Сынок и маменька, Михайлов Михаил Ларионович, Год: 1852 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 27 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
М. Л. МИХАЙЛОВА

СЪ ПОРТРЕТОМЪ, КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ И БИБЛІОГРАФИЧЕСКИМЪ УКАЗАТЕЛЕМЪ

ИЗДАНІЕ Т-ВА А. Ф. МАРКСЪ
С.-Петербургъ.

Подъ редакціей П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ВТОРОЙ

СЫНОКЪ и МАМЕНЬКА.

Разсказъ.

И всюду страсти роковыя,
И отъ судебъ спасенья нтъ,
Пушкинъ.

Маменька господина Калуферова не чаяла души въ единственномъ сынк своемъ. Она считала его даже однимъ изъ красивйшихъ людей, какихъ когда-либо видало солнце, видвшее на своемъ вку столько всякой всячины. Былъ ли Герасимъ Андреичъ (такъ именовался господинъ Калуферовъ) дйствительно такой красавецъ, какимъ казался онъ любящимъ очамъ своей родительницы, можно судить по слдующему, самому добросовстному описанію его наружности.

Герасимъ Андреичъ былъ человкъ небольшого роста, въ немъ было, какъ мн достоврно извстно, не боле не мене, какъ два аршина и два вершка вышины. Этотъ недостатокъ роста съ лихвою замнялся въ господин Калуферов его пріятно развитою корпуленціей. Особенной жизненностью и развитіемъ отличались плечи: на каждомъ плеч свободно укладывалось рядомъ пять цлковыхъ, при чемъ Герасимъ Андреичъ могъ даже расхаживать по комнат, не боясь сронить монеты. Опытъ этотъ чрезвычайно нравился какъ самому господину Калуферову и его маменьк, такъ и всмъ вообще знакомымъ его, вслдствіе чего и повторялся при каждомъ удобномъ случа. Въ меньшей степени, хотя тоже очень сильно, была развита и голова Герасима Андреича (я говорю все еще о его наружности): она могла бы служить красою и человку боле молодцоватаго роста, боле грандіозныхъ размровъ. Единственный недостатокъ головы его состоялъ въ необычайной плоскости затылка, который походилъ, какъ дв капли воды, на одинъ изъ плоскихъ боковъ московской сайки. Волосы Герасима Андреича имли пріятное свойство расти съ неимоврной быстротой и притомъ были такъ густы, что частый гребень не дерзалъ имть съ ними ни малйшаго сношенія. Обиліе ихъ повредило даже отчасти объему чела господина Калуферова, которое могло бы назваться высокимъ и величественнымъ, если бъ не заросло почти наполовину волосами. Цвтъ этихъ волосъ уподоблялся вполн цвту кофе съ молокомъ, почему маменька господина Калуферова и называла свое дтище ‘шатиномъ’. Такой же растительностью отличались и брови Герасима Андреича, съ большимъ эффектомъ оттнявшія его огромные глаза. Глаза эти были бы, вроятно, голубого цвта, если бъ въ нихъ не было нкотораго желтоватаго отлива. Господинъ Калуферовъ имлъ, къ сожалнію, несчастную привычку безпрестанно моргать или, лучше сказать, хлопать вками, постоянно красными, можетъ-быть, отъ этого вчнаго морганья. Носъ у господина Калуферова былъ посредственный, такъ же, какъ и губы, страннымъ въ физіономіи его казалось только то, что пространство отъ начала лба до кончика носа было гораздо незначительне разстоянія отъ носа до конца подбородка.

Внутреннія, скрытыя отъ непрозорливыхъ, глазъ достоинства господина Калуферова далеко превышали наружныя. Маменька его, не чаявшая, какъ уже сказано выше, души въ своемъ Герас, считала его за умнйшаго и добрйшаго человка. Хотя сердце матери часто бываетъ ослплено излишне весьма, впрочемъ, понятною и похвальною любовью къ дтямъ, однако въ настоящемъ случа было бы крайне нелпо не согласиться вполн съ мнніемъ госпожи Калуферовой. Жаль только, что Герасимъ Андреичъ былъ человкъ слишкомъ сосредоточенный, мало общительный, и скупился длиться съ людьми сокровищами своего ума. Онъ былъ очень неразговорчивъ, а если вмшивалъ въ бесду другихъ какое-нибудь словечко или замчаніе, то большею частью словечко это или замчаніе были весьма некстати. Происходило это, разумется, отъ излишняго самоуглубленія. Поэтому Герасимъ Андреичъ между многими знавшими его людьми, привыкшими судить объ ум ближняго только по яснымъ проявленіямъ этой душевной силы, но не одаренными способностью проникать въ ндра чужого духа, слылъ за человка весьма недальняго, чрезвычайно любящаго играть въ молчанку и слдственно скучнаго для общества. Нкоторыя барышни, хотя и получившія милое образованіе, называли Герасима Андреича даже insipide. Умнымъ людямъ, какъ знаетъ, конечно, и самъ читатель по собственному опыту, всегда завидуютъ, если же не завидуютъ, значитъ, не понимаютъ ихъ. Жребій не быть понятымъ выпалъ на долю и нашего умнаго человка — господина Калуферова. Нужно было

видть его въ домашнемъ быту, съ маменькой, и слышать его разговоры, чтобы усмотрть совершенную нелпость общественнаго сужденія.

Мнніе маменьки Герасима Андреича, что господинъ Калуферовъ человкъ добрйшій, подтверждалось вполн и общественнымъ мнніемъ. Если бъ древній философъ Діогенъ, искавшій днемъ съ огнемъ человка, искалъ не человка просто, а человка добрйшаго, и если бъ къ тому же былъ онъ современникомъ господина Калуферова, онъ, вроятно, погасилъ бы свой фонарь предъ лицомъ Герасима Андреича. Сколько умъ господина Калуферова былъ непроницаемъ для его знакомыхъ, столько сердце было отверзто всмъ и каждому. Съ первой же встрчи съ какимъ-то ни было человкомъ, сердце Герасима Андреича, столь вмстительное для всхъ благородныхъ чувствъ, переполнялось до краевъ любовью и симпатіей къ этому человку. Если бъ Герасимъ Андреичъ случайно попался вамъ на улиц, и вы, не будучи съ нимъ знакомы, были вынуждены спросить его о чемъ-нибудь, или наконецъ просто задли его локтемъ и извинились, я вполн увренъ, что господинъ Калуферовъ на слдующее же утро явился бы къ вамъ съ визитомъ и почтеніемъ. На третій день знакомства Герасимъ Андреичъ готовъ уже пожертвовать своею жизнью для блага своего новаго знакомаго. Такую крайнюю доброту господинъ Калуферовъ наслдовалъ прямымъ путемъ отъ своей маменьки, Анисьи Сергевны, женщины, обильной любовью.

Вотъ кстати нсколько подробностей и о маменьк господина Калуферова.

Анисья Сергевна овдовла, когда ей было всего двадцать два года отъ роду. Несмотря на молодыя лта и красоту (господинъ Калуферовъ былъ вылитая маменька), она не кружилась въ вихр свтскихъ удовольствій, а посвящала все время и вс заботы свои драгоцнному залогу ея первой и послдней любви. Воспитанія была она вовсе не блистательнаго, но ужъ зато со стороны ума и сердца сіяла не мене своего сына. Вообще надо замтить, что маменька и сынокъ походили другъ на друга совершенно.

Все достояніе этихъ превосходныхъ людей заключалось въ десяти душахъ крестьянъ и приличномъ для такого количества крестьянъ пространств земли. Доходы съ этого имньица, очень близкаго къ губернскому городу, въ коемъ проживалъ Герасимъ Андреичъ со своей маменькой, позволяли господину Калуферову нанимать не боле какъ весьма скромную квартирку о двухъ комнатахъ съ кухней. Жизненные припасы доставлялись, разумется, изъ деревни, прислуга, состоявшая, впрочемъ, изъ одной только особы, а именно коренастой двки Маланьи, не требовала особенныхъ расходовъ.

Что сказать о положеніи въ обществ господина Калуферова и его маменьки? Этотъ пунктъ ставитъ меня совершенно втупикъ, и я не знаю, сумю ли выяснить его читателю. Говоря чистосердечно, маменька Герасима Андреича не имла никакого положенія въ обществ: ея никто не зналъ, и она нигд не бывала. Причина постояннаго домосдства Анисьи Сергевны была, впрочемъ, самая уважительная и достойная похвалы всхъ благомыслящихъ людей, а именно, страстная и безграничная любовь къ сыну. Безпрестанная забота о доставленіи ему всевозможныхъ удобствъ и комфортовъ поглощала все время госпожи Калуферовой, а чувство, наполнявшее все существо этой доброй женщины при вид сыновняго счастія, длало ее совершенно равнодушною къ тому обстоятельству, что даже самое существованіе Анисьи Сергевны Калуферовой не было извстно губернскому свту. Другое дло — сынъ ея. Онъ былъ извстенъ, очень извстенъ, и притомъ всмъ и каждому въ город, начиная съ людей, вознесенныхъ на высшія степени общественной іерархіи, и кончая незначительнйшими горожанами. Но чмъ же былъ извстенъ Герасимъ Андреичъ? Вс знали его за дятельнаго и неутомимаго гранильщика — гранильщика, впрочемъ, не драгоцнныхъ камней, а просто-напросто булыжника на городской мостовой. Нельзя не согласиться, что острый человкъ, нарекшій такое прозвище господину Калуферову, былъ совершенно правъ. Рдкій часъ дня не заставалъ Герасима Андреича вн дома, онъ постоянно находился на прогулк или ходилъ пшечкомъ но своимъ многочисленнымъ знакомымъ. И въ какой улиц, въ какомъ закоулк не было у господина Калуферова знакомыхъ? Его можно было встртить и въ великолпныхъ чертогахъ и въ жалкой хижин. Несмотря однакожъ на такую усиленную дятельность по части прогулокъ и посщенія разныхъ домовъ и домиковъ, господинъ Калуферовъ имлъ время завдывать длами какого-то отсутствующаго барина, за что и получалъ изрядную добавку къ своимъ помщичьимъ доходамъ. Знакомые Герасима Андреича принимали его очень радушно и мило, хотя и вс до одного знали, что въ утилитарномъ отношеніи господинъ Калуферовъ — совершенный козелъ, не дающій ни шерсти ни молока, зато не мене извстна была безконечная доброта души Герасима Андреича и его примрная скромность. Люди, посвящающіе столько времени визитамъ, бываютъ большею частью склонны къ сплетнямъ и переносу встей изъ дома въ домъ, по мр упражненія въ этомъ занятіи пріобртается ими и наклонность къ злорчію. Герасимъ Андреичъ составлялъ блистательное исключеніе изъ этого разряда: онъ сору изъ избы не выносилъ, и все, что влетало въ одно его ухо, немедленно вылетало въ другое.

Мн кажется, я обрисовалъ достаточно для перваго знакомства личность господина Калуферова, и если прибавлю, что прошлою весной ему исполнилось двадцать пять лтъ отъ рожденія, то я могу перейти къ любопытному событію изъ жизни его и его маменьки, случившемуся именно въ прошлую весну. Да, я забылъ сказать о лтахъ почтенной Анисьи Сергевны: годъ ея рожденія мн неизвстенъ, но нкоторыя данныя позволяютъ заключить, что ей не боле сорока двухъ-трехъ лтъ.

Весна прошлаго года отличалась въ томъ город, гд живетъ господинъ Калуферовъ, особеннымъ благораствореніемъ воздуха. Ласточки очень рано возвстили ее, и въ начал апрля на улицахъ не было уже ни лужицы, въ рдкомъ окн оставались еще двойныя рамы. Весна, какъ извстно изъ твореній всхъ древнихъ и новыхъ поэтовъ, пора любви, а потому и господинъ Калуферовъ…

Впрочемъ, забгать впередъ не слдуетъ, надо разсказывать все по порядку.

Въ одинъ ясный апрльскій день, въ воскресенье, Герасимъ Андреичъ проснулся, противъ обыкновенія, очень поздно. Маменька его давно уже была на ногахъ, успла одться въ приличное вдовству и годамъ ея черное шерстяное платье и заняться приготовленіемъ завтрака возлюбленному сыну. Намазавъ до десятка ломтиковъ хлба свжимъ сливочнымъ масломъ и вручивъ неуклюжимъ рукамъ Маланьи кофейникъ для должнаго помщенія его на плиту, Анисья Сергевна посмотрла на часы и нашла, что Герася спитъ что-то очень долго. Было уже одиннадцать часовъ.

Госпожа Калуферова взглянула за ширмы, гд покоился въ мягкой перин Герасимъ Андреичъ, желая удостовриться, точно ли онъ спитъ, а не просто нжится. Молодой человкъ проснулся уже, но встать ему было очень трудно. Долгій сонъ надлилъ его сильнымъ утомленіемъ и самою сибаритскою лнью. Закрывъ глаза, лежалъ онъ вверхъ лицомъ и, сколько мн извстно, былъ ласкаемъ упоительно-сладкими мечтами.

Мечты эти не поглощали, впрочемъ, всхъ чувствъ господина Калуферова, тонкій слухъ довелъ до его свднія, что кто-то подошелъ къ ширмамъ. Герасимъ Андреичъ звнулъ и открылъ глаза. Голова маменьки его видна была изъ-за ширмъ, и глаза ея, устремленные на физіономію милаго сына, выражали глубокую любовь.

— Что это, какъ ты долго сегодня залежался, мой другъ?— спросила Анисья Сергевна, когда молодой человкъ обратилъ къ ней изжелта-голубые зрачки свои.— Хорошо ли ты себя чувствуешь? Здоровъ ли ты?

— Здоровъ, маменька,— отвчалъ господинъ Калуферовъ, закидывая руки на голову и звая самымъ лнивымъ образомъ,

— Вставай, душа,— проговорила маменька нжнымъ голосомъ: — поздно вдь, мой другъ. А нынче воскресенье, пойти теб надо будетъ…

— Я, маменька, сейчасъ… Вы подите къ себ въ комнату.

Только-что вышла Анисья Сергевна, Герасимъ Андреичъ вытянулся опять на спин, закрылъ глаза и намревался снова отдаться во власть ласкающихъ мечтаній, но слухъ его былъ опять потревоженъ: стнные часы начали бить.

При послднемъ, одиннадцатомъ удар, господинъ Калуферовъ вскочилъ съ постели такъ быстро, какъ будто перина вдругъ превратилась подъ нимъ въ ежовую кожу.

Онъ мигомъ очутился въ кухн.

— Маланья, Маланья! Умываться мн поскоре!— воскликнулъ онъ, стараясь попасть лвою рукой въ рукавъ халата, который набросилъ себ за ширмами на одно плечо.— Поскоре, поскоре!.. Мыло-то гд же? Ахъ, какая ты, право, Маланья!.. Куда ты? Куда ты? Вонъ мыло… Не тамъ, не тамъ, вонъ на полочк мыло… А полотенце-то гд?.. Поди, сбгай за полотенцемъ къ маменьк… Или нтъ, не надо… Куда же ты? Ахъ, Господи!.. Полей мн водой голову!.. Будетъ, будетъ!.. Ну, иди теперь!

Господинъ Калуферовъ сбилъ Маланью съ ногъ своею торопливостью. Сонная и неповоротливая натура ея совершенно опшила отъ безпрестанныхъ понуканій Герасима Андреича. Вмсто обыкновенно употребляемаго имъ кокосоваго мыла она сунула ему въ руки кусокъ простого сраго, бросившись-было къ барын за полотенцемъ и воротившись облить голову барину, она такъ порадла ему, что налила ему воды не только на темя, но и на спину. Наконецъ, явившись къ Анись Сергевн за полотенцемъ, выдвинула ящикъ комода чуть не весь на полъ и, къ довершенію всхъ золъ, примчала Герасиму Андреичу вмсто полетенца барынину кофту.

Герасимъ Андреичъ находился въ состояніи человка, утратившаго всякую точку нравственной и физической опоры. Мысль его, подобно сверчку, скакала съ предмета на предметъ, плечистая фигура его металась изъ угла въ уголъ. Эта суетливость однако нимало не помогла ему одться и прибраться съ должною поспшностью.

Наконецъ, когда и волосы, и манишка, и панталоны отбились отъ рукъ Герасима Андреича, онъ плюнулъ и надлъ опять халатъ.

— Ну, опоздалъ такъ опоздалъ,— пробормоталъ онъ, собираясь итти въ комнату своей маменьки.— Не натощакъ же изъ дому итти!

Между тмъ маменька приготовила все къ завтраку и появилась въ дверяхъ. Она заслышала ужасную суетню господина Калуферова.

— Куда ты торопишься, мой другъ?— спросила она.

— Ахъ, маменька! Что это вы меня не разбудили? Какъ я проспалъ сегодня!

— Мн будить тебя не хотлось. Ты такъ пріятно почивалъ, Герася…

— Маменька,— прервалъ Анисью Сергевну господинъ Калуферовъ, укорительно качая головой: — я просилъ васъ, чтобы вы меня этакъ не называли.

— Ахъ, другъ мой, я все забываю, какъ ты говорилъ.

— Эразмъ, маменька.

Основываясь на авторитет одного изъ первыхъ франтовъ города, господинъ Калуферовъ напечаталъ для себя въ губернской типографіи визитныя карточки съ французскою надписью Erasme de Caluferoff и хотлъ непремнно, чтобы маменька называла его Эразмомъ, а никакъ не Герасей.

— Завтракъ готовъ, Эразмъ,— сказала Анисья Сергевна: — иди, душа, кушать кофе.

— Сейчасъ, маменька, только поскоре бы надо, а то…

— Успешь еще, другъ мой.

За завтракомъ Герасимъ Андреичъ поглотилъ неимоврное количество тартинокъ, и взволнованный духъ его угомонился. Сладостныя мечты, ласкавшія его въ постели, опять зароились у него въ голов.

— Маменька,— сказалъ онъ, очаровательно улыбаясь: — какъ, я думаю, удивилась она, что я не былъ сегодня у Егорья.

— Кто это, Герася?— спросила Анисья Сергевна, говорившая о чемъ-то въ дверяхъ кухни съ Маланьей и не разслышавшая половины словъ господина Калуферова.

— Опять, маменька…

Анисья Сергевна поправилась:

— Кто, Эразмъ?

— Ахъ, маменька! Разумется, Людмилочка.

— Что Людмилочка?

— Удивилась, говорю, что я сегодня не былъ у обдни.

— Ужъ, конечно.

— Да присядьте вы, маменька, къ столу. Вы посл Малань прикажете, что надо. Мн съ вами поговорить хочется объ одной вещиц.

— Ну, хорошо, мой другъ. Такъ ты ступай, Маланья, убери покамстъ баринову постель.

— Сапоги мн новые вычисти!— обратился господинъ Калуферовъ къ Малань.

— Я чистила-съ,— отвчала Маланья.

— Чистила, да не т. Новые возьми. У тхъ подошвы пробиты.

Маменька господина Калуферова присла къ столу, за которымъ завтракалъ сынокъ.

— Не напасусь сапогъ,— сказалъ Герасимъ Андреичъ, когда горничная отправилась въ его спальню: — давно ли новые были сапоги? Подошва ужъ никуда не годится. Надо будетъ сапожника перемнить, этотъ подло шьетъ.

— Ты бы вотъ тому заказывалъ, душа, что на Бдокурова работаетъ.

— Ахъ, маменька, маменька!— воскликнулъ восторженно Герасимъ Андреичъ: — вы не поврите, какъ меня любитъ Людмилочка! Если бы вы видли, какъ она поглядла на меня вчера вечеромъ на гуляньи! Я ужъ хотлъ-было подойти къ ней и поговорить, да шелъ съ Платонидой Максимовной, такъ неловко было отстать.

— Съ кмъ же, другъ мой, гуляла твоя Людмилочка?

— Съ папенькой своимъ, да еще съ ними одинъ шелъ… Я вамъ сказывалъ фамилію… Какъ бишь?.. Да, Куличовъ.

— Это тотъ-то, душа, что ты говорилъ, увивается около Людмилочки-то?

— Да, да. Смшно это мн, маменька, право!.. Вдь онъ воображаетъ, что можетъ Людмилочк понравиться. Этакій глупый!

— Что же, влюбленъ, что ли, онъ въ нее?

— Какъ же, маменька. Должно-быть, врзался на свою бду. И еще воображаетъ, кажется, что Людмилочка за него пойдетъ.

— Туда же вдь лзутъ! Да разв онъ не видитъ, глупый, что ты Людмилочк нравишься?

— Гд же ему видть, маменька? Людмилочка вдь осторожна, она, какъ кто есть въ комнат, такъ и не говоритъ со мной почти ни слова. Она вотъ какъ осторожна! Только взглянетъ этакъ… Ахъ, маменька! Какъ то-есть взглянетъ, такъ въ глазахъ написано: душка Эразмъ!

— Да что же ты мн, другъ мой, до сей поры не покажешь ея?

— Сами вы виноваты, маменька. Вольно вамъ все дома сидть.

— Погоди ужъ, вотъ дошью манишки теб, тогда выберу какъ-нибудь времечко.

— Вдь красоточка-то какая, маменька! Одни глазки чего стоятъ! Какъ посмотритъ на тебя пристально, такъ просто сердце… сердце… Ужъ и не знаю, что длается… Этакое что-то неизъяснимое.

— Что же ты, другъ мой, не скажешь ей о своихъ чувствахъ? Чмъ скоре, тмъ, конечно, лучше бы.

— Эхъ вы, маменька, маменька! Да вдь я для чего гожу: я хочу, чтобы она еще больше ко мн привязалась.

— Если такъ, то это прекрасно, Гера… Эразмъ. А Людмилочка всмъ бы теб партія.

— Разумется. Фамилія хорошая… Блокуровы, маменька — вдь это древняя фамилія. Вотъ я не помню только, чмъ одинъ какой-то предокъ ихъ прославился… Семенъ Семенычъ самъ это недавно за столомъ разсказывалъ.

— Ну, и состояньице изрядное.

— Даже и очень… Кром того, что теперь есть, имъ еще и наслдство, маменька, достается.

— Ты мн этого, душа, не говорилъ. Какое же наслдство?

— Какъ же, маменька. Дядя у Семенъ Семеныча умеръ, богачъ страшный. Вотъ посл него, говорятъ, и виноградные сады Семенъ Семенычу достанутся, въ Крыму… тамъ и вино виноградное длаютъ.

— Это городъ, что ли, Гера…

— Маменька!..

— Виновата, мой другъ. Такъ это городъ, что ли, Крымъ-то?

— Городъ, маменька.

— А какой губерніи, Эразмъ? Гд это?

— Въ Малороссіи, маменька.

— Ахъ, какъ бы это теб хорошо, другъ мой! Климатъ, сказываютъ, въ Малороссіи отмнный. Похали бы мы вс туда, стали бы жить припваючи.

— Я, маменька, туда и крестьянъ своихъ переведу.

— Конечно, другъ мой. Тамъ вдь и земля, я думаю, не здшней чета?

— Одно слово, маменька — виноградъ растетъ.— Впрочемъ, пора мн…

— Ты, Гер… Эразмъ, конечно, у Блокуровыхъ будешь обдать?

— Само собой, маменька. А то Людмилочка совсмъ разсердится. Вотъ въ прошлое воскресенье оставилъ меня Гвоздичкинъ обдать, такъ на другой день, какъ пришелъ я къ Блокуровымъ, Людмилочка такъ со мной сухо обошлась. Обидлась, врно, моимъ невниманіемъ и все время съ Куликовымъ проговорила… Онъ, разумется, принялъ это по глупости за чистую монету. А я ужъ видлъ, маменька, что она это нарочно такъ поступаетъ. Все изрдка на меня такъ-то взглянетъ сердито. Вдь какъ она, маменька, любитъ-то меня!

Герасимъ Андреичъ поднялся со стула, чтобы итти одваться, маменька подошла къ нему, обняла свое милое дтище и поцловала его.

— Какъ тебя не любить-то, мой другъ?— прошептала она отъ полноты нжнаго материнскаго сердца.— Одваться ты теперь?

— Да, маменька. Ужъ коль проспалъ, такъ и не пойду ни къ кому кром Блокуровыхъ.

— Иди, мой другъ, иди. Въ самомъ дл Людмилочка безпокоится, я думаю: давно такъ не видала тебя.

— Пожалуй, и поплакала еще, маменька. Двушки вдь вс такія чувствительныя.

— А вы, мужчины,— замтила маменька, грозя пальцемъ и усмхаясь: — вс жестокіе.

— Мы, маменька, себ на ум!— сказалъ съ лукавымъ видомъ господинъ Калуферовъ и отправился въ свой кабинетъ, гд ждали его вычищенные Маланьей новые сапоги, обреченные на тяжелый трудъ граненія мостовой.

Герасимъ Андреичъ одвался всегда очень изящно, но, не любя тратить времени понапрасну, употреблялъ на свой туалетъ не боле десяти минутъ. Въ настоящемъ случа онъ одлся даже поспшне обыкновеннаго, помазалъ себ волосы недорогой, но превосходнаго качества лимонной помадой, надлъ чистую манишку, шелковую коричневую жилетку съ серебряными цвточками и черный фракъ. Наиболе времени отняло у него размышленіе о воротничкахъ: онъ долго не могъ ршиться — отворотить ли ихъ на галстукъ, или оставить стоячими. Насмотрвшись вдоволь въ зеркало, онъ нашелъ, что къ его полному лицу идутъ какъ нельзя боле откладные воротнички. Когда вс статьи одежды Герасима Андреича были приведены въ должную гармонію, онъ зашелъ на нсколько минутъ въ комнату маменьки.

— Дайте, маменька, чистый платокъ.

— Какой теб, душа? миткалевый или полотняный?

— Полотняный, маменька.

— А амбре подушить?

— Какъ же.

Въ комнат, занимаемой Анисьей Сергевной, находилось довольно большое зеркало, повшенное такъ искусно, что всякій желающій могъ видть въ немъ всего себя до кончика сапогъ.

Господинъ Калуферовъ нсколько разъ повернулся передъ нимъ, озирая свою фигуру, и съ особенною симпатіей взглянулъ на новые блестящіе сапоги.

Маменька подала ему надушенный платокъ.

— Полно ужъ, полно смотрться-то,— сказала она шутливымъ и вмст радостнымъ тономъ:— хорошъ, хорошъ

— Хорошъ, маменька?— спросилъ, весь озаряясь восторгомъ, господинъ Калуферовъ.

— Не влюбилась бы Людмилочка, кабы нехорошъ былъ.

Самодовольная улыбка сіяла на устахъ Герасима Андреича, когда онъ вышелъ изъ дому.

Бойкимъ шагомъ пошелъ онъ по улиц, но бойкость эта скоро совершенно утратилась въ ногахъ господина Калуферова, ибо голова его исполнилась колебанія. Главною цлью его шествія былъ, разумется, домъ Блокуровыхъ, но на дорог туда жило столько хорошихъ знакомыхъ Герасима Андреича, что трудно было не зайти къ кому-нибудь. ‘Зайти или не зайти?’ — спрашивалъ себя господинъ Калуферовъ почти у каждыхъ воротъ. Влеченіе къ Людмилочк пересилило въ немъ желаніе забжать къ откупщику Уховертову, къ почтенной и престарлой дам Глухаревой и къ извстному остряку Мякинину, но когда господинъ Калуферовъ поровнялся съ квартирою братьевъ Мальковскихъ, когда младшій Мальковскій крикнулъ ему въ окно: ‘Калуферовъ, здравствуйте!’, Герасимъ Андреичъ не утерплъ и, раскланявшись, юркнулъ въ калитку.

Квартира двухъ братьевъ Мальковскихъ состояла изъ одной только комнаты и была вся почти занята бильярдомъ, на которомъ съ утра до поздняго вечера катались оббитые со всхъ сторонъ шары, а ночью помщалась постель обоихъ братьевъ. Братья встртили Герасима Андреича распростертыми объятіями. Оба они были въ старыхъ халатахъ, руки и у того и у другого были выпачканы мломъ.

— Хотите партійку, Калуферовъ?— спросилъ старшій Мальковскій.

— Нтъ-съ. Гд же мн съ вами играть?— скромно отвчалъ господинъ Калуферовъ.

— Ну, не хотите ли водки, или закусить?— спросилъ младшій Мальковскій.

— Покорно благодарю-съ. Сейчасъ завтракалъ.

— Чмъ же васъ угощать?— спросили оба брата.

— Ничмъ-съ.

— А трубкой? Хотите трубки?

— Не курю-съ.

— Жаль,— сказалъ старшій Малысовскій.— Ахъ, да! Одолжите, Калуферовъ… Давно ужъ я собираюсь попросить васъ… Вотъ братъ расказывалъ, что вы у Уховертова это длали… Уложите на плечо пять цлковыхъ.

— Пожалуйте-съ.

— Да у насъ денегъ-то нтъ.

— И со мной тоже-съ.

— Ахъ, какъ это досадно!

— Да вотъ нтъ ли у васъ мдныхъ гривенниковъ-съ?..

— Есть, кажется, есть.

— Такъ вотъ все равно-съ.

Четыре трехъ-копеечника точно нашлись у братьевъ Мальковскихъ, но пятый надо было взять напрокатъ у хозяина дома. Съ замтнымъ удовольствіемъ уложилъ господинъ Калуферовъ монеты на своемъ лвомъ плеч и бодрымъ шагомъ прошелся три раза вокругъ бильярда.

— А вотъ можете ли вы пролзть этакъ подъ бильярдомъ?

— Можно-то можно бы, да ужъ въ другое время когда-нибудь-съ. Теперь запачкаешься весь, а мн надо еще въ гости…

— Къ кому?

— Къ Блокуровымъ-съ.

— Правда ли это,— спросилъ старшій Мальковскій: — вотъ братъ у Гвоздичкина слышалъ, будто Людмила Блокурова помолвлена за Куличова? Я вдь этого ничего не знаю, никуда не выхожу изъ дому.

— Мн Гвоздичкинъ за врное передавалъ,— замтилъ младшій.— Вы ничего не знаете?— обратился онъ къ господину Калуферову.

— Нтъ-съ,— отвчалъ Герасимъ Андреичъ и въ то же время подумалъ: ‘Какъ легко даются люди въ обманъ! И не замчаетъ никто, что Куличовъ тутъ только одинъ отводъ. Разв станетъ двушка воспитанная явно показывать, кто ей нравится?’

Упоминовеніе братьями Мальковскими имени Людмилочки окрылило снова Герасима Андреича, и онъ, не убждаясь настоятельными просьбами братьевъ погодить немного и закусить чего-нибудь, немедленно простился съ ними и направилъ стопы свои къ Блокурову.

Семенъ Семенычъ Блокуровъ былъ человкъ съ хорошимъ состояніемъ, жилъ открыто и отличался въ город прекраснымъ тономъ. Лакеи у него ходили въ срыхъ фракахъ со свтлыми пуговицами, на столъ подавалась серебряная посуда и изысканныя вина, самъ Семенъ Семенычъ одвался скромно, но до чрезвычайности прилично. Про жену же его Александру Ивановну и про милую дочку Людмилочку и говорить нечего: он были предметомъ явнаго подражанія и потаенной зависти всхъ городскихъ дамъ и двицъ.

— Дома Семенъ Семенычъ?— спросилъ господинъ Калуферовъ, когда высокій лакей распахнулъ передъ нимъ дверь.

— Нтъ-съ,— отвчалъ лакей съ чувствомъ собственнаго достоинства.

— А Александра Ивановна и Людмила Семеновна?

— Дома-съ.

Господинъ Калуферовъ вошелъ въ прихожую, снялъ съ себя пальто и спросилъ лакея:

— Что, едоръ? Какъ поживаешь?

— Ничего-съ,— отвчалъ съ прежнею холодностью лакей.— Пожалуйте въ гостиную.

Герасимъ Андреичъ, видя невозможность побдить въ лаке несвойственную званію его надменность, не сказалъ ему боле ни слова, а окинулъ быстрымъ взглядомъ свои сіяющіе сапоги, пригладилъ шляпу рукавомъ и вступилъ въ гостиную.

Гостиная господина Блокурова считалась лучшею гостиной въ город. Сколько вкуса было употреблено на уборку ея — и какъ согласно работали надъ этою уборкой три самые образованные вкуса! Вліяніе самого Семена Семеныча на эту великолпную голубую комнату проявилось въ акварельныхъ пейзажахъ, помщенныхъ симметрично на главной стн, въ бронзовыхъ канделябрахъ, разставленныхъ по угламъ, въ дорогихъ лампахъ, украшавшихъ каждый столъ и столикъ. Изящно расположенная мебель и игриво драпированныя окна свидтельствовали о тонкомъ вкус почтенной Александры Ивановны. Трельяжъ изъ мелкаго плюща, ограждавшій самое интимное мстечко гостиной, и столикъ съ пышными гіацинтами были безъ всякаго сомннія осуществленіемъ Людмилочкиной мысли.

Не подумайте, чтобъ эта роскошь, чуждая господину Калуферову въ его собственномъ домашнемъ быту, производила въ немъ какое-нибудь чувство неловкости или робости. Нимало, Герасимъ Андреичъ былъ везд одинаковъ и нигд не терялъ сознанія своихъ неоспоримыхъ достоинствъ.

Въ настоящій визитъ свой онъ вошелъ въ гостиную весь поглощенный желаніемъ видть Людмилочку и не обратилъ ни малйшаго вниманія на богатый коверъ, разостланный на столик передъ диваномъ, на коверъ, которымъ Семенъ Семенычъ производилъ на всхъ постителей особенный эффектъ. Глаза господина Калуферова бродили по большой гостиной, отыскивая главный предметъ, занимавшій все его сердце.

Ему показалось сначала, что никого въ гостиной нтъ, но посл вторичнаго обзора онъ примтилъ за трельяжемъ русый локонъ и граціозный профиль любимой особы.

Людмила Семеновна была занята чтеніемъ, но какъ только скрипнули въ гостиной сапожки господина Калуферова, двушка положила книгу и выпорхнула, подобно бабочк, изъ своего зеленаго пріюта. Она, вроятно, ждала кого-нибудь, только вовсе не господина Калуферова, потому что на лиц ея отразилось маленькое неудовольствіе при вид вошедшаго гостя. Герасимъ Андреичъ не замтилъ однакожъ этой тни на хорошенькомъ личик своей Людмилочки, занимаясь очень ловкимъ расшаркиваньемъ. Когда господинъ Калуферовъ поднялъ глаза на милую хозяйку, лицо ея улыбалось самымъ привтливымъ образомъ.

— Здравствуйте, Герасимъ Андреичъ.

— Ваше здоровье, Людмила Семеновна?

— Слава Богу,— отвчала Людмилочка, идя къ трельяжу.— Идите сюда, Герасимъ Андреичъ. Сядемте тутъ.

Людмилочка сла на маленькій диванчикъ, господинъ Калуферовъ помстился насупротивъ ея на кресл и, разглядывая барышню, нашелъ, что она въ этотъ день необыкновенно интересна. На ней было кисейное платье соломеннаго цвта, изъ-подъ широкихъ короткихъ рукавовъ на прелестныя ручки упадали пышныя складки широкаго кружева, шейка снжной близны была охвачена черной бархатной ленточкой. Все это шло какъ нельзя боле къ Людмил Семеновн. Новую прелесть придавала ей и прическа, въ какой господинъ Калуферовъ еще никогда не видалъ ея. Свтло-русые волосы Людмилочки были высоко всчесаны на вискахъ и падали дивными локонами за маленькія уши. Въ косу двушки былъ воткнутъ живой палевый гіацинтъ.

Погрузясь въ созерцаніе прелестей своей возлюбленной, господинъ Калуферовъ долго безмолвствовалъ.

— Книжку изволили читать?— спросилъ онъ наконецъ, прерывая молчаніе.

— Да,— отвчала двушка, играя колечкомъ, которое то снимала съ пальца, то опять надвала на палецъ.

— Чьего сочиненія-съ?— спросилъ господинъ Калуферовъ, стараясь поддержать разговоръ.

— Дюма,— отвчала Людмила Семеновна, разсянно глядя на своего собесдника.

— Французская книжка-съ?

— Да.

Господину Калуферову сдлалось вдругъ какъ-то и неловко и пріятно, когда онъ взглянулъ на юную хозяйку. Голубые глазки ея были устремлены на него, но по взгляду этому замтно было, что она погружена въ какую-то думу, и что, будь тутъ вмсто господина Калуферова кто хочешь, Людмила Семеновна наградила бы всякаго такимъ долгимъ и пристальнымъ взглядомъ. Герасимъ Андреичъ почелъ однакожъ этотъ взглядъ страстнымъ выраженіемъ глубокой любви Людмилочки къ его особ. Ему очень хотлось сказать что-нибудь милое двушк, такое милое, что бы могло служить намекомъ на чувства Герасима Андреича и вызвать изустное признаніе самой Людмилочки, но ничего не могъ выдумать господинъ Калуферовъ и только хлопалъ красными вками.

Людмилочка оторвалась наконецъ отъ своей думы, вспомнила о гост и заговорила съ нимъ.

— Ну, что, какъ вы поживаете, Герасимъ Андреичъ?

— Ничего-съ.

— Чмъ занимаетесь?

Если бъ господинъ Калуферовъ хотлъ быть чистосердечнымъ, то онъ долженъ бы отвчать, что занимается утаптываньемъ мостовой, но онъ желалъ блеснуть передъ Людмилочкой и потому солгалъ.

— Стишки одни началъ сочинять-съ,— отвчалъ онъ.

— Вотъ какъ!.. Не помните ли наизусть?

— Нтъ-съ… Впрочемъ, я только-что началъ.

— Въ какомъ же род?

— Чувствительные-съ.

Господину Калуферову чрезвычайно хотлось сказать ‘любовные’, чтобы тмъ незамтно обратить разговоръ къ чувству, которое занимало всю его душу, но слово ‘любовные’ казалось ему неприличнымъ для нжнаго слуха воспитанной барышни.

— Когда же вы кончите?— спросила Людмилочка.

— Еще самъ не знаю-съ.

— Ждете вдохновенія?

— Да-съ.

— Кто же васъ вдохновляетъ обыкновенно?

— Идеалъ-съ,— отвчалъ, помявшись немного, господинъ Калуферовъ.

— Идеалъ… А я думала, какая-нибудь земная красавица.

Господинъ Калуферовъ похлопалъ глазами и никакъ не могъ придумать отвта.

— Что, какъ въ своемъ здоровь Семенъ Семенычъ-съ?— спросилъ онъ по нкоторомъ молчаніи.

— Папенька похалъ съ визитомъ, онъ здоровъ.

— А маменька-съ?

— И маменька здорова. Она, врно, скоро выйдетъ сюда.

— Вы изволили вчера прогуливаться?

— Да, и вы вдь тоже. Я видла васъ.

Господинъ Калуферовъ подумалъ: ‘Видла — и какъ взглянула!’

— Я очень сожаллъ-съ,— началъ Герасимъ Андреичъ, желая сдлать разговоръ свой любезнымъ:— я очень сожаллъ, что былъ кавалеромъ Платониды Максимовны… и не могъ-съ… не могъ освдомиться о вашемъ здоровь,— добавилъ онъ скороговоркой.

— Гд побывали вы сегодня?— спросила Людмилочка, ршительно недоумвая, о чемъ говорить съ господиномъ Калуферовымъ.

— Почти нигд-съ. Къ Мальковскимъ только забжалъ… Спшилъ явиться…

— Хороша сегодня погода? втру нтъ?

— Очень хороша-съ. А вы разв не изволили вызжать нынче?

— Нтъ.

— И у обдни не были?

— Нтъ.

— Я точно чувствовалъ-съ…

Господинъ Калуферовъ сильно заморгалъ вками.

— А что?

— Не былъ тоже-съ.

Въ гостиную вошелъ новый гость, а именно Платонъ едорычъ Куличовъ. Господинъ Калуферовъ первый увидалъ его и подумалъ. ‘Вотъ очень нужно было, только-что разговорчикъ завязался интересный, такъ помшать надо’.

Платонъ едорычъ, человкъ лтъ двадцати восьми, ловкій и красивый, былъ одтъ какъ модная картинка: все на немъ было свжо и ново — отъ изящнаго фрака до завитыхъ бакенбардъ.

Господинъ Калуферовъ взглянулъ на вошедшаго франта, обратилъ вниманіе на свои протертыя на пальцахъ перчатки, и чуть-было не сконфузился, но, къ счастью, вспомнилъ неожиданно милый стишокъ: ‘Во всхъ ты, душенька, нарядахъ хороша!’ и мгновенно успокоился.

Между тмъ Куличовъ явился за трельяжъ, наиразвязнйшимъ образомъ подалъ руку Людмилочк, пожалъ ея крошечную ручку и потомъ гордо кивнулъ головой господину Калуферову.

Герасимъ Андреичъ спросилъ гостя, какъ онъ въ своемъ здоровь, но втайн былъ глубоко огорченъ слишкомъ фамильярнымъ и вольнымъ обхожденіемъ Куликова. Онъ переслъ на другой стулъ, подальше. Платонъ едорычъ занялъ тотчасъ же его мсто и началъ безъ умолку болтать, Людмилочка оживилась, такъ же болтала, смялась и шутила.

Къ несчастью разговоръ шелъ на французскомъ язык, и Герасимъ Андреичъ долженъ былъ отказаться отъ всякаго въ немъ участія.

Немного погодя Куличовъ положилъ шляпу на окно, снялъ об перчатки и безцеремонно закурилъ папироску.

Герасимъ Андреичъ сидлъ въ перчаткахъ, поглаживалъ свою шляпу и хлопалъ глазами.

Скоро однакожъ явилась сама Александра Ивановна и вывела господина Калуферова изъ затруднительнаго молчанія. Куличовъ ловко подошелъ къ ручк хозяйки, Герасимъ Андреичъ думалъ-было послдовать его примру, но почему-то раздумалъ.

Поцловавъ ручку Александры Ивановны, Платонъ едорычъ слъ на прежнее мсто и возобновилъ прерванный разговоръ съ барышней. Господинъ Калуферовъ уступилъ свой стулъ хозяйк и слъ рядомъ, на диванъ.

— Какъ вы въ своемъ здоровь, Александра Ивановна?

— Здорова, какъ видите,— отвчала Александра Ивановна, расправляя на своихъ колняхъ складки новаго шелковаго платья:— какъ вы?

— Да такъ-съ, Александра Ивановна, попрежнему.

— Васъ давно ужъ что-то не видно было.

— Занятъ былъ кое-чмъ.

Разговоръ оборвался, черезъ нсколько минутъ молчанія начался-было опять, но долженъ былъ снова прекратиться за совершеннымъ недостаткомъ матеріаловъ, зато не гасъ и не умолкалъ веселый говоръ и смхъ Людмилочки и Куличова, продолжавшихъ объясняться по-французски.

Вки господина Калуферова сдлались уже красне свеклы отъ безпрестаннаго морганья, когда вошелъ въ гостиную самъ Блокуровъ. Семенъ Семенычъ привтливо улыбнулся своимъ полнымъ лицомъ дочери и жен и подалъ правую руку Куличову, а лвую Калуферову.

Герасимъ Андреичъ передвинулся на другую сторону дивана и далъ мсто Семену Семенычу, который тотчасъ и опустился съ достоинствомъ на упраздненное мсто.

— Что новенькаго, Калуферовъ?— спросилъ онъ тономъ покровительства.

— Ничего-съ,— отвчалъ Герасимъ Андреичъ, длая на лиц медовую улыбку.

— Какъ это вы никогда ничего новенькаго не знаете?— сказалъ, подтрунивая, Семенъ Семенычъ и началъ играть огромной кучей брелоковъ, прившенныхъ къ его часовой цпочк.

— Я мало любопытенъ-съ,— отвчалъ господинъ Калуферовъ, продолжая пріятно ухмыляться.

— Жаль.

Семенъ Семенычъ потеръ объ рукавъ своего сюртука большой брильянтъ перстня, украшавшаго указательный палецъ его руки.

— Не видали вы сегодня Уховертова?

— Нтъ-съ.

— Я зазжалъ къ нему, Александра Ивановна, но дома не засталъ. Веллъ однакожъ сказать, что мы ждемъ его.

— Онъ попался мн давеча на улиц, Семенъ Семенычъ,— сказалъ Куличовъ:— я говорилъ ему — и онъ общалъ быть.

— Ну, и прекрасно.

— Да, Семенъ Семенычъ,— сказалъ опять Куличовъ, оставляя разговоръ съ Людмилочкой:— вы не разсердитесь, что я пригласилъ отъ вашего имени Мякинина?

— Напротивъ, очень радъ.

— Кто будетъ еще, Семенъ Семенычъ?

— Гвоздичкинъ будетъ, Лакутьевъ, можетъ-быть, и Игнатій Михайлычъ задетъ.

Господинъ Калуферовъ моргалъ, не жаля вкъ. Долго моргалъ онъ, не пророняя ни словечка.

Александра Ивановна вышла изъ гостиной, Семенъ Семенычъ досталъ изъ бокового кармана зубочистку, въ вид шпаги, и отъ нечего длать принялся ковырять въ зубахъ, глубокомысленно глядя на люстру. Попрежнему кипла за трельяжемъ самая оживленная бесда.

— Семенъ Семенычъ!— сказалъ вдругъ господинъ Калуферовъ.

— Что прикажете-съ?— спросилъ Бдокуровъ, не отводя глазъ отъ люстры.

— Вы не изволите быть знакомы съ Мальковскими?

— Нтъ-съ.

Герасимъ Андреичъ погладилъ шляпу.

— А что?— спросилъ Семенъ Семенычъ, не глядя на господина Калуферова.

— Нтъ, я такъ только спросилъ.

Тмъ и покончилъ.

Скоро явился откупщикъ Уховертовъ, сдой и высокій мужчина, имвшій привычку безпрестанно проводить ладонью правой руки по своей физіономіи, словно смахивалъ съ лица пыль или неотвязную муху, у него былъ очень гордый видъ, хотя въ сущности онъ былъ человкъ самый простой.

Герасимъ Андреичъ, къ которому откупщикъ обратился очень ласково, поздоровавшись съ хозяиномъ, Людмилочкою и Куличовымъ, долженъ былъ очистить диванъ для Уховертова и перессть на другое мсто, онъ спросилъ, впрочемъ, предварительно у откупщика, какъ тотъ въ своемъ здоровь.

Слдомъ за Уховертовымъ пріхалъ косой, но богатый Гвоздичкинъ, отличавшійся чрезмрною смшливостью, потомъ пріхалъ острякъ Мякининъ, худощавйшій человкъ съ жесткими усами, которые двигались у него подъ носомъ, какъ живые, пріхалъ Лакутьевъ, докторъ съ бакенбардами и аптечнымъ запахомъ, наконецъ пріхалъ и весьма уважаемый всми гость, губернскій предводитель Игнатій Михайлычъ Талмазовъ, на котораго не совсмъ разсчитывалъ Семенъ Семенычъ.

При появленіи каждаго изъ этихъ гостей, господинъ Калуферовъ пересаживался съ мста на мсто и наконецъ былъ оттсненъ отъ Людмилочки такъ далеко, что не могъ даже слышать, на какомъ діалект говоритъ она съ Куличовымъ — по-русски или по-французски.

Всмъ постителямъ Семена Семеныча господинъ Калуферовъ вжливо раскланивался, спрашивая каждаго, какъ онъ въ своемъ здоровь. Зато каждый удостоилъ его нсколькими милыми словами.

Такъ, сановитый Талмазовъ спросилъ господина Калуферова, гд онъ такъ давно пропадаетъ — не заглянетъ къ нему.

— Виноватъ-съ, ваше превосходительство,— пролепеталъ Герасимъ Андреичъ, осчастливленный такимъ милостивымъ вниманіемъ: — виноватъ-съ. Въ послднее время… былъ обремененъ… занятіями-съ…

— Какими же это занятіями?— спросилъ Игнатій Михайлычъ.

Господинъ Калуферовъ не зналъ, что отвчать, и долженъ бы былъ неминуемо сконфузиться, если бы Александра Ивановна опять не вывела его изъ затруднительнаго положенія своимъ появленіемъ въ гостиной. Талмазовъ не замедлилъ подойти къ ней съ изъявленіемъ своего почтенія и не дожидался уже отвта отъ Герасима Андреича.

Острякъ Мякининъ не преминулъ замтить, что у господина Калуферова новые сапоги, и сообщилъ ему, что лицо его, обрамляемое воротничками, очень похоже на портретъ лорда Байрона.

— Кто это лордъ Байронъ?— спросилъ Герасимъ Андреичъ.

— Одинъ извстный сочинитель,— отвчалъ Мякининъ.

Господинъ Калуферовъ остался очень доволенъ сходствомъ своимъ съ извстнымъ сочинителемъ.

Гвоздичкинъ, стоявшій неподалеку, нашелъ сравненіе Мякинина, неизвстно почему, чрезвычайно смшнымъ и расхохотался. Глядя на него, никакъ нельзя было понять, чему онъ смется и на что устремлено его вниманіе: одинъ глазъ его былъ обращенъ къ печк, другой къ окну.

И Гвоздичкинъ и Лакутьевъ не оставили безъ привта господина Калуферова. Гвоздичкинъ звалъ его къ себ послушать, какъ у него дворовый мальчишка Васька поетъ ‘Близко города Славянска’. Лакутьевъ замтилъ, что у Герасима Андреича очень хорошій цвтъ лица.

Вс гости освободились отъ своихъ шляпъ и перчатокъ, одинъ только господинъ Калуферовъ не оставлялъ шляпы и не снималъ перчатки.

— Кушать готово-съ,— произнесъ лакей, появляясь въ дверяхъ гостиной.

Герасимъ Андреичъ быстро поднялся съ мста, подошелъ къ хозяину и началъ раскланиваться.

— Мое почтеніе-съ, Семенъ Семенычъ.

— Куда же вы, Калуферовъ? Обдайте съ нами.

Господинъ Калуферовъ поклонился, отошелъ отъ Семена Семеныча и сталъ, хлопая глазами, снимать перчатки.

Мякининъ шепнулъ что-то на ухо близъ стоявшему Гвоздичкину, и Гвоздичкинъ схватился за животъ, разражаясь тоненькимъ смхомъ.

Шествіе въ столовую было торжественно. Талмазовъ велъ подъ руку Александру Ивановну, слдомъ за нимъ шелъ Куликовъ съ Людмилочкой. Семенъ Семенычъ обнялъ Уховертова и Гвоздичкина за талію и повелъ ихъ къ столу. Мякининъ и Лакутьевъ шли рядомъ. Послдній и одинъ выступалъ на новыхъ подошвахъ господинъ Калуферовъ.

Какъ ни старался Герасимъ Андреичъ помститься рядомъ съ Людмилочкой, это ему не удалось. Столовая была очень невелика, и боле значительные гости оттснили господина Калуферова. Куликовъ, не переставая болтать съ Людмилой Семеновной по-французски, слъ подл нея. Герасиму Андреичу пришлось однакоже сидть vis—vis. Горько ему было, что онъ раздленъ отъ милой двицы столомъ, но длать было нечего. Людмилочка бросила на него три-четыре длинные и выразительные взгляда, и господинъ Калуферовъ утшился. Онъ подумалъ даже: ‘Ахъ, какъ осторожна Людмилочка! Какъ будто занимается Куличовымъ, а сама все на меня посматриваетъ. Какія эти барышни тонкія штучки!’

Обдъ, которымъ угощалъ на этотъ разъ своихъ гостей Семенъ Семенычъ, былъ великолпный, далеко непохожій на его обычные воскресные обды. Винъ на стол было столько, что перепробовать вс ихъ недостало бы никому силы, къ тому же названія они носили такія громкія и трудныя, что не было возможности не спутаться въ нихъ.

Гости были веселы, а Игнатій Михайлычъ былъ столько любезенъ, что между соусомъ и жаркимъ продекламировалъ небольшую, но очень остроумную басенку, сочиненную имъ въ часы досуга. Эта художественная вещица всмъ доставила удовольствіе.

Когда жаркое было подано, къ Семену Семенычу подошелъ лакей съ серебрянымъ подносомъ, на которомъ стояли бокалы и бутылка шампанскаго. На почтенномъ лиц хозяина явилось высокоторжественное выраженіе, онъ медленно и важно поднялся со стула, при чемъ брелоки его произвели нжный и пріятный звукъ. Господинъ Калуферовъ обратилъ свое лицо къ Семену Семенычу и старался, насколько позволяли ему это его непрестанно мигающія вки, вперить взоръ свой въ физіономію Блокурова. Смутное ожиданіе чего-то необыкновеннаго, какое-то таинственное предчувствіе оковало молчаніемъ уста всхъ присутствующихъ, и вс смотрли на Семена Семеныча.

— Господа,— произнесъ хозяинъ, озаряясь улыбкой и принимая отъ слуги бутылку:— позвольте мн надяться, что вы раздлите мою радость. Дочь моя невста… (при этомъ Слов господинъ Калуферовъ неистово захлопалъ глазами и придвинулся къ столу)… невста Платона едорыча. Пожелайте ей счастья, какъ желаемъ ей его мы — Александра Ивановна и я!

Палецъ съ брильянтомъ уперся въ пробку, пробка вылетла съ торжественнымъ шумомъ, и вино, шипя, полилось въ бокалы. Пробка, взлетвъ до потолка, упала прямо на голову Герасима Андреича и вышибла, вроятно, всякое соображеніе изъ его мозга. Господинъ Калуферовъ вытащилъ платокъ изъ кармана и принялся сморкаться такъ сильно, что изъ-подъ вкъ его выступили слезы. Ему очень хотлось взглянуть хорошенько на Людмилочку, но взглядъ его падалъ на нее только урывками изъ-за тумана, застилавшаго ему глаза.

— Поздравляю васъ, поздравляю, Семенъ Семенычъ!— сказалъ Талмазовъ, первый получившій бокалъ отъ хозяина:— дай Богъ видть вамъ не только внучатъ, но и правнуковъ.

Предводитель вышелъ изъ-за стола и облобызалъ счастливаго отца, затмъ подошелъ онъ къ ручк Александры Ивановны и повторилъ свое поздравленіе. Наконецъ и раскраснвшейся невст и жениху сказалъ нсколько выразительныхъ, приличныхъ этой ясной минут словъ.

Слдомъ за Талмазовымъ каждый изъ гостей принесъ приличное поздравленіе какъ совокупляемой любовью чет, такъ и счастливымъ родителямъ невсты.

При общемъ движеніи господинъ Калуферовъ поспшилъ окончить свое громкое сморканье, смахнулъ носовымъ платкомъ туманъ, заволокшій его глаза, и всталъ съ мста молодцомъ, хотя бокалъ дрожалъ въ его рук и вино плескалось черезъ край. Но прежде чмъ направился Герасимъ Андреичъ къ виновникамъ Людмилочкина бытія, взглянулъ онъ на самой Людмилочку, желая прочесть на лиц ея чувства, которыми должна была наполняться душа двушки въ эти многозначительныя минуты. Когда глаза господина Калуферова остановились на миломъ личик только-что провозглашенной невсты, сердце и голова его преисполнились тревога, рука съ бокаломъ затрепетала еще боле, и шампанское закапало на глянцевитые сапоги.

Людмилочка глядла на Герасима Андреича, глаза ея были влажны, грудь подымалась, а на полуоткрытыхъ устахъ появилась вдругъ такая меланхолическая улыбка, что господину Калуферову пришлось опять вытаскивать носовой платокъ и сморкаться.

Наконецъ, когда Людмилочка должна была отвести свои голубые глазки отъ Герасима Андреича, чтобы обратить все вниманіе свое на поздравлявшаго ее Лакутьева, господинъ Калуферовъ собрался съ силами и подошелъ къ Семену Семенычу. Въ эту минуту Семенъ Семенычъ былъ свободенъ отъ поздравителей, но все еще стоялъ и глубокомысленно потиралъ брильянтъ своего перстня о рукавъ сюртука.

— Позвольте и мн-съ…— началъ, запинаясь, господинъ Калуферовъ:— и мн, Семенъ Семенычъ… имть честь… принесть поздравленіе…

— Благодарю васъ, Калуферовъ.

Блокуровъ протянулъ лвую руку Герасиму Андреичу: правая держала бокалъ. Герасимъ Андреичъ перемстилъ свой бокалъ изъ правой руки въ лвую и подалъ правую хозяину, отхлебнувъ немного изъ бокала.

— Что же вы не пьете всего, Калуферовъ? Разв не желаете имъ счастья?— спросилъ Блокуровъ, кивая головой на жениха съ невстой.

— Желаю-съ, какъ-же-съ,— отвчалъ Герасимъ Андреичъ.

— Такъ пейте же все!

— Очень хорошо-съ.

Господинъ Калуферовъ выпилъ разомъ все вино, вмщавшееся въ бокал, но, вроятно, нсколько капель попало ему не въ то горлышко, и онъ закашлялся.

— Плохо же вы пьете, Калуферовъ,— проговорилъ съ милостивой улыбкой Семенъ Семенычъ.

— Поперхнулся-съ,— отвчалъ Герасимъ Андреичъ, стараясь улыбнуться и вооружаясь снова платкомъ.

— Ну, это не бда. Давайте-ка сюда вашъ бокалъ!

И Семенъ Семенычъ наполнилъ снова бокалъ господина Калуферова.

— И васъ,— произнесъ Герасимъ Андреичъ тмъ же запинающимся голосомъ, подходя съ полнымъ бокаломъ къ хозяйк:— и васъ, Александра Ивановна… позвольте-съ… имть честь…

— Благодарю васъ, благодарю, Герасимъ Андреичъ,— отвчала Александра Ивановна, нсколько разъ кивнувъ благосклонно головою.

Герасимъ Андреичъ приложилъ губы къ бокалу, но отпилъ изъ него опять очень мало. Семенъ Семенычъ слдилъ за нимъ глазами.

— Опять чуть губами притронулись, Калуферовъ? Пейте же все!— сказалъ онъ, качая головой.

— Сейчасъ-съ,— отвчалъ Герасимъ Андреичъ и осушилъ бокалъ.

Принеся поздравленіе хозяйк, Герасимъ Андреичъ долженъ былъ сказать нсколько милыхъ словъ жениху и невст и прилично случаю раскланяться. Одна уже мысль, что сдлать это необходимо, поставила господина Калуферова втупикъ. Онъ подошелъ, запинаясь чуть не на каждомъ шагу, къ сіяющей особ Семена Семеныча и совершенно безсмысленно протянулъ къ нему руку съ пустымъ бокаломъ.

— Вотъ это дло, Калуферовъ, хотите жениха съ невстой поздравить?

— Да-съ,— отвчалъ Герасимъ Андреичъ, такъ неистово моргнувъ, что изъ его лваго глаза брызнуло нсколько капель въ налитой бокалъ.

Когда господинъ Калуферовъ приблизился ка счастливой чет, женихъ и невста были уже всми поздравлены, и вс гости сидли на своихъ мстахъ.

— Людмила Семеновна-съ,— произнесъ едва внятно Герасимъ Андреичъ, піарная ногой:— я-съ… вы-съ…

— Благодарю васъ, благодарю, Герасимъ Андреичъ,— проговорила тономъ глубокаго чувства Людмилочка, вперяя въ сконфуженнаго поздравителя грустный, влажный взглядъ, при чемъ локоны дрожали и колыхались за ея прекрасными ушами.

Господинъ Калуферовъ, не находя словъ для выраженія чувствъ, бушевавшихъ (выражаясь по-дантовски) на озер его души, промолчалъ. Онъ не обратилъ ни одного привтственнаго слова къ Куликову, слъ за столъ, громко высморкался и устремилъ свои большіе глаза на лицо грустно улыбавшейся Людмилочки.

Это созерцаніе такъ поглотило вс чувства Герасима Андреича, что онъ, совершенно не сознавая, что длаетъ, наложилъ себ чуть не полъ-тарелки мороженаго и съ необычайною быстротой уничтожилъ эту огромную порцію.

Наконецъ стулья загремли, вс поднялись со своихъ мстъ, также и господинъ Калуферовъ, вс подошли къ хозяину и съ особымъ чувствомъ пожали ему руку, Герасимъ Андреичъ тоже не отсталъ отъ другихъ.

Неизвстно положительно, съ какою, но, вроятно, съ самою неблаговидною цлью, остроумецъ Мякининъ потрепалъ господина Калуферова по плечу и спросилъ:

— Хорошо мороженое?

Усы его задвигались.

— Да-съ,— отвчалъ господинъ Калуферовъ.

Гвоздичкинъ держался уже за свои бока.

— Не знаете, какое оно было?

— Должно полагать, ванильное-съ.

Ни въ ожиданіи кофе ни посл него Герасимъ Андреичъ не вставилъ въ бойкій и веселый разговоръ гостей ни одного слова. Онъ пристально глядлъ на трельяжъ, за которымъ мелькалъ по временамъ граціозный профиль Людмилочки. Сердце Герасима Андреича перевернулось вверхъ дномъ, когда онъ замтилъ, что рука Куликова держала об ручки невсты. Посл этого господину Калуферову трудно было сидть на стул.

— Мое почтеніе-съ,— произносилъ онъ поочередно, подходя къ хозяину, хозяйк и ко всмъ гостямъ.

То же, не боле,— сказалъ онъ Людмилочк, явившись за трельяжемъ, за что и получилъ самый нжный и грустно-томный взоръ невсты. На жениха, на ненавистнаго и самонадяннаго Куликова, Герасимъ Андреичъ не обратилъ никакого вниманія.

Въ прихожей господинъ Калуферовъ спросилъ у лакея:

— Что, нту дождя?

— Нтъ,— отвчалъ лакей, находя очень страннымъ вопросъ господина Калуферова, озареннаго въ эту минуту горячими лучами солнца.

Идя отъ Блокуровыхъ домой, Герасимъ Андреичъ придумалъ прогуляться немного и потому отправился въ противную сторону отъ своей квартиры. Къ семи часамъ вечера онъ усплъ обойти чуть не весь городъ и наконецъ зашелъ провдать братьевъ Мальковскихъ. Оба были дома и, какъ водится, занимались игрою на бильярд.

— Хотите партійку?— спросилъ Герасима Андреича старшій.

— Пожалуй,— отвчалъ господинъ Калуферовъ, вооружаясь кіемъ.

— Ну, выставляйте!

Герасимъ Андреичъ, противъ обыкновенія, ршился выставить и выставилъ такъ удачно, что загналъ и желтаго и дальняго краснаго шара въ домъ.

— Вотъ мн и играть нечего,— сказалъ старшій Мальковскій.

— Съ расчетцемъ сыграно,— замтилъ младшій, принимаясь обтачивать кій.

Несмотря на то, что Герасимъ Андреичъ игралъ съ расчетцемъ, ему пришлось проиграть эту партію.

Тутъ появился въ дверяхъ лакей съ подносомъ, на которомъ были поставлены стаканы для чая и чайникъ, и игроки должны были прекратить катанье шаровъ, потому что бильярдъ служилъ обыкновенно и чайнымъ столомъ. Скоро явились на зеленомъ сукн его и самоваръ и бутылка рому.

— Что вы молчите все, Калуферовъ?— спросилъ старшій Мальковскій.

— Да, что это вы все молчите?— спросилъ и младшій, наливая чай въ стаканы.

— Такъ что-то,— отвчалъ Герасимъ Андреичъ.

— Рому не хотите ли?

— Пожалуйте.

И выпилъ Герасимъ Андреичъ три стакана чая, разбавленнаго наполовину ромомъ, говорливе однакожъ не сдлался, но ужъ зато и двигался черезъ силу.

— Сыграемте партію,— сказалъ онъ коснющимъ языкомъ старшему изъ хозяевъ, когда чайныя принадлежности исчезли съ бильярда.

— Давайте,— отвчалъ разгулявшійся Мальковскій старшій, засучивая рукава халата.— Да, чуръ, уговоръ: кто проигралъ, подъ бильярдомъ пролзть.

— Хор…рошо,— произнесъ Герасимъ Андреичъ, безплодно мтясь въ желтаго.

Онъ, какъ и должно было предполагать, проигралъ и потому принужденъ былъ лзть подъ бильярдъ.

— Ну-ка! ну-ка!— приговаривали братья, когда Герасимъ Андреичъ, съежившись, занесъ одну ногу за рамку бильярда.

Но, переправившись черезъ этотъ барьеръ, господинъ Калуферовъ вдругъ совершенно неожиданно слъ на полъ.

Оба брата опять воскликнули:

— Что же вы, Калуферовъ? Продолжайте!

Герасимъ Андреичъ вдругъ зарыдалъ.

Этотъ непредвиднный казусъ очень сконфузилъ хозяевъ, они поспшили вытащить гостя изъ-подъ бильярда и насилу утшили его.

— Хватилъ черезъ край!— замтилъ одинъ изъ нихъ.

— Домой бы его надо отправить,— сказалъ другой.

И господинъ Калуферовъ пошелъ домой въ сопровожденіи лакея Малысовскихъ.

Дома онъ тотчасъ раздлся и, не обращая ни малйшаго вниманія на вопросы маменьки, улегся въ постель и заснулъ.

Анисья Сергевна долго стояла у изголовья спящаго сына и терялась въ догадкахъ насчетъ его безчувственности къ ласкамъ матери. И постель не успокоила въ эту ночь маменьки господина Калуферова, Анисья Сергевна на часу разъ по пяти вставала и подходила къ сынку. Сынокъ спалъ крпко и храплъ такъ громко, какъ ему еще никогда не случалось храпть.

На слдующее утро Герасимъ Андреичъ проснулся еще позже, чмъ наканун, а именно въ часъ пополудни. Несмотря однакоже на такое несвоевременное пробужденіе, онъ не выказалъ ни малйшей торопливости въ дл умыванья, приведенія въ порядокъ своихъ волосъ и одванья. Все это исполнилъ онъ очень медленно и не суетясь.

Маменька не прежде добилась у него отвта, какъ посл очень сытнаго завтрака, который, вроятно, привелъ въ нормальное состояніе какъ нсколько помраченный мозгъ, такъ и взбудораженныя чувства господина Калуферова.

— Маменька,— сказалъ онъ, проглотивъ послдній кусокъ десятаго бутерброда и запивъ его приличнымъ количествомъ кофе:— какъ все странно на свт происходитъ!

— А что, душа?— спросила маменька, до nec plus ultra осчастливленная тмъ, что сынъ ея прервалъ наконецъ необыкновенное молчаніе свое, столь томительное для ея материнскаго сердца.

— Да такъ, маменька. Какъ судьба странно играетъ людьми!

— Да что же такое, Эразмъ?

— А то, маменька, что Людмилочку мою замужъ отдаютъ.

— Не можетъ быть.

— Ужъ это врно-съ. Вотъ ихъ родительская-то любовь!— А еще Семенъ Семенычъ все хвастался!

— Да какъ же это случилось-то, Гера… Эразмъ? За кого же?

— За Куличова.

— Это за того-то?

— За того самаго.

— Да вдь ты мн говорилъ, душа, что она его не любитъ?

— Не любитъ, маменька, да что же ей длать-то? Воля родителей. Я всегда замчалъ, что Семенъ Семенычъ дурной отецъ.

— Что же она-то, Эразмъ?

— Ничего, маменька, только грустная такая — и все на меня глядитъ, точно сказать хочетъ: ‘прощай, Эразмъ!’ А глаза, маменька, полнехоньки слезъ. Только-только не канутъ…

Въ эту минуту изъ глазъ Герасима Андреича, совершенно независимо отъ его воли, покатились на щеки крупныя слезы.

Маменька его быстро встала съ мста и подошла къ сыну, волнуясь сама внезапною грустью.

— Полно, другъ мой. Что это ты расчувствовался такъ?— сказала Анисья Сергевна, наклоняясь къ сыну и гладя нжною рукой его плоскій затылокъ.— Нельзя ли поправить это дло, Эразмъ? Если бы ты, душа…

— Нельзя, маменька,— перебилъ ее Герасимъ Андреичъ:— должно-быть, судьба ужъ такая!

— Ну, если такъ, что же прослезился ты, Герася?.. Что ты, Эразмъ, прослезился? Теб ли, другу моему, не сыскать невсты? Еще и не такая полюбитъ! Не уменъ, что ли, не пригожъ ты у меня?

— Главное, Людмилочку-то мн жаль, маменька,— пролепеталъ господинъ Калуферовъ, обливаясь новымъ потокомъ слезъ.— Какъ вдь любила-то она меня!

1852.

СЫНОКЪ и МАМЕНЬКА.

Читайте также: