъ, ибо такого злодйскаго умысла простому казаку не выдумать.
— Если, говорилъ не крпкій, какъ видно, и самъ въ убжденіяхъ своихъ монахъ, если самозванецъ, хотя бы и злодй, да въ народ силу большую имть будетъ,— оружіемъ теб его не взять, понеже за него многія тысячи возстанутъ, а теб пристать къ нему всегда время будетъ.
И Климовичъ согласился и молчалъ.
Между тмъ въ назначенный по уговору день, ударили въ колоколъ, и народъ повалилъ по призыву толпами въ церковь На паперти, въ полномъ облаченіи стоялъ священникъ. По бокамъ его раскачивались вынесенныя хоругви. Въ рукахъ держалъ онъ блюдо, на которомъ положенъ былъ большой серебрявый крестъ. Въ церкви, предъ мстными иконами горли большія свчи, которыя зажигались только при торжественныхъ праздникахъ. Царскія двери были отворены. Показавшійся вдали самозванецъ, въ новомъ кафтан и шапк, окруженный солдатами съ заряженными ружьями и примкнутыми штыками, подвигался медленно, и напиравшій за нимъ народъ говоромъ и шумомъ своимъ чуть не заглушалъ колокольнаго звона. Миницкій дрогнулъ было при такой торжественности: она его испугала.
— Чего опасаешься? знай молчи, говорилъ шедшій рядомъ съ нимъ Стрлковъ и другіе, куда хочешь иди,— крпко будемъ стоять за тебя.
Кто изъ дйствующихъ лицъ выдумалъ форму церемоніала, и долго ли ее выдумывали, Богъ всть, но церемоніалъ этотъ шелъ такъ гладко, въ такомъ порядк, какъ будто надъ составленіемъ его работала цлая придворная канцелярія.
Подойдя къ паперти, самозванецъ смло уже взялъ съ блюда крестъ, приложился къ нему, далъ приложиться священнику, сунулъ тутъ же послднему къ цлованію руку и бодро выступивъ съ крестомъ въ рукахъ впередъ, вошелъ въ церковь, а за нимъ священникъ, тлохранители и народъ.
Храбрость, казалось, вполн уже возвратилась къ Миницкому. Твердымъ, увреннымъ шагомъ пройдя въ открытыя царскія двери, подошелъ онъ прямо къ престолу, взялъ Евангеліе и обратился къ народу. Солдаты не отпускали его ни на шагъ, держа у ногъ ружья, изъ которыхъ, по окончаніи церемоніи, предполагалось произвести пальбу, въ знакъ признанія самозванца царевичемъ, и съ которыми также намревались идти къ Басанскому сотнику Климовичу, чтобы заставить его, если не волей, такъ силой пристать къ общему длу.
Все шло какъ по маслу. Стоя въ царскихъ дверяхъ, Миницкій давалъ подходившимъ прикладываться ко кресту и Евангелію, а священникъ Могила между тмъ служилъ часы. Скоро раздался благовстъ къ молебну, Могила прочелъ акаистъ Николаю Чудотворцу и провозгласилъ на эктинь царевича Алекся Петровича, запли самозванцу многолтіе, тропарь пятидесятницы…. но не умеръ еще звукъ колокольнаго звона, не кончилась еще духовная пснь, какъ въ заднихъ рядахъ послышался какой-то говоръ, шумъ, многіе подались изъ церкви вонъ, смущенная толпа оглянулась назадъ, а въ дверяхъ показался съ крпкимъ карауломъ сотникъ Климовичъ, громкимъ голосомъ потребовавшій самозванца къ расправ.
Миницкій стоялъ на мст не двигаясь. Шурлаевъ, Стрлковъ и другіе кинулись было съ ружьями впередъ, готовясь защищаться, караулъ Климовича загородилъ имъ дорогу. Началась свалка, крикъ, давка. Миктерову съ Дерюгинымъ едва удалось пробраться до дверей и оттуда уйти домой съ тмъ чтобы, забравъ пожитки, какъ-нибудь задами и огородами бжать изъ села.
— Ну, вотъ, говорилъ спустя нкоторое время Климовичу зазжій монахъ,— и длу всему конецъ. Виновники, самъ злодй, сообщники, вс перехвачены…. Милостей теб ожидать царскихъ нын надо.
— Подстрекателей и тхъ схватить удалось, съ сіяющимъ отъ радости лицомъ говорилъ Климовичъ.— На утекъ было ушли, да попалися.
— А? Сіе и того лучше, радовался вмст съ нимъ и монахъ,— мятежъ скоре къ окончанію придетъ. Совтъ-то мой знать и точію къ правд привелъ. Взысканъ будешь милостями,— меня помяни.
— Помяну, помяну! потиралъ руки Климовичъ.— Допросить лишь ихъ надлежитъ, что за люди, кмъ научены и откудова къ намъ пожаловали.
По улицамъ шла между тмъ еще страшная неурядица. Разсыпавшаяся изъ церкви въ разныя стороны толпа придти въ себя не могла. Посаженный подъ караулъ, Миницкій съ товарищами возбуждалъ толки и разговоры. Требовали суда и расправы.
— Царевичъ ли онъ, или не царевичъ, про то намъ лучше свдомо, ворчали одни.
— Мы бы и сама самозванца отъ истиннаго царя распознать сумли, говорили другіе.
— Чего же смотрли-то вы? Своихъ били, всхъ выдали.
— Посчитаемся, вотъ погоди! слышалось со всхъ сторонъ.
А закованныхъ мнимыхъ подстрекателей вели въ то же время къ допросу къ сотнику, и Климовичъ, сидя съ гостемъ своимъ, дожидался ихъ.
Загремли въ сняхъ цпи, растворилась широко дверь, но прежде чмъ приведенные подъ сильнымъ конвоемъ плнные успли еще перестудить порогъ, сидвшій рядомъ съ сотникомъ, монахъ быстро подобралъ распахнувшіяся полы подрясника и, выскочивъ за печку, обими руками сталъ манить къ себ Климовича.
— Совта моего коль слушался досел, задыхающимся голосомъ говорилъ онъ,— людей сихъ не держи, слышь, не держи!
— Что? Чего? спрашивалъ, не понимавшій внезапнаго волненія гостя своего, Климовичъ.
— Будетъ теб отъ нихъ бда великая! не держи, отпусти! махалъ руками самъ весь блдный монахъ.
— Къ допросу бы ихъ…. заикнулся было Климовичъ.
Но монахъ вдругъ съежился, прислъ на колна и зажмурилъ глаза.
— Фискалы, вдаешь ты? Фискалы они, фискалы! прошепталъ онъ, нагнувшись къ самому уху сотника.
Растерявшійся вдругъ Климовичъ не зналъ теперь какъ ему быть.
— Фискалы, фискалы! повторялъ монахъ шепотомъ.— Государево слово объявятъ…. Я де и самъ…. участникъ…. ахъ ты Господи, Господи!
А время шло. Плнные позвякивали цпями, караульные казаки, переговаривая между собой, дожидались, а самъ монахъ показаться изъ-за печки ни за что не хотлъ.
— Ну, какъ звать тебя? взволнованнымъ голосомъ спросилъ наконецъ сотникъ, ршившись подойти къ одному изъ подстрекателей.
— Иваномъ.
— А тебя какъ звать?
— Иваномъ же.
— Оба стало Иваны?! замтилъ Кіимовичъ, не зная что ему дальше сказать.
— А про нашего злодя слыхали ль? спросилъ онъ съ видимымъ желаніемъ на вопросъ этотъ получить отрицательный отвтъ и смущенный пуще прежняго монахомъ, который замахалъ ему при этомъ изъ-за печки еще сильне руками.
— За сборомъ мы было сюда, для церкви Божіей. Ни про какихъ злодевъ не слыхивали, отвтили смиренно и другъ друга перебивая, плнники.
— За сборомъ? повторилъ точно удивленный Климовичъ.— Ну чего жъ вы ихъ привели? обратился онъ горячо къ конвойнымъ,— за сборомъ слышь они здсь, за сборомъ….
— Истинно за сборомъ, повторяли мнимые подстрекатели,— ни про какихъ злодевъ не вдаемъ….
— Э! прервалъ сердито Климовичъ, обратившись къ казакамъ.— Кого привели? Чего думали? Кто изловилъ людей сихъ? Гд? Когда? Злодевъ подавай мн, слышь, вотъ кого, а вы — Глаза звать отвести мн думали? Сами въ злодйскихъ замысляхъ знать, а?
И затмъ уже не трудно было окончить комедію. Колодки были тотчасъ же сняты, плнники отпущены на свободу, и черезъ полчаса такъ называемые подстрекатели, въ которыхъ читатель узналъ уже конечно давно Миктерова и Дерюгина, весело зашагали вонъ изъ села.
— Господи! Что такое съ нами было? говорилъ изумленный Дерюгинъ своему спутнику.— Вотъ когда не чаялъ бды-то избгнуть! Совсмъ, совсмъ конецъ было пришолъ!
А Миктеровъ молчалъ. Лицо встрченнаго имъ сейчасъ монаха смутно напоминало ему давно прошедшее время. Но зачмъ здсь опять монахъ этотъ вмшался въ его судьбу? Изъ чего хлопоталъ онъ, выручалъ ихъ? Зачмъ такъ таинственно скрылся? Все оставалось опять для него непонятнымъ, да и некогда было надъ этимъ останавливаться. Подальше и скоре надлежало бжать.
Длу Миницкаго суждено было окончиться быстро. Графъ Александръ Ивановичъ Румянцевъ, стоявшій не въ далек съ войсками, узнавъ о случившемся, разогналъ тотчасъ же толпы и прескъ мятежъ. Главные виновники, перехваченные еще Климовичемъ, были отправлены въ Петербургъ, откуда, по окончаніи надъ ними слдствія въ тайной канцеляріи, препровождены были въ Украйну, къ генералъ-маіору Шилову, для наказанія ихъ на мст преступленія.
Отъ всего дла остались лишь новые кровавые слды. Самозванецъ Миницкій и попъ Гаврила посажены были живыми на колья. Стрлковъ и Полозокъ четвертованы. Малмегу, по отсченіи ноги, а потомъ головы, положили на колесо, воткнувъ оторванные члены на колья. Перехватали и казнили еще многихъ въ Петербург и Москв. Ярославецъ сожгли до тла, жителей переселили въ другія мста, и еще пустынне, еще площе и ровне стало мсто гд процвтало столько лтъ богатое село.

XVII.

Маша жила на хлбахъ у вдовы Пташкиной, владтельницы небольшаго домика въ одномъ изъ самыхъ глухихъ переулковъ тогдашняго Петербурга, и оставалась совершенно одна. Знакомыхъ не было у нея никого кром Гвоздева, отказать въ гостепріимств которому, какъ пріятелю отца, она не могла и который съ двухъ трехъ разъ сумлъ поставить себя относительно Маши такъ, что она, несмотря на невольное къ нему отвращеніе, привыкла къ его разговору, лицу, а наконецъ стала не безъ удовольствія слушать его.
Его разказы о своей прежней судьб, о нищет среди которой онъ росъ, о больной матери, о крайности которая принудила поступить на ту богомерзкую, какъ онъ говорилъ, службу которую несетъ теперь — вс эти разказы трогали сердце бдной двушки. Не было причины не поврить той злоб и ожесточенію съ которыми Гвоздевъ выражался, хотя и шепотомъ и по секрету, про тайную канцелярію. Онъ и Миктерова то выслживалъ лишь по долгу службы и безъ малйшей непріязни….
Гвоздевъ никогда не спрашивалъ гд Миктеровъ, но безпрестанно наводилъ на него разговоры, надясь что Маша сама какъ-нибудь откроетъ его мстопребываніе. Но Маша ничего не говорила, да и сказать бы не могла, потому что сама не знала гд онъ. Ей было только пріятно слушать часто повторяемое его имя и она давала Гвоздеву волю повторять его. Гвоздевъ, съ своей стороны, не могъ понять ея молчанія!
— Аль они разошлись? приходило ему въ голову, и эта мысль длала его смле въ отношеніи Маши.— Одинъ въ сани, а другой въ сни, разсуждалъ онъ.
Рже и рже поминая о Миктеров, онъ чаще и чаще сталъ обращаться къ себ, сдлался бойче, развязне, веселе и когда наконецъ развязность эта дошла до какой-то грубой и очевидной уже любезности, Маша взглянула на него и поняла какіе онъ иметъ виды.
Она перестала звать Гвоздева къ себ, отговариваясь то церковными службами, то работой, то нездоровьемъ, но чмъ боле замчалъ онъ это, тмъ становился навязчиве, дерзче. Однажды онъ дошелъ до совершенной наглости, Маша увидла что этому надо положить конецъ.
— Нтъ, сказала она хозяйк, — какъ не думай, а однимъ намъ жить съ тобою не приходится! Надо защиту себ искать, помощь отъ кого имть.
— И-и-а! замахала успокоительно головой хозяйка.— Живутъ люди, де мы одни.
— Нтъ нтъ! положительно, какъ будто на что-нибудь ршившись, говорила Маша.
— Да глянь-ка! Вонъ молодецъ какой къ вамъ идетъ, продолжала хозяйка, указывая на подходившаго въ то время къ окну съ большимъ лоткомъ мальчугана, усердно кричавшаго: лимоны, лимоны!
— Ишь кричитъ, заливается! Одинъ вишь по улицамъ бродитъ, и махонькой…. Эй! годокъ-отъ теб который, годокъ-отъ? высунувшись въ окно, закричала хозяйка.
— Восьмой, матушка! Купи родимая, залепеталъ мальчикъ, опуская лотокъ.
— Ишь ты, бдный! и старуха пустилась въ распросы, кто онъ и откуда, гд живетъ и есть ли у него отецъ да мать. Мальчикъ довольно бойко отвчалъ на вс ея распросы. Онъ разказывалъ какъ отца его угнали куда-то на работы и били батогами за то что онъ, вопреки указу, занимался торговлей на улиц, какъ ходила просить за него мать въ домъ къ Волынскому, хлопотала черезъ какого-то знакомаго служителя, черезъ Калмычку живущую въ горниц министра. ‘Волынскій?’ встрепенулась Маша, тотъ самый про котораго столько разъ слыхала она отъ Миктерова? Да разв и она къ нему дороги найти не можетъ?
— Волынскій, вотъ мысль!.. Добьюсь до него, упрошу, разсуждала Маша, лишь бы не сробть мн…. Да что думать! скоре, скоре!

XVIII.

Впечатлніе которое произвело въ Петербург дло Миницкаго, было самое непріятное, но праздничная дворцовая обстановка изглаживала скоро всякія впечатлнія, кром того, тутъ затвалось нчто другое. Во дворц разказывали по секрету что у герцога Курлядскаго съ женой каждое утро идутъ горячіе споры объ успх или неуспх какого-то задуманнаго ими предпріятія, что Биронъ будто бы какъ-то вдругъ, въ комнат государыни, разсыпавшись въ любезностяхъ предъ принцессой Анной, выпилъ бокалъ вина и потомъ, къ удивленію всхъ, упавъ на колна, торжественно произнесъ: ‘да обратится вино это въ ядъ, если найдется въ комъ-нибудь изъ членовъ моего семейства хоть капля крови не преданная вашему высочеству.’ Съ чего бы такая преданность? Стали говорить вмст съ тмъ о чрезвычайно ранней возмужалости принца Петра Бирона, объ особыхъ ласкахъ оказываемыхъ ему принцессой. Разказывали наконецъ что и сама принцесса, на вопросъ: ‘какъ думаетъ она о жених своемъ принц Антон?’ отвчала будто бы, подосланной къ ней однажды со стороны Бирона, фрейлин Чернышевой что она лучше на плаху голову свою положитъ, нежели замужъ за него пойдетъ.
Въ одно утро Биронъ сидлъ у принцессы Анны, и между ними шелъ разговоръ имвшій связь съ замыслами которые молва смутно приписывала ему.
— Нкоторые думаютъ, говорилъ онъ ей по-нмецки,— что я мшаю государын согласиться на бракъ вашего высочества съ принцемъ Антономъ Ульрихомъ, потому будто бы что имю намреніе искать руки вашей, свтлйшая принцесса, для своего сына, но сколько бы ни было отъ того выгодъ для моего семейства, я прежде всего желаю для моего сына свободнаго выбора.
Смущенная принцесса не знала что отвчать на подобное ни чемъ ею не вызванное заявленіе и какъ отстраниться отъ участія въ ‘выгодахъ’ Бароновой семьи, не раздражая однако временьщика.
— Принцъ такъ еще молодъ, сказала она.
— Однако, возразилъ герцогъ съ особенною живостью, — еще недавно предлагали ему одну германскую принцессу, но я не далъ согласія.
Потупившись, принцесса молчала, желая поскоре прекратить тягостный для нея разговоръ, но Биронъ напротивъ хотлъ добиться какого-нибудь положительнаго отвта и прямо выстрлилъ въ нее вопросомъ:— что же думаетъ она о принц Антон Ульрих?
— Вол государыни я не ослушница, задумчиво сказала она, но принцъ Антонъ не по нраву мн….
Это признаніе было не безъ значенія, и Биронъ безъ труда сообразилъ что если все въ самомъ дл зависитъ здсь отъ воли государыни, то эту волю можно всегда склонить въ свою пользу, а противодйствія са стороны самой принцессы нельзя, по ея словамъ, ожидать. Съ веселымъ духомъ возвращался онъ въ покои государыни. Въ это самое время оттуда выходила его жена, герцогиня, опираясь на руку Миниха.
— Ваша свтлость, проговорилъ низко кланяясь фельдмаршалъ Минихъ, очевидно продолжая начатый прежде разговоръ.
— Вы можете всегда расчитывать на мою благосклонность, отвчала ему герцогиня, гордо протянувъ об руки, какъ длывала это всегда, изъ боязни чтобы не вздумалось кому поцловать только одну.
— Извстно ли тамъ? обратился прямо къ жен герцогъ, не обращая вниманія на ея любезности и указывая глазами на покои государыни.
— Нтъ! отвтила герцогиня.
И совершенно довольный, герцогъ отворилъ дверь.
— А! сказала государыня, увидавъ Бирона и принимаясь искать что-то около себя.— Курьеръ отъ герцога Голштинскаго. Вотъ! прибавила она подавая письмо и ожидая впечатлнія какое произведетъ оно.
Сама судьба брала, казалось, сегодня герцога подъ свое покровительство. Въ немъ не остыло еще впечатлніе отъ разговора съ принцессой, голова его занята была еще мыслями о возможности осуществленія давно задуманныхъ плановъ, какъ вотъ герцогъ Голштинскій проситъ руки единственнной дочери его, Гедвиги-Елизаветы, для своего сына, выговаривая себ только это тысячъ рублей.
Предложеніе соблазнительное!— Если, быстро соображалъ Биронъ,— съ одной стороны, открывается можетъ-быть возможность женить моего Петра на будущей императриц, то съ другой, представляется случай отдать мою Елизавету за человка права котораго на русскій престолъ…. данный моментъ… Да, счастіе валитъ съ двухъ сторонъ!… Но принять предложеніе Голштинскаго герцога не значитъ ли это скомпрометгироватъ свое собственное положеніе и дать поводъ къ подозрніямъ?…
— Дочь моя, сказалъ наконецъ герцогъ, отдавая письмо и улыбаясь, по милости вашего императорскаго величеству можетъ имть себ мужа и безъ его сына. Мн королевскаго высочества въ зятья не надобно, пускай онъ съ Богомъ женитъ его гд хочетъ.
— Онъ только думаетъ симъ способомъ сто тысячъ рублей достать, сказала въ свою очередь государыня, прослушавъ съ замтнымъ удовольстіемъ слова Бирона.— Такъ вотъ отвтъ! прибавила она, бросивъ письмо въ каминъ.— Роденька мой отъ Бассевича знать выучился плутовать! Какъ купецъ при вид брошеннаго въ огонь сокровища, хотя бы и чужаго, дрогнулъ все-таки при этомъ движеніи Биронъ. Свертываясь въ трубочку, загорлась въ камин толстая бумага. Биронъ уперся въ нее глазами, но вотъ, вспыхнувъ, полетли отъ нея къ верху клочки….
— Ну, двки, пойте! обратилась между тмъ государыня къ фрейлинамъ, желая повеселить себя. И громкія псни раздались скоро по комнатамъ дворца.

XIX.

Не столько трудно было распознать къ чему клонились замыслы Бирона, сколько трудно было, узнавъ ихъ, противодйствовать имъ. Ршиться на такую задачу могъ только человкъ съ характеромъ смлымъ и самоувреннымъ. Волынскій былъ именно такимъ человкомъ.
Угадавъ что Биронъ бьетъ на то чтобы связать себя родственными узами съ императорскою фамиліей, онъ ршился разстроить этотъ замыселъ и счелъ нужнымъ прежде всего показать самой принцесс дло въ настоящемъ свт, средствъ же для достиженія этого нельзя было, разбирать. Волынскій зазывалъ къ себ въ домъ приближенныхъ принцессы, ласкалъ ихъ всячески, и пересказывалъ_имъ, конечно для доставленія по адресу, разныя слышанныя имъ будто бы отъ герцога непріятныя для принцессы слова: якобы она недоступна и уничтожительна и проч.
Наконецъ, узнавъ о приведенномъ нами выше разговор ея съ Бирономъ и заставъ какъ-то принцессу печальною, Волынскій рискнулъ заговорить съ нею и самъ.
— Вы же, министры проклятые, на это привели! оборвала было его принцесса сразу.— За того теперь иду за кого прежде не думала: а все вы для своихъ интересовъ привели.
— Ни я, ни Черкасскій не виновны въ томъ!… отвтилъ, неожидавшій такого пріема и нсколько озадаченный, Волынскій: — разв Остерманъ?… Да чмъ же ваше высочество недовольны?
— Тмъ что принцъ весьма тихъ и въ поступкахъ несмлъ, говорила принцесса капризнымъ голосомъ.
— О! вкрадчиво началъ Волынскій, — хотя въ его свтлости и есть кое-какіе недостатки, то напротивъ того въ ея высочеств есть довбльныя богодарованія, и для того можетъ ея высочество т недостатки снабдвать или награждать своимъ благоразуміемъ. Въ томъ,— продолжалъ онъ мягкимъ и внушительнымъ голосомъ,— въ томъ разумъ и честь состоитъ, неудовольствія своего людямъ не показывать. Если принцъ тихъ, отъ сего лишь ея высочеству лучше, ибо будетъ въ совтахъ и въ прочемъ послушенъ, а ежели бы ея высочеству супругомъ былъ принцъ Петръ, то много бы отъ того всмъ вреда было.
И Волынскій высыпалъ все что только пришло ему въ голову невыгоднаго и о Петр, и о Бирон, и о его ближнихъ. Казалось что слова его произвели впечатлніе на принцессу, по крайней мр въ продолженіи нсколькихъ дней при двор говорили что герцогу не достигнуть своей цли.
— Что? говорилъ Волынскій, самодовольно улыбаясь, собравшимся у него пріятелямъ, Мусину-Пушкину, Черкасскому, кабинетъ-секретарю Эйхлеру и другимъ.— Что? Съ нами, знать, не то что съ женскими персонами дло имть? Ужь государыня принцесс Анн выбирать изъ принцевъ Петра и Антона, котораго похочетъ, приказывала. А она такой отвтъ дала: когда де на то соизволеніе вашего императорскаго величества, то лучше де пойду за принца Брауншвейгскаго, для того что онъ въ совершенныхъ лтахъ и стараго дому:— а? Какъ вамъ сіе покажется? ха, ха, ха! смялся Волынскій. Лестоку принцесса Елизавета Петровна за великую тайну это сказывала, яко бы отъ самой принцессы Анны она слышала.
— Да, принца Петра Бирона ласкательное обращеніе замтить давно можно было, говорилъ Черкасскій, — и удивительно какъ сіе, при благосклонности императрицы къ герцогу, не случилося? Удивительно! разводилъ онъ руками.
— Вотъ бы сдлалъ Годуновскій примръ! съ улыбкой восклицалъ Волынскій.
— Тогда бы и не такъ прибралъ насъ въ свои руки, замтилъ Пушкинъ.
— До того знатно Остерманъ не допустилъ бы, продолжалъ Черкасскій, — отсовтовалъ бы. Человкъ онъ дальновидный и хитрый…. Но и слава Богу что это не сдлалось! Принцъ Петръ человкъ горячій и сердитый, еще запальчиве нежели его родитель, а принцъ Брауншвейгскій, хотя и не высокаго ума, однакоже человкъ легкосердый, милостивый, да и вся ихъ фамилія…
— У! Принцъ Петръ пребезмрно горячъ и долго памятенъ, сказалъ Эйхлеръ.— За бездлицу осердится и долгопамятствуетъ. Герцогъ хотя всплыльчивъ, да отходчивъ.
Волынскій наслаждался всми этими разговорами. Провожая гостей, онъ не удержался отъ совершенно даже излишней откровенности. Нагнувшись къ Эйхлеру, шепнулъ онъ ему на ухо, что и теперь, въ то время когда они разговаривали, у него тамъ, на женской половин, есть кое-кто изъ приближенныхъ къ принцесс, которыхъ онъ вообще ‘какъ можно при случа умасливаетъ’.
— Не очень ты, батюшка Артемій Петровичъ, къ государын принцесс близко себя веди, можешь навести на себя суспицію отъ герцога. Каково ему покажется что мимо его дороги ищешь!
Но Волынскому не въ пору было слушаться теперь совтовъ. Не успли еще закрыться за гостями двери, какъ онъ уже скорыми шагами пробирался на половину дочерей.
Въ числ многолюдной дворни его различныхъ племенъ и націй, бгали двое уже взрослыхъ мальчиковъ, по сходству которыхъ съ хозяиномъ и по нкоторой оказываемой имъ остальными слугами аттенціи, можно было заключить что не всегда чистота нравовъ въ дом Артемія Петровича строго соблюдалась и что онъ свободно пользовался выгодами вдовьяго своего положенія.
Дйствительно, рдко случалось чтобы проходя мимо двичьей, наполненной разнаго возраста горничными, грозный баринъ не останавливался предъ вскакивавшими съ своихъ мстъ служанками, не измнялъ бы своего суроваго вида на многозначительную улыбку и не отпустилъ бы тутъ же такой штуки отъ которой прятались молодицы за спины старшихъ, бывалыхъ двокъ, какъ прячутся молодые рекруты за спины старыхъ солдатъ. При теперешнемъ веселомъ своемъ настроеніи духа, онъ, вступивъ въ двичью, сгорбился, зажмурился, вытянулъ об руки впередъ, какъ длаютъ играющіе, съ завязанными глазами въ жмурки, и направилъ атаку свою на стснившихся къ одной сторон комнаты горничныхъ.
Послышался сдержанный визгъ, смхъ,— но вдругъ вс замолкли, а удивленный Артемій Петровичъ, открывъ глаза, увидлъ что онъ держитъ за руку блдную и испуганную, но весьма миловидную и совершенно незнакомую ему двушку…. Эта двушка была Маша. Она ршилась навдаться на подворье Волынскаго и узнала отъ людей его что онъ ‘прость’ когда не гнвенъ и что, если попасть въ добрый часъ, то помочь готовъ всякому.
— Приходи, голубка, къ намъ въ двичью, сказала поварова сватья, кружевница,— тамъ де и государя Артемья Петровича увидишь, какъ проходить будетъ.
И вотъ Маша точно увидла его, только уже такъ какъ вовсе не чаяла!
— Вотъ забрела какая! а? Звать тебя какъ, милая? а? спрашивалъ Артемій Петровичъ, близко разглядывая красивое лицо Маши и нисколько не церемонясь въ своемъ съ нею обращеніи.
Смущенная Маша молча пятилась назадъ, стараясь вырваться изъ крпко державшихъ ее рукъ, слова останавливались у нея въ горл.
— Съ просьбой къ вашей милости, отвтила наконецъ за нее одна изъ старыхъ горничныхъ, обстрленныхъ.
— Говори, сказывай! нашептывали Маш въ то же время окружавшія ее двки….
— Съ просьбой? повторилъ Артемій Петровичъ, а-а? Постой же, повремени,— прибавилъ онъ въ полголоса, и выпустивъ Машу, поспшно направился къ дочерямъ.
— Сказывала бы, чего ты, э-эхъ! какая стыдливая! окруживъ Машу, толковали горничныя, а Маша, блдная, смотрла растерянными глазами вокругъ, ища хоть какое-нибудь лицо которое могло бы понять что хотлось ей теперь выговорить и что было у нея на душ.
— Уйти мн что ли, уйти? прошептала она наконецъ, обратившись къ поваровой свать.
— Постой, повремени! самъ приказалъ! отвтила та, и съ послднимъ словомъ, двери сосдней комнаты открылись снова и опять на порог показался Артемій Петровичъ въ сопровожденіи двухъ дочерей и какой-то дамы, которую онъ любезно приглашалъ пройти къ себ.
— Все сдлать можно, говорилъ Волынскій,— все. А лошадьми ея высочество довольна ли? Да? Ну и слава Богу! Мои двчонки малы еще, угостить гостью какъ надлежитъ не умютъ,— ко мн, прошу милости, ко мн….
— Подарить ее надо и ласкать, прибавилъ онъ шепотомъ, пропустивъ гостью впередъ и обращаясь къ шедшимъ сзади дочерямъ,— чтобъ и она, когда во дворецъ прідете, была съ вами ласкова.
— Ну, просьба какая жъ у тебя? сказалъ онъ наконецъ, оставивъ дочерей и махнувъ головой Маш.
— Ступай, иди! шептали за ней голоса, толкая впередъ бдную испуганную двушку.
— Мн то за тайну сказать только можно! подвинувшись къ Волынскому, ршилась проговорить въ полголоса Маша.
— А? за тайну? словно обрадовавшись сказалъ Волынскій,— ну, коль за тайну….. недосугъ мн съ тобою нын, а ты приходи, слышь…. вечеркомъ побывай, вечеркомъ, а?.. придешь? прибавилъ онъ, беря ее шутливо за подбородокъ,— придешь?
И не дождавшись отвта, скорыми шагами вышелъ вонъ.
— Что жь это такое? подумала Маша, не ршаясь еще понять весьма впрочемъ прозрачнаго смысла словъ Волынскаго. И когда горничныя, въ глазахъ которыхъ дло ея было уже выиграно, стали ее поздравлять, прося чтобъ и она ихъ въ свою очередь не забыла, Маша, едва удерживая слезы, поспшила вонъ, съ твердою ршимостью не переступать боле этого порога.

XX.

Дни потекли для нея попрежнему, однообразно и ровно, только еще тяжеле прежняго. Она перестала принимать Гвоздева, но онъ не терялъ ея изъ виду, слдилъ за ней и въ церкви, и на улиц, и всюду, гд тоскуя и томясь своимъ одиночествомъ, случалось ей бывать. Онъ зналъ когда она выходитъ изъ дому, когда возвращается, зналъ о посщеніи ею кабинетъ-министра, зналъ даже о чемъ разговаривала она съ хозяйкой, которую давно уже склонилъ и деньгами, и страхомъ на свою сторону. Конечно Гвоздевъ былъ не настолько самолюбивъ чтобы надяться на любовь къ нему пригожей Маши, но понималъ и то что двушк въ ея положеніи не слдовало быть слишкомъ разборчивой невстой.
Пробравшись разъ безъ всякаго спросу и предупрежденія въ комнату Маши, Гвоздевъ ршился формальнымъ образомъ предложилъ ей руку и сердце. Маша, замтивъ въ немъ т самые глаза и то выраженіе лица какіе были у него въ день послдняго ихъ свиданія, вдругъ вскочила съ мста и, испугавшись, остановилась посреди горницы.
— Авдотья, Авдотья! громко позвала она хозяйку, но отвта не было.
Она крикнула еще и изо всей силы, но улыбающееся лицо Гвоздева показывало что кричитъ она напрасно и что онъ былъ виновникомъ отсутствія хозяйки.
Маша сильно рванулась къ двери, но Гвоздевъ, продолжая улыбаться и жмуриться, удержалъ ее за руку.
— А? сказала тогда Маша, выпрямившись и принявъ угрожающій видъ.— Не оставишь ты меня?
— Я…. я…. переминался Гвоздевъ,— вдь не дурное что, Маша, замыслилъ. Выслушай меня… Маша…
— Не оставишь? повторяла она, стараясь свободною рукой вырвать ту которую держалъ Гвоздевъ.
— Хе, хе, хе! притворно смялся онъ, сжимая ее еще крпче.— Выслушай, выслушай ты меня Христа ради. Отецъ твой на то согласіе далъ…. общаніе….
— Оставь, оставь ты меня! прочь! кричала Маша, дергая руку во вс стороны.
— Ну! сказала она, выбившись наконецъ изъ силъ и садясь поневол возл него,— убить ты меня, не убьешь….
— Ахъ! грхъ теб, грхъ, Маша! Я-то тебя убить?… началъ Гвоздевъ.
— Докащицей я никогда не была….
— И я оставлю! Вотъ те Христосъ оставлю, искренно, будто обрадовавшись, поспшилъ перебить ее Гвоздевъ.
— Но была не была, — а на тебя докажу! окончила Маша, вспомнивъ вдругъ вс откровенные разказы Гвоздева.
Полузажмуренные глаза Гвоздева открылись больше обыкновеннаго при этихъ словахъ. Вмсто улыбки обозначились во воемъ своемъ безобразіи его тонкія губы. Крпко сжатая рука Маши почувствовала нкоторое облегченіе.
— Государево слово и дло и я сказать сумю, продолжала она, обрадовавшись впечатлнію произведенному ея словами.
Блдный, вскочилъ Гвоздевъ на ноги при этихъ словахъ и, не выпуская еще руки Маши, искалъ, казалось, поворачивая голову во вс стороны, либо окно въ которое можно было бы ему выскочить, либо какое-нибудь орудіе которымъ можно было бы тутъ же прихлопнуть Машу.
— Уйдешь, теперь уйдешь? грозно повторила послдняя, вставая также съ мста.
Молча пятился Гвоздевъ къ дверямъ, шевеля только губами. Что-то зловщее свтилось въ бгающихъ его глазахъ.— Оставь, кинь Маша! тихо проговорилъ онъ.
— А? знать ты этого боишься? Прочь же, прочь! Пусти меня, кричала Маша, снова принимаясь бороться и освобождая наконецъ свою руку.
— Тсъ! Молчи! злобно зашиплъ вдругъ Гвоздевъ, нащупавъ наконецъ сзади дверную скобку и зажавъ ей другою рукой ротъ.
— Вонъ! вскрикнула наконецъ Маша и сильнымъ толчкомъ выпроводила его за дверь.
— Государево слово можно сказать и не за тайну, при всхъ! опять пойду къ Волынскому! думала она, дрожа отъ волненія и страха.
Но благопріятный моментъ ходатайства у кабинетъ-министра былъ уже пропущенъ —обстоятельства Волынскаго перемнились.

XXI.

Случилось въ это время событіе, надлавшеее много шума не только въ Россіи, но и въ цлой Европ.
Разнесся слухъ о томъ что посланный изъ Швеціи въ Константинополь для заключенія союзнаго договора между этой державой и Турціей, майоръ Синклеръ, убитъ въ Силезіи, близь саксонской границы русскими офицерами, а находившійся при немъ ратификованный договоръ, равно какъ и вся переписка Швеціи съ Турціей, перехвачены убійцами, которые вслдъ затмъ исчезли.
Тло Синклера найдено было въ лсу съ прострленнымъ животомъ, израненною головой и исковерканнымъ сабельными ударами лицомъ, на рукахъ его остались кольца, въ карманахъ нашли только табакерку и платокъ.
Кто бы ни былъ тотъ кто совершилъ убійство Синклера, во всякомъ случа дло это крайне непріятно, и посланники наши при иностранныхъ дворахъ не знали чмъ отговориться и спрашивали наконецъ офиціально что имъ отвчать на предлагаемые отовсюду вопросы.
Биронъ съ Остерманомъ придумывали что отвчать на непріятные запросы посланниковъ и, разумется, Андрей Ивановичъ выручилъ. Поломавшись вдоволь, потеревъ нсколько разъ свою больную подагрой ногу и опустивъ зеленый зонтикъ на страдающіе глаза свои, Остерманъ сказалъ протяжнымъ голосомъ:
— Мы желаемъ прежде всего мира съ султаномъ, былъ бы миръ, не случилось бы непріятнаго происшествія со шведскимъ майоромъ. Безпокойство государыни такъ понятно… Но разв ей извстны виновники этого гнуснаго дла? Разв знаете вы ихъ имена? обратился онъ къ широко раскрывшему глаза своему собесднику. Я ихъ не знаю тоже, и тмъ легче будетъ мн составить объясненіе отъ имени ея величества. Ну, а для тхъ которыхъ называютъ участниками злодянія, вы, любезный герцогъ, придумаете наказаніе. У нихъ точно, я думаю, было злое умышленіе, лукаво посмотрвъ на герцога, заключилъ Остерманъ.
Биронъ нашелъ что мнніе барона Андрея Ивановича очень основательно, и суровая физіономія его, при начал разговора, быстро просіяла. Онъ такъ развеселился что, желая потшить хозяина и зная въ какой степени не долюбливалъ Остерманъ Волынскаго, разказалъ на прощанье какъ на сего послдняго подали императриц жалобы шталмейстеръ Кишкель съ сыномъ о неправильномъ будто бы отршеніи ихъ отъ должности и съ обвиненіемъ въ безпорядкахъ по управленію конюшенными заводами даже самого министра.
— Вотъ бда! сказалъ какъ бы съ сожалніемъ, но съ какою-то злою радостію Остерманъ.— Если Нмцы высокую честность русскаго министра помрачатъ…. онъ тогда насъ еще боле ненавидть будетъ,— бда!
— Ха, ха! смялся Биронъ, прощаясь съ вице-канцлеромъ.— Императрица требуетъ отъ него объясненія.
— Объясненія? О! бда, бда! говорилъ Остерманъ, раскланиваясь съ важнымъ гостемъ и лукаво улыбаясь.
А Волынскому было не до смха. Императрица въ самомъ дл требовала отъ него объясненія по сказаннымъ жалобамъ, и за сочиненіемъ этого объясненія сидлъ онъ вотъ уже нсколько дней.
Накипвшая злоба къ Остерману, Головину, Куракину и другимъ лицамъ которыхъ онъ считалъ своими врагами, затаенные планы о разныхъ перемнахъ, желаніе отличиться, наконецъ нкоторая пріобртенная популярность, какъ человка русскаго, и досада на осмлившуюся писать доносъ ‘Нмчуру’, все это раздражало Волынскаго и заставляло его изливатъ на бумагу можетъ-быть боле того что сказалъ бы онъ находясь въ нормальномъ положеніи. Выходило цлое сочиненіе съ примчаніями и объясненіями.
Сказавъ въ начал о причин отршенія отъ должности доносчиковъ и опровергнувъ ихъ доносы, Волынскій просилъ строжайшаго изслдованія и защиты отъ недоброжелателей, потомъ, выставляя свои заслуги, какъ это водилось обыкновенно, онъ описывалъ свою бдность и долги, называя себя нищимъ, говорилъ о печали отъ которой желалъ бы лучше умереть, тогда какъ ‘нкоторые безсовстные льстецы и тунеядцы’ лучше его живутъ и больше довольства имютъ, наконецъ поручалъ себя и бдную свою жизнь милосердію государыни и при семъ особливо, заключалъ онъ, пріемлю смлость всеподданнйше донести ‘какіе притворство и вымыслы употребляемы бываютъ при вашихъ монаршескихъ дворахъ и въ чемъ вся такая закрытая, безсовстная политика состоитъ.’ Дале онъ говорилъ, не называя впрочемъ никого по имени, что нкоторые изъ приближенныхъ къ престолу стараются помрачать добрыя дла людей честныхъ и приводитъ государей въ сомнніе чтобы никому не врили, ‘бездлицы, продолжалъ онъ, изображаютъ въ вид важномъ и ничего прямо не изъявляютъ, но все закрытыми и темными терминами съ печальными и ужасными минами, дабы государя привести въ безпокойство, выказать лишь свою врность и заставить только ихъ однихъ употреблять во всхъ длахъ, отчего прочіе, сколько бы ни были ревностны, теряютъ бодрость духа и почитаютъ за лучшее молчать тамъ гд должны бы ограждать цлость государственнаго интереса.’ Ежели, говорилъ Волынскій въ заключеніе, ‘я или другой кто будетъ такими діавольскими каналами себя производить, можете ваше величество меня или того безъ сомннія за совершеннаго плута, а не за врнаго къ вамъ раба почитать.’
Посланіемъ своимъ Волынскій остался такъ доволенъ что показывалъ его своимъ пріятелямъ и даже заставилъ адъюнкта академіи Ададурова перевести его на нмецкій языкъ, чтобы прочесть Бирону.
— Остро очень писано, сказалъ, прослушавъ чтеніе, князь Черкасскій.— Если попадется въ руки Остермана, то онъ тотчасъ узнаетъ что противъ него.
— Это самый портретъ графа Остермана, говорили другіе.
Биронъ ничего не сказалъ, получивъ это посланіе, и подаватъ его не отсовтывалъ, но предупредилъ противъ него государыню, до которой начинали доходить слухи о сближенія Волынскаго съ принцессой Анной.
Дло было лтомъ. Дворъ находился въ Петергоф, и время для подачи какого бы то ни было рода объясненія или письма было самое неблагопріятное. Съ одной стороны, исторія съ Синклеромъ, которую только что успли замазать деклараціей къ нашимъ иностраннымъ посламъ съ формальнымъ отреченіемъ государыни отъ участія въ этомъ дл, и ссылкой виновныхъ въ Сибирь, съ другой стороны, всти объ отправленномъ Мекленбургскимъ герцогомъ Карломъ {Мужъ покойной Екатерины Ивановны и отецъ принцессы Анны.} французскомъ генералъ-майор де-Фалари съ какими-то непріятными порученіями, вслдствіе которыхъ приказано было этого де-Фалари арестовать и препроводить въ Москву… Все это вмст должно бы, казалось, было остановить Волынскаго, но, находясь давно уже на счету людей умющихъ владть перомъ, извстный съ этой стороны и государын, занимаясь наконецъ, какъ мы знаемъ, по порученію ея самой сочиненіемъ различныхъ проектовъ и предположеній, онъ и думать не хотлъ теперь о какихъ-либо препятствіяхъ. Авторское самолюбіе его разыгралось до такой степени, что подавъ письмо, онъ съ нетерпніемъ ожидалъ того дня когда прочтетъ его государыня, чтобы изъ устъ ея самой прослушать похвалы своему сочиненію.
— Знатно взялъ однако Волынскій объясненіе свое изъ книги Макіавелевой, весьма недовольнымъ тономъ сказала между тмъ государыня, выйдя разъ поутру къ собравшимся придворнымъ и обратясь къ случившимся возл нея Черкасскому и Куракину.
Черкасскій промолчалъ, вытянувъ только еще боле свою и безъ того выдающуюся впередъ бороду. Но безъ отвта замчаніе это однакоже не осталось.
— Предъ своею смертью, сказалъ герцогъ Биронъ, наклонившись къ государын и выразительно посмотрвъ на Куракина, — предъ своею смертью, Ягужинскій говорилъ: ‘Волынскому, за насмшки и интриги, два года только въ кабинет быть’….
— А потомъ его повсить велятъ! докончилъ въ полголоса и смотря на Бирона Куракинъ.— То говорилъ Ягужинскій, продолжалъ онъ громко и обращаясь уже къ государын, а я, ваше величество, узнать могу какъ Волынскій бровью поведетъ или ногой ступитъ, чего онъ домогается,— украсть ли хочетъ, солгать ли, или оклеветать.
Государыня пропустила мимо ушей эти слова, позволяя Куракину всякія шутки.
Но Куракинъ не любилъ когда остроты его не производили эффекта.
— Ваше величество, заговорилъ онъ снова, заходя съ боку къ государын, которая, собираясь кататься, двинулась было уже къ выходу.— Ваше величество, все что для Россійской Имперіи государь нашъ батюшка Петръ I сдлалъ, поддерживать изволите, а въ одномъ отъ сего отступаете.
— Ну? вопросительно и строго взглянула на него императрица, остановившись.
— Государь Волынскаго повсить желалъ, а ваше величество его помиловали! сказалъ Куракинъ.
На этотъ разъ государыня дйствительно засмялась и махнувъ рукой, съ веселымъ уже лицомъ отправилась кататься.
Опоздавъ во дворецъ, Волынскій пріхалъ въ то время когда никого изъ сановниковъ тамъ уже не было, а сама императрица не возвращалась еще съ прогулки. Походивъ въ пріемной, посмотрвъ въ окна, поговоривъ кое съ кмъ изъ придворныхъ, онъ вышелъ наконецъ совершенно спокойно на встрчу къ государын, подъхавшей въ такъ-называемой садовой таратаечк, то-есть поставленной на низкія колеса корзинк.
Зайдя впередъ, Волынскій трепалъ по ушамъ маленькихъ лошадей, гордо завивавшихъ головы.
— Охъ и кони, кони! развязно говорилъ онъ, въ то время какъ государыню высаживали изъ экипажа. Кони борзы! У! холя, холя!…
Но молча, не взглянувъ даже на него, вошла императрица въ свои покои, а Волынскій за нею.
— Ты мн по совсти объяви, сказала она вдругъ, обратившись къ нему, сухомъ тономъ, — кого ты въ письм своемъ описывалъ, а?
Озадаченный Волынскій вытаращилъ глаза, внутри закипла злоба, и отъ вспыльчивой и грубой натуры его требовалось большое усиліе чтобы воздержаться.
— Кого, ваше величество? Куракина!.. Николая Головина, а паче всего Остермана! отвчалъ онъ коротко и безъ всякой робости.— Говорить о томъ лишь не смлъ.
— Да что ты мн это точно молодыхъ лтъ государю подаешь? Хоть бы о времени подумалъ какое теперь! съ досадой сказала Анна, повернувшись къ нему сливой.
— Ваше величество! Оболгать меня Куракину и инымъ врагамъ моимъ всегда можно, едва переводя духъ, началъ было Волынскій, взглянувъ на стоявшаго молча и какъ будто ни въ чемъ не принимавшаго участія Бирона.— А что безпокойство мною учинено во время деликатныхъ конъюнктюръ, въ томъ я винюсь, винюсь предъ вашимъ величествомъ, повторялъ онъ.
Но государыня уже удалилась, не отвчая и повидимому неслушая его.
Въ страшномъ волненіи возвратился домой Артемій Петровичъ. Едва переступилъ онъ порогъ, какъ посыпались брань и жалобы на Остермана, на Головина, на Куракина, и даже на самого герцога.
— И онъ что? На его нравъ нын потрафить не можно, при той суспиціи которую ему Остерманъ внушилъ, чтобъ ему одному быть въ кредит. Враги они мн вс! Всякій куражъ потеряешь! Ни въ комъ нтъ врности и раднія! Вс враги они, вс! кричалъ и горячился Артемій Петровичъ.
Кубанецъ только отмалчивался, держась поодаль.
Секретарь Гладковъ, подвернувшійся какъ-то, получилъ тугъ же побои изъ собственныхъ рукъ министра. Все было не такъ, везд видлъ Волынскій безпорядокъ. Слуги метались, какъ угорлые, изъ стороны въ сторону: на одного сыпались ругательства, другой отправленъ былъ для наказанія батогами, самъ Артемій Петровичъ, какъ въ лихорадк, то садился къ столу, принимаясь писать еще новое донесеніе государын, то рвалъ въ клочки бумагу и опять бжалъ творить свою домашнюю расправу, то снова начиналъ писать….
— Раздавлю! Убью! Подайте мн того, подайте мн этого! кричалъ онъ, словомъ, буря, настоящая буря стояла въ дом.

XXII.

Въ пустынномъ переулк одной изъ отдаленныхъ частей Петербурга, у низенькаго домика сидятъ за воротами, на завалинк, Маша съ своею хозяйкой Пташкиной. Тянутся по переулку длинныя изгороди, недостроенные дома и пустыри. Кругомъ тишина. Вдали отчетливо слышится только лай собакъ, стукъ прохавшей гд-то телги и какіе-то неопредленные звуки не то зды, не то голоса человческаго.
— Что-то тло чешется? говоритъ басистымъ голосомъ хозяйка, пожимаясь плечомъ къ косяку калитки,— и суббота прошла, а въ баню все не ходила, далече бани-то нын стали.
— Ты бы въ печку, возражаетъ ей равнодушно Маша.
— И! куда-те!— сгоришь. Бывало къ Грудинкину сусду ходила, да къ Смирному, а нын ужь и имъ пущать къ себ парильщиковъ запретъ вышелъ. Всмъ у кого въ домахъ бани есть, сломать приказано: въ откупныя ходи, а гд тутъ дойдешь….
— Далече, куда! согласилась Маша.
— Э! вдругъ точно вспомнивъ что-то и встрепенувшись, сказала хозяйка, опуская руку въ карманъ,— ты знать грамотна. Что на базар мн даве сказывали? ну-ка, что тутъ написано-то? прибавила она, подавая Маш три пятикопечника.
— Пя-ть коп-екъ.
— Ну?
— И тутъ: пя-ть ко-п-екъ.
— А тутъ?
— И тутъ опять: пять ко-п-екъ! читала Маша по складамъ надпись на подаваемыхъ ей монетахъ.
— Ну точно,— точно, заговорила хозяйка,— копекъ, вотъ эти самые отбирать въ казну указано. Эти вотъ, сказываютъ, хожалые, а этотъ воровской.
— А-а-а? удивилась Маша.
— И кто ихъ, поди, выдумалъ, кто таки воры есть? разставляя руки и глядя на свои пятикопечники, повторяла въ недоумніи хозяйка. Все съ нашей бдности, все съ бдности наровятъ! Надысь весной покойника въ нмецкой церкви раздли,— головы вдь людямъ за то порубали, а я такъ думаю: тоже, чай, съ бдности сердечные, нищета замучила. О-охъ, хо, хо, хо!
И замирали въ пустынномъ переулк звуки басистаго голоса хозяйки и вздохи которыми она сопровождала свою болтовню и которымъ вторила Маша.
Уже смеркалось. Воздухъ свжлъ. Огни виднвшіеся кое-гд въ окнахъ потухли. Среди царствовавшей вокругъ тишины, послышались съ правой стороны на улиц словно чьи-то шаги. Собесдницы, замолчавъ, стали вслушиваться, шаги приближались. Неизбалованныя разнообразіемъ уличной жизни. Маша съ хозяйкой смотрли съ любопытствомъ въ даль. Фигура прохожаго ясно уже обозначилась на свтлой полос не совсмъ угасшей еще зари. Фигура эта, высокаго роста, одта была въ мужичій зипунъ и въ лапти, за спиной мшокъ, палка въ рукахъ. Еще немного, и можно уже разглядть черты лица прохожаго, еще нсколько шаговъ, и онъ уже возл нихъ.
— Здравствуйте.
— Здорово, родимый. Издалеча-ли? спросила хозяйка, отдавая поклонъ и посматривая искоса на Машу, несовсмъ доврчиво разглядывавшую стоявшаго предъ ними человка.
— Въ Глухой переулокъ такъ чтоль идти?
— Тутъ и есть Глухой переулокъ, да кого теб, аль знакомые есть?
— Пташкиной дворъ далеча-ли?
— Пташкиной?!! повторили об женщины въ одинъ голосъ, ставъ на ноги, а Маша проворно юркнула при этомъ въ калитку. Мысль о Гвоздев и какомъ-нибудь новомъ его преслдованіи обдала ее холодомъ.
— Да теб кого надо-то? Я Пташкина, ну? говорила нетерпливо и съ нкоторымъ страхомъ хозяйка.
— Ой ли! Ну? Еще здравствуйте! сказалъ незнакомецъ, снявъ весело шапку. Поклонъ я принесъ вамъ, Тишиной Марь Осиповн.
— Маша, Маша! оглянулась назадъ хозяйка, но Маша, стоявшая уже за воротами, замахала только съ испуганнымъ лицомъ руками.
— Отъ кого поклонъ-отъ? спросила хозяйка, начиная поддаваться впечатлніямъ Маши и также вспомнивши Гвоздева,— отъ кого поклонъ-отъ?
— Поклонъ-отъ отъ кого? Ишь ты! позадумался также прохожій.— Да дворъ-отъ точно Пташкиной-ли? Статься-можетъ другой? Тишина Марья Осиповна здсь?
— Да что надо-то, ну? нетерпливо и грубо спросила хозяйка.
— А? Ну коль здсь, ей и скажу.
— Отъ кого поклонъ, отъ кого поклонъ? не подаваясь съ мста повторяла между тмъ Маша, толкая хозяйку въ бокъ.
— Отъ кого поклонъ? говорила та вслухъ.
— Ну чего пытаете? не разбойный я человкъ, аль другаго кого дожидали? Отъ Миктерова поклонъ принесъ, прибавилъ въ полголоса незнакомецъ, подвигаясь ближе и вытсняя наконецъ съ мста хозяйку, загородившую было ему калитку. Ты чтодь Тишина-то, ну?
И общая радость замнила тотчасъ же чувство недоврія и страха съ которыми за минуту предъ тмъ разговаривали между собою незнакомые.
Миктеровъ живъ, Миктеровъ не только вспомнилъ о Маш, но посылаетъ ей даже поклонъ, посылаетъ ей человка которому онъ открылся, слдовательно человка врнаго! И защита противъ Гвоздева, и надежда на свиданіе съ милымъ, и надежда на возобновленіе прежицхъ отношеній,— все вдь было здсь!
— Господи, голубушка моя! Родимый мой! повторяла Діаша, крестясь и бросаясь отъ хозяйки къ прохожему.— Господь не оставилъ меня гршную, да гд онъ, милый-то мой, да когда онъ будетъ, доживу ли я? Ненаглядный мой…. охъ, стыдъ двичій потеряла! простите меня! и смялась, и плакала Маша.
Что же приказывалъ ей Миктеровъ? Что же узнала она о немъ? Да немного. Она узнала что онъ гд-то далеко, а гд именно — того не сказалъ его посланный, бывшій деньщикъ его Дерюгинъ. Миктеровъ долженъ былъ, какъ говорилъ Дерюгинъ, отыскать въ Москв оставленные тамъ Торбеевымъ, извстные Маш, пожитки, и въ случа удачи, съ пожитками этими явиться въ Петербургъ, гд наказывалъ онъ ей дожидаться его. Что намренъ былъ онъ сдлать потомъ, ничего не зналъ Дерюгинъ, дальше и не спрашивала Маша, она могла и сама длать насчетъ этого вс возможныя и особенно самыя радостныя предположенія.
— Только бъ мн дождаться его, только бъ мн съ нимъ свидться! говорила она, обнимая хозяйку.— Не оставлю его во вкъ, что бы со мною ни сталося!
И дйствительно, будь теперь Миктеровъ здсь, заговори онъ съ нею такъ какъ говаривалъ когда-то, предъ своимъ отъздомъ изъ Петербурга, не то бы уже отвчала ему Маша что отвчала тогда, не такъ бы его отпустила.

XXIII.

Смущенная извстіемъ о возможности свидться съ Миктеровымъ, Маша страшно безпокоилась, желая теперь боле прежняго чтобы возвращеніе отца чмъ-нибудь позамедлилось, и боясь чтобы какъ-нибудь не попалъ Миктеровъ въ руки Гвоздева, который, по мннію ея, долженъ былъ находиться гд-нибудь близко.
Но Гвоздевъ давно уже куда-то исчезъ и не показывался, что же касается до Тишина, то, работая усердно по своему порученію въ Сибири, онъ позабылъ, казалось, теперь о томъ что оставлено имъ было за собою въ Петербург, и весь погрузился въ интересы того уголка куда загнала его судьба.
Небольшое селеніе, или такъ-называемый городъ Березовъ, стоящій на острову образуемомъ рками Сосвой и Вогулкой, въ четырехъ тысячахъ верстахъ отъ столицы, съ десятимсячною зимой, съ жителями здящими на собакахъ, одвающимися въ одежду изъ оленьей кожи, питающимися сырою рыбой,— вотъ та бдная, жалкая обстановка въ которой очутился Осипъ Кондратьевичъ и гд засталъ Долгорукихъ, уже привыкшихъ отчасти къ этого рода жизни и благодарившихъ еще судьбу за мсто ссылки, которое, по сравненію съ другими, должно было все-таки считаться однимъ изъ лучшихъ.
Помщались они не въ город, а въ особомъ острог, построенномъ еще для Меншикова, неподалеку отъ церкви Рождества Богородицы, тамъ, въ деревянномъ, одноэтажномъ дом съ полукруглыми окнами, съ особою кухней и баней, проводили унылые дни эти нкогда сильные, богатые вельможи…. Женщины вышивали шелками иконы по камк и кисе, мущины прикармливали и водили домашнихъ гусей, лебедей и утокъ, плававшихъ въ устроенной на двор острога сажалк. ли деревянными ложками, пили изъ оловянныхъ стакановъ, ходили въ праздничные дни въ церковь, въ сопровожденіи вооруженнаго караула… Князь Алексй и жена его не могли долго выдержать такой жизни, а когда, по смерти ихъ, главой семьи остался бывшій любимецъ Петра II, князь Иванъ, то житье стало еще хуже.
Князю Ивану, человку нрава кроткаго, не подъ силу было держать въ повиновеніи обширную семью, считавшую между своими членами и такихъ какою была напримръ ‘разрушенная’ царская невста, гд было ему съ нею ладить? Несмотря на добрыя отношенія въ которыя стали изгнанники къ начальству ихъ, березовскому воевод Бобровскому, къ караульному офицеру Петрову, къ священнику и другимъ,— среди самой семьи завелись скоро дрязги, ссоры, сплетни, отравлявшія жизнь хуже всякаго начальства. Княжна Екатерина возстанавливала противъ князя Ивана младшихъ братьевъ, а жен его не давала проходу. Она подучила было князя Александра сказать на бывшаго царскаго любимца ‘слово и дло’, а сама находилась въ связи съ караульнымъ поручикомъ Овцынымъ, съ горя и отъ семейныхъ раздоровъ запилъ даже бдный, слабохарактерный князь Иванъ. А въ город между тмъ поговаривали что, несмотря на приказаніе свыше, ссыльнымъ жить было все-таки хорошо. И точно, они могли отлучаться иногда изъ острога, и даже свели знакомство съ нкоторыми изъ мстныхъ обывателей, на двичник у какого-то посадскаго человка, княгиня Наталья Борисовна подарила невст серебряныя вызолоченныя серьги, камку, стку серебряную на чепецъ, у новорожденнаго сына ея крестною матерью была даже жена самого воеводы Бобровскаго, получившаго также въ подарокъ парчу серебряную.
Розказни ходившія обо всемъ этомъ по городу были пріхавшему въ Березовъ Тишину какъ нельзя боле на руку. Прибытіе его не возбудило подозрній, начальство смотрло на него какъ на простаго подъячаго, сами ссыльные не обращали на него вниманія, какъ на совершенно, казалось, невиннаго и ничтожнаго человка, Осипу Кондратьевичу дйствовать было отлично.
Попробовавъ, но неуспшно, соблазнить слугъ Долгорукихъ, дворовыхъ людей ихъ, Тишинъ нашелъ другіе пути и нашелъ ихъ даромъ, безо всякихъ расходовъ, заставляя разговаривать мстныхъ жителей. Семейныя дрязги ссыльныхъ, сплетни, дла великой государственной важности, — все предъ нимъ скоро открылось. Онъ узналъ и о томъ что когда-то князь Александръ грозился брату ‘словомъ и дломъ’, развдалъ и записалъ для памяти сказанное будто бы княземъ Иваномъ однажды про императрицу: ‘Какая-де она государыня! она Шведка’, ухитрился открыть что сохранились у Долгорукихъ секретно какіе-то фальшивые патенты, понялъ и догадался какъ смотрлъ вообще каждый изъ изгнанниковъ на свое положеніе,— словомъ, паукъ распустилъ свою паутину и даже, безъ особенныхъ при томъ усилій, усплъ проникнуть въ самый острогъ и войти съ Долгорукими съ знакомство.
Бывая у нихъ, онъ высматривалъ какихъ-либо вещественныхъ уликъ и скоро нашелъ ихъ. Однажды ему кинулась въ глаза лежавшая на стол у князя Николая книга: О внчаніи брака сестры князя, поднесенная государю Петру II во время коронаціи. При вид такого явнаго доказательства измны, Осипъ Кондратьевичъ не выдержалъ и обнаружилъ свою настоящую роль.
— Что за книга? спросилъ онъ, ухватившись за нее обими руками.
— Не трогай, отвтилъ ему князь Николай,— книга сія кіевской печати О внчаніи брака.
— О внчаніи? повторилъ Тишинъ съ удивленіемъ.
— Ну что дивуешься? О внчаніи, да. Не трогай, сказано, прибавилъ онъ, схватясь за книгу и таща ее изъ рукъ Осипа Кондратьевича.
Но Тишинъ ее придерживалъ.
— У васъ книги сей быть не подлежитъ, замтилъ онъ, — не подлежитъ.
И точно испугавшись своихъ собственныхъ словъ, согнулся и книгу запряталъ въ полу кафтана.
— Ты что мн за указъ? вскипятился на него князь Николай, возбужденный въ особенности жалкимъ, ничтожнымъ видомъ сыщика — Ты что за птица? а? Сожгу ее когда самъ похочу, да не ты мн укащикъ. Давай! давай! наступалъ онъ на Тишина
— Не подлежитъ, не подлежитъ, твердилъ между тмъ Осипъ Кондратьевичъ, сгибаясь все больше и больше и не выпуская изъ рукъ своей находки.
— Ахъ ты! Да ты что это вздумалъ? бросился на него князь Николай,
— Не отдамъ, повторялъ Тишинъ.
— Отдашь.
— Не отдамъ.
— Отдавай, шельма! закричать наконецъ вн себя князь Николай: — отдавай, говорятъ, не то….
— Что за шумъ? Чего шумите? сказалъ вышедшій на крикъ майоръ Петровъ, удерживая уже поднятый княземъ Николаемъ кулакъ.
— Воръ!. Книгу со стола у меня воровски взять хотлъ, воръ, разбойникъ, шельма!…
— Ну, полно-те браниться! говорилъ Петровъ, останавливая князя.— А теб что до книги? Оставь! обратился онъ къ Тишину:— пойдемъ, чего теб? прибавилъ онъ, взявъ его за руку и уводя изъ комнаты.
И какъ послушная овца повиновался Осаль Кондратьевичъ, обнаруживъ случайнымъ образомъ свою роль сыщика, онъ счелъ теперь не нужнымъ таиться доле. Все что было имъ съ такимъ искусствомъ вывдано, все поднесъ онъ теперь какъ на блюд озадаченному майору: и непристойныя слова насчетъ государыни, и сохраненные патенты, и какую-то картину, изображающую помазаніе на царство Петра II, и….
— Ну, чего еще? Что ты плетешься? прервалъ его наконецъ вдругъ Петровъ посреди доклада.— Никакихъ словъ отъ нихъ принимать и слушать не велно, ты дла сего не вдаешь, такъ и молчи.
Просто ротъ даже разинулъ Тишинъ отъ такихъ рчей. Кто же говорилъ-то ихъ? Человкъ приставленный для караула преступниковъ по великому государеву длу, человкъ на котораго онъ разчитывалъ какъ на поддержку въ случа извта, который, казалось ему, долженъ былъ бы обрадоваться обстоятельству могущему возвысить его въ глазахъ правительства и начальства…. Чего же тутъ было еще добиваться, какой помощи ожидать? Пришло, значитъ, время дйствовать самостоятельно.
— Охъ! покажетъ онъ на, насъ, говорилъ, узнавъ о происшедшемъ, князь Иванъ.
— Вранье это, ничего не будетъ, успокоивалъ майоръ Петровъ,— вранье!
И въ самомъ дл, въ продолженіи нсколькихъ недль не было не только никакихъ дурныхъ признаковъ, но напротивъ, еще совершенно нежданно и негаданно отъявился вдругъ въ Березозъ капитанъ гвардіи Ушаковъ, отъ имени государыни навстить изгнанниковъ. Тишинъ совершенно стушевался.
Все Березовское населеніе словно ожило, между Долгорукими возродились даже какія-то надежды на перемну судьбы. Всхъ обласкалъ, всхъ успокоилъ Ушаковъ, у всякаго изъ членовъ ссыльной семьи подробно распрашивалъ: какъ они живутъ, чмъ недовольны, не было ли противъ нихъ большихъ строгостей, гулялъ съ ними по городу, общалъ просить о нихъ, общалъ не оставить и добрыхъ, снисходительныхъ начальниковъ, словомъ, конца не было его любезностямъ и ласкамъ.
— Чего жъ ты? говорилъ посмиваясь князь Иванъ Осипу Кондратьевичу.— Коли вдаешь что про насъ недоброе, сказывалъ бы.
— Вотъ и правда знать моя, что вранье все, ничего не будетъ! замчалъ Петровъ.
— Его самого къ суду притянуть надлежитъ.
— Къ суду, точно къ суду.
— Онъ что намъ за указъ такой нашелся?
— Чего на него долго смотрть?
— Э! вмшался вдругъ поручикъ Овцынъ, налетвъ на Тишина:— еще суда дожидать! Вотъ на теб и безъ суда, а вотъ и еще, да еще! повторялъ онъ, отпуская ему одну оплеуху за другою.
Присутствовавшіе смялись, смотря на Осипа Кондратьевича, корчившагося подъ ударами Овцына.
Но смху и радостямъ скоро пришелъ конецъ. Ушаковъ ухалъ, и обстоятельства приняли вдругъ совершенно неожиданный оборотъ.
Въ темную сентябрьскую ночь, подплыли однажды тихо по Вогулк четыре струга, остановились у Березова и тихо же, не говоря и не объясняя ничего, прізжая команда спустила въ эти струги князя Ивана, Петрова, Овцына, священниковъ и т. д., всего человкъ тридцать.
Недлю спустя въ Тобольск началось слдствіе, допросы, и слдователемъ надъ привезенными туда изгнанниками явился тотъ самый любезный капитанъ Ушаковъ который такъ обласкалъ ихъ въ Березов.
— Пропали, пропали! въ одинъ голосъ завопили Долгорукіе.
— Пропали, охъ, пропали! повторяла за всми и ‘разрушенная’ царская невста.
— Хоть разокъ бы еще взглянуть на него, проститься! кричала, билась и рвала на себ волосы несчастная, разлученная съ мужемъ княгиня Наталья Борисовна, но и ее посадили подъ караулъ.
Книги, письма, деньги,— словомъ все что нашли у изгнанниковъ, отправлено было съ нарочнымъ курьеромъ въ тайную канцелярію. Князь Александръ въ отчаяніи и страх распоролъ себ животъ. Слабохарактерный князь Иванъ не устоялъ и повинился тотчасъ же во всемъ, даже въ поддлк завщанія. Преступниковъ повезли въ Новгородъ, назначили судъ, и, довольный и торжествующій, возвращался Тишинъ въ Петербургъ, исполнивъ такимъ блестящимъ образомъ порученіе возложенное на него герцогомъ.

XXIV.

Десятаго сентября 1739 года, дежурный при фельдмаршал Миних, Апраксинъ, привезъ въ Петербургъ извстіе о взятіи Хотина. Русская армія, посл удачнаго сраженія съ Турками подъ Станучанами, проникла за Прутъ. Яссы отворяютъ предъ нею ворота, молдаванскіе бояре выходятъ на встрчу нашимъ войскамъ съ поклонами, господарь Гика бжитъ, оставляя намъ бунчуки, знамена турецкія и молдаванскія, пушки, бочки съ порохомъ, хлбные магазины и пр.
Длиннымъ рядомъ побдъ Минихъ мечтаетъ уже поставить себя если не рядомъ, то по крайней мр въ независимое положеніе отъ герцога. Но заключенный съ Турціей стараніями Бирона и Остермана Блградскій миръ кладетъ конецъ этимъ честолюбивымъ замысламъ.
— Фельдмаршалу нужна большая награда, ваше величество, говоритъ Биронъ государын смясь.— Онъ просить не мене какъ титула герцога Украинскаго, чтобы со мною поровняться.
— Ужь не русскимъ ли великимъ княземъ его объявитъ? Я думала, онъ этого просить будетъ, отвчаетъ недовольная государыня.
И въ ничью разыгрываются вс труды Миниха, и опять кругомъ Бирона нтъ никого ему равнаго.
Между тмъ начинаются приготовленія къ празднованію мира. Ведутъ въ Петербургъ плнныхъ Турокъ. Сановники ждутъ наградъ и повышеній. Самъ герцогъ усплъ получить 500 тысячъ деньгами и кубокъ тысячъ въ 50. ‘Россія’, пишетъ изъ Магдебургскаго уединенія молодой Ломоносовъ:
Коль счастлива ты
Подъ сильнымъ Аннинымъ покровомъ,
Какія видишь красоты
При семъ торжествованьи новомъ, и т. д.
И посреди всего этого, какъ гастрономъ придумывающій посл утонченнаго обда чмъ бы ему еще пощекотать себ языкъ, придумывалъ торжествующій герцогъ чмъ бы ему еще закрпить свое положеніе.
До высоты того могущества на которомъ онъ стоялъ, до той независимости и власти, никто, пока онъ тутъ, при немъ и на глазахъ его, достигнуть не можетъ: это ясно, но живы еще люди въ рукахъ которыхъ могущество это когда-то находилось, они еще дышатъ, ходятъ по земл, о нихъ еще вспоминаетъ иногда государыня.
— Такихъ людей, шепталъ онъ ей, называя Долгорукихъ,— устрашать надлежитъ. Надежды на нихъ имть не можно, они всегда готовы массакръ или замшаніе зачинать!
И, съ своей стороны, тайная канцелярія, какъ мы видли, доискивалась данныхъ, ‘вещественныхъ доказательствъ’ въ подкрпленіе такихъ внушеній — и, какъ мы тоже видли, нашла ихъ. Когда Миктеровъ, согласно плану переданному Дерюгинымъ Маш, пришелъ въ Москву, кровавый пиръ Бироноваго гнва былъ уже свершенъ. Въ верст отъ Новгорода, на едоровскомъ ручь, при громадномъ стеченіи народа, кончалась судьба Долгорукихъ. Кого наказывали кнутомъ, кому языкъ урзывали, кого ссылали въ Камчатку, въ Охотскъ, въ дремучіе лса Горицкой обители, а у кого слетали съ плечъ долой и головы, подъ ударами зубчатаго колеса на высокомъ, нарочно для сего случая устроенномъ помост.
‘Благодарю тя Господи!’ дикимъ голосомъ кричалъ князь Иванъ, въ то время какъ правая нога его валилась съ подмостокъ. ‘Яко сподобилъ мя еси!’ продолжалъ стонать онъ, силясь приподнять привязанную къ колесу голову. ‘Познать тебя Владыко!’ доканчивалъ онъ молитву, едва дыша, пока не скатилась наконецъ и голова его, къ ужасу безмолвно крестившагося народа….
Судьба постигшая Долгорукихъ развязала только нсколько руки Миктерову. Ужасовъ самой казни онъ не видалъ, а къ разказамъ подобнаго рода прислушалось ухо.
— Царство небесное! произнесъ онъ только, когда до него дошла кровавая всть, и занятый своими планами, онъ почувствовалъ даже какое-то облегченіе.
‘Если поиски мои счастливо окончатся, не воровски по крайности я имуществомъ ихъ владть тогда буду,’ думалось ему. ‘Несчастливая ихъ судьба, точно, да и моя безъ нихъ другая была бы. Добра себ отъ нихъ мало видлъ, а больше зла. Теперь хотя бы имущество ихъ къ польз мн послужило,’ разсуждалъ онъ и направился къ Москв.
Отысканный прежде всего домъ Торбеева оказался описаннымъ въ казну, а самъ бывшій хозяинъ его, какъ увряли, уже два года тому назадъ наказанный публично плетьми, сосланъ былъ въ Камчатку. Найти безъ Торбеева ту старуху нищую которой, если помнитъ читатель, были переданы на сохраненіе пожитки Долгорукихъ, было почти невозможно. Пожитки эти были, по всмъ вроятіямъ, давно проданы, скрыты, да и сама старуха могла или бжать куда-нибудь съ ними, или умереть. Домъ гд высмотрлъ было онъ когда-то мстопребываніе нищей нельзя было въ настоящее время узнать. На половину выгорвшая, на половину вновь застроенная Нмецкая слобода представляла теперь совершенно иной видъ. Несмотря однакожь на вс эти затрудненія, Миктеровъ все-таки твердо стоялъ въ своемъ намреніи. Онъ бродилъ по переулкамъ и улицамъ, путаясь въ догадкахъ и соображеніяхъ, заглядывалъ въ лица попадавшимся ему прохожимъ, заходилъ въ церкви, толкался между толпившимися на погостахъ нищими, ршительно не было ничего похожаго на дло. Приходилось обратиться къ послднему средству, къ распросамъ, но и тутъ трудностей предстояло также не мало.
Хозяева дома, на которомъ Миктеровъ остановилъ наконецъ свое вниманіе, какъ напоминавшемъ нсколько тотъ который былъ ему нуженъ, купили его уже посл бывшаго въ 1737 году пожара и слдовательно никакихъ необходимыхъ указаній дать ему не могли. Нищая братія, у которой сталъ было развдывать Миктеровъ о нкоей старух Настась, отыскиваемой имъ будто бы потому что она ему мать, которую онъ теперь изъ нищенства хотлъ бы вывести, имя свой достатокъ,— нищая братія много старалась ему помочь, но и это было безуспшно. Приводили къ нему на поглядніе много старухъ съ разными именами и прозвищами, называли между прочимъ и какую-то Настьку ‘доказчицу’, которая собирала будто бы милостыню и которую легко можно было бы найти, но никто не ршился взять на себя привести ее къ Миктерову, боясь ея злобы и сомнваясь чтобъ она могла быть точно матерью Миктерову.
Время шло, а жизнь въ город была не то что въ деревн. Тамъ кормили и поили везд даромъ, но здсь за все приходилось платить, приходилось еще длать траты на розыски, а помощи просить было не у кого.
— Глянь-ка, глянь,— Настька, Настька! вскрикнулъ вдругъ однажды, толкая Миктерова въ бокъ, шедшій рядомъ съ нимъ одинъ знакомый ему нищій.— Настька, она самая Настька!
— Гд, что? встрепенулся Миктеровъ, вскинувъ глазами, и пустился бгомъ за старухой, которая мелькнула вдали и скрылась въ воротахъ одиноко стоявшаго дома.
— Куда? остановилъ его у воротъ выросшій вдругъ какъ изъ земли солдатъ.
— Живетъ кто здсь?
— Проходи, проходи!
Но Миктеровъ уже и не настаивалъ, встртивъ неожиданно солдата.
Дло было на нкоторое время испорчено. Нищая была найдена, это дйствительно была она, Торбеевская нищая, та самая которой вручилъ когда-то послдній на храненіе пожитки Долгорукихъ, та самая словоохотливая старуха. Но что же это за таинственный домъ на Мщанской, куда, несмотря на строгій караулъ, проникла она такъ свободно? По разказамъ нищихъ, домъ этотъ принадлежалъ экзекутору военной коллегіи Юшкову и занять былъ какою-то персоной содержавшеюся тайно за крпкимъ карауломъ, съ закрытыми окнами, за желзною ршеткой. Но зачмъ же въ такой домъ забираться было нищей старух, къ кому? Знать она и подлинно доказчица Настька?
А въ такомъ случа надо было Миктерову держаться съ нею осторожно.
Когда, черезъ недлю, донесено было ему подробно обо всемъ касающемся Настьки,— гд она живетъ, въ какое время выходитъ, гд шляется, когда дома бываетъ и пр., Миктеровъ сообразивъ вс обстоятельства, ршился уже дйствовать твердо, и на свиданіе со старухой отправился безъ боязни и смло.
‘Хуже того что есть не будетъ,’ думалъ онъ, ‘а съ простою-то нищею, будь она и доказчица, еще посчитаемся.’

XXV.

На двор уже смерклось. Миктеровъ давно ходилъ по указанному ему переулку, посматривая во вс стороны и замчая за каждымъ проходившимъ мимо лицомъ.
Положеніе дома въ которомъ, какъ сказано было ему, живетъ Настька, онъ осмотрлъ подробно. Домъ этотъ стоялъ почти совершенно отдльно. Съ правой стороны его начинался рядъ другихъ домовъ, но съ лвой тянулись одни заборы, а сзади былъ пустырь который упирался въ другую, параллельную улицу.
Прошло часа два. Прохожіе стали попадаться рже и рже. Миктеровъ начиналъ уставать, когда наконецъ вдали зашевелилось что-то, и у встрепенувшагося Миктерова, какъ у любовника на свиданьи съ милой, сжалось и затрепетало сердце.
Черты сморщеннаго лица подходившей старухи, клочки волосъ выбивающіеся изъ-подъ грязнаго платка которымъ была покрыта ея голова, какой-то, не то мужской, не то женскій зипунъ на плечахъ, все обозначилось уже ясно. Она! она самая! Ее сто разъ видалъ Миктеровъ у Торбеева: какъ не узнать ее,— она!
И разочтя шаги, одновременно съ нею подошелъ онъ къ калитк.
Отступивъ шагъ назадъ, старуха словно испугалась, и подняла глаза.
— Чай меня не признаешь, бабушка? А? спросилъ, взглянувъ на нее и улыбаясь, Миктеровъ.
— Гд признать? гд признать мн? стара. Сынъ ншто признаетъ, заговорила Настька какимъ-то угрожающимъ голосомъ, озираясь и торопливо вступая въ сни.
— Силанька! О, проклятый, Силанькаі повторяла старуха, толкая изо всей силы сына, храпвшаго въ углу сней.
— Не тронь, бабушка! Эй не тронь! сказалъ строгимъ голосомъ Миктеровъ, нагнувшись къ самому ея уху.
— О, проклятый! ворчала, отходя, старуха, испугавшись голоса и выраженія лица Миктерова: — о проклятый Силанька! заспалъ знать….
— Да чего боишься? не убить тебя пришелъ: отворяй горницу-то, отворяй, не видать ничего, говорилъ Миктеровъ, оглядвшись нсколько въ темнот.
Лицо старухи было такъ сморщено что разобрать на немъ дйствительно испытываемое ею чувство было бы трудно. Изъ глазъ сочились слезы, щеки опустились какъ у лягавой собаки, длинный носъ, покрытый веснушками, какъ слоями грязи, казался еще длинне отъ вдавшихся ямой и собранныхъ сборками губъ, отъ подбородка къ ше висла одна складка темнаго цвта наподобіе пустаго мшка. Старуха, точно пережевывая пищу, шевелила ртомъ и продолжала пристально смотрть на Миктерова.
Горница въ которую они вошли имла видъ необитаемый. Слишкомъ прибрано было какъ-то, и пусто. Изъ большой печи посредин не выглядывало ни горшка, ни другой какой посуды, чисто выгребенная, показывала она свое темное жерло, въ которое, казалось, давно уже не попадало ни полна дровъ. На лавкахъ не валялось никакой одежи, столъ стоялъ пустой, въ углу, на тонкомъ сло распластанной соломы лежалъ только какой-то грязный не то мшокъ, не то подушка.
— Что съ меня взять? Взять-то нечего, коли ты лихой человкъ, вся тутъ! шамшила, какъ бы про себя, Настасья.
— А признать бы меня надо теб, обратился къ ней Миктеровъ.— Торбеева чай помнишь? прибавилъ онъ вполголоса, лукаво посмотрвъ ей въ глаза.
Старуха перестала на минуту двигать губами и со всмъ вниманіемъ, казалось, силилась что-то сообразить и припомнить.
— Благодтель мой былъ Тимоей Петровичъ, ну какже! сказала она наконецъ.
— Вспомнила? а?…. А пожитки что давалъ теб, спросилъ Миктеровъ, наклонившись къ ней и почти шепотомъ,— цлы?
Въ сняхъ въ это время послышался шумъ. Нищая, не отвчая на вопросъ, кинулась было туда.
— Кто тамъ? сдвинувъ брови, спросилъ Миктеровъ, остановивъ ее:— кто тамъ?
— Силанька же, Силанька все возится, сынъ-то мой.
— Сынъ? Ну, пускай его спитъ, мы и дверь притворимъ. А ты вотъ что, старуха, сказалъ Миктеровъ, притворяя дйствительно дверь,— пожитки т доставай, мн нужда большая есть, подавай.
— Какіе пожитки? Христосъ съ тобой! У нищей пожитки искать пришелъ. Что съ меня взять? вся тутъ! заговорила Настька.
— Какъ воя тутъ? Ну! разсердился наконецъ Миктеровъ.— Я те, вдь знаешь что! я те… Вотъ, говорилъ онъ ей, теб такія-то именно вещи были переданы, такимъ-то лицомъ, въ такое-то время, вотъ гд жила ты, вотъ….
— Да тьфу! Ничего я того не знаю, ничего не вдаю! вдругъ закричала, не дослушавъ его до конца, нищая, и вскочивъ съ лавки въ сторону, часто-часто зашевелила губами.
— Ну, старуха, приподнимаясь также съ мста и уже разгорячившись, сказалъ Миктеровъ, — добрымъ словомъ я рчь свою вести хотлъ, а когда ты со мною такъ, пощады теб не сдлаю.
— Что жъ ты? разбоемъ, разбоемъ? закричала надорваннымъ своимъ голосомъ Настька, кидаясь опять къ двери.
— Стой! стой! зажалъ ей ротъ Миктеровъ:— не кричи!
— Уб….ить, уб….ить! Сил….ань…ка….а! завыла нищая у него подъ рукой.— Силанька! крикнула она, вырвавшись наконецъ и широко распахнувъ дверь.— Силанька, Силанька! грабятъ насъ съ тобой, грабятъ! Гд онъ? нтъ его? А? нтъ, знать ушелъ, ушелъ.
— Слушай, старая, поблднвъ въ свою очередь и растерявшись, сказалъ Миктеровъ, схвативъ костлявую руку старухи,— слушай! Самъ пропаду, и тебя погублю! Чьи т пожитки? сказывай, чьи? Долгоруковскіе, вдаешь ты сіе? а? А за Долгоруковскіе пожитки….
— Долгоруковскіе? Господи, Господи! не давъ докончить страшной рчи и присмирвъ вдругъ, зашамшила нищая, вытаращивъ глаза.— Господи! знать ты и самъ…. а Силанька-то…. вдь онъ того гляди воротится…. гд они?… пожитки-то…. О-охъ! кабы знать что ты про то вдаешь…. огня вздуй, родимый…. охъ, согршила! Они тутъ, за печкой…. камня не поднять мн одной-то…. охо, хо, хо, скоре! Наведетъ онъ если кого?… увидятъ…. Господи! охо, хо, хо!
И откуда взялась вдругъ у старухи бодрость, она носилась изъ стороны въ сторону, отодвигала лавку, доставала огарокъ, вздувала огонь, вытаскивала заложенную въ печк камнями знакомую зеленую, обитую блымъ желзомъ, шкатулку,— быстро, быстро!
— Деньги, деньги гд, старая? спрашивалъ Миктеровъ, то развертывая, то просто ощупывая и откидывая въ сторону драгоцнныя вещи.
Руки его дрожали какъ у вора, котораго сейчасъ накроютъ. Вотъ золотые перстни съ лазоревыми, изумрудными и алмазными камнями, вотъ женскіе золотые и серебряные кресты, запаны и серьги осыпанныя алмазами, плоскія и круглыя золотыя цли въ пять и шесть рядовъ, съ засовочками и замочками, крупныя жемчужныя нити съ плетенымъ блымъ шелкомъ или разноцвтными узорчатыми лентами на концахъ. Въ сторону, въ сторону все это. Вотъ и послдній ящичекъ, гд акуратно удоженъ золотой перстень съ аметистовымъ камнемъ, яхонтовыми красными искрами: по краямъ и вырзаннымъ на аметист гербомъ Долгорукихъ…. все не то, прочь это, прочь!
— Гд жь деньги, старая, гд он? еще громче спрашивала Миктеровъ.
— Охъ-охъ-хо…. немного ихъ, родименькій! Тимоей-то Петровичъ мн было за сохранность сулилъ…. охъ-хо! вздыхала старуха.
Перещупавъ наскоро разбросанные на стол свертки и сунувъ кое-что въ карманъ, Миктеровъ подошелъ къ ней съ угрозой.
— Ну, старая, гд жь деньги, подавай.
— Вс возьмешь? шептала сидвшая предъ печкой поджавъ ноги Настька, перебирая лежавшіе у ней на колнахъ туго набитые, грязные мшечки и не поднимая глазъ на Миктерова.
— Вс возьмешь? повторяла она, хватаясь дрожащими руками то за одинъ, то за другой мшокъ.— Ты надъ нами теперь воленъ…. возьми, вс возьми, и моихъ тутъ много…. и Силанькиныхъ….
— Твоихъ мн не надобно и пожитки теб же оставлю, говорилъ Миктеровъ, выбирая и кладя въ карманы мшки.
— Да, да, да! шамшила, не спуская глазъ съ колнъ и опустивъ руки старуха: — смотри, оставишь? Нтъ, знать попуталъ насъ грхъ-отъ…. и мы властны были…. а нын ты… все вымученныя деньги-то…. вымученныя, родименькій…. Силаньк на свадьбу готовила, ему голубчику, Силанушк…. Силанушк…. Силанька! вдругъ вскрикнула она, выпрямившись, и, бодро вскочивъ на ноги, бросилась къ двери.
Въ сняхъ въ это время послышался какой-то шорохъ. Дверь отворилась. Миктеровъ оглянулся, и холодъ пробжалъ по всему его тлу.
На порог, съежившись, мигая глазами и слегка покашливая, стоялъ… кто же? Гвоздевъ.
— Силанька! пожитки…. прячь скорй…. погубить хотлъ…. доказчикъ самъ!… заговорила старуха, обращаясь къ нему и теребя его за платье.— Чего жь стоишь? Силанька! очнись, Господи!
Гвоздевъ хотлъ что-то сказать, но взглянувъ съ ужасомъ на столъ, подавился, закашлялся и съ какимъ-то азартомъ, сгребая руками разбросанныя вещи въ кучу, сунулъ ихъ какъ попало въ ящикъ.
— Ну! выводи же меня самъ отсюда, оказалъ Миктеровъ, подойдя къ нему сзади и взявъ его за горло.
Какъ автоматъ повернулся къ нему Гвоздевъ, сжавъ губы, и зажмуривъ одинъ глазъ, онъ погрозилъ ему пальцемъ прямо въ лицо и, маня за собою, скорыми шагами вышелъ изъ горницы.
— На улиц тебя дожидаются, пустыремъ бги, вотъ отсюда, шепталъ онъ въ сняхъ на ухо Миктерову.
— Самъ проводи, отвчалъ вполголоса Миктеровъ, сдавливая ему шею.
Нсколько секундъ продолжалась молча какая-то возня. Гвоздевъ вырывался, упираясь руками въ плечи Миктерова, но тотъ не выпускалъ его изъ рукъ. Что-то стукнуло вдругъ, загремла какая-то доска.
— Охъ! крякнулъ Гвоздевъ въ отчаяніи, и быстро кинувшись въ сторону, повлекъ Миктерова за собою.
Открылась небольшая дверь въ противоположную сторону отъ улицы. Вышли на дворъ. Гвоздевъ опять грозилъ пальцемъ въ лицо Миктерова, рекомендуя ему этимъ жестомъ осторожность. Лица его за темнотой было не видно. Перелзли оба черезъ изгородь.
— Прямо! шепнулъ опять Гвоздевъ, сидя на корточкахъ и указывая Миктерову на пустырь.
— Самъ проводи, повторилъ еще разъ послдній, поднимая Гвоздева на ноги и боясь все-таки отпустить его отъ себя.
— Эхъ! какъ-то жалобно и злобно захриплъ Гвоздевъ и, сгибаясь всмъ тломъ, потащилъ Миктерова вдоль кустовъ и бурьяна, оглядываясь поминутно назадъ.
— Ну, сказалъ онъ наконецъ, остановившись на половин пустыря и въ виду улицы,— ну, иди!
— Попомни же меня! отвчалъ ему на это Миктеровъ:— попомни! и крупнымъ шагомъ зашагалъ впередъ.
Выпрямившись, и кратчайшимъ уже путемъ, пустился тогда Гвоздевъ бгомъ домой. Старуха между тмъ едва успла кое-какъ побросать въ печную дыру выложенные и недобранные Миктеровымъ мшки, собрать оставшіяся еще на стол вещи, запихать ихъ въ шкатулку, поставить ее на мсто и хоть немного прикрыть и заткнуть свою кладовую какою-то тряпицей, когда въ сняхъ послышался шумъ, и въ горницу вошелъ одинъ изъ приведенныхъ Гвоздевымъ приказныхъ, поставленный имъ на улиц и соскучившійся наконецъ дожидаться.
— Что жъ? пропалъ? какъ бы самъ себ сказалъ онъ, снимая шляпу.
Совершенно измученная старуха, не вставая съ лавки, не привтствуя даже гостя, повторила только за нимъ:
— Пропалъ!
— И грабитель пропалъ? обратился тогда къ ней, услышавъ ея голосъ, незнакомецъ.
— И грабитель, повторила нищая.
— Все стало ограбили? спросилъ первый, подвигаясь къ столу, и остановился вдругъ, вытаращивъ глаза да блеснувшій ему и вроятно закатившійся подъ давку золотой съ аметистами гербовый перстень.
— Все, все, говорила, не обращая на него вниманія, Настасья, — все ограбили, и сама какъ жива, не вдаю! Что со старухи взять? силы слабыя! Послдняго достатка лишились, ничего не осталось, охо, хо, хо! вздыхала она, приплетая разныя подробности небывалаго происшествія.— Въ окно влзъ-то, убилъ было, охъ, все ограбили, все!
А приказный держалъ уже между тмъ перстень въ рукахъ и, не слушая старухи, разсуждалъ и боролся съ собою, уличить ли ему притворившуюся нищую, или просто, положивъ находку въ карманъ, спустить ее потомъ кому-нибудь въ свою пользу, сваливъ воровство на побывавшаго въ дом грабителя.
— Ушелъ! проговорилъ вбжавшій въ это время, запыхавшійся и блдный Гвоздевъ, взглянувъ на очищенный уже столъ и на сидвшую на лавк мать.
— Ушелъ?
— Ушелъ.
— Эхъ, молодецъ! съ упрекомъ сказалъ приказный: — чего жь ты звалъ-то, а?
— Нея звалъ, а судьба моя злая, горькая!
— Вотъ, судьба!
— Да, судьба, началъ было съ какою-то злобой Гвоздевъ, но объясненіе его о томъ какъ подозрительная персона на была уже имъ захвачена на мст, какъ гнался онъ будто бы за нею по пустырю и пр., было совершенно лишнее, товарищъ его, ощупывая въ своемъ карман дорогую находку, слушалъ разсянно и предвкушалъ только удовольствіе выгодной коммерческой операціи, которую можно будетъ сдлать завтра и на которую онъ уже ршился теперь окончательно.
— Горе, горе, повторялъ приказный,— что и говорить! А за трудъ ничего мн не надобно, — ну какіе труды! Завтра о пропаж своей объяви: статься можетъ и сыщется,— сыщется, мягкимъ, добрымъ голосомъ утшалъ онъ Гвоздева.
Но назавтра вышло уже совсмъ другое.
Въ то время какъ Миктеровъ, располагая теперь средствами, спшилъ, полный надеждъ, въ Петербургъ, твердо ршившись взять тамъ Машу и вмст съ нею пробраться за рубежъ, попавшійся съ Долгоруковскимъ перстнемъ приказный, а за нимъ Гвоздевъ и старуха доказчица Настька, вс сидли уже въ острог полицейской канцеляріи.
По сдланному обыску, у нихъ отыскались заложенные за печку пожитки казненныхъ государственныхъ преступниковъ.

XXVI.

Дерюгина нисколько не затрудняло порученіе Миктерова къ Маш. Отыскать по указанію улицу и домъ ея, передать ей общаніе Миктерова скоро съ ней свидться, — все это было и легко, и безопасно, въ особенности въ отсутствіи Тишина, но у него было еще другое порученіе: узнать живъ ли, гд именно находится и не можетъ ли оказать какой помощи Торбеевъ, на котораго боле всего Миктеровъ могъ разчитывать и который, со смертью Ягужинскаго, долженъ былъ, по всмъ вроятіямъ давно уже воротиться изъ Берлина въ полкъ.
Какъ нарочно Дерюгинъ попалъ въ Петербургъ въ самое горячее время праздниковъ Блградскаго мира, и праздники эти давали ему, съ одной стороны, возможность, шляясь везд по улицамъ, скрываться безопасно въ толп, а съ другой — могли скоре всего представить ему случай повстрчаться съ Торбеевымъ. Дерюгинъ совался всюду, — и на фейерверки, и на иллюминаціи, на праздники съ жареными быками и винными фонтанами, ходилъ и за разъзжавшими по городу герольдами, цимбальщиками и трубачами, сопровождавшими секретарей которые читали манифестъ и метали деньги въ толпу, толкался и предъ окнами покоевъ принцессы Анны, изъ которыхъ сама государыня бросала въ подставленныя шапки золотыя и серебряныя монеты, ходилъ смотрть и на отстраивавшійся, подъ наблюденіемъ Татищева, между Адмиралтейскою крпостью и Зимнимъ Дворцомъ, Ледяной домъ, сдланный изъ правильныхъ, циркулемъ измренныхъ ледяныхъ плитъ, раскладываемыхъ рядами и заливаемыхъ вмсто известки водой, — словомъ, толкался всюду, но Торбеевъ не отыскивался нигд.
Въ день торжественнаго вступленія возвращавшейся изъ похода гвардіи было, казалось, больше всего надежды на успхъ. Войска должны были быть вс въ сбор, и если Торбеевъ точно въ Петербург, здсь можно было наконецъ наврно его увидть. Когда со всмъ парадомъ, съ артиллеріей, музыкантами и самимъ начальникомъ отряда Густавомъ Бирономъ, окруженнымъ скороходами, пажами и егерями, началось торжественное шествіе, Дерюгинъ впился въ оное глазами, заглядывалъ во вс стороны, не пропускалъ ни одного лица изъ проходившихъ мимо войскъ. Мрнымъ шагомъ, въ темпъ игравшей музык, шли подпоясанные шарфами солдаты, съ ружьями и примкнутыми штыками, на шляпахъ ихъ колыхались еловые внки, заткнутые за поля взамнъ лавровыхъ листьевъ, которыхъ хватило только на раздачу офицерамъ, развивались знамена…. Вотъ одинъ полкъ прошелъ, другой,— нтъ Торбеева, вс глаза проглядлъ Дерюгинъ.
Церемонія прослдовала весь Невскій Проспектъ, повернула по Дворцовой набережной, мимо Ледянаго дома и, обогнувъ Эрмитажную канавку, вступила на Дворцовую площадь. Знамена внесли во дворецъ. Нижнихъ чиновъ распустили, а въ галлерею вышла сама государыня съ привтствіемъ.
— Удовольствіе имю, сказала она, обратясь съ пріятною улыбкой къ офицерамъ, — удовольствіе имю благодарить лейбъ-гвардію, что будучи въ Турецкой войн въ-надлежащихъ диспозиціяхъ, вс тверды и прилежно находились, о чемъ я черезъ генералъ-фельдмаршала графа Миниха и подполковника Густава Бирона извстна. Будете за свои службы не оставлены.
— Благодаримъ! благодаримъ всемилостивйшую государыню! гаркнули офицеры.
Они были затмъ допущены къ цлованію руки, и тутъ же императрица подносила каждому изъ нихъ по стакану венгерскаго вина.
А нижніе чины между тмъ расходились по домамъ, и за ними, напирая со всхъ сторонъ, слдовала толпа. Между ними Дерюгинъ разглядлъ наконецъ Торбеева. Но какъ продраться къ нему? Толпа густа, сплошна какъ стна. Вотъ мелькнулъ вдали. Крикнуть? Да не услышитъ.
Нечего длать, пришлось Дерюгину оставаться въ толп и слушать что вокругъ него говорится.
Большею частью говорили кругомъ о томъ пойдетъ ли или не пойдетъ опять церемонія, хотя распущенные и гулявшіе посреди народа солдаты и могли бы служить, казалось, доказательствомъ того что все кончилось и спорить было ршительно не о чемъ. Говорили еще о томъ присутствуетъ или не присутствуетъ тутъ цесаревна Елизавета Петровна.
Два старичка, похрустывая валенками на круто скованомъ сильнымъ морозомъ снгу, довольно горячо повздорили на этотъ счетъ. Одинъ изъ нихъ, со словъ солдата, разказывалъ что ея здсь нтъ, потому что она съ государыней ссору за Нмцевъ иметъ, но другой врить этому не хотлъ.
— Ну какая ссора? Что за ссора? говорилъ первый.
— Про то мы не вдаемъ, а солдаты вотъ сказывали: она-де, государыня, Нмцевъ золотыми, а матушку вашу мдными монетами жалуетъ,— вотъ что!
— Подлинно, и я слышалъ! вмшался, тряхнувъ головой, молодой парень:— подлинно солдаты сказывали: цесаревна-де, какъ нын жалованье получала, ту самую мдную монету въ Неву высыпать приказать изволила: у меня-де отцовское есть, и такъ пока поживу.
— Гд отцовское? Откуда?
— Откуда? Когда дло разумть не можешь, молчалъ бы.
— Самъ-отъ ты много разумешь?
— Государыня-то, слышь, Елизавету Петровну къ себ призывала.
— Призывала?
— Да. Сдавать ей Россійское государство изволила.
— Опять знать теб солдаты сказывали?
— Опять. Ежели де народу на три года льготы дать, да Нмцевъ всхъ отселева выгонишь, потомъ де я государство принять изволю,— вотъ что!
— А когда?
— Когда? Не сказывали когда. Чего же присталъ? Охъ, прости Господи, черти! разсердился наконецъ разкащикъ и отвернулся прочь.
Эге-ге! расшевелился Дерюгинъ подслушанною имъ болтовней, и про Торбеева даже думать забылъ.
Да и что жь Торбеевъ? Видть онъ его видлъ, это врно, а полка въ которомъ тотъ служитъ, если не удалось узнать, такъ еще узнаетъ, времени впереди еще много.
‘Въ народ обо всемъ провдаешь! Ишь онъ, народъ-отъ, какъ поговариваетъ. Сколь его ни муштруй, а Нмцемъ, звать, все не сдлаешь, т свое, а онъ свое норовитъ…. Ахъ ты! Ахъ ты!’ закружилось у него опять въ голов.
И еще усердне сталъ онъ шататься повсюду и прислушиваться, а шататься было гд, такъ какъ продолжавшіеся праздники находились еще въ самомъ разгар, и развеселившійся дворъ, подъ впечатлніемъ розданныхъ наградъ и милостиваго о прощеніи военнымъ чинамъ всхъ винъ по служб манифеста, со всякимъ днемъ сочинялъ, казалось, все лучшія еще выдумки.
Вспомнивъ наконецъ устроенную когда-то Петромъ I въ честь взятія фрегатовъ свадьбу князя-папы Бутурлина, задумали сочинить теперь что-нибудь и въ этомъ род. Волынскій и Черкасскій взялись написать программу маскарада, а Нмцамъ пришла въ голову мысль князя-папу замнить сорокалтнимъ, разжалованнымъ въ шуты за принятіе латинской вры, княземъ Голицынымъ, прозваннымъ квасникомъ, и женить его на карлиц изъ простаго званія, Бужениновой. Дать щелчокъ русскому дворянству въ лиц одной изъ первыхъ русскихъ фамилій было въ глазахъ нмецкой партіи, и въ особенности Бирона, всегда кстати и хорошо.
Маскарадная коммиссія захлопотала съ большимъ усердіемъ. Тредьяковскому заказаны были на этоіъ случай стихи. Вытребованы въ Петербургъ представители всхъ племенъ обитающихъ въ Россіи: Вотяки, Мордва, Черемисы, Татары, Калмыки съ женами, казаки съ Украйны и пр. и пр. Въ пылу заботъ, Волынскій усплъ уже три раза ‘потшить себя’, какъ онъ говорилъ, отколотивъ Тредьяковскаго по щекамъ и палкой. Свадьбу предполагалось сыграть въ Ледяномъ дом къ-которому пристраивали ледяную же баню съ отточенными на подобіе бревенъ углами, съ ледяными же печью, каменкой, полками, лавками и посудой.
Ледяной домъ этотъ,— построенный на восьми саженяхъ длины, съ воротами по обимъ сторонамъ, съ фронтишпицемъ и статуйками на кровл, — красивою архитектурой своею походилъ на одинъ изъ тхъ маленькихъ, чистенькихъ домиковъ которые и понын еще встрчаются въ переулкахъ Москвы. Предъ крыльцомъ раздлявшимъ зданіе на дв половины, изъ коихъ въ каждой находилось по три окна, стояли ледяные дельфины съ открытыми пастями, а кругомъ шла тонкая со столбами ршетка. Дверные и оконные косяки были выкрашены краской подъ зеленый мраморъ, а стекла сдланы изъ тонкаго чистаго льда. На столбахъ воротъ стояли вазы съ померанцовыми деревьями, а подл нихъ ледяныя деревья съ ледяными листьями. Внутренность дома была отдлана не мене, если не боле тщательно и даже изящно. Въ спальн молодыхъ стояла ледяная кровать съ ледяными завсью, постелью, подушками, одяломъ, туфлями, колпаками, а въ углу устроенъ былъ ледяной каминъ съ ледяными же дровами. Въ другомъ поко находилась уборная, гд были зеркала, свчи, карманные часы и разныя туалетныя ледяныя принадлежности. Наконецъ въ пріемной стояли по угламъ статуи, на стол приморожены были игральныя карты съ марками, придвинуты были рзной работы стулья, а въ поставц красовались: чайная посуда, стаканы, рюмки и даже блюда съ кушаньемъ, и все ледяное, покрытое красками. Столовые часы сдланы были съ такимъ искусствомъ что сквозь свтлый ледъ разглядть можно было даже колеса. Холода и морозы, которыми отличалась въ этотъ годъ зима, способствовали особенной отдлк и сохраненію ледяной игрушки.
Въ день празднованія свадьбы, все что собрано было въ Петербург инородцевъ посадили въ сани, сдланныя на подобіе разныхъ странныхъ зврей, рыбъ и птицъ, и одни на оленяхъ, другіе на собакахъ, верблюдахъ и свиньяхъ, отправились изъ дома Волынскаго парадомъ мимо дворца, въ манежъ Бирона. Женихъ съ невстой сидли въ клтк установленной на спин слона. Каждый изъ позжанъ старался чмъ-нибудь показать себя, у каждаго племени инородцевъ была своя ‘музыкалія’. Пли псни, ломались, а тверскіе ямщики подъ страшнымъ морозомъ представляли весну, высвистывая по птичьи на разные голоса. Въ манеж, устланномъ досками, приготовленъ былъ ужинъ на которомъ присутствовали сама государыня и иностранные послы, а посл ужина свадебная толпа пла, плясала, и затмъ уже молодыхъ повезли въ приготовленные имъ покои.
Огромная масса народа слдовала за поздомъ. Дерюгинъ находился, разумется, тутъ, но любопытныхъ вокругъ Ледянаго дома собралась такая масса что поставленный около него караулъ остановилъ наконецъ всю прибывавшую и увеличивавшуюся толпу.
— Стой! стой! раздалось надъ самымъ ухомъ Дерюгина, въ то время какъ онъ рванулся было къ ледянымъ пушкамъ и мортирамъ изъ которыхъ производилась пальба бомбами и ядрами, пробивавшими на потху двухъ-дюймовыя доски въ шестидесяти шагахъ разстоянія.
— Стой!
— Торбеевъ! произнесъ въ полголоса Дерюгинъ, взглянувъ на кричавшаго офицера.— Онъ и есть.
— Куда? Назадъ! повторилъ послдній, пристально посмотрвъ на него.
— Не признаетъ меня знать, а? А я было поклонецъ теб отъ Миктерова…. принесъ, сказалъ онъ понижая голосъ.
— Стой! Назадъ! Эй! Проходи! засуетился еще больше при этомъ имени караульный офицеръ.
И Дерюгинъ почувствовалъ только какъ сильная рука толкнула его въ сторону, и такимъ образомъ не только не воспрепятствовала, но даже поощрила заняться разглядываніемъ ледяныхъ диковинокъ, вмст съ пропущеннымъ туда же прежде сего народомъ.
Ледяной домъ блестлъ уже между тмъ огнями. Горли въ покояхъ ледяныя, намазанныя нефтью, свчи, топился ледяной каминъ. Предъ опущенными на окнахъ полотняными сторами собрались любопытные ‘смотрители’ любоваться рисованными на полотн этомъ смшными картинами. Ледяные дельфины выбрасывали изъ ноздрей и челюстей огонь.
Дерюгинъ переходилъ безсознательно отъ одного предмета къ другому. Тамъ, въ пирамидахъ съ размалеванными часовыми досками, виситъ восьмиугольный, бумажный, освщенный изнутри транспарантъ, поворачивающійся съ разныхъ сторонъ, и потшаетъ толпу все новыми и новыми фигурами. Тутъ, направо отъ дома, въ настоящую величину, ледяной слонъ, съ ледяными вожаками-Персіянами, мечечъ проведенную трубами изъ Адмиралтейской крпости воду на 24 фута вышины. Шумъ и хохотъ раздаются вокругъ, когда сидящій внутри слона ‘потайной’ человкъ пускаетъ трубные звуки, подражая крику животнаго.
— Ну-къ еще покричи!
— Ай, замерзъ?
— За ногу-то его ухвати!
— Обольетъ.
— Ничего!
— Ха-ха-ха! смется толпа.
Но Дерюгинъ, ходившій вмст со всми, былъ какъ-то и мраченъ, и скученъ. Пріемъ ли оказанный ему нехотвшимъ узнать его Торбеевымъ, разговоръ ли о какихъ-то появившихся будто бы въ Новгород юродивыхъ, къ которому онъ прислушался тамъ, у волшебнаго фонаря, другое ли что,— только дожидаться окончанія праздника ему не хотлось. Не веселый, задумчивый и даже разстроенный отправился онъ домой.
А на вод долго еще шумла и веселилась публика. Затопили ледяную баню. Повели торжественно новобрачныхъ въ баню. Тредьяковскій выкрикивалъ свое привтствіе:
Здравствуйте, женившись дуракъ и дура!
Еще…. то-то и фигура.
Теперь-то прямо время намъ повеселиться,
Теперь-то всячески позжанамъ должно бситься.
Квасникъ дуракъ и Буженинова
Сошлись любовно, но любовь ихъ гадка.
Ну Мордва, ну Чуваша, ну Самоды!
Начнемъ-те веселіе молоды дды и пр.
— Семеновскаго полку, не запамятовать бы,— Семеновскаго, повторялъ только про себя Дерюгинъ, и, удаіяясь, не оглядывался даже на кипвшее сзади веселье.

XXVII.

Возвратившійся изъ командировки Осипъ Кондратьевичъ не нашелъ дочери въ квартир своей, и куда, зачмъ скрылась она, объясненій никакихъ добиться не могъ, да и не отъ кого было ихъ добиваться. Вдова Пташкина сумла только разказать что задолго будто бы до его прізда Маша познакомилась со служащею у пастора лютеранской кирки двкою, Анной Ивановой, дочерью какого-то турецкаго купца города Очакова, взятаго въ плнъ и крещенаго въ лютеранскій законъ, что къ двк этой ходила она часто, оставалась въ послднее время у ней ночевать, проводила по нсколько дней, и уйдя такимъ образомъ однажды, уже боле не возвращалась. О посщеніяхъ Гвоздева и о непонятной причин исчезновенія его Осипъ Кондратьевичъ ничего узнать не могъ.
Отъ пастора лютеранской кирки, куда было сунулся Тишинъ, узналъ онъ что двка Анна Иванова была и прежде замшана въ какомъ-то дл о поджог, но что сдлавъ наконецъ поджогъ уже явный, по злоб на учителя той кирки, Броуна, который билъ ее въ школ по щекамъ, была пытана и сослана въ дальній женскій монастырь для безотлучныхъ тамъ работъ.
Осипъ Кондратьевичъ боялся идти въ распросахъ своихъ дале. Мало ли что могло обнаружиться! Крпко призадумался Тишинъ.
Между тмъ, благополучно окончивъ разчетъ свой съ Гвоздевымъ, Миктеровъ приближался къ Петербургу. Однажды, уже въ начал весны, въ Глухомъ переулк, у калитки знакомаго намъ дома Пташкиной, звякнуло кольцо, и вышедшая отворять ее хозяйка увидала предъ собою забрызганнаго грязью въ дорожномъ плать человка, который назвалъ себя Миктеровымъ. Старуха ахнула и тутъ же разказала ему все что знала о Маш, Гвоздев и Тишин. Этого только и нужно было Миктерову.
Предъ вечеромъ онъ уже пробирался осторожно, пустыми переулками, на поиски Дерюгина, но на одномъ изъ перекрестковъ предъ нимъ вдругъ какъ изъ земли выросъ Тишинъ.
Оба сняли шапки, оба остановились и, молча, съ недовріемъ взглянувъ другъ на друга, каждый по своему старался объяснить себ то положеніе которое надо принять въ настоящемъ случа.
— Бда! сказалъ наконецъ Миктеровъ.— Бда, бда!
— Отъ кого бда-то? громко откашлялся Осипъ Кондратьевичъ, искоса смотря на своего врага.
— Не чаялъ и не гадалъ, сказалъ Миктеровъ, не совсмъ спокойно выдерживая этотъ боковой взглядъ Тишина
— Проклятія достойна, вотъ что. Если родителя своего оставить замыслила, отъ дьявола сіе приходитъ, или отъ недобраго человка! хриплымъ голосомъ и съ разстановкой про. говорилъ Осипъ Кондратьевичъ, впиваясь сухими глазами въ своего слушателя.
— Проклинать-то всякій гораздъ, сказалъ послдній, переминаясь съ ноги на ногу и желая скоре отдлаться.— Ты проклянешь, и тебя не оставятъ.
— Гм!… захриплъ Осипъ Кондратьевичъ, замтивъ движеніе Миктерова: — гм! куда жь ты торопишься? аль дла какія?
— Да, здсь оставаться мн не у чего, время позднее, идти далеко…
— Ты бъ ко мн зашелъ, гм! старину бъ помянули, ровно за улиц-то и стоять не ладно, любезно пригласилъ было Тишинъ.
— Э! махнулъ рукой Миктеровъ.— Намъ съ тобою рчь вести не о чемъ. Свидться, статься можетъ, никогда не свидимся, ты мн поперекъ дороги сталъ, ну, судья теб Богъ, да и я въ чемъ предъ тобою погршилъ — отпусти. Лихомъ меня, прибавилъ онъ, снимая шапку, не поминай.
И не дожидаясь отвта, повернулся и скорыми шагами отошелъ отъ Осипа Кондратьевича
— Ну…. беречь нын тебя ужь нечего! сказалъ вслухъ самъ себ Тишинъ, глядя вслдъ быстро удалявшемуся отъ него Миктерову.— А уйдетъ вдь? уйдетъ, повторялъ онъ, подаваясь немного впередъ по одному съ нимъ направленію.— Не сыскать мн потомъ тебя, продолжалъ онъ, прибавляя шагу.— Беречь тебя нын…. да, беречь нечего…. нтъ, не уйдешь, погоди!
И бгомъ почти заспшилъ за своимъ врагомъ Осипъ Кондратьевичъ, точно быстрая походка Миктерова его подзадоривала, точно не все еще было между ними покончено, точно не договорилъ онъ ему еще своего послдняго слова. Теперь къ прежнимъ причинамъ злобы противъ него присоединялось желаніе отмстить за дочь, которая, думалъ онъ, такъ или иначе, но погибла чрезъ него.
Было уже совершенно темно когда, измученный, едва передвигая ноги, возвратился Тишинъ домой, выслдивъ Миктерова до самой его квартиры. У однихъ воротъ Миктеровъ остановился и зашелъ въ нихъ, но опытный сыщикъ, присвъ за угломъ, ожидалъ не выйдетъ ли оттуда его злодй, и дйствительно, Миктеровъ вышелъ оттуда черезъ полчаса вмст съ какимъ-то другимъ человкомъ, и оба они быстро отправились въ разныя стороны. Давъ имъ отдалиться, Тишинъ побжалъ за тмъ въ которомъ призналъ Миктерова, и убдившись что теперь вывдалъ его настоящую квартиру, возвратился домой хотя и измученный, но довольный.
— Беречь мн его нын нечего, повторялъ онъ, ворочаясь съ боку на бокъ на своей постели и не въ состояніи будучи заснуть отъ душевныхъ волненій.— А что онъ скажетъ про меня…. про мои грхи, то сіе удачи имть не можетъ, повинюсь, разсуждалъ онъ.— Меня по моимъ заслугамъ авось помилуютъ, а его-то…. его то бы лишь погубить!
И съ ранними птухами онъ уже былъ на ногахъ, торопясь извстить кого слдовало о мстопребываніи человка прикосновеннаго къ Долгоруковскому длу.
Въ присутственныхъ мстахъ въ то время собирались рано. Въ сенат оберъ-прокуроры, а въ коллегіяхъ и канцеляріяхъ прокуроры и секретари должны были даже вести дневные журналы о всхъ опаздывавшихъ или вовсе не пріхавшихъ чинахъ, съ тмъ чтобы потомъ подавать ихъ на высочайшее усмотрніе, дабы государын извстно было ‘кто съ какимъ прилежаніемъ по должности своей дла отправляетъ’.
Въ тайной канцеляріи были уже вс въ сбор. Горли свчи и скрипли перья, когда явился туда Тишинъ. Андрей Ивановичъ Ушаковъ только что пріхалъ. Онъ выслушалъ со вниманіемъ и со вкусомъ новое ‘слово и дло’ объявленное Осипомъ Кондратьевичемъ. Обстоятельства подходили какъ нельзя лучше къ тому надъ чмъ продолжалъ еще онъ работать съ такимъ усердіемъ, успвъ уже со всхъ концовъ Россіи притянуть къ Долгоруковскому слдствію человкъ до двухсотъ. Распросивъ Тишина о разныхъ подробностяхъ и похваливъ за усердіе, онъ приказалъ ему подождать, и выйдя въ другой покой, распорядился посылкой въ указанный Тишинымъ домъ.

XXVIII.

Едва усплъ выговорить Дерюгинъ укрытой его пріятелями. Маш что Миктеровъ пріхалъ, какъ она бросилась къ нему и потребовала чтобы тотчасъ же вели ее къ давно желанному другу. Утро застало любовниковъ вдвоемъ въ квартир Миктерова.
При свт проникавшей въ окно зари, обвивъ руками своего милаго, стояла Маша, и блестящими, увлаженными глазами смотрла молча на сидвшаго предъ нею безъ кафтана на деревянной скамейк Миктерова. Ни сожалнія, ни раскаянія не замтно было на ея лиц. Полная любви и блаженства, она таяла, казалось, подъ тусклыми взорами своего любезнаго, и не только ни говорить, но и слушать-то его была неспособна.
А разказывалъ онъ ей между тмъ о дл не шуточномъ, о планахъ своихъ на предбудущее, показывалъ казну свою богатую, цловалъ ее въ голову, обнималъ, ласкалъ….
— Ахъ, судьба, судьба! Кабы только мн силы Богъ послалъ, не оставилъ бы тебя ни во вки вковъ.
— Охъ ты, милый мой, дорогой ты мой! Не ходи, поживи со мной хоть маленечко. Сколь долго я тебя дожидалась… И чего прежде думала?…
— То-то думала! Ну пойдемъ теперь со мной…. за море.
— Не покинешь меня, не оставишь гамъ?
Но пока любовники обмнивались сладкими рчами, въ сняхъ послышались голоса. Запертая засовомъ дверь вдругъ закачалась отъ сильнаго удара За перегородкой, у сосдей, поднялась возня, поблднвшая какъ полотно Маша, ставъ на ноги, выпрямилась, быстро оглянулась кругомъ, и показавъ Миктерову на открытую печь, сунулась туда головой.
— Стой! Я впередъ, погоди! шепнулъ Миктеровъ, и наскоро надвая кафтанъ, ползъ самъ, отстраняя Машу рукой.
И какъ вкопаная стояла Маша предъ болтавшимися на воздух ногами Миктерова. Вотъ сунулась она было опять къ нему, вотъ, ухватившись за стнки печи, приподнялась было уже съ полу, но вотъ, словно опомнившись, опустилась снова на землю, и быстро задвинувъ заслонку, отошла въ сторону, къ окну.
Засовъ между тмъ затрещалъ подъ напоромъ нсколькихъ дюжихъ рукъ, и дверь отскочила….
— Господи! спаси и помилуй насъ гршныхъ! прошептала Маша.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А Осипъ Кондратьевичъ, дожидаясь тмъ временемъ въ тайной канцеляріи, переминался съ ноги на ногу, не смя приссть, и, усталый, прислонился къ окну, съ напряженнымъ вниманіемъ прислушиваясь къ раздававшимся гд-то голосамъ.
— Привели, захватили, докладывалъ Ушакову посланный имъ и возвратившійся теперь приказный.
— Привели? а! привели?
И тяжелая походка генерала загремла близко около Тишина, и на порог показалась высокая фигура его.
— Ну, гд же? громко сказалъ онъ, осматриваясь крутомъ.— А? ты здсь? Веди! прибавилъ онъ, обратившись къ шедшему сзади солдату: — веди!
Тишинъ выпрямился, поблднлъ.
Спиной къ нему и лицомъ къ дверямъ слъ за столъ Ушаковъ, ожидая съ нкоторымъ любопытствомъ впечатлнія которое должна была произвести обстановка и атмосфера тайной канцеляріи на имющаго явиться къ допросу молодца. Опытный въ своемъ дл и всегда умющій, какъ говорили, проникать въ душу человка, Андрей Ивановичъ любилъ такіе эффектные моменты.
Черезъ минуту въ сосдней комнат затопотала цлая толпа вошедшихъ людей, и на порог, блдная какъ смерть, со страдальческимъ выраженіемъ лица, худая и съ красными, заплаканными глазами, показалась Маша.
— Ну? сказалъ при вид ея Ушаковъ: — ты чего? Не ее я спрашивалъ, а молодца. Чего жь смотрите? Молодца подавай сюда, крикнулъ онъ, — эй вы, молодца!
Но не усплъ еще никто отвтить ему, еще никто не тронулся съ мста, какъ сзади вдругъ загремла скамейка, какъ слышался болзненный храпъ, и что-то грузное шлепнулось на полъ. Это рухнулъ Тишинъ, во всю доль растянулся, звонко стукнувшись объ полъ головой.
— Что тамъ? Аль тебя задло? проговорилъ Андрей Ивановичъ, оглянувшись назадъ.— Да ты кто же? спросилъ онъ, вставая, у Маши.
— Дочь…. отецъ мой…. глухимъ голосомъ проговорила она, указывая на лежащаго безъ движенія Осипа Кондратьевича.
— Дочь? его? удивился Ушаковъ, подойдя къ Тишину и разсматривая, не сгибаясь, струившійся изъ головы его ручей крови.— Эге! вотъ что! Знать запутался, брать, самъ запутался. Эй! крикнулъ онъ: — посмотрите, живъ ли!
— Живъ.
— Живъ? Такъ убрать. Ну, а ее, равнодушно прибавилъ Ушаковъ, отходя къ двери, — да зачмъ ее привели?
Одинъ изъ людей приведшихъ Машу разказалъ ему что она должно-быть выпроводила ‘молодца’ и должно-быть знаетъ гд онъ, потому де что, какъ видно, онъ только что оттуда ушелъ, а куда — неизвстно, и никто не видалъ.
— Такъ вотъ ты какова, голубка! проговорилъ Ушаковъ, взглянувъ на Машу, и указалъ на нее своимъ людямъ. Они поняли.
— Злоди! теперь только получивъ способность говорить, прошептала Маша: — злоди! громче повторила она, дико осматриваясь кругомъ.
Но быстро, быстро, словно желая заглушить эти слова, скучились затопотавшіе около нея сторожа.
— Прочь, прочь! отчаянно вскрикнула Маша, увлекаемая какъ волной въ другую комнату: — прочь уйдите, прочь!
— Эй! болтать горазда! Ротъ ей заклепать! скомандовалъ остановившійся въ дверяхъ Андрей Ивановичъ.
— А! не надо! оставь! злод….
Сторожа тайной канцеляріи были люди исполнительные и привычные. Голосъ несчастной двушки замеръ на полуслов.
Все смолкло. Удалялись тяжелые шаги грознаго Ушакова. Молча ставилъ на мсто упавшую лавку и стиралъ ногой слды оставшейся на полу крови сторожъ. Безслдно пропала Маша въ секретныхъ отдленіяхъ тайной канцеляріи.

XXIX.

Тяжело было Миктерову, такъ тяжело какъ еще никогда не бывало. Онъ ускользнулъ отъ явной бды и получилъ свободу, но что стало съ Машей? Онъ понималъ что она должна была попасть въ руки людей безъ сомннія за нимъ присланныхъ, и что его свобода должна была стоить ей дорого. Но что же ему длать? Какъ пособить?…
— Не лзть же и мн въ петлю за нею, додумался онъ наконецъ, и коли она въ застнк, статься-можетъ, а я на свобод,— и въ томъ я не виновенъ. Легче бъ ей оттого не было, еслибъ обоихъ насъ туда захватили. Сколько бъ ей тамъ ни мучиться, а въ мученіяхъ намъ поровняться всегда можно будетъ. Жизни моей, хоть и на свобод, хуже трудно найти.
О побг теперь уже и думать нельзя было, ибо большая часть казны, оставленная на стол, разорилась по карманамъ нагрянувшихъ приказныхъ и солдатъ, а сохранившейся у Миктерова бездлицы едва хватило бы на нсколько дней. Куда дться? За нимъ теперь, по всмъ вроятіямъ, слдятъ, везд его отыскиваютъ. Надо бжать, куда-нибудь бжать!… А между тмъ человческое чувство подсказываетъ что надо же хоть провдать гд и что Маша. Да и одна ли Маша? Надо бы провдать также что длается тамъ, на верху, между сильными и власть имющими. Безъ этого нельзя, не такой человкъ Миктеровъ…. а можетъ еще и счастье навернется.
Была пятница Страстной, благовстили къ вечерн. Народъ толпился въ церквахъ. Увлеченный общимъ движеніемъ, Миктеровъ пробрался въ Невскій монастырь, хотлось ему и приложиться къ плащаниц, хотлось также и счастья попробовать у единственнаго лица на покровительство котораго онъ могъ еще разчитывать, у жившаго тамъ, какъ мы знаемъ, по сосдству Еропкина.
Еропкинъ встртилъ его хоть и ласково, но взволнованный и блдный, видъ его уже поразилъ Миктерова.
Проводивъ гостя къ себ и затворивъ дверь, Еропкинъ взглянулъ на него, и молча заплакавъ, не могъ долго выговорить слова.
— Иль недоброе что? спросилъ испуганный Миктеровъ, подаваясь къ нему впередъ.
— Недоброе,— эхъ! махнулъ рукой Еропкинъ.— Теб бы сего вдать не можно, но чтобы худа не было, сказать надлежитъ. Не кажись ты къ намъ нын, не кажись.
— Да что приключилося?
— Что? Волынскому сейчасъ, продолжалъ, дрожа всмъ тломъ, Еропкинъ, — Волынскому отъ генерала Ушакова объявлено якобы ему ко двору являться запретъ вышелъ,— разумешь ты? Герцогъ его къ себ допускать не веллъ, — пропали.
— Кабинетъ-министру, началъ было Миктеровъ,— безбоязно, чай….
— Да что кабинетъ-министру…. пропали, пропали! прервалъ его Еропкинъ и, кинувшись на стулъ, закрылъ лицо руками и зарыдалъ.
Какъ громомъ пораженный, долго смотрлъ на покровителя своего Миктеровъ, и мысленно сравнивалъ онъ высокое положеніе человка котораго видлъ теперь въ такомъ отчаяніи, съ собою, со своимъ ничтожествомъ. Онъ внимательно прослушалъ подробности которыя сообщилъ ему Еропкинъ, и съ холодомъ въ сердц вышелъ вонъ.
— Нтъ, знать, на злодевъ суда Божія! Силъ ужь не становится, самъ объявлюсь! Хоть въ огонь, хоть въ воду, хоть животъ пропороть себ,— я на все готовъ, за одно погибать, что напрасно маяться!
Дло Волынскаго разыгрывалось между тмъ страшною драмой.
Въ челобитной поданной государын, Биронъ, вспомнивъ нкоторые намеки высказанные Волынскимъ въ извстной уже намъ записк, жаловался теперь на нихъ, принимая намеки эти на свой счетъ. Такъ какъ Волынскій, прибавлялъ Биронъ, самъ ищетъ помрачить другихъ, то не худо бы разсмотрть и его собственныя дла и департаменты, тмъ боле что денегъ на сіе израсходовано много, а польза донын не велика есть, проектовъ сочинено пропасть, а къ дйствію мало приведено.
— Отдай ты т примчанія Волынскаго Остерману прочитать, сказала государыня, прослушавъ челобитную Барона и забывъ уже непріятное впечатлніе произведенное на нее когда-то запиской кабинетъ-министра.
— Ну что? какъ? спрашивала она Бирона нкоторое время спустя, надясь услышать что-нибудь примирительное.
— Остерману, ваше величество, чудно то представляется откуда къ нему вражда Волынскаго есть. А такъ какъ, продолжалъ онъ по-нмецки,— кабинетъ-министръ прямо не говоритъ, а только обиняками, то слдуетъ у него самого спросить,— на какихъ онъ тамъ безсовстныхъ людей намекаетъ?
— Оставьте вы ссору и вражду. То все по моему приказу имъ писано, все по моему приказу, говорила государыня, стараясь замять разговоръ.
— Но я не могу допустить чтобъ онъ надо мной насмхался, не могу…. Я самъ…
— Ну чего ты, чего гнваешься, чего гнваешься? прервала государыня, смотря на его блествшіе злостью глаза.— Не къ допросу же мн кабинетъ-то министра притянуть?
— Да! звонкимъ голосомъ и рзко сказалъ Баронъ.
— Ну ужь нтъ, отвтила государыня, ретируясь.
— Да, ваше величество, повторилъ герцогъ, забгая къ ней впередъ.— Ja!
— Нтъ, нтъ, нтъ!
— Да, еще разъ сказалъ Биронъ, опускаясь предъ государыней на колна.— Онъ или я!
— Ахъ! всплеснула руками государыня.
И судьба Волынскаго была ршена.
Оказать предпочтеніе кому бы то ни было предъ Бирономъ государыня не могла, а трудность съ которою доставалась послднему побда надъ Волынскимъ доказывала что время погубить его дйствительно настало, что въ самомъ дл могъ онъ стать ему опаснымъ соперникомъ, и тмъ ужасне должно было быть теперь и самое мщеніе.
Вслдъ за воспрещеніемъ являться во дворецъ, послдовалъ указъ о преданіи Волынскаго суду, назначена слдственная коммиссія, и въ Италіянскомъ дворц открылись ея засданія. Предписано было поступать съ нимъ безъ всякаго послабленія, не принимать общихъ разсужденій, но требовать точныхъ отвтовъ, и коліи съ протоколовъ подавать государын.
— Сіи дла претекстомъ лишь служатъ, а видно Богъ наказать меня хочетъ за старые грхи, говорилъ Артемій Петровичъ, намекая на прежнія свои интриги у принцессы Анны.
Когда Миктеровъ, не довряя вполн словамъ Еропкина, отправился было самъ на Мойку разузнать хоть отъ кого-нибудь во двор самого кабинетъ-министра точно ли произошло тамъ что-то необыкновенное, его поразилъ видъ жилища недавно еще вліятельнаго, грознаго и знатнаго барина. Не видно было ни ливрейныхъ лакеевъ, ни слугъ, толпились только нищіе, ожидая раздачи денегъ, да у воротъ остановившаяся кучка прохожихъ разбирала написанныя чьею-то безжалостною рукой на забор слова пророка Наума: ‘Рана твоя смертельна, никто не поплачетъ о теб, ибо и твоя велика была злоба.’ У подъзда не стояло экипажей посщавшихъ его въ былое время пріятелей, одинъ только домовый докторъ Волынскаго, Рабейро, во что бы то ни стало желавшій видть своего паціента, рвался къ нему, спорилъ, шумлъ, но и того не пускалъ приставленный къ этому паціенту караульный офицеръ.
На первыхъ порахъ Волынскій бодрился, сочинялъ письменные отвты и бойко отписываясь отъ всхъ наговоровъ, приплеталъ къ длу своему и того, и другаго, но сурово и мрачно смотрли на него члены коммиссіи, не давая ему опомниться и осаживая его на каждомъ шагу.
— Пожалуйте, кончайте поскорй, говорилъ онъ пожимая плечами.
— Мы засданію своему и безъ васъ время знаемъ, отвчалъ ему членъ коммиссіи Александръ Румянцевъ, — надобно и вамъ совсть-то свою очистить и отвтствовать съ изъясненіемъ, не такъ что кром надлежащаго отвтствія, постороннее въ генеральныхъ терминахъ говорить. Приди же въ чувство, отвтствуй о всемъ обстоятельно.
— Да вы со мною ссору имли, пробовалъ было Волынскій отвести кое-кого изъ членовъ коммиссіи,— пожалуйте оставьте.
— Не говорите излишнее, отвчали ему.
— Партикулярной ссоры я съ вами не имлъ и не бранивался, замтилъ Неплюевъ, къ которому онъ обратился особенно,— а теперь по именному указу опредленъ къ суду и долженъ поступать по сущей правд.
— Ну такъ все писалъ я отъ ревности своей, а нын усмотрлъ въ томъ свое вранье! горячился Волынскій.— Съ горячности, злобы и высокоумія писалъ. Запамятовалъ.— Дай время одуматься.— Не знаю.— Не вдаю! вертлся онъ направо и налво, обращаясь то къ тому, то къ другому изъ вопрошавшихъ.
— О! да не прогнвалъ ли я васъ чмъ? громко кричалъ онъ наконецъ, выведенный изъ терпнія.— Прогнвалъ? Если такъ, такъ вотъ я и милости просить готовъ, унижусь предъ вами, унижусь, повторялъ онъ, становясь на колна.
Но и этимъ не смягчались суровые слдователи.
— Все ты говоришь плутовски, какъ и напредъ сего, кричалъ съ нетерпніемъ членъ коммиссіи Чернышевъ.— По прежнимъ своимъ дламъ также въ отвтахъ скрывалъ и безпамятствомъ своимъ отговаривался, но какъ въ плутовств обличенъ, то и повинную принесъ.,
— Да не поступай же со мной сурово, Чернышевъ! серіозно взглянулъ на него Волынскій.— Вдаю что ты таковъ же горячъ, какъ и я, — дтокъ имемъ! Воздастъ Господь дткамъ твоимъ!
— Все онъ говоритъ излишнее, все плутовство одно, сердилисъ члены коммиссіи, и допросы продолжались.
Скоро Волынскаго и всхъ арестованныхъ пріятелей его привезли въ Адмиралтейскую, потомъ въ Петербургскую крпость. Приказано важное слдовать отдльно Ушакову и Неплюеву. Дома, имущество подсудимыхъ описали, бумаги, письма,— все было забрано. Его пріятели и сообщники спшили передавать теперь каждое слово когда-либо неосторожно имъ сказанное. Татаринъ Кубанецъ не забылъ кажется ни одного выраженія своего патрона и не щадя его, разъ за разомъ, давалъ самыя подробныя показанія. Вся болтовня, знакомая уже нашимъ читателямъ о Бирон, о Юст Лилсі, о правд, Петр и принцесс Анн, объ Остерман, проекты Волынскаго, изображеніе его родоначальника, его вранье о сабл,— все предстало предъ слдователями во всей чистот.
‘Въ злодйственныхъ своихъ сочиненіяхъ, разсужденіяхъ и злоумышленныхъ длахъ,— ршила по выслушаніи дла Анна, Волынскій явно виновенъ явился и сверхъ того съ явною злобой высочайшаго ея величества особу и правительство своими словами дерзнулъ оскорбить и многимъ о томъ злодйски разглашалъ, а такъ какъ въ прочихъ злодйскихъ замыслахъ своихъ къ народному возмущенію и государственному поврежденію закрываетъ себя, то пытать его: когда именно хотлъ злодйскій умыселъ въ дйство привести? когда хотлъ сдлаться государемъ? и какіе способы имлъ къ тому употребить?’
— Ничего я того не знаю и государемъ сдлаться никогда не помышлялъ! отвчалъ Волынскій на этомъ новомъ съ утрозой пытки начавшемся допрос.
— Однакожь конфиденты твои на тебя показываютъ: Соймоновъ, Хрущевъ, Еропкинъ, Кубанецъ, единогласно.
— Пускай-ка они при мн о томъ прямо на меня покажу отвчалъ Волынскій.
— Что жь? ничего боле не скажешь? не хочешь? а? не будешь отвтствовать? приставалъ Неплюевъ.
— Э! одн дальности! дыбу ему, эй! дыбу!.. крикнулъ Ушаковъ.
— На дыбу? меня? на дыбу? что вы? меня? вскипятился было Волынскій, не хотвшій врить угроз.
Но затопотала вокругъ него прислуга, запищало не смазанное бревно дыбы, опустилось покачиваясь въ нетвердыхъ гнздахъ и, принявъ свою жертву, медленно потянуло ее къ верху.
— Какіе способы хотлъ къ тому употребить? какіе способы? ровнымъ голосомъ продолжалъ допрашивать Андрей Ивановичъ.
И хрустли члены несчастнаго, выглаживались складки атласныхъ его штановъ и гарнитуроваго кафтана, дрожала на живот массивная золотая цпочка и блестли на рукахъ алмазные перстни. Полчаса пытали Волынскаго, восемь встрясокъ дали ему.
— За все прежнее казни достоинъ я,— говорилъ онъ подведенный наконецъ къ столу, — но государемъ быть не хотлъ, съ чмъ и умереть готовъ.
— Подпиши! подставивъ ему листъ показаній сказалъ Ушаковъ.
— Силы нтъ, руки раздроблены! слабымъ голосомъ проговорилъ онъ, и его увели.
Затмъ настала очередь пытокъ и для сообщниковъ Волынскаго. И Эйхлеръ, и Соймоновъ, и Мусинъ-Пушкинъ, и Еропкинъ, вс показали что о зломъ умысл Волынскаго не знаютъ. Пушкинъ прибавилъ что не доносилъ ни о чемъ ‘не желая доводчикомъ быть’. Волынскому дали еще на дыб восемнадцать ударовъ, предъявили найденныя у вето въ копіи кондиціи, но и тутъ остался онъ при прежнемъ показаніи.
— Кондиціи держалъ у себя безъ умыслу и государемъ быть не хотлъ, въ чемъ и умереть готовъ, повторилъ онъ.
‘Боле розысковъ не производить, но изъ того что открыто сдлать обстоятельное изображеніе и доложить’, объявлена была высочайшая воля.
Черкасскаго, Трубецкаго и Новосильцева, членовъ слдственной коммиссіи оговоренныхъ и замшанныхъ кабинетъ-министромъ въ его дло, допросила сама государыня, предписавъ потомъ не врить тому что показалъ на нихъ Волынскій и взявъ съ вих подписку въ томъ что о допрос никому говорить они подъ смертною казнью не будутъ.
Сочиненное наконецъ обстоятельное ‘изображеніе дла’ Ушаковъ и Неплюевъ повезли въ Петергофъ къ императриц.
Что открывалось по слдствію, о чемъ говорилось на допросахъ, все это оставалось, разумется, для тогдашней публики неизвстнымъ, но о пыткахъ кабинетъ-министра и его сообщниковъ молва не могла уже не проникнуть въ народъ. Любимаго кабинетъ-министра государыни пытаютъ въ застнк, мучать! По чьему указу? какія его вины? за что? кому онъ не понравился? спрашивали вс другъ у друга, съ раздраженіемъ, съ негодованіемъ. Миктеровъ, толкавшійся все это время по улицамъ и площадямъ, слышалъ эти толки и видлъ это раздраженіе. Ему пришла мысль нельзя ли воспользоваться такою благопріятною минутой для возбужденія общаго волненія? Проходило ему также на умъ ворваться въ засданіе назначеннаго по длу Волынскаго суда и тамъ при всхъ вдругъ объявить громогласно что хотя онъ къ длу Волынскаго не причастенъ, но вмст съ нимъ и его сообщниками голову свою положить готовъ, ибо страдаютъ они невинно, а онъ таковыхъ страданій пережить не хочетъ.
— Умру я, думалъ онъ, — это врно, да за то и народу о томъ извстно станетъ и какъ онъ, народъ, потомъ заговоритъ, — окажется.
Возбужденное состояніе Миктерова поддерживалось только подобными отчаянными мыслями, не покидавшими его во все время. Не будь ихъ, этихъ мыслей, давно бы заболлъ онъ и слегъ, давно уже, исхудалый и блдный, не похожъ онъ былъ на себя, глаза горли недобрымъ огнемъ, вс его члены дрожали.
Единогласный генеральный судъ окончился въ одинъ день, а черезъ три дня послдовалъ уже смертный приговоръ, подписанный государыней. Миктеровъ не усплъ намренія своего исполнить, но продолжалъ все-таки настаивать ‘объявлюсь и тамъ, на площади объявлюсь’, и ждалъ, крпился, молчалъ.
Напротивъ того, Волынскій вполн смирился и обратилъ духовный взоръ свой внутрь.
— По винамъ моимъ, говорилъ онъ, — по винамъ моимъ я напредъ сего смерти себ просилъ, а какъ смерть объявлена, такъ не хочется умирать. Вотъ въ молитв ‘Отче нашъ’ просимъ: ‘остави намъ долги наша, якоже и мы оставляемъ должникомъ нашимъ’, а я должникомъ своимъ не оставляю, такъ стало-быть я на себя того прошу что не оставляю имъ? Гршенъ, гршенъ я! лучше скажу: ‘и даждь мн Господи оставить должникомъ моимъ!’ Охъ, зналъ бы что такъ со мною сдлается, много бы случаевъ нашелъ умертвить себя!…
— Ну, сказалъ онъ явившимся къ нему по просьб его Ушакову и Неплюеву, — виноватъ я предъ Богомъ и ея императорскимъ величествомъ, что много въ мерзкихъ словахъ и въ про дерзостяхъ и непорядочныхъ поступкахъ и сочиненіяхъ, какъ о томъ въ отвтахъ и съ розысковъ показалъ, погршеній учинилъ, токмо прошу у ея императорскаго величества чтобы за такія мои тяжкія вины не четвертовать. А? какъ бы не четвертовать? умолялъ Волынскій доконавшихъ его судей.
Но на Сытномъ рынк, что на Петербургской сторон, строила уже для экзекуціи мсто и черезъ полицію объявляли о времени назначенномъ для оной ‘дабы вс желающіе видть могли’.
Въ назначенный день, часовъ въ восемь утра, исповдавшемуся и причастившемуся Волынскому урзали языкъ, и собранныхъ въ казарм приговоренныхъ повели на мсто казни.
Площадь была густо покрыта народомъ. Прочитавъ съ утра объявленіе и не найдя тамъ именъ преступниковъ, Миктеровъ все чего-то надялся, колебался.
— Кабы тотъ, да этотъ были оставлены?.. смутно вертлось у него въ голов. Статься-можетъ, и обойдутъ кого, помилуютъ…
Но вотъ на особо устроенное въ вид амвона возвышеніе вскарабкался уже ассессоръ Хрущевъ и, въ присутствіи Ушакова и Неллюева, прочелъ указъ. Вотъ на другихъ, большихъ подмосткахъ появились заплечные мастера съ плетьми и кнутами. Выступили впередъ Соймоновъ, Эйхлеръ, Суда,— и началась работа…
Смолкло все на площади. Народъ сняли шапки, крестится. Вотъ падаютъ головы Хрущева, Еропкина, полетла прочь правая рука Волынскаго…
— Ахъ! дрогнула толпа,— царство небесное!
И голова министра скатилась, какъ была, повязанная блымъ платкомъ, съ узломъ на затылк.— Ахъ! вырвалось изъ тысячи грудей.
— И я съ ними, я! вдругъ удушливымъ, хриплымъ голосомъ крикнулъ откуда-то, изъ глубины толпы Миктеровъ.
Но зашевелившійся народъ заглушилъ этотъ крикъ и какъ въ мор потонулъ слабый звукъ его голоса.
— Глянь, кладутъ!…. повезли!
— Къ Самсонію, къ страннопріимцу! зашумли, забгая оо всхъ сторонъ, провожавшіе тла казненныхъ любопытные.
А Миктеровъ лежалъ какъ пластъ на земл и надъ нимъ, потрогивая его въ бока, возились какіе-то люди.
— Померъ знать.
— Ишь, дышетъ, гляди, отдохнетъ.
— Хворый какой притащился.
— Знать въ первой, не видалъ никогда,— испужался!
— Повернуть бы его.
— Ну чего вертть?

XXX.

Страшно было жить въ Россіи! Стонала земля отъ проливаемой крови русскихъ людей, и не врилъ народъ тмъ словамъ указовъ которыми думало оправдать правительство свои жестокости и казни.
Пали Долгорукіе, эти якобы ‘зловымышленные и безсовстные клятвопреступники, богомерзкіе злоди, нарушители боярскихъ и государственныхъ правъ, недоброжелатели отечества, а паче злые вредители.’ Палъ Волынскій, потому будто бы что ‘неслыханнымъ досел образомъ неуказныя подати на народъ налагалъ, Тредьяковскаго изъ царскихъ палатъ за волосы вытащилъ, многихъ безъ заслугъ въ чины производилъ или мучительски штрафовалъ и дла, для богомерзкаго своего лакомства, по страстямъ своимъ производилъ’, и пр. Но такими поминками по усопшимъ невозможно было успокоить приведенную въ ужасъ толпу. Нтъ, ей нужно было другое нчто и къ другому прислушивалась она въ это время. Она прислушивалась къ рчамъ боле ей понятнымъ и доступнымъ.
Тамъ, въ Новгород, на городскомъ выгон, разгуливали въ однхъ рубашкахъ босые юродивые, къ которымъ стекались отовсюду массы народа, и эти ‘блаженные’ по своему объясняли настоящее положеніе длъ. Власти не обращали сначала на нихъ вниманія, но на народную массу они производили сильное впечатлніе. Слухъ о нихъ расходился далеко. Онъ дошелъ до Петербурга, откуда Дерюгинъ, — и безъ сомннія не одинъ онъ,— поспшилъ съ котомкой за плечами въ Новгородъ. Сотни другихъ подобныхъ ему странниковъ прибывали изъ другихъ мстъ, такъ что наконецъ начальство встревожилось. Тайнымъ образомъ, но безъ истязаній и наказаній, велно было захватить и отправить въ монастыри ‘сихъ ханжей, являвшихъ себя святыми, дабы отъ того соблазна простому народу не происходило.’ Но простой народъ соблазна не боялся такого и ‘ханжей’ своихъ умлъ сберечь отъ тайныхъ преслдованій..
Нигд, ничего и никого не нашли командированные агенты тайной канцеляріи, а между тмъ Дерюгинъ легко отыскалъ одного изъ скрывающихся и, сойдясь съ нимъ близко, возвращался теперь вмст въ Петербургъ, куда манилъ его новый товарищ, но куда идти ему впрочемъ не хотлось.
— Эхъ! пропадемъ мы тамъ, пропадемъ, говорилъ онъ.
— Молчи! Не пропадемъ: пощады лишь къ врагамъ нашимъ не имть, пощады докол мы живы не имть! повторялъ сдой спутникъ Дерюгина съ такою ршимостью, съ такимъ авторитетомъ которымъ тотъ невольно подчинялся. Онъ смотрлъ на него съ уваженіемъ и, слушая его, старался вникнуть въ тайный смыслъ не вполн понятныхъ ему рчей.
По временамъ казалось ему что старикъ словно и не изъ простаго званія человкъ, а иногда, напротивъ, западало въ немъ сомнніе,— не тать ли онъ какой, не изъ разбойной ли какой шайки бглецъ?
— Ну, а слова-то божественныя, которыя такъ и нанизываетъ, размышлялъ Дерюгинъ, наслушавшійся ихъ тамъ, въ скиту, у раскольниковъ. А почетъ-то ему,— вишь какой! народъ сходится, слушаетъ. Чего он только злобится? Что ему?
— Изъ какихъ же ты самъ-то мст? Изъ далеча чтоль? спросилъ его однажды Дерюгинъ.
— Я-то? Про Смоленскъ слыхалъ?
— Ну?
— Оттуда и родомъ.
— А давно знать мста свои покинулъ?
— Какъ пришелъ врагъ на землю нашу, глазомъ невидимый, какъ на неб знаки небесные появилися и гоненіе на Русскій народъ зачалось, — вотъ когда. Ты взгляни, продолжалъ старикъ, выпрямляя свою согнутую спину и стараясь идти въ ногу съ молодымъ своимъ спутникомъ:— голова моя сдая, старая,— а и той спокою не было сколько лтъ! Какъ тать укрываюся — ну да и полно! На свтъ пора. Зачинается!…
— Что зачинается?
— Что? А народъ видлъ что длаетъ? Прислушивается.
— Ну?
— А прислушивается, — стало время пришло, надо въ дйство вести. Какъ въ солом искрой, такъ въ народ рчью.
— Да чего теб-то, что ты злобишься?
— Я-то? Старикъ пріостановился, искоса посмотрлъ на Дерюгина и точно слезы заблистали въ его глазахъ.— Паренъ! сказалъ онъ,— парень ты молодой, дтокъ у тебя нтъ: а какъ у птички да птенчиковъ унесутъ, — ухъ, озлобится!… Идемъ что ли, идемъ! Докол живы, пощады не имть! такъ, стало? такъ? И спутники продолжали свое путешествіе.
Была уже осень. Въ Петербург стало людне. Императрица, поправившись нсколько за лто отъ подагрическаго своего недуга, перехала въ городъ. Принцесса Анна благополучно разршилась отъ бремени сыномъ Иваномъ и, давъ престолу наслдника, оживила на нкоторое время государыню и весь дворъ. Опять стало суетно. Въ Петропавловскомъ собор служатъ молебенъ, съ крпости гремятъ орудія: во всхъ церквахъ читаютъ манифестъ о благополучномъ рожденіи царственнаго младенца, герцогиня Биронъ при себ перепеленываетъ ребенка, шлютъ родильниц подарки…. Но въ самомъ разгар закипвшей жизни показываются у государыни признаки давно уже зачавшейся болзни: безсонница, испарина по ночамъ, ей тяжело, ей скучно, ей надоло и не хочется лчиться, съ трудомъ удается Бирону уговорить ее принять красные порошки доктора Шталя, на которые она смотритъ съ отвращеніемъ и которые не хочетъ принимать
— Ахъ, не легче мн, а все худо, знать конецъ пришелъ! пытливо посматривая на окружающихъ и боясь пуще всего этого конца, говоритъ государыня.
— Плоха, очень плоха! замчаетъ герцогиня Биронъ, выходя изъ душной комнаты больной чтобы нсколько освжиться.
— Что же вы меня покидаете? Или я всмъ прискучила? зоветъ къ себ императрица, въ томительномъ страданіи своемъ, и желая, и не желая оставаться одна.
— Мы здсь,— что повелишь? кидаются со всхъ сторонъ къ ней приближенные, смотря ей въ глаза и ожидая приказаній.
Но приказаній она никакихъ уже не отдаетъ, и дло становится серіознымъ. Сконфуженный и не предвидящій добраго конца, герцогъ уже просилъ Левенвольда създить къ Остерману и спросить что ему длать?
— При наслдник мать его должна быть правительницей, а при ней совтъ, въ которомъ и герцогу можно быть, отвчалъ Остерманъ.
— Какой совтъ? сердился Биронъ.— Сколько въ немъ головъ будетъ, столько и разныхъ мыслей! какой совтъ!
— Ну, что? говорилъ онъ еще назначенному на мсто Волынскаго министру Бестужеву, запершись съ нимъ въ кабинет и строго запретивъ прерывать ихъ секретную бесду.— Государыня правительницей быть принцесс Анн не соизволила, надо же подумать кому быть управителемъ.
— Да кому быть? Вамъ, сіятельный герцогъ,— кому еще быть?
— Да, но…. какъ же это?
— Съ Черкасскимъ поговорить надо, съ Остерманом.
— Подите, посылаетъ, съ своей стороны, герцогиня барона Менгдена,— подите, просите принцессу Анну чтобъ она на регентство мужа моего допустила.
— Ахъ, пусть такъ поступаютъ какъ предъ Богомъ и предъ всмъ свтомъ, и предъ вами и государствомъ отвтъ дать могутъ, отвчаетъ принцесса, — я въ это дло не путаюсь.
— Охъ бда, бда! восклицаетъ посланный,— не будетъ герцогъ регентомъ!…
И все приходитъ въ волненіе, все суетится.
Шестаго октября, въ воскресенье, за обдомъ, государын сдлалось очень дурно. Она почувствовала тошноту, рвоту. Вскочившій съ мста герцогъ и присутствовавшій при этомъ докторъ Фишеръ схватили ее подъ руки, поведи на постель, а Бестужевъ съ Черкасскимъ тотчасъ же сли въ карету и поспшили за Остерманомъ.
— Худо дло, разсуждали они дучи.
— Худо!
— Какъ разъ ожидай перемны.
— Правительницей быть принцесс все-таки не можно.
— Лучше всего герцогу быть.
— Да.
— Онъ въ длахъ искусенъ.
— У Остермана совта надо просить.
Но напрасно было бы ожидать какого-нибудь положительнаго мннія отъ Остермана въ такую минуту. Встревоженный привезеннымъ извстіемъ, совершенно не зная еще той роли которую придется ему избрать въ предстоящихъ новыхъ, неожиданныхъ имъ обстоятельствахъ, принужденный двинуться съ мста, котораго не покидалъ пять лтъ, Оотерманъ не хотлъ ничего говорить.
— Что вы? Да что вы? махалъ онъ только руками на пристававшихъ къ нему гостей.— Сіе дло не легкое,— куда торопиться? Подумать о томъ надлежитъ что сказать теперь?
— Ну, ничего не сдлано! говорилъ Бестужевъ, выйдя изъ покоевъ Остермана къ посланному отъ нетерпливаго герцога слуг его Фабіану,— скажи, ничего молъ не сдлано.
А герцогъ, крайнимъ образомъ разстроенный, сердился и въ волненіи бгалъ то въ опочивальню императрицы, то къ себ, то возвращался въ пріемную. Съхались между тмъ сановники: Левенвольдъ, Минихъ, Бестужевъ и Черкасскій. Разговаривая громко о трудныхъ тогдашнихъ обстоятельствахъ, о младенчеств герцога, о регентств и др., всякій разъ смолкали они при появленіи Бирона и, взглядывай на него, перешептывались.
— Ему быть регентомъ, ему! ввернулъ Бестужевъ.
— Я былъ бы тмъ доволенъ! замтилъ Минихъ.
— Ну что же? Подлинно такъ.
— Скажемъ громко…. возвысилъ голосъ Левенвольдъ.— Вотъ герцогъ, прибавилъ онъ, указывая на входившаго Бирона.
— Я голосъ свой дамъ чтобы быть вамъ регентомъ нашимъ! выступилъ впередъ Минихъ — И великой милости ради, которую вы отъ ея императорскаго величества получали, надобно вамъ не отказать.
— Какъ, я? отступилъ назадъ герцогъ.
— Сіе надо такъ разсудить, настаивалъ первый,— якобы свое пришло не отъ человкъ, но отъ судьбы Божіей, отъ чего отрекаться нельзя.
— Нтъ, нтъ!
— Милліонъ людей будутъ за васъ молить Бога, и Онъ подастъ силу и благословеніе, говорили другіе.
— Ваша свтлость, притворно грубымъ и сухимъ голосомъ сказалъ Бестужевъ,— ваша свтлость Россіи всмъ обязаннымъ состоитъ и потребно ей за то нын услугу оказать, къ тому же вы и значительными въ государств лицами приглашаетесь.
Онъ остановился, увидавъ показавшуюся вдали фигуру Остермана на креслахъ, со сложенными на груди руками и опущенною внизъ годовой.
— Графъ, графъ! воскликнули вс, и оставивъ Бирона, поспшили на встрчу къ вице-канцлеру.
Остерманъ отвчалъ только поклонами, поворачивая свою голову во вс стороны и скрывая подъ низко опущеннымъ зеленымъ зонтомъ выраженіе безпокойства, которое причиняли ему неотступныя требованія всхъ высказать непремнно свои мысли и желанія на счетъ регентства
— Сіе однимъ Русскимъ къ обсужденію потребно, меня отъ сего увольте, милостивые господа! заплъ было онъ старую псню.
Но Бестужевъ вскипятился.
— Весьма то удивительно, громко сказалъ онъ,— что графъ столь много лтъ великія государства Россійскаго должности отправлялъ и однако чужестранцемъ себя показываетъ!
— Да пусть кабинетъ…. замтилъ было Остерманъ.
— Да что кабинетъ? Въ кабинет свое сужденіе каждый и безъ того говорить будетъ долженъ, а графу и здсь сказать бы его можно было.
— Онъ и не одного, а и двадцати тысячъ Русскихъ стоитъ!
— Такъ-то и вс отговариваться станутъ.
— Бояться нечета
— Чего жь бояться? Мы вс здсь однхъ мыслей! зашумли со всхъ сторонъ.
‘Эге-ге! куда ужь дло зашло! подумалъ Остерманъ, — чего же тутъ еще разговаривать? Надо со всмъ соглашаться скоре, все ужь ршено и покончено.’
И дйствительно, поздно было теперь разсуждать и совтовать. Послали тотчасъ за Ушаковымъ, Трубецкимъ, Куракинымъ, и тутъ же, ночью, сли сочинять духовную и опредленіе о регентств. Изготовленный вкратц манифестъ съ объявленіемъ герцога регентомъ на семнадцать лтъ и съ предоставленіемъ ему права, въ случа кончины младенца Ивана, выбирать сукцессора, прочли предъ опочивальней государыни.
— Милостивая императрица! мы согласились чтобы герцогу быть нашимъ регентомъ, просимъ о томъ подданнйше! попробовалъ было сказать громко Минихъ, стоя у дверей этой опочивальни и высовывая впередъ голову.
Но отвта оттуда не послдовало, а за неполученіемъ таковаго. снова обратились вс къ герцогу.
— Истинно за тебя врно стоять и, яко честный человкъ, помощь показывать будемъ.
— Мы нравъ его знаемъ! говорили Черкасскій и Бестужевъ.
— Ваша свтлость! ваша свтлость! убждали вс. Время было Бирону изъявить согласіе. Здоровье государыни становилось все хуже, надо было спшить. Переписанные и исправленные манифестъ и опредленіе, съ приложеніемъ къ нимъ печатей, взялъ на себя отнести къ государын Остерманъ: но такъ какъ находившаяся въ полной памяти императрица не ршилась ихъ подписать тотчасъ же, то предстояло придумать пока на всякій случай что-нибудь и другое. Послали было повстки къ чинамъ первыхъ двухъ классовъ, съ приглашеніемъ ихъ во дворецъ для подписи сочиненной на скоро челобитной касательно общаго будто бы желанія назначить Бирона регентомъ. Этою письменною просьбой думали скоре побудить государыню къ подписанію представленныхъ ей бумагъ, но набранныхъ подписей оказалось недостаточно, да и нести этой новой челобитной къ государын никто не ршался.
— Всей Россійской націи позитивную декларацію сочинить надлежитъ! ршилъ наконецъ Бестужевъ,— вотъ что.
— Такъ, точно, такъ!
— А подписывать ту декларацію по два, по три и по пяти приводить можно,— говорили другіе.
— Сначала синодъ, генералитетъ, до генералъ-майорскаго ранга!
— Что вы? какъ тому можно быть, чтобы майоровъ гвардіи исключить? никакъ, въ нихъ больше всего нужды! вступился Минихъ.
— Такъ, такъ!
И на все слдовало единогласное ршеніе, все шло гладко и дружно.
— Ежели, шепталъ въ то же время на ухо Бирону Бестужевъ, ея императорское величество и не подпишетъ, но оное дло уже совсмъ отъ всхъ классовъ, даже до капитанъ-лейтенантовъ, опробовано будетъ, тогда и безъ государевой подписи можно будетъ….
— Чтобы оставлялося однакоже каждому въ его вол! прервалъ съ достоинствомъ Биронъ.
— О да, да,— ужь не иначе! отвчалъ посматривая на него искоса и улыбаясь Бестужевъ.
Такъ устраивались дла во дворц, такія переживались тамъ минуты. И въ такую-то пору попали въ Петербургъ наши спутники, Дерюгинъ съ товарищемъ, ничего конечно не зная и даже не подозрвая о разказанныхъ нами обстоятельствахъ.
Не забывъ неласковаго пріема оказаннаго Торбеевымъ у Ледянаго дома, Дерюгину не хотлось идти къ нему, но старый товарищъ его, оказавшійся далеко не юродивымъ и съ приходомъ въ Петербургъ совершенно измнившійся даже въ манерахъ своихъ и наружности, сильно на этомъ настаивалъ. Пристать на первое время у кого-нибудь изъ знакомыхъ представлялось ему необходимымъ, Торбеевъ же казался надежне другихъ. Дерюгинъ возражалъ ему что Торбеевъ, статься-можетъ, мысли свои теперь измнилъ, что онъ пожалуй еще и къ отвту ихъ притянетъ, но старикъ даже разсердился.
— Ну что пустое болтать! Ты, статься-можетъ, его тайны не знаешь, а я…. вотъ какъ бухну ему прямо въ лобъ про….
— Про кого?
— Про Миктерова.
Такъ и прислъ на мст Дерюгинъ, глаза вытаращилъ. А старикъ пуще прежняго осерчалъ.
— Если васъ схоронить, горячился онъ, Торбеевъ не суметъ, то ужь тогда я разочтуся съ нимъ самъ, одинъ, тутъ же на мст, вотъ чмъ, прибавилъ онъ, показавъ простой, но отпущенный ножъ, который носилъ въ карман.
— О го-го! Вонъ ты какъ! сказалъ, пораженный словами старика, Дерюгинъ и еще боле путался въ своихъ на счетъ его предположеніяхъ и догадкахъ.
Семнадцатаго числа между тмъ, въ тотъ именно день когда явившимся на квартиру Торбеева путешественникамъ объявили что хозяинъ находится по служб во дворц, въ караул, въ Петербург ожидались событія великой важности.
Посл обда, когда изъ дворца поразъхались, ходьба прекратилась и смолкли голоса, герцогъ, скрывъ отъ всхъ о безнадежномъ положеніи государыни, о которомъ ему съ утра еще объявили доктора, шелъ опустивъ голову въ опочивальню больной. Глухо раздавался шумъ его шаговъ въ опустлыхъ комнатахъ, колыхалось пламя разставленныхъ на столахъ свчей, мимо которыхъ онъ проходилъ, и далеко ложилась тнь его высокой фигуры, сбгая на мебель и на полъ. Что-то серіозное, что-то ршительное должно было совершиться теперь.
Въ дверяхъ онъ столкнулся съ выходившею изъ опочивальни принцессой Анной.
— Ну что? какъ здоровье?
Принцесса пожала только плечами.
— Ваше величество,— тихо подойдя къ кровати и знаками высылая присутствующихъ, началъ Биронъ,— ваше величество!
— Что? знать плохо здоровье-то мое? плохо? надежды нтъ? спрашивала, до самаго конца надявшаяся на выздоровленіе, царица.
— Ваше величество, продолжалъ не слушая ея, герцогъ,— двадцать два года служилъ я…. собою жертвовалъ…. Я дло правленія исправлю….
— А-а? вотъ что… Боюсь я, герцогъ, боюсь чтобы несчастье теб сіе не принесло….
— Ваше величество! повели! кинулся на колна герцогъ, заглядывая на столъ и подъ подушки, везд ища глазами завтной бумаги, — повели!
— Дло еіе весьма трудное, горькое! Какъ теб регентомъ быть?.. О-о-хъ! стонала государыня.
— Смилуйся, повели….
— Юшкову ко мн призови…. воля-то моя и посл меня… посл…. Юшкову, Юшкову!
Биронъ бросился исполнять приказаніе, а между тмъ въ сосдней комнат уже зашевелились. Пріхала принцесса Елизавета, собрались принцъ Антонъ, принцесса жена его, Минихъ, Черкасскій. Тайна Бирона написана была уже на всхъ лицамъ.
Черезъ минуту, принцессъ потребовали въ опочивальню, а за ними вошли поспшно и другіе. Каждый боялся шевельнуться Прошуршали, путаясь одна объ другую, юбки подошедшихъ къ кровати принцессъ. Подребежжалъ, потревоженный кмъ-то на стол, стаканъ. Поскрипла у кого то на ботфорт кожа,— и опять все смолкло. Слышно было одно тиканье часовъ, да тяжелое дыханіе императрицы. Высоко поднималось шелковое ея покрывало, безучастно смотрла она вверхъ, на приведенные въ движеніе теченіемъ воздуха кисти и аграмантъ широкой завси на постели.
— Гд они? Охъ! бокъ, бокъ! застонала вдругъ больная.— Тутъ! больно, больно!
Впередъ сунулись доктора. Быстро отошли въ сторону принцессы. Зазвенли опять какія-то стклянки!
— Не надо, не надо! едва отстраняя голову, шептала государыня. Прощайте, прощайте!…— Минихъ! вдругъ приподнявшись и обративъ свой мутный взоръ на всхъ присутствующихъ, сказала она громче прежняго,— Минихъ! прощай! Что это? Господи…. больно, охъ больно…. охъ, охъ!!..
— Подними! еще, еще!
— Ниже!…. не такъ… сюда.
— Голову держи… руки! слышался внятный шепотъ докторовъ и прислуги, покрываемый стонами и тяжелою хрипотой государыни….
Въ сосднихъ комнатахъ уже смле заговорили придворные, послали за священникомъ, пвчими, двери въ опочивальню открылись, послышался громкій вопль, рыданія…. все было кончено.
Принцесса Анна, сидя въ углу, закрывъ лицо, обливалась слезами. За стуломъ ея, опустивъ голову, стоялъ принцъ Антонъ.
— Mein Gott, mein Gott! взывалъ, мечась по комнат, Биронъ. Бестужевъ кинулся запирать и печатать вещи.
— Стой! вдругъ воскликнулъ герцогъ, подбжавъ къ конторк, гд хранились брилліантовыя украшенія императрицы,— стой! Здсь послдняя воля! Гд Юшкова? А! Возьмите, сказалъ онъ, взявъ изъ рукъ ея и передавая случившемуся возл Трубецкому бумагу.
— Милостивые господа! милостивые господа! громко воскликнулъ генералъ-прокуроръ Трубецкой, переговоривъ въ полголоса съ Бирономъ.— Пожалуйте! Декларація! Декларація! повторилъ онъ, становясь къ ближайшей свч.
— Что, что? Декларація?
— Декларація! сюда къ Трубецкому!
— Читайте, читайте!
— Вы что же? мрачно обратился между тмъ герцогъ къ принцу Антону, указывая ему рукой на бумагу и удивленный нсколько тмъ что принцъ оставался еще за стуломъ своей супруги.
Началось чтеніе знаменитой деклараціи, столь искусно подготовленной доброжелателями Бирона.

XXXI.

Казалось, Биронъ обезпечилъ себ на семнадцать лтъ безотчетное управленіе Россіей и даже выборъ сукцессора русскаго престола. Оставалось только крпиться въ званіи регента и, ублаживъ надлежащимъ образомъ однихъ, преградивъ всякую возможность къ противодйствію другимъ, продолжать то что такъ удачно умлъ онъ вести во все десятилтнее царствованіе императрицы Анны.
Облекшись въ черное байковое платье, герцогиня Курляндская никого къ себ не допускала! Самъ же герцогъ, получивъ титулъ высочества, посылалъ къ иностраннымъ посланникамъ офицеровъ въ парадныхъ, шестерней заложенныхъ каретахъ, съ офиціальнымъ объявленіемъ о кончин государыни и, готовясь выпустить милостивые для дворянъ, солдатъ и народа манифесты, ограничивался пока позволеніемъ являвшимся къ нему лицамъ цловать его высокогерцогскую руку. Все было гладко по наружности, все попрежнему улыбалось Бирону, но зловщій огонь таился и готовъ уже былъ разгорться.
Еще въ послдніе дни болзни императрицы, уклончивые отвты принцессы и глубокое молчаніе принца Антона позволяли предполагать что не совсмъ-то по вкусу приходились имъ т порядки которые придумалъ и исполнилъ экспромтомъ герцогъ. Сидя на своей половин, за полковыми длами и бумагами, не разъ обращался принцъ къ адъютанту своему Граматину съ разными вопросами касательно всего что происходило во дворц, просилъ его развдывать о подписк, которая чинилась въ кабинет и на которую онъ не былъ приглашенъ, толковалъ потомъ съ секретаремъ придворной конторы Семеновымъ о намреніи своемъ арестовать во время развода министровъ засдающихъ въ кабинет, желалъ повидаться съ Ушаковымъ, переговаривался съ Кейзерлингомъ и т. д. Впечатлніе произведенное назначеніемъ въ регенты Бирона дйствовало не мене неблагопріятно и на лицъ мене Брауншвейгской фамиліи заинтересованныхъ въ дл.
— Отъ россійскаго шляхетства челобитную надлежать подать противъ герцога, говорилъ въ своемъ кружк нкто подполковникъ Пустошкинъ.
— Подлинный-то указъ собственною ли еще ея императорскаго величества рукой подписанъ? замчали его слушатели.
— Э! что пустое калякать? вступался секретарь кабинета Яковлевъ,— подите, да и бейте челомъ Трубецкому.
— Трубецкой у регента надъ ухомъ сидитъ, другое надобно.
— Ну, къ Черкасскому, къ Головкину, разсуждали между собою недовольные.
Стоявшіе на караул во дворц во время кончины государыни, Торбеевъ, а потомъ поручикъ Преображенскаго полка Хомяковъ, пришли просто въ негодованіе, услышавъ чтеніе деклараціи. Послдній, пріхавъ на другой день на стройку возводимыхъ тогда, по проекту Миниха, казармъ, не удержался и тутъ же громко сталъ выражать свое неудовольствіе.
— Что мы сдлали? говорилъ онъ,— государева отца и мать оставили! Они, чай, надялись на насъ, а теперь плачутся! И какому человку государство отдали! Эхъ вы! У насъ офицеровъ надежныхъ нтъ, а ваше бы дло, обращался онъ къ сержантамъ,— ваше бы дло о томъ солдатамъ сказывать.
— Точно, да! соглашался сержантъ Алфимовъ,— что онъ за человкъ, ужь какой онъ человкъ!
— Вотъ до чего мы дожили, Господи! всплеснувъ руками, кричалъ поручикъ Аргамаковъ,— какая намъ жизнь? Лучше бы самъ закололъ себя. Что мы? допускаемъ до чего.
— Т-съ! опамятуйся, чего ты? останавливали его товарищи.
— Хоть жилы изъ меня тянутъ станутъ, говорить о семъ не престану.
— Надо у государыни принцессы провдать, угодно ль ей это будетъ, а то мы, горячился Хомяковъ,— съ барабаннымъ боемъ учинили бы тревогу! моя бы гренадерская рота вся за мной пошла!
— О-о-охъ! говоримъ мы о семъ, а вдь дло это смертельное! замчали нкоторые.
— Ну, смертельное! донощику первый кнутъ!
И такіе разговоры не могли оставаться безъ послдствій. Отъ офицеровъ и сержантовъ заговорили скоро и солдаты, заговорилъ народъ. Таскаясь по улицамъ, въ надежд гд-нибудь случайно наткнуться на Миктерова, Дерюгинъ съ товарищемъ везд прислушивались къ ходившей молв и однажды набрели близь строившихся казармъ на такой разговоръ что и сами отъ участія въ немъ удержаться не могли.
Здсь спорили уже о томъ: отчего не зачинаютъ и кому зачинать. Кто говорилъ что все зависло отъ солдатъ, другіе напротивъ что слдуетъ начать офицерамъ и унтеръ-офицерамъ, что солдатамъ зачать не можно.
— Отчего жь такъ не можно?
— Да такъ.
— А какъ для присяги строй былъ, ты чего жь молчалъ?
— Одинъ въ пол не воинъ.
— Да кому присягали-то вдаешь ли?
— А Богъ знаетъ кому.
— Экой дуракъ, ужь и того не знаетъ. Великому князю Іоанну, а родительница царя оставлена.
— Оставлена?
— Да. И орелъ нашъ батюшка Петръ I леталъ, дткамъ своимъ все соблюдалъ, а и его дочь оставлена.
— Генералу Курляндскому государствомъ править повелно.
— Эй ребята! вмшался Дерюгинъ,— кому присягали-то? Великому князю Іоанну: а онъ и не отъ христіанской крови, и не въ правовріи родился!
— Зачинай, ребята, зачинай! горячился старикъ его товарищъ.— Ко врагамъ пощады не имть! Поколь живы, не имть!
И со всякимъ днемъ сходки принимали боле угрожающій характеръ, становясь смле и опасне, и со всякимъ днемъ можно было ожидать какой-нибудь катастрофы.

XXXII.

Пропавшій между тмъ безслдно, подобранный съ площади неизвстными благодтелями, Миктеровъ находился въ положеніи самомъ жалкомъ. Очнувшусь посл продолжительнаго недуга, онъ не могъ ршительно отдать себ отчета ни въ томъ что были за люди которые его пріютили посл обморока, ни въ томъ что съ нимъ было вообще, гд и когда. Вспоминая теперь нкоторыя подробности, не хотлъ даже врить имъ, точно были они изъ какого-то сна
— И что со мною такое приключилось? Съ кмъ я жилъ, гд и долго ли?
И какъ-то не хотлось ему на этомъ останавливаться, какъ-то дичился онъ всхъ и позывало его на что-нибудь злое, враждебное.
Оправился наконецъ Миктеровъ, вышелъ на улицу, и долго придти въ себя не могъ, такъ было для него и ново, и странно то что доводилось ему теперь и слышать, и видть. Тамъ говорили что въ Петербургской крпости воры убили часовыхъ и нсколько сотъ рублей казны унесли. Тутъ, офицеры чуть не къ возстанію солдатъ подговариваютъ. Въ церквахъ громко ропщутъ что на ектиніяхъ посл царя и принцессъ поминаютъ герцога Курляндскаго….
Происшедшія во время болзни Миктерова политическія перемны,— смерть государыни, регентство Бирона, все это дйствовало на него съ раздражающею силой.
— Кровь, кровь везд, и самъ я весь въ крови! вертлось у него въ голов.— Вотъ, спокойствіе думалъ найти!… безъ крови его не найдешь. Что и Долгорукіе, что и герцогъ самъ,— кровью, вымогательствомъ дороги искали и себ въ грхъ того не ставили. А я всю жизнь сторонился, маялся, за другихъ въ отвт былъ, тломъ ослабъ!… О, постой! Случай выпадетъ провдать что, — прямо къ герцогу, иль къ пріятелю его, къ Липману: на поди! кого беречь?
Разъ увидлъ Миктеровъ на Переведенской улиц собравшуюся кучку людей, и пробравшись впередъ остановился, прислушиваясь. Въ толп кричали.
— Нашихъ крестьянъ, говорилъ какой-то молодой парень въ тулуп, съ разгорвшимися пьяными глазами, высовываясь и силясь перекричать другихъ,— нашихъ крестьянъ въ тюрьмахъ за недоимки морили, а у него золотой, да серебряной посуды некуда ставить.
— Ишь ты, на обуви и то пряжки брилліантовыя. Сдла-то вс золотомъ горятъ.
— Дай я что скажу, молчи! выступилъ другой.— Стой, ребята, вотъ что: какъ намедни….
— Чего намедни? пущай онъ сказываетъ.
— Эй! Митьк говорить.
— Васьк.
— О, шутъ васъ! шумятъ только, обратился къ сосду своему какой-то рядомъ съ Миктеровымъ стоявшій мужичокъ.— Меня индо медвжьимъ ногтемъ по кож въ т поры подрало! Эхъ! пропадай знать матушка Россея, изъ лихорадки, да въ горячку. Прости православная вра, учители церковные!..
— Десять лтъ молчали, а нын и ничего говорить не будутъ! кричалъ кто-то въ средин.
— Ишь, мы не молчимъ! Кто молчитъ-то? Не молчимъ! раздавались голоса.
— Ну чего жь еще дожидать? сказалъ самъ себ Миктеровъ, выдираясь вонъ и скорыми шагами отходя отъ толпы.— Чего жь еще дожидать? повторялъ онъ, озираясь какъ воръ.— Все покажу, все до чиста! и пригибая голову, точно сзади хотлъ его кто ударить, быстро шагалъ онъ, словно боясь собственныхъ словъ и голоса.
Черезъ часъ времени къ подъзду Лтняго Дворца подъхала пузатая карета, и придворный оберъ-гофъ-коммиссаръ Липманъ, медленно спускаясь по откинутымъ подножкамъ, оглядывался на торопившагося сзади, закрывавшагося поднятымъ кверху воротникомъ и судорожно моргавшаго и передергивавшаго бровями человка.
— Миктеровъ! раздался за нимъ чей-то голосъ.
— Торбеевъ! прошепталъ онъ, задрожавъ вдругъ всмъ тломъ и обернувшись къ высунувшемуся впередъ караульному офицеру.
Но двери громко захлопнулись. ‘Слово и дло’ требовало какъ видно, по соображеніямъ Липмана, самого донощика, и Миктеровъ поднялся, по ступенькамъ лстницы, въ покои герцога Бирона.
Большія, высокія комнаты, какихъ давно уже не видалъ онъ, чистота и блескъ, парадныя ливреи придворныхъ слугъ, мелькнувшія тамъ, въ сторон, мимо задняго хода, которымъ пробирался Липманъ, богатые мундиры съ покрытыми флеромъ по случаю траура пуговицами, пропитанная ароматическими куреньями атмосфера, наконецъ Торбеевъ повстрчавшійся такъ неожиданно на подъзд, все это затуманило голову Миктерова, онъ задыхался и радъ былъ приказанію Липмана дожидаться его возвращенія.
Между тмъ во дворц давно уже поднялась тревога. Съ самаго утра герцогъ вн себя ходилъ по комнат, кричалъ, горячился, а теперь, въ пріемной своей, напустившись на приглашеннаго принца Антона, срывалъ на немъ свое сердце.
— Что вы затваете? возмущеніе? массакръ? кричалъ онъ.— Вы надятесь на свой Семеновскій полкъ? Да еслибы правленіе въ вашихъ рукахъ находилось, вы сдлали бы несчастнымъ и сына своего, и всю Имперію. Что вы? Устрашить меня что ли хотите? а? Такъ я устрашать себя не дамъ, не дамъ! наступать онъ къ самому лицу своего слушателя, и несчастный принцъ не зналъ куда глядть. И думалъ только о томъ чтобы скоре уйти. Но и по уход его все-таки еще продолжалъ герцогъ кричать и горячиться, говорилъ что его высочество не всегда правду сказываетъ, что хотлъ онъ будто бы министровъ и генераловъ въ воду побросать, что принцесса Русскихъ называетъ канальями. Словомъ, кончилось тмъ что тутъ же приказано было сочинить отъ имени принца письмо въ которомъ онъ проситъ уволить его отъ всхъ занимаемыхъ имъ должностей, и письмо это послано ему для подписи, съ совтомъ на время никуда не вызжать изъ дворца, якобы опасно ему было показываться на улицахъ.
— Да что въ самомъ дл? Онъ сыну своему по должности своей въ послушаніи долженъ быть, какъ и другіе подданные! говорилъ Биронъ.
И несчастный принцъ могъ считать себя чуть не на пути къ тайной канцеляріи.
Подъ впечатлніемъ такихъ распоряженій, доносъ сдланный Миктеровымъ не могъ усилить гнва герцога. Уже и безъ того, Яковлевъ, Пустошкинъ, Граматинъ и другіе, вися подъ ударами заплечныхъ мастеровъ на дыб, винились во всемъ и открывали разныя подробности. Теперь приказано было только немедленно усилить разъзды, патрули, караулы и разослать по всмъ кабакамъ переодтыхъ и непереодтыхъ сыщиковъ съ повелніемъ забирать всякаго кто хоть единымъ словомъ, единымъ намекомъ могъ быть сочтенъ за недовольнаго настоящимъ порядкомъ вещей. Неразошедшаяся еще кучка людей замченная Миктеровымъ на Переведенской улиц и къ которой случайно пристали потомъ Дерюгинъ съ товарищемъ, была захвачена изъ первыхъ.
Хотя распоряженія по доносу Миктерова и были сдланы, но самыя обстоятельства доноса не были настолько важны чтобы, среди другихъ важнйшихъ происшествій дня, Биронъ обратилъ на нихъ особое вниманіе. Онъ не захотлъ даже видть и самого донощика.
Отпущенный съ обычными наставленіями, какъ и прочіе доносители, Миктеровъ досадовалъ на то что не удалось ему предстать предъ лицо самого герцога и что спустившись съ лстницы, къ подъзду, не засталъ уже онъ тамъ Торбеева, смненнаго другимъ, незнакомымъ ему офицеромъ.

XXXIII.

На третій только день посл случайной встрчи пріятелей, поздно вечеромъ, отыскавшій наконецъ Торбеева Миктеровъ входилъ осторожно къ нему на квартиру, въ тяжеломъ настроеніи своемъ боясь застать у него кого-нибудь посторонняго и несовсмъ увренный также въ томъ въ какой мр пріятель его будетъ обрадованъ свиданіемъ съ нимъ, видвъ его въ компаніи Липмана. Но эти сомннія скоро исчезли.
— Миктеровъ! Господи! кинулся къ нему Торбеевъ, завидвъ его въ дверяхъ, обнявъ и цлуя въ правую и лвую щеку.— Сколько искалъ я тебя, а ты вотъ гд! И радость вдь, и печаль теб объявить имлъ, да гд тебя сыскать? Садись, говори. Какъ ты во вражьи-то руки попалъ, какъ ты изъ нихъ увернулся?
— Да, да! повторялъ Миктеровъ, передергивая особенно сильно лицомъ и ища кругомъ гд бъ ему помститься.
— Вотъ сюда, сюда, здсь садись, суетился около него Торбеевъ.— Ахъ ты, Миктеровъ, Миктеровъ! улыбался онъ, глядя ему прямо въ глаза, — вотъ судьба-то, а? свидлись!…
— Свидлись, принужденно улыбнулся также Миктеровъ, совершенно обвыкшій отъ дружескихъ, откровенныхъ пріемовъ товарища и конфузливо озираясь на комнату и военное платье Торбеева.
— Ишь оглядываетъ меня, словно чучелу, смялся послдній.— Много, много, брать, воды утекло. И съ какого конца начать — не вдаю, про себя что ль разказать, иль тебя спросить…. Какъ изъ вражьихъ-то рукъ увернулся ты? Я было ужь и рукой махнулъ, думалъ, ну….
— Да и самъ вдь ты на караул тамъ былъ, прервалъ его Миктеровъ.
— Я-то? съ удивленіемъ посмотрлъ на него Торбеевъ.— Точно, былъ, да вдь я….
— Ну, оставь, сурово какъ-то оборвалъ Миктеровъ.— Про радость твою, про печаль скажи.
— Да, про радость мою, про радость сказать, началъ было Торбеевъ, и позамялся.
Взглянувъ теперь на товарища пристальне, замтилъ онъ въ немъ сильное волненіе, замтилъ и судорожное передергиваніе лица, недружескій, непривтливый его тонъ, и странное что-то въ немъ ему показалось, и жаль его какъ-то стало, и не хотлось продолжать.
Разговоръ потянулся вяло. Торбеевъ пробовалъ спрашивать Миктерова о его жизни, но тотъ неохотно отвчалъ на вопросы, о себ же Торбееву разказывать было почти нечего. Не касаясь прошлаго и не выходя изъ круга того что было вчера и сегодня, заговорили о предметахъ неинтересныхъ. Нсколько разъ Торбеевъ спросилъ здоровъ ли Миктеровъ, отчего суровымъ такимъ себя показываетъ, давно ли здсь въ Петербург, какъ его нашелъ, скоро ли, зачмъ былъ вчера съ Липманомъ и т. д.
Миктеровъ отвчалъ на все коротко, но въ свою очередь, то принужденно улыбаясь, то совершенно сухо, просилъ настоятельно объяснить ему о какой же радости и печали хотлъ онъ ему сообщить.
— Порядкамъ этимъ не быть! началъ тогда издали, ршившійся наконецъ отвчать, Торбеевъ.— О регент слышно, продолжалъ онъ, притворивъ дверь и понизивъ голосъ,— и ему не быть! Стало…. увернутся они…. такъ сойдетъ…. Однако надежда большая есть….
— Кто они?
— Въ томъ и радость твоя и печаль. Одно слово скажу: отецъ твой тайно былъ у меня и съ деньщикомъ твоимъ, помнишь, съ Дерюгинымъ….
— Отецъ! вскочилъ вдругъ на ноги Миктеровъ, и вытаращивъ глаза, точно замеръ на мст.
— Да. И вдь всего-то три дня назадъ. Въ тотъ день…. да, въ тотъ день какъ мы съ тобой повстрчалися….
— Ну?
— Захватили на Переведенской, по доносу, слышь, какъ мятежныхъ вредителей.
— На Переведенской! Захватили! вскричалъ какъ бшеный Миктеровъ, и перевернувшись нсколько разъ на мст, прежде чмъ усплъ еще опомниться Торбеевъ, не руками уже, а всей грудью отворилъ дверь и выскочилъ вонъ.
— Куда онъ? Отчего? Да не въ ум ли ужь онъ поврежденъ? мелькнула наконецъ Торбееву мысль, и живо представивъ себ больное лицо Миктерова, судорожныя его подергиванія, суровые пріемы, сухой, не дружескій тонъ, схватилъ шляпу, кинулся въ сни, на дворъ, глянулъ направо, налво…. но пріятель былъ уже далеко.
Время подвигалось къ полуночи. На улицахъ было совершенно пусто и тихо. Исходивъ Богъ знаетъ сколько безъ цли и безъ всякой связной мысли въ голов, Миктеровъ приближался наконецъ къ каналамъ. Вдругъ ему перехала дорогу окруженная командой карета, мрнымъ шагомъ, безъ дребезжанія и шума, направлявшаяся отъ Зимнаго Дворца къ Лтнему.
Только теперь, разсянный этою встрчей и очнувшись, Миктеровъ почувствовалъ что точно молотомъ билъ его кто по голов, и что ноги у него подкашивались, едва успвъ ухватиться за что-то рукой, онъ опустился на землю и, прислонившись спиной къ ршетк, поникъ головой. ‘Донощикъ! Роднаго отца самолично въ злодйскія руки предалъ! Богъ покаралъ! Къ чему, къ какому концу жизнь тебя привела?’ говорилъ ему какой-то внутренній голосъ. А жизнь эта, въ то же время, со всми ея мельчайшими, давно забытыми подробностями, такъ и бжала предъ глазами: и Савонская усадьба, и лицо майора на праздник Наумова, и Гвоздевъ, и казаки, и Маша…. ‘Маша, Маша! За кого ты себя загубила? За донощика, за предателя роднаго отца’!
— Нтъ же, нтъ? Хоть доносъ свой, хоть его въ пользу себ приведу! Къ герцогу нын доступъ имю,— выручу! Надо выручить… безъ того жить не можно! повторялъ онъ въ отчаяніи…. Онъ рванулся встать, но силы измнили ему, ноги не хотли служить
хавшая карета, приблизившись между тмъ къ подъемнымъ мостамъ у Лтняго Сада, остановилась. Незамченный никмъ, Миктеровъ видлъ какъ изъ небольшаго отряда, человкъ въ 50, отдлился какой-то офицеръ, видлъ какъ офицеръ этотъ подвелъ къ карет нсколькихъ стоявшихъ на мосту солдатъ, слышалъ чей-то знакомый голосъ, но понять смысла послдовавшаго затмъ разговора не могъ.
— Вдаете ли что регентъ есть, отъ котораго государын цесаревн, племяннику ея принцу Іоанну и родителямъ его есть утсненіе? говорилъ кто-то.
— Точно, истинно! слышались другіе голоса
— Надо взять его. Ружья у васъ заряжены ль?.
— Мы государю готовы съ радостью служить.
— Молодцы, молодцы! долетло до Миктерова послднее слово, и съ нимъ вмст вспомнилось что-тo давно, давно знакомое.
Этотъ голосъ? Когда-то онъ слышалъ его. Да, точно. Минихъ кажется, Минихъ….
Онъ не ошибся. Минихъ и кучка экспромптомъ составившихся, никому невдомыхъ заговорщиковъ, длали теперь свое дло.
Вышедшій впередъ адъютантъ фельдмаршала Манштейнъ, заручившись словами и общаніями данными солдатами, не боялся уже приказанія отданнаго нсколько дней тому назадъ Бирономъ: стрлять по всякому отряду войскъ, большому или малому, который появился бы отъ десяти часовъ вечера до пяти утра. Внутренняя сгража пропустила его также безпрепятственно, зная его въ лицо и полагая что идетъ онъ за какимъ-нибудь приказаніемъ къ герцогу.
Незнакомый съ расположеніемъ дворца, Манштейнъ запутался было въ темныхъ комнатахъ. Какъ разъ проснется какой-нибудь слуга, подниметъ тревогу, и все дло испорчено. Но вотъ какая-то дверь. Манштейнъ схватился за ручку ея. Она заперта на ключъ. Онъ сдлалъ небольшое усиліе, глухо опустилась не плотно закрытая задвижка. Об половинки двери распахнулись разомъ, и Манштейнъ очутился въ герцогской спальн
На большой, красивой кровати спали крпчайшимъ сномъ супруги, не слыхавъ ни шуму, ни шаговъ адъютанта. Онъ смло подошелъ къ нимъ и сорвалъ съ герцога одяло.
— Боже мой! Кто тутъ! дикимъ голосомъ закричалъ, вскочивъ въ испуг, Биронъ.
И чувство какого-то страха и невольнаго еще уваженія остановило было на мст Манштейна.
— Измнникъ! крикнулъ герцогъ, спустивъ быстро ноги,— измнникъ! прошепталъ онъ еще разъ, ставъ на колна и на четверенькахъ ползя подъ кровать.
— А! опомнился при этомъ движеніи Манштейнъ,— нтъ, назадъ! закричалъ, онъ и обжавъ кругомъ кровати, потянулъ къ себ изо всхъ силъ Бирона за рубашку.
Герцогиня успла уже въ это время выбжать изъ комнаты.
— Ко мн! Измнникъ! Помогите! размахивалъ во вс стороны кулаками, ставшій на ноги, герцогъ.
И черезъ полчаса все было кончено. Выскочившую въ одной рубашк на улицу, герцогиню перенесли въ караульню, а затмъ карета, съ сидящимъ въ ней герцогомъ, въ солдатской шинели, накинутой на его плеча, и съ Преображенцами на козлахъ, рысью прогремла по висячему мосту, прямо по направленію къ стоявшему на прежнемъ мст Миктерову.
— Что это? вскочилъ онъ вдругъ, пораженный этимъ необычнымъ ночнымъ катаньемъ по дворцовому мосту.— Эй! Что это? повторилъ онъ подбжавъ ближе къ экипажу.
— Прочь! Курляндскаго веземъ! усмхнулся ему одинъ изъ солдатъ, быстро прозжая мимо.
Миктеровъ остановился на мст, какъ вкопаный.
— Герцога, герцога! закричалъ онъ наконецъ во все горло.— И это пропало! Съ чмъ остался? Куда бжать? И схватившись за голову, стремглавъ, безъ оглядки понесся прочь.

XXXIV.

Улицы Петербурга были особенно оживлены на другой день.
Точно праздникъ какой! Народъ бжалъ, обгоняя другъ друга, въ церкви, во дворецъ. Извстіе объ арестованіи Бирона разнеслось быстро по всмъ закоулкамъ. Лица у всхъ были веселыя, но боязливо еще, оглядываясь, шепотомъ передавали другъ другу радостную новость. Слишкомъ свжо и недалеко было то время когда платились головой за разговоры подобнаго рода, не врилось какъ-то чтобы могла такъ вдругъ сокрушиться власть которую терпли столько лтъ, чтобы нашлась сила которая осмлилась бы на власть эту наложить руку.
Народъ валилъ къ Зимнему Дворцу, со всхъ концовъ Петербурга. Люди проходившіе по пустырю близь Фонтанки, останавливались предъ страшнымъ и отвратительнымъ зрлищемъ:
На уцлвшей перекладин обгорлыхъ воротъ вислъ человкъ съ посинвшимъ уже лицомъ, съ вытянутыми, окоченвшими членами и въ сторону наклонившеюся головой.
— Нмецъ знать тоже, ну те къ Богу! Пойдемъ.
— Изъ нихъ же какой, не дождался, толковали любопытные, заходя впередъ и засматривая въ полузакрытое спустившимися длинными волосами лицо повсившагося.
— Камень тоже подставилъ, ишь ты?
— По одеж-то словно бы нашъ.
— Офицеръ даве сказывалъ,— Русскій. За командой пошли.
— Ой ли? Чего жь онъ такъ-то казнился?
— Его дло, знать жизнь опостылила!
— Царство небесное!
— Глянь-ка, глянь, шевелится! вдругъ громко закричалъ чей-то голосъ.
И прочь отбгали вс, замтивъ раздувавшуюся втромъ рубашку и шевелившіеся на голов волосы повсившагося. И смнялись одни зрители новыми, шли пересуды и толки: кто покойникъ, какъ въ такой день догадало повситься и пр.
Этотъ несчастный былъ Миктеровъ….
Предъ Зимним Дворцомъ между тмъ съ утра собиралось войско, а прискакавшіе со всхъ сторонъ придворные и разныхъ чиновъ люди ходили на крыльц изъ стороны въ сторону, ища глазами тхъ кому имъ быть нын послушнымъ, и наталкивались одинъ на другаго, какъ собаки потерявшія своего хозяина.
— Съ принцессой Анной давно уговоръ у нихъ былъ.— Кто?— Минихъ. Кабинетъ-министромъ вишь его не сдлали,— озлобился.— У герцога вечеромъ ужиналъ. Скрывался значитъ, глаза отводилъ. Семеновцы помогли.— Нтъ, Преображенцы!— Кого правителемъ?— Чего? ужь объявлено.— Кто, когда?— Присяга идетъ! слышались тамъ и тутъ голоса.
— Врные сыны отечества, идите подписываться!
— Анн быть правительницей, Анн!
— Что писать, гд?
— Цлуйте крестъ и Евангеліе, врные сыны отечества! кричали между тмъ въ церквахъ.
И выходившій вонъ и наплывавшій вновь народъ сталкивался съ людьми разносившими какіе-то листы. Подписывавшіе вырывали другъ у друга чернильницы, перья, тснота, шумъ…. И какъ потерянныя ходили лица вчера еще пользовавшіяся благосклоннымъ вниманіемъ Бирона и не знавшія теперь какая ожидаетъ ихъ судьбы.
А въ Шлюссельбургской крпости, облокотившись на раскрытую Библію, сидлъ, вчера еще могущественный и все сильный, Биронъ, сочиняя по заданнымъ вопроснымъ пунктамъ, свои нмецкіе отвты.
‘Все длано было мною по незнанію здшнихъ правъ и указовъ, только по незнанію’, писалъ онъ, и такими невинными словами думалъ оправдать мученія и бдствія которыя молча терпла отъ него десять лтъ Россія.

БУЛКИНЪ.

КОНЕЦЪ.

‘Русскій Встникъ’, NoNo 10—12, 1870

Ладыженский Сергей Александрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Переполох в Петербурге, Карнович Евгений Петрович, Год: 1887
  2. Двумужница, Арсеньев Александр Васильевич, Год: 1891
  3. Болгария, Чайковский Михаил Станиславович, Год: 1873
  4. Царский духовник, Лебедев Владимир Петрович, Год: 1901
  5. Внук упрямого Сигбйорна, Свиридова София Александровна, Год: 1910
  6. Воронограй, Лихарев Николай Осипович, Год: 1905
  7. Сын, Костомаров Николай Иванович, Год: 1865
  8. Соломония Сабурова, Сизова Александра Константиновна, Год: 1893
Электронная библиотека