Связка писем, Джеймс Генри, Год: 1878 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 39 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Генри Джеймс

Связка писем

(текст приводится по изданию: Вестник Европы, 1882. Т.8)

I

Мисс Миранда Хоуп, из Парижа, к мистрис Абрагам Хоуп, Бангор, Мэн.

5 сентября 1879

Дорогая мама,

Я делилась с тобой моими похождениями вплоть до вторника на прошлой неделе, и хотя мое письмо еще не дошло до тебя, я начинаю другое, боясь, как бы у меня не накопилось слишком много впечатлений. Очень рада, что ты читаешь мои письма всем членам семьи, мне приятно думать, что они будут знать, как я поживаю, а писать всем я не могу, хотя стараюсь удовлетворить всем благоразумным требованиям. Но и неблагоразумных очень много, как тебе, вероятно, известно, я не о твоих говорю, дорогая мама, так как должна признать, что ты никогда не требовала от меня больше, чем следовало. Как видишь, ты пожинаешь плоды: я пишу к тебе прежде всех. Надеюсь, что ты не показываешь моих писем Вильяму Плату. Если он желает читать мои письма, он знает, как этого добиться. Ни за что в мире не хотела бы я, чтоб он увидал одно из этих писем, писанных для обращения в кругу семьи. Если он хочет получить особое письмо, он должен написать мне первый. Пусть напишет, тогда я подумаю, отвечать ли ему или нет. Можешь показать ему это, если хочешь, но если ты этим не ограничишься, я никогда более к тебе не напишу. Я описывала тебе, в моем последнем письме, мое прощание с Англией, мой переезд через канал, мои первые парижские впечатления. Я много думала о прекрасной Англии с тех пор, как рассталась с нею, а также обо всех знаменитых исторических местностях, какие мне удалось посетить, но пришла к заключению, что не желала бы жить в этой стране. Положение женщины в ней вовсе не кажется мне удовлетворительным, а ты знаешь, что к этому вопросу я отношусь отнюдь не равнодушно. Мне кажется, что в Англии они играют чрезвычайно бесцветную роль, у тех, с кем я разговаривала, был какой-то унылый и униженный тон, печальный и покорный взгляд, точно им не в диковину дурное обращение и распеканья, и это вызывало во мне желание хорошенько встряхнуть их. Многих, да и многое в здешних местах, желала бы я подвергнуть этой операции. Приятно было бы вытрясти крахмал из некоторых и пыль из остальных. Я знаю в Бангоре девушек пятьдесят, которые гораздо ближе подходят к моему представлению о положении, которое должна занимать истинно благородная женщина, чем все эти молодые английские ‘лэди’. Но они прелестно говорят там, в Англии, и мужчины замечательно красивы. (Можешь показать это Вильяму Плату, если пожелаешь.)

Я поделилась с тобой моими первыми парижскими впечатлениями, которые совершенно соответствовали моим ожиданиям не смотря на все, что случалось слышать и читать об этом городе. Предметов, возбуждающих интерес, чрезвычайное множество, климат замечательно приятный. Солнце светит постоянно. Должна сказать, что положение женщины здесь значительно выше, хотя отнюдь не достигает американского образца. Обращение жителей, в некоторых отношениях, чрезвычайно своеобразно, и я, наконец, чувствую, что я действительно за границей. Тем не менее, это вполне изящный город, несравненно выше Нью-Йорка, и я употребила много времени на осмотр различных памятников и дворцов. Не буду отдавать тебе отчета во всех моих странствованиях, хотя была неутомима, так как веду, как уже говорила тебе, крайне утомительный журнал, с которым позволю тебе ознакомиться по возвращении моем в Бангор. Поживаю я отлично, и должна сказать, что иногда удивляюсь, как мне все удается. Это только показывает, чего можно достигнуть с помощью некоторой энергии и здравого смысла. Мне не случилось вовсе испытать на себе неудобств, связанных с положением молодой девушки, путешествующей по Европе без провожатого, о которых так много толковали перед моим отъездом, и не думаю, чтобы когда-нибудь пришлось их испытывать, так как, конечно, не намерена гоняться за ними. Я знаю, чего мне надо, и всегда умудряюсь добыть это.

Мне оказывали много любезности, иногда самой горячей, и я не испытывала никаких неприятностей. Я сделала много приятных знакомств во время моего путешествия, сходилась и с дамами, и с мужчинами, и вела множество крайне интересных разговоров. Я собрала пропасть сведений, за которыми отсылаю тебя к моему журналу. Уверяю тебя, что мой журнал будет прелюбопытный. Живу я совершенно так же, как и в Бангоре, и оказывается, что все идет отлично, а если что и не так, — мне совершенно все равно. Я приехала в Европу не за тем, чтобы стеснять себя условными приличиями, я могла это делать и в Бангоре. Ты знаешь, что я никогда не хотела так жить в Бангоре, поэтому трудно ожидать, чтобы я здесь себя мучила. Пока я буду достигать желаемого и управляться со своими деньгами, я сочту свое предприятие удавшимся. Иногда я чувствую себя довольно одинокой, особенно вечером, но обыкновенно мне удается заняться кем-нибудь или чем-нибудь. Вечером я по большей части читаю описания достопримечательностей, которые осматривала в течение дня, или пишу свой журнал. Иногда хожу в театр или играю на фортепьяно в общей гостиной. Общая гостиная в нашем отеле ничем особенно не замечательна, но фортепьяно лучше, чем старое страшилище в Sebago-House. Иногда я схожу вниз и разговариваю с дамой, которая ведет книги — замечательно учтивой француженкой. Она очень хорошенькая, постоянно носит черное платье, безукоризненно сшитое, говорит немного по-английски, она сказала мне, что ей пришлось научиться этому языку, чтобы разговаривать с американцами, которые в огромном количестве стекаются в этот отель. Она сообщила мне очень много сведений о положении женщины во Франции, в словах ее очень много ободряющего. Но вместе с тем она сообщила мне кое-что, чего бы мне не хотелось писать тебе, я еще даже не решилась занести это в свой журнал — особенно, если мои письма будут передаваться из рук в руки в семье. Уверяю тебя, что они здесь толкуют о вещах, о которых мы в Бангоре никогда не только не упоминали, но и не думали. Она, кажется, воображает, что может говорить мне все, потому что я сказала ей, что путешествую с культурными целями. Что ж, я желаю знать так много, что иногда мне представляется, будто я желаю знать все, а между тем есть вещи, которых, мне кажется, я знать не желаю. Но, говоря вообще, все крайне интересно, я под этим не понимаю только то, что говорит мне эта француженка, но все, что я сама вижу и слышу. Мне право кажется, что я должна добиться всего, к чему стремлюсь.

Я встречаюсь со многими американцами, которые, должна признаться, говоря вообще, не так вежливы со мною, как местные жители. Местные жители, в особенности мужчины, гораздо, если можно так выразиться, внимательнее. Не знаю, может быть, американцы более искренни, на этот счет я еще не пришла ни к какому заключению. Единственная неприятность, которую я испытываю, это — когда американцы иногда выражают удивление, что я путешествую одна,

как видишь, замечания эти идут не от жителей Старого Света. Ответ мой всегда готов: ‘для культурных целей, чтобы ознакомиться с языками и видеть Европу своими глазами’, — по-видимому, это вообще удовлетворяет их. Дорогая мама, с деньгами я управляюсь отлично.

II

Та же к той же.

16 сентября

Со времени моего последнего письма я оставила отель и поселилась в одном французском семействе. Это нечто вроде пансиона в соединении с чем-то вроде школы, только это не похоже ни на американский пансион, ни на американскую школу. Здесь человека четыре-пять поселились с целью изучить язык — не брать уроки, но найти случай разговаривать. Я очень обрадовалась возможности поселиться в таком месте, потому что начинала сознавать, что не делаю особенных успехов во французском языке. Мне казалось, что мне будет совестно провести два месяца в Париже и не ознакомиться ближе с языком. Я всегда так много слышала о французском разговоре, а между тем оказывалось, что здесь я имела столько же случаев упражняться в нем, как если б оставалась в Бангоре. Говоря по правде, я гораздо более слышала французских разговоров в Бангоре от тех французов из Канады, что приезжали к нам рубить лед, чем могла надеяться когда-нибудь услышать в этом отеле. Дама, которая вела книги, казалось, так сильно желала разговаривать со мной по-английски — вероятно, также для практики — что я никак не могла решиться дать ей понять, что мне это неприятно. Горничная была ирландка, все лакеи — немцы, так что я никогда не слышала ни одного французского слова. Вероятно, в магазинах можно было бы найти хорошую практику, но, так как я ничего не покупаю, предпочитая тратить свои деньги для культурных целей, — то лишена этого удобства.

Подумывала я взять учителя, но я и так уже хорошо знаю грамматику, а учителя вечно засадят вас за глаголы. Я находилась в порядочном затруднении, так как чувствовала, что мне не хотелось уехать, не приобретя, по меньшей мере, общего понятия о французском разговоре. Театр много помогает и, как я уже писала тебе в моем последнем письме, я часто посещаю увеселительные места. Я не встречаю никаких затруднений, посещая подобные места одна, со мной всегда обращаются с той вежливостью, которую, как я уже писала тебе, я встречаю повсюду. Я вижу множество дам без провожатых — по большей части француженок — и им, по-видимому, так же весело, как и мне. Но в театре говорят так скоро, что я едва могу понимать разговор, кроме того, встречается множество вульгарных выражений, знакомиться с которыми бесполезно. Тем не менее, театр навел меня на мысль. На другой же день по отсылке последнего моего письма к тебе, я отправилась в Palais-Royal, один из главных парижских театров. Он очень невелик, но очень известен, и в моем путеводителе отмечен двумя звездочками, что служит признаком значения, придаваемого только первоклассным достопримечательностям. Но, просидев там с полчаса, я убедилась, что не понимаю ни единого слова пьесы, так они трещали, употребляли странные выражения. Я была сильно разочарована и смущена, боясь, что не добьюсь всего, зачем приехала. Но пока я размышляла об этом — соображая, что мне делать — я услыхала разговор двух джентльменов за моей спиной. Был антракт, я невольно прислушивалась к их разговору. Они говорили по-английски, но я узнала в них американцев.

— Что ж, — говорил один из них, — все зависит от того, зачем вы гонитесь. Я гонюсь за французским языком.

— Ну, — сказал другой, — а я за искусством.

— Да, — сказал первый, — я также за искусством, но больше за французским языком.

Тут, дорогая мама, с сожалением должна сознаться, что второй употребил неприличное выражение. Он сказал: ‘О, к черту французский язык!’

— Нет, я не пошлю его к черту, — сказал его приятель, — я изучу его — вот что я сделаю. Я поселюсь в семействе.

— В каком семействе?

— В каком-нибудь французском семействе. Это единственное средство — поселиться где-нибудь, где вы можете разговаривать. Если вы гонитесь за искусством, вы, пожалуй, выходить не будете из галерей, пройдете весь Лувр, комнату за комнатой, — по комнате в день или что-нибудь в этом роде. Но если вы желаете познакомиться с французским языком, нужно приискать семейство. Здесь множество французских семейств, которые примут вас на полный пансион и дадут вам уроки. Моя кузина — та самая молодая особа, о которой я вам говорил, — поселилась в таком семействе, и они ее в три месяца вышколили. Они просто приняли ее и разговаривали с нею. Это их всегдашняя метода: посадят вас перед собой и трещат вам в уши. Вам приходится понимать их, как бы невольно. Семейство, в котором жила моя кузина, куда-то переехало, иначе я бы постарался поладить с ними. Семейство это принадлежало к очень хорошему кругу, по отъезду, кузина моя переписывалась с ними по-французски. Но я намерен разыскать другую, какого бы труда это мне ни стоило!

Я все это слушала с большим любопытством, когда он заговорил о своей кузине, я уже готова была повернуться, чтобы спросить у него адрес семейства, в котором она жила, но вслед за тем он сказал, что они переехали, а потому я не повернула головы. Другой джентльмен, однако, казалось, не испытывал того же, что испытывала я.

— Что ж, — сказал он, — можно держаться этого, если хотите, я намерен держаться картин. Не думаю, чтобы в Соединенных Штатах когда-нибудь явился значительный спрос на французский язык, но даю вам слово, что лет через десять будет большой спрос на искусство! Да и не временный, вдобавок.

Замечание это, может, было и справедливо, но мне нет никакого дела до спроса, я хочу знать французский язык из любви к искусству. Мне не хотелось бы думать, что я за все это время не приобрела основательных познаний по этой части. На другой же день я спросила у дамы, которая ведет книги в отеле, не знает ли она какого-нибудь семейства, которое согласилось бы принять меня к себе пансионеркой и позволить мне пользоваться их разговором. Она всплеснула руками с многочисленными резкими возгласами — на французский лад — и объявила мне, что ее самая близкая приятельница содержит подобное заведение. Знай она, что я ищу чего-нибудь в этом роде, она бы прежде мне сказала, а сама не заговаривала об этом, так как не желала причинить убыток отелю, сделавшись причиной моего отъезда. Она сказала мне, что это премилое семейство, которое часто принимало к себе американок, а также и дам других национальностей, желавших изучить язык, и что она уверена, что я буду от них в восторге. Она дала мне их адрес и предложила отправиться со мной, чтобы представить меня им. Но я так торопилась, что отправилась одна и без труда разыскала этих добрых людей. Они были очень рады принять меня, и мне они, на первый взгляд, очень понравились. Они, по-видимому, очень разговорчивы, на этот счет можно быть покойной.

Я поселилась здесь дня три тому назад, и за это время очень часто видалась с ними. Плата за содержание показалась мне довольно высокой, но не следует забывать, что сюда не включается множество разговоров. У меня очень хорошенькая комнатка — без ковра, но с семью зеркалами, двумя часами и пятью занавесками. Я испытала некоторое разочарование, узнав по переезду, что здесь живет еще несколько американцев с тою же целью, что и я. Собственно говоря, здесь трое американцев и двое англичан, и еще немец. Боюсь, как бы разговор наш не был довольно смешанный, но еще не имела времени судить. Стараюсь разговаривать с madame de Maison-Rouge сколько могу — она хозяйка дома, и настоящее семейство состоит только из нее и ее двух дочерей. Они все — чрезвычайно элегантные, привлекательные особы, я уверена, что мы очень сойдемся. Напишу тебе о них подробнее в следующем письме. Скажи Вильяму Плату, что я нисколько не интересуюсь тем, как он поживает.

III

Мисс Виолетта Рэй, из Парижа, к мисс Агнес Рич, Нью-Йорк.

21 сентября

Едва мы добрались сюда, как отец получил телеграмму, немедленно призывавшую его обратно в Нью-Йорк. Причиной этому были какие-то его дела, что именно, не знаю, — ты знаешь, что я никогда не понимала этих вещей, да и не желаю понимать. Мы только что устроились в отеле, в прекрасных комнатах, и мы с мама, как ты легко можешь себе представить, были сильно раздосадованы. Он объявил, что ни за что не оставит нас в Париже одних, что мы должны возвратиться и опять вернуться сюда. Не знаю, что, по его мнению, могло с нами приключиться, вероятно, он воображал, что мы замотаемся. Любимая теория отца — что у нас вечно накапливаются и накапливаются счета, тогда как некоторая наблюдательность доказала бы ему, что мы носим одно и то же старье по целым месяцам. Но у отца нет наблюдательности, ничего, кроме теорий. Мы с мамой, однако, по счастью сильно напрактиковались, и нам удалось заставить его понять, что мы ни за что не тронемся из Парижа, и что скорей позволим разрубить себя на мелкие куски, чем согласимся снова переплыть этот ужасный океан. А потому отец, наконец, решил, что поедет один и оставит нас здесь на три месяца. Но суди сама, какая он суета: отказал нам в позволении жить в отеле и настаивал на том, чтобы мы поселились в семействе. Не знаю, что внушило ему эту мысль, вернее всего какое-нибудь объявление, которое он увидал в одной из американских газет, издаваемых здесь. Здесь есть семейства, которые принимают к себе на жительство американцев и англичан под предлогом преподавания им французского языка. Можешь себе представить, что это за люди, — т.е. эти семейства. Но и американцы, избирающие этот странный способ видеть Париж, должно быть, не лучше их. Мы с мамой пришли в ужас и объявили, что и силой нас не вывести из отеля. Но у отца есть манера добиться своего — более действительная, чем насилие. Он пристает и суетится, пилит, пилит, и когда мы с мамой истомимся, торжество его бывает безупречно. Желала бы я, чтобы ты слышала, как отец распространялся насчет своего ‘семейного’ плана, он говорил о нем со всеми, с кем встречался, заходил к банкиру и толковал со служащими в его конторе, со служащими в его конторе, со служащими на почте, пытался даже обмениваться мыслями на этот счет с лакеями гостиницы. Он говорил, что так будет безопаснее, приличнее, экономнее, что я усовершенствуюсь во французском языке, что мама узнает, как ведется французское хозяйство, что он будет спокойнее, и не знаю — что еще. Из всех этих аргументов не было ни одного основательного, но это не имело значения. Все его толки об экономии — чистая чепуха, теперь, когда, всякий знает, что дела в Америке окончательно оживились, что застой совершенно миновал и что там составляются громадные состояния. Мы экономили в течение последних пяти лет, и я полагала, что мы поехали за границу, чтобы пожать плоды этой экономии.

Что же касается до моего французского языка, он настолько безукоризнен, как я только могу желать. Уверяю тебя, что я часто сама удивляюсь легкости, с которой говорю, и когда я приобрету немного более навыка относительно родов имен существительных и идиом, я буду хоть куда по этой части.

Итак, отец по обыкновению настоял на своем, мама неблагородно изменила мне в последнюю минуту, и я, продержавшись одна в течение трех дней, сказала им, что они могут делать со мной, что хотят! Отец пропустил три парохода, один за другим, оставаясь в Париже, чтоб убеждать меня. Ты знаешь, он точь в точь школьный учитель в ‘Покинутой деревне’ Гольдсмита — даже будучи побежденным, он продолжал убеждать. Они с мамой объездили семейств семнадцать — они откуда-то добыли адреса — а я легла на диван и отказалась от всякого участия в этом деле. Наконец, они договорились, и меня препроводили в учреждение, из которого пишу тебе. Пишу тебе из недр парижского manage, из бездны второстепенного пансиона.

Отец оставил Париж только когда, по его мнению, удобно устроил нас здесь, и объявил madame de Maison-Rouge — хозяйке дома, главе ‘семейства’, — что просит ее обратить особенное внимание на мое французское произношение. Как нарочно, в произношении-то я всего сильнее, упомяни он о родах и идиомах, замечание его имело бы какой-нибудь смысл. Но у бедного папа совсем нет такта, и недостаток этот особенно резко обнаружился с тех пор, как он побывал в Европе. Как бы то ни было, он пробудет в отсутствии три месяца, и мы с мамой вздохнем свободнее, положение будет менее напряженное. Должна признаться, что нам дышится свободнее, чем я ожидала, в доме, где мы уже прожили с неделю. До нашего переезда я была убеждена, что дом этот окажется заведением самого низкого пошиба, но должна признаться, что в этом отношении приятно обманулась. Французы так умны, что умеют управлять даже подобным домом. Конечно, очень неприятно жить среди чужих, но так как, в сущности, не живи я у madame de Maison-Rouge, я не жила бы в Сен-Жерменском предместье.

Комнаты наши очень мило убраны, стол замечательно хорош. Мама находит все — дом и жильцов, нравы и обычаи очень забавными, но ее позабавить нетрудно. Что до меня, я, как тебе известно, требую одного: чтобы меня оставили в покое и не навязывали мне ничьего общества. Я никогда не чувствовала недостатка в обществе по своему вкусу, и не думаю, чтоб когда-нибудь ощутила его, пока в своем уме. Но, как я уже сказала, дом прекрасно поставлен, и мне удается делать, что хочу, — это, как ты знаешь, мое любимое занятие. У madame de Maison-Rouge бездна такта — гораздо больше, чем у бедного отца. Она — что здесь называют, une belle femme, т.е. высокая, некрасивая женщина, с претензиями. Одевается она отлично, говорить может обо всем, и хотя она очень хорошая копия с настоящей леди, но вечером, за обеденным столом, когда она улыбается и раскланивается при входе пансионеров, а сама все время глаз не спускает с блюд и слуг, я не могу ее видеть, чтоб не вспомнить какую-нибудь dame de comptoir[*приказчица (франц.)], красующуюся в углу магазина или ресторана. Я уверена, что, несмотря на свое звучное имя, она некогда была dame de comptoir. Я также уверена, что, несмотря на свои улыбки и на любезности, которые она расточает всем и каждому, она всех нас ненавидит и готова была бы нас убить. Она — суровая, умная француженка, которой хотелось бы веселиться и наслаждаться Парижем, и ей, должно быть, тоска смертная проводить все свое время среди глупых англичан, которые бормочут ей нескладные французские фразы. Когда-нибудь она отравит суп или красное вино, но надеюсь, что это случится после нашего с мамой отъезда. У нее две дочери, которые, хотя одна положительно хорошенькая, — бледные копии с матери.

Остальное ‘семейство’ состоит, главным образом, из наших возлюбленных соотечественников и еще более возлюбленных англичан. Здесь имеется англичанин с сестрою, они, кажется, довольно милые люди. Он замечательно красив, но страшно ломается и принимает крайне покровительственный тон, в особенности по отношению к нам, американцам, надеюсь, что мне скоро представится случай хорошенько отделать его. Сестра его — прехорошенькая и, кажется, очень милая, но по туалету она воплощенная Британия. У нас есть также очень любезный француз, — маленького роста, — французы, когда они милы, обыкновенно очаровательны, и немец, довольно высокий, белокурый, похожий на большого белого быка, да двое американцев, кроме нас с матерью. Один из них, молодой человек из Бостона — с эстетическими наклонностями, который толкует о том, что сегодня: настоящий день во вкусе Corot[*Камиль Каро — французский пейзажист (1796-1875)] и пр. Другая — молодая особа, девушка, существо женского пола, право не знаю, как назвать ее, — из Вермонта или Миннесоты, или другой какой-нибудь местности в том же роде. Эта молодая особа — самый необыкновенный экземпляр безыскусстного янкеизма, какой я когда-либо встречала, она положительно ужасна. Три раза была у Clementine из-за твоей юбки, и пр.

IV

Луис Леверетт из Парижа, к Гарварду Тремонту, Бостон.

25 сентября

Дорогой Гарвард,

Я осуществил свой план, на который намекнул тебе в моем последнем письме, и сожалею только об одном — что не сделал этого раньше. В сущности говоря, человеческая природа — самая любопытная вещь в мире, но открывается она только перед истинно усердным изыскателем. В этой жизни гостиниц и железнодорожных поездов, которой довольствуются так многие из наших соотечественников в этом странном Старом Свете, недостает содержания, и я приходил в отчаяние, видя, как далеко я сам зашел по этой пыльной, торной дороге. Я, однако, постоянно желал свернуть в сторону на какую-нибудь менее избитую дорожку, нырнуть поглубже и посмотреть, что мне удастся открыть. Но случая никогда не представлялось, почему-то мне никогда не встречается тех случаев, о которых мы слышим и читаем, — тех казусов, которые случаются с людьми в романах и биографиях. А между тем я постоянно настороже, чтобы воспользоваться всяким просветом, какой может представиться, постоянно ищу впечатлений, ощущений, даже приключений.

Главное — жить, чувствовать, сознавать свои способности, а не проходить через жизнь механически и апатично, точно письмо через почтамт. Бывают минуты, дорогой Гарвард, когда мне кажется, будто я действительно способен на все — capable de tout[*способен на все (франц.)], как здесь говорят — на величайшие излишества так же, как на величайшее геройство. О, иметь возможность сказать, что жил — qu‘on а vaси [*в полную меру (франц.)], как говорят французы, — мысль эта имеет для меня неизъяснимое обаяние. Ты, может быть, возразишь, что сказать это легко, но главная штука в том, чтобы заставить людей поверить тебе! Кроме того, я не хочу ложных ощущений, полученных из вторых рук, я хочу знания, оставляющего по себе следы — рубцы, пятна, мечты! Боюсь, что я тебя скандализирую, может быть, даже пугаю. Если ты поделишься моими замечаниями с кем-нибудь из членов клуба в West—Ceder Street, пожалуйста, смягчи их, насколько велит твоя осторожность. Что до тебя, ты знаешь, что я всегда имел сильное желание несколько ознакомиться с действительной жизнью французов. Тебе известна моя сильная симпатия к французам, моя природная склонность смотреть на жизнь с французской точки зрения. Я сочувствую артистическому темпераменту, помню, как ты иногда намекал мне, что находишь мой собственный темперамент слишком артистическим. Не думаю, чтоб в Бостоне существовало истинное сочувствие артистическому темпераменту, мы стремимся подвести все под мерку добра и зла. И в Бостоне нельзя жить — on ne peut pas vivre[*нельзя жить (франц.)], как здесь говорят. Я не хочу этим сказать, что там нельзя было обитать — множество людей ухитряются это делать, — но нельзя жить эстетической жизнью, скажу даже — чувственной. Вот почему меня всегда так сильно тянуло к французам, которые так эстетичны, так чувственны. Как мне жаль, что Теофиля Готье более нет, мне так приятно было бы посетить его, сказать ему, насколько я ему обязан. Он был жив в последний мой приезд сюда, но, как ты знаешь, я тогда путешествовал с Джонсонами, которые лишены всяких эстетических наклонностей и которые заставляли меня стыдиться моего артистического темперамента. Если б я вздумал навестить великого апостола красоты, мне пришлось бы отправляться к нему потихоньку — en cachette[*тайком (франц.)], как говорят здесь, а это не в моей натуре, я люблю все делать откровенно, на чистоту, nanuement, au grand jour. В этом вся штука — быть свободным, откровенным, наивным. Кажется, Мэтью Арнольд говорит это где-то — или Суинберн, или Патер?

Когда я путешествовал с Джонсонами, все было поверхностно и, в воззрениях на жизнь, все сводилось к вопросу о добре и зле. Они отличались слишком дидактическим направлением, искусство никогда не должно быть дидактическим, а что такое жизнь как не искусство? Патер где-то так прекрасно это говорит. Боюсь, что в обществе Джонсонов я упустил много благоприятных случаев, общий тон был серый, отдавал хлопчатой бумагой и шерстью. Но теперь, говорю тебе, я решился действовать самостоятельно, заглянуть в самое сердце европейской жизни и судить о ней без джонсоновских предрассудков. Я поселился в одном французском семействе, в настоящем парижском доме. Как видишь, я не отступаюсь от своих убеждений, не боюсь осуществлять свою теорию, что главное дело — жить.

Ты знаешь, что меня всегда сильно интересовал Бальзак, которого действительность никогда не пугала, и чьи почти мрачные жаргоны парижской жизни часто преследовали меня во время моих странствований по старым, неблагонравным с виду улицам по ту сторону реки. Об одном я сожалею, что мои новые друзья — мое французское семейство — не живут в старом городе, аи coeur du vieux Paris[*в сердце старого Парижа (франц.)], по местному выражению. Они живут на бульваре Гаусмана, что менее картинно: но не смотря на это, в них сильно сказывается бальзаковский тон. Madame de Maison-Rouge принадлежит к одной из старейших и надменнейших фамилий Франции, но она испытала превратности, которые заставили ее открыть заведение для ограниченного числа путешественников, которым надоела избитая дорога, которым дорог местный колорит, — она сама это объясняет, она так хорошо умеет это выразить, — короче, открыто нечто вроде пансиона. Не вижу, почему бы мне не употребить этого названия, так как оно вполне соответствует выражению: pension bourgeoise[*мещанский пансион (франц.)], употребленному Бальзаком в ‘Pure Goriot’. Помнишь ли ты: pension bourgeoise de-madame Vauquer nee de Complans? Но наше заведение совсем на него не похоже: в нем нет ничего буржуазного, в нем сказывается какое-то изящество, нечто аристократическое. Пансион Воки был мрачный, темный, грязный, наш — совершенно в другом роде, с высокими, светлыми, изящно драпированными окнами, нежными, почти бледными цветами драпировок и обивки, с мебелью, отличающейся изяществом и причудливостью очертаний. Madame de Maison-Rouge напоминает мне madame Hulot — помнишь ли ты la belle madame в ‘Les Parents Pauvres’? В ней много прелести, что-то искусственное, утомленное, слегка намекающее на какие-то тайны в ее жизни, но я всегда живо чувствовал прелесть утомления, двойственности.

Признаюсь, что общество, которое я здесь нашел, причинило мне некоторое разочарование, оно не такое местное, не такое характерное, как я бы желал. Говоря по правде, оно совершенно лишено местного характера, но, с другой стороны, оно космополитично, и в этом заключается большое преимущество. У нас здесь французы, англичане, американцы, немцы, и, кажется, ожидаются несколько русских и венгров. Меня очень занимает изучение национальных типов, мне весело сравнивать, сопоставлять, схватывать сильные, слабые стороны, точку зрения каждого. Интересно видоизменять собственную точку зрения усваивать себе странные, чужеземные взгляды на жизнь.

С сожалением должен сознаться, что здешние американские типы не так интересны, как могли бы быть, и, если не считать меня, исключительно женские. Мы вообще худы, дорогой Гарвард, мы бледны, угловаты. В нас есть что-то жалкое, очертаниям нашего тела недостает округлости, нашему организму цветущей внешности. У нас мало темперамента, мы не умеем жить: nous ne savons pas vivre, как здесь говорят. Представителями американского темперамента служат — не считая меня, а мне часто думается, что мой темперамент совсем не американский, — молодая девушка и ее мать, да другая молодая девушка без матери и без всяких провожатых или дуэний. Эти молодые девушки — довольно любопытные типы, они возбуждают некоторый интерес, отличаются некоторой грацией, но в них скоро разочаровываешься, они не держат всего, что обещают, не удовлетворяют воображения. Они холодны, худощавы, мало развиты физически, и только одежда, юбки да оборки — у молодой девушки с матерью — отличаются пышностью. Между ними нет ничего общего: одна — вся изящество, вся роскошь, с отпечатком высшего фасона, из Нью-Йорка, другая — простая, хорошая девушка с ясными глазами, прямой талией, твердой поступью, — из самых недр Новой Англии. А все же между ними большое сходство, большее, чем им приятно было бы признать, так как они посматривают друг на друга холодным, недоверчивым, враждебным взглядом. Они обе — образчики эмансипированной молодой американки, практичные, положительные, бесстрастные, хитрые, знающие не то слишком много, не то слишком мало. А между тем, как выше сказано, на них лежит известный отпечаток, в них чувствуется никоторая грация, я люблю говорить с ними, изучать их.

Прекрасная обитательница Нью-Йорка иногда очень забавна, она спрашивает меня, все ли в Бостоне говорят, как я — все ли так интеллектуальны, как твой бедный корреспондент. Она вечно бросает мне Бостон в лицо, я не могу отделаться от Бостона. Другая молодая особа также пристает ко мне с ним, но иначе, она, по-видимому, питает к нему такие же чувства, какие добрый магометанин питает к Мекке, считает его каким-то фокусом света для всего рода человеческого. Бедный, маленький Бостон, сколько вздора говорится во имя твое! Но эта девушка из Новой Англии, в своем роде, странный тип: она путешествует по всей Европе одна, ‘чтоб видеть ее’, как она выражается, ‘своими глазами’. Своими глазами! На что такой чопорной, такой худенькой особе, как она, такие зрелища, на что ей это видеть! Она все осматривает, бывает везде, идет своей дорогой, широко раскрыв свои ясные, спокойные глаза, идет по краю гнусных пропастей, не подозревая об их существовании, продирается сквозь кусты терновника, не разрывая своего платья, возбуждает, сама того не зная, самые оскорбительные подозрения, и все идет своим путем, бесстрастная, чистая, ничего не боясь, никого не чаруя! Но тем не менее в этой маленькой фигурке есть что-то поразительное, если вы только сумеете стать на настоящую точку зрения.

Для контраста, здесь есть молоденькая красавица-англичанка с глазами робкими, как фиалка, и таким же чарующим голосом! У нее прелестная головка из тех, какие любил рисовать Гейнсборо, и большая шляпа вроде тех, какие он постоянно изображал на своих портретах-картинах, украшенная спереди огромным пером, от которого падает тень на ее спокойные, английские глазки. У нее зеленое платье, мистическое, удивительное, все вышитое тонкими узорами, цветами, птицами самых нежных оттенков плотно облегающее стан спереди и украшенное сзади, вдоль спины, оригинальными, отливающими различным цветом пуговицами. Возрождение вкуса, понимания красоты в Англии сильно меня интересует, казалось бы, что особенного в простом ряде пуговиц, чтоб заставить человека мечтать pour donner a ruver, как говорят здесь? Мне думается, что великое эстетическое возрождение близко, что яркий светоч зажжется в Англии, на диво всему миру. Здесь есть души, с которыми я бы желал вступить в общение, мне кажется, они бы поняли меня.

Эта милая англичаночка, с ее узкими платьями, талисманами и поясами, с какой-то своеобразностью в походке, с чем-то средневековым и готическим в осанке, эта хорошенькая Эвелина Вэн, — неправда ли, прелестное имя? — во всех деталях своей особы и своего туалета необыкновенно очаровательно живописна. В ней много женственности, elle est bien femme, как здесь говорят, она проще, мягче, округленнее, роскошнее, чем молодые девушки, о которых я только что говорил. Разговаривает она мало, — постоянное, милое молчание. И эти глаза-фиалки, эти глаза, которые сами как будто бы краснеют, и большая шляпа, под сенью которой лоб кажется таким спокойным, и оригинальная, обрисовывающая линии, картинная одежда! Повторяю, это очень милый, нежный тип. С нею брат, красивый белокурый молодой англичанин с серыми глазами. Он ко всему относится совершенно объективно, и он также очень пластичен.

V

Миранда Хоуп к матери.

26-го сентября

Тебя не должно пугать, что редко получаешь от меня известия, происходит это не оттого, что я подвергалась каким-нибудь огорчениям, но оттого, что я так отлично поживаю. Не думаю, чтоб я написала тебе, если б меня постигло какое-нибудь горе, я бы сидела смирно и одиноко переживала его. Но в настоящую минуту нет ничего подобного, и если я не пишу тебе, то происходить это оттого, что меня здесь так все занимает, что как будто бы не хватает времени. Сам Бог привел меня в этот дом, где, наперекор всем препятствиям, я нахожу возможность с пользой употреблять время. Удивляюсь, как я нахожу время для всех своих занятий, но как вспомню, что я проведу в Европе всего год, то чувствую, что не желала бы потерять ни единого часа.

Препятствия, на которые я намекаю, это — неудобства, с которыми я встречаюсь при изучении французского языка, благодаря, главным образом, тому, что меня окружает столько людей, говорящих по-английски, и это, так сказать, в самых недрах французского семейства. Кажется, будто везде слышишь английский язык, но я, конечно, не ожидала встретиться с ним в таком доме, как этот. Я, однако, не теряю мужества и говорю по-французски как можно больше, даже с другими пансионерами-англичанами. Кроме того, я ежедневно занимаюсь с miss Maison-Rouge — старшей дочерью хозяйки, и каждый вечер разговариваю по-французски в салоне, от восьми до одиннадцати, с самой madame Maison-Rouge и несколькими ее приятелями, которые часто заглядывают к ней. Ее двоюродный брат, m-r Verdier, молодой француз, по счастью гостит у нее, и я всячески стараюсь говорить с ним как можно дольше. Он мне дает дополнительные приватные уроки, и я часто хожу с ним гулять. Как-нибудь на днях мы с ним пойдем в оперу. Мы составили также очаровательный план посетить вместе все парижские галереи. Как большинство французов, он говорит с большой легкостью, и мне кажется, что беседа его принесет мне действительную пользу. Он замечательно красив и чрезвычайно вежлив, говорит массу комплиментов, боюсь — не всегда искренних. По возвращении в Бангор, я повторю тебе кое-что, что он мне говорил. Думаю, ты найдешь их чрезвычайно любопытными и очень милыми в своем роде.

Разговор в гостиной, от восьми до одиннадцати, часто замечательно блестящ, и я желала бы, чтобы ты или кто-нибудь из бангорских жителей могли быть здесь, чтоб насладиться им. Даже если б вы его не поняли, мне кажется, вам было бы приятно слышать, как они трещат, они так много умеют выразить. Мне иногда думается, что в Бангоре не умеют выразить всего, но там как будто и выражать-то нужно не так много. Кажется, что в Бангоре есть вещи, которых люди никогда не пытаются выразить, тогда как здесь, как я узнала при изучении французского языка, вы сами не имеете никакого понятия о том, то можете сказать, не попробовав, там никогда не делают никаких усилий. Я совсем не говорю этого исключительно на счет Вильяма Плата. Право не знаю, что вы обо мне подумаете, когда я вернусь. Точно я здесь научилась все высказывать. Вероятно, вы найдете меня не искренней, но разве не более искренности в том, чтобы высказывать вещи, чем в том, чтобы скрывать их? Я очень подружилась со всеми в доме, т.е. я вполне искренна — почти со всеми. Это — самый интересный кружок, в каком я когда-либо вращалась.

Здесь есть молодая девушка, американка, которая не так мне симпатична, как остальные, но происходит это только оттого, что сама она от меня отдаляется. Мне приятно было бы полюбить ее, потому что она удивительно хороша и чрезвычайно привлекательна, но она как будто не желает ни знакомиться, ни сходиться со мной. Она из Нью-Йорка, замечательно хорошенькая, с чудными глазами и самыми тонкими чертами лица, она также замечательно элегантна, и в этом отношении может вынести сравнение со всеми, кого я здесь встречала. Но мне все кажется, будто она не желает признавать меня или знаться со мною, будто ей хочется как можно резче оттенить различие между нами. Это похоже на людей, которых в книгах называют надменными. Никогда не встречалась я до сих пор с личностями в этом роде — с людьми, которые желали бы дать мне почувствовать, что они не то, что я, первое время я сильно заинтересовалась, она так напоминала мне гордую молодую леди из романа. Я целый день твердила про себя: ‘надменная, надменная’ и желала, чтоб она осталась верна себе. Она себе не изменила, это продолжалось слишком долго, тогда я почувствовала себя оскорбленной. Я не могла придумать, чем я провинилась, и до сих пор не придумала. Точно она составила себе на мой счет какую-то идею или что-нибудь от кого-нибудь слышала. Веди себя таким образом какая-нибудь другая девушка, я не обратила бы на это никакого внимания, но эта такая изящная и имеет такой вид, будто могла бы быть очень интересной, если б я хорошенько с ней познакомилась, что я по неволе много думаю о ней. Я хочу добиться, какое она имеет основание — так как она несомненно имеет его, очень любопытно было бы узнать. Третьего дня я подошла к ней, чтоб предложить ей этот вопрос, мне казалось, что так будет лучше всего. Я сказала ей, что желала бы ближе познакомиться с нею, желала бы навестить ее в ее комнатке, — мне говорили, что у нее прелестная комнатка, — прибавив, что если она что-нибудь слышала против меня, то, может быть, скажет мне, что именно. Но она отнеслась ко мне холоднее, чем когда-либо, и просто отклонила мое предложение, сказала, что никогда не слыхала моего имени и что комната ее слишком мала, чтоб принимать в ней гостей. Вероятно, она говорила правду, но тем не менее я уверена, что она имеет какое-то основание. Она что-то забрала себе в голову, и я должна узнать что до моего отъезда, хотя бы мне пришлось расспрашивать всех в доме. Любопытство мое сильно возбуждено. Не находит ли она меня неизящной — или не слыхала ли когда дурных отзывов о Бангоре? Не думаю, чтобы было это. Помнишь, когда Клара Барнард ездила гостить в Нью-Йорк, три года тому назад, какое внимание ей там оказывали? А Клара уж совершенная жительница Бангора, с головы до ног. Спроси Вильяма Плата, благо он не уроженец Бангора, неужели он не находит Клару Барнард изящной? A propos, как здесь говорят, изящество, у нас в доме есть еще американец — джентльмен из Бостона — из которого оно ключом бьет. Зовут его мистер Луис Леверетт — прелестное имя, я думаю, ему около тридцати лет. Он маленького роста и смотрится довольно болезненным, он страдает печенью. Но разговор его замечательно интересен, и я с восторгом слушаю его — у него такие прекрасные мысли. Сознаю, что едва ли это хорошо, так как он говорит не по-французски, но к счастью он употребляет очень много французских выражений. Разговор его в другом роде, чем разговор m-r Verdier, в нем меньше комплиментов, но он интеллектуальнее. Он страстно любит картины, и подает мне относительно их множество идей, до которых я никогда бы не додумалась. Он очень высокого мнения о картинах, он думает, что мы недостаточно их ценим. Здесь им, кажется, придают большое значение, но я на днях никак не могла воздержаться, чтоб не сказать ему, что я согласна, что в Бангоре мы их мало ценим.

Имей я свободные деньги, я накупила бы их и повезла с собою, чтоб увешать ими стены. Мистер Леверетт говорит, что это было бы им полезно — не картинам, но жителям Бангора. Он также очень высокого мнения о французах и говорит, что мы и их недостаточно ценим. Я не могла воздержаться, чтоб не сказать ему, что во всяком случае они сами себя ценят достаточно высоко. Но очень интересно слышать, как он толкует о французах, и мне это полезно, так как за этим-то я и приехала. Я говорю с ним столько, сколько смею, о Бостоне, но всегда чувствую, что этого делать совсем не следует — запретное удовольствие.

Я могу получить бостоновскую культуру в желанном количестве по возвращении, если осуществлю свой план, свое радужное видение, поселиться там. Теперь я должна направлять все свои усилия на знакомство с европейской культурой, а Бостон сохранить на закуску. Но я не в силах, время от времени, заранее не заглянуть туда мысленно с помощью бостонца. Неизвестно, когда мне еще удастся снова встретить его, но если там много таких, как мистер Леверетт, я, конечно, не стоскуюсь, когда осуществлю свою мечту. Он настолько культурен, насколько может быть живой человек. Странно, как подумаешь, сколько различных сортов культуры!

Здесь двое англичан, которые, вероятно, также очень культурны, но почему-то мне не легко усвоить себе их образ мыслей, хотя я всеми силами стараюсь. Мне нравится их манера говорить, и иногда мне кажется, что было бы хорошо отказаться от мысли научиться французскому языку, а просто попытаться научиться говорить на родном языке, как говорят на нем эти англичане. Не так важен самый их разговор, хотя и он часто бывает довольно любопытный, как выговор и мелодичность их голоса. Кажется, будто они должны очень стараться, чтобы так говорить, но наши англичане, по-видимому, вовсе не стараются, ни говорить, ни что-либо делать. Это — молодая девушка и ее брат. Кажется, они принадлежат к аристократическому семейству. С ними я находилась в частых сношениях, так как охотнее позволяла себе говорить с ними, чем с американцами, из-за языка. Кажется, будто разговаривая с ними, я изучаю новый язык.

Никак не предполагала я, уезжая из Бангора, что еду в Европу учиться английскому. Если я действительно научусь, не думаю, чтобы вы меня поняли, когда я возвращусь, и не думаю, чтоб вы особенно пленились моей манерой говорить. Меня бы сильно критиковали, заговори я так в Бангоре. Однако я серьезно думаю, что Бангор — самое требовательное место в мире, ничего подобного я здесь не встречала. Скажи им всем, что я пришла к заключению, что они слишком взыскательны. Но я возвращаюсь к молоденькой англичанке и ее брату. Желала бы я показать их вам воочию. На нее приятно смотреть, она кажется такой скромной и сдержанной. Несмотря на это, однако, одевается она так, что обращает на себя общее внимание, чего я не могла не заметить, когда как-то пошла с нею гулять. На нее все смотрели, но она как будто этого не замечала, пока я, наконец, не выдержала и не обратила на это ее внимание. Мистер Леверетт очень высокого мнения о ее туалетах, он называет их ‘костюмом будущего’. Я скорей назвала бы их костюмом прошедшего — англичане, как тебе известно, так сильно привязаны к прошедшему. Я это на днях сказала madame Maison-Rouge — что мисс Вэн носит костюм прошедшего. Прошлогодний, хотите вы сказать? — сказала она со своим легким, чисто французским смехом.

Помнишь, я писала тебе несколько времени назад, что я пыталась сколько-нибудь ознакомиться с положением женщины в Англии, и встретившись здесь с мисс Вэн, я сочла это удобным случаем несколько увеличить запас моих сведений. Я много расспрашивала ее об этом, но она, по-видимому, не в состоянии удовлетворить меня. На мой первый вопрос она мне отвечала, что положение женщины зависит от общественного положения ее отца, старшего брата, мужа и пр. Она сообщила мне, что ее собственное положение очень хорошо, так как отец ее родственник — какой именно, я забыла — лорду. Она этим очень гордится, и это доказывает мне, что положение женщины на ее родине не может быть удовлетворительно, так как, будь оно таково, оно не находилось бы в зависимости от положения ее родственников, даже ближайших. Лорды — не моего ума дело, и я выхожу из терпения, хота она так мила, как только можно себе представить. Мне кажется, будто моя обязанность спрашивать ее как можно чаще, неужели она в самом деле не считает всех людей равными, но она всегда отвечает, что не считает и признается, что не смотрит на себя, как на равную леди, как ее там зовут, жене важного родственника ее отца. Я стараюсь всеми силами убедить ее в противном, но она как будто не желает убедиться, и когда я спрашиваю ее, так ли точно думает и сама леди насчет того, что мисс Вэн ей не ровня, — она кротко и мило смотрит на меня и восклицает: ‘конечно!’ Когда я ей доказываю, что это очень нехорошо со стороны леди, она как будто мне не верит и твердит, что эта самая леди — ‘очень милая’. Я вовсе не считаю ее милой, будь она милая, она не имела бы таких понятий. Я говорю мисс Вэн, что в Бангоре мы считаем такие идеи вульгарными, но тогда у нее появляется такое выражение, будто она никогда не слыхала о Бангоре. Мне часто хотелось бы поколотить ее, даром что она так мила. Если ей не досадно на людей, которые возбуждают в ней подобные чувства, мне досадно за нее. Мне также досадно на ее брата, так как она, очевидно, сильно его побаивается, что бросает для меня еще больший свет на вопрос. Она самого высокого мнения о своем брате и находит вполне естественным робеть перед ним не только физически — это, пожалуй, естественно, так как он страшно высок, силен, с огромными кулаками, — но нравственно и умственно. Она, по-видимому, неспособна усваивать себе какие бы то ни было аргументы и служит для меня живым доказательством того, что я часто слышала, а именно, что если человек робок, то никаким аргументом не победить его робости.

Мистер Вэн, брат, — по-видимому, разделяет те же предрассудки, и когда я говорю ему, — как часто считаю это своим долгом, — что сестра его — не его подчиненная, хотя бы она и сама это воображала, но его равная, а может быть, в некоторых отношениях и выше его, и что, если б мой брат в Бангоре вздумал обращаться со мною так, как он обращается с этой бедной молодой девушкой, у которой не хватает характера взглянуть на вопрос в его настоящем свете то тотчас же состоялся бы митинг негодующих сограждан для протеста против подобного нарушения неприкосновенности достоинства женщины, когда я говорю ему все это, за завтраком или за обедом, он принимается так громко хохотать, что все тарелки звенят на столе.

Но в такие минуты всегда есть один человек, которого слова мои как будто интересуют. Это — немец-профессор, который сидит рядом со мной за обедом и о котором я подробнее поговорю с тобой в другой раз. Он — очень ученый и всем живо интересуется, он ценит многие из моих замечаний, и после обеда в салоне часто подходит ко мне за разъяснениями. Мне иногда приходится несколько призадуматься, чтоб вспомнить, что я сказала, или что я думаю. Он заставляет вас продолжать с того, на чем вы остановились, и почти такой же охотник до всяких диспутов, как Вильям Плат. Он превосходно образован в немецком духе, и сказал мне на днях, что он — ‘умственная метла’.

Что ж, если это так, он чисто метет, что я ему и сказала. После того как он со мною побеседует, я чувствую, будто у меня в голове нигде не осталось пылинки. Это — восхитительное ощущение. Он говорит, что он — наблюдатель, не сомневаюсь в том, что здесь много материалов для наблюдений. Но довольно на сегодня. Не знаю, сколько времени я еще пробуду здесь, я успеваю так быстро, что мне иногда кажется, будто я себе назначила слишком много времени. Вероятно, у вас холода настали быстро, как всегда, я иногда завидую вам в этом отношении. Здесь глубокая осень — очень тоскливое и сырое время, и я сильно бы желала, чтобы что-нибудь вывело меня из апатии.

VI

Мисс Эвелина Вэн, из Парижа, к леди Августе Флеминг, Брайтон.

Париж, 30 сентября

Дорогая леди Августа, боюсь, что не буду иметь возможности приехать к вам 7 января, как вы любезно предложили в Гамбурге. Мне очень, очень жаль, и это для меня большое горе. Но я только что получила известие, что решено, что мама и дети уедут за границу на часть зимы, мама желает, чтобы я ехала с ними в Гиер, куда посылают Джорджину для ее легких. Она совсем нехорошо себя чувствовала последние три месяца, а теперь, с наступлением сырой погоды, совсем расхворалась, так что на прошедшей неделе папа решил созвать консилум, они с мама повезли Джорджину в город и там советовались с тремя или четырьмя докторами. Ей они предписали юг Франции, но не сошлись во мнениях относительно выбора места, так что мама сама решила остановиться на Гиере, как на самом дешевом месте. Скука там, вероятно, страшная, надеюсь, что пребывание это принесет пользу Джорджине. Боюсь, однако, что ничто не принесет ей пользы, пока она не согласится больше беречься, кажется, она слишком капризна и упряма, и мама пишет мне, что в течение всего этого месяца нужно было строгое приказание отца, чтобы заставить ее сидеть дома. Она очень досадует — пишет мама — на поездку за границу и как будто совсем не думает о расходах, в которые папа был вовлечен, с досадой говорит о том, что пропустит охоту, и пр. Она надеялась начать охотиться в декабре, и все расспрашивает, держит ли кто-нибудь в Гиере гончих. Подумайте только: девушка хочет охотиться с гончими, когда легкие ее так плохи! Но, вероятно, когда она попадет туда, то будет очень рада сидеть смирно, так как говорят, что жара там страшная. Может быть, она и вылечит Джорджину, но я уверена, что мы все от нее перехвораем.

Мама, однако, берет с собою за границу только Мэри, Густава, Фреда и Аделаиду, остальные пробудут в Кингскоте до февраля — числа до 3-го и тогда отправятся в Истбёрн на месяц с мисс Траверс, новой гувернанткой, которая оказалась премилейшей особой. Мама берет мисс Траверс, которая так долго жила у нас, но которая годится только для младших детей в Пере, и, вероятно, некоторых из кингскотских слуг. Мисс Траверс пользуется полным доверием мама, жаль только, что у нее такое странное имя. Когда она к нам переехала, мама думала, было, спросить ее, не согласится ли она переменить его, но папа сказал, что она, пожалуй, обидится. Лэди Баттльдоун заставляет всех своих гувернанток носить одну и ту же фамилию, она дает им за это лишних пять фунтов в год. Не помню, как она их называет, кажется, Джонсон — что мне всегда напоминает горничную. Гувернанткам не следует иметь слишком звучных имен, фамилия их не должна звучать лучше фамилии семейства, в котором они живут. Вы, вероятно, слышали от Десмондов, что я не возвратилась с ними в Англию. Когда начали поговаривать о том, что Джорджину следует везти за границу, мама написала мне, что мне всего лучше остановиться в Париже, на месяц, у Гарольда, так чтоб она могла захватить меня на пути в Гиер. Это избавляет от расхода на мое путешестве в Кингскот и обратно и дает мне случай немного усовершенствоваться во французском языке.

Вам известно, что Гарольд приехал сюда шесть недель тому назад подготовиться для этих ужасных экзаменов, которые предстоят ему так скоро. Он поселился в одном французском семействе, которое принимает к себе молодых людей с этой целью, это нечто вроде пансиона с ручательством за успех, только содержат его женщины. Мама слышала про него много хорошего, а потому она написала мне, чтоб я ехала и остановилась здесь, у Гарольда. Десмонды привезли меня и взяли на себя переговоры или заключили условие, назовите как хотите. Бедный Гарольд, понятно, совсем не был доволен, но он был очень добр и отнесся ко мне как нельзя лучше. Он делает огромные успехи во французском языке, и хотя я и не думаю, что пребывание здесь было так полезно, как предполагал папа. Гарольд так удивительно умен, что почти поневоле учится. Боюсь, что я успеваю гораздо меньше, но, к счастью, мне не предстоит экзамена, если мама не вздумает задать мне его. Джорджина даст ей так много забот, что я надеюсь, ей не придет этого в голову. А если придет, то я, как выражается Гарольд, провалюсь.

Здесь не так прилично жить девушке, как молодому человеку, и Десмонды нашли необыкновенно странным желание мама, чтобы я поселилась здесь. Как говорит мистрис Десмонд, всё это оттого, что она до такой крайности не обращает внимания на принятые приличия. Но вы знаете, какой Париж веселый город, и лишь бы Гарольд не вышел из терпения, я спокойно дождусь каравана — так он прозвал маму и детей. Особа, которая содержит это заведение, — не знаю, как и назвать его, — довольно странная, совершенно иностранного склада, но она удивительно внимательна и постоянно посылает гонцов к моим дверям узнать, не надо ли мне чего. Слуги совсем не похожи на английских слуг, и лакей — у них всего один — и горничные врываются во всякое время, самым неожиданным образом. А когда позвонишь, они являются через полчаса. Все это очень неудобно, вероятно, в Гиере будет еще хуже. Там, впрочем, к счастью, у нас будут наши собственные слуги.

Здесь есть нисколько престранных американцев, над которыми Гарольд постоянно потешается. Один — ужасный маленький человек, который вечно сидит у камина и толкует о цвете неба. Не думаю, чтоб он когда-нибудь видал небо иначе как через оконную раму. На днях он поймал меня за платье — зеленое, которое вам так нравилось в Гамбурге — и сказал мне, что оно напоминает ему девонширский дерн, и с полчаса толковал о девонширском дерне, что показалось мне совершенно необыкновенным предметом разговора. Гарольд уверяет, что он — сумасшедший. Очень странно жить в таких условиях, с людьми, которых не знаешь. Я хочу сказать: которых не знаешь, как мы в Англии знаем своих знакомых.

Остальные американцы, кроме сумасшедшего, — две девушки, приблизительно моих лет, из которых одна довольно милая. У нее есть мать, но мать вечно сидит у себя в спальне, что очень странно. Мне хотелось бы, чтоб мама пригласила их в Кингскот, но боюсь, что мама не понравится мать, которая довольно вульгарна. Другая девушка также довольно вульгарна и путешествует совершенно одна. Мне кажется, она что-то вроде школьной учительницы, но другая девушка, более милая, с матерью, говорила мне, что она приличнее, чем кажется. Она, однако, придерживается самых странных мнений — желает уничтожить аристократию, считает неправильным, чтоб Артур получил Кингскот после смерти папа. Не понимаю, какое ей дело, что бедный Артур наследует имение, что было бы чудо как приятно — не будь тут замешана смерть папа. Но Гарольд говорит, что и она — сумасшедшая. Он страшно пристает к ней с ее радикализмом, и он так удивительно умен, что она не умеет отвечать ему, хотя и она довольно умна.

Здесь есть также француз, племянник или двоюродный брат, словом, какой-то родственник хозяйки, необыкновенно противный, и немец — профессор или доктор, который ест с ножа и на всех наводит страшную скуку. Мне ужасно жаль, что я должна отказаться от своей поездки. Боюсь, что вы никогда более не пригласите меня.

VII

Леон Вердье, из Парижа, к Просперу Гобену, Лилль.

28 сентября

Дорогой Проспер!

Давно не давал я тебе весточки, не знаю, что мне пришло в голову сегодня напомнить тебе, наконец, о своем существовании. Вероятно, причина-то, что когда мы счастливы, душа инстинктивно обращается к людям, с которыми мы некогда делили наши восторги и разочарования, et je t’en ai trop dit, dans le bon temps, mon gros Prosper. Ты всегда слишком невозмутимо выслушивал меня, с трубкой в зубах и в расстегнутом жилете, — чтоб мне не чувствовать, что я вправе сегодня рассчитывать на твое сочувствие. Nous en sommes, nous flanquees, des confidences — в те счастливые дни, когда при виде приключения, появляющегося на горизонте, моей первой мыслью была мысль об удовольствии, с каким я опишу его великому Просперу. Говорю тебе, я счастлив, положительно счастлив, и из этого признания ты, я думаю, можешь вывести остальное. Не помочь ли тебе немного? Возьми трех прелестных девушек… трех, мой добрый Проспер, — мистическое число — ни больше, ни меньше. Возьми их и поставь между вами твоего ненавистного маленького Леона! Достаточно ли обрисовано положение, угадываешь ли ты причины моего блаженства? Ты, может быть, ожидал, что я сообщу тебе, что составил себе состояние или что дядюшка Брондо, наконец, решился возвратиться в лоно природы, сделав меня своим единственным наследником. Но мне нечего напоминать тебе, что женщины всегда играют роль в благополучии твоего корреспондента — в его благополучии, а гораздо большую в его несчастии. Но не стану теперь говорить о несчастии, успею, когда оно придет, когда эти барышни войдут в тесные ряды своих любезных предшественниц. Извини меня — я понимаю твое нетерпение. Скажу тебе, кто такие эти барышни. Ты слыхал от меня о моей кузине de Maison-Rouge, этой высокой, красивой женщине, которая, вступив вторично в брак, — в первом браке ее, по правде сказать, не были соблюдены все формальности — с почтенной развалиной, принадлежавшей к старому дворянству Пуату, по смерти мужа, и благодаря поблажке своим разорительным вкусам при доходе в 17000 франков, осталась на парижской мостовой с двумя маленькими чертенятами-дочерьми, которых предстояло воспитывать. Ей удалось их воспитать, мои маленькие кузины строго добродетельны. Если ты меня спросишь, как она ухитрилась, я объяснить тебе не сумею, это не мое дело и, a fortiori, не твое. Ей теперь пятьдесят лет — она признает тридцать семь, а ее дочерям, которых ей никакими судьбами не удалось выдать замуж, двадцать семь и двадцать три года, — они признают двадцать и семнадцать. Три года тому назад ей пришла трижды благословенная мысль открыть нечто вроде пансиона для пользы и удовольствия косноязычных варваров, приезжающих в Париж в надежде подобрать несколько крупиц языка Вольтера и Золя. Мысль эта принесла ей счастье, лавочка хорошо работает. Еще несколько месяцев тому назад она управлялась одними моими кузинами, но за последнее время потребность в некотором расширении и улучшении дала себя знать. Несмотря на расходы, кузина пригласила меня поселиться у нее — стол и квартира даром — и наблюдать за грамматическими эксцентричностями ее пансионеров. Ведь расширение-то и улучшение — я, добрый мой Проспер! Живу даром и исправляю произношение прелестнейших английских уст. Что английские уста не все прелестны — известно небу, но все же в числе их достаточно прелестных, чтобы я был в барышах.

В настоящую минуту, как уже сказано, я ежедневно беседую с тремя красавицами. Одна из них берет частные уроки, она платит дороже. Моя кузина не дает мне ни гроша из этих денег, но я, тем не менее, смею утверждать, что мой труд вознаграждается. Я в хороших, в очень хороших, отношениях с остальными двумя. Одна из них — маленькая англичаночка, лет двадцати, личико из кипсека, самая очаровательная мисс, какую ты или, по крайней мере, какую я когда-либо видел. Она вся разукрашена бусами, браслетами и вышитыми одуванчиками, но главное ее украшенье заключается в самых кротких в мире серых глазках, которые останавливаются на вас с глубоким доверием, — доверием, которое мне, право, несколько совестно обмануть. Кожа ее бела, как этот лист бумаги, кроме щек, где белизна эта переходит в самый чистый, самый прозрачный, самый нежный румянец. По временам этот розоватый оттенок заливает все лицо ее, — этим я хочу сказать, что она краснеет, но так легко, как легок след, оставляемый дыханием на оконном стекле.

Как все англичанки, в публике она довольно натянута и чопорна, но очень легко заметить, что когда никто не смотрит, elle ne demande qu’a se laisser aller! Когда бы она этого ни пожелала, я всегда к ее услугам, и уже дал ей понять, что она может на меня рассчитывать. Имею полное основание думать, что она оценила это, хотя честность заставляет меня сознаться, что с нею дело продвинулось несколько менее, чем с другими. Que voules vous? Англичане народ тяжелый, и англичанки подвигаются медленно, вот и все. Поступательное движение, однако, заметно, и раз установив этот факт, я могу предоставить супу закипать, когда вздумается. Могу дать ей время собраться с духом, так как очень занят ее конкурентками. Эти не заставляют меня ждать, par exemple![* например (франц.)]

Эти молодые особы — американки, а, как тебе известно, в характере этой нации подвигаться быстро. ‘All right — go a heard!'[* ‘Всё в порядке — пошёл к чорту!’ (англ.)] — Я приобретаю большие познания в английском или, вернее, в американском языке. — Они подвигаются так быстро, что мне иногда трудно бывает поспевать за ними. Одна из них красивее другой, но последняя — та, что берет частные уроки, — право удивительная девушка. Вот сжигает-то свои корабли! Она бросилась в мои объятия в первый же день, и мне почти было на нее досадно за то, что она лишила меня удовольствия, какое дает постепенность, взятие укреплений одного за другим, удовольствия, почти равного тому, какое доставляет вступление в цитадель. Поверишь ли, что ровно через двенадцать минут она назначила мне свидание? Правда, в галерее Аполлона, в Лувре, но это соблюдались приличия для начала, с тех пор их у нас было множество, я перестал вести им счет. Non, c’est une fille que me depasse.

Маленькая — у нее есть мать, где-то за кулисами, запертая в шкаф или сундук — гораздо красивее и, может быть, поэтому-то она больше церемонится. Она не бегает со мной по Парижу по целым часам, она довольствуется продолжительными свиданиями в маленьком салоне с полуопущенными занавесками, начинаются они около трех часов, когда все на прогулке. Она — прелесть, эта маленькая, пожалуй слишком худа, кости несколько выдаются, но детали вполне удовлетворительны. Говорить ей можно все. Она дает себе труд делать вид, что не понимает, но ее поведение, полчаса спустя, успокаивает вас совершенно, о, совершенно! Тем не менее, высокая, — та, что берет частные уроки, — замечательнее. Эти частные уроки, мой добрый Проспер, самое блестящее изобретение нашего века, и совершенно гениальная мысль со стороны мисс Миранды! Они также происходят в маленьком салоне, но при крепко-накрепко запертых дверях, с положительными приказаниями всем в доме не мешать нам. И нам не мешают, мой добрый Проспер, не мешают! Ни единый звук, ни единая тень не нарушают нашего блаженства. Кузина моя, право, премилая, лавочка заслуживает успеха. Мисс Миранда высока и немного плоска, она слишком бледна, она не умеет так прелестно краснеть, как маленькая англичаночка. Но у нее блестящие, проницательные, умные глаза, великолепные зубы, нос, точно выведенный резцом скульптора, привычка держать голову высоко и смотреть всякому прямо в лицо с самым дерзким выражением, какое я когда-либо видал. Она путешествует кругом света совершенно одна, даже без субретки, с целью видеть своими глазами a quoi s’en tenir sur les hommes et les choses — les hommes[*что из себя представляют люди и вещи — люди (франц.)] в особенности. Dis dons, Prosper, смешная это, должно быть, страна, где фабрикуются молодые особы, одушевленные таким жгучим любопытством! Что бы нам с тобой когда-нибудь поменяться с ними родами да отправиться туда взглянуть на нее своими глазами. Отчего бы вам не отправиться и не застать их у себя, если уж они являются сюда за вами. Dis dons, mon gros Prosper…

VIII

Доктор Рудольф Штауб, из Парижа, к доктору Юлиусу Гирту. Гёттишен

Дорогой собрат по науке! Возобновляю свои беглые заметки, первую часть которых отправил вам несколько недель тому назад. Я тогда упомянул о своем намерении покинуть отель, не находя его достаточно местным и провинциальным. Содержит его пруссак из Померании, и лакеи, без исключения, все из фатерланда. Мне казалось, что я в Берлине, unter den Linden, и я сказал себе, что, решившись на серьезный шаг посетить главную квартиру галльского гения, я должен стараться как можно больше вникнуть в обстоятельства, составляющие частью последствия, а частью причину его неудержимой деятельности. Мне казалось, что нельзя приобрести основательных сведений без вступительного приема, заключающегося в том, чтобы поставить себя в отношения, подвергающиеся по возможности легким изменениям от вторжения элементов, проистекающих от различного сочетания причин, к обыденной, домашней жизни страны.

Вследствие чего я занял комнату в доме дамы чисто французского происхождения и воспитания, которая пополняет дефицит дохода, недостаточного для постоянно возрастающих требований парижской системы чувственного удовлетворения, снабжая пищей и помещением ограниченное число благородных иностранцев. Я предпочел бы иметь только комнату в доме, а обедать в пивной, очень приличного вида, которую я живо открыл на той же улице, но эта комбинация, хотя очень ясно предложенная мною, была не угодна хозяйке заведения — женщине с большими математическими способностями, — и я примирился с чрезвычайным расходом, остановившись мысленно на возможности, которая, с подчинением обычаям дома, даст мне изучить манеру моих товарищей держать себя за столом и наблюдать французскую натуру в особенно знаменательный физиологический момент, — в момент, когда удовлетворение вкуса, этого преобладающего в ней качества, производит нечто вроде умственного выпадения, которое, хотя легко и, может быть, неуловимо для поверхностного наблюдателя, тем не менее, видимо с помощью хорошо направленного инструмента.

Свой инструмент я направил вполне удовлетворительно — я говорю об инструменте, который ношу в своей здоровой немецкой голове — и я не опасаюсь потерять хотя бы единую каплю этой драгоценной влаги по мере того, как она будет конденсироваться на пластинке моих наблюдений. Подготовленная поверхность — вот, в чем я нуждаюсь, а я свою поверхность подготовил.

К несчастью, и здесь также местные уроженцы составляют меньшинство. В доме всего четыре француза, им заведующих, и в числе их — три женщины и один мужчина. Это преобладание женского элемента само по себе характерно, мне нечего напоминать вам, какую ненормально-крупную роль этот пол играл во французской истории. Последняя фигура — по-видимому, фигура мужчины, но я не решаюсь так поверхностно классифицировать его. В нем я вижу не столько человека, сколько обезьяну, и всякий раз, как слышу его разговор, мне представляется, что я остановился на улице послушать резкие звуки шарманки, к которым прыжки волосатого homunculus составляют аккомпанемент.

Я уже прежде писал вам, что мое ожидание грубого обращения, вследствие моего немецкого происхождения, оказалось совершенно неосновательным. Никто, по-видимому, не знает, да и не заботится, какой я национальности, и ко мне относятся, напротив, с тою вежливостью, которая составляет удел каждого путешественника, уплачивающего по счету без слишком тщательной проверки. Это, признаюсь, несколько удивило меня, и я еще неокончательно уяснил себе основную причину этой аномалии. Моя решимость поселиться во французском семействе была в значительной мере внушена мне предположением, что я буду существенно неприятен членам его. Я желал наблюдать за различными формами, какие примет раздражение, естественно вызванное мною, так как именно под влиянием раздражения французский характер обнаруживается всего полнее.

Присутствие мое, однако, по-видимому, не имеет стимулирующего влияния, и в этом отношении я испытал чувствительное разочарование. Они обращаются со мною как со всяким другим, тогда как из желания видеть разницу в обращении со мною, я заранее покорился мысли, что со мной будут обращаться хуже. Я, как выше сказано, еще не вполне уясняю себе это логическое противоречие, но вот объяснение, к которому я прихожу. Французы так исключительно заняты собой, что, не смотря на очень определенный образ, в каком личность германца представлялась им во время войны 1870 года, они в настоящую минуту не имеют ясного понятия о его существовании. Они не совсем уверены, что немцы существуют, они уже позабыли убедительные доказательства этого факта, представленные им девять лет тому назад. Немец — нечто неприятное, что они решили выключить из своих понятий. Я вывожу из этого, что мы не правы, когда принимаем в основание гипотезу возмездия, французская натура слишком поверхностна, чтоб это великое и мощное растение могло пустить в ней корни и дать цвет.

Я также не захотел упустить случая ознакомиться с экземплярами, говорящими по-английски, в числе их обратил особое внимание на американские виды, которых я здесь нашел несколько любопытных образчиков. Два самых замечательных — это молодой человек и молодая девушка. Первый представляет все характерные черты периода народного упадка, сильно напоминая мне малорослого эллинизированного римлянина третьего столетия. Он — олицетворение того культурного периода, в котором способность оценки приобрела такое полное преобладание над способностью производительности, что последняя погрузилась в какое-то совершенное бесплодие, и умственное состояние уподобилось состоянию зловонного болота. Я узнал от него, что существует несметное число американцев, совершенно подобных ему, и что город Бостон почти исключительно населен ими. Он сообщил этот факт с большой гордостью, точно он делает большую честь его родной стране, не заметив вовсе того поистине трагического впечатления, какое он произвел на меня.

Чрезвычайно поразительно здесь именно то, что это явление, сколько я знаю — а вам известно, каковы мои познания, — беспримерное и единственное в истории человечества, достижение народом последнего фазиса развития без прохождения через промежуточный, другими словами, переход плода от сырого состояния к гнилости, неразделенных периодом полезной и красивой зрелости. У американцев сырость и гнилость тождественны и одновременны, невозможно определить, — как в разговоре этого несчастного молодого человека, — где кончается одна и начинается другая, они окончательно перемешаны. Я предпочитаю разговор французского homunculus, он, по крайней мере, забавнее. Интересно таким образом наблюдать, в столь широком размере, семена увядания в будто бы могучем англосаксонском племени. Она несколько отличается от вышеупомянутого молодого человека в том отношении, что способность производительности, деятельности в ней менее замерла, она в большей мере обладает свежестью и силой, какие мы приписываем молодой цивилизации. Но к несчастью, она не производит ничего, кроме зла, и ее вкусы и привычки — вкусы и привычки римской патрицианки западной римской империи. Она их не скрывает, и выработала полную систему бесчинного поведения. Так как случаи, которые она находит у себя на родине, ее не удовлетворяют, она приехала в Европу — жить, как она выражается, ‘собственным умом’. Это доктрина всемирного опыта, исповедуемая с действительно необыкновенным цинизмом, которая, воплощаясь в молодой особе с достаточным образованием, является в моих глазах приговором целому обществу.

Другое наблюдение, наводящее меня на тот же вывод — относительно преждевременного искажения американского населения — это отношения американцев, живущих у меня на глазах, друг к другу. Здесь есть другая молодая особа, менее ненормально развившаяся, чем только что описанная мною, но тем не мене носящая печать этого странного соединения недоконченности и ослабления. Эти три личности смотрят друг на друга с величайшим недоверием и величайшей неприязнью, каждая много раз отводила меня в сторону и уверяла меня по секрету, что он или она — единственный настоящий тип американца. Тип, утратившийся прежде, чем он установился — чего и ожидать от этого?

Прибавьте к этому, что здесь в доме двое молодых англичан, которые ненавидят всех американцев огулом, не делая между ними никаких различий, на которых те настаивают, и вы, я думаю, сочтете меня в праве предполагать, что племя, говорящее по-английски, должно пожрать само себя благодаря быстрому падению и междоусобной вражде, а что с его упадком надежда на общее преобладание, на которую я намекал выше, загорится еще ярче для громогласных детей фатерланда.

IX

Миранда Хоуп к матери.

22 октября

Дорогая мама!

Через день или два отправляюсь осматривать какую-нибудь новую страну, я еще не решила, какую именно. Я совершенно удовлетворена относительно Франции и хорошо изучила язык. Пребыванием своим у madame de Maison-Rouge я как нельзя более довольна, мне кажется, будто я покидаю кружок истинных друзей. Все шло прекрасно до самого конца, все были так добры и внимательны, точно я им родная сестра, особенно m-r Вердье, француз, от которого я приобрела даже более, чем ожидала, и с которым обещала переписываться. Представь себе меня пишущей самые правильные французские письма, а если ты мне не веришь, я сохраню черновые и покажу тебе, когда вернусь.

Немец также становится все более интересным, чем более его узнаешь, мне иногда кажется, что я так бы и всосала все его идеи. Я узнала, из-за чего не взлюбила меня молодая особа из Нью-Йорка! Из-за того, что я раз за обедом сказала, что обожаю ходить в Лувр. Что ж, когда я только что приехала, мне казалось, что я действительно все обожаю! Скажи Вильяму Плату, что письмо его получено. Я знала, что ему придется написать, я дала себе слово, что заставлю его! Я еще не решила, какую именно страну посещу, их столько, что не знаешь, на которой остановиться. Но я постараюсь выбрать хорошую и изведать там много нового.

Мама милая, с деньгами я справляюсь, и оно право крайне интересно.

О.П.

———————————————————

Компьютерный набор — Сергей Петров, http://scbooks.chat.ru/james.htm

Дата последней редакции — 11.06.2000

Генри Джеймс

Связка писем

(текст приводится по изданию: Вестник Европы, 1882. Т.8)

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

Читайте также: