Михаил Пришвин.
Сыр
Михаил Пришвин.
Сыр
Комментарии
Комментарии
—————————————————————————
Сыр, Пришвин Михаил Михайлович, Год: 1924
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Моя жена очень сыр любит. ‘Вот, — подумал я, — где-нибудь хоть бы фунтик достать’, — но задумался: не до сыру было, когда ели мякину. И вижу, на пороге у меня стоит Ходя, китаец, и в руке у него целая голова красного голландского сыру.
Поторговались немного, и сыр, такая редкость в то время, стал моим.
Весь последний месяц я обдумывал, как запаковать свои вещи, чтобы возможно было пудов шесть нести самому: извозчиков в то время, конечно, не было. Необдуманно я купил теперь еще сыр, уложить его невозможно, и так, круглый, занимает обе руки.
— Нет, — сказал я Ходе, — так вещи мне на вокзал не донесть.
Спокойно ответил Ходя — чудные они:
— Я помогу.
Верно, ему по дороге было. Я согласился, и мы пошли.
Вагон, конечно, красный, телячий, пришлось брать с боя. В нашей партии были винтовки, мы победили, залезли и закатили за собой тяжелую дверь — кончено! Пусть там на платформе ревет партия неудачников, нам хорошо.
— Сподобил господь, — к чему-то сказал старичок, сидящий у меня на коленях.
И только мало-мальски успел я себе пот с лица стереть и передохнуть после жестокого боя за место, как вдруг — т-р-р-р… Откатилась дверь, показались люди с винтовками. Мы было подумали, — это вторая партия вооружилась, что еще, быть может, отобьемся, но их предводитель кратко и бесповоротно сказал:
— Вылезай, женский вагон. Поняли: это власть.
— Граждане, — взревел какой-то герой, — не подчинимся, стой крепко на своем, все, как один, не пойдем — и крышка!
Сотни уст согласно прогремели:
— Не пойдем!
Но кто-то ближайший к предводителю, верно, узнав у него, что в составе есть пустой вагон, быстро соскочил и пустился бежать по платформе, за ним другой, третий, все, и я, конечно, со всеми под шестипудовой тяжестью вещей бежал, падал, меня подхватывали, помогали, да, помогали, все-таки это было немного человечней атаки. Итак, мы взяли второй вагон и разместились там, конечно, тесно, на полу, вплотную. Мой сосед старичок опять был возле меня и опять сказал свою поговорку:
— Сподобил господь!
И вот, чуть бы еще немного, и поехали бы, — нет! Слышим — опять бегут, слышим — ревут. Глянули в щелку: вся та партия расчухала и мчится к нашему вагону. Узнав сразу нас, крикнули:
— Мости!
Показались длинные доски, и над самыми нашими головами стали мостить второй ярус.
Расселись над нашими головами, поливали сверху, посыпали подсолнухами Новая партия прибыла с досками, и опять был голос:
— Мости!
Расселись на третий ярус, остальные полезли на крышу, и она затрещала под тяжестью четвертого яруса.
Я сидел в самой гуще посередине пола, и, когда намостили третий ярус, темно стало, хоть выколи глаз. Мне было, будто повесил я петельку сердца своего на гвоздик, а все остальное — ученость свою, идеи, тело, вещи, — все это брошено как-нибудь. В сердце же моем была жена, ребятишки и с ними такой покой, такое блаженство, и будто бы я им прежде всего по приезде показываю сыр. Так было в сердце, но мысль, как разделенная часть змеи, сама шевелилась, в той отдельной части было:
‘Если ты вместе с китайцем едва мог дотащить свои вещи, то как же теперь их один дотащил?’
Взыгралось мое сердце и соскочило с гвоздика!
‘Ты сыр забыл в том вагоне!’
Я вздрогнул, но у меня счастливая натура, потерянное всегда открывает во мне новую цельную почву, я посмеялся над пустяками и сказал соседу моему, старичку:
— А сыр-то я забыл в том вагоне.
Эти слова меня погубили: мой сыр, круглый, красный, был очень заметен, сыр, целая голова в такое время, — какое счастье! Кто его не видал, кто им не любовался! Не успел я сказать ‘забыл’, кругом меня ахнули, по всему темному подполью побежало ‘сыр забыл’, и ко мне вернулось решение — приговор, бесповоротное, неизменное:
‘Бежи!’
Будь у меня вторая голова сыра, я охотно отдал бы ее, чтобы вернуть назад вылетевшие у меня о забытом сыре слова, только бы не двигаться, только бы сидеть.
Я пробормотал какую-то нелепость, что теперь уж поздно, теперь мне не пролезть, и на эти слова весь муравейник закопошился, открылось свободное место передо мной.
— Бежи! — повелительно крикнул кто-то сзади и с силой толкнул меня вперед, и там тоже пропихнули, и если бы я теперь пожелал вернуться назад, мне пришлось бы бороться с силой всего вагона или бы истеричным голосом крикнуть: ‘Не в сыре дело!’ — и получить прощение, как дурачок или сумасшедший. Я предпочел отдаться воле народа, полез, давя женщин, детей, дверь сама откатилась, и, как бомба, я вылетел на свет, на платформу.
Вес было так на платформе, как бывает в последний момент отхода поезда. Но я сразу узнал тот женский вагон, схватился за ручку, и мужской голос изнутри мне крикнул:
— Нельзя! Вагон женский.
— Сыр, — крикнул я, — сыр забыл!
Дверца откатилась.
— Сыр здесь, товарищ, — сказал военный человек, — ваш ли он?
— Его, его! — крикнули из вагона.
Все знали по сыру меня.
И я видел, как там, внутри вагона, быстро запрыгало круглое, красное, понеслось над головами, военный у двери ловко его подхватил, поддал вверх, как лаптой, и я бы, конечно, схватил сыр, но как раз в этот момент свистнул паровоз, рука моя дрогнула, и сыр, упав с платформы под колеса, весело покатился внизу под рельсами.
Я сделал движение бежать к своему вагону, но это мгновенно заметили, и опять, как тогда стало, будто сыр был не мой, а государственная или общественная собственность, порученная мне на хранение, мне крикнули неумолимо и строго.
— Куда, куда, лезь, успеешь!
Десятки людей стояли у двери, и, брось я сыр, как хотел, все бы эти десять ринулись под колеса…
— Успеешь, успеешь, — очень спокойно, со знанием дела, как-то хорошо, почти по-родственному говорили мне сверху.
Все это было, конечно, одно мгновение, сыр еще двигался, когда я схватил его правой рукой и, прижимая к груди, левой подперся о каменный выступ платформы и выскочил.
Отечески спокойный голос был сверху:
— Вот видишь, успел.
Из глубины вагона были голоса:
— Поймал?
Отеческий голос ответил:
— Выбрался.
И поезд тронулся.
О, как страшно было наяву исполнение моего повторного через всю жизнь кошмарного сна.
Будто бы загорается край неба, начинается светопреставление архангел трубит в последний раз последнему поезду, праведники, ликуя, глядят в окошки, а я чемодан-то свой сунул, чемодан мой на поезд приняли, а меня не пускают. Я бы согласился с радостью гореть на земле вместе со своими бумагами, но так, чтобы праведники мои бумаги читали на небе, а я один без дел своих, без дум, голый горел на земле, — нет, нет…
Ужасный сон исполнялся, поезд двигался, я рядом бежал, прижимая к груди дурацкую голову голландского сыра.
Был один момент, дверь вагона была у самого конца платформы, после которого начиналась земля, и тогда бы там, снизу, уже невозможно бы было вскочить в очень высоко поднятую дверцу товарного вагона, но десятки рук меня отдельно и сыр отдельно подхватили, и потом в темноте, как самодвижущийся танк по трупам, я полез и остановился на своем месте. Сыр двигался отдельно, и, когда я прибыл, старик держал его на руках, как ребенка, и ласково говорил мне:
— Вот и сподобил господь!
Нет, я не завидую тому, кто в том году не испытал этих ужасных путешествий и избежал слепой пропасти жизни. На верхней полке яруса умирал, хрипя, человек, в углу на среднем — рожала женщина, в щелки сверху лилось и сыпались подсолнухи. Двадцать восемь часов в полной тьме я лежал, задавленный чужими вещами, и одна радость была — зажечь спичку и покурить. Один раз при вспышке света я видел, как задремавший старик держал мой сыр. И что меня поразило, в лице его была совершенно материнская улыбка. Я не пытался взять у него сыр, для меня сыр перестал существовать как моя собственность, не я спасал его, сыр в моем кошмарном сознании принадлежал всему народу. Другой раз, помню, какой-то человек наклонился к старику, взял у него сыр, поднес к уху и стал нажимать, как арбуз.
— Хлюпает, — сказал он.
И передал другому любопытному, и тот тоже, выслушав, сказал:
— Здорово хлюпает.
После того сыр не возвращался в нашу сторону, и я, решив, что его съели голодные, забыл о нем совершенно.
После двадцати восьми часов полной тьмы, корчей и страшной вони — как было радостно выйти на волю: каждый листик на дереве мне казался живым существом и все дерево — большим государством зеленых жителей, я шел под солнцем в большой толпе, и шестипудовая ноша моя в то время была мне легка. Вдруг кто-то крикнул:
— Эй, ты, в шляпе, стой!
— Стой, стой! — кричала масса голосов.
Я оглянулся и увидел: над черной толпой под солнцем, как огненный пал по суходолу, летит прямо ко мне от руки к руке мучитель — мой сыр.
Впервые — в газете ‘Заря Востока’ (Тифлис), 1924, 17 августа. В собрания сочинений включалось автором в цикл очерков под общим заглавием ‘Слепая Голгофа’. Печатается по изданию: Собр. соч. 1929—1931, т. 4.
Источник текста: Собрание сочинений. В 8 т / М. М. Пришвин, Том 2. Кащеева цепь. Мирская чаша. Произведения 1914-1923 годов. — Москва: Худож. лит., 1982. — 21 см. С. 622—627.